"Черный трибунал" - читать интересную книгу автора (Доценко Виктор Николаевич, Бутырский Федор)

Глава пятнадцатая Хирург

Унылыми декабрьскими вечерами окраинные районы подмосковных Мытищ рано и быстро отходят ко сну. Постепенно затихает движение на улицах, одно за другим гаснут окна домов, тихо кружит снег вокруг тускло светящихся уличных фонарей, создавая полупризрачный желтоватый ореол. И лишь в окнах одного Частного дома, стоящего на самом отшибе городка, как правило, лампы продолжают гореть до полуночи.

Дом этот ничем не выделяется среди десятков таких же: силикатный кирпич стен, крыша из оцинкованного железа, высокий забор, металлические гаражные ворота…

Но соседям, живущим рядом, очень редко доводится видеть его хозяина, хотя поселился он в этом доме в девяносто четвертом году. Известно о нем было немногое. Как будто Анатолий Ильич Серебрянский, а именно так звали владельца дома, раньше служил армейским офицером; вроде бы последним местом его службы была Германия, откуда он и привез скромную по тамошним меркам иномарку, белый «опель-вектра».

Жены и детей у Анатолия Ильича не наблюдалось, однако ни в пьянках, ни в дебошах, ни в знакомствах с подозрительными типами этот отставник никогда замечен не был. Не водил он к себе и женщин, хотя одинокие соседки находили его внешность довольно привлекательной: Серебрянский был высоким, кареглазым, горбоносым мужчиной лет за сорок, с подчеркнуто военной выправкой.

Иногда (обычно вечером) белый «опель-вектра» выезжал из гаражных ворот, возвращаясь, как правило, через несколько часов: любознательный наблюдатель обратил бы внимание, что нередко водитель приезжает не один, а с пассажиром.

Однако ни цели вечерних поездок, ни личности гостей никого из соседей нисколько не занимали.

Первого декабря тысяча девятьсот девяносто восьмого года в половине девятого вечера белый «опель-вектра», заливая сугробы мертвенным светом фар, медленно катил по пустынной мытищинской улице. Водитель был не один, а с пассажиром — высоким седеющим мужчиной с грубоватыми, но в то же время привлекательными чертами лица и маленькими, глубоко посаженными глазками, от которого остро пахло одеколоном «Драккар нуар».

И пассажир, и водитель чем-то неуловимо напоминали друг друга — то ли манерой держаться, то ли выправкой, свидетельствовавшей о том, что они оба немало лет отдали военной службе.

— Сколько раз здесь бывал, никак не могу дорогу к твоему дому запомнить, — посетовал гость, силясь различить впереди машины наезженную в снегу колею. — А тебе и не надо запоминать. Тебе главное до кольцевой добраться, — не глядя на собеседника, ответил водитель, вырулил в неосвещенный проулок между темнеющими заборами и чуть притопил педаль газа. — Кстати, эти твои чудо-богатыри… Ничего не подозревают?

— А что они могут подозревать? — последовал пренебрежительный ответ пассажира. — У нас нормальные товарно-денежные отношения. Они продают мне свои услуги, я плачу им за это деньги.

— Не пойму, ты что, среди своих бойцов нормальных людей не мог подобрать? — сосредоточенно следя за дорогой, спросил сидевший за рулем «опеля».

— Не мог.

— Почему? Неужели не из кого?

— Почему нет, конечно же есть из кого, Анатолий Ильич. Хоть роту охраны формируй. Но не в этом дело. Просто такую серьезную вещь, как собственная безопасность, никогда нельзя доверять близким людям.

— Правда? — ничего не выражающим голосом поинтересовался Серебрянский.

— Почему же нельзя?

— Ты никогда не задумывался, что предают, как правило, свои, то есть те, кому доверяешь?

— На меня намекаешь? — все так же безо всякой интонации спросил собеседник, выворачивая руль. «Опель», заскользив протекторами по накатанному снегу, выехал на асфальтовую дорогу.

— Ну зачем так сразу… Я не верю в человеческую порядочность.

— Угу, — непонятно с какой интонацией поддакнул водитель.

— Верить следует лишь во взаимную выгоду. Мы-то с тобой круговой порукой связаны. Так что предавать друг друга нам смысла нет.

Тем временем «опель», проехав минут пятнадцать по узкой асфальтовой дороге, выкатил на неширокую окраинную улицу, обставленную типовыми одноэтажными домами. Снег сверкал холодными синими искрами, которые высекались мертвенным лунным светом. Тени столбов и заборов ложились на сугробы причудливыми ломкими узорами.

— Не надоело еще в глуши жить? — поинтересовался пассажир.

— А мне все равно, где жить… Я ведь, как и ты, светиться не хочу. А потом, согласись, ближнее Подмосковье — не самое глухое место.

— Но и не Москва.

— Если надо, всегда можно в город съездить. Не дальний свет. Хотя в последнее время ты в мое Подмосковье ездишь куда чаще, чем я в твою Москву.

— А неплохо звучит: Немец под Москвой, — скаламбурил гость. — Ну что, далеко еще?

В тот ненастный декабрьский вечер гостем Анатолия Ильича Серебрянского действительно был Александр Фридрихович Миллер, более известный в мире криминальной Москвы как Немец. Людям непосвященным этот поздний визит мог показаться по крайней мере странным: слишком уж разный социальный статус был у водителя «опеля» и его пассажира.

На самом же деле все было довольно логично: всесильного «нового русского мафиози» и скромного с виду отставника вот уже много лет связывали далеко не простые отношения…

…Правильно говорят: в жизни преуспевает тот, у кого больше честолюбия. К Анатолию Ильичу Серебрянскому это утверждение относилось в полной мере.

Биография Серебрянского во многом напоминала миллеровскую: нищее детство в российской глубинке, военное училище как единственная возможность освоить иные жизненные перспективы, частые переезды, служба в элитных армейских частях…

Правда, в отличие от Немца, Анатолий Ильич закончил иное училище, не общевойсковое, а военно-медицинское. Однако, обладая отменными физическими кондициями, сразу по его окончании получил распределение в медсанчасть полка ВДВ.

В медсанчасти он прославился своей невероятной пунктуальностью — не было случая, чтобы он опоздал на дежурство. По нему даже можно было сверять часы — ага, сейчас медик в таком-то месте, делает то-то: значит, десять утра…

Его сослуживцы, злоупотреблявшие ворованным медицинским спиртом, все, как один, пьющие и курящие, несколько недолюбливали Серебрянского, поскольку он всегда отказывался гульнуть с ними. Зато работал больше других, иной раз выручая приятеля, больного с похмелья. Шел безотказно и, казалось, с охотой и работал вместо него. Больше всего сослуживцев удивляло, что Толик отказывается от отпусков. Все время в санчасти, даже койка его стояла там.

Глядя на уверенные, четкие профессиональные действия лейтенанта, никто из окружающих не мог и предположить, какую тяжелую психическую травму испытал этот кареглазый стройный мужчина в детстве. Никогда и никому Серебрянский не рассказывал, как его, совсем еще маленького мальчика, изнасиловал любовник его матери — страшный, опухший от водки громадный мужик, служитель морга в городе Владимире.

Мать маленького Толика была совсем опустившейся, неряшливой и некрасивой женщиной, готовой за бутылку водки переспать с кем угодно. Толик рос нервным, испуганным пацаненком: ему к десяти годам пришлось насмотреться таких диких картин разврата, что его рассудок немного помутился. Особенно после того, как его мать прямо на глазах у сына хором изнасиловали пятеро алкашей, с которыми она познакомилась на вокзале и привела к себе домой распить бутылку халявной водки.

Толик плохо спал, все время вздрагивал, если к нему кто-нибудь обращался. Потом у матери появился любовник Федор, работник морга. Однажды вечером, когда они на пару выжрали пузырь самогона, мать отключилась, и Федор, как ни старался, никак не мог ее растолкать, чтобы согнать «дурную кровь». Он грязно матерился и пинал ее неподвижное тело ногами, но тщетно.

Тут ему на глаза и попался маленький Толик. Федор, качаясь на месте, что-то соображал, мыча и тупо разглядывая сына своей подружки, потом вдруг сграбастал его своими могучими ручищами, поставил перед собой на колени и сдернул с него штаны. Мальчик было заорал, но Федор зажал ему ладонью рот.

Через минуту Толя с ужасом почувствовал, как в его детскую попку ворвалась огромная раскаленная палка.

Федор замычал от удовольствия — слюна из его разинутой пасти капала мальчику на шею. Раскаленная палка стала мерно двигаться взад-вперед, причиняя Толику невыносимую боль. Спустя несколько минут страшных мучений пацаненок почувствовал, как в него выплескивается что-то горячее, и потерял сознание.

Когда ребенок пришел наконец в себя, пьяный насильник прохрипел:

— Пожалуешься матери — убью, понял, сучонок?

Запуганный вечно пьяной сволочью, мальчик теперь постоянно трясся от ужаса, когда работник морга приходил к ним в дом. Потом Федор, угрожая побоями, стал брать Толика с собой в морг. И постоянно трахал его там, среди ужасных мертвецов под серыми простынями, часто заставляя наблюдать за тем, как он вскрывает трупы. И нещадно бил, если мальчика рвало от этого, совсем не детского, зрелища.

Так продолжалось с полгода, пока вечно пьяного Федора не сбил на улице грузовик с пьяным водителем. Сбил, к счастью для Толика, насмерть. Пару лет спустя умерла от белой горячки и мать Толика. Мальчика взяла к себе на воспитание семья строительных рабочих, простых и добрых людей. Потихонечку он приходил в себя, его измученный мозг постепенно забывал про кошмарное детство.

Однако по-прежнему он смотрел на людей затравленным волчонком, никому не доверяя: очень уж часто ему снились кошмары, главными персонажами которых всегда были пьяный Федор и многочисленные трупы в морге. Причем эти трупы гонялись за ним почти в каждом сне и в каждом таком сне они хотели его изнасиловать.

Итак, никто ничего не знал про страшное детство Серебрянского. А в подсознании Анатолия Ильича причудливым образом сплелись морги и половое желание. Работая и в санчасти, и потом, в Германии, он вел некое подобие дневника, куда аккуратными буковками вписывал подробности того или иного вскрытия, свои мысли по этому поводу и даже свои тайные желания. Он, естественно, оберегал этот жуткий дневник от посторонних глаз, устраивая на каждом новом месте службы тайник.

По ночам Анатолий Ильич доставал эту маленькую книжечку в кожаном переплете и неистово мастурбировал…

Звания у десантников всегда шли медленнее, нежели у общевойсковых; впрочем, Серебрянский и не стремился к продвижению по служебной лестнице.

Честолюбие Анатолия Ильича удовлетворялось другим: уже к двадцати восьми годам старший лейтенант Серебрянский снискал репутацию одного из лучших хирургов-практиков Закарпатского военного округа.

В отличие от сослуживцев, мечтавших об академии, службе в больших городах и новых звездах на погонах, Анатолий Ильич, по общему мнению, довольствовался малым: он лишь совершенствовался в своем ремесле. Человеческий организм, его способности, возможности и пределы составляли главный интерес Серебрянского. Большая часть зарплаты молодого офицера уходила на специальные книги и журналы.

Не обремененный семьей, он дневал и ночевал в госпитале. Утром делал операции, днем обходил больных, а ночью шел в морг вскрывать умерших — в последнем он находил наивысшее удовлетворение. Даже какое-то дьявольское счастье. И страшно не любил, когда ему кто-нибудь предлагал при этом ассистировать, ссылаясь на то, что лучше сосредоточивается в одиночестве. Так оно и было: вскрывая какой-нибудь труп, особенно если этот труп оказывался «не первой свежести», Серебрянский испытывал такое возбуждение, что легко доходил до оргазма. Чем безобразнее был труп, чем более он подвергся тлению, тем большее удовольствие получал выросший Толик.

Еще со времен училища Анатолий Ильич поражался: как все-таки хрупок человеческий организм и как мало надо, чтобы незаметно лишить жизни любого!

Солдаты-сверхсрочники, бывшие его пациентами, подмечали в молодом офицере скрытую склонность к садизму: если стоял вопрос, давать наркоз или нет, Серебрянский редко выбирал обезболивание: мучения и крики больных доставляли ему удовольствие, близкое к половому. Однако этот военврач почти всегда успешно оперировал и пациентов, считавшихся безнадежными, и потому репутация его в глазах начальства оставалась блестящей и неколебимой.

Однако ВДВ есть ВДВ: будь ты хоть врачом, хоть связистом, хоть особистом, но, коли посчастливилось служить в крылатом десанте, будь добр выполнять все требования. А требования в элитных по тем временам частях были куда жестче, чем в общевойсковых: ежедневные занятия по рукопашному бою, усиленная физ-подготовка, стрельба из многих видов оружия, обязательные прыжки с парашютом, нередко в ночное время, с последующим марш-броском с полной боевой выкладкой.

Анатолий Ильич, выполнявший все нормативы на «отлично», полностью соответствовал статусу образцового воздушно-десантного офицера и потому вскоре получил новое назначение — в Группу советских войск в Германии, о службе в которой мечтали многие.

Часть, куда попал военврач капитан Серебрянский, готовилась для диверсионной работы в тылу предполагаемого противника. Помимо стрелковой, рукопашной, десантной и подрывной подготовки, солдат-сверхсрочников подвергали психологическому тренингу, заставляя бодрствовать сутками, поедать лягушек, змей, ящериц, собак и прочую не традиционную для кулинарии живность, притупляли болевые реакции, выхолащивали чувство страха и подавляли инстинкт самосохранения.

Высококлассных убийц и диверсантов обучали премудростям активной разведки и контрразведки, скрытого аудио-и видео-наблюдения, способам психического воздействия на человека, а также умению приспосабливаться в любой среде.

В спецназовской части таланты Анатолия Ильича, помноженные на честолюбие человека, желающего быть в своем деле всегда первым, расцвели в полной мере. Во время многочисленных учений он по собственной инициативе ставил обширные опыты: каковы скрытые ресурсы бойца, как можно быстро, а главное, незаметно для него самого отключить его сознание. Но главным для Серебрянского стало искусство умерщвления, явного или тайного.

Военврач мог часами говорить о преимуществе одного яда над другим, рассказывать, какие кости черепа наиболее хрупки, какую артерию надо незаметно пережать, чтобы умертвить человека, как грамотно замаскировать следы смерти, чтобы ни один эксперт не заподозрил ее насильственный характер. При этих рассказах слушатели невольно подмечали: в глазах Анатолия Ильича появлялся нездоровый блеск.

Не имея под рукой человеческого материала, офицер занимался этим вопросами исключительно теоретически. И, вскрывая в морге очередной труп, Анатолий Ильич втайне завидовал Менгелю, эсэсовскому врачу-садисту, ставившему в концлагерях опыты на живых военнопленных.

Серебрянский не хотел ни новых звезд на погонах, ни званий, ни чинов, ни даже славы ученого. Его вариант честолюбия требовал лишь одного: быть первым в своем деле. Он давно перешагнул грань профессионального цинизма; вопросы сохранения жизни пациентов все меньше интересовали его, а проблемы явного или тайного умерщвления захватывали все больше и больше.

Вскоре у Серебрянского появилась возможность проверить свои теоретические выкладки на практике. Распался Союз, и войска, теперь уже не советские, а российские, спешно покидали объединенную Германию.Уходить на пенсию и искать работу в районной больнице или на «скорой помощи» не хотелось, а потому Анатолий Ильич принял предложение армянских федаинов (то есть защитников) из Степанакерта и отправился по контракту в Нагорный Карабах.

Та война, полная несправедливостей и жестокостей с обеих сторон, стала едва ли не самой яркой страницей в биографии армейского медика. И вовсе не потому, что ему много платили: наемники из артиллеристов или саперов получали куда больше. Да и работы было невпроворот: бесчисленные операции в военно-полевых условиях, ампутации, обморожения, невыносимая вонь гнойных ран…

Зато не было недостатка в пленных из азербайджанского ОМОНа, и с ними военный врач-контрактник вытворял все, что хотел. Он наконец дорвался до осуществления заветного. За короткое время Серебрянский претворил в жизнь все свои опыты. Он мог быстро, а главное, почти бескровно убить человека чем угодно: спичкой, иголкой, стаканом, даже пальцем…

Однако Анатолий Ильич, находя удовольствие в мучительстве, предпочитал сперва хорошенько помучить жертву. Дикие крики азербайджанцев, истязаемых русским военврачом, заставляли затыкать уши даже армянских федаинов, потерявших на войне всех близких.

Армяне видели только, с каким хорошим настроением выходит Серебрянский из своей пыточной камеры, которую он собственноручно оборудовал и никого туда не впускал. На двери этой камеры всегда висел тяжелый замок с цифровым кодом.

Стены в камере были заляпаны кровью и частицами человеческого мозга, которые военврач, ценивший чистоту и стерильность, поначалу смывал из шланга, а потом увидел в этом своеобразное эстетическое значение. Пусть пленные сразу почувствуют атмосферу и поймут, зачем их сюда привели.

Посреди этой мрачной комнаты стояли устрашающего вида Г-образная дыба, виселица, вместительные корыта для стока крови. Кушетка, с четырех углов которой свисали стальные наручники. Рядом с ней возвышалась стоматологическая бормашина. Длинная, покрытая белой тканью доска с аккуратно разложенными на ней хирургическими инструментами. На одной из стен висели пилы, топоры, клинки различной формы. На покрытом клеенкой столике аккуратными стопками лежали медицинские книги и дневник Анатолия Ильича. Единственное окно было наглухо заколочено досками — никто не должен был видеть, чем занимается тут Хирург.

Обычно он сам доставлял связанного пленника в камеру, включал свет и приковывал очередную жертву к кушетке наручниками. Потом садился за стол и что-то писал в дневнике. Жертва тем временем мучилась от страха и неопределенности. Наконец Серебрянский, облачась в клеенчатый фартук и маску, кипятил шприцы, протирал спиртом инструменты. Потом только приступал к делу.

Он любил вскрыть живого человека. Мог одним ударом острого мясницкого топора снести человеку полчерепа и с улыбкой наблюдать за мучительной агонией умирающего. Мог четвертовать, записывая в дневник реакцию пленного на отсечение то одной руки, то другой, то левой ноги, то правой. Он вбивал гвозди в глаза азербайджанцам. Протыкал живот раскаленным прутом. Впрыскивал разные вещества в вены несчастных и, наблюдая за реакцией, записывал в дневник свои наблюдения:

«В 15.00 впрыснул раствор извести… Смерть наступила через столько-то минут»…

Некие свои деяния не рисковал заносить даже в личный дневник. Вдруг его обнаружат? От трупов он избавлялся по ночам, сбрасывая их в глубокую пропасть.

Возвращаясь в камеру, он становился под самодельный душ и под теплой струей воды бодро напевал какие-нибудь шлягеры.

Кавказская эпопея в жизни «доброго» доктора закончилась раньше, чем ему бы хотелось: война приобрела затяжной позиционный характер, и услуги военврача армянам больше не требовались.

Серебрянский вернулся в Россию…

Бывшие сокурсники и сослуживцы давно поустраивались кто на «гражданке», кто в военных госпиталях. Все они считали Анатолия Ильича честным офицером, талантливым хирургом, но очень уж недалеким человеком. Что и говорить: к тридцати пяти годам ни денег, ни стабильной работы, ни крыши над головой!

Однако сам отставник вовсе не считал себя неудачником. Он знал: его таланты профессионального умертвителя во все времена дорогого стоят. Рано или поздно они будут востребованы, рано или поздно удача придет к нему.

Удача пришла к Серебрянскюму дождливым октябрем тысяча девятьсот девяносто третьего года, когда на московской улице он случайно повстречал бывшего сослуживца по ГСВГ Александра Фридриховича Миллера, ныне удачливого коммерсанта.

Так уж получилось, что части, где служили блестящий штабной подполковник и скромный воздушно-десантный медик, разделялись лишь забором.

Естественно, многие офицеры знали друг друга в лицо. И не только знали, но и, тоскуя в Европе по Родине, нередко впадали в классический коллективный русский запой…

Анатолий Ильич никогда не пил и не курил — так же как и Александр Фридрихович, — в этом они были похожи: оба блюли свое здоровье. Видимо, поначалу именно отсутствие традиционных для русских мужчин пороков, нетерпимых для обоих, и сблизило офицеров, а чем больше они общались, тем больше нравились друг другу: они стали часто встречаться, беседовали, обсуждали наболевшее.

По-настоящему они никогда не дружили: у Миллера, разделявшего мир на «себя» и «всех остальных», не могло быть близких людей.

Но тогда, в девяносто третьем году, на дождливой московской улице, встретив случайно бывшего сослуживца, Серебрянский вновь почувствовал в нем нечто, похожее на симпатию к себе. Может, Миллеру еще с армейских времен импонировали цинизм военврача, его несокрушимая логика, его прагматизм и особенно полное отсутствие сострадания к кому бы то ни было?! А может, уже в те времена расчетливый Немец сообразил, что хирург-фанатик может стать ему полезным? Обменявшись ни к чему не обязывающими вопросами «где ты теперь?» и номерами телефонов, отставные офицеры расстались, как казалось Анатолию Ильичу, уже навсегда.

Но он ошибся…

Бывший штабной подполковник отыскал его спустя год в подмосковном Калининграде, однако теперь Александр Фридрихович предстал в совершенно ином облике. Миллер возглавлял «Центр социальной помощи офицерам „Защитник“, одну из самых серьезных охранных структур столичного региона. А разыскав, не мешкая предложил:

— Не хочешь у меня работать? Нашему центру очень нужны такие люди, как ты.

— А что я, военврач, буду у тебя делать? — последовал вполне резонный вопрос.

— Придумаем, — уклончиво ответил Немец. — Ты ведь, кажется, в Карабахе воевал?

В тот час Серебрянский не ответил ни да ни нет, мол, пока работа есть, в морге работаю, нравится…

Зашли в кафе, приличия ради заказали по пиву, да так и просидели с одной кружкой, беседуя целый вечер и сделав всего по несколько глотков.

Анатолия Ильича, нашедшего наконец, кому излить душу, понесло…

Он взахлеб рассказывал о работе: как интересно потрошить трупы и готовить препараты, какие удивительные секреты таит в себе человеческий организм, какие замечательные опыты ставил он на военнопленных в Степанакерте, а главное, какое увлекательное занятие сочинять сценарии убийств, которые никогда не будут раскрыты.

— Представь себе, убить человека бесследно очень легко, — распалялся он, — большинство знаменитых убийц глупы, потому что оставляют следы. Самая дорогая вещь на земле — это глупость. Потому как за нее всего дороже приходится платить. А я знаю по крайней мере сто и один способ ликвидации любого так, что эта смерть никогда не будет раскрыта. Вот, послушай…

Фанатизм Серебрянского, его подробные, натуралистические рассказы о сто и одном способе умерщвления явно заинтересовали Немца. Он слушал внимательно, не перебивая. И лишь в конце беседы как бы невзначай спросил:

— А тебе много приходилось… убивать?

— Не знаю, .не считал, — с подкупающей искренностью ответил Анатолий Ильич.

— А скажи, заставить человека сделать то, чего он не хочет…

Разговорить его, например… Очень сложно?

— Гарантирую, что расколю любого за пятнадцать минут максимум. Даже тебя…

Визиты Миллера в Калининград участились. Он присматривался к бывшему военврачу, как тренер футбольной команды к дублеру, готовя его на первые роли в клубе. Было ясно: Александр Фридрихович намерен предложить Серебрянскому что-то серьезное. Вскоре такое предложение последовало: по словам Александра Фридриховича, владелец одной фирмы, суровый негодяй, должен был ему немалые деньги, но гад стойкий оказался: не хочет подписывать дарственные на недвижимость. Так нельзя ли…

— Отчего же нельзя? Давай сюда своего фирмача! — предложил Серебрянский, и глаза его зажглись фанатичным блеском: он уже предчувствовал наслаждение, но тем не менее спросил:

— А что мне перепадет за это?

— Любой труд должен быть оплачен, — ответил Немец. — Половина моя, половина твоя…

— Справедливо…

— А поприсутствовать можно?

— Если сфинктер у тебя неслабый, присутствуй, — согласно кивнул отставной медик.

Правильно говорят: самая сильная порука — круговая. Решив сообща разобраться с несговорчивым бизнесменом, Анатолий Ильич и Александр Фридрихович связали себя круговой порукой на всю жизнь. Оба без труда осознали очевидное: обратного пути для них уже не было.

Немец, сам довольно жестокий человек, был просто ошарашен способом расправы Серебрянского с должником. В заброшенном гараже на окраине Калининграда, куда боевиками Немца был доставлен пленник, бывший военврач продемонстрировал все, на что был способен. Он подвесил провинившегося владельца фирмы на крюк, связав ему руки и ноги, заткнул кляпом рот. Бедолага висел над большим корытом, куда вскоре полилась его кровь. Анатолий Ильич, посмеиваясь, заживо вскрыл этого человека, вынимая из его тела то кишки, то печень, то сердце и объясняя Немцу при этом, что вскрытие ведется самым обычным способом, как всегда. Только заживо.

Немца хоть и мутило от увиденного, но он досмотрел это страшное шоу до конца. В конце концов, его подручные тоже делали людям больно — ему вспомнились казни Мухи, Равиля и братьев Щедриных. А вообще Миллер был доволен — с Серебрянским можно иметь дело. Такой за деньги и мать бы выпотрошил, если бы она у него была…

Понимая, что бывший военврач едва ли не самый ценный кадр «охранной структуры», незаметно для окружающих превратившейся в оргпреступную группировку нового типа, Миллер не стремился рекламировать таланты Серебрянского. Он даже настоял, чтобы отставник переехал из Калининграда в Мытищи, расположенные по соседству, — так, на всякий случай.

Немец купил Анатолию Ильичу дом, открыл счет в собственном банке и категорически запретил звонить в офис «Защитника».

Отношение Миллера к отставному военврачу приобрело оттенок подчеркнутого уважения. Хотя они по-прежнему оставались на «ты», хозяин «Защитника» обращался к нему не иначе как по имени-отчеству; то ли желая подчеркнуть особое положение Серебрянского, то ли еще по каким-то причинам…

К весьма специфическим услугам бывшего сослуживца Немец прибегал лишь в самых крайних случаях. И такой случай опять настал…

С середины девяностых годов среди московских бандитов начали циркулировать упорные слухи о какой-то глубоко законспирированной структуре, то ли ментовской, то ли «конторской», якобы созданной для физического уничтожения лидеров криминалитета. Структуру эту нарекали по-разному: «Белая стрела», «Возмездие», «13-й отдел»…

С этой таинственной организацией связывали едва ли не все загадочные громкие убийства: Отари Квантришвили, «законника» Юрия Никифорова, известного как Калина, даже Владислава Листьева… Идея неотвратимости наказания овладевала криминальными массами, и, когда появился жуткий и загадочный «Черный трибунал», Миллер решил сыграть по-крупному.

Действительно, если государство перешло к практике расправы без суда и следствия, почему бы под маркой государственного террора не ликвидировать конкурентов? Ликвидировать и списать на «Черный трибунал», наверняка все поверят. Миллер колебался долго, тщательно взвешивая «за» и «против».

Он понимал: заподозри кто его, он рискует нарваться на серьезные неприятности. Но соблазн оказался слишком велик. Да и кризис, разразившийся семнадцатого августа, подхлестывал к более решительным действиям.

О кандидатуре исполнителя можно было и не думать: Анатолий Ильич Серебрянский, с его несомненным талантом профессионального убийцы, должен был, по замыслу Александра Фридриховича, стать его тайным оружием. Зачем разветвленная организация? Чтобы поставить Москву на уши, достаточно одного-единственного человека.

После памятного пожара в «Космосе», где в дыму задохнулись двое людей Немца, в офис «Защитника» пришел факс от «Черного трибунала»: «именем закона… к высшей мере социальной защиты…».

Таким образом Миллер получил два неожиданных козыря: во-первых, готовый текст приговора (как выяснилось потом, совершенно типовой), а во-вторых, репутацию человека, пострадавшего от государственного террора.

Мгновенно оценив благоприятность положения, Немец решил: железо надо ковать, пока оно горячо.

Правда, было одно отличие от деяний государственных террористов, позже подмеченное «лаврушником» Габунией: если «Черный трибунал» действовал по «двойному стандарту» (приговоры предназначались не широким слоям граждан, а исключительно оставшимся в живых мафиози — чтобы неповадно было!), Александр Фридрихович сознательно решил пренебречь этим принципом.

К чему конспирация?

Террор лишь тогда эффективен, когда о нем знают все…

Так в лице бывшего военврача Серебрянского появился лжетрибунал. Пока что на счету его была одна-единственная жертва — «законник» новой формации Виктор Лебедевский. И сейчас, поздним декабрьским вечером, Миллер встретился с Анатолием Ильичом, чтобы наметить очередную кандидатуру…

— А ты по-прежнему скромно живешь, Анатолий Ильич. Мог бы и пошикарней обстановку завести, — произнес Миллер, критически осмотрев кабинет, куда хозяин пригласил его для мирной беседы.

Небольшая комната была на редкость запущенной. Старая, рассохшаяся мебель, пыль на подоконнике, сор на полу, неприбранные вещи; надо всем этим незримо витал кислый запах одиночества. Обстановку скрашивал лишь аквариум — огромный стеклянный параллелепипед, ведер на десять, подкрашивался изнутри мутным электрическим светом. Там, среди плавно колыхающихся водорослей, обреченно шевеля усиками, плавали разноцветные пучеглазые рыбки.

Аквариумные рыбки были такой же страстью Серебрянского, как каллиграфия у Миллера. Анатолию Ильичу нравилось смотреть, как роскошные тропические рыбки, вместо того чтобы плавать в диких реках сказочной Амазонии, вяло парят в подсвеченной тусклой электролампой воде, беспомощно тычутся своими пучеглазыми мордами в толстенное стекло, раскрывают щели ртов, словно о чем-то неслышно его умоляют.

Может быть, именно в минуты такого вот тихого созерцания он чувствовал себя полноправным хозяином жизни: захочет — корма не даст, захочет — не сменит воду, и подохнут пресноводные, захочет — и вовсе выловит всех их, таких красивых, сачком, изжарит в подсолнечном масле и будет с довольной улыбкой наблюдать, как они корчатся на сковороде.

Брезгливо взглянув на разноцветных рыбок, Александр Фридрихович опустился в продавленное кресло.

— Не надоело так жить? — поинтересовался он.

— Каждый живет, как ему нравится, я, например, устал от медицинской чистоты и стерильности. — Серебрянский уселся напротив, скользнул взглядом по пучеглазой гуппи и перевел взгляд на собеседника: мол, что на этот раз?

Но Немец не спешил переходить к главному. Положил ногу на ногу, еще раз осмотрел кабинет.

— Тебя кризис очень затронул?

— Всех затронул, — отмахнулся хозяин. — Ты, что ли, разбогател?

— Есть такой закон физики: если в одном месте что-то убыло, в другом обязательно должно прибавиться.

— Это теория. На практике обычно случается иначе.

— Главное, проверять теорию практикой. — Наклонившись к собеседнику, Александр Фридрихович продолжил деловито:

— Послушай… Что теперь самый большой дефицит в России?

— Все дефицит, — ответил Анатолий Ильич не. задумываясь.

— Нет, не о том я… Чего людям больше всего не хватает?

— А чего?

— Денег, — хмыкнул Миллер.

— Денег не хватает всегда, — философски заметил собеседник.

— Но теперь особенно. И не хватает всем. Так вот я о чем, о теории и практике… Я свои банковские активы в России не держу. Есть другие места:

Австрия, Германия, Кипр… Швейцария, в конце концов.

— И что? — вяло поинтересовался Анатолий Ильич, силясь понять, к чему это Немец завел беседу о своих капиталах.

— Но теперь, мне кажется, наступило время переводить деньги сюда… То, что в дефиците, — самый ходовой товар, истина общеизвестная.

— Через биржи и банки собрался прокрутить? Еще один кризис устроить? — догадался Серебрянский.

— Ну, устроить подобие семнадцатого августа не в моих силах. А вот повторить «черный вторник» двухгодичной давности вполне.

— Чем я могу тебе помочь?

— Человек один мешает.

— Кто, если не секрет?

— Будь это секретом, я бы с тобой не беседовал, Анатолий Ильич. Есть такой кавказский господин, Амиран Габуния. То ли «вор в законе», то ли не вор, я в этих тонкостях не разбираюсь и разбираться не желаю. Вроде сидел несколько раз. У него тоже много денег, правда не своих. Но кроме того, связи в Минфине, Центробанке и так далее. И голова работает, как компьютер. Идеи у нас одни и те же, знаю точно…

— Выходит, конкурент твой? — Серебрянский поднял взгляд на Немца.

— Считай, да. Понимаешь, афера гениальная, так подняться один раз в десять лет случается. Тут важно, кто первый успеет. А шашлычник этот — хитрожопый до ужаса. Месяц назад собрались мы как-то в сауне, расслабиться, о делах наших поговорить. И что ты думаешь? Выдает мне: мол, Лебедевского не тот «Черный трибунал» завалил, а кто-то другой, кто под него работает.

Представляешь, умник какой?

Коротко пересказав собеседнику монолог Габунии и его вывод о «двойном стандарте», Миллер резюмировал:

— Хитрая сволочь!.. Если такого человека в живых оставить, многое натворить может.

— Срок? Место? Способ? — спокойно поинтересовался Серебрянский, будто бы речь шла не об убийстве человека, а о загородной прогулке.

— Послезавтра у меня с ним деловое свидание в ресторане «Саппоро», это на Пресне. Будем вдвоем, к семи вечера.

— Знаю такой ресторан, — кивнул Анатолий Ильич.

— Что касается способа… Хозяин — барин: оставляю на твое мудрое усмотрение.

— Обозначим опять как «Черный трибунал»? — Нехорошая усмешка скривила губы хозяина.

— Естественно!..

— Можно сработать, как они, под несчастный случай… Ничуть не хуже.

— А вот этого не надо, — серьезно возразил Немец.

— Почему?

— Во-первых, любой террор эффективен лишь тогда, когда он публичен.

— Так что — стрелять, машину взрывать?

— Да.

— Менты понаедут, уголовное дело возбудят…

— Пусть возбуждают, — разрешил Миллер.

— А во-вторых?

— Во-вторых, дорогой Анатолий Ильич, неплохо было бы изобразить покушение и на меня. Нескольких выстрелов поверх головы будет достаточно. Чем проще методы инсценировки, тем доходчивей эффект. — Последние слова прозвучали уверенно и веско как будто. Немец заговорил афоризмами.

Серебрянский согласно кивнул:

— Для правдоподобия, что ли?

— Вот-вот. А то подозрительно получится: сидели вдвоем, а застрелили лишь одного. Ну, что скажешь?

— Минуточку…

Поднявшись с кресла, Анатолий Ильич подошел к аквариуму и, нагнувшись, извлек из-за него помповое ружье и пригоршню патронов.

— Смотри, Александр Фридрихович. Вот гильза. Пуля или картечь, что там есть, извлекаются…

Миллер следил за манипуляциями с боеприпасами внимательно, силясь понять их смысл.

— И что?

— В растворе гипса продавливаем гильзой несколько форм. Когда гипс застынет, лунки заливаем водой и замораживаем ее. Что получаем? — взглянул он на собеседника с победоносным видом и, не дождавшись ответа, продолжил:

— Получаем те же самые пули, только изо льда. Дальше. Этот кусочек льда в форме пули вставляем в гильзу.

— Порох отсыреет, — быстро напомнил Немец.

— Гильзу заливаем изнутри специальным водоотталкивающим раствором, который мгновенно твердеет, — так же быстро вставил Серебрянс-кий. — Таким образом, получаем обычный боеприпас, только вместо пули — кусок льда.

— Но при выстреле лед нагреется о стенки ствола, и…

— Это в нарезном стволе нагреется. А этот гладкоствольный. Я проверял, будь спокоен. С двадцати метров ледяная пуля разбивает бутылку из-под шампанского, делает в жестяном листе приличное отверстие. Стало быть, голову разобьет любую.

— Какой смысл? — Александр Фридрихович скептически покачал головой.

— Невозможно определить калибр и марку оружия, из которого стреляли. В течение нескольких минут лед растопится в еще теплой органике.

— А одноразовый ТТ не проще купить? Пятьсот долларов всего… Хочешь, завтра сюда десяток привезу?

— Не хочу. Пусть из твоих ТТ подмосковные пэтэушники друг в друга палят. Дело не в том, что проще, а что тяжелее. Дело в том, что я работаю под этот самый «Черный трибунал». И «двойной стандарт», о котором ты мне говорил, создает зловещую загадочность. Тот же пожар в «Космосе», где сгорели твои бойцы: вроде бы несчастный случай, а на самом-то деле… Почему бы и мне не придумать свой почерк?

— Но ведь насильственную смерть в результате проникающего огнестрельного ранения определит даже первокурсник юрфака! — не сдавался Немец.

— Не говоря уже о МУРе и РУОПе…

— Ну и пусть. А определив, пусть погадают: почему киллер не воспользовался твоим советом и не стрелял из одноразового ТТ!

— Дело твое… — Миллер поднялся, давая понять, что ему пора. — Домой отвезешь?

— Как обычно. — Следом за гостем поднялся и хозяин.

Уже в машине, находясь на Ярославской трассе, Немец поинтересовался:

— Ты меня о самом главном так и не спросил.

— О деньгах, что ли?

— Ну да.

— Жду, пока сам скажешь.

— Сто тысяч, — спокойно обронил хозяин «Защитника».

Как ни хладнокровен был Серебрянский, но, услышав о небывалой сумме, едва не выпустил руль.

— Сколько?

— Сто тысяч долларов. Но это аванс. Завтра встретимся, оговорим детали, получишь наличкой. И еще столько же — после. Только смотри не перепутай: грузишку того застрелить, а в меня — промазать. А то не с кого будет остальное получать.

За всю свою жизнь Анатолий Ильич не то что не получал таких денег, даже и в глаза не видел. Предложенный гонорар мог означать только одно: слишком большие надежды связывал его работодатель с грядущим покушением в ресторане «Саппоро»…