"Ловушка для Слепого" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 11

Было уже начало третьего ночи, когда Виктор Шараев остановил машину у подъезда хрущевской пятиэтажки, где жила когда-то тетка Дынникова. Подгонять машину к самому дому было неразумно, но Активист справедливо полагал, что если дом пасут, то никакие меры предосторожности не уберегут его от пули. Он был уверен только в одном – «хвоста» за ним нет, а значит, если нора Тыквы засветится, то произойдет это не по его вине.

Ему не хотелось видеть никого из подельников, но оставаться в тесном, явно не рассчитанном на такой наплыв посетителей, провонявшем печной сажей деревенском доме и отвечать на вопросы и упреки ему хотелось еще меньше. Выбрав меньшее из двух зол, он приехал к Дынникову, тем более что понятия не имел, где может прятаться Телескоп.

С отвращением посасывая сигарету, он неторопливо поднялся на второй этаж, тяжело опираясь рукой в кожаной перчатке на бугристые от наслоений масляной краски, изрезанные перочинными ножами, липкие от грязи перила. Он был уверен, что Тыква давно выпил принесенную, чтобы отпраздновать завершение дела, и забытую в запале ссоры водку и завалился спать. Поздний визит Активиста вряд ли мог привести его в восторг, но Виктор решил, что друг Мишель как-нибудь потерпит: больше идти было просто некуда.

Он позвонил в дверь условным звонком и приготовился ждать, но дверь, как ни странно, открылась почти мгновенно, словно Тыква поджидал его, глядя в глазок.

Активист шагнул с полутемной лестничной площадки в освещенную голой двухсотваттной лампочкой прихожую и сразу понял, что здесь что-то неладно. Тыква стоял перед ним в съехавших широких трусах и разорванной майке, одной рукой держась за окровавленную щеку, а другой сжимая направленный на визитера обрез. Майка тоже бы ла густо запятнана кровью, обрез ходил ходуном, а сам Тыква заметно покачивался, благоухая свежим водочным духом. Рука, державшая обрез, то сжималась, то разжималась, и Виктор первым делом отвел в сторону плясавшие перед лицом стволы.

– Ты что, с кровати упал? – спросил он, прикрывая за собой дверь.

Тыква опустил обрез, трубно отхаркался и сплюнул в угол комок темно-красной слизи.

– Уронили, – невнятно сказал он, не отнимая ладонь от лица, повернулся к Активисту спиной и побрел в комнату.

В комнате царил страшный разгром: мебель была перевернута, навеки провонявшее нафталином содержимое теткиных шкафов и комодов валялось по всему полу, а пыльный бордовый абажур с потемневшей золотой бахромой отлетел в угол.

На сдвинутом в сторону круглом обеденном столе стояли наполовину опорожненная бутылка водки и одинокий стакан, обильно испачканный кровью. Судя по всему, пил Тыква уже после того, как его «уронили».

Виктор неторопливо вынул из кармана пепельницу, откинул крышечку, спрятал в пепельницу окурок, снова захлопнул крышечку и убрал пепельницу в карман.

– Что здесь было? – спросил он.

– Ты что, слепой? – огрызнулся Тыква. – Не видишь? Или издеваешься? Дали в морду, забрали бабки и ушли, вот что здесь было. Здорово, правда?

Он швырнул на стол обрез, колотя горлышком по краю стакана, налил себе водки и шумно выглотал ее, давясь, обливаясь и невнятно мыча от боли в рассеченной щеке.

– Пить будешь? – задыхаясь, спросил он, протягивая Виктору бутылку. – Только придется из горла. Всю посуду переколотили, суки, насилу стакан отыскал. Так он, видишь, запачкался…

Виктор отрицательно покачал головой.

– Не буду, – сказал он, – и тебе не советую. Ты что, держал деньги здесь?

– А где еще мне их держать? – вызверился Тыква. – В Сбербанке? Про это место никто не знает.

– Знает, как видишь, – поднимая уцелевший стул и садясь, возразил Активист. Давешняя усталость вернулась, навалившись на плечи, как тонна сырой земли, и сделав веки тяжелыми, как крышки канализационных люков. – Расскажи толком, что тут было.

Тыква снова потянулся за бутылкой, но Активист опередил его и зашвырнул бутылку в угол. Бутылка с треском разбилась, оставив на обоях темное оплывающее пятно, от которого по комнате пополз острый и отвратительный запах водки.

– Успеешь нажраться, – сказал Виктор. – Рассказывай.

Бормоча черные ругательства, Тыква забросил на кровать валявшийся возле нее распотрошенный матрас и рухнул на него так, что панцирная сетка жалобно взвыла и провисла почти до самого пола.

– Что было, что было, – недовольно проворчал он, осторожно трогая поврежденную щеку. Виктор отвел глаза и торопливо закурил. – Позвонили нашим звонком, я открыл.., ну и вот… Вломились какие-то в масках, накидали по чавке, прошмонали хату, забрали баксы и ушли. Сказали, что, если недоволен, могу позвонить в ментовку.., козлы вонючие, тузы дырявые, твари!

– Нашим звонком, говоришь? – медленно переспросил Активист. – Ты уверен?

– Если бы не нашим, хрен бы я открыл, – сказал Тыква и вдруг замер с открытым ртом. Активист с болезненным любопытством наблюдал за тем, как до его подельника медленно, со скрипом, доходит очевидное. – Погоди, погоди, – забормотал Дынников, – это что же получается? Это что же, мать твою, выходит? Выходит, этот сучонок, вошь эта очкастая, на меня каких-то козлов навел?

– Выходит, надо надевать штаны, – устало сказал Активист, – и идти разбираться. Надеюсь, про мою нору ты им ничего не сказал?

– Да они и не спрашивали, – пожал плечами Тыква, вставая с кровати и принимаясь шарить по углам в поисках штанов. – Они вообще почти не разговаривали. Дали монтировкой по морде, и весь разговор. Может, этот педик очкастый просто связываться с тобой не захотел?

– Может быть, – пожав плечами, ответил Активист. – Видишь, как опасно ссориться с такими людьми?

– Да уж, не тронь дерьмо… – пробормотал Тыква, затягивая ремень на бледном дрябловатом животе. – Я еще не так с ним поссорюсь, дай только срок.

– Умойся, – напомнил ему Активист, – и заклей чем-нибудь свою щеку. Смотреть же страшно, не человек, а какой-то Терминатор. Кстати, ты знаешь, где его искать?

– Понятия не имею, – отозвался Тыква уже из ванной. – А ты?

– Я тоже, – сказал Активист.

Он курил, прикрыв глаза отяжелевшими веками, и думал, как здорово было бы заснуть прямо здесь, на этом шатком от старости стуле с гнутой спинкой и обшарпанным фанерным сиденьем, не снимая теплой куртки и перчаток и даже не вынимая изо рта тлеющей сигареты. Ограбление Тыквы не вызывало в нем никаких чувств, кроме скуки и раздражения: нужно было снова вставать и выходить в холод и темноту, куда-то ехать, кого-то расспрашивать, тыкать кому-то в нос пистолет…

– Мишель, – позвал он, не открывая глаз, – у тебя нет запасной пушки?

– Нету, – сказал Тыква, выходя из ванной. – Ну, я готов. А зачем тебе пушка?

– Стрелять, – по-прежнему сидя с закрытыми глазами, ответил Виктор.

– А твоя где?

– Где-где.., в борозде.

«Вальтер» он отдал Борису, велев без предупреждения стрелять во всякого, кто станет ломиться в дверь.

– Ножик тебе дать? – спросил Тыква.

– Ножик? Ну давай ножик.

Дынников прошел на кухню, долго гремел там какими-то кастрюлями и наконец вернулся с длинным и острым, как игла, самодельным ножом. Рукоятка была сделана из темного рога и удобно ложилась в ладонь. Активист с усилием открыл глаза, осмотрел нож и долго возился, пристраивая его под курткой так, чтобы он и не выпирал, и не кололся.

Они вышли из квартиры. Тыква запер дверь на два оборота и первым стал спускаться по лестнице, придерживая под курткой обрез. Карманы куртки заметно отвисали, оттянутые книзу полутора десятками заряженных крупной картечью патронов. Активист, борясь с апатией, спускался следом, думая о том, где им искать Телескопа.

– Этот говноед любит сидеть в «Семейном вечере», – словно подслушав его мысли, сообщил Тыква.

– Надо быть полным кретином, чтобы после всего, что он наворотил, сидеть там, где его часто видели, – сказал Активист.

– А что ты предлагаешь?

– Да ничего я не предлагаю, разве что пойти и застрелиться. Шучу, шучу… Поехали в «Семейный вечер». Ну и название, мать его…

– Ага, – буркнул Тыква, – название – полный отпад.

Кафе «Семейный вечер» располагалось недалеко от центра, в полуподвальном помещении, которому неизвестный декоратор постарался придать более или менее жилой, уютный вид. Кафе было открыто в незапамятные времена действительно семейной четой, радостно подавшейся в кооператоры и попытавшейся сколотить капитал на общественном питании. Место было бойкое, кормили здесь вкусно и недорого, дела кооперативной семьи пошли в гору, и, как водится, очень скоро на сцене появился один из тогдашних, ныне уже позабытых, выбитых, севших или ушедших в большую политику авторитетов со своей бригадой. Кафе, из которого эти подонки ведрами пили кровь, стало стремительно хиреть и чахнуть, и в конце концов как-то незаметно сменило хозяев и, если можно так выразиться, ориентацию. Название осталось прежним, но семейные пары теперь захаживали сюда разве что по ошибке, введенные в заблуждение сулившей уют и сытный ужин вывеской. Кормить здесь почти перестали, зато поили до упаду, а в задней комнате можно было перекинуться в картишки и переговорить с покладистой девочкой о расценках, тарифах, видах услуг и прочих интересных вещах.

Толкнув массивную, обшитую понизу потускневшей латунью темную дубовую дверь. Активист первым оказался на лестнице. Обитый мореными под черное дерево панелями сводчатый проход круто спускался вниз. Его освещали красноватые отсветы неярких, сработанных под свечи светильников, укрепленных на стене по левую руку. На верхней площадке топтался вышибала, немного знакомый Виктору, который в самом начале своей уголовной карьеры частенько захаживал сюда, чтобы спустить часть добычи и пообщаться с себе подобными. Именно здесь он познакомился и сошелся с Телескопом.

– Привет, Колюня, – сказал он вышибале. – Эдик здесь?

– Здорово, – ответил вышибала. – Это который Эдик – Телескоп, что ли? Так его уже дня три не видно. Он мне, хмырюга, двадцатку должен еще с прошлого месяца.

– Ясно, – Активист вздохнул. – А где он может быть, не знаешь?

– А леший его знает, – пожал плечами Колюня. – У Стасика спросите. А что, сильно нужен?

– Очень сильно, – сказал Активист. – Мишель вот забеременел и хочет узнать, что по этому поводу думает счастливый отец.

Вышибала заржал и посторонился, давая плечистому Тыкве пройти вслед за уже начавшим спускаться в полуподвал Активистом.

В забегаловке было сине от слоистого табачного дыма и пестро от вспышек цветомузыки, моргавшей в такт доносившимся из скрытых динамиков задушевным хрипам какого-то криминально-попсового «братана». Над столиками вполнакала тлели засиженные мухами бра, звенело стекло и гудели голоса завсегдатаев. На отведенном для танцев круглом пятачке медленно и томно выламывались две обкурившиеся девки в микроскопических юбчонках и блестящих клеенчатых курточках с опушкой из искусственного меха. Разница между ними заключалась лишь в том, что у одной курточка была ярко-красная с оранжевым мехом, а у другой – темно-синяя с зеленой опушкой. На девок никто не смотрел, да они в этом, похоже, и не нуждались – им было хорошо и так.

Отвечая на приветствия, время от времени пожимая чьи-то руки и одно за другим отклоняя предложения присесть и выпить, Шараев и Дынников протолкались к стойке и заказали выпивку – здесь было не принято разговаривать всухую. Уже набравший разгон Тыква немедленно опрокинул свой стакан и сразу же заказал вторую порцию, а Активист лишь пригубил.

– Стасик, – обратился он к бармену, – ты Эдика не видел?

– Не-а, – лаконично ответил Стасик, орудуя шейкером и внимательно наблюдая за залом.

– Стасик, – снова позвал Активист. – Отвлекись на минутку от приготовления своего пойла и сфокусируйся, пожалуйста, на самых близких к тебе в эту минуту. Мне очень нужен Эдик.

Он порылся в кармане и положил на стойку двадцатку.

Стасик продолжал невозмутимо трясти шейкер, но двадцатка бесследно исчезла.

– По-моему, он лег на дно, – сказал Стасик, все так же глядя в сторону. – Даже не знаю, что вам посоветовать. Попробуйте поговорить с Макакой.

– С кем? – не понял Активист.

– Вон та шмара, что в синей куртке.

– Эта?! – поразился Виктор, а Тыква пренебрежительно хрюкнул. – Он что, путается с этой дешевкой?

– Не он, а его брат, – уточнил Стасик. – Веньямин.

– Вениамин? – переспросил Виктор.

– Это по-русски Вениамин, – Стасик позволил себе криво улыбнуться, – а у этого придурка – Веньямин. Он сам так говорит и других заставляет.

– Придурок?

– Отмороженный, – убежденно подтвердил бармен. – Психованный, как таракан из КПЗ. Вы с ним поосторожнее, ребята.

– Я и сам такой, – успокоил его Активист. – Особенно сейчас. А уж Мишук у нас нынче… Эй, Мойша, хватит надираться.

– А кто надирается? – оскорбился Тыква, поспешно допивая второй стакан. – Я лечусь.

– Лечится он… Пошли, инвалид.

Стасик выразительно посмотрел на подмокший кровью пластырь, украшавший щеку Дынникова, но ничего не сказал: ему доводилось видеть и не такое, и он давно уже усвоил, что любопытство зачастую вредит здоровью гораздо сильнее, чем алкоголь, никотин и наркотики, вместе взятые.

Не вынимая изо рта сигареты и не снимая перчаток, Активист протиснулся на пятачок и аккуратно взял под локоть девицу в темно-синей блестящей курточке с зеленым воротником. Девица отреагировала не сразу. Некоторое время она еще совершала плавные и вместе с тем какие-то ломаные телодвижения, закатив густо подведенные глаза и приоткрыв полудетский, но уже многоопытный рот с пухлыми, тяжелыми от помады губами. Активист потянул ее с пятачка, и тогда она наконец очнулась.

– Че те надо, козел? – плывущим голосом спросила она. Шараев порадовался тому, что музыка грохочет во всю мощь, перекрывая эти пьяные вопли: скандал ему был не нужен.

– Побазарить надо, – ответил он, перекрикивая музыку.

– Охренел, че ли? – выдирая локоть, возмутилась Макака. – Кто в четвертом часу ночи базарит? Ночью кайф надо ловить или трахаться. Иди в пень, не мешай отдыхать.

Она снова принялась было выламываться под музыку, но Активист дернул ее за рукав курточки и стащил с пятачка. Макака упиралась и даже пыталась отбиваться, но она явно не вполне понимала, где находится и что происходит, так что Виктор сравнительно легко дотащил ее до туалета.

В умывальной комнате, общей для мужского и женского туалетов, он выпустил ее локоть. Макака, которой такие экскурсии, видимо, были не в новинку, пьяно вздохнула и, одним ловким движением задрав юбку, принялась стаскивать с себя колготки вместе с трусиками.

Виктор дал ей сначала по рукам, потом по шее, схватил за загривок и, заставив наклониться над раковиной, пустил холодную воду. Он долго плескал ей в лицо, терпеливо удерживая это брыкающееся и царапающееся создание над раковиной. Макака ругалась черными словами, в считанные минуты пройдясь по всей родословной Активиста и упомянув не менее полутора десятков изощренных половых извращений.

Когда она иссякла и перестала брыкаться, Виктор закрыл кран и поставил ее прямо. Взгляд у нее стал испуганным, но гораздо более осмысленным, чем прежде, а вот с макияжем дело обстояло совсем плохо. Такие лица Активисту доводилось видеть разве что в фильмах ужасов – подобным образом гримировали актрис, которые играли восставших из могилы мертвецов или вампиров. Страшные сине-черно-красные разводы покрывали физиономию Макаки, как трупные пятна. Активиста перекосило, и он поспешно вынул из кармана носовой платок.

– Утрись, – сказал он, подавая Макаке платок.

Та послушно взяла платок и круговым движением растерла по физиономии остатки боевой раскраски. Лучше от этого не стало – скорее уж наоборот. Виктор взял ее за плечи, развернул лицом к зеркалу и снова пустил воду. Макака посмотрела в зеркало, испуганно подпрыгнула и принялась орудовать платком – уже осмысленно и с полным пониманием важности выполняемого дела.

– Поговорить надо, – повторил Активист. Музыка сюда долетала, но уже не была такой оглушительной, и можно было не надрывать голосовые связки, пытаясь докричаться до собеседника.

– Да пошел ты, – сказала Макака, оттирая со щек следы туши и постепенно вновь обретая человеческий облик. – Импотент хренов. Извращенец.

Виктор заметил, что во рту у него все еще торчит намокшая, лопнувшая по шву сигарета, выплюнул ее в урну и сразу закурил новую: несмотря на астрономические цены, в туалетах «Семейного вечера» заметно попахивало.

– Где найти Веньямина? – спросил он, пряча в карман зажигалку.

– В манде, – не прерывая своего занятияquot; ответила Макака.

Активист вздохнул, встал у нее за спиной, чтобы она лучше видела в зеркале его отражение, и с видимой неохотой вынул из-под куртки нож. Лезвие было чересчур длинным, как у старинного кортика, и жест получился широким и эффектным. Макака взвизгнула и шарахнулась в сторону, но Активист поймал ее левой рукой и, развернув к себе лицом, толкнул обратно к раковине.

– Послушай, – сказал он, – я задал тебе простой вопрос и хочу получить простой ответ. Ты отвечаешь, я ухожу, и больше мы никогда не встречаемся. Идет? Ты еще слишком молода, чтобы иметь неприятности с такими старыми и сердитыми дядьками, как я.

– Я сейчас завизжу, – едва шевеля побледневшими губами, предупредила Макака.

– Не возбраняется, – сверкнув невеселой улыбкой, сказал Активист. – Тебя никто не услышит, а если услышат, решат, что ты визжишь от удовольствия. По-моему, твою привычку задирать юбку в дверях мужского туалета здесь уже все успели изучить. Кстати, это вредная привычка. Когда-нибудь ты плохо кончишь. Да что это я? Про СПИД слыхала? Если ты не ответишь на мой вопрос, то плохо кончишь прямо сейчас.

Вспомнив о Тыкве, он с некоторым недоумением оглянулся через плечо, но Дынникова как корова языком слизала. «На стреме стоит», – решил Виктор.

– Так как? – спросил он.

– Что – как? – плачущим голосом переспросила Макака.

– Как найти Веньямина? – уточнил он.

– Веника? А его что, здесь нет?

– Ты куришь или ширяешься? – спросил Виктор. – Бросай, подохнешь.

– Да пошел ты. Весь кайф поломал, – голос Макаки вдруг задрожал, и Виктор с удивлением понял, что она вот-вот расплачется. – Я за него все бабки отдала, последние копейки отовсюду повыгребла, а он – мордой в холодную воду. Ну что ты за козел?

Виктор покачал головой, спрятал нож, достал портмоне и показал Макаке веер сторублевых купюр.

– Я не козел, – сказал он. – Я могу починить то, что поломал. Так ты вспомнишь адрес Веника или мне убрать деньги и вынуть нож? Учти: потом починить я тебя не смогу.

– Ну чего вы к нему привязались? – проныла Макака. – Что вам всем от него надо?

– А кто еще к нему привязался? – насторожился Виктор.

– Да все.., разные.., не помню я! Что он вам сделал?

– Лично мне он ничего не сделал, – честно сказал Виктор. – Просто я хочу, чтобы он помог мне найти своего брата.

– Это какого брата? Это очкастого такого, носатого?

Извращенца этого?

– Он еще и извращенец? Вот не знал.

– Извращенец, извращенец. Еще какой извращенец.

До сих пор сесть не могу… Чего его искать? Он у Веника живет. Прячется от кого-то. От тебя же, наверное, и прячется.

– Нет, – покачав головой, медленно сказал Виктор. – Не от меня.

– Рассказывай! Вон пика какая.

– Слушай, – теряя терпение, сказал Виктор, – что-то мне все это надоело. Наверное, если бы я сразу занялся пластической хирургией, разговор у нас получился бы другой.

Ты здесь выкобениваешься, а я теряю время. Позвони мне от Склифосовского, расскажешь, как доехала.

Он полез за ножом, и Макака немедленно отбарабанила адрес – четко и громко, как примерная ученица, отвечающая у доски вызубренный урок. Виктор не глядя сунул ей несколько сторублевых бумажек и вышел из умывальной.

Тыква и вправду оказался в тамбуре. Он с самым невинным видом стоял, привалившись к стене могучим плечом, и с озабоченным видом разглядывал свежую ссадину на огромном мосластом кулаке. В углу сидел незнакомый парень в кожаной куртке и, казалось, дремал, прислонившись спиной к стене и уронив на грудь чубатую голову.

– Это что такое? – поинтересовался Активист.

– Это? Это человек. Спит. Танцевал, танцевал, устал и решил вздремнуть. Перед сном пошел пописать, как воспитанный мальчик, но не дошел – уснул.

– Ox, доиграешься ты когда-нибудь, – предупредил Виктор. – Ох, доскачешься!

– А чего я? – обиженно забубнил Тыква. – Сам виноват. Сказано же было: занято. Нет, надо ему… Вот и споткнулся.

Активист молча сплюнул и стал пробираться к выходу под грохочущие раскаты музыки и бархатный рев исполнителя. Тыква торопливо и не совсем твердо семенил сзади.

Виктор подумал, что водка для русского человека – вещь абсолютно незаменимая. Ведь вот кинули человека, обобрали до нитки, рассадили морду тяжелой монтировкой, а он выпил и – как не было ничего, здоров и весел, хоть сейчас иди с ним на дело. Никаких переживаний, никаких заламываний рук и эмоциональных выкриков: надел штаны, заложил за воротник пол-литра и пошел отбивать свои бабки.

Они поднялись по тускло освещенной лестнице, попрощались с вышибалой и вышли на улицу. Температурка была явно минусовая, и Виктор с грустью заметил мельтешащие в воздухе ледяные кристаллики – еще не снег, но его предвестье.

– Дай я поведу, – сказал Тыква, дергая ручку запертой дверцы.

– Перетопчешься, – отрезал Виктор. – Пить надо меньше.

Под обиженное бормотание Тыквы он отпер дверцу и сел на водительское место. Машина уже успела порядком остыть, и, прежде чем запустить двигатель, Виктор немного поерзал, согревая под собой сиденье. С ним творилось что-то удивительное: обычно в острых ситуациях он мог не спать неделями, питаясь от случая к случаю и практически не испытывая усталости, но на этот раз желание махнуть на все рукой и провалиться в сон не оставляло его ни на минуту. Все приходилось делать через силу, и Виктор подумал, что это, наверное, где-то глубоко внутри его организма наконец-то переполнился сосуд, предназначенный для сбора и отстоя всякой дряни. Слишком много дерьма нахлебался он за последние дни, вот оно и полилось через край, отравляя организм продуктами распада.

– Порядок, – с горькой иронией процитировал он самого себя. – Порядок хотя бы на расстоянии вытянутой руки.

– Чего? – спросил Тыква.

– Ничего, – ответил Активист. – Поехали, говорю.

– Давно пора, – согласился Тыква и, вынув из-под куртки, положил на колени тускло блеснувший обрез.

Сдержанно ворча мощным мотором, большой пятидверный джип выполз из деревни и пошел месить слегка подмерзшую грязь проселка высокими колесами с глубоким протектором. Свет фар беспорядочно плясал по изрытым, разъезженным колеям, выхватывая из темноты и рельефно прорисовывая смерзшиеся комья земли и заставляя кристаллики инея сверкать, как мельчайшие осколки стекла.

Под колесами с едва слышным хрустом ломалась подмороженная корочка, матовые зеркала промерзших до самого дна небольших лужиц громко трещали, и призрачными силуэтами мелькали по сторонам дороги голые скелеты облетевших деревьев и растопыренные костлявые ладони кустов.

В салоне джипа остро пахло бензином, тянуло почему-то дымком и царило возбужденное оживление. Четверо плечистых парней, сменивших по случаю ночной работы в сельской местности свои кашемировые пальто на более демократичные кожанки, все время оглядывались назад, где над скрывшейся за бугром деревней медленно, но уверенно разгоралось мерцающее оранжевое зарево, и переговаривались веселыми голосами, любовно обсасывая подробности удачно проведенной операции. Правда, без стрельбы все-таки не обошлось. Один из них получил легкое ранение, больше похожее на царапину, а собаки в радиусе десяти километров наверняка будут разрываться на части до самого утра, но разборка – она и есть разборка. Такие дела не делаются втихаря, тем более что в данном случае шум пойдет только на пользу.

Джип пробирался в сторону города окольными тропами.

Деревенский участковый, прибежавший на шум с пистолетом в руке и в резиновых опорках на босу ногу, вряд ли успел вызвать подмогу, но исходить все-таки следовало из того, что успел. Так учил их Кудрявый: надейся на лучшее, но готовься к худшему и никогда не действуй на авось.

Именно так вынудил их поступить полузнакомый фраер, на обратном пути пересевший за руль джипа и выразивший удовлетворение проделанной ими работой всего-навсего коротким молчаливым кивком. С фраером трудно было спорить по двум причинам: во-первых, за ним стоял непререкаемый авторитет Кудрявого, который лично втолковал им, что седоголовый хмырь – человек большой и очень нужный, не чета им, быкам необразованным, а во-вторых, этот Сивый казался боевикам Кудрявого личностью довольно опасной, спорить с которой себе дороже. Именно Сивый первым заметил готового открыть огонь поселкового мента и свалил его одним-единственным небрежным, с виду вовсе неприцельным выстрелом навскидку. Мент даже вякнуть не успел: как стоял, так и лег пузом кверху на дорогу, широко раскинув руки и разбросав ноги в резиновых сапогах с обрезанными голенищами. Пуля Сивого пробила ему голову – чистенько, как в стрелковом тире.

Сивый гнал машину прочь от деревни, не затрудняя себя утомительным лавированием между ухабами. Джип трясло и швыряло, руль рвало из рук, но все это не мешало Сивому думать. Думать ему не мешало ничто и никогда. Он мог вести прицельный огонь по противнику или играть в «очко» с синими от татуировок урками, прокручивая при этом в мозгу несколько сложных многоходовых комбинаций одновременно. Это было что-то вроде собирания умопомрачительно запутанной трехмерной головоломки с огромным количеством возможных комбинаций. По сравнению с этой внутренней работой управление тяжелым джипом на корявом ночном проселке было сущим пустяком, и Сивый почти не уделял этому занятию внимания – такие вещи получались у него рефлекторно, он мог бы вести машину во сне или вообще в бессознательном состоянии.

Один из боевиков, пытавшийся наложить временную повязку на оцарапанное пулей плечо другого, в очередной раз ударившись головой о стойку кузова, оставил бесплодные потуги – трясло так, что попытка поковыряться в носу наверняка закончилась бы переломом пальца и разрывом ноздри.

– Давно бы так, – не поворачивая головы, сказал Сивый. – Было бы на что бинт переводить.

– Так больно же, елы-палы, – возмутился раненый.

– Если бы было больно, ты бы не права качал, а выл и катался по полу, – утешил его Сивый. – Не дай тебе бог узнать, что это такое – больно. Больно – это когда нельзя терпеть.

– А может, я такой терпеливый, – неуклюже обращая неприятный разговор в шутку, возразил боевик. – Как Овод.

– Чушь, – отрезал Сивый, глядя на дорогу и продолжая думать о своем. – Так не бывает. Организм не дурак, и, когда становится по-настоящему больно, мозг не в силах подавить инстинкт самосохранения. Боль – это сигнал тревоги, и мозг чисто рефлекторно реагирует на этот сигнал. Рефлекс можно подавить, когда боль невелика, но когда болит по-настоящему… В общем, не дай тебе бог. А что до Овода, так это беллетристика. Писанная к тому же женщиной.

На некоторое время в машине стало тихо, лишь хрустел, ломаясь под колесами, лед да тяжело ухало, подскакивая на ухабах, все, что не было намертво закреплено, включая пассажиров.

– А куда это мы едем? – спросил Одинаковый, который, не принимая участия в споре, сидел рядом с Сивым. – Вроде бы нам в другую сторону. Ты не заблудился, начальник?

– Есть работа, бригадир, – ответил Сивый. – Срочная и хорошо оплачиваемая.

– А что скажет Кудрявый? – решив на всякий случай перестраховаться, поинтересовался Одинаковый.

– С Кудрявым я договорился, он не против. Неужели ты думаешь, что я поехал бы с вами, не будь у меня своего интереса? Оплата почасовая, с каждой головы премия меткому стрелку.

– Тогда нет базара, – удовлетворенно заключил Одинаковый. – А что за работа?

– Абсолютно та же самая, – успокоил его Сивый. – Пустить красного петуха и перещелкать тех, кто выскочит из дома. Ничего сверхъестественного.

– А что за люди? – позволил себе поинтересоваться Одинаковый.

– Мертвые люди, – ответил Сивый. – Они давно уже умерли, но до сих пор об этом не знают. Вот мы поедем и сообщим.

– Телеграмму надо было отправить, – в шутку предложил Одинаковый.

– Не выйдет, – Сивый покачал головой. – Телеграф захвачен большевиками еще в октябре семнадцатого.

На заднем сиденье заржали хором. Сивый позволил себе улыбнуться уголком рта, закурил и оделил сигаретами всех присутствующих. Раздались одобрительные реплики: сигареты были из очень дорогих. Сивый снова усмехнулся. Дело, которое предстояло ему и этим безмозглым быкам, было его личным делом, и тут важно было завоевать расположение исполнителей. В сущности, он солгал им: Кудрявый возражал против проведения этой акции, полагая, что лишний риск сейчас ни к чему, и Сивому пришлось как следует надавить на него, чтобы плешивый дьявол занял в этом вопросе хотя бы нейтральную позицию. Сивый подумал, что Кудрявый в последнее время вообще стал чересчур много себе позволять, словно почувствовал, что позиции партнера изрядно пошатнулись.

Этот ночной рейд не мог помочь Сивому поправить его с некоторых пор пошедшие наперекосяк дела. Это была месть – по большому счету, ненужная, бесполезная, но крайне необходимая для душевного спокойствия. Человек, почти до основания разрушивший его жизнь и на корню загубивший многообещающую карьеру, должен был умереть. Случай был – лучше не придумаешь. Сивый ждал такого много дней и вот наконец дождался.

– Бензин остался? – не поворачивая головы, спросил он.

Сзади погремели железом и ответили, что бензина осталось еще две полные канистры – вполне достаточно для задуманного.

Через некоторое время джип выбрался на асфальтированный проселок, уходивший, как видно, к какой-то ферме. Километрах в полутора от того места, где машина выехала на дорогу, светилась парочка фонарей да горели неярким желтоватым светом три или четыре окна. Сивый решительно повернул в противоположную сторону, и спустя десять минут они оказались на шоссе. Впереди, уже совсем недалеко, пылало бессонное электрическое зарево Москвы.

Джип без помех миновал два милицейских поста, описал широкую плавную дугу по кольцевой, преодолел запутанную развязку, и свернул на Варшавское шоссе.

– Хорошие тут места, – подал голос Одинаковый. – Лес, речка.. Название у нее смешное – Проня.

– Вот к Проне и поедем, – отозвался Сивый. – Заодно и посмеемся.

До места оставалось каких-нибудь двадцать километров, и Сивый кратко, но исчерпывающе проинструктировал своих людей, сделав упор на то, что на этот раз, в отличие от предыдущего, им придется иметь дело с профессионалами.

– Там что, база спецназа? – с затаенной насмешкой спросили с заднего сиденья.

– Там нет никакой базы, – спокойно ответил Сивый, – и спецназа там тоже нет. Наши клиенты наверняка спят. Они даже вряд ли вооружены.

– Тогда в чем дело? – лениво спросили сзади.

– Дело в том, что это профессионалы, – повторил Сивый.

– А мы кто – любители?

– Вы? Вы дилетанты. А по сравнению с ними вы вообще пустое место.

Заднее сиденье обиженно заткнулось, а Одинаковый повернул голову и с интересом посмотрел на Сивого. Похоже, эта затея перестала ему нравиться.

– Только не надо пугаться, – сказал Сивый. – Вы же не боитесь электрической розетки. Просто не надо лезть в нее дамской шпилькой, и все будет хорошо. Так и здесь: не подставляйся – и будешь цел.

– Вот спасибо, – ядовито откликнулось заднее сиденье. – А то мы тут все хором обмочились от ужаса.

– Ну-ну, – непонятно ответил на это Сивый и съехал на проселок, уменьшив скорость ровно настолько, чтобы не перевернуться на повороте.

Сивый остановил машину в сотне метров от крайнего дома и заглушил двигатель. Утонувшая во тьме деревня спала, погасив огни. В тишине было отчетливо слышно, как возится, устраиваясь поудобнее в своей будке, и громыхает при этом цепью чья-то собака.

– Пойдем задами, – негромко скомандовал Сивый. – Берите канистры. За мной.

Он сделал бесшумный скользящий шаг и растворился в темноте. Одинаковый поспешно двинулся следом и с трудом разглядел темную фигуру метрах в четырех впереди себя. Сивый двигался, вообще не производя шума, и Одинаковый невольно проникся к нему опасливым уважением.

Они обошли крайний дом слева и двинулись по пологому косогору, стараясь не шуметь. Через несколько минут, однако, позади Одинакового кто-то споткнулся и шумно упал, глухо брякнув канистрой и зашипев от боли. Деревня немедленно взорвалась собачьим лаем, и им пришлось не менее получаса неподвижно сидеть на корточках, давая чертовым псам успокоиться.

– Яйца оторву, пидоры криволапые, – едва слышно пообещал Одинаковый, мучаясь от безделья и некстати возникшего желания помочиться.

– Пошли, – сказал Сивый, когда собаки угомонились. – И смотрите под ноги, мать вашу.

– Хрена ли смотреть, когда ни черта не видно, – сердито пробормотал кто-то.

– Профессионалы, – презрительно процедил Сивый и снова бесшумно заскользил вперед, как темное облако.

Внизу, под косогором, тихо журчала речка Проня. а справа чернели на фоне звездного неба голые ветви деревьев и печные трубы над крышами спящих домов. Ориентируясь по одному ему известным приметам, Сивый вдруг резко взял вправо и стал карабкаться по склону.

Звездный свет сумрачно поблескивал на вороненом стволе его пистолета. Заметив этот блеск, Одинаковый осторожно оттянул затвор «Калашникова» и услышал, как позади приглушенно залязгало железо – его люди приводили себя в боевую готовность.

Высокий ветхий забор казался сплошным, но Сивый, похоже, знал, что делал: в заборе обнаружилась незапертая калитка, через которую боевики беспрепятственно проникли в запущенный сад. Собаки здесь не было, и они без помех подобрались к дому вплотную.

– Эй, – почти неслышно позвал Одинаковый, – эй, Сивый! Может быть, порежем их по-тихому, без шума и пыли?

– Нет, – шепнул в ответ Сивый, – будем действовать по плану. Во-первых, пытаться резать их в кроватях просто опасно, а во-вторых, это принципиальный вопрос.

Они должны сгореть. Должны, понял?

– Чего же тут не понять, – проворчал Одинаковый и дал знак своим людям.

Бензин с плеском и бульканьем полился из канистр, обильно орошая старое сухое дерево стен. Сивый поморщился: все-таки эти бестолочи производили чудовищно много шума. Они брякали канистрами, громко шуршали сухой травой, сопели и спотыкались. Увы, это было лучшее, на что он мог рассчитывать в своем теперешнем положении, и с этим приходилось мириться.

Краем глаза он заметил какую-то темную массу посреди двора – там, где раньше ничего не было. До боли в глазах вглядевшись в темноту, он разобрал очертания какого-то автомобиля, похожего на старый, а точнее, старинный внедорожник – чуть ли не лендлизовский «виллис». Сивый пожал плечами, поймал за рукав пробегавшего мимо боевика с канистрой и толчком направил его в сторону машины. С наслаждением вдыхая аромат бензина, казавшийся ему сейчас самым изысканным из всех существующих на свете запахов, Сивый засунул пистолет под мышку, полез в карман и вынул коробок спичек, припасенный специально для этого случая. Спички были самые обыкновенные – балабановские, с зелеными головками, но он хранил этот коробок больше полугода. Ему казалось, что картонный коробок все еще хранит запах того, другого пожара, и Сивый намеревался посмотреть, загорится ли в этот раз так же хорошо, как в предыдущий.

Он уже вынул из коробка спичку и приготовился чиркнуть ею, когда со стороны стоявшей во дворе незнакомой машины вдруг коротко и оглушительно хлестнул выстрел.