"И опять мы в небе" - читать интересную книгу автора (Бороздин Виктор Петрович)

V

После трудной ночи и изнурительной болтанки к утру, к позднему северному рассвету, погода дала передышку. Ветер умерил свой норов, должно быть, и ему пришла пора угомониться. До новой его «вахты».

Корабль уже не бросало в воздушные ямы, когда ноги переставали чувствовать пол, не подкидывало на воздушных кручах, экипажу не надо было постоянно за что-то хвататься, удерживая равновесие. Корабль скользил мягко, как в масле, без тряски и дрожи. Если бы не доносившийся снаружи приглушенный бас моторов, можно было подумать, что они стоят на месте, окутанные липучей патокой густого серого тумана.

Но они рвались вперед. Клубясь и скручиваясь в замысловатые спирали, туман неохотно уступал им дорогу. Сережа Демин, стоя у штурвала направления, бесплодно всматривался, щуря глаза, – даже трос-визир, протянутый от носа оболочки к гондоле, был виден только вблизи окна. Как и ночью, шли по радиомаяку.

Ждали: вот-вот восходящее солнце пробьет толщу облаков и разгонит туман. Парни достали термосы, подсели к приятно-устойчивому столу, а кто-то и прямо на ящиках примостился, и вот уже потянуло по всей гондоле вкусным ароматом горячего кофе. Пили не спеша, продлевая удовольствие и похваливая Градуса, еще с вечера пообещавшего им добрую погоду. Их рыжий «ветродуй» никогда не обманывает! Додик отличный парень и, бесспорно, лучший синоптик Советского Союза!

Пристроившись на мягком тюке, с удовольствием вытянув поперек гондолы длинные ноги – ничего, никто на них не в обиде! – бортмеханики Костя Шмельков и Николай Кондрашев блаженствовали перед вахтой. Термос стоял у них прямо на полу, и его даже придерживать не надо было.

Надевая на ходу шлем, кивнув всем: «Живем!» – прошел в радиорубку Вася Чернов. Через минуту эфир стал подавать невнятную трескотню, писк.

– Не забыть мне мой первый детекторный приемничек, что сам смастерил, – подливая в кружки кофе, сказал вдруг Кондрашев. – Помнишь, Костя, какие они были? Тычешь, тычешь тоненьким волоском по кристаллику… И вдруг в наушниках: «…Говорит Москва!..» Аж мороз по коже! Ты вон где, Москва вон где, а слышишь! В деревне про радио тогда никто понятия не имел, приходили все к нам послушать. Дивились. К приемнику относились уважительно, даже побаивались… Когда мужики проходили мимо нашего дома, еще издали сдерживали матерок: Кондрашевы Москву слышат, а уж нас-то подавно.

– А я раньше от техники очень далек был, – как бы повинился перед другом Шмельков. – Рисовать любил, даже в Строгановку поступил. И сейчас иной раз за краски взяться хочется, особенно когда глянешь с высоты…

Оба невольно повернули головы к иллюминатору. Снаружи по-прежнему неповоротливо шевелился туман.

Штормовая ночь прошла для корабля благополучно. Материальная часть в полном порядке, никаких нарушений. Скорость хорошая – сто километров в час.

Об этом, словно выпуская крылатого почтаря с доброй весточкой, Вася Чернов отстучал в Дирижабельный порт. Уловив в радостной ответной морзянке почерк своей Ани и представив ее чуткую, легкую ладонь на ключе, быстро перевел связь на микрофон:

– Это здорово, что ты на дежурстве! Как Галочка? – закричал он громко, потому что слышимость по микрофону сразу стала хуже.

Она тоже закричала перехваченным от волнения голосом, и он услышал издалека, приглушенно:

– Мы с Галочкой целуем тебя… Счастливого вам плавания!

Перед самым Петрозаводском туман стал редеть. В рваных прорехах чернобыльником на белом снегу мелькали кусочки леса и тут же снова укрывались пеленой. Потом в разрывах тумана появились крыши домов.

– Под нами Петрозаводск, – громко объявил Мячков.

Сквозь туманную дымку город разглядеть было трудно. Появлялись и исчезали неясные очертания домов, трубы заводов, выныривали и снова растворялись снующие по улицам машины, неторопливые пешеходы.

Гудованцев дал приказ идти над городом по кругу. Сейчас, когда координаты города, над которым они находятся, а значит, и их координаты, точно известны, надо было устранить девиацию и уточнить курс дальнейшего следования.

Девиация. Сказалось ли на стрелке компаса влияние дополнительно взятого металлического груза или встретившихся на пути залежей в недрах земли железных руд – магнитных аномалий – только она была чуть отклонена от своего постоянного северного направления.

Мячков кончиком остро отточенного карандаша несколько раз чуть подвинул крошечный магнитик внутри компаса, пока стрелка, покачавшись, не замерла, показывая точно на север. Теперь можно было быть спокойным. Ведь малейшее отклонение от курса привело бы в конце пути корабль к отклонению на десятки километров.

Георгий удовлетворенно захлопнул крышку, конечно, не компаса, а компаса, как он по-морскому называет его. Друзья подшучивали над этой его приверженностью, а он в ответ лишь иронически усмехался. Прослужив пять лет в Севастополе, в гидроавиации, он и сейчас продолжал считать себя моряком. Возможно, он прав: воздухоплавание – сродни мореплаванию.

Стоящий на штурвале глубины четвертый помощник Виктор Почекин крутанул ручку телеграфа, давая приказ бортмеханикам снизить обороты. Ответный перезвон телеграфа подтвердил: приказ принят. Гул моторов сразу умерился. Корабль, словно получив свободу, стал легко покачиваться, отдыхая от напряженного хода.

Надо было заново проверить статическую уравновешенность корабля в воздухе. За время полета часть горючего израсходовалась, корабль облегчился, и в то же время моторы, гондола, все металлические части обледенели, насколько-то утяжелив этим корабль. Статическая уравновешенность могла быть нарушена.

Почекин взглянул на стрелку альтиметра. Динамическая сила корабля сейчас почти на нуле, и стрелка сразу покажет тенденцию корабля – куда его потянет: вверх? вниз?

Стрелка, вздрагивая, колебалась возле нейтральной линии. Но для уверенности надо было проверить еще и на скорость подъема и спуска корабля – если корабль статически уравновешен, они должны быть одинаковы.

Штурвал заходил в руках Виктора. Корабль, приподняв нос, плавно шел вверх, потом так же плавно опускался. Виктор следил за показаниями вариометра. Работал сосредоточенно, не замечая доносившихся из пассажирского салона голосов, взрывов смеха. Порывы ветра играючи подбрасывали корабль и уносились дальше, путая все показания, и Почекин начинал выверять снова.

Резкая поперечная морщинка разрезала лоб, что-то неотступно упрямое проглядывало в четко очерченном лице. Характер у Почекина был беспокойный. Возникавшие в жизни препятствия вызывали обычно одно лишь желание: преодолеть во что бы то ни стало. Всегда, еще с мальчишества так было. Из-за этого нелегкие сложились отношения с отцом – инженером-путейцем, директором шпалопропиточного завода в городе Навле под Брянском, где они жили.

Первое столкновение произошло, когда они, комсомольцы, члены группы «легкой кавалерии», явились на завод для проверки работы. Взялись за дело рьяно, со всем комсомольским запалом и без особых сомнений. Отец, сощурив такие же, как у Виктора, цыганские глаза, холодно и сухо докладывал им о заводских делах.

А дома взорвался:

– Молокосос, сам еще ничему не научился, а учишь отца!

А Виктор был твердо убежден, что именно они, молодые, знают все самое важное в жизни, чего старшим никак не понять.

Второе столкновение, еще покрепче, произошло, когда Виктор, едва достигнув восемнадцати лет, вдруг, не спросив у отца ни совета, ни согласия, женился и уже после сказал об этом.

– На ногах еще не стоишь! – вскипел отец. – Специальности никакой не имеешь. На что жить будете?

Виктор молча покидал в чемодан свои вещи, и в тот же день они с Марусей уехали в Москву пытать счастье. Ушел из дому, ни на секунду не задумавшись.

Трудностей пришлось хлебнуть по горло. Хотелось учиться дальше. В школе учеба давалась легко. В кабинете отца было полно книг, Виктор читал их. Возможно, это помогло, девятилетку в Брянске, куда ездить приходилось каждый день полтора часа на паровичке, окончил с отличием. В Москве устроился работать ночным сторожем, чтобы днем учиться. Когда спал, одному богу известно. Жили с Марусей в разных общежитиях. Денег не хватало, но буквально на последние гроши, забыв про усталость, вечерами радостные бежали в театр, на галерку.

В этом они и сейчас не изменились, такими же театралами остались. К его приезду Маруся наверняка обежит все театральные кассы, раздобудет билеты.

…За два круга над городом закончили статическое уравновешивание, Мячков уточнил курс. Передали Петрозаводской радиостанции благодарность за отличную работу. И легли курсом на Мурманск.

К полудню облака, вдруг разорвавшись, поспешно разбрелись по сторонам, открыв чистейшую синь неба. Тумана словно и не было, растаял, не заметили как. Широко, во всю свою доброту, распахнулся горизонт – необозримый, видимость тридцать километров, куда же еще?! Для штурвальных благодать! Предсказание Давида Градуса полностью оправдалось.

Внизу неторопливо проплывали бесконечные карельские леса, неисхоженные, необжитые. Ни дорог, ни поселков, лишь топорщились острой щетиной деревья, и низкое солнце отбрасывало от них длинные синие тени на заснеженные поляны, на густо разбросанные повсюду гладкие блюдца озер. Поражал снег. Он сиял такой ослепительной первозданной белизной, что глазам больно становилось. В гондоле стало по-праздничному светло. Словно играя в догонялки, по стенам бежали солнечные зайчики, перескакивали на потолок, снова на стену, на лица людей…

Пассажирский салон опять полон. Кому охота идти после вахты в киль, залезать в спальный мешок, когда здесь такая благодать! Ребята расстегнули куртки, шлемы… Посыпались шутки, острые словечки. Курильщики, лишенные папирос, с хрустом грызли леденцы, смачно посасывали. Щурясь от солнца, посматривали на четкую, казавшуюся очень близкой землю.

Вернувшийся с вахты в моторной гондоле Митя Матюнин совсем прильнул к иллюминатору. Вспомнилось родное липецкое приволье, где не только леса, а и поля просторные, сочные… Мальчишкой ему довелось их исходить вдосталь – пас скотину по найму. Шести лет остался сиротой – отец погиб в империалистическую. Потом довелось быть и землекопом и грузчиком… В Долгопрудный бортмехаником на дирижабль попал, когда уже закончил повышенные курсы механиков и индустриальный техникум. А до этого служил в военной авиации под Ленинградом. Там и полюбилась специальность моториста.

– Смотрю: хороши леса! – показал он в иллюминатор Новикову. – А наши – липецкие, воронежские – куда лучше, верно, Костя? Они же у нас густые какие! Орешника, калины сколько! А грибов летом…

Новиков даже развел руками:

– Еще бы!

– Сравнили кукушку с ястребом! – раскатисто рассмеялся Демин. – Да в ваших липецких лесах зайца порядочного не подстрелишь. А тут, я вам скажу, медведи… Под каждой елкой по мишке. Эх, прилететь бы сюда в другой раз да поднять косматого из берлоги…

– Ага, прямо из гондолы рогатиной, – подхватил Новиков.

– Я серьезно.

– И я серьезно. Из гондолы же сподручнее. И безопаснее. – Он лихо подмигнул. – Подцепил рогатиной и полетел.

В радиорубке умолкла морзянка. Вася Чернов прочитал последние сообщения:

– «В Кронштадте «Ермак» заканчивает ремонт. Две тысячи моряков спешно грузят уголь».

– Вот это аврал! – даже присвистнул стоявший у иллюминатора бортмеханик Бурмакин.

– Понятно, спешат, – сказал, подходя ближе, Новиков. – Счет времени сейчас идет на часы.

– «Таймыр» прошел половину пути до Гренландии»… – продолжал читать Вася. – У них там двенадцатибалльный шторм, им достается! Корабль здорово обледеневает. Крен достигает пятидесяти семи градусов. Матросы привязываются веревками, чтобы не смыло волной, и обкалывают лед. Из Мурманска сегодня выходит ледокольный пароход «Мурман» с двумя самолетами на борту – летчиков Черевичного и Карабанова.

– А на «Таймыре» звено самолетов летчика Власова, – добавил Градус. И вдруг взорвался: – Только что там делать летчикам? Вот же, смотрите. – Он выхватил из-под пачки карт газету: – В папанинской телеграмме ясно сказано: «В пределах видимости посадка самолета невозможна». Это же Гренландское море! Подумайте только: там с Гренландских ледников адский холод жмет, а рядом теплое течение Гольфстрим. Представляете, какое там непрестанное столпотворение, как льды корежит?

– «Таймыр», «Мурман», «Ермак», сторожевой мотобот «Мурманец»… – перечислял Гудованцев. – Самолеты, гидросамолеты… Одновременно с нами вышли три подводные лодки Северного флота. Кто-то же должен пробиться! Главное – скорее. А кто это сделает?.. – Он немного помолчал. – Мы должны, – решительно сказал. – Мы прилетим раньше. Установилась бы у них погода денька на два, нам больше не надо.

…Временное, недолгое затишье было сейчас и на далекой от них папанинской льдине. Пользуясь им, четверо безмерно уставших людей спешно перетаскивали, укладывали на нарты все, что уцелело в этой бешеной ледяной ломке, – меховую одежду, коробки с патронами, считанные бидоны с продовольствием. Крепко увязывали ящики с научной аппаратурой, с бесценными образцами планктона, грунта.

Розовая нежная заря от еще не выходящего из-за горизонта полярного солнца освещала настороженный лагерь, взломанные океанские льды.

Взобравшись на торос, Петр Ширшов неожиданно увидел среди движущихся льдов чернеющую вдали их базу. Там уплывали основные запасы продовольствия, горючего. А сколько им еще придется блуждать на своем ледяном обломке? Скоро ли сможет прийти к ним помощь? Еще только начало февраля. Впереди лютые гренландские морозы, штормы!

Соскользнув с тороса, Ширшов побежал к базе. С ним побежал и Евгений Федоров.

Они отталкивались от обломанного скользкого края, перепрыгивали на новую льдину, карабкались на обломки торосов, бежали дальше, высматривая место поудобнее, выжидая подходящий момент, когда льдины сближались. Перепрыгнув, снова бежали, забыв про опасность, не думая, что их может унести от лагеря. Они видели только базу.

Как хорошо, что возле нее они всегда держали нарту! Погрузили бидоны с продовольствием, теплую одежду, мешок с керосином – это же горячая еда, это тепло, это жизнь! – и скорее в обратный путь. Льды ведь не шутят! Груз тяжелый, но все равно бегом! Нарта помогает. С разгона перекидывали ее через трещину, и какой-то момент она служила мостом.

А горизонт уже сгладил туман. Он наползает на лагерь. Только бы не сгустился, не скрыл лагерь совсем. До чего же он сейчас мал. Две палатки, ветряк, антенна да сбитые в кучу нарты…

…Все полностью были согласны с командиром – они должны прийти первыми! Но почему-то вспомнилась вдруг, всплыла притаившаяся давнишняя горечь. Ведь один раз они уже так же рвались на помощь попавшим в беду людям и опоздали…

В 1934 году в Чукотском море был раздавлен льдинами пароход «Челюскин», везший на полярные станции смены зимовщиков. Сто четыре человека, среди них несколько женщин и детей, оказались на дрейфующей льдине. Вся страна тогда горячо переживала за них, были приняты все меры по оказанию им помощи. К берегам Чукотки направились ледоколы, самолеты. Рванулись на помощь и они, дирижаблисты. Разобрали дирижабли В-2 и В-4 (в таком виде они много места не занимают), погрузили в специальный вагон и поездом отправились на Дальний Восток.

От Владивостока до Петропавловска-Камчатского доплыли на пароходе «Совет». В Петропавловске перегрузились на ледокольный пароход «Смоленск». На нем должны были идти к мысу Уэллен и там, собрав дирижабли, лететь к лагерю челюскинцев. Но дойти до мыса Уэллен им не довелось. Их ли в том вина? В Беринговом проливе вблизи необитаемого скального острова Матвея им преградили путь тяжелые льды. Вначале пароход кое-как продвигался, расталкивая льды боками. Но вскоре льды сплотились, и преодолеть их было уже невозможно. «Смоленск» пятился, с разгона ударял форштевнем по льдинам, крошил, подминал… и продвигался всего на несколько метров. А вскоре и совсем встал. Царственно-голубые, невероятно красивые льды были неумолимы. Жечь попусту уголь было ни к чему. Капитан дал команду гасить котлы. Надежда была только на ветер, может быть, он разгонит льды. Но шли дни, недели… Ничто не менялось. Только еще сильнее сжимали льды. Под их напором затрещали шпангоуты, обшивка корабля, появилась течь. Команда стала спешно ставить распорки, заплаты. Какая обида! Они спешили, чтобы вырвать людей из ледяного плена, а сами оказались в плену у льдов.

Челюскинцев тогда сняли со льдины летчики Ляпидевский, Слепнев, Молоков, Каманин, Доронин, Водопьянов, Леваневский – первые Герои Советского Союза. Они летали много раз, забирая со льдины по два, по три, по четыре человека. Молоков со штурманом Ритсландом умудрились вывозить сразу по шесть, они сажали людей даже под крыльями самолета, в ящики для парашютов. Последним был снят со льдины их старый друг, бывший бортрадист дирижабля В-3, теперь уже прославленный полярный радист Эрнст Кренкель. Тогда его и биолога Петра Ширшова, который тоже был в той, челюскинской экспедиции, сняли другие. Теперь снимут они. Обязательно.

…Зимнее солнце, вроде и не горячее, пригрело оболочку, а значит, и находящийся в ней газ. Корабль стал быстро подниматься. Стрелки манометров резко пошли вверх. Сменивший Почекина на штурвале глубины Лянгузов, не глядя, протянул руку к висевшему на тросике костыльку. Рванул его. Потом второй, третий, открывая клапаны баллонета[9]. Воздух в баллонете, который регулировал давление газа в оболочке, стал выходить, давая водороду возможность расширяться. Стрелки манометров заняли нормальное положение.

Лянгузов взглянул на стоящего у штурвала направления Тараса Кулагина. Тот, перехватывая ручки штурвала, менял курс.

Прямо на них, быстро приближаясь, шло продолговатое, с кучевыми нагромождениями, похожее на плывущий айсберг облако. Оно рдело розоватым цветом, местами холодно синели в нем напоминавшие гроты провалы. Облако им не помеха, корабль, когда войдет в него, даже не ощутит этого, и все же лучше его обойти. Закроет оно своей ватой солнце, нагретая оболочка охладится, и корабль станет резко терять высоту.

Чуткость, большое мастерство, умение вовремя предвидеть опасность и быстро принять решение необходимы командирам, пилотам-штурвальным, чтобы держать в повиновении корабль, необычайно остро реагирующий на перепады температур, атмосферного давления, восходящие и нисходящие воздушные потоки, изменение ветра. Даже в самую тихую солнечную погоду он требует неусыпного внимания.

…Всегда заразительно-компанейский Сережа Демин – без него и разговор не в разговор – что-то притих. Чертит в блокноте, высчитывает… Какая-то идея опять одолела, мучает его, «несчастного».

– Бойтесь трех Сереж, – с ужасом говорил строгий и непреклонный бухгалтер Дирижабельного порта, – Сережу Демина, Сережу Попова и Сережу Егорова (Попов и Егоров тоже инженеры их порта, эксплуатационники). Их изобретения нас по миру пустят!

Бедный их старенький бухгалтер! Не в силах понять всю ценность и необходимость этих, как казалось ему, излишних «выдумок», он каждый раз с болью в сердце отрывал средства для их реализации.

А три Сережи просто не могли не изобретать. Они были неистощимы. К тому же молодое еще дирижабельное дело остро требовало новых и новых усовершенствований.

Идеями, как подсмеиваются над Сережей Деминым друзья, у него «полны» все одиннадцать карманов летного костюма. Сейчас кто-кто, а уж Кулагин и Градус не упустили бы случая ввернуть, что ему надо срочно пришивать двенадцатый. Но Кулагин, отрешенно глядя вперед, стоит сейчас у штурвала, а Градус уткнулся в свои карты, мрачно сосредоточенный. Погода лучше не надо, а он чем-то недоволен… Чего мрачнеть, когда все так великолепно?..

Что деминские карманы полны идей, это, конечно, шутка – не таков Сережа, чтобы прятать их по карманам, он щедро раздает их: бери и пускай в дело!

Этому улыбчивому, необыкновенно располагающему к себе парню отказать в чем-либо при осуществлении его замыслов никто не мог – слесари, механики все делают для него с радостью. Коля Голиков – есть у них такой отчаянный пилот-штурвальный – первым испытывает на себе все эти вначале рискованные конструкции.

Уже применяется деминский якорь для посадки дирижабля на воду. Вместе с Гудованцевым и Шевченко на дирижабле В-8 они не раз испытали его на Плещеевом озере. Зачерпнув якорями воду, корабль мягко садился без швартовой команды на гладь озера и потом так же мягко поднимался.

Испытывается автопричал, который позволит так же без швартовой команды погасить скорость корабля в первый момент причала, приняв сброшенный с корабля гайдроп[10] в стальную развилку.

Его лебедка для поднятия с земли горючего и людей без посадки корабля (вот где крепко досталось при испытаниях Коле Голикову!) летит сейчас с ними и очень пригодится, когда они будут снимать папанинцев.

До сих пор не дает ему ни сна, ни отдыха разработка механического вывода дирижабля из эллинга. При выводе вручную даже усиленной стартовой команде, если дует боковой ветер, бывает трудно предохранить корабль от ударов и поломок. Предложенные Деминым движущиеся по рельсам вагонетки должны устранить эти трудности. Самым сложным оказалось рассчитать жесткое крепление корабля к вагонеткам. И Сережа даже сейчас, в полете, не упускает свободной минуты – делает новые и новые расчеты.

– Родиться бы тебе лет на двадцать раньше, – говорят ему друзья, – сейчас ты бы уже все осуществил.

– Да нет, – смеется Демин, – первые воздухоплаватели родились за двести лет до нас, а до сих пор дел еще…

…Мечта подняться в воздух и парить в нем подобно птицам владела людьми издавна. Об этом говорят дошедшие до нас сказки, мифы… А вот осуществить эту мечту люди смогли не так уж давно.

В России первое упоминание в летописи о полете человека относится к 1731 году. В ней сказано: «1731 года в Рязани, при воеводе, подьячий Нерехтец Крякутный Фурвин сделал как мяч большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и ударила его о колокольню, но он зацепился за веревку, чем звонят, и остался тако жив…»

В 1783 году, в канун французской буржуазной революции, в городе Аннонэ, на юге Франции, братья Жозеф и Этьен Монгольфье, физик и инженер, наполнив сшитый из холста и оклеенный бумагой шар горячим дымом из подставленной под ним жаровни, запустили его ввысь. Шар поднялся на высоту больше километра.

Через полгода в Париже поднялись на воздушном шаре – монгольфьере (так эти шары были названы в честь изобретших их братьев Монгольфье) – первые воздухоплаватели Пилатр де Розье и д'Арланд. Сняв шляпы, они приветственно махали с высоты собравшимся.

В том же году французский физик Шарль запустил в воздух шар, наполненный более легким, чем горячий дым, газом – водородом. Шар унесся ввысь, но в разреженной атмосфере газ, не имея свободного выхода, разорвал оболочку, и она упала на землю. Тогда Шарль усовершенствовал свой воздушный шар (шарльер), сделав на верху оболочки клапан, открывая который можно было, постепенно выпуская газ, опустить шар на землю. Внизу этого шара была незавязанная кишка – аппендикс, – через которую шар наполнялся газом. Через это же отверстие излишек газа во время полета мог выходить наружу. Газовые клапаны и аппендикс предохраняли оболочку от разрыва газом на высоте, в разреженных слоях атмосферы. Эти приспособления до сих пор используются в аэростатах. Газовые клапаны используются и на дирижаблях.

Первый управляемый воздушный шар – дирижабль – с электродвигателем, работающим на аккумуляторах, был построен только через сто лет, в 1884 году, французскими инженерами Реннаром и Кребсом. Этот еще несовершенный аппарат мог летать лишь очень короткое время.

Только в последние годы XIX века, с появлением двигателя внутреннего сгорания люди смогли начать по-настоящему осваивать воздушный океан.

В 1892 году великий русский ученый К. Э. Циолковский опубликовал разработанную им конструкцию дирижабля с цельнометаллической, из волнистого металла оболочкой.

В 1900 году поднялся в воздух немецкий дирижабль с моторами внутреннего сгорания Ф. Цеппелина.

…Демин поудобнее пристроился в легком кресле. Карандаш вычерчивал в положенном на колени блокноте схемы. До вахты еще есть время. Под широкое, мерное раскачивание корабля можно собраться с мыслями.