"Лицо неприкосновенное" - читать интересную книгу автора (Войнович Владимир)

12

Привязав лошадь у Нюриной калитки, председатель Голубев поднялся на крыльцо. Нельзя сказать, чтобы он при этом сохранял полное присутствие духа, скорее наоборот, он входил в Нюрин дом, испытывая , примерно, такое волнение как входя к первому секретарю райкома. Но он еще по дороге решил, что войдет, и сейчас не хотел отступать от этого своего решения.

Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Чонкин при его появлении испуганно и растерянно шарил глазами по комнате, ища, куда бы сунуть пяльцы.

— Рукоделием занимаетесь? — спросил председатель вежливо, но подозрительно.

— Чем бы ни занимался, лишь бы не заниматься, — сказал Чонкин и бросил пяльцы на лавку.

— Это верно, — сказал председатель, топчась у дверей и не зная, как продолжить разговор. Так, так, — сказал он.

— Так не так, перетакивать не будем, — пошутил в ответ Чонкин.

«Все вокруг да около, уводит в сторону», — отметил про себя председатель и решил пощупать собеседника с другого конца, затронуть вопросы внешней политики.

— В газетах пишут, — осторожно сказал он, подходя ближе к столу, — немцы обратносЛондон бомбили.

— В газетах чего не напишут, — уклонился Чонкин от прямого ответа.

— Как же так, — схитрил Голубев. — В наших газетах чего зря не напишут.

— А вы по какому делу? — спросил Чонкин, чувствуя какой-то подвох.

— А ни по какому, — беспечно сказал председатель. — Просто зашел посмотреть, как живете. Донесение пишете? спросил он, заметив на столе конверт с воинским адресом.

— Да так пишу, что ни попадя.

«До чего же умный человек! — мысленно восхитился председатель. — И с этой стороны к нему подойдешь, и с другой, а он все равно ответит так, что ничего не поймешь. Небось, высшее образование имеет. А может, и по-французски понимает».

— Кес кесе, — сказал он неожиданно для самого себя единственные французские слова, которые были ему известны.

— Чего? — Чонкин вскинул на него испуганные глаза и замигал покрасневшими веками.

— Кес кесе, — упрямо повторил председатель.

— Ты чего это, чего? Чего говоришь-то? — забеспокоился Чонкин и в волнении заходил по комнате. Ты, слышь это, брось такие слова говорить. Ты говори, чего надо, а так нечего. Я тебе тут тоже не с бухты-барахты.

— Я и вижу, не с бухты-барахты, — решил наступать председатель. — Установили тут наблюдение. Дураки-то, думаете, не поймут. А дураки нынче тоже умные стали. Мы все понимаем. Может, у нас чего и не так, да не хуже, чем у других. Возьмите хоть «Ворошилова», хоть «Заветы Ильича»

везде одна и таже картина. А то, что прошлый год сеяли по мерзлой земле, так это ж по приказу. Сверху приказывают, а колхозник за все отдувается. Не говоря уже о председателе.

А вы тут на самолетахАлетаете, пишете! кричал он, распаляясь все больше и больше. — Ну и пишите, чего хотите. Напишите, что председатель колхоз развалил, напишите, что пьяница. Я сегодня вот выпил и от меня пахнет. Он наклонился к Чонкину и дыхнул ему прямо в нос. Чонкин отшатнулся.

— Да я-то чего, — сказал он, оправдываясь. — Я ведь тоже не так просто, а по приказу.

— Так бы сразу и сказал — по приказу, — даже как бы обрадовался председатель. — А то сидит тут, как мышь, бабой замаскировался. А какой приказ-то? Партбилет положить? Положу. В тюрьму? Пожалуйста, пойду. Лучше уж тюрьма, чем такая жизнь. Детишек у меня шестеро, каждому по сумке и побираться по деревням. Как-нибудь прокормятся. Пиши! Напоследок он хлопнул дверью и вышел.

Только на улице он понял все, что натворил, понял, что теперь-то ему уж, точно, не сдобровать.

«Ну и пусть, — думал он зло, отвязывая лошадь, — лучше уж сразу, чем каждый день ждать и дрожать от страха. Пусть будет, что будет».

В правлении его ожидал счетовод Волков с финансовым отчетом. Председатель подписал этот отчет, не глядя , испытывая мстительное наслаждение: Пусть там даже напутано что-нибудь теперь все равно. После этого он распорядился чтобы Волков подготовил денежный документ на краски и кисти для диаграммы, о которой говорил ему Борисов, и отпустил счетовода.

Оставшись один, он немного пришел в себя и стал раскладывать лежавшую на столе груду бумаг. Здесь не было никакого порядка, и теперь председатель решил разложить бумаги в отдельные кучки в зависимости от их назначения.

Он разложил входящие в одну кучу, а исходящие (которые, однако, не были отправлены) в другую. Отдельно сложил финансовые документы, отдельно заявления колхозников. В это время внимание его привлек разговор, который он услышал за перегородкой, отделявшей его кабинет от коридора.

— Когда первый раз в камеру входишь, тебе под ноги кладут чистое полотенце.

— Зачем?

— А затем. Если ты первый раз, ты через то полотенце переступишь. А если ты вор в законе, то вытрешь об него ноги и — в парашу.

— Так ведь жалко полотенце.

— Себя жальчее. Если ты через полотенце переступишь, тут тебе начнут делать…тзабыл, как называется это слово… во вспомнил, посвящение.

— Это еще чего?

— Для начала пошлют искать пятый угол. Это тебе понятно?

— Это понятно.

— Потом парашютный десант.

— Какой там в камере парашютный?

— Ты слушай…

Голубева этот разговор страшно заинтересовал. И он принял его близко к сердцу. Он даже подумал, что, может быть , не зря подслушал. Может быть, в скором времени ему эти сведения пригодятся. Голоса ему были знакомы. Голос того, кто спрашивал, принадлежал Николаю Курзову. Голос отвечавшего был тоже знаком, но чей он, Голубев не мог вспомнить, как ни старался.

— Парашютный десант делается так. Тебя берут за руки за ноги и спиной об пол бросают три раза.

— Так ведь больно, — сказал Курзов.

— Там тебе не санаторий, — пояснил рассказчик. — Ну, потом ты уж вроде как с вой и вместе с другими участвуешь в выборах.

— Разве и там бывают выборы?

— Выборы бывают даже на поле. Там выбирают старосту. Один между коленок зажимает билетик с фамилией. Другие по очереди с завязанными глазами и руками подходят и вытаскивают билетик зубами…

— Ну, это можно, — довольно сказал Курзов. — Ничего страшного.

— Страшного, конечно, ничего. Только когда твоя очередь подходит, тебе вместо коленок голый зад подставляют.

Председатель был человек брезгливый, и он поморщился. Ему захотелось узнать, кто же это все так интересно рассказывает, и он вышел в коридор, вроде бы для того чтобы заглянуть в бригадирскую.

На длинной скамейке под стенгазетой сидели сидели Николай Курзов и Леша Жаров, которого три года назад посадили на восемь лет за то, что он украл на мельнице мешок муки. Увидев председателя, Леша поспешно поднялся и стащил с головы картузсс оторванным козырьком, обнажив стриженую с начавшими отрастать волосами голову.

— Здрасьте, Иван Тимофеевич, — сказал он таким тоном, каким говорят обычно людикпосле долгой разлуки.

— Здравствуй, — хмуро сказал председатель, как будто видел Лешу только вчера. Освободился?

— Выскочил досрочно, сказал Леша. — По зачетам.

— Ко мне, что ли?

— До вас, согласился Леша.

— Ну, заходи.

Леша пошел за председателем в кабинет, ступая осторожно своими потертыми бутсами, как будто боялся кого-нибудь разбудить. Он подождал, пока председатель сядет на свое место, и только после этого сам сел на краешек табуретки по другуюпсторону стола.

— Ну, что скажешь? помолчав, хмуро спросил председатель.

— На работу до вас проситься пришел, Иван Тимофеевич, почтительно сказал Жаров, в волнении растягивая картуз на колене.

Председатель задумался.

— На работу, значит? — сказал он. — А какую я тебе могу дать работу? Ты, Жаров, зарекомендовал себя не с хорошей стороны. Вот мне на МТФ человек нужен. Я бы тебя послал, так ведь ты молоко воровать будешь.

— Не буду, Иван Тимофеевич, пообещал Леша. — Вот чтоб мне провалиться на этом месте , не буду.

— Не зарекайся, — махнул рукой Голубев. — Тебе божиться, что дурному с горы катиться. Прошлый раз сколько я тебе говорил: «Смотри, Жаров, нехорошо себя ведешь. Доиграешься». Говорил я тебе или нет?

— Говорили, — подтвердил Жаров.

— Вот «говорили». А ты мне что говорил? Ничего, мол, переживем. Вот тебе и ничего.

— Напрасно вы старое поминаете, Иван Тимофеевич, — проникновенно сказал Леша и вздохнул глубоко. Я ваши слова в лагере вспоминал часто. Помню, сидели мы раз за обедом, и как раз дали нам компот…

— Неужто и компот дают? — заинтересованно спросил председатель.

— Это где какой начальник. Один голодом морит, а другой, если хочет, чтобы план выполняли, и накормит тебя, и оденет потеплее, только работай на совесть.

— Есть, значит, и хорошие начальники? — с надеждой переспросил председатель и подвинул к Жарову пачку папирос «Дели».

— Кури. Ну, а как там в смысле массовых мероприятий?

— Этого сколько хочешь, — сказал Леша. — Кино, самодеятельность, баня раз в десять дней. Самодеятельность получше, чем у нас в городе. Там у нас был один народный артист, два заслуженных, а простых я и не считал. Вообще народу грамотного сидит… Леша понизил голос… — бессчетно. Был у нас один академик. Десятку дали. Хотел испортить кремлевские куранты, чтоб они на всю страну неправильно время показывали.

— Да ну? — Председатель недоверчиво посмотрел на Лешу.

— Вот те и ну. Вредительства, скажу тебе, Иван Тимофеевич, у нас полно. Вот, к примеру, ты куришь папироски, вот эти «Дели», а в них тоже вредительство.

— Да брось ты, — сказал председатель, но папироску изо рта вынул и посмотрел на нее с подозрением. Какое же здесь может быть вредительство? Отравлены, что ль?

— Хуже, убежденно сказал Леша. — Вот можешь ты мне расшифровать слово «Дели»?

— Чего его расшифровывать? «Дели» значит Дели. Город есть такой в Индии.

— Эх, вздохнул Леша, — а еще грамотный. Да, если хочешь знать, по буквам «Дели» — значит Долой Единый Ленинский Интернационал.

— Тише ты, — сказал председатель и посмотрел на дверь. — Это, знаешь, нас с тобой не касается. Ты мне лучше насчет бытовых условий объясни.

Потом в кабинет, не дождавшись своей очереди, в ошел Николай Курзов. Утром ему надо было ехать на лесозаготовки, и он просил председателя выписать ему два килограмма мяса с собой.

— Завтра придешь, сказал председатель.

— Как же завтра, сказал Николай. — Завтра мне уже чуть свет отправляться надо на поезд.

— Ничего, отправишься послезавтра. Я справку дам, что задержал тебя.

Он подождал, пока дверь за Николаем закрылась, и нетерпеливо повернулся к Леше:

— Давай рассказывай дальше.

Баба Дуня, которая отрабатывала минимум трудодней, дежуря у продуктового склада, видела, что в председательском окне свет не гас до часу ночи.

Председатель все расспрашивал Лешу насчет условий жизни в лагере, и по Лешиному рассказу выходило, что жизнь там не такая уж страшная. Работают по девять часов, та здесь ему приходится крутиться от зари до зари. Кормят три раза в день, а здесь не каждый день и два раза успеешь поесть. Кино здесь он уже с полгода не видел.

Расставаясь, он пообещал Леше приличную работу.

— Пойдешь пока пастухом, — сказал он. — Будешь пасти общественный скот. Оплата, сам знаешь, пятнадцать рублей с хозяина и от колхоза — пятьдесят соток в день. Кормежка по домам. Неделю у одних, неделю у других. Поработаешь пастухом, пообсмотришься, потом, может, подыщем что поприличнее.

В этот день председатель вернулся домой в хорошем настроении. Он погладил по головкам спящих детей и даже сказал что-то нежное жене, отчего та, не привыкшая к мужниным ласкам, вышла в сени и всплакнула немного.

Утерев слезы, она принесла из погреба кринку холодного молока. Иван Тимофеевич выпил почти всю кринку, разделся и лег. Но ему долго еще не спалось. Он вздыхал и ворочался вспоминая до мельчайших деталей рассказы Леши Жарова. Но потом усталость взяла свое, и он прикрыл отяжелевшие веки.

«И там люди живут», — подумал он, засыпая.