"И опять мы в небе" - читать интересную книгу автора (Бороздин Виктор Петрович)

IV

Папанинцы молчат. Москва сообщила: «За дрейфующей станцией «СП» установлено круглосуточное наблюдение всех арктических советских станций. Радиоцентры Архангельска и острова Диксон, радиостанции о. Рудольфа, Баренцбурга, Новой Земли и Амдермы слушают на всех волнах, на которых обычно работает «РАЕМ» и «УПОЛ»[7].

Последнее время, кроме метеосводок, Кренкель передавал много статей и научных материалов. «Условились, что будем больше писать в газеты, – говорил в одной из своих корреспонденции Папанин. – Следует учитывать возможные неприятности с нами, тогда хоть предварительные научные выводы дойдут до Большой советской земли и труд наш не пропадет даром».

Чернов не отходил от приемника. Прислонившись плечом к стенке гондолы – так меньше надоедала болтанка, – слушал. В эфире мешанина звуков. Чернов поворачивал ручку. Широко, зазывно врывался вдруг ликующий голос Руслановой: «…Окрасился месяц багрянцем…» И тут же: «перекличка городов… передача труженикам села…»

В рубку заглядывали командиры, штурманы, молча ждали. Понимали: в Арктике все непросто, в том числе и связь. И все же…

Снимал наушники бортрадист лишь на несколько минут, когда нужно было уступить место другим. Потирая онемевшие уши, выходил. Его кресло занимал Давид Градус. Он настраивал приемник на синоптический центр и начинал записывать цифровой код, по привычке уже мысленно расшифровывая, представляя, где лягут на карте границы циклона.

Последняя метеосводка вселяла надежду. Закончив прием, Давид разложил на столе карты, сравнил показания – в момент вылета из порта, три часа назад, два часа… Если ничто не изменится, циклон должен уйти в сторону, освободить им дорогу. Но надолго ли? Пока трудно сказать. С Атлантики движется новый циклон. Возможно, они все же успеют проскочить. Во всяком случае, сейчас к ним идет улучшение погоды. Делая свои расчеты, вычерчивая волнообразные, причудливые ходы циклона, Давид не замечал больше ни качки, ни свиста ветра. К утру все это должно прекратиться.

Удивительная у него профессия – заглядывать в завтра, в не известный еще никому день! Вот сейчас – на улице непогода, ребята хмурятся, а он может уже их порадовать. Ему это по душе.

Конечно, иногда своевольная стихия поворачивает вдруг по-своему, путая их прогнозы. Это обычно вызывает со стороны его друзей бурный поток нелестных острот в адрес его, «бога погоды». Но Давида это не обескураживает. Со временем синоптики, безусловно, научатся предугадывать и эти неожиданные повороты. Он еще ни разу не пожалел, что связал свою жизнь с такой ветреной, непостоянной партнершей – стихией.

А было время, когда он и не думал об этой профессии. Парнишкой работал в пекарне, запудренный мукой, в белой куртке и белом торчащем колпаке замешивал, разделывал пузырящееся тесто, стоя у жаркой печи, вкидывал в нее сложенные рядком на двухметровой лопате воздушные пшеничные колобки. И все было хорошо. А во время службы в армии его вдруг направили учиться в школу синоптиков. Он поехал с охотой, хотя о сути работы синоптика не знал еще ничего. Но что-то предстояло новое и, по всей вероятности, интересное.

Военком, пряча лукавинку, сказал на прощание:

– Желаю удачи, товарищ Градус! Кому, как не тебе, ставить погоде градусники?!

Едва вышел из радиорубки Градус, как ее «оккупировал» радиоинженер Арий Воробьев. У него тут своя аппаратура – та самая, новейшая, которую установили на корабле перед отлетом, – и свои заботы.

Воробьев, как и Ритсланд, на В-6 впервые. Правда, летать на других кораблях ему уже приходилось, когда делал дипломную работу по радио – и электроприборам дирижаблей. Предложение участвовать в этом полете он принял как само собой разумеющееся. Только позвонил домой, сказал притерпевшейся уже к таким неожиданностям жене, что задерживается в «командировке» на несколько дней.

Один из радиополукомпасов, установленный здесь, в радиорубке, дает возможность определять местонахождение корабля в любую погоду, без солнца, луны и звезд, необходимых при определении секстантом – по радиопеленгу двух радиостанций.

Воробьев поворачивал вмонтированный в стенку гондолы небольшой штурвальчик, и укрепленная снаружи, под килем, рамочная антенна тоже поворачивалась, ловя радиоволны с двух направлений – от Петрозаводска и Архангельска. Взяв пеленг, он провел на карте две линии. Точка их пересечения показала местонахождение корабля. Дальше уже была забота штурманов – делать поправку к курсу.

Работал Воробьев неторопливо, внешне могло бы даже показаться медленно, на самом же деле просто очень внимательно и четко: взгляд на прибор, пометка карандашом, поворот штурвальчика, снова взгляд на прибор, и опять запись. Рассиживаться в его деле было нельзя, ведь корабль не стоит на месте.

– Все, – закончив расчеты, сказал он внимательно следившему за его манипуляциями Чернову. В дальнейшем, после Мурманска, Чернову самому надо будет проводить такие определения.

Пассажирский салон опустел. Совсем недавно слышались здесь шутки, усиленная работа крепких, еще не пломбированных зубов, обгрызавших куриные ножки, а сейчас там тихо. Все свободные от вахты поднялись в киль. Некоторое время оттуда еще слышались голоса, потом все, устроившись в разложенных в гамаках меховых спальных мешках, примолкли. Перед новой вахтой можно было часа три поспать.

А Вася Чернов еще долго шарил по эфиру. Снова в наушниках возникали и уплывали обрывки фраз своей и чужой речи, всплески музыки… Все такое ненужное сейчас, загораживающее то единственное сообщение, которое он ждал. Чувствовал и напряженное ожидание находящегося рядом, в командирской рубке, Гудованцева.

Заныла спина, помимо воли стали опускаться отяжелевшие веки. Вася тряхнул головой, крепко потянулся, прогоняя усталость и сковывающий холод. И вдруг так и застыл с поднятыми плечами. Схватил карандаш, стал быстро записывать. Увидя внимательный взгляд подошедшего Гудованцева, радостно крикнул:

– Есть! Нашлись!

– Ну, ну, что там?

Гудованцев шагнул к нему.

Чернов записал что-то еще, потом сорвал наушники, выключил приемник.

– Товарищ командир, откликнулись! Из-за магнитных бурь была непроходимость радиоволн. Только что они передали четыре метеосводки, сразу за все сутки. Вот последняя:

«Станция «Северный полюс». 5 февраля, 18 часов. Широта 74°03' сев., долгота – 16°30' зап. Сплошная облачность, сильный снегопад, северо-восточный ветер 7 баллов. Температура минус 13°, давление 998, 9 миллибар».

– Командир! – Вася вдруг остановился. – Ветер семь баллов со снегопадом – это же сумасшедшая пурга.

– И спрятаться от нее негде, – задумчиво сказал, обернувшись к ним, Мячков. – «Живем в шелковой палатке на льдине пятьдесят на тридцать метров…» – вспомнились слова папанинской телеграммы. Это было три дня назад.

– А Федоров прислал жене телеграмму, – покачав головой, махнул листком Вася. – «Не беспокойся. Устроился хорошо».

Гудованцев вздохнул:

– Нам надо торопиться!

Взглянув на большие штурманские часы на руке, сказал Чернову:

– Пойди поспи, у тебя осталось совсем немного времени. Скоро надо будет выходить на связь с портом.

Он прошел в рубку управления, порадовал хорошей вестью стоявших у штурвалов Панькова и Демина.

…Да, над папанинской льдиной зло, остервенело металась пурга. Гнулась антенна, стальные растяжки звенели как струны. Непривычно близко плескалась вода. Льдины толкались, напирали, хрустко жевали ледовое крошево. На отколовшемся обломке уплыла лебедка.

А папанинцам в эту лихую непогоду пришлось оставить свою добрую, верой и правдой служившую им больше восьми месяцев жилую палатку. Трещина выбегала из-под нее с двух сторон, тонкая, еле заметная, местами засыпанная снегом. Хотелось надеяться: может, еще обойдется? Но внутри палатки была уже вода…

Откапывать ее, всю заледенелую, поверх крыши заваленную смерзшимся снегом, не было сил. Пришлось поставить запасные, шелковые. В одну перенесли хозяйство Кренкеля, в другую – Ширшова. Шелк мало защищал, но, по крайней мере, не так забивало все снегом. А сами ни в палатках, ни за нагруженными нартами не находили спасения от пронизывающего ветра. И чтобы как-то согреться, спускались в свою обжитую, старую. Трещина пока не разошлась, и они, не раздеваясь, дремали на койках, лежа как над пропастью, чутко прислушиваясь к каждому шороху, к каждому поскрипыванию льдины…

…Гудованцев вслед за Черновым поднялся в киль. Сейчас часа два на отдых было и у него.

В киле здорово сифонило. Ветер, врываясь в гайдропный люк, дыбил медвежью шерсть на спальных мешках, сквозняком мчался к корме. Все здесь спали, утомленно раскинувшись в своих гамаках. Спал и Вася Чернов, подложив под щеку ладонь. Поразительно: только-только нырнул в спальный мешок…

С этим неугомонным упорным парнем Гудованцев уже много летал на В-8 и других кораблях. Был всегда в нем уверен, знал, что никогда Чернов не подведет, не поддастся усталости.

Вася, как и он, сибиряк, только с Алтая. Одними морозами они прокалены, одними метелями обвеяны… Большеглазый, с тонким девичьим лицом, длинный и худой – по молодости не набрал еще плотности, – Вася обладал какой-то спокойной, неброской смелостью. Ребята рассказывали: дома, в Барнауле, к нему никакая шпана не привязывалась, хотя любителей покуражиться, подраться на их 5-й Алтайской, неосвещенной, немощеной окраинной улице было немало. Вася драк не любил, без нужды в них не лез, но, если видел, что задирают слабого, вскипал мгновенно и тут уж дрался отчаянно. А если учесть, что Черновых было пять братьев, и все один к одному, то, как правило, справедливость торжествовала.

Несмотря на валящую с ног усталость, Гудованцеву спать не хотелось, трудно было сразу отключиться от неотпускающих забот. Казалось, что-то осталось несделанным, что-то надо еще продумать… Холодный ветер мазнул по лицу, успокоил. Да нет, все сто раз проверено, ничто не упущено. Он стал неторопливо стаскивать унты.

До чего же хорошо вытянуться на мягкой шкуре, освободить напряженные мышцы! Николай закинул руки за голову и с минуту лежал неподвижно, блаженно отдаваясь бездействию. За перкалевой стенкой суматошно бился ветер, дробно клевал, царапал снег. Убаюкивающе поскрипывали, качаясь, гамаки. Мягко, с притаенным шуршанием скрипели в шарнирах шпангоуты и стрингеры. Редкие лампочки дремотно высвечивали в киле куски выступающих металлических конструкций, округлые бока бензобаков, нити различных трубок.

У кормы вспыхнул огонек фонарика. Погас. Снова вспыхнул, немного ближе. Николай Коняшин. Его длинная фигура маячила вдалеке. Он шел не спеша, чуть вразвалку, останавливался у баков с горючим, светил фонариком на бензомеры, проверял подачу горючего в моторы, равномерность расходования его из всех баков – правильное распределение груза на корабле должно строго соблюдаться.

В киль приглушенно доносился гул работающих моторов. Густой, надежный. Подтверждающий, что на корабле все хорошо. И на душе у Гудованцева наконец-то стало как-то успокоенно и легко.

Еще с босоногих беззаботных лет моторы притягивали его своей таинственной, покоряющей силой. Когда учился в Омском индустриальном техникуме, довелось ему столкнуться с неизвестно как попавшим туда старым авиационным мотором. Норовистый, он заводился не когда нужно, а когда хотел. Бывало, на них рубахи взмокнут, сто раз прокрутят ручку пускового магнето, сто раз проверят свечи зажигания: контачат – не контачат… А он только чихает на них, и все. Зло возьмет, плюнут, отойдут. А потом: «Ну давай в последний раз!» Крутанули, он и заработал.

Однажды, роясь на складе в куче старого железа, случайно нашел там винт к мотору. Сразу пришла мысль: «Что, если соорудить аэросани?» Тут же с приятелем взялись за дело. Приспособили старые розвальни, на которых возили с реки бочку с водой. Приладили к ним руль, укрепили мотор. Мощнейшее сооружение получилось.

В воскресенье уселись в эти сани и с оглушительным треском помчали за город. Там, у крутого берега реки, было полно лыжников – больно хорошо там с крутизны съезжать! Они с форсом подкатили, взметая винтом снежные вихри, развернулись и махнули вниз. Ветер так резанул, что слезы выступили, скорость невероятная! От непривычки внутри все сжалось. До чего ж хорошо!..

Вмиг докатили донизу, развернулись, дали газ и с ревом понеслись обратно, в гору. Все поспешно расступались, давая им дорогу, с завистью поглядывая на них. И вдруг мотор заглох. Удручающая тишина… Сколько ни возились с ним, сколько ни крутили винт, так и не завелся. И это на глазах у стольких людей! Поднимавшиеся в гору лыжники останавливались, давали обстоятельные советы, подшучивали. А у них огнем пылали уши. Ох, как ранено было тогда их мальчишеское самолюбие!

Впрочем, шутки принесли не только огорчения. Когда было объявлено, что стране нужно сто тысяч летчиков, Николая первого из учащихся техникума вызвали в райком комсомола, и секретарь райкома сказал ему:

– Слышал я, Гудованцев, что ты уже летал по земле, тебе летать и по воздуху.

И выписал, словно знал его мечту, путевку в Московский авиационный институт.

…И вот приближался первый полет.

«Комсомольская правда» была уже собрана. Настоящий воздушный корабль, с подвешенной на стропах гондолой, с мотором, у которого все еще возились мотористы, с отрегулированным рулевым управлением. Наполненная водородом оболочка, густо покрытая эмалитом (алюминиевой краской, предохраняющей резину, которой пропитан перкаль, от воздействия солнечных лучей), мягко и празднично серебрилась.

Кажется, все уже готово было, а Оппман все не давал «добро» на полет. Он без устали взбирался по стремянкам наверх, опять и опять проверял крепления, работу отдельных узлов, подсказывал, что еще надо сделать. Шла последняя доводка, кропотливая и поэтому самая трудная.

Гудованцев и Лянгузов работали молча, сосредоточенно, стоя на хребте покачивающейся оболочки, они слегка подкручивали, сдавали назад соединительные муфты тяг, по специальному прибору тензиометру проверяли силу натяжения, упорно добивались, чтобы все крепления стабилизаторов несли равную нагрузку.

Сбоку, стоя на стремянке, которая ходила ходуном, весь изогнувшись, орудовал ключом Почекин.

Паньков, методично поджимая стропы, нет-нет да и бросал на Оппмана вопрошающий взгляд: ну когда же?!

– Не горюй, ребята, скоро всему конец, – слышался из-под брюха оболочки, где шли последняя регулировка и крепление гондолы, неунывающий голос Демина.

На земле было шумно, говорливо. Все были полны нетерпения. Погода, как на заказ, ясная, безветренная, только лететь! А надо было еще – в какой раз! – проверить точность распределения веса всего оснащения на оболочке.

Корабль освободили от балласта, и стартовая команда, притянув его за поясные к земле, разом вскинула руки, дав ему свободу – всего на секунду-другую. Корабль легко пошел вверх, и все, напряженно следя за ним, увидели, что ни нос, ни корма у него уже не задираются. Корабль поднимался в строго горизонтальном положении. Этого они и добивались.

Последние доделки заканчивали, работая почти без сна и «перекуров». Впрочем, как только в овраге появился водород, курение, костры, всякий другой огонь были отсюда изгнаны. Кому невтерпеж затянуться папиросой, беги к Москве-реке. За нарушение у Оппмана наказание было одно: снятие с полетов, которые вот-вот должны были начаться. Страшнее этого для них ничего не было.

Наконец наступил день – его запомнили все: 29 августа 1930 года, – когда Оппман, любовно оглядев корабль, сказал:

– Все, ребята, баста! Оттаскивай стремянки.

И тут же добавил:

– Да не ломайте, пригодятся.

Стремянки оттащили на почтительное расстояние. Быстро подобрали на земле все теперь уже ненужное: куски тросов, перкаля, доски…

Счастливцы, которым выпал жребий лететь первыми, едва касаясь трапа, взбежали в гондолу. Под пятью парами ног она зыбко закачалась.

Корабль еще был на швартовых, а у них уже ощущение, что они в полете. Даже странно – вчера, когда они тут допоздна работали, отлаживали приборы, статически уравновешивали корабль, гондолу так же покачивало, а этого необычного, волнующего ощущения полета почему-то не было.

Все встали, где кому положено: у штурвалов, у приборов, у мотора. Стартовая команда – их друзья, которые полетят чуть позже, – вывела его из оврага на просторную поляну. Для первого полета надо бы оркестр! Впрочем, зачем? Внутри у каждого и так все пело.

Коняшин запустил мотор на малых оборотах.

– Отдать корабль в воздух!

Впервые прозвучала для них эта сразу ставшая привычной команда. В голосе Оппмана откуда-то взялись и металл и сила.

Скользнули в кольцах поясные, и корабль, чуть вздрогнув, неслышно пошел вверх легко и невесомо. Казалось, что они все тоже были невесомы. Поляна, кричавшие «ура» друзья, высокие деревья уходили вниз, быстро уменьшались.

Подвешенная на длинных стропах гондола – небольшая металлическая коробка – вольно покачивалась. Держась за борта, которые доходили всего до пояса, за стропы, они во все глаза смотрели на раскрывшуюся перед ними ширь. И от этого неохватного глазом простора, от разноцветия красок полей, лесов, куртин дух захватывало.

Коняшин прибавил газ. Мотор усилил голос. Внизу, молчаливо раскачивая зеленые волны, проплывал лес, сменяли друг друга желтеющие квадраты полей, уходил в сторону голубой изгиб Москвы-реки. По тонким полоскам рельсов, попыхивая дымком, тянул красные коробочки вагонов крошечный паровозик. Вдали беспорядочно громоздились, прячась друг за друга, сборища серых крыш. Корабль шел плавно, без толчков. Лишь иногда, повинуясь каким-то невидимым потокам, поднимался выше, опускался…

Володя Лянгузов крепко, словно боясь, что он вырвется, держал штурвал глубины и, слегка перекладывая его, сдерживал корабль.

Гудованцев, стоя за штурвалом направления, не отводил глаз от далекой полосы чуть затуманенного горизонта. Грудь распирало так, что казалось, сердце выскочит. Хотелось увести корабль далеко, за тот синеющий лес, за притаившиеся между холмов деревушки, за плывущие навстречу все новые дали…

Рядом, удивленно моргая, сосредоточенно жевал краюху хлеба, которую не заметил, как достал из кармана, Ваня Ободзинский.

– Следи за приборами, – легонько подтолкнул его Оппман, – забыл, что мы здесь не пассажиры?

Он постарался придать голосу строгость, но в усах пряталась сдерживаемая улыбка. Все отлично понимал.

Ваня мигом кинул взгляд на стрелки высотометра и манометров.

– Володя, идем выше заданного, – немного сконфуженно сказал он Лянгузову. – Дай отрицательный дифферент[8].

Оппман, удовлетворенно поглядев на них, уселся бочком на борт гондолы, лишь одной рукой держась за стропу. Его спокойствие, непринужденная поза, небрежно сдвинутый на сторону шлем сразу сняли у всех напряжение. Первая растерянность, удивление стали проходить, уступая место одной только радости. Они плывут по воздуху на своем корабле.

Очень не хотелось возвращаться. Но ведь там, у оврага, другие с таким нетерпением ждут своей очереди. И Оппман уже дал команду. Скрепя сердце Гудованцев переложил штурвал.

Скоро показалась их поляна. Оппман помахал красным флажком, запрашивая посадку. Им охотно, горя нетерпением, выложили посадочное Т.

Первый полет продолжался всего двадцать минут. Но нестираемо остался в памяти на всю жизнь.

…Потом летали почти каждый день. Чаще под вечер. На улицах Москвы после окончания рабочего дня было полно народу. Проплывали над Парком культуры имени М. Горького. На высоте каких-нибудь двадцати метров зависали над Москвой-рекой. К вечеру ветер обычно стихает, а над водой вообще воздушные потоки минимальны, и корабль застывал в воздухе, поражая своей неподвижностью.

Толпы гуляющих, облепив берег, восторженно аплодировали дирижаблю, радуясь вместе с ними, что уже начали нарождаться советские воздушные корабли.

Из гондолы через громкоговоритель запускали танцевальную музыку, и, захваченная ею, кружила на берегу, перемешивалась пестрая людская сумятица.

Случалось им и в роли безбилетников пролетать над переполненным зрителями стадионом «Динамо», когда там шел футбольный матч, невольно внося замешательство не только в ряды болельщиков, но и игроков, прекращавших игру и азартно махавших им руками.

Когда дирижабельное дело из добровольного общества Осоавиахим перешло в государственные руки и был создан Дирижабльстрой, они, летая вокруг Москвы, стали подыскивать удобную площадку для строительства дирижабельного комбината. Облюбовали свободное от строений место возле станции Долгопрудная Савеловской железной дороги – земля эта в прошлом, при Николае I, принадлежала шефу жандармов графу Бенкендорфу. От того времени тут остались лишь церквушка на возвышении да часовня – семейный склеп. Потом тут располагались опытные поля сельскохозяйственной академии. Вбивая колышки первых палаток прямо на клубничном поле – сколько еще-здесь было клубники! – они не думали, что закладывают будущий город Долгопрудный.

Строить начали сразу всё: дирижабельную верфь, порт, эллинги, газовый завод, жилые дома. Кругом громоздились навалы труб, балок, горы кирпича и цемента, штабеля бревен, досок. Корчевали деревья, рыли котлованы. Без устали махали ковшами экскаваторы, увязая в грязи на разбитых дорогах, рычали грузовики.

А в это время Осоавиахим продолжал строить новые дирижабли: В-2 («Смольный»), В-3 («Ударник»). Собирали эти корабли уже не в Кунцевском овраге, а под Ленинградом, в поселке Салези, где находился построенный еще до империалистической войны эллинг. Потом перегоняли в Москву. Оболочки этих кораблей вмещали уже по пять-шесть тысяч кубометров газа, на них стояло по два мотора. И все же корабли эти, еще не очень большой мощности, могли служить только в учебно-тренировочных целях, для подготовки летного состава. Летая на них, дирижаблисты овладевали искусством пилотирования, осваивали воздушные трассы, конечно, в то же время не прерывая занятий в институте.

Когда строительство дирижабельной верфи в Долгопрудном было закончено, на ней были заложены первые более крупные корабли полужесткой конструкции: В-6, В-7, В-8. Если у кораблей мягкой конструкции, таких, как «Комсомольская правда», гондола крепилась прямо к оболочке, то у полужестких оболочка и гондола крепились к идущему вдоль всего корабля металлическому килю. Три мотора самого большого из них – В-6 – могли придать кораблю скорость более ста километров в час. Эти корабли, сравнительно недорого стоящие, обладающие намного большей по сравнению с мягкими дирижаблями грузоподъемностью и надежные в эксплуатации, могли покрывать без посадки огромные расстояния. Они сразу же оправдали все ожидания.

В эллингах готовили к пуску новые корабли. Все верили, что скоро уже не единицы, а десятки дирижаблей уйдут в далекие рейсы по всей стране – над таежными просторами Сибири, над почти еще не освоенными просторами Крайнего Севера, где на тысячи километров нет ни железных, ни шоссейных дорог, станут завозить в самые недоступные «медвежьи» углы строителей и грузы для новостроек.

И это только начало. Идут поиски новых, более совершенных конструкций. Испытываются новые материалы. Каждый следующий построенный корабль будет лучше, надежнее, послушнее в полете. Возможности улучшения качества кораблей велики.

Неуклонно веривший в большое будущее советских дирижаблей основоположник дирижаблестроения Константин Эдуардович Циолковский еще в 1892 году предложил систему цельнометаллического безбаллонетного дирижабля с изменяемым при помощи специальных тяг объемом. Этот корабль сможет поднимать в воздух 1300 тонн груза!

В Дирижабльстрое было создано специальное конструкторское бюро, консультантом которого стал Циолковский. Был построен цех, в котором изготовлялись летающие модели цельнометаллического дирижабля и где велась подготовительная работа по строительству дирижабля «Правда» конструкции К. Э. Циолковского.

К сожалению, тяжело больной ученый не мог бывать в Долгопрудном. Дирижаблестроители сами ездили к нему в Калугу за консультациями, держали с ним тесную связь. Трудно давалась подготовительная работа, ведь корабль Циолковского – это корабль будущего. Мысль ученого опережала возможности времени. Для постройки таких мощных кораблей пока еще не было нужных материалов, мало было опыта да и средств.

«К моим дирижаблям можно подойти путем долгой и трудной выучки, – говорил о своей конструкции дирижабля Константин Эдуардович, – зато и результаты будут отличные».

Впоследствии постановлением ВЦИК и Совета Народных Комиссаров СССР дирижабельному учебному комбинату было присвоено имя Константина Эдуардовича Циолковского.