"Завещание ворона" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)Глава пятнадцатая Калифорния-блюз (октябрь 1995, Сан-Франциско)После того, как Павел сел... ...Да, после того, как ее Павел попал в тюрьму... Ах, в свои тридцать девять Татьяна стала такой слабодушной, что слезы порою сами катились из глаз, катились и катились. Как у того клоуна в цирке, у которого в парике спрятаны трубочки, подведенные к глазам, а в кармане спрятана клизмочка с водой... Когда ее Павел сел... Когда он попал в тюрьму... Сел... Как это по-русски! Здесь так не говорят. По решению суда был помещен в City Detention Center. По-нашему, вроде КПЗ. Татьяна ездила к нему два раза... Это было на другом конце Фриско, и она ездила к нему... Ездила, чтобы понять, чтобы выяснить... Нет, он не достоин! Какой позор. Какой позор! Он сожительствовал с этой грязной латиной, с этой пятнадцатилетней шлюшкой! Какой ужас! И как теперь оградить мальчиков от этого позора? Митьке еще три, и он ничего не понимает, но Лешке-то уже пять! Как уберечь детей от этого стыда, за отца — педофила? Как он мог? Как он мог? И Татьяна вновь заливалась слезами. Когда кончился весь этот кошмар с шумихой в газетах, где в заголовках трепалось Пашино имя, Саймон и Саймон, которые вели их с Павлом дела, посоветовали переехать в дом подешевле. Впрочем, дело было даже и не в деньгах... Дело было в соседях. Как сказали бы бабуськи из ее Танькиной юности — как теперь людям в глаза-то смотреть? За этот стеклянный дворец на Пасифик-Элли драйв кредит был частично выплачен, и при продаже дома, этого дома стыда и позора, где ее Павел предавался похоти с этой... мексиканской потаскушкой, Саймону даже удалось выудить часть денег назад.... Татьяне было тяжело еще раз вспоминать эту их встречу. Встречу в Сити-Детеншн-Сентер. Она тогда еще на что-то надеялась... Надеялась на то, что все это ошибка. Чудовищная ошибка... И что американская система правосудия — эта великая часть той американской свободы, воспетой в несмолкаемых гимнах всеобщей телевизионной пропагандистской трескотни, — что эта американская система правосудия разберется! Что это ведь не Советский Союз с его сталинским ГУЛАГом, наконец! Она еще надеялась... И Саймон с Саймоном — их адвокаты, тоже как-то вяло, но поддерживали ее в этой надежде. И она приехала тогда к Павлу, как к родному... Как к родному, попавшему в беду. Ей надо было... Ей надо было выяснить все для себя... Можно ли ему верить? Можно ли верить Пашке? Ее маленькому ослику — Пашке? А уехала, как от неродного. Выдался очень жаркий даже для Фриско день. Уже с утра парило, а к обеду радио «Кэй-Эль-Эм» сорок пять, что постоянно наигрывало кантри, пообещало вообще все «Сто пять по Фаренгейту»... Но тем не менее она надела черное. Оставила мальчишек Лизавете и, едва проглотив что-то, отправилась в Сити-Детеншн... Ехать было — не ближний путь! Сперва по их Пасифик-Элли, потом по бульвару Севен Хилл вдоль бесконечной череды образцово-показательных домиков «хай-миддл класса», к которому они с Пашей пока еще принадлежали, потом по крутой петле пандуса она выбралась на Федеральную дорогу номер семьдесят семь, по которой в восемь рядов в одном направлении неслась вся эта американская жизнь, заключенная в маленьких комфортных мирках личных автомобилей. С персональными радио, с кондиционерами, с мобильными телефонами, фризерами для напитков... и веем-веем тем, что дает американцам это бесконечно воспеваемое ощущение независимости... Заняв серединный четвертый от правого края ряд, где ехали не слишком быстро, как эти сумасшедшие владельцы «Порше» и «Феррари», что занимали два крайних левых ряда, и не слишком медленно, как все эти сверкающие никелем дизельные тягачи с прицепами — авианосцы и дредноуты хайвеев с вечными ковбоями в стодолларовых стетсонах за рулем в их высоченных кабинах... Она ехала в Сити-Детеншн почти час. И если бы не кондиционер, то страшно подумать! Татьяна всегда по-бабски боялась, а вдруг сломается, а вдруг бензин кончится, а вдруг компьютер в моторе перегорит! И как тогда? Все эти постсоветские и построссийские страхи уже, наверное, и невозможно было вытравить из ее психики. Этакая совковая паранойя в насыщенном индустриальном обществе. Когда вокруг всего столько от научно-производственной цивилизации, и когда ты настолько зависишь от всех этих микросхем и электромоторчиков, то как тут не занервничать, что что-то вдруг сломается и ты умрешь от жажды и жары в этой калифорнийской печке! А советская память в затылке подсознания, она все твердила и твердила, — сломается, сломается, сломается... Вот и наколдовала. Сломалась. Сломалась ее с Павлом жизнь! Она приехала в Центр предварительного содержания за полчаса до свидания. Встала в очередь к окошку дежурного администратора. В очереди, в основном, были тоже женщины. И белой была только одна Татьяна. Несколько чернокожих. Разного размера. От спортивно-поджарых, как чемпионка по прыжкам в длину Джессика Брэнкстон, до оплывших жиром, как мама миссис Миссисипи, необъятных в талии африканок... Вот уж кому жара! И еще стояло несколько латиноамериканок. Вот уж! У Татьяны сразу настроение испортилось. И дежурная администратор, та тоже, по инерции что ли? Татьяна ей подает заполненный бланк для разрешения на свидание вместе со своим ай-ди, а та ей: — Буэнос диас, сеньора! — Юрьев день тебе, бабушка! — так и хотелось выкрикнуть ей в ответ, но Татьяна сдержалась. Потом их провели в комнату для свиданий и африканка в серо-голубой коттоновой форменке с нашивками Сити-Детеншн на груди и на рукавах еще раз проинструктировала всех, как себя вести во время свидания, еще и еще раз предупредив, что в случае нарушения правил администрация может прервать свидание и все такое... У нее было место за номером семь. Счастливое число. Седьмая кабинка, хотя понятие «кабинка» здесь было совершенно условным. Огромная комната была разгорожена напополам пуленепробиваемым стеклом. С одной стороны — тюрьма временного содержания и ее пленники с охраной, а с другой стороны — воля и родственники, все эти жены, невесты, дочери... И длинный общий стол перед разделявшим два мира стеклом, был условно разделен на маленькие отсеки. Разделен ребрами стеклянных отгородочек, долженствовавших создавать иллюзию какого то интима в этом чудовищном явлении общего свидания... А разве может? Разве может свидание быть общим? Ведь это общее — оно, казалось бы навсегда осталось там, в России? Коммунальные кухни? Коммунальные квартиры? Места «общего пользования»? И теперь в этой индивидуалистски построенной Америке она с Пашей снова попала в комнату торжества коммунальных отправлений! Его привели и посадили напротив. Он так похудел! От него просто половина какая-то осталась! Татьяна взяла телефонную трубку. И Паша тоже взял свою на своей половине. Она не знала, что говорить. Она только очень хотела одного — сразу, прямо сейчас, снять все подозрения, разрешить все задачи и получить главный ответ на главный вопрос... И перестать мучиться от изводившей ее червоточины недоверия. Недоверия к нему, к ее мужу, к ее Паше. — Здравствуй, Павел... — Здравствуй, Таня... — Как ты? — Я нормально, а как ты, как мальчики? Это было все не то! Все эти дежурные расспросы про здоровье, про то, как тебя здесь кормят, и есть ли у вас душ и кондиционер, и что тебе передать, и все эти ответы, что с детьми все нормально, что сама, слава Богу, здорова, и что Лизавета готова пожить с ней ровно столько, сколько надо, — все это была туфта. Туфта, потому как настоящий вопрос, обладавший истинной ценностью, заключался не в этом. Не в том, как тебя здесь кормят? И даже не в том, каковы перспективы у Саймона и Саймона на подачу апелляции, а в том... А в том... Истинный вопрос, что мучил ее — И он ответил тогда страшное. И она... И она сама теперь не знала, верить ей дальше или не верить. Не то, чтобы верить или не верить ему — Павлу, а верить или не верить в философскую реальность этого мира? После того, что она услышала от него в ответ, Татьяна решила, что ее детские подозрения относительно монополярной эгоцентрической устроенности мира были правильными. Что весь этот мир устроен Всевышним специально для нее одной. И что этот спектакль для одного зрителя имеет и преследует одну лишь цель — бесконечно мучить ее. Татьяну Ларину-Розен. Она выехала назад с одной мыслью, что неплохо бы попросить кого-то, чтоб повели ее машину. Но справилась. Справилась. Она-то справилась. С собой. Она справилась с собой, но она так и не смогла справиться с горечью от несправедливости. Горечью от несправедливости. Она была честна. И она его любила. А он был с ней нечестен. И значит — не любил? Но не могла до конца поверить! И пусть он, отводя глаза, говорил — да, да, все правда, как в газетах пишут, все так, но она до конца не могла в это поверить. Безумие какое-то! Ум отказывался это принимать! Ее Пашка — ее «little donkey Paul» — после их ласк в их постели поганил ее любовь с какой-то несовершеннолетней бэби-ситтершей! И пусть он ей даже сказал — да, это так, все так, как в газетах написано, — но она ему не верит. Не так. Все не так. И ее подозрения еще больше усилились, когда она, превозмогая стыд, поехала в мексиканский квартал, разыскав там домик сеньоры Родригес. На ее настойчивый звонок дверь Татьяне открыл небритый старик латинос. — Нон компранде, сеньора, нон компранде... Он принял от нее десятидолларовую бумажку и долго потом кричал свое: — Абригадос, абригадос, сеньора, абригадос... А где живут теперь Родригес — мама этой Долорес и сама малолетняя шлюха — объяснить не мог... — Нон компранде! Уехали! Уехали до суда! Значит, им кто-то дал денег? И Татьяна не знала. Верить ей? Или не верить? Первую неделю после Пашиного ареста она много плакала. Звонила Лизке. Ждала ее приезда. Тем и жила. Однако, еще до Лизаветиного прибытия она сумела взять себя в руки. Думала и рассуждала так: Ну что? Бывали у меня деньки и потяжелее! А каково было в Ленинграде тогда, когда Ванькины родители были против свадьбы? Каково было, когда Ванька пил по-черному? А была тогда она в Ленинграде — одна одинешенька! Без денег, без квартиры, без образования... Койка в общежитии — вот и все ее богатство было тогда. А теперь — а теперь, что она потеряла? Пашину любовь? Да! Наверное... Наверное — да! Но у нее есть дети. У нее есть деньги. У нее есть достаточно средств... Саймоны сказали, что сразу после суда ее половину с их с Павлом общего счета сразу разморозят и выделят в ее отдельный счет. А там — немаленькая сумма. Но это ведь не главное! Впрочем, и когда прилетела Лизавета, да не одна, а со смешным мальчишкой Серафимом, которого собиралась устроить здесь в глазную клинику на операцию... когда они с сестрой, уложив деток в кроватки, обнявшись, вдоволь наплакались, Лизавета так же то же самое ей и сказала. Разве это горе? Муж сел... Ну... Ну, выйдет через четыре года. А может, и через два. Но дети-то целы и здоровы, слава Богу! И сама. И сама здорова, на воле, и при деньгах! — Тебе бы только делом самой заняться, а не то захиреешь, зачахнешь от безделья, — сказала Лизавета на второй день их с Серафимом пребывания. И тут же принялась искать адреса кастинговых агентств, что обслуживают Голливуд... Какая — никакая, а все ж актриса! Лизка вообще молодец! И кабы не она, трудно пришлось бы Тане этим октябрем. Какой бы сильной Таня ни была, а все ж таки баба-бабой. Теперь, бывало, услышит Пашину любимую по радио — этих, Papas and Mamas, где про калифорнийскую осень: Как услышит — так сразу в слезы. А Лизавета все поперву взяла на себя. И переезд в новый район. И обустройство в новом их доме. И с мальчишками была целыми днями — возилась, как добрая старая нянька... И порой ей, Таньке, слезу с соплями подтирала. И с деньгами все вроде как было нормально. Только вот в новом, купленном ею доме было пока пусто. И пусто, и стыдно и холодно. И она все время мерзла этой калифорнийской осенью. Кутаясь в шаль и даже включая климат-контроль на полные сто десять Фаренгейту... И все одно — мерзла. И Лизавета ее обнимала и прижимала к себе... А не согревала. Чуть что — Таня в слезы. А по радио — возьми да опять — поставят эту... И снова слезы катятся из глаз... Лизавета с удовольствием возилась с мальчишками и иногда укатывала с ними на полдня куда-нибудь в дельфинарий или Диснейленд. Чтобы сестрица могла посидеть одна со своими мыслями. Татьяна вообще-то и верила, и не верила. Ну, как же не верить, если все газеты, все каналы местного ти-ви. Все кричали и орали, что ее муж растратчик и педофил... И более того, и того более, когда она сама его спросила! Разве он сам не сказал, что это правда? Но она все же что-то чувствовала! Она чувствовала, что Паша что-то скрывает! И потом, ну никак не мог он этого... Пятнадцатилетняя девочка-латина.. Полтора миллиона казенных денег... У нее были дурные мысли, нанять частного сыщика, чтобы он порылся в этом деле и разузнал бы ну хоть чуточку какую правды! Она сказала об этом Лизавете. А потом сказала одному из Саймонов... Но тот не одобрил, причем с таким видом, будто она сказала какую-то неприличную ерунду. Саймонам вообще что-то явно было известно, но они как рыбы молчали. Миссис Розен, все будет хорошо! От горя и стыда безделье стало донимать ее с особенной силой. И даже переезд семейства из стеклянного дворца на Пасифик-Элли драйв в южную часть побережья Фриско-Бэй наводил на мысль, что десять миль ближе к Голливуду для артистки — это символический первый шаг. Посоветовавшись с Лизаветой, Татьяна съездила в модную арт-студию, сделала несколько снимков, и по Интернету разослала их вместе с обширным резюме по адресам всех известных и малоизвестных киностудий. Авось? Чего в нашей жизни не бывает! Таня тяготилась не только бездельем. Трудно было и переживать нахлынувшее одиночество. По-бабски трудно. И уже даже крыша порой просто ехала — съезжала. Как-то заплутав под пилонами знаменитого моста Голден-Гейт, она остановила свой «шеви-вэн» возле ресторанчика с совершенно невозможным вызывающим названием — Great American Food and Beverage Company... Таня зашла выпить долларового кофе... Этого смешного местного напитка... Как забавно было ей сравнивать... Питерский «Сайгон» ее юности. Угол Невского и Владимирского. И кофе в третьей коффи-машин от входа... Они с ребятами всегда вставали к третьей машине, там варила кофе женщина лет сорока — сорока пяти. Ее, кажется, звали Стелла. И кофе этот был просто восхитительным. Стелла варила и простой за шестнадцать копеек, и двойной за тридцать две, и тройной, если кто просил... И варила его с пенкой, такой ароматный! А потом... Кофе в Кении! Кофе в Эквадоре! Кофе в Италии, наконец! А в этой Америке... За доллар тебе здесь наливают светло-коричневую бурду из фаянсового кувшина. Варят на кухне, а официантка приносит и разливает. В Питере они с ребятами всегда брезгливо корчили гримасы, если в кафе или закусочной им предлагали такой кофе... За десять копеек из бачка с крантиком... А здесь — в Америке — все пьют эту бурду и прославляют Бога. Итак, она зашла в эту Великую Американскую Забегаловку и заказала яблочный пирог... и этот так называемый местный кофе. И к ней стали клеиться два моряка. Сперва она испытывала гнев и возмущение. Потом ей было просто стыдно. Но потом... Но потом ей стало... Ах, лучше не думать об этом и не копаться в этих грязных... в этих грязных и неприличных ощущениях... Но ей было ин-те-рес-но! Она потом поймала себя на том, что ей вдруг стало интересно... Два пацана с авианосца «Энтерпрайз», что два уж месяца большим бельмом торчал в бухте, два пацана лет девятнадцати... Эх, нет на них ее моряка — Леньки Рафаловича. Вот уж он бы их поставил стоять смирно! Два пацана из боцманской палубной команды, два рядовых матроса. Один рыжий — ирландец, а другой смуглый, не то индейских кровей, не то метис-латинос... И принялись они ей показывать порно-журнал... Она сперва даже и не поняла. Только покраснела вся до кончиков волос. И даже дар речи потеряла на какое-то время. А журнал был самого гадкого свойства. Там на глянцевом развороте... Там был фотокомикс, где два матроса в таких же, как эти белых фланельках и белоснежных крахмальных беретах-бескозырках... Они... Они вдвоем любили и терзали взрослую, зрелую женщину... Татьяна сперва даже близоруко приблизила свое лицо к странице, что этот рыжий протягивал ей... А потом даже как бы остолбенела от гнева и стыда. А они пялились на нее и тихо ржали. Лыбились белоснежными оскалами своими — мол, давай! Давай, мэм! Let us have fun! Но она нашлась, что сказать. На каком-то автопилоте нашлась. Наверное, она хорошо выглядела. Все же актриса хорошей питерской школы. Актриса с таким опытом! Она им показала, какая пропасть разделяет их. Этих сосунков и ее — царицу! Царицу в пафосе греческой трагедии! Она даже без грима была белее и холоднее снега. Она почувствовала это по их глазам, что обдала их арктическим холодом, когда процедила сквозь зубы... Не то, что сперва подумала, де — «Fuck off, you, dirty jerks!» — Я не сплю с неудачниками, мальчики, не сплю с теми, которые идут во флот за восемьсот баксов в месяц и за перспективу бесплатного высшего образования... Так что передайте своему мастер-сержанту, что вы сегодня в увольнении облажались. А я расскажу о нашем разговоре своему мужу — коммодору... А потом, потом... Когда она все же уехала из этого кафе от тех облажавшихся морячков, она долго думала, что, может, надо было бы и решиться на Ведь Паша-то решился с пятнадцатилетней? И, засыпая в постели в тот вечер, она долго ворочалась, представляя себя в объятиях двух моряков. Ирландца и смуглого — латинос. А на утро ей позвонили из кинокомпании «Мунлайт пикчерз». — Вы посылали нам свое резюме, мэм? Не хотите ли приехать на кинопробы? Для вас есть небольшая роль в фильме про русских моряков... Судьба? Это ли не судьба? Таня? |
||
|