"Паломничество жонглера" - читать интересную книгу автора (Аренев Владимир)ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ «…а Смутного всё нет», или Скользкий путь к истинеГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯДоверие к другим — монета дураков. Обманешь лопуха — и здрасьте, был таков! Доверие к другим — надежнее железа: способно удержать друзей, казнить — врагов. Когда через много дней после событий в ллусимском Храме Жокруа К'Дунель пытался анализировать, что же тогда произошло, он пришел к неизбежному выводу: всё было предопределено. Как только они въехали с обозом на территорию обители Алых Букв, для них уже не оставалось пути назад. Едва лишь пересекли границу, обозначенную межевым столбом — с яркой, явно часто подновляемой отметиной, — они оказались, как говорится, в закипающем котле. В котле с наглухо закрытой крышкой. — Ну, — прокашлялся Ноздря, — почти добралися. Скоро Старый Клык завиднеицца, а там уж… — Он махнул рукой, предвкушающе ухмыляясь, и лениво рявкнул на запрудивших тракт паломников, чтоб посторонились. — Ишь ты! — Добавил вдруг, показывая на одинокую горбатую фигурку, бредущую не по дороге, а прямо по полю — и в противоположную сторону. — Все на гулянье, а он, стал-быть, взад. Встречаются ж дуралеи, а? Жокруа ничего не ответил; мысленно сопоставил расстояние до обители с положением солнца на небе и решил, что еще к обеду они окажутся в стенах монастыря. Вскоре справа замаячила башня Старого Клыка, черная и выкрошившаяся, словно древний зуб старухи-земли. Чуть позже показались и стены городка с прилегающими к ним слободками — все в пестроцветье вымпелов и флагов, наполненные жизнерадостным гудением праздника. Даже крестовины полевых страшил были украшены яркими лентами, пучками сухих трав и гроздьями рябины. Там же, на полях, нередко отыскивали себе пристанище наиболее бедные из паломников, чьи средства не позволяли снять угол в Клыке, принадлежавшем монастырю, или в Лимне, городке, расположенном севернее и находившемся на землях Храма. Низкие, словно расплющенные крыши паломничьих шалашей тоже обязательно украшались, чаще всего — стилизованным изображением Сатьякалова Круга. — Слишком поздно, — пробормотала Элирса, глядя на поля. — Вряд ли в обители остались свободные места. Даже в Клыке — вряд ли. — Поищем, — вяло откликнулся К'Дунель. Он и сам понимал, что в нынешний, соборный год паломников к Храму пришло больше, чем обычно, и найти где-либо жилье будет непросто. А селиться чересчур далеко от графини, которая наверняка остановилась в обители Алых Букв, он не хотел. Самое же досадное, что, не будь Элирса так истощена, они втроем давно могли бы отправиться дальше без обоза и прибыть в монастырь уже вчера. — Не бойтеся, — подал голос Ноздря. — Местов завсегда хватаить. Конешша, не с перинами пуховыми, но для ночёвли — вполне. Брат Готтвин дипломатично промолчал. «В крайнем случае, — подумал мрачно К'Дунель, — приткнемся в какую-нибудь из деревушек, что поприличнее». Они лежали вдоль тракта — бурые, присосавшиеся к голым полям, словно клещи. При одной мысли о том, что придется иметь дело с тамошним быдлом, капитану стало не по себе. — Пройдусь, — буркнул он и спрыгнул с телеги. Сейчас, когда «пёсушек» из-за близости к населенным землям посадили в фургоны, можно было хотя бы поразмять ноги. Или перекинуться парой-тройкой слов так, чтобы не услышали попутчики. По знаку капитана Ясскен оставил телегу и отошел к обочине, вроде как по малой нужде. Это было рядом с показавшимся впереди Ярмарочным холмом, гул оттуда, звуки труб и барабанов пронизывали воздух и заглушали шепот. — Удалось? Ясскен кивнул, делая вид, что глазеет по сторонам. — Итак?.. — Он там. — Трюньилец указал рукой вперед, туда, где находилась обитель Алых Букв. — Точнее, он был там вчера вечером, когда я… проверял. — Отлично! Они оба вернулись на телегу, один за другим, чтобы брат Готтвин не насторожился. Меньше всего К'Дунель склонен был привлекать к себе внимание храмовников, особенно здесь и сейчас. Хотя, конечно, храмовники — это не всегда Сатьякал, что бы они сами по этому поводу ни думали… К тому же есть вещи, за которые даже капитана гвардейцев вполне могут взять в оборот «кроты» или «стрекозы». Ну да ты, капитан, найдешь способ умаслить недовольных и успокоить подозрительных, верно?.. — Побережись! — теперь Ноздре приходилось выкрикивать это предупреждение постоянно: на тракте было не протолкнуться от паломников. Кто пешком, кто на повозках, кто верхом — все направлялись к монастырю или к Храму. С гомоном и сутолокой здесь посоперничать могла разве что вонь. А вот порядок путники более-менее соблюдали, держались у обочин, и фургоны со священными жертвами пропускали безропотно. Некоторые, отвернувшись, сотворяли украдкой охранительный жест или шептали слова молитвы. К'Дунель наклонился и коснулся рукой узкого плеча монаха. — Брат Готтвин. В знак нашей признательности и в качестве дара Проницающему мы хотели бы подарить вашему монастырю двух лошадей. Увы, третья, возможно, понадобится нам, чтобы перевезти госпожу Трасконн, если в обители для нас не найдется места. — Монастырь принимает этот дар, — кивнул брат. — Мы будем молиться за вас. Горбатый старик упорно продолжал идти прямо по полю, косясь желтым совиным глазом на заполонивших тракт паломников. Иногда, когда выбивался из сил, он останавливался и, вывернув голову, смотрел в сторону Храма или обители Алых Букв. — Безумцы! — шептал он — и кривился, презрительно, испуганно. — Безумцы! А потом, отдышавшись, спешил дальше. — Зачем вы сделали это? — спросил Ясскен, когда они наконец оставили обоз, направлявшийся в Храм, и свернули от перекрестка к монастырю. — Зачем подарили им?.. — Так было нужно, — отрезала Трасконн. — Господин К'Дунель всё сделал правильно. Проклятие!.. Ну что, «слепцы» уже убрались достаточно далеко? — Она перехватила предупреждающий взгляд Жокруа и скривилась: — Не буду, больше не буду. Простите, сорвалась… Так что там, они уже не увидят, если я сползу с седла и пойду пешком? Довод вы придумали неплохой, но всё ж таки на верховую езду я еще не скоро буду способна. — Элирса оценивающе пригляделась к распахнутым воротам обители, выполненным в форме раскрытой книги. — Значит, по-вашему, жонглер вчера был здесь? Надеюсь, Клин тоже. Ей никто не ответил. Жокруа внимательно смотрел по сторонам, выискивая знакомые лица, Ясскен же, кажется, искренне восхищался видом монастыря. «Увидел бы ты его с вершины Ярмарочного холма или с одного из Храмовых зданий», — мимолетом подумал капитан. Сверху монастырь тоже напоминал раскрытую книгу, причем одна страница представляла собой внешний двор с расположенными по периметру гостиницами для паломников, конюшнями и амбарами, другая же — внутренний двор с обязательным круговым клуатром, храмовенкой, кладбищем, залом для собраний, братиной, кухней и прочая, прочая, прочая. Каждое помещение, каждая деталь, от свода храмовни до двери в амбар, подчинялись строгим законам гармонии чисел и строго соответствовали представлениям об устройстве мира. Разумеется, представлениям высших иерархов Церкви — которые (и представления, и иерархи) могут быть весьма далеки от истины. Общую гармонию, если таковая и существовала, нарушали галдящие и гадящие паломники. К'Дунель не сомневался, что по окончании осенних праздников здешний отец-настоятель как минимум дважды возносит благодарственные молитвы зверобогам. Сперва — когда убираются прочь пилигримы, второй раз — когда подсчитывает доходы. А до того времени — всячески пытается упорядочить хаос, в том числе и с помощью самих прибывающих. У ворот в обитель бурный поток паломников попадал в узкое и управляемое русло. Одних отваживали сразу, другим позволяли войти, предварительно снабдив медной бляшкой-пропуском. Во внешнем дворе с них взимали «пожертвования» и распределяли по гостиницам, конюшням и палаткам, кого куда. И если приемом «пожертвований» занимались только монахи, то в роли стражников выступали и сами паломники — из тех, кто прибыл раньше и предпочел оплатить постой и столованье работой, а не монетой. — Эй, вы, трое! — окликнули К'Дунеля и компанию. Он обернулся и увидел Клина: вместе с невысоким, давно не бритым пожилым мужчиной тот управлял новоприбывшими. — Гостиницы забиты под самую кровлю, — сообщил Клин, делая вид, что не знаком с ними. — Но можете рассчитывать на местечко под одним из навесов — ежли, конечно, деньга имеется… — Имеется, — заверил К'Дунель. — А что насчет лошади? — В конюшню определим. Сейчас… Ты, Грихх, постой пока один, а я помогу господам дойтить. — Он подмигнул своему напарнику, мол, за «дойтить» я с них еще пару «очей» сдеру-то. — А быстро вы, — сказал, когда отошли подальше. И хотя вокруг было много людей, говорил Клин не таясь — да и кому бы взбрело в голову подслушивать? — Я боялся, не успеете и до конца празднеств. — Об этом позже, — отмахнулся капитан. — Что наши подопечные, здесь? — Куда ж денутся! В гостинице поселились. Так что Элирса, будь поосторожней, рыжий тебя тогда на дороге заметил. Подставилась ты… Трасконн скривилась: — Вот холера! Уверен? — Он рассказывал. — Где он сейчас? — стараясь казаться безразличным, спросил К'Дунель. — Спозаранку отправился в Клык. В компании с прихрамывающим стариком и девчонкой. — Куда именно, не знаешь? — Знаю, — не колеблясь ни минуты, ответил Клин. Но капитан заметил, что в голосе бородача прозвучала некая странная интонация. «А интересно, — вдруг подумал Жокруа, выслушивая подробности, — где-нибудь в городке можно купить порошок из кровяных цветочков?» …К'Дунель не подозревал, что оказавшись в пределах монастырских земель, они все словно попали в закипающий котел. И уж подавно Жокруа не имел представления о методе «равновесного треугольника», которым предпочитал пользоваться господин Фейсал, отправляя на задание своих людей. 694-й год от Первого Нисхождения, говорят, запомнился иншгурранцам прежде всего хорошим урожаем вин. И еще кое-какими, не столь приятными событиями. Но для Фриния он был незабываем по другим причинам. Они сидели в Янтарном зале башни Свечи Вдовы. Летняя ночь за окном бушевала стрекотом цикад и шумом ветра в ветвях, врывалась в распахнутые окна и тревожила огоньки свечей. — Последний, — сказал, смакуя это слово, чародей Кирхатт, в прошлом — сын купца Ахаз. — Последний день нашей службы в эрхастрии! Думал ли ты когда-нибудь, Найдёныш?.. — Я не Найденыш, Кирхатт. — Фриний возразил вовсе не от желания позанудствовать. Тот вопрос, который собирался задать ему приятель… Конечно, Фриний думал над тем, что когда-нибудь годы их служения эрхастрии в отплату за обучение закончатся. Думал он и о том, что станет с ним после этого. «Как всё было просто до… до смерти Омитты!» — Перестань, — лениво отмахнулся Кирхатт. — Сам же знаешь, как переводится «эвримм» с труннайского. А я вот, наверное, для начала подамся в родной Улурэнн, к папеньке. Пусть сморчка удар хватит. А я его потом, говнюка старого, вылечу и поблагодарю, что не впряг меня в семейное дело. И сам, добровольно, впрягусь. Сморчок давно собирался наладить контакты с Неарелмом, но переживал, мол, дело хоть и прибыльное, но чересчур уж рискованное. Ну я и предложу ему услуги профессионального чародея. — Будешь облапошивать вольноземельцев, подсовывая им протухшую рыбу и траченные молью меха? — поддел Фриний. — Сразу видно: лишен ты, Найдёныш, деловой сметки. Такой финт ушами, в принципе, возможен — но только один раз. Рано или поздно обман раскроется, и тогда нам дадут прокашляться — аж в Трюньиле будет слышно. Неарелмцы — народ крутой. Нет, я папику услуги другого рода предложу. Его пугает слишком высокая вероятность встречи с тварями из Внешних Пустот. Что вполне оправдано, учитывая тенденции к продвижению Пелены на юг и повышению активности этих самых тварей. Помнишь, Фальвул рассказывал? — Фальвул преувеличивал, — вмешалась чародейка Фриндзоля, носившая когда-то прозвище Пышка и имя Илли. Всё это время она молчала и, казалось Фринию, подремывала, баюкая в ладонях бокал с абрикосовым ликером. — Я, между прочим, слышала, что именно рассказывали те, от кого он набрался таких «страшных» новостей. Несколько чародеев, которые проходили испытание на шестую ступень и заезжали к нам, в Хайвурр. — А ты, как обычно, не смогла себе отказать в удовольствии и подложила под дверь раковину-ухо, — съязвил Кирхатт. — Думаешь, Фальвул не обнаружил ее? — Обнаружил и оставил лежать, где лежала? — парировала Фриндзоля. — Очень умно. — Если он хотел, чтобы ты потом растрепала об этом по всей эрхастрии — да, умно. — Но ведь он сам… — Подумай, Пышка. — Купчина наш имеет в виду, — вмешался Фриний, — что Фальвул вроде как преувеличивал факты, а ты, наоборот, их преуменьшишь. Те редкие в наше время умники, которые привыкли судить о чем-либо, сравнивая информацию из разных источников, — сравнят и получат более-менее верную картину. — И, — добавил Кирхатт, — может, сделают соответствующие выводы. Например, не полезут на Север неподготовленными. Как любит говаривать М'Осс, чародеев слишком мало, чтобы разбрасываться ими направо и налево. «И с каждым годом становится всё меньше», — подумал Фриний, вспоминая недавние испытания махитисов на первую ступень. И то, сколько «посошных» деревьев осталось невыкопанными. — У вас с мозгами не всё в порядке, — фыркнула Фриндзоля. — Слишком уж запутано получается. — Ну да, ты любишь, когда попроще, — поддел Кирхатт. — Вот для таких, как ты, Фальвул и устроил предупреждение. Чтоб не совались на Север. — Я и не собиралась! Я вообще останусь при эрхастрии. Платят прилично, и пользы от меня здесь будет больше, чем в Неарелме. Признайся, Купчина, тебя же самого туда тянет не стремление защищать людей, а банальное желание подзаработать деньжат, смешанное с пацанячьей любовью к приключениям. — Признаюсь, — совершенно спокойно ответил Кирхатт. — А тобой, когда решаешь остаться здесь, — желание подзаработать деньжат и… хм… материнский инстинкт. Каждый из нас идет на поводу у тех или иных стремлений. Во всяком случае — руководствуется ими при принятии решений. А вот ты, Найдёныш, что скажешь? — Скажу, что вы — те еще зануды! — Он нарочно зевнул, собираясь увести разговор подальше от скользкой темы. — Не увиливай. Ты-то где намерен пристроиться? Тоже при эрхастрии, ступени подземные стирать, юных махитисов наставлять, а? — Жить же на что-то надо, — буркнул Фриний. — Перестань. «Жить на что-то…» Лицемер! У нас, старик, выбор-то пошире, чем у какого-нибудь ювелира с Нижних Карпов. Хотя и нас, — добавил он, пристально глядя на собеседника, — может иногда кой-что держать на крючке, как тех таки карпов. Только ты плюнь, вот что я тебе скажу. — Это его дело, Купчина. — Это его дело, Пышка, — кивнул тот. — В конце концов, через это все проходят. Спроси любого старшего чародея, ступени хотя бы третьей-четвертой, и тебе о чем-то расскажут, а о чем-то и промолчат. Только глупо же… Я ведь вижу, старик, в тебе есть талант, а здесь ты скиснешь. — Не дождетесь! — Фриний отсалютовал им бокалом, давая понять, что тема закрыта. Немного позже, он лежал у себя в комнате и обдумывал одну и ту же мысль. Из соседней комнаты раздавалось ритмичное поскрипывание Кирхаттовой кровати и — иногда — долгие стоны. Пользуясь словами самого Купчины, «это их дело», то есть его и Пышки. Их роман длился уже несколько лет, то прерываясь, то возобновляясь опять, но изначально был обречен; и он, и она это очень хорошо понимали. Фриний устало усмехнулся: вот чего его приятели не понимали, так это что сам он остается в эрхастрии отнюдь не из-за женушки ювелира с Нижних Карпов. Связь с нею была волнующей и богатой на новые ощущения, но не более того. И если Кирхатт с Фриндзолей расстаются потому, что оба уже определились со своими интересами в этой жизни, то Фриний такого сказать о себе не может. Да, конечно, заниматься самосовершенствованием и поиском знаний. Да, подыскать работенку по своему профилю, и чтобы денег хватало на жизнь. Да, конечно… Да… Зачем? Не в масштабе — да простит Сатьякал — глобальном а попроще, в пределах этой конкретной жизни, — зачем?!.. Мысль-стрела, вся в крови, норовила выскользнуть из полусонных пальцев. Напоследок Фриний позавидовал Купчине и Пышке, у которых было свое дело в жизни, и из-за этого дела каждый из них готов был даже… А у него — ни Омитты, ни… Стрела не выскользнула — снова вошла в старую рану и растворилась где-то там, в крови наверное… Он заснул. В каждом мире, стране, городе и в каждой, буквально каждой голове — будь это хитиновая бусинка муравья-стражника или же костяное вместилище человеческих мозгов, — везде прописаны свои законы и свои запреты. Например: «Слушайся старших!» — наставляют тебя эти самые старшие. Слушаешься (куда деваться!..), но внутренне бунтуешь. А вот когда кто-нибудь не слушается тебя… — Матиль! Я кому сказал, не приставай к обезьянке, она устала и не хочет с тобой играть… И прекрати дергать ее за хвост, с чего ты взяла, что он, как у ящерицы, отрывается?! А если тебя бы кто-нибудь дернул… — У меня нету хвоста, — рассудительно заметила конопатая. — И, чтоб ты знал, мы играем! Господин Туллэк кашлянул и о чем-то спросил у продавца сладостей. Если бы Гвоздь не знал врачевателя, он бы решил, что тот отворачивается, дабы спрятать ироничную усмешку. Матиль улучила момент и снова дернула зверька за хвост. Обезьянка заверещала (по мнению Кайнора — отнюдь не радостно) и забегала вокруг столба, к которому была привязана. Монах-«лягушка», хозяин обезьяны и еще зандробовой дюжины других животных, на этакое измывательство внимания не обратил, во всяком случае ругать конопатую не стал. Вот уже некоторое время он зычным голосом созывал желающих «насладиться поучительным и угодным Сатьякалу зрелищем! » — и желающих собиралось всё больше. К легкой досаде Гвоздя, пришлось и им троим подзадержаться: девочке непременно захотелось поглядеть на «зверушек», а господин Туллэк решил кое-чем подзатариться на Ярмарочном холме. Казалось, он совсем не торопится в Старый Клык, к оговоренному месту встречи со своим загадочным «Смутным». Боится, что там никого не окажется?.. Гвоздь надеялся: именно поэтому. С самого их прибытия в монастырь Алых Букв врачеватель вел себя необычно, будто охотничий пес, разом потерявший и нюх, и хозяина. Чего стоила одна история с горбатым дедуганом, от которого господин Туллэк шарахнулся, как от королевского сборщика налогов! Гвоздь подозревал, что дело тут нечисто, но его самого занимали другие заботы. Тянущиеся — чтоб их!.. — еще от замка К'Рапасов. «Талисса-лапушка» оказалась из тех девиц, которые всякого попавшего к ним в постель мужика считают своей собственностью, о чем и сообщают окружающим любыми мыслимыми способами, от приторного «рыжульчик ты мой» до вполне откровенных — зандроб их побери! — щипков прямо на людях. И как бы ты на это ни ответил, выглядеть будешь полным дураком. В случае с Гвоздем — вдвойне, по роду занятий и по жизни. Самое же отвратительное заключалось в том, что служаночка вела себя подобным образом не из зловредности, она всей душой верила: так и должно поступать. На все разговоры и объяснения Гвоздя Талисса отвечала истериками и слезами, приходилось утешать ее, а из всех способов утешения Лисса признавала лишь один-единственный. При этом (точнее — после этого) она кивала и соглашалась, мол, да, поняла, буду вести себя сдержаннее. А назавтра вновь в самый неподходящий момент всхихикивала и щипала или поглаживала, наплевав на усмешки окружающих! Графинька, как назло, сюсюканью Талиссы всячески потворствовала, чем доводила Кайнора до бешенства. «Ей-то какое дело?!» Нет чтоб держать служанку при себе, добросердечная госпожа Н'Адер, как ни постоялый двор, — отпускала ее к Гвоздю. За утешениями. Кайнор всерьез начал подумывать о том, чтобы засунуть себе в штаны медный таз, но не сомневался: «лапушку» сей прием надолго с толку не собьет, она найдет способы. Справедливости ради следует признать: прочие паломники совместному путешествию тоже рады не были. У графиньки по-прежнему оставались кислыми отношения с Дровосеком-младшим, Матиль откровенно наскучила езда в карете, господину Туллэку — ее болтовня. Только Айю-Шун да Шкиратль, будто смуглокожие братья-близнецы из далекого Тайнангина, хранили невозмутимость и преимущественно молчали. В общем, со стороны сия разномастная компания должна была казаться семейством единовременно мучающихся запором бедолаг. В этаком обществе скорехонько забудешь обо всех Носителях и запретниках! Жаль — ненадолго. Толпа собралась достаточно внушительная, и монах, приняв подобающую позу, провозгласил, указуя на обезьянку: — Возгляньте, люди добрые, на этого зверя! Две природы смешалися в нем: человечья и тварная. И оттого, что чрезмерно много в нем человечьего, нечист он, запакощен. Возгляньте на рожу его препакостнейшую, на лик любого из нас похожую… — Ты до кучи всех не складай, — обиделся кто-то из толпы. — На тебя, святой отец, может, и похожая, ты своими Народ одобрительно загомонил. Зверек взвизгнул и, задрав многострадальный хвост, вскарабкался по столбу насколько позволяла цепь. — Так и вы, — заявил монах, тыча в обезьянку пальцем, — бежите от правды в насмешки, являя скудоумие свое. Но бегство ваше — одна фата-моргана! Ибо рано или поздно цепь перерождений, — он нарочито дернул прообраз оной, стаскивая животное вниз, — напомнит о себе. И окажетесь вы во власти сил вышних, противу которых ни зубоскальство ваше, ни что другое не помогут. — На что ж нам тогда надеяцца? — то ли в шутку, то ли всерьез всхлипнули из народа. — А об том, — шевельнул бровями монах, — поведаю я вам детальнее и на примерах доходчивых в Шатре Истин. Вход — два медных «ока», — добавил он с той же вдохновенной интонацией. — Кто же возжелает добавить сверх того — на угодные Сатьякалу дела — за тех наши братья непременно вознесут благодарственные молитвы зверобогам. — Непременно, — передразнил чей-то сиплый голос. — В харчевне, за кувшинчиком винца, купленным на те самые, «сверх того», монеты. Остальные поддержали его нестройным смехом. Но деньги при этом выложили охотно и, подталкивая друг друга, поспешили к Шатру Истин. — Не понимаю, — пробормотал господин Туллэк. Он закончил торговаться с продавцом сладостей, прикупил несколько сахарных цапель на палочках, одну вручил Матиль, другую предложил Гвоздю, а третью, ничуть не боясь уронить собственное достоинство, стал жевать сам. — Не понимаю и никогда не понимал. Они приходят на праздник — и потешаются над монахом. А потом всё-таки идут слушать его. — И посмотреть на животных, — пожал плечами Гвоздь. — Никаких противоречий. Не больше, чем в любом из нас. Люди часто собираются делать одно, а делают другое. Идут в город, например, а застревают на Ярмарочном холме, трескают сахарных цапель, глазеют на цепных обезьян — в общем, ведут себя не слишком последовательно. Если не предполагать, что у них имеются еще какие-то мотивы, стороннему наблюдателю не известные. — Может, упомянутые люди не спешат возвращаться туда, где они остановились на ночлег? — предположил господин Туллэк. — Или же просто наслаждаются жизнью, предполагая, что следующая такая возможность выпадет им нескоро? — Ну вы ску-учные! — Матиль дернула Кайнора за рукав. — Пойдем в Шатер, а? Дядька-монах обещал кучу зверей показать. Пошли? — Извини, конопатая, у нас мало времени. Мы пойдем — только не в Шатер, а в город. Хочешь в город? — А чего там интересного? — Много всего, — вмешался господин Туллэк. — Во-первых, древняя башня, из-за которой город и называется Старый Клык. Она единственная уцелевшая от старых застроек, которые находились здесь еще до Нисхождения. — Ух ты! — Во-вторых… — Ух ты! Вы гляньте, гляньте!.. — Матиль заплясала, показывая на тракт. — Страшнючие какие! — Обоз со священными жертвами, — тихо сказал Гвоздь. — Если не ошибаюсь, «кротовий». Ну-ка, пойдем отсюда. — Пойдем, — поддержал его господии Туллэк, отворачиваясь от черной горбатой фигурки, что брела по полю прочь от холма, подальше от Старого Клыка. — Да поскорее. По северной террасе, сквозь гомон, толчею, зазывные крики торговцев и проповедников они поспешили к Старому Клыку. — Спишь, чародей! Сны смотришь — полноцветные, разновсякие?.. А пора бы и вставать, люди уже давно на ногах, добывают хлеб насущный в поте лица своего! Это определенно был Тойра. Никто больше не умел так нагло и непонятно врываться в вашу жизнь, не стесняясь поднимать с постели ни свет ни заря и выплескивая вам на голову холодный кувшин своих забот. — Уф! — Добавить? — Не надо. — На полотенце, вытрись. Как вчера посидели? — Душевно. Ты-то откуда взялся, Смутный? — От верблюда. Проснулся уже? — Угу. — Ну, рассказывай. А я пока завтрак сбацаю. Утянул из вашей трапезной, там сегодня народу мало предвидится, все отходят после вчерашней бурной ночи. Так что мне, на правах друга эрхастрии, выдали твою пайку и добавили кое-что сверх того. — Ого! — А ты думал! Урожай Сатьякал-ведает-какого-года. Где тут у тебя чарки? — Эй, та, высокая… я в ней настой для полировки посоха готовил… — Ополоснем. Ты рассказывай, рассказывай! — Что рассказывать-то? — Как дальше жить собираешься, чем думаешь заняться. «Ну вот, и этот туда же!» — подосадовал Фриний. — Да не кривись ты так! Я к тебе, как говорится, с самыми серьезными намерениями… Что уставился! Работу хочу предложить, лет этак на пять. Или ты твердо решил остаться в эрхастрии? — Да нет… — Ага, значит, сомневаешься. — Что за работа? — В двух словах сложно объяснить. А охарактеризовать ее могу так: сложная, но интересная. Скучать не придется, но и бездельничать — тоже. — А кто нанимает и сколько платят? — Тойра усмехнулся и развел руками: — Я. Нанимаю я. Платить буду для начала по три золотых «ока» в неделю. Потом поглядим. — Что от меня требуется? — Три золотых «ока» были довольно приличной суммой. Если бы Фриний по косвенным признакам не подозревал, что у Тойры есть такие деньги, он бы, конечно, отказался. Но, судя по этим самым признакам, деньги у Тойры водились, причем явно не только от проповедей. — В первую очередь — научиться не задавать лишних вопросов. Когда наступит время, я сам всё объясню. Пока же тебе придется проводить разного рода изыскания, часть из которых может показаться необычной. Не напрягайся, — хмыкнул Тойра, — ничего нездорового или извращенного не будет. Но некоторые штудии тебе действительно могут показаться… странными. Так вот, вопросы «зачем» и «почему» из возможных исключим заранее. Да, еще тебе обязательно придется повышать свой уровень мастерства. Надеюсь, что через пару-тройку лет на, уж прости за тавтологию, пару-тройку ступеней ты поднимешься. Ну как, не слишком сложные тебе задачки ставлю? Фриний пожал плечами: — Да нет. «Во всяком случае, чем это хуже любых других вариантов? » — Значит, договорились. Уф-ф!.. Н-да, надо было мне чарку получше сполоснуть. Ты это чем, интересно, посох полируешь?! Когда переходили через навесной мостик, Матиль замерла и уставилась на блиставший севернее Храм. — Ух ты! — Это… — начал было врачеватель. — Я знаю! Это Храм Первой Книги! — Не перебивай старших, — вмешался Гвоздь. — Знает она! А если знаешь, тогда нечего пялиться, пошли, мы людям мешаем. — Так красотища ж! Людёв сколько, ты глянь! — И мы им мешаем, — повторил Рыжий, сам удивляясь собственному занудству. Видать, общение с Талиссой таки подпортило характер. — А посмотреть на «красотищу» можно и с террасы. Пойдем. На упомянутой террасе пришлось сделать длительную остановку. Не внимая увещеваниям о том, что на днях они отправятся туда и увидят всё изнутри, Матиль вцепилась в поручни ограды и не желала отходить. — Храм, — пояснял господин Туллэк, — в действительности состоит из множества зданий. Самых главных — тринадцать, причем шесть из них расположены на воде. Основное — видишь, оно больше других и у него позолоченный купол? — построено на берегу Ллусима. Оно общее для всех зверобогов, двенадцать же остальных… кхм-кхм… индивидуальные. — Че-его? — Личные. Каждый принадлежит тому или иному зверобогу. Если считать от дороги, которая идет — видишь? — вдоль берега и соединяет Храм с обителью, где мы остановились, то на берегу расположены храмовни Нетопыря, Кабарги, Крота, Сколопендры, Змеи и Дракона. Далее идут надводные — Мотылька, Акулы, Цапли, Стрекозы, Лягушки и Муравья. В общем-то циклический… хм… круговой порядок у них другой, но здесь устроили так, видимо, чтобы водные располагались на воде… преиму… в основном, н-да… — Врачеватель свирепо глянул на ухмылявшегося Гвоздя и продолжал лекцию: — Все храмовни связаны между собой и с основным храмом широкими мостами, и когда начнется служба, по этим мостам пройдут процессии. Места хватит и для паломников, которые в основном как раз и являются сюда ради… хм… ради этого зрелища. — Ой, а это что?! С террасы видно было, как из каждой храмовни почти одновременно вышли небольшие группы торжественно одетых людей и направились по мостам к основному храму. Вообще отсюда все вместе здания Храма напоминали колесо — вот по спицам этого колеса и шли к центру разодетые люди. — Это, — неожиданно подал голос Кайнор, — верховные настоятели и патты отправились на Собор Двадцати Четырех. Вернее, на одно из его заседаний. Я прав, господин Туллэк? — Думаю, да. Но, так или иначе, нас это мало касается. Матиль, если ты уже достаточно насмотрелась, не продолжить ли нам… — Продолжить, продолжить! — Да не беги ты так, егоза! Господин Туллэк за нами ввек не угонится. И потом, разве ты знаешь, куда нужно идти? — А что, мы идем кудай-то? Я думала, просто гуляем… Под звон колокольцев, переливы флейт и стук ритуальных барабанчиков они вошли в Храм, каждый через свою арку. Двадцать четыре верховных иерарха Церкви, каждый в сопровождении свиты, каждый — в праздничных одеждах. Каждый — в предчувствии наихудшего. «Хотя нет, — подумал Баллуш Тихоход, стоя у арки и обводя взглядом остальных. — Нет, кое-кто так ни о чем и не догадывается, до сих пор». — Скажи, Герник, ты когда-нибудь завидовал слепцам? — Простите, святой отец?.. — Ничего. Он снова обвел их всех взглядом, теперь уже внимательнее. Он знал большинство не первый год, знал, чего они стоят. И хотя среди Двадцати Четырех появились новые лица, он знал кое-что и о них. Тантэг Улль, настоятель Тхалемского монастыря Лягушки Пестроспинной, исполняет эти обязанности с лета, совсем недавно. Оппалаф Рэйлиш, патт Абхонского округа, находится на своей должности чуть меньше года. Оба прежде занимали высокое положение в церковной иерархии, так что достаточно компетентны. Другие в Собор не попадают. «Но компетентность — это еще не всё», — подумал Тихоход. Он украдкой посмотрел сперва на тех, кто находился у арки Мотылька, слева от него, потом на противоположную сторону зала, где стояли отец-настоятель обители Нетопыря и патт Рэньского округа со своими свитами. «Нет, далеко не всё. Тем, кто слеп от рождения, очень сложно понять, что такое огонь или радуга». Тагратвалл Бесстрастный, патт Груэльского округа, трижды ударил об пол жезлом председателя. Эхо побежало от арки к арке, взлетело под купол и рухнуло с кольцевой площадки, на которой стояли иерархи, вниз, к остальным этажам Храма. — Согласно закону и традиции, сегодня, в месяц Акулы, в год шестьсот девяносто девятый от Первого Нисхождения, мы снова встречаемся в этих стенах. Мне же, поелику год нынешний посвящен Сколопендре Стоногой, надлежит председательствовать в Соборе Двадцати Четырех. Если имеет кто против этого возражения — высказывайте сейчас или же не препятствуйте мне. «Как всегда, — подумал Баллуш, — Тагратвалл вовсю наслаждается процессом. У бельцов так всегда… впрочем, не только у них, не только. И если какой-нибудь эпимелит истово печется о дорогих одеждах и украшениях, „приличествующих его сану“, то иной отец-настоятель не менее яростно заботится о бедности. И ни один, ни другой не понимают, что их поведение — лишь две стороны одной монеты, что для них обоих богатство имеет значение, и они не свободны от его влияния. Таких здесь много. Труднёхонько мне с ними придется…» Бесстрастный выдержал необходимую паузу, неслышно барабаня пальцами по набалдашнику председательского жезла. Убедившись, что возражений «не воспоследует», он картинно поправил бахрому-лапки на своем расшитом золотыми нитями рукаве, еще раз стукнул жезлом об пол и провозгласил: — В таком случае, по праву, данному мне законом и традицией и подтвержденному всеми вами, я объявляю Собор Двадцати Четырех открытым. Предлагаю пройти в Зал Мудрости и, с благословения Сатьякала, приступить. На сей раз Тагратвалл не стал дожидаться подтверждения, ибо его «предлагаю» было не более чем изящным оборотом речи. Группы священнослужителей, каждая по своей лестнице, спустились на этаж ниже и, каждая через свою дверь, вошли в Зал Мудрости. Здесь имелось всё необходимое, чтобы заседания Собора проходили в удобстве и покое. Большую часть помещения занимал громадный круглый стол с двадцатью четырьмя креслами вокруг него. У стен располагались еще стулья — для тех, кто не входил в Собор, но был приведен паттами или верховными настоятелями: писцов, советников, прозверевших и слуг. Там же, у стен, находились небольшие столики для письма, несколько этажерок с чистыми свитками, письменные принадлежности, экземпляры «Бытия». Как только все вошли в Зал, двери закрыли снаружи. Возле каждой стояло по два охранника соответствующего культа, которые должны были защищать помещение от возможного прослушивания и нежеланных посетителей. Хотя редко кому удавалось в дни Собора пробраться в Храм, всегда хватало тех, кто не оставлял надежды попасть туда и упасть со своей мольбой в ноги высшим иерархам. Но время для прошений наступит через несколько дней, когда начнется печатанье новых Книг. Пока же… — Начнем, братья! — провозгласил Тагратвалл. Жезл он положил прямо на стол: левую руку держал на рукояти, правой же взмахнул в смиренном и одновременно величественном движении: — Начнем, братья, с молитвы Сатьякалу всемилостивому, дабы благословил он наш Собор и всё, что будет здесь сказано и решено. Сидящие за столом и у стен склонили головы и сложили руки у груди, Баллуш — чуть медленнее остальных. Он продолжал наблюдать за ними и видел, что многие на слова Бесстрастного отозвались… нет, не с неохотой, всего лишь с заминкой. Так медлит прихожанин, которого растяпа-исповедник спрашивает о здоровье давно почившего родственника. Это должно было бы обнадежить Тихохода, но старый монах понимал: люди предпочитают верить в наилучшее. И собственноручно выжигать себе глаза, чтобы не видеть угрозы. Предпочитают молиться о мире и благе тем созданиям, которые уже Слушают собственных прозверевших вполуха. И не готовы рисковать, потому что думают, что им еще есть что терять. Склонив голову, как и все, Баллуш Тихоход молился, но не о том, о чем молились остальные. Баллуш Тихоход молился, чтобы сегодняшний Собор не оказался последним в истории Ллаургина. Позавтракав и договорившись обо всём, Тойра оставил Фриния собирать вещи, а сам пошел «переброситься парой слов» со знакомыми даскайлями. В общем-то вещей у Фриния было не так уж и много: одежда, разнообразные чародейские банки-склянки, набор трав и минералов, прикупленных им для некоторых практик, кинжал квилон (он упражнялся с ним иногда, а также использовал в своем ремесле), заговоренный стилет с магическими знаками, выгравированными на каждой грани; несколько ценных свитков, купленных на ярмарках и у одного хайвуррского собирателя, связка свечей, хрустальный шар, прямоугольное зеркальце в серебряной рамке и еще одно — в золотой, всякая бытовая мелочь… Кажется, ничего не забыл. Ах да, еще футляр!.. Фриний вспомнил о нем со смешанным чувством досады и стыда. Подобное чувство испытывают, повстречав давнюю любовницу, расставание с которой было бурным, неприятным, полным взаимных упреков и горечи. О футляре он не вспоминал уже несколько лет. Хотя тот обычно стоял в углу — рядом с невысокой этажеркой для свитков, которой Фриний пользовался довольно часто — чародей давно уже воспринимал футляр как неотъемлемую часть своей комнаты, ничего не значащую и неважную. Последний раз было это года четыре назад, что ли?.. — футляр обнаружил любопытный Кирхатт. Вообще-то, по негласным законам эрхастрии, проявлять чрезмерный интерес к тому, что находится в комнатах других чародеев, было не принято, но Кирхатт всегда оставался Кирхаттом. Он спросил: «Можно?» — и дождавшись утвердительного кивка, вынул и развернул рисунки. — Чтоб мне проторговаться до последнего «плавника»! Откуда это у тебя? — Мои, — скупо ответил Фриний. — Я когда-то, еще до сэхлии, рисовал. — В монастыре, что ль? И монахи тебе позволяли? А чего ж потом забросил? — Как обычно. — Он пожал плечами. — Времени не хватало. Учеба, учеба и еще раз учеба. Сам знаешь. — А потом, после посвящения? Ты даже не пытался, да? Боялся, что не получится? — Слушай, Купчина… — Кирхатт поднял руки: — Ладно, ладно. Намек ясен, гашу факел своего красноречия. Но если хочешь знать… — Не хочу. Потому что знаю. Ты скажешь, что нужно развивать сильные стороны, что нельзя выбрасывать талант на помойку. — Именно. — Ну так я и не выбрасываю. Видишь, в футляре храню. На том разговор и закончился — и с тех пор до сегодняшнего дня Фриний футляра не открывал. Не было необходимости. К тому же, глядя на собственные рисунки, он всегда чувствовал упомянутые выше досаду и стыд, и еще некое смятение, как от невыполненного обещания. Но сегодня, отчасти из-за ожидаемых перемен, а еще — чтобы переступить через собственное нежелание, он достал свернутые в трубку листы. Дунул и встряхнул, освобождая от пыли, потом принялся разворачивать их, один за другим. Рисунки просматривал не торопясь; странно, оказывается, о многих он совершенно забыл, когда и где они были нарисованы. Некоторые теперь казались неуклюжими, чересчур загроможденными деталями, другие, наоборот, излишне схематичными. Он просматривал их один за другим, снимая, как листы с капусты. Но до сердцевины — помятого, когда-то подмоченного листа — так и не добрался. Не успел. — Ну что? — Тойра, как всегда, был стремителен и безусловен. — Ты уже собрал вещи? А-а, рисунки разглядываешь… Там были вполне удачные, помнится. Ладно, их можно и потом просмотреть, а нам бы надо в путь-дорогу. Ты ведь, наверно, еще попрощаться не успел со своими приятелями. Ну так чего ждешь? Я сам сложу их в футляр — и заодно полюбуюсь, а ты иди. Жду тебя здесь. «Успел», — подумал Тойра. «Успел, — он подразумевал и случай с рисунками, и вообще сегодняшний день. — Очень надеюсь, что мне за это не нужно хвалить Сатьякал, что это случилось не благодаря им…» Невесело усмехнувшись нехитрому каламбуру, Тойра принялся упаковывать рисунки обратно в футляр. На подступах к Старому Клыку им еще не раз пришлось остановиться — и не только из-за неуемного любопытства конопатой. На Ярмарочном холме и вдоль дороги, соединявшей его с Западными воротами города, расплескалось торжищное половодье. Как и во время половодья взаправдашнего, нанесло сюда вдоволь всякого мусора: и нищих, и прокаженных, и умалишенных — чистый паноптикум, как выразился скорый на ученое слово господин Туллэк! Все эти Гугни Безбровые и Полусвятые Австурии не хуже ухватистых купцов сражались между собой за местечко повыгоднее, чтобы можно было, сидючи у обочины, цапать за рукава и штанины проходящих мимо: «пода-айте на пропитание!» Здесь же, вдоль дороги, сноровисто разводили костры из чего попало: сучьев, ветоши, уворованных с полей страшиловых крестовин, даже из подсохших коровьих лепешек. Осенний ветер трепал дымы, прижимал их к земле; повсеместно стоял терпкий горьковатый запах и ровный, лишь иногда взрывающийся скандалами гул. Пробираться через густой поток человеческих тел было трудно, несмотря на то что Гвоздь и компания двигались в том же направлении, куда и многие другие. Кроме собственно нищих, в толпе шныряли многочисленные торговцы горячими колбасками, пивом, священными чешуйками Змеи, священными перьями Цапли и священными какашками Крота. Последние расходились особенно бойко, поскольку, как узнал Гвоздь из зазывальных криков продавца, находили широкое применение в народной медицине, в том числе и как средство для приема внутрь. Хватало здесь и разнообразных знахарей, целителей, гадалок и зубодеров. Не рассчитывая только на голос, некоторые из них ходили с досочками, где был изображен их товар или профиль деятельности. Встречались и грамотеи, которые дополняли рисунки фразами вроде: «Снемаю Порччу», — и даже подписью умельца: «Ранд Алтор». Другие мастера, наоборот, деятельность свою старались не афишировать; о них узнавали по ее результатам. В какой-то момент, например, обнаружилось, что у отвлекшегося господина Туллэка буквально изо рта стянули недогрызенный леденец, а Гвоздь лишь благодаря некоторым прежним навыкам смог вовремя распознать «щипача» и так сохранил на поясе кошелек. У ворот Старого Клыка натиск людской толпы усилился: многие хотели попасть в город, да не многие могли. Городской совет специально повысил плату за вход, чтобы хоть частично оградить добропорядочных горожан от ворья, мошенников и нищих. — Очень надеюсь, что мы сегодня же повидаемся с вашим Смутным, — проворчал Гвоздь, лишившись нескольких серебряных «очей». — Деньги-то мне графинька выдала, но если нам придется каждый день сюда наведываться, я скоро составлю компанию тем парням в рванине, что сидели вдоль дороги. А нынче, между нами говоря, не сезон, чтобы побираться: закончится Собор, грянут холода… — Не нойте и не прибедняйтесь, — отмахнулся врачеватель. — Вы — в роли нищего?.. Не могу себе представить!.. — Благодарю, — шутовски раскланялся Гвоздь. — …Вот горланить похабные куплетики — другое дело. Кстати, это не ваши приятели там выступают? На небольшой площади, до отказа набитой зеваками, выступала группа бродячих актеров. Одетые в нарочито пестрые, нелепые костюмы, с прическами одна причудливее другой, они под хохот и свист толпы разыгрывали какую-то сценку, кажется из жизни городского толстосума. Персонажи были узнаваемы даже издалека — благодаря преувеличенному гребню (Настоятель монастыря Акулы) у одного и громадному кошельку (Купец), болтавшемуся почему-то между ног, у другого. Актриса же, судя по всему, играла неверную Женушку Купца, которая, пока супруг пребывал в отъезде и набивал свою прохудившуюся мошну, замаливала грехи с Настоятелем. — Вы правы, — улыбнулся Гвоздь. — Это действительно мои старые знакомцы. Пойдемте-ка поближе, они, кажется, скоро закончат. Хочу перекинуться с ними парой словечек. — Ну так ступайте, — пожал плечами врачеватель. — А мы с Матиль пойдем в таверну «Рухнувший рыцарь», это здесь, за углом, на Пивной улице — там и встретимся. — Не хочу в таверну, — заныла конопатая. — Хочу к актерам! — Матиль!.. Хотя, господин Туллэк, если уж ребенок просит… Пусть эта егоза идет со мной, вам же спокойнее будет. Врачеватель кашлянул и переступил с ноги на ногу, шаркнув тростью о булыжник мостовой. — Да нет, пожалуй. Коли так, пойдемте вместе. — Боитесь, что в «Рыцаре» излишне вольные нравы? Нравы меня не смущают. А вот без кошелька остаться не хотелось бы, — немного чопорно заявил господин Туллэк. — С вами как-то спокойнее, знаете ли… «Так я тебе и поверил!» — подумал Гвоздь. После молитвы и формальной вступительной речи о значении Собора и о целях, которые преследует данное собрание, в Зале Мудрости начался обыкновеннейший балаган, чего Тихоход и ожидал. Начал его (и Баллуш это тоже предвидел) Хиларг Туиндин, патт Улурэннского округа. Яростно блистая крохотными, заплывшими жиром глазенками, Туиндин вопросил собравшихся, доколе, мол… — Доколе, спрашиваю я вас, терпеть нам этих сынов тупости и тщеславия?! Доколе будут по королевству безнаказанно разгуливать тысячи и тысячи головорезов и пьянчужек, именующих себя бродячими монахами?! — Туиндин запыхался и приложил к расшитой алыми мотыльками мантии широкую бледную ладонь. Многие в Соборе приняли его слова близко к сердцу и отозвались гулом согласия. — Туиндин прав, — поддержал патта Хельминур Блистающий, настоятель монастыря Птенцов. — Бродяжцы мало того, что позволяют себе читать проповеди, они еще и… — …Еще и в открытую говорят о том, что многие из бельцов преисполнены скверною, имя которой «стяжательство и обмирщение»! — не чинясь, прокашлял со своего места Анкалин-Пустынник из обители Рыхлой Земли. — Более того, на примерах из «Бытия» доказывают крестьянам и ремесленникам, что это именно скверна, а не, допустим, забота о величии Сатьякала. Ты хочешь мне возразить, Ильграм? — Пустынник, хоть и был слепым, безошибочно повернулся в сторону Нуллатонского патта, рот его при этом кривился в презрительной усмешке — впрочем, как всегда. — Хочу, — холодно произнес Ильграм Виссолт — и его звучный, властный голос мигом оборвал все прочие шепотки. — Ты говоришь, Анкалин, «доказывают на примерах из „Бытия“, но всем нам, без сомнения, известно, что почти все бродяжцы неграмотны. Лишь единицы, вроде Австурия Полусвятого, заучивают текст Книги на память, но даже тогда — кто может утверждать, что они не перевирают его пусть не из злого умысла, а просто по недомыслию. Помните: Книга для того и печатается снова и снова, чтобы ни один переписчик невольно или намеренно не исказил ее? — Ильграм помолчал, бесстрастно глядя на Пустынника из-под расположенной на лбу маски Разящей. Черный клюв на ней казался направленным на Анкалина клинком. — Меня, как архиэпимелита и патта, не волнуют проповеди бродяжцев о богатых и бедных. В народе об этом говорят всегда. Однако право трактовать „Бытие“ принадлежит единственно Сатьякаловой Церкви — и впредь будет принадлежать только ей. Всех, кто посягнет на это право, я предлагаю карать — и карать безжалостно. — Верно! — прохрипел Эмвальд Секач, настоятель обители Священного Мускуса. — Карать! С применением пыток, чтоб другим неповадно было! — на его иссохшем, подобном обтянутому тонкой пленкой черепу лице зловеще блеснули накладные клыки. — Братья, предлагаю Собору наконец издать соответствующий указ, который бы позволил преследовать бродяжцев в любом из эпимелитств! И даже в Трюньиле! Отдышавшийся Туиндин всплеснул руками: — Зачем же сразу карать?! Разве так очистим мы их от греха? Только тяжкий труд на благо святых мучеников поможет этим заблудшим душам приблизиться к небесным естественности и беззаботности, только труд! — Или откупные, — добавил Идарр Хараллам, патт Рэньского округа. — Откуда у бродяжцев откупные? — скривился Туиндин. — Сколь же вы все мелкотравчаты, сколь корыстолюбивы! — Анкалин-Пустынник в отчаянии вскинул к потолку худые, испещренные голубыми письменами вен руки и потряс ими, словно призывая гнев Сатьякала на сидевших в Зале. — Не истины, не совершенства взыскуете, но единственно о корысти своей радеете! В эти дни, когда запретники дерзостию своей попрали все мыслимые и немыслимые пределы, едва ль не в открытую проповедуя преступные свои идеалы; когда каждый носитель истинной веры благостен уже одним фактом существования, разве не следует поощрять таковое подвижничество? Разве, спрашиваю я вас, Сатьякалу милее еретик, нежели верующий истово, но заблуждающийся в частностях. Пусть же те, кого вы с презрением именуете бродяжцами, наставляют на путь истинный заблудшие души, а уж жрецам поручите вести вернувшихся в лоно Церкви далее, по пути к высшим естественности и беззаботности. — Анкалин сотворил знак Сатьякала и сурово зыркнул пустыми глазницами на Тагратвалла: — Или я заблуждаюсь, брат? Бесстрашный, подтверждая свое прозвище, произнес: — Не заблуждаешься, но забываешь о многом. Как смогут жрецы куда-либо вести «вернувшихся», если нищенствующие монахи настраивают людей против них и вообще против Церкви? — Не против Церкви, а только супротив тех священнослужителей, кто погряз в корыстолюбии! — Однако — и это признано многими виднейшими умами, известнейшими авторитетами, — дабы воздать должное величию Сатьякала, храмы должны выглядеть богаче и прекраснее какой-нибудь крестьянской халупы, — вмешался в спор Хельминур Блистающий. — Иначе как донести до темного сознания истинность Книги? Как, спрашиваю я вас, уверить того же крестьянина или ремесленника в том, что есть нечто, к чему следует стремиться? — О, вы знатно уверяете их в этом, — добродушно рассмеялся Осканнарт Хэйр, настоятель монастыря Весеннего Роения. — Правда, цель, к которой следует стремиться… — Он помахал в воздухе изящной рукой с черными наперстками-коготками на каждом пальце. — Я слышал, некоторые из простолюдинов утверждают, что у тех же купцов, к примеру, дома побогаче иных храмов. И если всё дело только в богатстве, так, мол, не лучше ли поклоняться деньгам, а не Книге. — Ересь! — рявкнул Секач. — Разумеется, ересь. И довольно опасная. Но так или иначе, а некоторые тенденции, на мой взгляд, должны бы Собор насторожить. — Хэйр после окончания монастырской школы провел полтора года в университете, и это было заметно по тому, как он себя вел и по манере разговаривать. — Пора признать, что пытаясь тягаться в богатстве с купцами мы ничего не добьемся. Простой человек допускает в своем, с позволения сказать, сознании, что король, герцог, графы и бароны могут быть богаче Церкви, вернее, отдельных ее… м-м… частей. Но купцы!.. Это смешно, это противоречит всем представлениям простолюдинов о порядке в мире. Представлениям, замечу, взращенным самою Церковью. Так что, — Какой же? — не выдержал Секач. Впрочем, по тону, с которым Эмвальд задал вопрос, было ясно, что он не ставит Хэйра ни в медный «коготь». — Очень простой. Перестать поражать, точнее, пытаться поразить, прихожан роскошью. И акцентировать внимание на другом. — Осканнарт, не подобает служителю Церкви столь часто пользоваться словами проклятых пралюдей! — не выдержал Пустынник. — Не помню, чтобы в Книге было написано что-нибудь по этому поводу. Равно как и по поводу чрезмерного употребления архаизмов из языка Востока. — Не смей зверобогохульствовать! — выкрикнул Анкалин. — Мальчишка!. ты… Тагратвалл постучал жезлом о столешницу, призывая к порядку, и высказался в том смысле, что хорошо бы всё-таки быть лояльнее… или терпимее — и вообще придерживаться начатой темы. — Давайте, — предложил, — сперва решим одну проблему, а потом перейдем к другим; дискуссию же… да, — Верно! — подхватил Секач. — Мы же так и не разобрались с бродяжцами… И всё завертелось по второму кругу. Баллуш в перепалке не участвовал. Он следил из-под полуопущенных век за всеми присутствующими, подмечая даже то, как вздрагивал молоденький писец с голубыми глазами. Мальчик, кажется, впервые присутствовал на Соборе — а может, его недавно лишили языка и он еще не привык? Нужно будет сказать Хэддолу, чтобы пригляделся к голубоглазому повнимательнее: не исключено, что тот на грани нервного срыва. На следующие заседания, пожалуй, не стоит Хэддолу его брать сюда, только сломает паренька. Тихоход беззвучно постукивал двумя пальцами по столешнице и рассеянно следил за развитием перепалки. Иерархи, как обычно, разбились на группки: кто-то отчаянно спорил, доказывая свою точку зрения, кто-то дремал, делая вид, что внимательно слушает собеседника, кто-то перешептывался с соседом, делясь последними сплетнями. По расчетам Баллуша, еще немного — и верховные иерархи Церкви достаточно выпустят дурной крови (фигурально, разумеется, выражаясь), чтобы можно было начать серьезный разговор. Но где, во имя всего святого, тот монах, о котором говорил ему Осканнарт?! Или Хэйр приберегает его на крайний случай, в виде, как он бы выразился, резерва? Хотелось бы верить. — Итак, вы всё-таки решили заключить договор? — Нотарий эрхастрии, господин Минайтал Р'Хожж оглядел Тойру и Фриния паучьим взглядом. Сам господин нотарий был мужчина средних лет, среднего роста и незапоминающейся наружности; единственной примечательной чертой в нем был как раз взгляд — да еще, пожалуй, происхождение. Среди далеких предков Р'Хожжа затесался мелкий князек горцев, не князек даже, а то ли внебрачный сын, то ли оставшийся без наследства брат князька — словом, некий изгой, сумевший прижиться в Хайвурре и впоследствии, за неясно какие заслуги, получивший мелкий дворянский титул. Нынешний потомок горца был последним в окончательно обнищавшем роду, посему выбрал стезю, когда настало время, без колебаний. Хотя знал, что профессия нотария при чародеях — не такое «теплое местечко», как полагают некоторые невежды. — Извольте ознакомиться с текстом. — Он протянул Тойре и Фринию по свертку, а сам склонился над бумагами и, казалось, напрочь забыл о посетителях. Не удивительно: подобные контракты нотарию приходилось составлять и заверять довольно часто; собственно, в этом и состояла его главная работа. Договор между исполнителем-чародеем и работодателем-нечародеем всегда таил в себе большее количество неприятных возможностей, нежели тот же договор, допустим, между чародеем и эрхастрией. Здесь неприемлемы были обычные меры контроля за соблюдением условий — в силу как раз того, что упомянутые «неприятные возможности» могли осуществляться неподконтрольным для светских властей путем. Заключенный же нотарием эрхастрии договор делал таковое осуществление невозможным. Если, конечно, решивший нарушить условия не хотел через день-другой после нарушения отправиться во Внешние Пустоты. В основном речь шла, разумеется, о нарушениях критических, вроде злоумышления против здоровья, благополучия или жизни одного нз заключивших контракт. Причем мало кто мог объяснить механизм карательного действия. А те, кто мог, объяснять не торопились… Так или иначе, но факт оставался фактом: попытка любой из сторон нарушить договор между чародеем и нечародеем наказывалась быстро, неумолимо и необъяснимо. А в нынешние времена, когда таковое нарушение могло быть вызвано не злым умыслом, а просто стечением обстоятельств… Текст обычного договора Фринию был известен, но он всё равно внимательно читал каждый параграф. В общем-то ничего особенного и сверхъестественного. «Нанимаемый обязуется выполнять все поручения нанимателя, кроме тех, которые могут нанести ущерб его здоровью, благополучию, чести и достоинству или же явно угрожают его жизни; также и те, что не соответствуют профилю работ (см. соотв. раздел договора), для которых его наняли… Наниматель обязуется производить расчет с нанимаемым следующим образом: …Наниматель обязуется предотвращать все случаи смертельного риска для нанимаемого, могущие возникнуть в результате выполнения последним заказа нанимателя; также — не злоумышлять против нанимаемого, его имущества, здоровья, чести и достоинства». Ну и так далее. — Всё верно. — Тойра протянул свиток господину Р'Хожжу. Тот принял его своими идеально чистыми, без малейшего чернильного пятнышка, пальцами. По мнению некоторых, эта чистота была самым убедительным доводом в пользу того, что господин Р'Хожж не обычный нотарий. Фриний тоже вернул свиток и согласился, мол, да, всё порядке. Едва заметно кивнув, нотарий предложил им подойти к каменному столику, на котором находилось блюдо, на толщину мизинца заполненное некоей темно-алой жидкостью. — Смочите правую ладонь и приложите ее к обоим экземплярам. Чуть сильнее. Благодарю. Господин Р'Хожж аккуратно присыпал их отпечатки мелким песком и жестом указал на рукомойник в углу: — Всё, господа. Вы можете вымыть руки. Потом широкой кисточкой смел песок обратно в квадратную жестяную коробку, отставил в сторону и достал печать. Поочередно ударил ею по каждому из оттисков их ладоней — и Фринию показалось, что дважды его кожи — там, где линию жизни перечеркивает линия обреченности, — действительно коснулся холодный кругляш. Самое же отвратительное, что во время всего процесса чародей Пусть. Он всё равно боялся. Сидя в кабинете нотария и выслушивая последние наставления господина Р'Хожжа, Фриний неотрывно смотрел на высыхающую печать — прямо на кровавом оттиске его ладони. Поэтому не видел, как Тойра еле заметно дергает уголком рта: то ли улыбается, то ли… — Многоликий! — Гвоздь?! Гвоздь, чтоб тебя поцеловала Немигающая! Вот так встреча! Дэйнил по прозвищу Многоликий, основатель и вдохновитель «Братства Страстей», спрыгнул с помоста прямо как был, в костюме Купца. Представление уже закончилось, актер, игравший Отца Настоятеля, и актриса Женушка Купца ходили среди публики, собирая плату по второму кругу. — Ну, как зритель? — Ничего, — отмахнулся Многоликий. — Им многого не надо. Сыпани жменю шуточек про слабую на передок бабу и мужа-рогоносца — и они твои с потрохами. — Неужели я слышу, как сам Дэйнил из «Братства» жалуется? Тот скривился, будто разжевал горсть черного перца: — Да не жалуюсь я! Но иногда, братец, глядишь в эти хари неумытые и хочется… А-а, ну их к зандробам! Ты один здесь? — Вот, с компанией. Знакомьтесь: господин Туллэк, врачеватель, Матиль, ходячая головная боль. А перед вами — известнейший лицедей Дэйнил, глава «Братства Страстей» — самой знаменитой фарсовой труппы от Таллигона до Хайвурра и от Ургуни до Сна-Тонра. Порой его также зовут Многоликим — и не зря. — Хорошо сказал, — хлопнул его по плечу Дэйнил, — спасибо. Ну, приглашаю вас к себе в хибару. Угощу кое-чем, я тут на днях за бесценок пару бутылочек местного винца раздобыл. Занятное пойло. — Э-э… видите ли, мы несколько торопимся… — Перестаньте, господин Туллэк, Многоликий нас надолго не задержит. Да и конопатая, я же вижу, сгорает от любопытства. Вон гляньте, какие искры в глазах! Еще, чего доброго, подпалит половину города, если тотчас же не увидит, как живут настоящие артисты, а? — Подпалю! — радостно подтвердила Матиль. — Ну вот, значит, решено. А хотите — отправляйтесь в «Рыцаря», мы присоединимся к вам попозже. Это предложение врачеватель с достоинством отклонил — и с не меньшим достоинством принял-таки приглашение Многоликого. Обещанная «хибара» оказалась небольшой, но приличной квартирой, снимаемой «Братством» здесь же, в одном из домов на улице, что выходила на площадь; а «винцо» при первой же дегустации явило свойства натурального самогона, который после кружки-другой придал невероятную ясность мыслям, но вызвал некоторые затруднения с их изложением — видимо, в качестве компенсации. — Попробуйте еще, мэтр, вам понравится, — подмигнул Гвоздь. Впервые услышавший от вздорного спутника такое уважительное обращение, господин Туллэк попробовал еще. И еще. И даже не стал закусывать. Матиль, лишенная сомнительных удовольствий мира взрослых, копалась в актерском сундуке Многоликого, который тот по неосмотрительности забыл запереть. Иногда из недр деревянного исполина доносился приглушенный писк — это конопатая добиралась до очередного сокровища вроде шарманочки с тремя мотивами или маски, у которой отвалился нос. Маску Дэйнил ей, кстати, тут же подарил. Шарманочку еще пока нет. Врачеватель, осушив кружку, кажется четвертую, вдруг всхлипнул, пустил слезу и затих в уголке, мирно похрапывая. — Пойдем-ка на свежий воздух, — тихо предложил Многоликий. — Эй, блоха с косичками — не шуми тут, видишь, дядя устал. — Не футу, — неразборчиво донеслось из сундука под шелест азартно перебираемых платьев. В соседней комнате как раз собиралась вздремнуть Женушка Купца, но по просьбе Дэйнила она перебралась досматривать сны туда, откуда пришли Гвоздь и Многоликий. — Заодно приглядит за девочкой, — сказал Дэйнил. — Ну, брат, рассказывай, что у тебя стряслось. — Теперь, когда они остались наедине, Многоликий выглядел вполне трезвым, как и Гвоздь. Тот вкратце пересказал ему свою историю с паломничеством, опустив подробности, связанные с истинной подоплекой случившегося. Дэйнилу совсем необязательно было знать про Носителей, Узел в Трех Соснах и странное поведение Матиль. Особенно — про последнее. — Темнишь, — подытожил Многоликий, хрустя взятым из корзины на окне яблоком. Еще одно он бросил Гвоздю. — Темнишь, брат. Но это твое дело. Чем я могу тебе помочь? Вот за это Рыжий и уважал Дэйнила. Не «Чего ты хочешь?», а «Чем я могу помочь?» — и всё. — Две вещи. Во-первых, я хочу, чтобы ты связался с Фейсалом. Многоликий чуть не подавился. — Вот так просто, да?! «Связался с Фейсалом»! У тебя брат, богатое воображение. Как ты себе это представляешь: я бросаю всё, пересекаю Ллаургин из конца в конец, и старик тут же хочет лично встретиться со мной, едва я появлюсь у него на порог, да? Каждый из шептунов (а Дэйнил был одним из них, как и многие странствующие актеры) видел господина Фейсала хотя бы раз в жизни. Когда предварительный этап вербовки заканчивался и человека принимали на тайную службу, «уши и глаза королевства» лично встречался с новичком. Господин Фейсал считал, что это полезно для дела. Но многие после первой встречи больше никогда не виделись с главой тайной службы, хотя исправно продолжали служить на благо Иншгурры. Получить аудиенцию у господина Фейсала было непросто: если ты заявлялся даже со сверхважными новостями, их выслушивали дежурные секретари или другие работники разветвленного механизма государственной безопасности. — Он примет тебя, если скажешь, от кого ты. Графиня, с которой я приехал сюда, — его племянница. И вполне может быть, что ее жизнь в опасности. — «Может быть» или «в опасности»? Пойми, в этаком деле каждое слово важней важного. — Я ни в чем не уверен. Кроме разве того, что Фейсал побеспокоится о ней, даже если есть лишь вероятность угрозы. Понимаешь? — Думаешь так спасти свою голову? — Может, не только свою. И учти, ты ничем не рискуешь. — Ну да! Гвоздь, даже если бы ты был моим родным братом, я бы сотню раз поразмыслил, стоит ли в это ввязываться. Старик отыщет кого угодно и где угодно — и ты это знаешь. — Ты ничем не рискуешь, — повторил Рыжий. — Ты ведь только передашь то, что я тебе сказал. Я мог тебя и обмануть, правильно? — По-моему, именно этим, брат, ты и занимаешься. И не убедительно. — Я заплачу. Деньги у меня есть, графинька не пожадничала. — Вот, значит, как, — хмыкнул Дэйнил. — И что, за дело? — То есть? — Да ладно, что ты лопухи мне на уши вешаешь. Ну, ты ее уже?.. — Многоликий сопроводил вопрос недвусмысленным жестом. — Да еще, в общем… — Значит, покамест она тебя, — подытожил Дэйнил. — Я этих знатных навидался будь здоров! Если сразу на место ее не поставить, так и будет тобой крутить-вертеть. — Как же, будет! У нее в башке комары жужжат! Да и мала она еще, мне с ее служанкой хватает чирьев… — О! Ты, брат, выходит, еще на первой ступени к… Сперва служанка, потом хозяйка. Проверенный способ, понимаю. А как она, хороша? — Да обычная, только нос, как у всех знатных, к самому небу задран… — Я про служанку спрашивал, Рыжий. Да-а, теперь мне ясно, какие такие обязательства держат тебя при этой графине. — А пошел бы ты куда подальше! Скажи одно: поможешь или нет? — Не раздувай ноздри, я это по-дружески. Конечно, помогу. Как Собор закончится, так и отправлюсь. Мы всё равно на зиму в Нуллатон собирались. Но ты, как я помню, о двух услугах просил. Гвоздь набрал в грудь побольше воздуха. — Вторая тебе понравится еще меньше, чем первая. — Не сомневаюсь. Выкладывай, не тяни. — Матиль. Ее нужно увезти отсюда. Долго объяснять, а о многом я вообще не могу сейчас рассказывать, но девчонке здесь оставаться опасно. — Подожди, подожди. То ты про графиню, то про девочку. У тебя самого-то в голове комары не завелись часом? — У меня с головой всё в порядке! — огрызнулся Гвоздь. — Насчет графини — одно, насчет Матиль — совсем другое. Тут всё решится за пару дней. Или ничего страшного, или нужно будет срочно куда-то девать девчонку. Причем так, чтобы ни мой спутник, ни кто-нибудь другой из нашей теплой паломнической компашки ее не нашли. Меня они по-любому через неделю отпустят — вот аккурат как Собор закончится. Тогда я отыщу тебя и заберу девочку. — Не пойдет. — Что? — Даже если бы я согласился — где, по-твоему, кинется искать малявку твой «мэтр»? В первую очередь вспомнит обо мне и о том, как мы его здесь споили. И еще я вот чего не пойму: в Нуллатон, выходит, я доберусь уже после того, как ты расстанешься с этой своей компашкой из графинь и баронских сынков. Тогда на кой мне переться к Фейсалу? — Ладно, — сказал Гвоздь, — ладно. Я бы пришел за девочкой намного позже, чем через неделю. Может, вообще бы никогда не пришел — не смог бы. Я сам не до конца понимаю, что здесь затевается, но… Мне нужно найти человека, который бы позаботился о ней, хотя бы первое время. — Здесь, брат, ты такого человека не найдешь. У меня не та жизнь и не тот характер: мы слишком солоно живем для этой малявки. Ей нужно что-то попроще и подомашней. Подыщи какую-нибудь сердобольную вдовушку или лучше монаха, чтоб занялся твоей Матиль, определил в школу. Оттуда ты, если захочешь, сможешь ее забрать. А нет — девочка будет пристроена, с крышей над головой, с каким-никаким харчем, с местом в жизни. И кстати, монахи, в отличие от вдовушек, не поставляют таких вот малышек в бордели. Подумай. — Да, — соскочил с подоконника Гвоздь, — так я и сделаю. Тем более монахов сейчас здесь хоть отбавляй. Но этот старый хрыч никогда не отпускает меня с Матиль одного. Мне понадобится твоя помощь, точнее, твоих ребят… — Это другой разговор! — Многоликий хлопнул Кайнора по плечу и усмехнулся. — Поможем, брат, поможем. Новеньким Непосвященным, попадавшим в Йнуугскую обитель, послушники по секрету сообщали: худшее, что можно себе представить, это попасться под руку разгневанному отцу настоятелю. Тихоход, говорили, когда в гневе, способен словами гвозди забивать. В живого человека. Баллуш об этих разговорах знал и по возможности подтверждал слухи. Другие высшие иерархи Церкви о характере Тихохода были наслышаны тоже. — Я в первый раз вошел в Зал Мудрости сорок пять лет назад. Обычные в общем-то слова. И совсем, кажется, неуместные во время горячего спора (дискуссии!) между собравшимися. А гляди-ка: притихли, даже Эмвальд Секач умолк на полуслове и мягонько на кресло свое опустился. Молчат. Ждут, что Тихоход дальше говорить станет. Сейчас… станет! — Сорок пять лет, — повторил он негромко, словно обращался к самому себе. — Сперва служкой, потом секретарем, теперь вот отцом настоятелем. И с тех пор ничего не изменилось. Мой учитель, Эрх Бездомный, говорил, что двадцати четырех мудрецов вполне достаточно, чтобы любое, даже самое простое начинание никогда не завершилось. А когда я однажды, набравшись храбрости, спросил, почему он так в этом уверен, Эрх сказал: «Поймешь, когда с мое позаседаешь в Соборе». Многие из вас сейчас наскоро примеривают на лица обиженные или даже оскорбленные выражения, а кто-то, уверен, мечтает, чтобы я поскорее заткнулся и вы могли бы продолжить обсуждение жизненно важных вопросов. Хотя, если уж честно, больше это похоже на грызню дворняг над дохлым конем. Да-да, дохлым! И дворняги настолько увлеклись дележкой, что не замечают, как к ним уже подкрадываются волки. Ильграм Виссолт склонил голову и несколько раз звонко похлопал: — Крайне эффектное вступление, браво! Емкое, образное. Вы часом не пишете стихи, Тихоход? У вас несомненный дар. Вы ухитрились в столь малом количестве слов запрятать так много смысла — и так изящно, по-доброму пожурить нас, действительно немного увлекшихся дискуссией. Но, полагаю, это только пролог к тому, что вы намереваетесь сказать. Он по-птичьи склонил голову набок; в свете от сотен свечей правый глаз на его маске Разящей хищно блеснул — Пролог — но совсем не к тому, чего вы ожидаете. — Баллуш с поклоном повернулся к Тагратваллу, с которым уговорился заранее, еще вчера: — Позволит ли мне уважаемый председатель Собора задать несколько вопросов присутствующим здесь братьям? — Это что, допрос?! — взвился Секач. — Это всего лишь вопросы. От которых те из вас, кто сочтет нужным, смогут уклониться. — Если, разумеется, я на правах председателя не попрошу уклоняющихся всё-таки ответить, — подытожил Тагратвалл. — Начинай, Тихоход. — Надеюсь, всё это имеет хоть какой-то смысл, — проворчал Хиларг Туиндин, плотнее запахиваясь в расшитую алыми мотыльками мантию. — Имеет, — весомо произнес Баллуш. — И многие из здесь присутствующих, думаю, скоро догадаются, о чем я намерен говорить. Но сперва — вопросы. Итак, я хочу услышать от каждого из вас, сколько раз за последний год в ваших эпимелитствах были замечены случаи, которые можно расценить как сверхъестественные. Под таковыми я разумею прежде всего признаки присутствия существ, которые обычно в Ллаургине Отсеченном не встречаются… точнее — не обитают в нем. — Включая возможные мистификации? — Да, Мэшт, включая мистификации или то, что кто-то из вас счел мистификациями. В том числе — мистификациями свидетельств присутствия в Ллаургине зверобогов. Может быть, ты и начнешь? Мэшт Риссадор, эрхиэпимелит Тайдонского округа, устало потер правой рукой лицо в том месте, где обычно носил на глазах темную повязку. Сюда, в Зал Мудрости, он пришел без нее, но прочие атрибуты своего сана: черный плащ бархатистым мехом наружу и когтевидные наперстки на левой руке — надел. — Сверхъестественные случаи… — Риссадор словно попробовал эти слова на зуб — и вкус их ему очень не понравился. — Были. И за эти несколько лет — раза в два больше, чем раньше. Он рассказал о громадных холмах свежей земли, возникавших посреди полей буквально за ночь, о странном поведении медведок, которые, во-первых, с некоторых пор стали крупнее, а во-вторых, частенько выползали наружу и забирались в дома с каменным фундаментом. О найденных на юге округа окаменелых погадках, размером с поленницу дров — и о том, что для окаменелых эти погадки выглядели очень уж свежо. Об участившихся случаях прозверения среди детей и безумцев; таковые были нередки всегда, поэтому когда Риссадор говорил об — Некоторые, я уверен, сохранились еще с прежних времен, но… — Риссадор вздохнул и покачал головой, будто сам не верил в то, что собирается сказать. — Но некоторые выглядят вполне свежими. — Благодарю, — кивнул Тихоход. — Теперь хотелось бы выслушать остальных. И они начали говорить: одни нехотя, другие с деланным безразличием, третьи — торопясь поделиться тем, что знали. Так или иначе, они наконец-то обратили свое внимание в нужную Баллушу сторону, задумались над действительно важными вещами. Хотя — и он не обманывал себя пустыми надеждами на сей счет — мало кто из настоятелей или паттов готов был пойти до конца. Пока еще — нет. Но постепенно, одного за другим, Тихоход заставлял их же самих произносить слова, от которых им будет сложно отказаться. — И всё же я хочу понять, к чему клонит уважаемый нами всеми Баллуш, — не вытерпел Хиларг Туиндин. — Мы уже несколько часов, — он наигранно зыркнул на круглый циферблат, установленный в Зале всего-то пару лет назад, — уже почти два часа пересказываем друг другу какие-то небылицы. Вместо того чтобы обсуждать вопросы насущные и важные. Многие из паттов и настоятелей посмотрели на Туиндина, будто на убогого. Многие — но не все, отметил Тихоход. Он молчал, не торопясь что-либо объяснять. Объяснять взялся Осканнарт Хэйр, как и договаривались. — Видимо, Туиндин, — пауза, — уважаемый всеми нами, не совсем внимательно слушал то, что здесь говорилось. Это и не удивительно: наши сообщения, следует признать, довольно однообразны и скучны. К тому же нет необходимости выслушивать их все, чтобы понять суть — просто, по аналогии. Поскольку я не сомневаюсь, что каждый из нас уже догадался о ней, подытожу услышанное, больше для себя. — Подытожьте, — милостиво кивнул Тагратвалл. Жезл председателя в его руках описал дугу и клацнул о столешницу набалдашником. — Только без длиннот и заумных фраз. — Итак, в течение последнего года, а если уж точнее, нескольких лет, во вверенных нам эпимелитствах происходили события феноменальные, сверхъестественные. Собственно, не происходили — продолжают происходить по сей день. Не будем покамест вдаваться в поиски их причин, а отметим в первую очередь то, что… — Покороче, брат. — Да, разумеется. Отметим, что все упомянутые события никоим образом не способствовали приумножению спокойствия в королевстве. Простолюдины, да и не только они, начали поговаривать о грядущем Нисхождении, которое, мол, вызвано грехами людей, ибо грехи эти превзошли все допустимые пределы и теперь, как следствие, Иншгурре грозит гибель. Правы или нет утверждающие это — сейчас не важно. Да, не важно! — и не стоит шуметь и возмущаться, братья. Поскольку есть более насущные вопросы, о которых столь мудро изволил выразиться Туиндин, — пауза, — уважаемый всеми нами. Я говорю о стабильности в государстве, а ее становится всё меньше и меньше. Слухи ширятся, волнение в народе приобретает массовый характер. Этому способствуют и многочисленные прозверения детей и безумцев. Мы можем вовремя убрать кучу… э-э-э… артефакта, похожего на окаменевшие погадки, и сделать вид, будто ее не было. Но у прозверевших и тронувшихся от этого умом детей чаще всего есть родители. Словом, нам пора бы наконец обратить внимание на происходящее и принять меры. — Какие? — почти благожелательно спросил Ильграм Виссолт, подавшись вперед и блестя остроконечным клювом на маске. — Или кто-нибудь здесь полагает, что другие его собратья сидят сложа руки и ничего не предпринимают? Ты прав, Осканнарт, я могу сделать так, чтобы за ночь исчез артефакт, подобный тому, о котором ты упомянул. Я даже могу позаботиться о замалчивании некоторых случаев стихийного прозверения. О некоторых — не обо всех. И вообще, коль уж на то пошло, стихийные прозверевшие меня мало волнуют. — Наконец-то! — Дэлгэр Ярхамет, сухощавый настоятель Абхонской обители Стрекозы Стремительной, хлопнул ладонью по ручке кресла. — Наконец-то мы заговорили о главном! Прозверевшие, — Мои прозверевшие только этим и занимаются! — пренебрежительно хмыкнул Армоль Неспокойный. Он с болезненной тщательностью поправил складки плаща, выполненного в виде Нетопырьих крыльев, и сложил на груди холеные, в дорогих перстнях, руки. — С утра до вечера и с вечера до утра, только позволь — они начинают твердить о видениях. Иногда это звучит забавно, и если слушать их перед сном, не нужно принимать маковый отвар. Но стоят такие россказни не больше, чем басни какого-нибудь безумного жонглера. — Может быть, — не стал спорить Виссолт. — В вашем случае… — он улыбнулся четко выверенной улыбкой, — я ничего не могу утверждать. Однако соглашусь с Ярхаметом: прозверевшие с некоторых пор рассказывают удивительные вещи. Хельминур? — Я поясню, — кивнул Хельминур Блистающий. — А другие, уверен, дополнят мои слова своими свидетельствами. В обители Птенцов каждый истинный случай прозверения заносился в летописи, поэтому мы могли проследить и сравнить… видения нынешние и видения прежние. Еще пятнадцать-двадцать лет назад прозверевшие путались в том, что с ними случалось во время общения с Сатьякалом. Они бормотали о разновидных чудищах и светящейся бездне, исполненной цветных звуков и сводящего с ума молчания. Послания от зверобогов они часто воспринимали, как набор слов, плохо между собою увязанных, но всё же поддающихся пониманию. Однако в последние годы прозверевшие рассказывают о другом. Всё чаще в их свидетельствах упоминается какой-то многоликий туман, коий некоторые из братьев нашей обители склонны отождествлять с Пеленой. Говорят прозверевшие и об образах этого мира, и иные из них, без сомнения, принадлежат Ллаургину Отсеченному. Прозверевшие в поразительных деталях описывают многие места, кои поддаются опознанию, также и людей, события, даже точные дни порой удается нам вычислить, благодаря упомянутым такими прозверевшими фазам луны. — Чепуха! — зевнул Армоль. — Басни, жонглерские басни! Нетрудно описать «места и людей», которых когда-либо видел, даже мельком. — Как правило, наши прозверевшие рассказывают о том, где никогда не бывали и не могли быть. В том числе они описывают некоторые захребетные города. Но и это еще не всё. Кроме таких свидетельств мы чаще и чаще встречаемся с рассказами о сообщениях… об указаниях… — О том, что нельзя назвать иначе, как приказами зверобогов, — холодно произнес Осканнарт Хэйр. — Четкими, жесткими, недвусмысленными приказами — ничуть не похожими на прежние размытые и едва поддающиеся пониманию. Мы тоже сталкивались с такими. И, к своей беде, успели выяснить, чем грозит их невыполнение. — Фистамьенны. — Да, Дэлгэр. Фистамьенны. Уже давно считалось, что зверобоги не используют их. Потому что, мол, вообще не вмешиваются в дела Тха Реального. Мы ошибались… точнее, с некоторых пор, когда думали так, стали ошибаться. — Хэйр поднялся со своего места и подошел к круглому циферблату часов. Рядом с каждым из двенадцати основных делений, обозначавших долю суток — два часа, принадлежавших тому или иному зверобогу, — находились маленькие фигурки: Дракон, Стрекоза, Крот и так далее. Настоятель монастыря Весеннего Роения коснулся громадной стрелки, выполненной в форме обоюдоострого меча. — Тот, кто придумал этот механизм, поистине обладал мудростью прозверевшего. Время — кольцо, по которому перетекают из одного в другое события тварного мира. Всё повторяется. И если Сатьякал снова начал использовать фистамьеннов, можно предположить, что вскоре нас ожидает новое Нисхождение. — Похоже, вы излишне много времени уделяете допросам запретников, — пренебрежительно процедил Армоль Неспокойный. — Это ведь они одержимы подобными опасениями? К тому же, Осканнарт, вы скачете с пятого на десятое, уподобляясь сверчку. Допойте до конца хоть одну из своих мелодий. Я хочу знать, что же такого случилось, когда в вашем монастыре не выполнили якобы требование якобы зверобогов. «И ведь он даже не допускает мысли о том, что это правда, — подумал Баллуш, сочувственно глядя на Армоля. — Не удивлюсь, если через два-три дня отцом-настоятелем в монастыре Кожаных Крыльев будет кто-нибудь другой». (И в этом Тихоход не ошибся — но причину замены угадать бы не смог, при всём своем желании.) — Что случилось? — переспросил у Неспокойного Хэйр. — Прозверевшего, которому мы не вняли, заживо сожрали муравьи. Так же, как и исповедника, что выслушал прозверевшего, но не принял его слова всерьез. Позже подобный случай повторился — и, увы, мы опять оказались невнимательны и не поняли, что к чему. Однако в тот раз погиб не только прозверевший — мы лишились одного из наших амбаров, который муравьи уничтожили вместе с продуктами, — не осталось ни щепки, ни крошки! …Признаюсь, братья, я никогда и помыслить не мог, что во всём Ллаургине Отсеченном найдется столько муравьев. И я многим готов пожертвовать, чтобы никогда больше не видеть ничего подобного. — Жертвовать надлежит без надежды и без торга! — прокаркал Анкалин-Пустынник. — Смирение!.. Вот чего не хватает этому миру! Потому и нисходят сюда зверобоги, чтобы научить нас ему. — Если они низойдут, некого будет учить, — кривя тонкие губы, заявил патт Ларвант Тулш. Фигурка кабарги, вырезанная из красного дерева, улеглась у него на груди кровавым пятном. — Но вообще-то в одном Армоль прав: мы похожи на сверчков. Хватит перебивать друг друга и скакать от мысли к мысли, будто… — Сбившись, он махнул в воздухе рукой и неловко закончил: — Будто сверчки! Осканнарт, это всё, что вы хотели нам сообщить? — Почти всё. Насколько я понимаю, не только в нашем эпимелитстве происходили случаи подобного рода, с появлением фистамьеннов и… наказанием невнимательных? — Большинство настоятелей и многие из паттов склонили головы, подтверждая это. — Тогда почему же ни один из нас не сообщил остальным? Перепугались? Или решили, что ни к чему тревожить тех, кто и так скоро узнает? Вот, — Хэйр снова показал на часы, — вот то, чем являемся все мы, Зал взорвался нестройными восклицаниями — испуганными, яростными или удивленными. Тагратваллу в который раз пришлось стучать жезлом и призывать к порядку. Наконец, когда таковой более-менее установился, слово взял Ларвант Тулш. — Что вы хотите нам предложить? — спросил он у Хэйра. — Если память мне не изменяет, в прошлые Нисхождения и крови и смертей было предостаточно, да и вообще бедствий, больших и малых, тоже. Или вы, Осканнарт, научились договариваться с Сатьякалом? — Безумие! — гневно воскликнул Анкалин-Пустынник. — Ересь изрекаешь, Ларвант, ересь! Коли уж зверобоги в непостижимой мудрости и милости своей решили низойти в Ллаургин, кто способен помешать им? Лишь безумец или же гнусный вероотступник полагает, будто наделен силою, соразмерной с силой Сатьякала! — Таковых среди нас нет, — неожиданно мягко произнес Хэйр. — И в этом, братья, наше преимущество. — Преимущество?! Как можно говорить о преимуществе по отношению к зверобогам?! — всхлипнул Гимфройс Смиренный. — Успокойтесь, я говорю не о преимуществе по отношению к кому-либо, а о преимуществе в данной ситуации. — Осканнарт улыбнулся, и Баллуш улыбнулся тоже, понимая, что Хэйр попросту балуется освоенными в университете приемами софистики. Удивительно, но больше ни один из Двадцати Четырех не заметил этого, а сидевшие вдоль стен писцы и секретари, может, и обратили внимание, но не могли сейчас вмешаться. — Давайте, — продолжал Хэйр, — порассуждаем логически. Всякий раз зверобоги нисходили в Ллаургин по какой-либо причине. Значит, таковая есть (или недавно появилась) и в нашем случае. — Только безумец или гнусный вероотступник!.. — Помолчите, Анкалин! — рассердился Тагратвалл. — И дайте наконец Хэйру закончить мысль. — Благодарю. Итак, причина, которая вынудила… хорошо, из-за которой Сатьякал решил низойти. Благо, у нас есть «Бытие», где каждая из причин предыдущих Нисхождений описана — и мы можем сравнивать. Первое не в счет, сами понимаете почему. Второе, случившееся в двухсотом году, было направлено на истребление пралюдей, ибо они поклонялись Тринадцатому. В нашем случае не годится, потому что потомки пралюдей, живущие в Тайнангине, намного малочисленнее своих предков, а что касается запретников, все мы с вами помним указания самого же Сатьякала на сей счет, тайные буллы Альвакара Последнего и постановления соответствующих Соборов. Далее, Третье Нисхождение, как сказано в Книге, было направлено на окончательное уничтожение Тринадцатого, каковое вроде бы и состоялось. Однако вспомним о Носителях. — Носители — ложь! — Анкалин! — Спасибо, Тагратвалл. Ложь они или нет, но согласитесь, Анкалин, что люди, считающие себя Носителями, появлялись в Ллаургине чересчур часто, чтобы на это не обращать внимания, и недостаточно часто, чтобы можно было говорить о мистификациях, организованных… ну, хотя бы теми же запретниками. Далее. Позабыв на время о Носителях, вернемся к причине нового Нисхождения. Списавшись с некоторыми из присутствующих здесь архиэпимелитов и настоятелей, я отнюдь не из чистого любопытства поинтересовался, чего именно требовал через прозверевших Сатьякал. Разумеется, разумеется, Анкалин, намерения зверобогов непостижимы! И большую часть их распоряжений сами мы вряд ли когда-нибудь поймем. Однако остается еще и меньшая. Согласно которой зверобоги усердно ищут нескольких людей, обладающих некими феноменальными способностями… точнее, тех, кто при определенных условиях инициирует возникновение рядом с собой неких феноменов, чью природу на данный момент ни Церковь, ни чародеи, ни ученые не способны объяснить адекватно. Хорошо, Анкалин, не буду больше… постараюсь не использовать заумных слов. Тем более что слова остаются словами, а факты фактами. Например, как это ни поименуй, никуда не деться от того, что один из монахов нашего монастыря в течение нескольких недель наблюдал за так называемым Носителем. Причем сам Носитель и не подозревал о своих способностях — и об интересе к его персоне Муравья Вездесущего. — Наконец-то! Наконец-то от говорильни мы начинаем переходить к делу. Так где этот ваш монах? И где — «так называемый» Носитель? «Вот именно, — подумал Тихоход. — Где?» — На оба ваших вопроса, Эмвальд, один ответ. Здесь. — Так покажите нам их! — Здесь — это неподалеку от Храма. В Старом Клыке. Я хотел взять брата Хуккрэна с собой на заседание Собора, но вчера ему показалось, что на одной из улочек Клыка он видел упомянутого Носителя. И сегодня я был вынужден отпустить брата Хуккрэна на поиски этого… человека. — Неужто вы не могли дождаться заседания, а уж потом отпускать вашего монаха на поиски Носителя? И почему вы вообще отпустили Носителя в прошлый раз? — В прошлый раз так повелел Муравей, — отчеканил Осканнарт Хэйр. — Что же до нынешней ситуации… Неужели ваши прозверевшие, братья, не сообщили вам о натяжении пространственно-временной ткани и о том, что вероятность падения на прихрамовый район Узла чрезвычайно высока? Или вы не знаете, что это — один из наиболее характерных признаков пребывания рядом нескольких Носителей? Их необходимо обнаружить до того, как они привлекут Горбатый старик, похожий на терзаемого пухоедами филина, ковылял по осеннему полю. Он не думал, что так скоро вынужден будет уйти. Он пришел в Клык, к Храму чтобы убедиться в своих подозрениях, но так и не успел. — Слишком много, — шептал он, тупо глядя себе под ноги. Поле было неровным, земля подмерзла только сверху и часто оседала под тяжестью его тела. Намного легче было бы идти по дороге, однако сейчас там слишком много путников, и все они направляются в Клык или к Храму, а он идет в противоположную сторону. — Слишком много… — Впрочем, слова его явно касались не тех, кто шел по дороге. — Неужели они не почувствовали этого? Неужели?.. Дураки! Они даже не понимают… Хотя он и сам не вполне понимал. За последние лет десять — не так уж давно! — в мире что-то разительно изменилось. И прежде, чем старик успел сообразить, что же происходит, это «что-то» начало диктовать свои условия, устанавливать свои правила. А никто («дураки!») так ничего и не заметил. Поле закончилось, старик вошел в старый, опустевший лес и поковылял дальше, держась в виду дороги, но не выходя на нее. Там по-прежнему было слишком много людей. Костерок он заметил издалека и решил обойти по кривой. Но не сумел — то ли по треску веток, то ли по нелепой случайности старика заметили тоже. — Эй, дедуля, куды чапаешь? — Гля, парни, какой хрукт выкотился из чашшы! Ну леший, взаправдный леший! — Тока, слышь, одно подозрительно — чегой-то он не как все? — То ись? — Да, не мути, Косяра! Чё те не нравицца? — Ну чего старый от Храма идет, када все — к Храму. — А вот мы у него и спросим. Или ты, дед, Сатьякал не уважаешь? — Не-е, не уважает, по глазам вижу! — Нехорошо это, парни! Мы ж уважаем? — А то! — Ясен подсолнух! — И я об чём! Выходит, это нас обижает старичина-то! Нас не уважает, ёлки-морковки! — Да-а, не порядок. За такое надо б тебе, ста… Ох, ё!.. Ха-х! Шустрый дед попался. Вжарь ему, Косяра, за Тошнотика. Как он бедолагу-то!.. — Н-на! — Ты что ж себе думаешь, стервь?! Мочи его, парни! — Н-на, паскудина! Н-на! н-на! — Н-на! — Погодь, дай разок Тошнотику вдарить. Это святое. Да всё уже, подох дед. Ну-тка, что у него в котомке. Негусто. — Ну, мы ж не заради поживы, верно? Мы за идею! — А то! — Ладно, парни. Жухайте трупяка вон в те кусты да пойдем супца похлебаем. К завтряму б с рассветца в Храм успеть, пока цейрмоньял не начался. А то потом не протолкнемся. — Сча', ребят, я тока сапоги стяну с деда — и с вами. Хучь и рванье, а зазря добро выкидывать тоже не годицца, верно? — Давай уж, стягуй… Мы, чай, не зандробы какие, подожжом тя! |
||
|