"Петля для губернатора" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 11

Он прошел по широкому мраморному крыльцу, резавшему глаза казавшейся неприличной посреди моря липкой грязи чистотой. Поперек крыльца протянулась дорожка рыжих глинистых следов, и майор бессознательно старался идти именно по ней, как будто это имело какое-то значение.

Дорожку оставил, скорее всего, доктор Маслов, а может быть, Кацнельсон или кто-нибудь из “турок”, относивший еду странным и подозрительным пациентам доктора.

Губанов потянул на себя пластину толстого тонированного стекла, заменявшую здесь дверь, и вошел в сумрачный вестибюль. Между делом он вспомнил, что в первоначальном варианте проекта двери главного корпуса были автоматические, оснащенные фотоэлементами, чтобы открывались сами при приближении человека. Удобно, ничего не скажешь, и очень шикарно, прямо как в супермаркете или на бензоколонке, но дороговато. Первоначальный проект был выполнен с большим размахом – чувствовалось, что сделавший его архитектор не привык считать деньги.

Воспоминание об оригинале проекта заставило Губанова недовольно поморщиться, как от зубной боли. О Кацнельсоне он решил пока не думать. В запасе у него было еще два дня до первой обещанной прорабу выплаты – более чем достаточно для того, чтобы все продумать и вынести решение. “А может, заплатить? – вдруг подумал майор. – Швырнуть ему его жалкие деньги, и пусть эта жидовская морда ими подавится”.

Он ухмыльнулся и покачал головой, отвечая своим мыслям. Если он собирался платить Кацнельсону, то это надо было делать сразу, не дожидаясь, когда тот прибегнет к шантажу. Шантаж тем и опасен, что шантажист, добившись первого успеха, уже не может остановиться. Он уверен, что прочно держит вас за горло, и требует еще и еще, пока от вас не останется пустая, высосанная оболочка, легкая и хрупкая, как сброшенный кокон насекомого. Кацнельсону отлично известна общая сумма прибыли, он самолично подсчитал ее до последнего цента и вряд ли успокоится, пока не выдоит Губанова досуха. В данный момент прораб мог и не иметь в виду ничего подобного, но майор Губанов отлично знал, что эта мысль придет. Обязательно придет. Непременно.

Роняя с ботинок комки рыжей глины, майор поднялся на второй этаж по широкой пологой лестнице, думая о том, что руки у шантажистов устроены не так, как у всех остальных людей. Эти руки имеют большое сходство с челюстями пиявки, которые продолжают сосать кровь даже после того, как разбухшее тело твари с проклятием оторвали от головы и отшвырнули прочь. Хватку шантажиста невозможно разжать, ему можно только отрубить руки.

«Очень мило, – подумал Губанов, шагая по темноватому из-за уже начавших сгущаться сумерек коридору второго этажа. – Отрубить руки. Очень образно и в высшей степени заманчиво. Непонятно лишь, как это сделать. Если Кацнельсона шлепнуть, придется искать другого прораба, вводить его в курс дела, обещать ему деньги… Скотина, не мог потерпеть до конца. Приспичило ему… А может, смыться?»

Губанов поморщился. Конечно, куш он сорвал солидный, в какой-нибудь банановой республике с такими деньгами можно жить припеваючи, но у него были здесь свои планы, обязательства, свои, черт бы их подрал, мечты… Бросать все это из-за какого-то потерявшего страх божий еврея было жалко до слез. И потом, наша планета – довольно тесное местечко для того, у кого есть сила, деньги и власть У губернатора Бородина все это имелось, и майор Губанов почти не сомневался, что при желании любимый тесть отыщет его где угодно и предъявит счет. Только сейчас до Губанова окончательно дошло, по какому тонкому льду он ступает, и ощущение смертельного риска вызвало на его лице обычную крокодилью ухмылку.

Он без стука открыл дверь в кабинет главного врача и вошел. В кабинете было не продохнуть от табачного дыма, объемистая керамическая пепельница на столе ощетинилась окурками, несколько штук выпало и валялось вокруг.

Доктор Маслов бездельничал. Он валялся на обитом кожей модерновом диване, задрав ноги в дырявых носках на спинку, и поглощал очередную порцию белиберды в пестрой обложке. Рядом с диваном прямо на полу стояла поллитровая банка, заменявшая переполненную пепельницу, и в ней тоже было полно окурков. Очередная сигарета дымилась у Маслова в пальцах.

Он поднял голову на звук открывающейся двери, сбросил ноги на пол и сел, нашаривая ступнями туфли. Борода его была всклокочена сверх обычной меры, очки таинственно поблескивали, отражая свет ламп, как фары едущего по ночному лесу автомобиля.

– Легок на помине, – сказал он ворчливо.

– Всегда приятно, когда о тебе помнят, – откликнулся Губанов, усаживаясь в кресло.

– Ага, – буркнул Маслов. – Я вот тут про вампиров читаю и все время думаю о тебе.

– Странная ассоциация, – легкомысленным тоном сказал Губанов.

– Ничего странного. Ты знаешь, как тебя работяги между собой называют?

– Представь себе, знаю. Боятся – значит, уважают. Как у тебя тут дела, Парацельс?

– По-разному, – ответил доктор. – Бывает так, а бывает и этак. В полном соответствии с диалектическим материализмом.

– Впервые вижу материалиста, который тащится от романов ужасов.

– Просто ты никогда не давал себе труда приглядываться к тем, кого сажал. Материализм – отличная штука, очень функциональная, но иногда от него становится так скучно, что блевать тянет. Вот возьмем, к примеру, тебя… Ты не против?

– Отчего же, – Губанов пожал плечами, – валяй. Только вскрывать меня для наглядности не надо.

– Это как получится. – Маслов положил книгу на диван обложкой кверху, потянулся за банкой и поставил ее к себе на колени, придерживая одной рукой. Он курил жадными затяжками, словно год просидел без курева. – Итак, возьмем тебя. С позиций диалектического материализма все твои действия очень легко понять, оценить и разложить по полочкам. Но в свете всей этой философской зауми твое копошение и попытки захапать себе все, оставив остальных с носом, выглядят скучно и мелко. Мелко, скучно и недостойно, как засохшее дерьмо на овечьем хвосте. Повеситься можно от тоски, на тебя глядя… Зато если посмотреть на все это сквозь призму мистицизма, так сказать, получается очень таинственно и даже страшновато. Этакая, знаешь ли, демоническая личность с нечеловеческой психикой… Ты крещеный?

– Ты что, дурак? Мой папа был предгорсовета.

– Вот видишь. Хотя некоторые партийные боссы, которые поумнее, детишек своих втихаря крестили. Толку с этого, насколько я понимаю, было мало, но все-таки… Интересно, что будет, если побрызгать на тебя святой водой? Слушай, а вот когда, к примеру, ты проходишь мимо церкви, у тебя голова не болит? Не тошнит тебя, голоса не мерещатся?

Губанов вдруг рассмеялся с явным облегчением.

– Понял, – сказал он. – Ты же просто бухой в стельку, вот и все! А я-то думаю: что это с ним?

– Вот в этом и заключается главный недостаток материализма, – назидательно сказал Маслов и бросил окурок в банку. – Мы вечно пытаемся все упростить. По чердаку кто-то бродит – это просто дом дает усадку, говорит человек о чем-то помимо водки и баб – значит, он либо пьян, либо просто дурак… А может быть, я двое суток подряд молился. Может, мне видение было, может, я голос слышал?

– Ну и что же тебе сказал голос? – подавляя зевок, спросил Губанов. Доктор явно был пьян, хотя спиртным от него не пахло. Может быть, он тут от нечего делать на иглу подсел?

– Голос? – переспросил Маслов. – Он посоветовал сообщить тебе о том, что в моем распоряжении имеется одна бумага. Знаешь, когда австралийцы переслали мне проект, я не удержался и отксерил себе экземплярчик.., из чисто сентиментальных побуждений, поверь. Мне тогда и в голову не могло прийти, что он мне еще пригодится. Просто нравилось его разглядывать и воображать, как я тут буду всем заправлять.

– Черт возьми, – растерянно проговорил Губанов. – Да вы что, сговорились? Обалдели вы, что ли, или дихлофоса нанюхались?

– А кто еще? – живо заинтересовался Маслов. – Ах, да, конечно… Кацнельсон?

– Архитектор Кацнельсон потерял свои кальсоны, – рассеянно пробормотал Губанов. – Ну, хорошо. Ну, допустим, есть у тебя проект. Но объясни мне Христа ради, какого черта тебе от меня надо? Центр у тебя есть? Есть. Учти, что без меня ты бы до сих пор сидел в своем клоповнике и разнимал наполеонов с Марксами. Чем тебе плох этот центр? Двери без моторчика тебя не устраивают? Так они сто лет простоят и не сломаются, чем тебе плохо? А нужны тебе двери с моторчиком, установишь такие у себя дома и будешь балдеть. Аппаратура тайваньская вместо немецкой? Да тебе-то какая разница?! Главное, чтобы работала, а она работает, я сам проверял. Ну, какого рожна тебе надо?! Посадить меня хочешь? Посади, Серега, не стесняйся! Подумаешь, старая дружба. Ты ведь на нее уже наплевал, так пойди чуть дальше и посади меня. Останешься с голой ж.., на морозе и без своего центра, зато весь в белом. Этого тебе надо?

– Не ори, – спокойно сказал Маслов, закуривая очередную сигарету. – И нечего размахивать у меня перед носом старой дружбой. Не надо было водить меня за нос, не надо было втирать очки и пугать меня пистолетом. А теперь твои разговоры о дружбе, знаешь ли… Пошел ты к черту со своей дружбой, вот что я тебе скажу. За кого ты меня держишь? Кацнельсон ведь тебе наверняка уже сказал, что я брал у него проект, по которому ведется строительство. Так вот, у меня есть еще и калькулятор. Конечно, я не специалист, а от бухгалтерии у меня вообще скулы сводит, но примерную сумму я вычислил. Очень приблизительно, конечно, но.., вы с Кацнельсоном украли не меньше пятнадцати миллионов, а скорее всего, даже больше. И после этого ты затыкаешь мне рот семьюстами тысячами, как будто я попрошайка из пригородной электрички.

Он замолчал, ожесточенно пыхтя сигаретой и избегая смотреть на приятеля. Губанов озадаченно почесал бровь согнутым указательным пальцем. Он не ожидал такого организованного бунта на своем корабле и с трудом подавлял в себе желание просто достать пистолет и перестрелять всех к чертовой матери. Планы планами, мечты мечтами, а это дурацкое строительство мало-помалу превратилось в ужасную обузу. А если рвануть когти, проблема, куда пристроить спившуюся жену, отпадет сама собой. Пускай ее папашка пристраивает, тем более, что местечко для нее уже почти готово.

– Деньги, деньги, дребеденьги, – со вздохом сказал майор и тоже закурил. – Опять вы со своими деньгами… Ну, не могу я сейчас трогать счет, неужели непонятно?! Это же не кубышка, черт бы вас побрал… И потом, деньги надо зарабатывать, а вся твоя работа заключалась в том, что ты написал письмо в Сидней. Просто написал и взамен получил новейший медицинский центр в полное и безраздельное управление. А всю работу делали мы с Кацнельсоном. Ты просто лезешь ко мне в карман, Серега. Это ты понимаешь? Хорошо, я дам тебе миллион, подавись. Но это последняя цифра, понятно? Если ты еще раз заговоришь со мной о деньгах, здесь будет новый главврач, который никогда не бывал в Австралии и в глаза не видел никаких проектов. Профессора передерутся за эту должность, и ты это знаешь лучше меня. Они мне взяток на десять миллионов насуют… А тебя похоронят в фундаменте твоего любимого центра с дыркой в башке. Уволился, уехал, подвел своих товарищей, начальство… Тебя даже искать никто не станет.

…Когда он вышел на мраморное крыльцо, дождь уже кончился. Быстро темнело, и на шесте над крышей прорабской уже вспыхнул прожектор. Где-то в глубине восточного крыла стучал отбойный молоток и утробно выла шлифовальная машина, по освещенным неверным прыгающим светом переносных ламп окнам метались ломаные тени.

Огромный японский бульдозер стоял, по самые катки уйдя в жидкую глину, на его длинном капоте поблескивали капли воды, перемазанный глиной блестящий нож был высоко поднят. Возле трансформаторной будки копошился электрик. В зубах у него была зажата отвертка, что делало его похожим на пирата, идущего на абордаж.

«Абордаж, – подумал Губанов. – Меня взяли на абордаж, прямо как какой-нибудь нагруженный золотом галеон. До трюмов эти бандиты еще не добрались, но вот-вот доберутся. Пока что они на верхней палубе, размахивают саблями и орут: “Кошелек или жизнь!”, но скоро они опомнятся, и вот тогда станет по-настоящему весело. И еще эти двое, которых Маслов держит на четвертом этаже…»

Его “ауди” стояла на относительно твердом участке у самого забора, в двух шагах от ворот. Борясь с желанием по-детски зажмуриться, майор спустился с крыльца и пошел месить грязь. По дороге он подобрал длинную и острую сосновую щепку, чтобы почиститься перед тем как сесть в машину.

Он распахнул дверцу и задом уселся на сиденье, оставив ноги снаружи. Позади него кто-то негромко, деликатно кашлянул.

– А, – не оборачиваясь, сказал Губанов, – ты. Вот тебя-то мне и надо. Здравствуй, Николай.

– Здравствуйте, Алексей Григорьевич, – ответил сидевший в машине человек.

– Докладывай, – приказал Губанов, ковыряя щепкой налипшую на ботинок тяжеленную лепешку глины.

– Все спокойно, товарищ майор, – пробасил Николай. – Птички сидят в своих клетках. Этот, которого привезли первым, все время говорит про Афганистан и просит выпить, а Купченя, похоже, ни при чем. Пистолет он подобрал в машине. Водитель самосвала попросил помочь…

– Все это я уже слышал, – сердито проворчал Губанов. – Мне интересно, что тут правда, а что брехня.

– Мне кажется, он не врет, – сказал Николай. – Он же не знает, кто я на самом деле, держит меня за кореша. Я сегодня опять к нему подкатывался: что, мол, да как… Боится он до дрожи в коленках, но не знает ни черта, это точно. Я ему сказал, что из пистолета, который он нашел, может, сто человек завалили, так он чуть в обморок не хлопнулся. Если он темнит, то я даже и не знаю… Тогда это прямо народный артист какой-то.

– Хорошо, – сказал Губанов. Он просунул ногу в очищенном от грязи ботинке в кабину и принялся за вторую. – Ну, а этот.., афганец? Он что?

– С этим сложнее, – сказал Николай. – Доктор говорит, амнезия. Дескать, парень чуть ли не при смерти. На первый взгляд так оно и есть…

– А на второй?

– Да черт его знает… Он сегодня такой бутерброд умял, что не каждый здоровый справится. С другой стороны, может, это он в бреду?

– Да, – с чувством сказал Губанов, – в России два светила медицинской науки: ты да Маслов… Ладно, бог с ним. Этот афганец – темная лошадка, надо глаз с него не спускать. Смотри внимательно и, как только на объекте появится посторонний, звони мне. В любое время, понял? А кореша своего, турка этого белорусского, пришей. Самоубийство или несчастный случай.., в общем, сам что-нибудь придумаешь. Раз он ничего интересного сказать не может, надо от него избавляться.

– Есть, – коротко ответил Николай. – Кстати, о посторонних. Тут по ночам подъезжали пару раз какие-то… Кацнельсон стройматериалы налево толкает, Алексей Григорьевич.

– Да черт с ним, пусть толкает, – махнул рукой Губанов. – Прораб все-таки. Если прораб не ворует, значит, он не совсем здоров. Верно я говорю?

– Верно. Разрешите идти?

– Шагай. Не завали службу, прапорщик.

– Не беспокойтесь, товарищ майор.

Прапорщик выбрался из машины, захлопнул дверцу, сделал несколько шагов и вдруг вернулся. Он снова открыл дверь и, просунув голову в салон, негромко сказал:

– Виноват, товарищ майор… Это насчет того шофера. Беспокоюсь я. Алкаш он, а у алкашей, сами знаете, что на уме, то и на языке.

– Молодец, что беспокоишься, – похвалил Губанов. – Только напрасно ты это. Нечего о нем беспокоиться. Понял?

– Понял, – после короткой паузы ответил прапорщик Николай.

– Тогда свободен. Дверцей не хлопай, это тебе не “МАЗ”.

Федор Артемьевич Хлебородов загнал свой тяжелый “МАЗ” в ворота автопарка уже затемно. Он сильно задержался в дороге из-за странных неполадок в системе подачи топлива.

Машина то глохла прямо на ходу, то вдруг начинала кашлять и дергаться, и Федору Артемьевичу четырежды приходилось останавливаться и искать причину такого странного поведения не старого еще “МАЗа”. Когда машина заглохла в последний раз, он уже начал подумывать о ночевке в чистом поле, но судьба оказалась к нему милостива, и он дотянул до родного парка, что называется, на честном слове и на одном крыле.

Пневматические тормоза устало вздохнули в последний раз, так и не сданные бутылки за сиденьем привычно звякнули, и двигатель, словно только того и ждал, немедленно заглох. Федор Артемьевич сильно поскреб черными ногтями небритую щеку, откинулся на спинку сиденья и не торопясь, с оттяжечкой продул “беломорину”.

В мертвенном свете ртутных ламп застыли ряды тяжелых грузовиков. Немного на отшибе, словно сторонясь плебейской компании “МАЗов” и “КамАЗов”, стояли три мерседесовских тягача с рефрижераторными полуприцепами.

Федор Артемьевич закурил папиросу и щелкнул твердокаменным ногтем по украшавшей крышку бардачка наклейке с изображением грудастой блондинки.

– Ну, что скалишься, сисястая? – проворчал он, обращаясь к фотографии. – Хоть бы раз ты мне, лярва, дала. Мы ж с тобой в одной кабине уже, считай, четыре года, а ты только зубы скалишь да титьками трясешь.

Блондинка ничего не ответила. Федор Артемьевич, который ничего другого и не ожидал, открыл бардачок и вынул чекушку. Сегодня у него дома опять ожидался визит тестя и шурина. Они были ребята простые и придерживались весьма распространенного мнения, что семеро одного не ждут. Федор Артемьевич был уверен, что, придя домой, застанет их уже тепленькими, так что ему самому следовало привести себя в соответствующее состояние. Кроме того, в состоянии легкого опьянения ему было легче не замечать свирепых взглядов и презрительных гримас своей Петлюры, которая опять весь вечер будет слоняться вокруг стола, бухать ножищами и хлопать дверями. И потом, он просто устал.

Держа папиросу немного на отлете, он зубами сорвал колпачок, раскрутил бутылку и опрокинул ее над жадно разинутым ртом. Водка с плеском и бульканьем устремилась в пищевод, мягко взорвалась в желудке и растеклась по всему телу живительным, расслабляющим теплом.

– Уси-пуси, – сказал Федор Артемьевич своей грудастой попутчице и не глядя сунул пустую бутылку за сиденье.

Он докурил папиросу до самого мундштука, отдыхая и давая водке как следует подействовать, и лишь после этого вылез из машины. Дверца захлопнулась с привычным жестяным лязгом, с левого брызговика сорвалась и шлепнулась на мокрый асфальт тяжелая лепешка грязи. Хлебородов ссутулился, сунул руки в карманы своей старой куртки, в которой ходил на работу, и не спеша побрел к диспетчерской.

На голой доске объявлений, намертво присобаченной к кирпичной стене диспетчерской, висел одинокий листок приказа о вынесении кому-то строгого выговора с предупреждением Рядом с приказом кто-то написал мелом коротенькое неприличное слово, – видимо, упомянутый товарищ таким образом выражал свое отношение к выговору, а заодно и к администрации. Хлебородов был с ним полностью согласен. Он даже пожалел, что при нем нет мела: можно было бы дописать что-нибудь от себя, вон там сколько свободного места…

В тамбуре жался приблудный пес по кличке Чубайс, прозванный так за рыжую масть, уклончивые манеры и склонность приватизировать плохо лежащие продукты. Хлебородов пинком отогнал Чубайса от двери, которая вела во внутренние помещения диспетчерской, и вошел в нее сам.

Скучавшая за пультом Константиновна обернулась на звук.

– Легок на помине, – сказала она. – Где это тебя носило? Опять калымил?

– Чтоб ты всю жизнь так калымила, – пожелал ей Федор Артемьевич, отдавая мятый путевой лист. – Поломался я.

– Что ты поломался, я вижу, – не осталась в долгу Константиновна. – Ас машиной что?

– Да хрен ее знает, – признался Хлебородов. – То глохнет, то дергается, как припадочная… Четыре раза чинился, насилу доехал.

– Значит, завтра на ремонт, – вздохнула Константиновна.

– А то как же, мать-перемать, – проворчал Федор Артемьевич. – Давно, понимаешь, не загорал, соскучился. Как подумаю, что целый день по этой грязюке придется в движке копаться, с души воротит.

– Хорошо, что морозов нет, – философски заметила Константиновна. – В прошлом году в это время минус двадцать пять было.

– Гляди, накаркаешь, – сказал Хлебородов, закуривая.

Идти ему никуда не хотелось, а хотелось сесть в одно из продавленных кресел с засаленной драной обивкой и не спеша побеседовать с Константиновной на разные профессиональные и житейские темы. Но время было позднее, дома тесть с шурином наверняка уже покатили одну бутылку и взялись за вторую, и жена где-то там медленно наливалась черной желчью, готовясь выплеснуть ее на загулявшего супруга. Федор Артемьевич вдруг почувствовал себя очень старым, усталым и обремененным массой неприятных обязанностей.

– Пойду я, Константиновна, – сказал он.

– Ступай, Артемич, – откликнулась диспетчер. – Дома, небось, заждались.

– Да уж, – проворчал он, – заждались.

Обычно Хлебородова подбрасывал до метро кто-нибудь из коллег. У многих водителей были личные автомобили, но, пока Федор Артемьевич загорал на трассе, все его приятели разъехались, и теперь ему предстояло пешкодралить до станции километра полтора, если не больше. Слава богу, что дождь, уныло моросивший с самого утра, наконец-то кончился, и можно было надеяться дойти до метро сухим.

Хлебородов вышел из ворот автопарка и зашагал по плохо освещенной улице, держа руки в карманах и дымя папиросой.

Район здесь был глухой, заводской, небезопасный даже днем. По вечерам здесь частенько грабили, а то и насиловали, а у возвращавшихся с работы водителей автопарка несколько раз срывали шапки. На такой случай Федор Артемьевич всегда носил в кармане пружинный нож зэковской выделки, с выполненной в форме рыбки голубой плексигласовой рукояткой и сточенным, острым, как бритва, лезвием из нержавеющей стали. Он шел по улице, стараясь не попадать в лужи, и тискал в кармане нож.

quot;Вот она, жизнь, – с не совсем трезвой горечью думал он. – По дороге едешь – боишься: вдруг поломка, или авария, или гаишник привяжется ни с того ни с сего. По улице идешь – боишься, как бы по башке не получить да без штанов не остаться. Домой придешь – опять же, страшно, потому что там Петлюра. Не даст ведь отдохнуть, зараза толстомясая. Не успеешь войти, а она уже включила свою пилораму. И пошла, и пошла, аж в ушах звенит…

И ведь нигде жизни нет, – думал он, нетвердой походкой проходя мимо пустой автобусной остановки. – Нигде и ни у кого. Возьми того парня, который давеча мне под колеса подвернулся. Что ему, лучше, чем мне? Может, и было лучше, а где он теперь? И тачка пропала. Дорогая тачка, мне на такую за всю жизнь не заработать. Как же это его угораздило? Ведь удар-то был так себе, средненький, и даже не в морду, а в заднее крыло. А может, его еще раньше.., того? Может, его бандиты так отделали, а может, он и сам бандит? Не мог он от такого удара так покалечиться. Ну, не мог, и все тут! И пьяным он не был вовсе, это мне тогда с перепугу показалось. Просто сознание потерял, наверное. А эти, доктор-то с Упырем, под замок его упрятали зачем-то.., а может, они его вообще кончили? Надо с шурином посоветоваться. Он, хоть и алкаш, а соображает, что к чему. Или пойти уж прямо в милицию? Нет, ну их к черту в пекло, потом по допросам затаскают. Если что, позвоню позже из автомата, пусть засекают, если успеют. Хрен я их стану дожидаться, не на такого напали. Только сначала надо с шурином поговорить”.

Он вспомнил своего шурина. Шурина звали Василием, Васькой, как какого-нибудь кота, и был он, как кот, толст, прожорлив, вороват и вечно себе на уме. Когда-то у него хватило ума и усидчивости на то, чтобы закончить строительный техникум, и на этом основании он полагал себя человеком интеллигентным и поглядывал на Федора Артемьевича свысока. Мадам Хлебородова вечно ставила его в пример своему бестолковому, как ей казалось, мужу.

Впрочем, для мадам Хлебородовой все мужики были бестолочами, пропойцами и кобелями, просто одни умели устраиваться в жизни, а другие нет.

Василий устраиваться в жизни умел. Вот уже почти пятнадцать лет он работал на базе промторга, пройдя славный трудовой путь от кладовщика до заместителя директора и умудрившись при этом не только не сесть за решетку, но даже ни разу не побывать в кабинете следователя, хотя бы в качестве свидетеля. Все эти годы он крал, но делал это умело и осторожно, так что на сегодняшний день у него была очень неплохая квартира в центре, дача в Подмосковье и дизельный “мерседес” с трехлитровым движком. Вспомнив про “мерседес”, Хлебородов плюнул с досады: он опять забыл слить из своего самосвала канистру солярки для шуриновой иномарки. Он никак не мог привыкнуть к тому, что роскошную импортную тачку, которая словно летит над дорогой, не производя никакого шума, можно заправлять тем же топливом, что и какой-нибудь заляпанный навозом трактор, запряженный в картофелекопалку.

quot;Да пошел он к черту, бугай толстомордый, – озлобляясь, подумал Федор Артемьевич. – Что я ему, негр – таскаться с канистрой соляры через пол-Москвы? Да еще в метро… Надо ему – пусть подъедет и возьмет, сколько влезет. Не хватало еще из-за двадцати литров солярки за решетку сесть. С нашим братом никто церемониться не станет, нас отмазывать некому. Вот же характер у меня, – настраиваясь на философский лад, подумал он. – Никому не могу отказать. Знаю, что потом неприятностей не оберешься, а все равно соглашаюсь. Добро бы ему, Ваське, заправляться было нечем, так ведь нет же! Солярки этой на любой заправке сколько хочешь, денег у него куры не клюют, хоть и плачется все время, а все равно норовит на дармовщинку урвать. Хоть гвоздь, хоть полкирпича, хоть канистру солярки, но чтобы обязательно не купить, а вот именно украсть, и по возможности чужими руками. А я, дурень старый, все никак не могу его подальше послать.

Как же – шурин, большой человек! Правильно Петлюра говорит, что я тряпка. Тряпка и есть. Ничего, я ему сегодня выдам по первое число, пусть только спросит про свою соляру. Только бы они с тестем не успели всю водку высосать, а то разговаривать не с кем будет”.

Хлебородов немного ускорил шаг: перспектива остаться без водки была очень даже реальной, если учесть аппетиты родственников. Шурин на пару с тестем в последнее время взяли моду захаживать в гости к Хлебородовым – очевидно, из их собственных домов их уже начали выгонять, а тратиться на кабаки прижимистый Васька не хотел. Федор Артемьевич не имел бы ничего против этих визитов, поскольку выпить очень даже любил, но вот Петлюра по утрам почему-то пилила не своих предусмотрительно слинявших родственничков, а его, Федора Артемьевича, своего кормильца и хозяина.

Хлебородов усмехнулся. Во время скандалов жена любила повторять, что в доме нечего есть. “И то верно, – подумал он, – совсем исхудала баба. Шмотки носит пятьдесят четвертого размера, и те уже не сходятся, трещат”.

Он представил было широкую, как шкаф, покрытую плотными складками жира спину жены, ее тумбообразные ноги и микроскопический затылок с жидкими прядями крашеных волос, но тут последний фонарь остался позади, и он вступил в полосу абсолютной тьмы, в которой светились лишь окна квартир да их отражения в лужах. Это был самый неприятный отрезок пути. Федор Артемьевич всегда старался миновать его поскорее, и всегда это у него не получалось, потому что невозможно быстро идти в кромешной темноте, не видя ни дороги под ногами, ни самих ног.

Хлебородов негромко выругался. Он уже сто раз клялся себе, что будет ходить только по освещенной улице, но всегда, задумавшись, сворачивал в эти проходные дворы, потому что так путь становился короче на целых двести метров. Дав себе очередную клятву, Федор Артемьевич храбро зашлепал вперед, время от времени попадая ногами в лужи и спотыкаясь о какие-то камни, которых днем здесь никогда не было видно.

– Солярку ему, – сердито проворчал он, в очередной раз ступив в лужу и зачерпнув ботинком полведра ледяной воды.

Тут ему показалось, что навстречу кто-то идет, и он поспешно сунул руку в карман, мертвой хваткой вцепившись в рукоятку ножа. Некоторые, в том числе и его жена, утверждали, что Хлебородов трусоват, сам же Федор Артемьевич полагал себя человеком благоразумным и осторожным, как это подобает настоящему водителю большегрузного автомобиля. Сейчас благоразумие подсказывало ему, что умнее всего будет обойти этого встречного десятой дорогой, но где находится эта десятая дорога, понять было невозможно: вокруг стояла непроглядная темень, и в темени горели окна, почему-то совсем не освещавшие грязную бугристую землю. Хлебородов совсем затосковал и приготовился задать стрекача, наплевав на приличия и чувство собственного достоинства, но тут в отсветах чьего-то кухонного окна блеснула кокарда, мигнули и скрылись в темноте звездочки на погоне, вспыхнул фонарик, и властный голос приказал Федору Артемьевичу предъявить документы.

Со смешанным чувством облегчения и нового испуга, вызванного на сей раз боязнью неприятностей, которыми обычно чревата встреча с сотрудником милиции, Федор Артемьевич полез в карман и, подслеповато щурясь и прикрываясь свободной рукой от режущего света мощного фонаря, протянул паспорт и водительское удостоверение туда, откуда бил нестерпимо яркий луч. Документы были бесцеремонно выдернуты у него из пальцев, луч фонарика убрался с его лица, переместившись на фотографию в паспорте, и Федор Артемьевич с облегчением протер заслезившиеся глаза.

– Хлебородов? – спросил милиционер. – Отлично. Что в карманах?

– Чего? – растерялся Федор Артемьевич. – Ты чего, командир? Думаешь, тебе все можно? Кто это тебе такое право дал – у рабочего человека по карманам шарить?

– А вот я возьму тебя сейчас, – пообещал милиционер, – и отведу в отделение. Ты же пьяный, дядя. Там к тебе не только в карманы, а и в задний проход залезут, и ты еще благодарить будешь, лишь бы домой отпустили. Ну, так как? Покажешь, что в карманах, или будем оформлять тебя, как террориста? Рожа у тебя небритая, как у настоящего чечена.

Хлебородов со вздохом полез в карман и с неохотой протянул милиционеру свой нож. Надежда успеть пропустить перед сном еще стаканчик-другой улетучивалась буквально на глазах.

– О, – сказал милиционер, вертя нож в пальцах, – холодное оружие. Это же самый настоящий выкидняк! Ты что, блатной?

– Да какой блатной, – с досадой сказал Хлебородов. – Водителем я в грузовом автопарке. Без ножа в дороге нельзя. Если вдруг патрубок прохудится – что же мне, зубами его грызть? И потом, хлеб порезать надо, колбаску там, лучок…

– Бутылочку открыть, – в тон ему подхватил милиционер. – А потом машины бьются, люди гибнут, как на войне, – старики, женщины, детишки…

Он все вертел в пальцах нож. Внезапно раздался щелчок, и выпрыгнуло лезвие – двенадцать сантиметров остро отточенной, тусклой от долгого употребления стали. В следующее мгновение рука милиционера метнулась вперед, и одновременно его фонарик погас. Хлебородов почувствовал, что холодная сталь, легко расслаивая дряблые мышцы, входит в его живот – раз, и еще раз, и еще…

– За что?.. – удивленно прохрипел он, опускаясь на колени, – Да ни за что, – ответил милиционер. – Просто не повезло.

Он широко взмахнул рукой. Лезвие вспороло гортань Хлебородова, издав неприятный чмокающий звук. Милиционер отскочил на шаг, чтобы его не окатило кровью, и брезгливо отбросил в сторону сначала нож, а потом и документы.

Повернувшись к убитому спиной, он торопливо направился прочь. Свернув за угол, милиционер остановился, снял с головы фуражку, стащил с себя форменную куртку, скатал все это в тугой узел и затолкал в спортивную сумку, которая висела у него на плече. Через пять минут он вышел на освещенную улицу в двух десятках шагов от станции метро и сел в поджидавший его джип.

– Куда поедем, капитан? – спросил водитель. Капитан немного помедлил с ответом, играя желваками на высоких, словно вырубленных из темного камня скулах, пощурился на рекламу телевизоров “самсунг”, сверкавшую на крыше соседнего здания, сунул в рот сигарету, чиркнул зажигалкой и коротко обронил:

– Домой.

Джип мягко тронулся с места и через несколько секунд растворился в сверкающем огнями потоке транспорта, катившемся к центру.

Майор Губанов знал, что говорит, когда советовал прапорщику Николаю не беспокоиться по поводу водителя самосвала.