"Паломничество жонглера" - читать интересную книгу автора (Аренев Владимир)ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯПлащ повешен на крюк. Шепот взглядов и рук. Кто мы, как нас зовут, — вспомним только к утру. А пока нас не стало, мы — сердце Вселенной. …под окном обалдело котяры орут. — Значит, именно белая? — переспросил Никкэльр К'Рапас — Белая как снег? Его сын в подтверждение склонил голову: — Белая, батюшка. Маркиз скептически хмыкнул и повернулся к господину Туллэку: — Ну, ты видел? — Тот дипломатически промолчал, поскольку было неясно, то ли Дровосек-старший спрашивает, видел ли господин Туллэк белую кабаргу, то ли… — Разве об этом мы мечтали, когда брали штурмом Груллу-Кор? — (Значит, речь не о кабарге.) — Вот он, отпрыск древнего рода захребетников — воинов и философов, венец, так сказать, столетней нашей истории! — Кривой перст господина Никкэльра тычет в Эндуана. — Тискает горничных на конюшне, охотится с кречетом на воробьев. В свои двадцать три не получил ни единой царапины в бою, всё что есть — от цирюльника-неумехи да коготков не в меру горячих девок. Об этом ли мы мечтали тогда, за Хребтом? — Кто же не мечтает о страстных коготках у себя на спине? — пробормотал Гвоздь. Прибыв в фамильное гнездо Дровосеков и познакомившись с хозяином, он не переставал удивляться причудам судьбы. Ибо вряд ли на свете отыщутся два более не похожих друг на друга человека, чем Диккэльр и его отпрыск. Эндуан телом строен, кожей бел, манерами до отвращения изыскан. Если бы честолюбие и самомнение какой-нибудь кудесник превращал в медные «плавники», Дровосек-младший оказался бы самым богатым человеком в Ллаургине Отсеченном. Не то — господин Никкэльр. Честолюбием, конечно, он тоже не обделен, но ни белизной кожи, ни стройностью он не отличается. Тучный, кряжистый, брутальный, он кажется ожившим Великаном из древних сказок. Когда хозяин замка вышел к гостям, Кайнор сперва решил, что видит одного из Дровосековой челяди: или учителя какого-нибудь, или оружейного мастера. Заляпанные грязью сапоги, потрепанный кафтан, крошки в неухоженной бороде… А что у бедра покачивается в старых ножнах простенький меч, так это еще ничего не значит. Вернувшихся с охоты встречали многие. Во внутреннем дворе, где ранние сумерки были круто замешаны на пятнах факельного света, царило оживление. Конюхи занялись лошадьми, подстреленных рябчиков отдали на кухню, Эндуан громким хозяйским голосом распоряжался насчет комнат для гостей — и тут из толпы раздалось бешеное: «Святой Нектарник!!!» В следующее мгновение гороподобный крикун уже обнимал господина Туллэка, восторженно хлопая его по спине. Оставив наконец врачевателя, верзила повернулся к Эндуану. — Ты хоть знаешь, кого привез?! — Очаровательную Флорину Н'Адер, батюшка, — сдержанно ответил тот. — Пусть меня утопят в песчаных лужах! — хохотнул Дровосек-старший. — Это же сам Нектарник, о котором я тебе рассказывал! Помнишь? — Да, батюшка. Эндуан вряд ли его любит, понял тогда Гвоздь. Даже уважает — вряд ли. Боится — да, отчасти презирает за брудальность. Но сдерживает себя, потому как Никкэльр К'Рапас не тот человек, который потерпит дерзость в собственном доме. Может наследства лишить под горячую руку, потом менять завещание не станет из чистого упрямства. Мальчишка, видно, знает об этом, потому и сносит все солдафонские шуточки да самодурство «любезного батюшки». «Интересно было бы взглянуть на Дровосека-старшего лет через пятнадцать, подумал Кайнор, — когда он одряхлеет, а этот хлющ войдет в силу. Старику придется несладко, если он позволит белокурому взять власть в свои руки». Но понаблюдав за обоими, Гвоздь понял, что старший Дровосек не настолько глуп, как кажется. Во всяком случае, не настолько, чтобы позволить Эндуану распоряжаться в замке до своей смерти. А после нас, как говорится, хоть очередное Нисхождение! Никкэльр К'Рапас тут же, во дворе замка, затребовал от сына рассказ о том, где и при каких обстоятельствах он нашел дорогих гостей. И Эндуан как был, в потном охотничьем камзоле, с пыльным лицом и хвоей в волосах, стал отчитываться. Тогда-то и выяснилось, что охотников вывела к тракту некая белая кабарга, за которой они погнались. — И не поймали! — безжалостно констатировал господин Никкэльр. — Ты видишь, Нектарник: даже кабаргу поймать не могут. Эндуан покраснел, это было заметно даже сквозь слой пыли. Остальные гости переминались с ноги на ногу, кто-то отворачивался, кто-то смущенно улыбался, Айю-Шун просто замер дубовой статуей в роли «невозмутимого телохранителя». Вмешалась графинька: — Вы несправедливы к Эндуану, господин Никкэльр! — («Ишь, как щечки раскраснелись. И действительно ведь за него обиделась, а не потому, что нас, гостей дорогих, держат столько времени во дворе. Чудеса!») — Неужели вы бы предпочли, чтобы он продолжил погоню за этой вашей кабаргой и оставил нас разбойникам? Никкэльр захохотал и сложился в поклоне: — Ваша правда, Флорина, дорогая! Разумеется, я не хотел бы, чтоб Эндуан так поступил. И вообще я давно должен предложить вам комнаты и услуги моих людей, а вместо этого мучаю разговорами. Вы простите меня? Живу здесь отшельником, привык… Всё, больше ни слова! Олири, проводи господ в Ветреницу, первые три этажа — в их распоряжении. Жду вас к ужину, Флорина, и тебя, Нектарник. Господин Никкэльр снова отвесил поклон и зашагал прочь, на ходу отдавая указания. — Спасибо, — Эндуан галантно поцеловал Флорине ручку, как и подобает воспитанному кавалеру. Но Гвоздю показалось, что Дровосек-младший зол на графиньку. Сурового батюшку можно было воспринимать как некую стихию, спорить с которой бессмысленно и смешно, чернявая же своим заступничеством перевела господина Никкэльра в другое качество: не стихия, но отец-самодур, помыкающий взрослым сыном. Позорный для Эндуана расклад. Кажется, Дровосеков воспитанник тоже понимал это. Шкиратль, пока маркиз «журил» сына и извинялся перед графинькой, стоял чуть поодаль и хоть удерживался от ухмылки, но, по впечатлению Гвоздя, с трудом. То есть был бы уверен, что не заметят — ухмыльнулся бы. И поцелуй ручки Флорине он тоже правильно оценил, ибо теперь, когда Дровосек-старший удалился, а Дровосек-младший занялся чернявой, рыжий позволил себе легкое, едва заметное движение краешком губ. Не улыбка, а так, тень ее. С другой стороны, Гвоздю-то что за дело до господских игр? Их с Дальмином наверняка отправят в людскую, покормят на кухне и позовут перед тем, как дальше в дорогу отправляться. А до того момента делай что хочешь, никто про тебя и не вспомнит. — И вот еще что, — сказал Эндуан перед тем, как оставить гостей. — Флорина, дорогая, не забудьте прихватить с собой вашего шута. Пусть повеселит батюшку. Жокруа К'Дунель так и не заметил, когда Ясскен потерял сознание. А заметив, решил сперва, что трюньилец заснул. Они вот уже который день ждали вестей в Сьемте. «Блудливый Единорожец» оказался получше других местных гостиниц, хотя от раздавленных клопов все стены здесь были в пятнах, а стойкий привкус тины в пиве навевал мысли о зеленоватых водах Клудмино. Опять же бесцеремонные нравы завсегдатаев оставляли желать лучшего. Жокруа мечтал о том дне, когда возвратится в столицу и наденет мундир — тогда уж ни один мужик не сунется к нему с предложением «хряпнуть за компашку», за счет Жокруа же. Он даже начал завидовать Клину и Элирсе, которые отправились вместе с людьми Топырь-Уха догонять жонглера. Всё-таки какое-никакое, а движение, это вам не с утра до вечера изничтожать клопов в тесной комнатушке. Ясскен тоже был не в восторге от происходящего, но по-прежнему вел себя смирно и незаметно. Иногда забивался в угол, просил не тревожить и, закрыв глаза, помахал в воздухе пальцами, шептал что-то себе под нос. К'Дунель ждал, что вот-вот к ним нагрянут «стрекозы», чтобы арестовать трюньильца за недозволенное чародейство, то бишь за колдовство. Конечно, он бы не допустил, чтобы церковные сыскари упекли Ясскена в холодную, но… Но до этого дело не дошло, никому, видимо, не был интересен болотный чародей-самоучка со своими неуклюжими упражненьями в запрещенном ремесле. В Сьемте же тем временем случилась беда, точнее, случилась-то она еще до приезда в город Жокруа с компанией. Из-за обильных дождей Клудмино вышла из берегов и смыла мост Ювелиров. Градоначальник с выборными решили ввести временный налог, чтобы отстроить мост, но народ неожиданно взбунтовался. Под такое дело вспомнили о прошлых «временных» податях, которые потом так и не отменили, кто-то крикнул, мол, раз мост ювелиров — пусть они и отстраивают! Всё равно подати с проходивших по реке судов шли им в карман, вот нехай и раскошеливаются, а мы и по Мясницкому походим, как до сих пор ходили. Он хоть и уже Градоначальник, в спину которому, фигурально выражаясь, упирались кинжалы выборных (а выборные те — сплошь из «высоких» цехов), заблеял что-то о королевской воле и прочем. Не поверили, потребовали, чтоб вызвал из столицы комиссию, а до тех пор — накось выкуси, новый налог, гля, захотел ввести! Ты те поснимай сперва, которые были на храм Стрекозы Шароокой и на починку дорог. Храм построили давно (срамота, а не храм, по правде сказать!), про дороги забыли. А деньгу на шару сшибаешь по сей день, ворюга! Короче, потребовали сдать ключи от города, счетные книги и книги с привилегиями — «пусть честные люди Сьемтом правят, пока королевская комиссия не разберется». Хотели еще нынешних выборных арестовать, за хищения и скверную заботу о городе, но те успели спрятаться в квартале Ювелиров, только одного и изловили, случайно. И случайно же приложили топориком по башке, но этого хватило. Вид крови подействовал на толпу, как вид обнаженной девицы на отсидевшего лет пять головореза. — Что случилось? — спросил как-то вечером Жокруа у служаночки. — Да в Ювелирах толстопузых потрошат, — скучно ответила та, подавая заказанное пиво. На улицах громыхало и бряцало железом; «Справедливости!», «Дави воров!» — скандировали тут и там. Капитан выглянул в оконце и отшатнулся — снаружи на него смотрела чья-то немытая одноглазая харя. Обладатель хари погрозил капитану увесистым кулачиной, сплюнул на мостовую и покосолапил вслед за толпой, направлявшейся к Кварталу Ювелиров, «потрошить» и «давить» по справедливости. Кое-кто из выпивавших уже поглядывал на К'Дунеля косо, так что он счел разумным удалиться в комнату, где застал Ясскена в очередной раз поглаживающим воздух пальцами — над махонькой жаровней, прямо над огнем. В такие моменты с трюньильцем разговаривать было бессмысленно, всё равно не откликался, так что Жокруа лег на койку, но не спал, прислушивался к звукам с улицы. Сперва главенствовали уже упомянутые призывы к наведению порядка, потом вдруг в них ворвались крики «Хам-ча! Хам-ча!». Вмешались наконец «стрекозы», понял Жокруа. И в который раз удивился, почему они выбрали себе именно этот клич. На толпу, впрочем, он действует как надо: подавляет и пугает. Другое дело, что в Сьемте «стрекоз» немного а «стрекоз»-воинов и того меньше. Да, в подобных случаях многое зависит не от количества людей, но от других факторов, однако… Если бы не убийство выборного, «стрекозам» почти наверняка удалось бы совладать с толпой. Однако пролитая кровь связывает покрепче родственной крови в жилах, она выплескивается наружу вместе со страхом — и в такие моменты человек перестает бояться. Жокруа слышал, как пугающий клич «стрекоз» сменился надсадным «по головам их! в головы бей!» — и от рева сотен глоток стены «Единорожца» буквально задрожали. К'Дунель ожидал, что на помощь «стрекозам» вот-вот придут воины-священники других культов, но те оказались мудрее и предпочли отсидеться. Что им ювелиры? Собственная жизнь дороже, а порядок в городе рано или поздно всё одно восстановится. И не стоит забывать об авторитете: один раз его уронишь, сто лет потом будешь ходить в дураках. Итак, капитан лежал на койке и вслушивался в кровавое предвечерье, пытаясь понять, как развиваются события и чего ждать в дальнейшем. Жаровня по-прежнему чуть подогревала воздух и бросала на потолок красноватые отсветы, Ясскен размеренно дышал… Вдруг в какой-то момент Жокруа сообразил, что не слышит дыхания трюньильца. (Примерно тогда же свисток на шее у Кайнора перестал нагреваться, но тот не обратил на это внимания, занятый общением с Топырь-Ухом и последовавшей встречей с охотой Дровосека-младшего.) Капитан приподнялся на локте и поглядел на Ясскена. тот обмяк в углу огородным пугалом, из которого выдернули шест-подпорку. Дочародействовался, самоучка болотный! К'Дунель спрыгнул с койки и потряс трюньильца за плечо. Никакой реакции. «Ну ты мне еще преставься, только этого не хватает!» С улицы донеслись треск пламени и радостное «Поддай дровишек, пущай греются!» Одинокий женский голос захлебывался: «Там же дети!» Жокруа плеснул на Ясскена водой из кувшина, тыльной стороной ладони брезгливо похлопал по мокрым щекам. Тот застонал и судорожно сглотнул: «Всё, всё. Пустите». — Пускаю, — процедил Жокруа. — Только впредь без моего позволения — никакого чародейства. Что это вас так проняло? Перебаловались с огнем? Ясскен бледно взглянул на него, бормотнул: «Да», — и повернулся к стенке спиной, видимо, зализывать раны и сушить мокрую голову. Тем временем город лихорадило. Где-то горели подожженные дома (заводилы не позволяли брать оттуда ни вещицы: «Мы вершим правый суд, а не разбоем промышляем!»), где-то наскоро сколачивали виселицы. И, разумеется, заперли городские ворота, прежних стражников разогнали и назначили новых, которым велено было никого в Сьемт не впускать и никого не выпускать. Жокруа узнал об этом наутро, от Патура Плешивого, — смог только раздосадованно обругать удачу-злодейку да вознести молитвы Сатьякалу, чтобы бунт не затянулся. Разумеется-разумеется, коронные войска рано или поздно войдут в Сьемт и зададут всем перцу, а некоторым устроят скорое свидание со «смоляной кумой», но жонглер-то к тому времени уже может быть очень далеко. Это если Топырь-Ух забудет про отдельное поручение, второе ему дал капитан, когда не слышали Элирса и Клин. Жокруа тут кое-кого расспросил («расспросил!» — нет, чтоб до того, как нанимал, расспросить, злился он на себя) и выяснил, что выбранная им банда самая неудачливая в округе. Особенно славен как раз Топырь-Ух, которого, поговаривают, в свое время один монах даже высек, лет тому пятнадцать назад, что ли… Только было это южнее, потому никто из здешних своими глазами не видел и людей не знает, которые бы видели, но вести-то, как говорится, впереди событий бегут. «Если они такие неудачливые, ваши топырь-уховцы, почему до сих пор живы и почему до сих пор с ним?» «А чаво ж… Хто уходит, хто приходит, хто недолга задержываицца. Ну, не то, штоб они совсем нефартовые, а так. Где обычным людям ничаво б не сделалось, под эмтими или ветка хрумкнет, или „драконы“, которых с последнего Нисхождения в наших краях не бывало-ть, вдруг откуль ни возьмись выскачут. Но и уховцы-то, прикинь, напрягаюцца как-то выживать. И ешшо: редко они кого во Внешние Пустоты спроваживают, чашшэ облехчают карманы ды отпускают с миром». И это не нравилось К'Дунелю больше всего, хотя идеально подходило для их плана, каким он был известен Элирсе и Клину. «Ничего опасного, — сказал им Жокруа (точнее, при них Топырь-Уху), — просто ограбите и пуганете проезжих как следует. Никто не должен пострадать». (И потом уже наедине добавил главарю: «Кроме жонглера. Этот по случайности вполне может нарваться на ваши клинки или стрелы, верно?») Клину же и Элирсе объяснил, когда отправлял вместе с разбойниками: «Это проверка. Ваша задача — внимательно следить за тем, как себя поведет каждый из путешествующих с графиней. В том числе, она сама. По возвращении перескажете в деталях». Вот только теперь у них могут возникнуть сложности с возвращением. Ворота заперты, ополчение из «низких» цехов готово выпустить рой арбалетных стрел в любого, кто сунется к оным воротам, снаружи или изнутри — неважно. И общая искрометность в воздухе такова, что уже полквартала Ювелиров выгорело до фундаментов. Несколько следующих дней особых изменений в жизнь города не принесли: она оставалась по-прежнему непредсказуемой и опасной. Поэтому, когда в дверь комнатушки К'Дунеля постучали, он первым делом схватился за меч, а уж потом приказал Ясскену отпереть. К удивлению капитана, это была Элирса Трасконн. — Вы одна? — Клин остался… — Она неопределенно взмахнула рукой и тяжело опустилась на табурет у стола. Потянулась за кувшином, несколькими долгими глотками осушила его и только тогда подняла на капитана свои карие миндалевидные глаза. — Кто-то из тех, за кем мы следим, похоже, привлек Вкратце она пересказала, как было совершено нападение и что произошло потом, в том числе и про белую кабаргу, выскочившую на тракт далеко в стороне от двуполки. Но Элирса не сомневалась, что охотников к тракту вывела она, кабарга. — Может, совпадение? — предположил К'Дунель. — Нет, — отрезала Трасконн. — Скоро поймете. Собирайтесь. — Куда? — В путь за графиней и ее людьми, куда ж еще. Клин остался с «лесными братьями», они помогут не потерять след паломников. Хотя терять там особо нечего: их забрали погостить в замок маркиза К'Рапаса. как я уже говорила, это его сын и воспитанник поохотились столь удачно. Ну а из замка графиня скорее всего отправится прямо к Ллудму. Только учтите, двуполка сломана, вряд ли они ею воспользуются. Думаю, одолжат у маркиза какой-нибудь экипаж или два экипажа, причем наверняка более скоростные, чем двуполка. Так что нам, даже верхом, будет непросто их догнать. К'Дунель кивнул на дверь: — Вы хоть видели, что творится в городе? Как вы вообще сюда попали? — Видела, — отрезала Элирса. — Попала… своими путями, не в этом дело. — А выбраться отсюда вашими путями мы сможем? Ворота-то охраняют, никого к ним и близко не подпустят. — Выберемся. Есть… — Она закашлялась, и К'Дунель вдруг догадался, что же изменилось, когда Трасконн вошла в комнату. Обычный гомон на первом этаже стих — зато раздались отчаянные крики, еще, кажется, трещали лавки и столы, и звенели, разлетаясь вдребезги, глиняные кувшины… Драка? Неужели местная рвань добралась и до «Единорожца»? — Есть путь, — сказала, откашлявшись, Элирса. — Собирайтесь! Мы зря тратим время. Спорить с ней К'Дунель не стал. Вряд ли господин Фейсал поручил бы приглядывать за ним ненадежным людям. Правда, оставалась вероятность, что Клин с Элирсой как-то прознали о том отдельном поручении, но сейчас беспокоиться об этом было бессмысленно. Опять же меч при нем, девку эту в случае чего он «успокоит», хотя с Клином, конечно, так просто не справиться… Но остается еще Ясскен — глядишь, пригодится каким-нибудь боком. Капитан повернулся к трюньильцу и мысленно выругался. Тот был белее мела и, по всему видно, до смерти испуган. — Эй, что с вами, любезный? — прикрикнул на него Жокруа. Ясскен нервно покачал головой: — Ничего. Не обращайте внимания. Госпожа Трасконн права, нам лучше поспешить. — Тогда не сидите, как объевшийся гнилых груш призрак, складывайте свои вещи. — Да у меня всё сложено уже, — едва слышно сказал трюньилец и показал на тощий дорожный мешок. — А что с лошадьми? спросил у Элирсы К'Дунель, когда они вышли в коридор и направились к лестнице. Руку капитан на всякий случай держал на мече и шел слева от женщины, чуть поотстав. — С лошадьми сложностей не будет. — Почему такая… «…тишина? — хотел спросить капитан. — Почему такая тишина?!» Но они уже спустились на первый этаж «Единорожца», и К'Дунель увидел — почему. Не было никакой драки. Была бойня, которая завершилась незадолго до того, как они вошли в зал. И сейчас на глазах у капитана кто-то наскоро подводил черту под этим кровавым действом. Пол, стены, потолок, столы, лавки и человеческие тела — всё шевелилось, покрытое живым ковром из муравьев. Насекомые целеустремленно двигались в одном направлении: к очагу, в котором по-прежнему полыхал огонь. Упорные в своем безумии, они заползали прямо в пламя и корчились там, сгорая. В зале стоял терпкий кисло-сладкий запах, почему-то напомнивший К'Дунелю о пирогах, которые умела печь одна из папиных служанок, Бьянта-В-Муке. Папа всегда говорил, что она достойна лучшей судьбы… «Эти все, что лежат вповалку, — они тоже были достойны лучшей судьбы, капитан?» — Не бойтесь, нас они не тронут, — сказала Элирса. Вроде как и без страха, вот только голос что-то очень хриплый. — Они бы нас и не тронули, — неизвестно зачем возразил К'Дунель. — А вот те, что на улицах… — Он не договорил, испугавшись, что там, в городе, везде такое. — Не тронут, — как заведенная повторяла Трасконн. — Час назад из храмов вышли воины — и «стрекозы», и «кроты», и остальные все — и начали… начали усмирять бунтовщиков. Слышите? Теперь капитан слышал: город, в последние дни и так не очень-то спокойный, сегодня, казалось, бился в истерике. — Поспешим. Нужно забрать лошадей и прорываться к воротам, пока путь свободен. — Она пошла к выходу из «Единорожца», и Жокруа ничего не осталось, как последовать за ней, переступая через мертвые тела и сотнями давя муравьев. Это ведь о тебе, капитан: «нечестивцы, предатели, клятвопреступники»… Хочешь ли ты такого возвышения, капитан? И есть ли у тебя выбор? Он буквально спиной ощущал внимательный, изучающий взгляд Элирсы Трасконн. И почему-то сейчас не сомневался, что она не просто «верный человек», подброшенный ему господином Фейсалом. Она — из запретников. И то, что происходит, ей очень не по душе. Если она заподозрит К'Дунеля в добровольном сотрудничестве с Сатьякалом, ножа в спину не избежать. «Хотя подозревает она меня наверняка. Но во-первых, не уверена до конца и не хочет рисковать, а во-вторых, понимает, что сейчас, на глазах у фистамьеннов, меня убивать нельзя, иначе сама долго не протянет». Они взяли лошадей, в том числе и сменных, из тех что были в конюшне, и выехали за ворота «Единорожца». Уже стемнело, но в городе по-прежнему бурлили страсти. Видимо, отряды священников-воинов, объединившись, пошли атаковать ратушу, в которой засели главари бунта. А те, разумеется, держали при себе достаточно бравых молодцев с оружием, чтобы выстоять и призвать подмогу. — Куда теперь? — Элирса махнула рукой: — К воротам Переправы. — А?.. — С теми, кто там был, то же, что и с людьми из гостиницы. — Туда могли… — Посмотрите, — шепнул Ясскен. — Посмотрите! — Она вела меня сюда с тех пор, как графиню и ее людей спас сынок К'Рапаса. Я надеялась… — Элирса замолчала. Слова были лишними, всё и так предельно ясно. «Или, подумал он, — буду служить и всё равно умру». Кабарга, белая как снег, нетерпеливо повела ушами и поворотила к ним свою клыкастую морду, словно требовала: «Скорее!» Потом одним прыжком исчезла за углом — именно в том направлении, куда показывала Трасконн. — Во что же мы ввязались, — одними губами прошептал К'Дунель. — Сатьякал всемилостивый!.. — Может, он и всемилостивый, но давайте-ка поспешим, — отрезала Элирса. — Если, конечно, вы не собираетесь в одиночку бороться со всеми фистамьеннами, а в придачу к ним — еще и со здешним сбродом. И она послала свою лошадь галопом вслед за кабаргой. Перед ужином, как и положено, помолились. Тот самый жрец, что был на охоте, отбормотал обычные слова под проницательным взглядом Никкэльра К'Рапаса. В одном месте сбился, и Дровосек-старший поправил его, почти с отеческой укоризной. Гвоздь сидел в нише за гобеленом и вертел в руках старый бубен. Ему объяснили, что позовут, когда потребуется, а пока — жди, готовься. Готовиться Кайнору было не слишком-то нужно, поэтому он просто разглядывал пиршественный зал и пировавших. Так совпало, что сегодня как раз заканчивался месяц Кабарги и, значит, вся Иншгурра вкупе с просвещенной частью Трюньила праздновала Оленье Прощание, а завтра, соответственно, намеревалась отмечать день Первой Икринки. Зал был обставлен сообразно моменту. Высокие роскошные подсвечники вдоль стен изображали зверобогов и героев древности. Рядом с ними возвышались изящные рукомойники: шесты с тазиками для мытья рук и салфетками. На салфетках — вензеля с литерами «К», «Р» и «Н», по краю — узорчатая вышивка. У дальней стены благодушно трещал камин с примостившимися возле него псами. Они лежали — голова на лапах, дыхание размеренное, — но уши держали торчком, ожидая, пока под стол полетят первые кости. Отсветы от камина и свечей играли-переливались золотыми «очами» на лоснящейся шкуре псов и блестящих нитях дорогих гобеленов. Кроме гобеленов, часть из которых, кстати, была явно захребетного происхождения, на стенах висели разноцветные полосы сукна и вымпелы. Изображения зверобогов и их фнотамьеннов перемежались гербами рода К'Рапас: на зеленом поле вертикальная коричневая линия, разломанная надвое и по краям обрамленная золотом, рядом — серебристый топор. — А ведь вы, Никкэльр, стали маркизом не так давно, — мягко заметил господин Туллэк. Он был единственным незнатным лицом, приглашенным к столу. — И поэтому ты, Нектарник, решил перестраховаться и обращаешься ко мне на «вы»?! — почти разгневался Дровосек-старший. Если остальные гости сидели на скамьях, обвитых бархатной обивкой и обложенных пестрыми подушками, то маркиз восседал на массивном троне, вырезанном из цельного куска дуба. — Давай-ка обойдемся без расшаркиваний. Вспомни, как ты мне кричал под Гулл-Руггом: «Заткнись и делай, что велено!» а? Чего стоили тогда все наши титулы? Меньше, чем глоток воды. Ну так и сегодня я не собираюсь разговаривать с тобой по-светски. Переживешь? — Переживу, — засмеялся врачеватель. — Ох, Брюхач-Брюхач! Ты остался тем же, кем и был. — А кем я был? — Авантюристом, кем же еще! И титул тебя не изменил ни на волос. — Ха! Титул! Мы с тобой знаем, сколько нынче стоят титулы, верно? Это так, для сына, — титул… Маркизов тайнангинцы убивали не реже, чем рядовых лучников, только дай возможность. И ты, когда готовил раненым свои проклятые настойки, от которых весь желудок в узел сворачивало, не больно-то разбирал, граф перед тобой или безродный землепашец. — Господин Никкэльр тряхнул бородой и проговорил, задумчиво глядя на свой роскошный бокал с явно захребетной чеканкой по краям. — До сих пор в толк не возьму, как нам удалось выжить тогда. Особенно под Гулл-Руггом. Думаешь, нас хранил Сатьякал? Господин Туллэк отвел взгляд: — Не знаю. — А что по этому поводу думает нынче ваш батюшка, сиятельная Флорина? И почему, кстати, он сам не отправился в паломничество? Раньше-то, помню, он частенько странствовал по стране. — Мой батюшка отправился во Внешние Пустоты, господин Никкэльр. — Ох ты!.. Как… Простите, Флорина, я не знал… — Он покачал головой, словно не верил. — Вот ведь оно что… Давно ли? — В день Воздушного Танца, вечером. — Значит, примерно месяц назад. Ах ты, Грихор-Грихор, мятежная душа! — К'Рапас-старший поднялся и залпом осушил кубок: — В память о нем. Он был отважным человеком и хорошим другом. — Маркиз медленно опустился в кресло. — А вы, значит, решили совершить паломничество и помолиться за душу покойного отца? флорина склонила голову: — Такова была его последняя воля. По этой же причине я просила господина Туллэка сопровождать меня к Храму… — …и наемного шута — тоже? — полюбопытствовал господин К'Рапас. — Он не просто шут. Это жонглер по имени Рыжий Гвоздь. — Никогда о таком не слышал. Развелось их нынче, жонглеров!.. Как начнут петь о сражениях, так сразу хочется повыгонять за Хребет, пусть бы сперва попеклись на песочке тайнангинском, а потом уж тренькали об этом на струнах. Эндуан, всё это время молчавший с видом почтительным, но и снисходительным («Старичье!..»), предложил: — Ну так давайте послушаем этого Гвоздя. А там и решим, чего он стоит. Господин Никкэльр лениво кивнул, дескать, можно. Эндуан хлопнул в ладоши, расплескав по залу гулкое эхо, аж псы вскинули к столу свои угрюмые морды. Потом повернули их к Гвоздю — тот, тряхнув бубном, вышел из ниши, поклонился Дровосеку-старшему, врачевателю, остальным господам; графиньке — особо. — Что угодно благородным зрителям? — А что ты умеешь, шут? — Играть на разных инструментах, вертеть на двух ножах мячи и перебрасывать их с одного острия на другое, прыгать через кольца (горящие!), лицедействовать, бегать и трюкачить на веревке над землей, жонглировать зажженными факелами, бросать ножи в цель (и попадать в нее!), петь, читать стихи (в том числе — собственного сочинения): гвоздилки, баллады, поэмы, также и придуманные навскидку или, выражаясь ученым языком, «импровизы»; умею и фокусы показывать, простые и сложные, с разгадкой и без. — Начни с фокусов, — махнул рукой господин Никкэльр. — А там поглядим. Можешь без разгадок, — и потянулся к выпеченной из теста кабарге, главному блюду сегодняшнего стола. На удивление благосклонно, маркиз принял извлечение из причесок и ушей присутствующих разного рода предметов, а когда Гвоздь достал из-за шиворота Эндуана перо рябчика, расхохотался: — Ловко! Вслед за фокусами Дровосек-старший пожелал видеть трюки и жонглирование предметами. Гости, впрочем, скоро заскучали. Господин Туллэк негромко обменивался с маркизом воспоминаниями о славном боевом прошлом, Эндуан не менее пылко, но тоже втихаря нашептывал графиньке какие-то шуточки (та слушала, но иногда нет-нет да поглядывала на жонглера)… — один Шкиратль рассеянно наблюдал за Гвоздем, размышляя явно о своем. Такие моменты Кайнор не любил больше всего, хотя случались они частенько: выступаешь, язви тебя Немигающая, а публике всё до Внешних Пустот, хохми — — не хохми! И положение дурацкое: так ведь не уйдешь, надо отыгрывать свое, но когда на лицах зрителей скука и руки их тянутся, чтобы прикрыть зевок, хорошо, если собьешься с ритма и куплет фальшиво прогнусавишь, — а вдруг кинжал вместо мишени уйдет в плечо напарницы?! — …вот к слову, — повышая голос, заявил Дровосек-старший. — Ты там, жонглер, говорил, что песни петь мастак и вирши сочинять экспромтом. Ну-ка давай, изобрази. — На какую тему пожелаете? — Про захребетные походы. Слышал небось у себя в нише, чего я думаю про такие песенки? — Слышал, господин. — Ну так попробуй опровергнуть. Сподобишься на какую-нибудь толковую имировизу? — Попробую, ваше маркизство. — Валяй. Отложив подальше десяток ножей, которыми только что жонглировал, Гвоздь взялся за гитару. После этакой нервотрепки на стихи его совсем не тянуло, но в запасе у настоящего циркача всегда есть придумки на подобный случай. Он коснулся струн, легко, нежно — так касается жених сокровенных мест невесты-красавицы в первые мгновения свадебной ночи. — …и к тому же, — бубнил Эндуан, изящно (как ему казалось) помахивая в воздухе полуобглоданной куриной ножкой, — понимаешь… — В неярком пламени камина, — начал Гвоздь поэтическим тоном, — привиделось: походные костры, шатры, и воины, и псы, и кони. И кто-то стонет — тонко так, по-детски, от раны утренней. И дальше до зари, чем до небес. Пустыня. Тайнангинцы. Яд скорпиона выдавить по капле губами трескаными безопасней, чем веки смежить хоть на миг единый средь своего же лагеря! И где б найти — хотя бы даже не фазана — ну курицу облезлую! — затем, чтоб новый бы на ней обет принесть: отныне есть, и пить, и веселиться, заняться собственным феодом, промышлять в лесах глухих матерого медведя — и позабыть о жалах скорпионьих… Но нет! И бесконечен путь домой, которого еще не начинали… И крылышко фазанье, на котором обет давал, — оно упрямой костью застряло в горле. Для чего, о боги, поить пустыню кровью? И так важно ль, чья именно прольется, если мы, похожие по сути так — и внешне столь разные — коней, и слуг, и псов терзаем — и себя терзаем тоже?!.. И в отсветах камина различаешь ты в зале на столе поднос и кости фазаньи — обедные остатки. Обетные… И выплеснешь вино, к немому удивлению собаки, в угли сварливые, поскольку в чаше вдруг увидишь перемешанную кровь тех воинов, которые пустыню поили щедро ею («Сатьякалу во славу! ») — перед вечностью Пустот столь схожие, родные, словно братья… Струна порвалась под пальцами Гвоздя, и звук этот был лучшим завершением импровизы. Повисла тишина, только собаки размеренно дышали, вывалив алые язычищи. — Вот ведь мерзавец! — ругнулся, грохая кулаком о стол маркиз. — Зацепил, до печенки самой прободал, стервец! Ну давай еще что-нибудь этакое! — Так ведь струна лопнула, господин, — смиренно напомнил Гвоздь. — А-а, зандробы тебя загрызи! Ладно, иди, иди. Завтра еще споешь нам, понял? — Понял, господин. Главное — вовремя закончить выступление, не «перекормить» зрителя. Поэтому Кайнор нарочно оборвал струну и утаил, что есть запас в кармане. Обойдутся! Когда уходил, Эндуан по-прежнему о чем-то вкрадчиво шептал графиньке, но куриную ножку отложил. Или съел он ее, сгоряча не заметив?.. В трактате «О неявных связях в мире», что является базовым при обучении чародеев, написано: «До совершеннолетия махитисов следует наставлять в науках более теоретических, нежели прикладных, к прикладным же допускать постепенно, дабы обучающийся не стал ихх-глистри. С другой стороны, и в теории, особенно в фундаментальных представлениях о мире, махитисов следует наставлять не спеша, постепенно готовя их сознание к кардинальному переосмыслению картины мира». В уставе же Хайвуррской эрхастрии сказано: «С первого дня Змеи Немигающей до последнего дня Стрекозы Стремительной махитисам позволено покидать сэхлию в том случае, ежели за ними является родитель, наставник или попечитель. В иных же случаях махитисы могут и должны оставаться при эрхастрии, выполняя разные поручения даскайлей, чем и зарабатывать на ежедневный хлеб и кров». Почему так — ясно. Сэхлия — не богадельня, здесь лишние рты при ленивых руках не нужны. Об этом Тойра предупредил Найдёныша еще пять лет назад, когда забрал его из Тайдонской обители и привез сюда, в Хайвурр. «Ты вроде не из лодырей, но знай: обучение дармовым не бывает, за всякое благо следует платить. В монастыре тебе было плохо, потому что там ты делал то, чего не хотел делать, и учился тому, чему не хотел учиться. Здесь же тебя будут наставлять в чародействе — но очень часто тебе придется делать опять же то, чего не хочешь. Иначе попросту не выучишься — это во-первых. А во-вторых, чародейство тем и отличается от прочих ремесел, что прийти в сэхлию и стать махитисом может любой. Здесь не нужны родственные связи и тугие кошельки — зато не обойтись без прилежания обучаемого. Нерадивый подмастерье кузнеца сможет еще кое-как заработать себе на жизнь дешевыми, плохо сработанными поделками, да и то его вскоре найдут цеховые братья и прижмут к ногтю, чтобы не позорил других кузнецов. Ну а бездарный чародей долго не проживет: либо «Уразумел, — согласно кивал Найдёныш. — Вы не думайте, господин, я не стану лениться». «Время покажет», — усмехнулся тогда Тойра. И время действительно показало. «Неглупый мальчик, — скупо кивал даскайль Мэрсьел М'Осс Тойре, когда тот наведывался в Хайвурр. — Если б вы еще не баловали его своими частыми визитами…» «Частыми» — это примерно дважды в год! При одной мысли, что когда-нибудь Тойра послушается доброго совета и решит приезжать пореже, Найдёнышу становилось тошно и тягостно. Потерять человека, которого он почитал за отца и учителя, мальчик боялся больше, чем даже собственной смерти или неудачного посмертия. Со временем Найдёныш перестал бояться смерти вообще, ибо именно этому в первую очередь в сэхлии и учили. Но утратить то, о чем так давно мечтал, — хотя бы подобие семьи (которое оказалось намного более настоящим, чем иные настоящие семьи), — он боялся и по сей день. Догадывался ли Тойра о страхах своего приемного сына и воспитанника? Наверняка. Но ни разу не дал ему понять этого и уж тем более даже в шутку не пригрозил, мол, будешь плохо учиться — брошу тебя, непутевого. Наоборот, еще в самый первый раз, когда они подъезжали к городу, где знаменитые хайвуррские башни-стрелы проткнули небо своими остриями, Тойра предупредил: «Я, возможно, буду надолго исчезать, но не переживай, о тебе я не забуду — никогда». К тому времени они уже расстались с монастырским обозом — братья-то ехали в Гнук-Шунек, а не в далекий Хайвурр. Нельзя сказать, чтобы путешествие до Стрелобашенного прошло без приключений, но самым главным в нем, пожалуй, было то, что Найдёныш привык к миру и к мысли о переменах в своей жизни. Как позже выяснил Найдёныш, были у Мудрого и другие причины для подобного решения. Во-первых, Тойра оказался знаком с некоторыми здешними даскайлями. За время пути к Хайвурру он успел объяснить Найдёнышу, каким образом устроены чародейские «цехи». Сэхлии, где обучали будущих чародеев, являлись лишь одной из составных частей чего-то вроде университетов, которые назывались эрхастриями. Отсюда чародеи, отложив в сторону посох и надев браслеты ступениатов, отправлялись проходить испытание; здесь проводились многочисленные исследования чар и всего, что с ними связано. Ну а главное — эрхастрии были центрами-«цехами» чародеев. Чародеи-то, как правило, работают поодиночке, но и им время от времени нужно объединяться. Жили и работали в эрхастриях, разумеется, в основном тоже чародеи, часть из них звалась даскайлями — они занимались и исследованиями, и обучением махитисов со ступениатами, и следили за тем, как последние пройдут испытание. Они же, даскайли, при необходимости выступали от имени чародеев в муниципалитете. Главное и неизменное условие для того, чтобы стать даскайлем, — перестать практиковать чародейство «в миру», для заработка. Ты можешь использовать магию при обучении махитисов или во время исследований, но — никаких платных услуг нечародеям и почти безвылазное пребывание в пределах эрхастрии. Так заведено издревле, этот обычай пришел еще с Востока: в городе в любой момент должны находиться дееспособные чародеи, не нанятые для частных нужд, но и не зависящие формально от Короны и Церкви по отдельности, лишь от них вместе. «Не понимаю, — честно признался Найдёныш. — Зачем?» — Наш мир преисполнен неожиданностей, — объяснил Тойра. — И не всегда приятными. Уже много лет подряд Иншгурра воюет с Тайнангином — вяло, с перерывами, но воюет. И герцогство, конечно, помогает нам в этом, но в то же время и само оно наверняка при случае не отказалось бы понадергать перьев из нашего хвоста. С востока, из моря, время от времени являются такие чудища, что и в кошмарном сне не всякому приснятся, — воображения не хватит. На севере Пелена, и хоть между нею и королевством лежит Неарелм, всякое, мальчик, может случиться… Да и в самой Иншгурре хватает баламутов, так что порядок держится отнюдь не на всеобщих благостности да миролюбии. А держится он на трех столпах, имя которым Корона, Церковь и Посох. С превеликой радостью, думается мне, каждый из этих трех цепных псов порядка перегрыз бы горло остальным — да не осилит! Вот и приходится им пристально следить друг за ружкой и заниматься каждый своим. Нарушители спокойствия разными бывают; Корона выслеживает тех, кто против нынешнего порядка на земле злоумышляет, Церковь колебателей веры пользует, ну а чародеи — тех, кто на основы мироустройста замахивается или же грозит этим основам бессознательно, как стихийные бедствия. Каждый скажет, что его удел — самый трудный. Случалось, что кто-то из «псов порядка» замахивался на власть других, скалясь, выхватывал у них такую заманчивую кость, но никогда не удерживал. После попытки восстания и захвата власти архипаттом Бэврой Истовым стало ясно, что Церковь не сможет справиться с теми делами, которыми занимается власть светская. То же в отношении чародеев стало ясно после Баронских Костров. Не знаешь, что это такое? Потом как-нибудь… ну ладно, вкратце: прежде чародеи почти не принимали участия в мирских делах — я о политике в первую очередь. Забота Посоха — люди, их защищенность, в основном от сил сверхъестественных. А во время Костров кое-кто из не в меру честолюбивых даскайлей решил, что сам лучше королей и паттов с верховными настоятелями сможет позаботиться обо всех делах в Иншгурре. Безумцы!.. Поверь, мальчик, в те дни на кострах горели не только бароны. С тех пор… «Короли»? Да, бывало так, что и отдельные не в меру ретивые короли пытались сговориться с чародеями или самостоятельно, без поддержки Посоха, поколебать силы Церкви. Так или иначе, а зазнавшихся венценосцев находили убитыми, причем обычно погибали они от рук своих же приближенных. В этом мире, мальчик, можно не бояться Церкви, но нельзя не бояться очередного Нисхождения… Словом, с тех пор каждый занимается своим делом. Люди постепенно начинают понимать, что вид короля, толкующего прихожанам «Бытие», так же нелеп, как вид жреца с чародейским посохом или чародея на троне. …Примерно то же самое, но более жестко и безоговорочно утверждал один из знакомых Тойре даскайлей. Именно он, костлявый, угловатый Мэрсьел М'Осс со своей реденькой козлиной бородкой и водянистым взглядом, взял Найдёныша к себе в махитисы. «Поглядим, — пообещал он Мудрому, — будет ли толк из твоего мальчика. Староват он, вообще-то, ну да ладно. То, что он был Непосвященным даже… м-м-м… любопытно». Тойра только усмехнулся. Он знал Второй же причиной, по которой Мудрый выбрал именно Хайвурр, был некий домик в безымянной деревушке рядом с городом — точнее, не сам домик, а его хозяйка. Но об этом Найдёныш узнал только следующим летом, когда впервые услышал о «каникулярной главе» из устава эрхастрии и готовился все три месяца «отдыхать» в поте лица своего. Впрочем, это сулило и некоторые приятные моменты. С самого начала обучения у Найдёныша не было ни одной свободной минутки, чтобы заняться рисованием. Порой он даже жалел о днях в монастыре, где всё-таки ему удавалось выкраивать время на художества. «Teбe придется очень постараться, чтобы стать хотя бы посредственным чародеем», — как бы между прочим заметил, беря его к себе в махитисы, даскайль М'Осс. По своему обыкновению, он несколько преуменьшил. режим обучения и количество знаний, которые Найдёнышу следовало как-то разместить в своей голове, были невообразимыми. С утра до обеда в классах, после обеда несколько часов на самостоятельные занятия, потом — в лабораториях, после ужина — час на самооценку и кое-какие психические упражнения, которые следует выполнять индивидуально. И — сон, который тоже не принадлежит тебе, потому что даже во сне ты обязан работать, ибо одним из основных заданий махитисов-первогодков было научиться подчинять себе мир сновидений. Но — Изредка перед сном Найдёныш доставал из футляра рисунки и разглядывал их, порой добавляя штрих-другой, но и только. Нет-нет, идей, что и как рисовать, у него хватало… поначалу. Но день за днем, неделя за неделей все эти вызубренные списки жаропонижающих трав, усвоенные за месяц тома по истории, опыты, гимнастика, «similia similibus evocantur», «взболтайте и поставьте на „ледяной“ огонь», «руки во сне, я обязательно должен увидеть во сне свои руки…» — всё это по капле выжимало из него саму мысль о рисовании. «Не сегодня, завтра… или на следующей неделе… через месяц… когда выучу до конца „Бестиарий“ Улширда… потом… когда-нибудь потом». Однажды у него выдался-таки свободный часок, и Найдёныш, предвкушая, как будет рисовать, медленно достал и разложил на столике рядом с кроватью рисунки и чистые листы. Взял в руки карандаш, решил, что нужно его заточить, потом сходил выбросил крошки, потом еще раз пересмотрел листы, провел несколько линий, стер одну, затем другую… выронил карандаш. «Я не знаю, что рисовать!» Когда они с Тойрой еще только подъезжали к Хайвурру, Найдёныш был изумлен тамошней архитектурой, тем, как массивное могло быть одновременно изящным, громадное — хрупким; поражен соседством узких улочек и просторных площадей, крытых рынков, храмов, самой различной формы лавчонок, притулившихся к их стенам, прораставших, казалось, как грибы после дождя, стоило только отыскаться свободному пятачку… «Та еще мешанина, — усмехнулся Тойра, когда Найдёныш поделился с ним своими впечатлениями. — Тут когда-то был город пралюдей, и во время Второго Нисхождения ему чудом удалось уцелеть. Сперва здесь продолжали жить хэллане, но потом их вытеснили за Хребет, а город достался потомкам Бердальфа. Те кое-что подновили со временем, конечно, начали возводить новые постройки. В Третье Нисхождение Хайвурру пришлось несладко, но он выстоял, хотя многие кварталы превратились тогда в руины. Иногда, глядя на какой-нибудь дом или храм, и не подумаешь, что он стоял здесь триста или пятьсот лет назад». Этот рассказ натолкнул Найдёныша на идею нарисовать Хайвурр таким, как его описал Тойра: чтобы на одних и тех же улочках соседствовали прошлое и настоящее. Он уже даже мысленно сделал некоторые наметки. Начать собирался со зданий эрхастрии, которые, оказывается, едва ли не самые древние в городе. Не все, конечно; те же башни: Снежная, Орлица и Свеча Вдовы, — построены намного позже. Но башни — это так, только мизерная часть эрхастрии, основные помещения которой расположены под землей. «Чародейством люди занимались издавна, — говорил, размеренно покачиваясь в седле, Тойра. — И те из них, кто приплыл в Ллаургин на кораблях Бердальфа, были ничуть не хуже своих предшественииков-пралюдей — чародеи с Востока попросту были другими. Но смогли найти места, наиболее подходящие для своих занятий, ведь прежде в подвалах Хайвуррской эрхастрии чародейство творили пралюди. Так что нижние, подземные этажи — самая древняя часть города, его сердце. Хотя мало кто, кроме чародеев, об этом знает». Даже, понял Найдёныш, не все махитисы догадывались об этом. Их, первогодков, поселили на втором этаже Орлицы, а под землю водили лишь изредка, на отдельные занятия. Но и тех хватило воображению Найдёныша: низкие сводчатые потолки из черного камня, какие-то непонятные пометки на стенах, двери, всегда запертые за увесистые засовы… Даскайль, которому предстояло провести очередной урок, всегда подолгу громыхал связкой ключей, прежде чем отпереть такую дверь. И Найдёныш подсознательно вжимал голову в плечи и оглядывался по сторонам, ему казалось, что этот грохот может разбудить кого-нибудь… кто живет во тьме… кого совсем не следует будить. Другие махитисы тоже оглядывались, не только девчонки (которых было раза в четыре меньше, но которых всё-таки брали в обучение — это очень удивило Найдёныша), оглядывались и мальчики… правда, все они были младше его. Обычно в махитисы отдавали детей восьми-девяти лет, а Найдёныш попал в эрхастрию, уже когда ему стукнуло одиннадцать; но, как и малышня, он трепетал перед чернотой коридоров и таинственными гулкими колодцами винтовых лестниц, по которым им пока что ни разу не доводилось спускаться. Всё это: лестницы, двери, страх в напряженной спине мальчика, что стоит с краю группы махитисов, — Найдёныш и собирался набросать в первую очередь. Город у него был задуман как срез пространства и времени, где непрозрачность стен и невозвратность прошлого не имеют силы. Был задуман… В тот момент, когда Найденыш признался сам себе: «Я не знаю, что рисовать!», — он невольно солгал. Что — он знал, не знал — как. Но причину своего «не знаю» мальчик видел — предпочитал видеть! — в недостатке времени. Поэтому, хоть Змея, Мотылек и Стрекоза в этом году не сулили ему отдыха, Найдёныш всё же рассчитывал на них. Каждый из махитисов получил на лето массу заданий, но задания вкупе с грядущим ежедневным трудом в сэхлии не могли занять Найдёныша с утра до вечера. Значит, будет время и на рисунки, обязательно будет! Первые два дня Змеи он привыкал к своим новым обязанностям. А на третий… Найдёныш как раз бежал куда-то по поручению даскайля М'Осса, когда старенький привратник открыл скрипучие створки и впустил во двор эрхастрии некоего всадника на мышастой куцехвостой кобыле — Господин Тойра! — захлебнулся криком Найдёныш. — М-м-м? — удивленно вскинул бровь тот. — Я тоже рад тебя видеть. Ты уже сложил вещи? — Какие вещи? — Свои, разумеется. Или ты предпочитаешь всё лето провести в сэхлии? Тогда-то Найдёныш и познакомился с хозяйкой упомянутого выше домика в безымянной деревушке рядом с Хайвурром. «Вообще-то — не безымянная, — объяснял по пути Тойра. — Просто ее называют так же, как и город, — Хайвурр. Но согласись: кому нужна этакая путаница? В общем, здешние обычно про нее говорят просто „деревня“, и все понимают, о чем речь». Место, где Найдёнышу предстояло провести три летних месяца, выглядело не очень роскошно, даже по сравнению с аскетичной Тхалемской обителью или разномастными зданиями эрхастрии. По сути, деревушка-тезка Хайвурра ничем не отличалась от других себе подобных. Найдёныш вдосталь нагляделся на них по пути из монастыря в эрхастрию — и не только нагляделся, приходилось там и на ночлег останавливаться. Тойра знай смеялся себе: мол, ничего, тебе полезно, для опыта. А какой здесь опыт, когда спать приходится в одной халупе с хозяйской скотиной, ибо заморозки уже, холодно ей будет, безъязыкой?!.. В деревушке, куда привез Найдёныша Тойра, обычаи, кажется, царили сходные. Махонькие дворики; кривые, словно зубья во рту старицы, заборы, свора полудиких псов, лениво провожающих взглядом всадников, дорога-змея кашляет вам в лицо сухой пылью, у дальней рощицы поблеивают овцы да всё норовят разбрестись в поисках тени, а пастушонок лишь для виду покрикивает на них, укрывшись в этой самой тени… И кроме двух-трех любопытных мальчишечьих носов да старика на почерневшей колоде, никого, кажется, и нет. Все в поле, сейчас самый сезон — не до посиделок; спят, небось, по пять часов в день, подумал Найдёныш. Подумал и удивился: откуда знаю? Или это и есть тот самый опыт, про который полгода назад Тойра говорил?.. Тем временем они приблизились к невысокому, словно приплюснутому к земле домику, что стоял на отшибе. Его окружал неожиданно прочный, явно недавно сооруженный или починенный забор. Тесный двор порос здоровенными лопухами, между которыми там и сям темнели протоптанные дорожки: от калитки к дому, от дома к отхожей яме, от дома же — к махонькому огородцу… — Правильно говорят, что у тебя в голове мураши живут! — раздался строгий женский голос. Возле упомянутого забора росла яблонька с болезненно искореженным стволом, но необычайно густой листвой. В ее-то тени и стояла, оперевшись одной рукой о дерево, невысокая пышнотелая женщина. Уже в летах, она, однако, была по-прежнему привлекательна Тойра смеется — Найдёныш впервые слышит, чтобы этот человек смеялся — так: всегдашняя отстраненность, с которой он что-либо делал, теперь почти исчезла, вытесненная искренней радостью. Потом Тойра успокаивается и добродушно выслушивает обвинения в свой адрес, в том смысле, что как же ты, здоровый мужик, позволил себе ехать на лошади, когда мальчонка пешком плетется! Душа твоя бессердечная, сердце твое черствое, мало тебя в детстве лупцевали, зандроба. — Мало, — абсолютно серьезно соглашается Тойра. — Знакомьтесь: это — Найденыш, это — Аньель-Строптивица. Ну что, — (обращаясь к Аньели), — погонишь меня прочь, зандроба бессердечного, или приютишь-таки? — Куда ж тебя девать, — махнула рукой та. — Слазь с животины да проходи. И ты, Найдёныш, не робей. — А что он пешком, а я верхом, — объяснил Тойра, — так сама посуди, кому сподручней пыль месить: этому юному махитису или мне? Ну а главное — мальчика тренировать нужно, ему вон в сэхлии немного ум «поразмяли», а о теле уж мы с тобой позаботимся, больше некому. Пора ломать этот дурацкий обычай, когда что ни чародей, так хлюпик, каких поискать. — Сам-то!.. — фыркнула Строптивица. — Попрошу на личности не переходить, — необычно, но смешно высказался Тойра. — А предлагаю пройти в дом и заняться ужином. Заодно обсудим кое-что. «Кое-чем» был распорядок ближайших трех месяцев. Распорядок, который составили для Найдёныша Тойра и Аньель с его, Найдёныша, ведома — но и только: мнения его по поводу летнего времяпровождения никто не спросил. Только и оставалось, что угрюмо слушать всякие там «ничего, ему пойдет на пользу» и «я в его годы…»! — А будешь себя хорошо вести и прилежно учиться, где-то в начале Мотылька возьму тебя в небольшое путешествие, — пообещал Тойра. Найдёныш мигом позабыл про обиды и, со своей стороны, пообещал учиться как следует; честно! Тут в домик заявилась худосочная девчонка, стриженная под мальчишку, она заявила, что «овец уже разогнала по дворам и страсть как проголодалась… здрасьте, дядь Тойра!..» — настороженно зыркнула на Найдёныша и приткнулась рядом с матерью. Их познакомили. Худюху звали Омитта, она была чуть помладше Найдёныша, но наглости неимоверной и задиристая, что твой репей. В общем, за неделю они сдружились — водой не разлить! Частенько Найдёнышу приходилось вместе с Омиттой выполнять работу по хозяйству: то их отправляли пасти стадо вздорных, своевольных овец, то собирать трав-корешков специальных, а то отнести кому-нибудь из местных жителей настой или мазь, приготовленные Строптивицей. Аньель-то, оказывается, была знахаркой, причем пользовала она не только хайвуррцев-деревенских, но и горожан тоже; к ней приходили издалека, подчас предпочитая ее услуги чародейским. «У нее расценки ниже», — как бы между делом объяснил Тойра. И снова пробормотал одно из своих непонятных выраженьиц: «Мотай, мотай на ус». Что мотать? на какой ус? За хлопотами по хозяйству да летними занятиями, что им задали в сэхлии, у Найдёныша снова не хватило времени на рисование. Но он, честно говоря, и не вспоминал о том, что у него не хватает времени. Так, иногда, в постели перед сном… или во сне… А потом Тойра выполнил свое обещание и повез Найдёныша в… …во сне он Башня Ветреница, где разместили гостей господина К'Рапаса, называлась так отнюдь не из-за широкого основания, столь похожего на юбку какой-нибудь красотки, и не из-за просторного балкона, напоминавшего другую часть тела воображаемой девицы. О нет, всё оказалось намного проще и прозаичнее! Архитектор — видимо, в силу своего извращенного чувства юмора — спроектировал башню так, чтобы в стенах ее время от времени выли и стонали пойманные в хитросплетение невидимых пустот сквозняки. Поскольку громче и чаще всего башня «пускала ветры» в верхней своей части, то там селили прислугу, господам же знатным предложили покои на нижних этажах, в «юбке». Ну а врачевателя — с одной стороны господина не знатного, с другой — давнего друга маркиза — поместили посередине. — Пожалуйтесь К'Рапасу, — предложил Гвоздь. — Он наверняка устроит куда-нибудь пониже. — Вы не знаете Никкэльра. Устроить-то устроит, но позубоскалить не преминет. Такой уж человек: любит при случае напомнить, что чего-то стоит. Он и за столом шумел про «давай на „ты“, поскольку теперь может себе такое позволить. Но я на Никкэльра не в обиде, все эти мелочи — мелочи. Он был искренен, когда радовался встрече со мной, уж я-то знаю. — Ваше дело, — пожал плечами Кайнор. — И, кстати, ваш этаж. Он поклонился и собирался было идти дальше, но врачеватель схватил его за руку: — Постойте. Из всех нас тогда на тракте вы один были снаружи — и видели тоже больше остальных. А кабаргу… вы тоже видели? — Нет. Вообще-то, мне было не до оленей, очень хотелось свою жизнь спасти. — Эндуан и Шкиратль говорят, что кабарга словно вела их к тракту. — Или они ее гнали туда — какая разница? — Вы в самом деле не понимаете? После того, что я рассказал вам о… — Господин Туллэк сделал выразительное движение глазами, поскольку рядом стоял слуга с тройным канделябром и терпеливо ждал, чтобы сопроводить Гвоздя в предназначенные для него покои. — Догадываетесь, о чем я? — Догадываюсь. Что с того, господин врачеватель? Это была просто кабарга, звено в цепи совпадений — не больше и не меньше. Между прочим, если вы полагаете, будто кто-то проявляет ко мне снисходительное внимание, как вы объясните, что Эндуан со свитой явился поздновато? Меня к тому времени вполне могли убить — первой же стрелой, окажись лучник чуть точнее, а я — менее удачливым. — Гвоздь покачал головой: — Фарт, господин Туллэк. Фарт и только. За спиной у него кашлянули: — Если позволите… — несмело качнул канделябром слуга. — Те разбойники, что на вас напали… это ж банда Висюля. Они редко когда убивали, обычно «щипали» и отпускали с миром. Им, говорят, потому и везло: из Висюлевых людей почти никто, даже если и попадался, с кумой не танцевал — или убегал, или в священные жертвы попадал. Он сам-то, Висюль, однажды и в петлю уж голову сунул, да веревка оборвалась, народ на площади закричал: «Знамение! Знамение!» — ну и отпустили его. С тех пор и прозвали Висюлем. — Так, говоришь, не убивали? — переспросил Гвоздь. — До последнего раза не убивали. Теперь, видать, зандроб попутал, позарились на большие деньги и согласились кого-то из вас порешить. Вот Разящая и клюнула в темечко, чтоб неповадно было впредь… другим в смысле — неповадно, — смутившись, пояснил он. — Спасибо, дружище. Очень познавательно. Ну, господин Туллэк, спокойной ночи и приятных вам снов. — «Если ты после сегодняшней пирушки еще хоть немного соображаешь, то догадаешься что к чему и не станешь упираться. Иначе к утру весь замок будет знать, о чем мы тут трепались». — И вам того же, — откланялся сообразительный врачеватель. Гвоздя, как оказалось, поселили отдельно от Дальмина и Айю-Шуна, чему он даже порадовался. Те двое наверняка давно спят, им-то не нужно было давать представление перед пирующими господами. Да и события последних дней вряд ли заставляют их мучительно размышлять о собственной жизни и ее смысле, ой вряд ли! «Кабарга, говоришь?» Побросав на сундук бубен и прочие жонглерские вещицы, Кайнор встал у окна и распахнул ставни. Свечей не зажигал, не было необходимости — к тому же хотелось полумрака, покоя; лишь потрескивал огонь в камине, заставляя тени на стенах и потолке исполнять бесстыдные, жаркие танцы. Ветреница, словно проникшись настроением этих плясок, тесно прижалась к наружной стене, опоясывающей замок. Комната же Гвоздя находилась почти вровень с нею, так что из окна он при желании мог выбраться прямо туда, на широкую каменную дорожку, с одной стороны которой — провалы бойниц, с другой сонно копошится далеко внизу внутренний двор маркизовой берлоги. С трудом раздвинув внешние, зарешеченные, створки, Кайнор перебрался на стену. Он отошел подальше от Ветреницы и оглянулся: она нависала балконом-грудью над стеной, сильно выдаваясь наружу. Три других башни были примерно такой же конструкции, и отсюда Гвоздь смог разглядеть огоньки в караульных помещениях на их верхушках, рядом с храмовенками, где каждый желающий в любой момент мог вознести молитву к Сатьякалу. Еще одна храмовня горбила двускатную крышу во внутреннем дворе возле небольшого священного зверинца. Здесь, на стене, вой и стоны Ветреницы были не слышны, зато сверху, с одного из небольших балконов, до Гвоздя вдруг долетело бренчание гитары. Кто-то, не видный Кайнору из-за высокого балконного ограждения, пел, подыгрывая себе, впрочем, довольно сносно. Внезапно Гвоздь узнал этот голос — и подивился: вот уж от кого не ожидал, так от Дровосека-младшего! Песня давно закончилась, а Эндуан всё еще перебирал струны, как будто не знал, что дальше. — Ты хорошо поешь. Ну конечно, Кайнор мог и раньше догадаться! Вряд ли бы юнец терзал гитару просто так, для самого себя. Есть, есть у него благодарные слушательницы!.. Что — тебе, чернявая, тоже не спится? И не поленилась же по лесенке взойти на такую-то верхотуру!.. — Спасибо. — А раньше — помнишь? — в детстве ты всегда страшно гнусавил. И голос у тебя был тоненький, вроде бы жалостливый. когда ты пел, выходило смешно. — Помню, еще бы! Ты всегда смеялась, а я воображал, что это ты смехом смущение пытаешься скрыть. Очень, представь, воодушевлялся от таких мыслей. Потом как-то мне Шкиратль сказал: ты, говорит, зачем себя дураком выставляешь? Это было в тот последний раз, когда вы с отцом приезжали. — Да, ты тогда ходил надутый, как сыч, — и глазищами сверкал, сверкал! Я, когда уезжала, очень рассердилась. — И не жалела, что больше не виделась со мной? — Потом жалела. Папа объяснил, конечно, про Шкиратля, что опекунство много значило для твоего отца, а непременным условием было отсутствие «посторонних». — О да, батюшка согласился бы на всё ради своего маркизства. Смерть мамы сделала его совсем невменяемым. А те, кто ставил ограничительные условия, тоже, как мне кажется, были немного безумны. Шкиратль у нас появился год спустя после моего рождения, лет девять мы жили вместе — и ничего, а потом вдруг эти господа из столицы решили, что нас нужно срочно запереть в четырех стенах и чтоб из замка ни ногой. Понаслали кучу шпионов, которые делали вид, будто они наши учителя. А батюшка только улыбался и раскланивался: добро пожаловать, гости дорогие! Надо было бы — спину свою подставил под их сапоги! — Перестань! — Перестать?! Ты не видела, что здесь творилось все эти годы! Привыкла, что господин Никкэльр — добрый, громкий, безобидный дядюшка? Добрый, как же! Если ему будет нужно, он повесит тебя на осине не раздумывая. — Зря ты так говоришь… — Может быть, зря. Но я говорю правду! Ты не жила с ним все эти годы. «Титул ради сына» — как же, ради кого же еще! Но милому господину Никкэльру наплевать и на меня, и на тебя, и на Нектарника! Я важен для него только потому, что меня можно упрекать и всё время напоминать мне, чего он лишился во имя моего блага. Нектарнику, господину Туллэку, батюшка рад, ибо есть перед кем покрасоваться, есть кому намекнуть: «Кем я был тогда и кем я стал теперь, а!» Ну а ты — отличный случай выказать великодушие, даже пособолезновать: «Ах, Грихор-Грихор!..» Пылкую речь Эндуана прервал хлесткий звук пощечины. «Недурно! — мысленно поаплодировал графиньке Гвоздь. — Но — напрасно». — Извини, — пробормотал Дровосек-младший. — Не стоило, конечно, вспоминать о твоем отце. Однако раз уж… Это правда, что он был запретником? — Кем? — Только не делай вид, будто не поняла, о чем я. — Он не был запретником. С чего ты взял?.. — Батюшка рассказывал. Думаешь, они с твоим отцом были в приятельских отношениях… как там говорят? — «дружба до гроба», да? Так вот, батюшка не раз высмеивал графа, в том числе и его увлеченность тайными культами, как захребетными, так и местного разлива. — Ну и что?! — искренне возмутилась чернявая. — Разве обязательно при этом быть запретником? Да они как раз такими вещами интересуются постольку, поскольку на самом деле их волнует не суть, а форма. — Ты-то откуда об этом знаешь? — Что ж я, по-твоему, совсем пустоголовая? — Погоди, в той же столице полным-полно умных людей, но многие ли из них… — Ты всегда такой занудный или только по праздникам? — Значит, твой отец действительно интересовался всеми этими культами, так? И тебе кое-что рассказывал. — Интересовался и рассказывал. Дальше что? Побежишь звать местного эпимелита, чтобы определил меня в священные жертвы? Или пойдешь расскажешь своему отцу, а потом вместе с ним посмеешься над глупыми суеверными Н'Адерами? Пауза. Воздух аж звенит от тишины и того, что за нею кроется. Наконец: — А ты изменилась за эти годы, Флорина. — Не ожидал же ты, что я останусь десятилетней девчонкой! — Я о другом. — Понимаю. Но ты тоже, знаешь ли, стал другим. — Да, это правда. — Слышно было, как Эндуан переступил с ноги на ногу и смущенно («смущенно?!» — не поверил своим ушам Гвоздь) кашлянул. — Скажи, а что после паломничества? Вернешься к себе в замок или останешься в столице? — Еще не решила. Там видно будет. — Знаю, что это прозвучит… э-э-э… несколько странно и неожиданно, но что бы ты сказала, если бы я предложил тебе выйти за меня замуж? «Странно и неожиданно? — хмыкнул про себя Гвоздь. — Мальчик, да ты мастак преуменьшать!» — Но почему?! «А ты, чернявая, не понимаешь таких простых вещей! Если то, что он говорил, правда…» — Потому что я хочу сбежать из этого стойла! Пусть батюшка тешится своим титулом в одиночестве. Меня же тошнит от одной мысли об охоте, а здешние служанки уже открыто смеются мне в спину и пересказывают друг другу, насколько я был плох или хорош, когда тискал их… Мне опостылела жизнь в этих стенах и в этих землях, нужно что-то менять! Ну и потом, ты мне нравишься. Ты помнишь, как нам было хорошо вдвоем? — Эндуан… — Если графинька и была растеряна, то быстро взяла себя в руки: голос ее почти не дрожал. «Молодец, девчонка, умеет держать удар!» — Ты ведь понимаешь, с тех пор прошло одиннадцать лет, и мы уже не дети. Мы стали другими, мы… не те, что прежде. Ты мне тоже нравишься, ты хороший человек, но я пока не собираюсь выходить замуж. Прости. — Подумай, вместе мы… — Нет. — Ты не понимаешь, Флорина! Я не прошу тебя о том, чтобы ты спала со мной, с этим можно не торопиться, в конце концов… — В конце концов, в моем замке тоже найдутся служанки, да? Главное — ты хочешь сбежать от отца. Но я не собираюсь тебе помогать такой ценой. «Браво, девочка! Растешь». — Вот, значит, в чем дело? Тебе нужно то же, что и другим. И, как и другие, ты брезгуешь тем, кто замарался с девками из прислуги? Так зря, если только в этом загвоздка… — Загвоздка в другом. — Тон, которым это было сказано, не оставлял бедняге ни малейшей надежды. — И давай прекратим, чтобы не пришлось потом жалеть о неосторожных словах. — Как знать, кто из нас и о чем еще пожалеет, — пробормотал Дровосек-младший. — Ну что же, графиня, позвольте откланяться. Спокойной ночи и благих вам снов. Не давая ей возможности ответить, юнец ушел с балкона. Гвоздь тоже решил, что пора возвращаться к себе. Он никогда не совестился подслушивать чужие разговоры, если в том была необходимость, но этот, пожалуй, мог бы и пропустить. К тому же Кайнор изрядно замерз, вынужденный стоять без движения, чтобы не выдать себя, а на дворе-то как-никак месяц Акулы (как раз в полночь начался!) — осень. Хорошо хоть, обошлось без дождя… Но уйти он не успел. Графинька, верно, в смятении чувств, подошла к оградке балкона и охнула, увидев внизу своего наемного шута. Поскольку до этого она сидела с Эндуаном без света, то глаза ее, привыкшие к темноте, с легкостью различили на стене одинокий силуэт. Что оставалось? — только шаркнуть ножкой и согнуться в поклоне: — Сегодня волшебная ночь, не правда ли, госпожа Н'Адер? — Волшебная и тихая. Любое сказанное слово так отчетливо слышно, да? Вы давно здесь стоите? — Не очень. Вышел вот подышать перед сном свежим воздухом… — Вас задело то, что пришлось выступать перед господином К'Рапасом? «Сатьякал всемилостивый! Только что она имела душещипательную беседу с другом детства, а сейчас пытается пожалеть меня! Кто там из мудрых говорил, что лучшая защита — нападение?..» — В конце концов, я ведь наемник, мне полагается делать, что прикажут… в определенных рамках, разумеется. — Не нужно так. Я заплатила совсем за другое — и впредь, обещаю, вам не придется выполнять ничего, сверх оговоренного. — Знаете, из вас получится неважная графиня. Знатным дамам не следует заботиться о простонародье, тем более о шутах. — И следует принимать столь выгодные предложения руки и сердца? — Хотя, — добавил Кайнор, кашлянув, — поэзия поэзией, а жизнь жизнью. И фактор постели… хм… в общем, я бы не советовал им пренебрегать, госпожа. — Так вы считаете, я была не права, когда отказала ему? Да или нет? — Есть вещи, по поводу которых иметь собственное мнение шутам не пристало. Равно как и спрашивать о них у шутов. — Тем не менее, я спрашиваю. По голосу своей полуневидимой собеседницы Гвоздь понял, что лучше не гневить графиньку. А то еще запустит сверху чем-нибудь тяжелым в приступе девичьего гнева — вдруг попадет? Словом, ответил без ершистости… почти: — Я не знаю, госпожа. Мне сын господина маркиза не нравится, но я — это я, а вы — это вы. Скажу только, что десять лет — большой срок, люди сильно меняются за такое время. И хотя при встрече они могут показаться друг другу знакомыми и родными (старые воспоминания, сантименты, прочая лабуда понимаете, о чем я?), потом, рано или поздно, правда всплывает. У людей незнатных с этим попроще: мы хоть иногда, да сходимся по любви. По другим причинам тоже, конечно, — добавил он, вспомнив кое о чем. — Но редко в расчет идут такие понятия, как передача титула или интересы фамилии. Хотя бывает всякое, да… — запутавшись, Гвоздь умолк. Но, кажется, графиня уже не слушала его. — Мне жаль их. Они поубивают друг друга. Эндуан… я же вижу, он вот-вот сорвется. Попытается вывезти господина Никкэльра в лес… — Простите? — Да, вы же не знаете здешних обычаев. В этих краях, если хотят избавиться от неугодного человека, приглашают его на охоту. Охотятся тут часто, ничего подозрительного в таком приглашении вроде и нет. А потом подстраивают что-нибудь, чтобы выглядело, как несчастный случай. Это и называется «вывезти в лес». Только у Эндуана не получится. Господин Никкэльр наверняка разгадает его хитрость. И вряд ли помилует. — Так кого же из них вам больше жалко? — Обоих. Я… знаете, я бы согласилась, если бы он ответил по-другому на мой вопрос. Просто в другом порядке. «Ну так благодари Сатьякал, девочка, что твой несостоявшийся супруг ответил как ответил». — Уверен, что вы еще повстречаете достойного человека, сударыня. А маркиз с сыном наверняка сами разберутся, без всяких жертв с вашей стороны. — Спасибо, господин Кайнор. И за ответ и за стихи. — Она вытянула руку ладонью кверху: — Кажется, дождь накрапывает. «Уже минут пять как. Наконец-то заметила!» — Да, вроде. — Так вы же там вымокнете весь! Что ж вы молчали? — Разве я молчал? — Ступайте к себе, немедленно! И не беспокойтесь, утром вам не придется выступать за завтраком. — Благодарю, госпожа. Ну вот, ушла. Странная девица — капризная, конечно, и вздорная, и в голове многовато «книжных идеек», но вообще — не такая уж безнадежная стерва. «Это они все поначалу не такие уж безнадежные. А только подставь шею — которая сверху усядется, а которая и клыками в горло вопьется. — Кайнор вспомнил про Лютен и покачал головой: — Видели мы этих белых цапель, досыта…» Но, по правде сказать, и он не лучше. И не умнее, если выстаивал тут на холоде и под моросящим дождичком, утешая графиньку, которая потащила его за собой через полстраны по прихоти покойного батюшки. «А ты ей — морали читай. Еще бы балладу спел, расклад как раз подходящий: дама на балконе, кавалер — под. …и комната, наверное, выстыла, пока ты здесь „воздухом свежим дышал“ и „под душем“ стоял заодно». Но нет, хвала Сатьякалу, огонь в камине не погас, хоть и теплится еле-еле… ну и зандроб с ним, с огнем! Клацая зубами и поминая «этих знатных сопливиц, язви их!», Гвоздь сдвинул зарешеченные створки и прикрыл ставни — и лишь тогда сообразил, что в комнате кое-что не так. Ну не складывал он женскую одежду на сундуке (откуда? зачем?!) — и когда пришел, ее там тоже не было! Постой-ка, а на кровати… На кровати кто-то тихонько посапывал. «Или я окном ошибся? Так тут других поблизости и нет». Он на цыпочках, чтобы не разбудить, подкрался к гостье. Та, видимо, что-то услышала, тихо вздохнула и открыла глаза. — Ну вы даете, господин Кайнор! Где ж вас демоны носят? — Лисса?! Что… что-то не спалось, вот я и… «Дурень старый! Чуть не спросил, что она здесь делает. Как будто неясно что!» Послав подальше расспросы и разъяснения, Гвоздь наклонился и поцеловал служанку в теплые, чуть припухшие со сна губы. Лисса охотно ответила, одновременно помогая ему освободиться от одежды. Прервавшись на мгновение, кокетливо улыбнулась: — Вижу, ты так и не нагулял себе сон. — Не нагулял, — покаялся Гвоздь. И с удовольствием, не торопясь, принялся подтверждать свое высказывание. То, что Талисса почему-то пахла грушами, лишь добавляло происходящему пикантности. …воспоминание, которое таит в себе слишком многое. Он Нитка лопается, деревянные ядрышки разбрызгиваются во все стороны… …воспоминания скачут воробьями, которым подрезали крылья: взлететь — никак, а кот уже подкрадывается! …воспоминания. День за днем, год за годом. На мгновение замирают перед его внутренним взором — и тают. Важное и второстепенное, счастье с несчастьем, горечь поражений и радужное сияние побед переплелись, срослись намертво. Памятный урок в Свече Вдовы, после которого пять махитисов сошли с ума, а еще двое стали заиками; тот бледный, словно неживой ступениат, которого даскайль М'Осс лично (лично!) просил не проходить испытание на шестую ступень — и что потом с тем ступениатом случилось; холодная злая зима 687 года, когда он с тремя махитисами ночью тайком пробрался в нижние подвалы эрхастрии (спорили на «слабо») — и провел там почти целые сутки, самые страшные двадцать четыре часа в жизни Найдёныша; ежегодные летние визиты к Аньели-Строптивице, которых он всегда ждал с нетерпением; рассказы Тойры о минувших днях, героях прошлого и обычных людях; беседы с ним о сути чародейства, после которых то, чему учили в сэхлии, будто обретало объем и глубину; штудирование такой массы древних свитков, что, казалось, ресницы на глазах сами вот-вот начнут сворачиваться, а на лбу проступят древние вычурные буквы; пересуды насчет испытания на первую ступень… …испытание на первую ступень. Оно всегда проводилось на исходе лета, в месяц Стрекозы. как всегда, в начале месяца Змеи Тойра забрал Найдёныша из сэхлии в деревню. Но в этот раз всё было по-другому. В последнее время, думая об Аньели и Омитте, Найдёныш испытывал странное волнение. Он, конечно, и раньше знал о том, что обычно делают мужчина и женщина, оставшись наедине. В монастыре среди Непосвященных шуточки именно на эту тему пользовались наибольшей популярностью — равно как и редкие вылазки самых отважных и любопытных мальчишек, которые пытались проследить за отлучавшимися из обители братьями, когда те шли «возделывать чью-нибудь пашню». Но то знание было отвлеченным, оно больше волновало своей запретностью, сокровенностью, нежели возможностью осуществления. Однако с некоторых пор возникавшие в воображении Найдёныша образы уж никак нельзя было назвать отвлеченными. Особенно те, что были связаны с Аньелью. Потому что летом они обычно спали в садике все вчетвером, не в доме, и иногда ночью сквозь сон Найдёныш слышал, как Тойра со Строптивицей «возделывали пашню». Порой он просыпался окончательно и замечал, что Омитта тоже не спит, прислушиваясь к прерывистому дыханию и тихим постанываниям взрослых. Ее глаза блестели в звездном свете, а тело казалось напряженным, как будто сама она боялась дышать, чтобы не помешать им. Наверное, Найденыш со стороны выглядел так же. Они, конечно, знали друг о друге: что не спят и слышат, чем занимаются ее мать и приемный отец Найдёныша, — знали, но делали вид, будто ничего этого не было. Вот только всё чаще в сэхлии перед сном Найдёныш представлял, как он сам «возделывает пашню» — с Омиттой или с Аньелью-Строптивицей. Он понимал, что Строптивица — почти как жена Тойре и что ему, Найдёнышу, она годится в матери и заботится о нем по-матерински, что, в конце концов, нечестно думать о таком. Как нельзя кстати оказались сэхлиевские упражнения с сознанием, в том смысле, что благодаря им Найдёныш гнал от себя прочь — и довольно успешно — подобные мысли. Но в некоторых снах — в тех, где не требовалось Очень осторожно Найдёныш попытался выспросить даскайля М'Осса, что полагается делать в таких случаях Ну то есть если снится то, чего не хочешь, чтобы снилось. Даскайль хмыкнул и заявил, мол, в таких случаях прежде всего следует проверить, так ли уж ты этого не хочешь. Казалось, он совсем не удивился вопросам Найдёныша. Вообще, как показалось Найдёнышу, жизнь в сэхлии стала другой. Точнее, жизнь именно их, махитисов, которым скоро в первый раз надевать браслеты ступениатов. Переменилось буквально всё, даже вкус еды, хотя повара эрхастрии, как известно, менее всего склонны к неожиданным экспериментам. То же и с Найдёнышевыми соучениками: судя по обрывкам фраз и поведению, не одного его донимали волнующие мысли об особах противоположного пола. Их еще в позапрошлом году разделили с махитессами, так что обе группы встречались только изредка, на совместных занятиях. Но взгляды и шуточки, которыми они при этом обменивались, становились чем дальше, тем смелее. Найдёныш острил вместе со всеми, но мысли его были заняты приближающимся летом, и Аньелью, и Омиттой, и… — Похоже, даскайли уже запустили лихорадку, а? — сказал Тойра, когда обычным манером — проповедник на лошади, Найдёныш пешком — они покидали Хайвурр. — Что? — Лихорадку, — повторил Тойра. — Ничего, через пару месяцев поймешь. Хотя я надеялся… — Он повел плечом. — В общем, мог и не надеяться. Во-первых, так даже лучше, а во-вторых, человеческую природу не изменить, верно? — Вы расстроены, учитель? — Нет, — кратко ответил он. На самом деле Тойра был разочарован, но не хотел говорить об этом Найдёнышу. Как и объяснять, что к чему. В конце концов, системе обучения махитисов несколько сотен лет — ему ли вмешиваться в заведенный распорядок? От этих мыслей Тойра усмехнулся Они правы, по-своему правы: у них есть право обвинять его в этом. У Тойры же — в противовес их праву — есть знание о том, что было с ним раньше, и о том, что ждет его в будущем. И поэтому, обремененный знанием, он хочет если и не покоя, то хотя бы видимости покоя — и видимости обычной семейной жизни. Вдовая знахарка Аньель подходила для этого идеально: она была по-своему одинока (как и он) и как и он — мудра; она не станет сожалеть о том, что однажды Тойра уйдет и уже не вернется к ней. Этим утром, когда он отправлялся в сэхлию за мальчиком, она так и сказала: «Время вышло, да? Я была нужна тебе, чтобы воспитать паренька. А теперь ты заберешь его с собой и используешь для своих целей, как и меня». Она не упрекала, она… это похоже было на то, как человек сам себя хлещет по щекам — чтобы опомниться. «Эти месяцы, что я проводил здесь…» Аньель с силой оттолкнула его: «Поспеши-ка в город. Мальчишка уже небось заждался, исстрадался. Думаешь, не знаю, что с ними делают в последний год — и что делали все эти годы?» Тойра был уверен, что обо всём не догадывается даже она. Но про особые добавки в пищу, благодаря которым половое созревание махитисов сперва притормаживалось, а потом ускорялось, она, конечно, знала. И о том, зачем это делается, — тоже. Потому и… Хотя не только потому. «Езжай, — сказала Строптивица. — Между прочим, эти травы, которые они подкладывают детишкам в похлебку, собирала я. Езжай». «Я съезжу с ним в Веселые Кварталы. Мальчику нужно…» «Нет. Так — нет». «Почему я позволяю тебе…» «Это я позволяю тебе жить здесь и поступать так, как ты поступаешь, — отрезала Аньель. — Учти, я не жена тебе, у тебя надо мной власти нет… — вымолвила и осеклась будто споткнулась о камень, что незаметно лежал в траве. Или на ржавый гвоздь наступила: сильно, до крови. — И никто здесь, — сказала, повышая голос, — ничем не жертвует, никаких долгов или там обязательств. Каждый поступает так, как ему в голову взбредет. Мне взбрело (кто б объяснил почему?!) помочь тебе сделать из мальчишки хорошего чародея и хорошего человека. Даже наоборот: в первую голову — человека. И не тебе за меня решать, Бродяга. — (Так она звала его.) — Он — твое орудие, не я. Езжай». «Он не орудие. Когда придет время, я всё ему расскажу. И ты не обязана… » Вот — съездил; теперь возвращается. — Как там дома, как Аньель и Омитта? — спросил Найдёныш, чтобы только не молчать, — Аньель мудрит с травами, — почти безразличным тоном сообщил Тойра. — Квас какой-то приготовила с новым вкусом. Кисловат немного, а так вполне. Квас и в самом деле оказался кисловат. А еще после него плохо спалось (или причина была в другом? — Скрипнула дверь. — А я… — Слова застряли в пересохшем горле. Она стояла в проеме, похожая на мраморную статую. Но у статуй не бывает таких мягких влажных губ, и ресниц, которые дразнящими касаниями осенней паутинки скользят по твоей коже — и руки, и тихое «Я сама, не спеши», и нежность во взгляде, и печаль, и — Сатьякал всемилостивый!.. — неужели?.. — «услышат…» — «пусть слышат» «Ты мне снилась; но наяву ты…» тоненький палец на твоих губах, ее язык, ее тепло, ее… Тем летом Найдёныш так и не узнал, что на следующий день Аньель, улучив момент, когда мужчин не было дома, усадила дочь за стол и долго, по душам с ней разговаривала. О щепотке сонного зелья, которое та подсыпала Строптивице вечером в особый квас. И еще… о многом. А Тойра — узнал, но внешне никак не отреагировал. Очередной долг на его счету. Сколько бы их ни было, рано или поздно придется платить — и он заплатит, сполна. Потом. Когда-нибудь потом. Из летописной книги Хайвуррской эрхастрии: «В В главной храмовне замка К'Рапас было тихо, пусто и темно. Как-никак только рассвело, прислуга еще глаза протирает, не говоря уже о знатных господах, кои небось сладко почивают на мягких кроватях. «Одному мне не спится», — мрачно подытожил Гвоздь. Ему действительно не спалось, сперва благодаря энергичной и изобретательной Талиссе, теперь… Мысли замучили — те, которые возникли еще во время последней беседы с господином Туллэком. Гвоздь никогда не считал себя человеком верующим, полагая, что если вдруг Сатьякалу непременно захочется наказать именно его, зверобоги всегда отыщут, за что. Гвоздь поминал их в своих проклятиях, но больше по привычке, для крепкого словца. И никогда не думал, что в самом деле может представлять для Сатьякала какой-нибудь интерес. «А должен бы догадаться. Еще в Трех Соснах следовало перестать хлопать ушами и пораскинуть скудным жонглерским умишком!» Гвоздь опускается на колени перед идолом Акулы Неустанной и склоняет голову. Акула вырезана из дерева, но над нею поработал мастер, так что выглядит идол как живой. Из приоткрытой для приношений зубастой пасти на Гвоздя веет тепловатым ветерком. Как будто Неустанная в самом деле наблюдает за ним и готова выслушать его молитву. Вот только молитвы никакой не будет. — Просто оставьте меня в покое, — шепчет Гвоздь. — Возьмите и забудьте о моем существовании. А я напишу парочку-другую священных гимнов… или, если вам нужны именно жертвы, тогда баш на баш: я позабуду несколько самых удачных своих песен. Только оставьте меня в покое… За его спиной вдруг кто-то появился — было слышно, как клацают по мраморным плиткам храмовни… копыта? или коготки на суставчатых лапках? — Вы верите, что так уж важны для Сатьякала? — Тихий, с металлическими нотками голос. — Неужели в самом деле верите? — Нет, конечно, господин Шкиратль, — поднялся с колен Кайнор. — Это я на досуге новый фарс репетирую. Очень любезно с вашей стороны, что заглянули на огонек и посмотрели-послушали. Как оно, не слишком убого выглядит? — Убедительно. — Воспитанник маркиза не улыбался. — Но вчера вечером вы, кажется, были искреннее. Хотя, — добавил он, разумея вчерашнее выступление, — тема благодатная, многими любимая — кто же их не любит, захребетников… — Я. На дух их не переношу, господин Шкиратль. — Гвоздь выговорил это спокойно, вроде как о погоде сообщил, но глядел при этом прямо в глаза Кукушонку. — На дух не переношу захребетников. — Я тоже, — невозмутимо произнес тот. — Но вернемся к вашему фарсу. О чем он? Покажете его нам при случае. — Непременно, — поклонился Гвоздь. — Жаль, фарс еще не готов, а нам скоро придется ехать дальше: графиня торопится к Храму. — Это ничего. Покажете, когда закончите. — Во взгляде Шкиратля за внешним ледком скучающей снисходительности Кайнору вдруг привиделась жадность, почти даже зависть. — Мы с Эндуаном будем сопровождать вас к озеру, так решил господин К'Рапас. К тому же маркиз хотел бы нанять вас, когда истечет срок вашего договора с графиней Н'Адер. Гвоздь поклонился еще раз: — Если закончу — покажу. В этот момент он увидел себя глазами Кукушонка: рыжий дядька, которому под сорок, с бородато-усатым лицом и вечно растрепанными волосами, с первыми глубокими морщинами на лице, корчит из себя то ли полудурка, то ли полумудреца. Что так, что так — один зандроб, ибо выглядит это со стороны — ох, как же глупо и тускло! Шкиратль ничего не сказал, едва заметно качнул головой и вышел из храмовни — через дверь, от которой, видимо, у него были ключи. Только теперь Гвоздь понял, что воспитанник маркиза пришел сюда раньше него и скрывался в исповедальной нише. В чем, интересно, захотелось Шкиратлю исповедаться Сатьякалу всеблагому? А-а-а, не всё ли равно? Кайнор по-новому посмотрел на идолов. Перед ним стояли лишь пустопорожние статуи, выполненные талантливым скульптором, — и ничего более. Всего лишь статуи. Молиться им? — тогда почему не подсвечнику или гобелену?! «А тот случай с идолом Пестроспинной?.. Да просто зандроб вселился: сперва в идола, после — в утопленника. Только и всего! И никаких признаков Гвоздь хмыкнул, пригладил ладонью непослушное рыжевье волос и вышел из храмовни через дверь, которую забыл запереть Шкиратль. Светало. |
||
|