"Белое танго" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

Х

А Питер, как обычно, окропил Таню мелкими, серыми, моросящими слезами.

Любой город имеет свою историю, развиваясь как живой организм, переживая периоды упадка и расцвета, но далеко не каждый рождается так загадочно в одночасье и живет своими мистическими флюидами, распространяя их на сознание и судьбы людей. Десять километров вправо, десять влево, — и ты уже дышишь полной грудью… Город-склеп, город-кладбище, который предпочитают называть музеем или памятником, встретил Таню хмурой толпой у закрытого метро, и она согласилась на первое предложение частника, выкликивавшего пассажиров. Цену он заломил несусветную и всю дорогу отчаянно врал про разведенные мосты, нагло кружил по переулкам возле Сенной, отрабатывая заработок по-питерски, как экскурсовод-любитель по совместительству. Когда брехня вконец осточертела, она резко оборвала водилу на полуслове:

— Ладно, теперь вправо, сверни под арку, мимо Убежища налево — и свободен.

Дома все было по-прежнему, — как никуда и не уезжала. Павел еще спал. Тихой мышкой Таня разобралась с баулом и принялась за кухонное хозяйство, мурлыкая под нос полюбившийся мотивчик из «Травиаты». Застав мужа дома, она, к своему удивлению обрадовалась… Павел встал. Она прислушалась, он заспешил в ванную, засуетился: явно знал и чувствовал ее присутствие… Таня встретила его, сидя за накрытым столом, и светилась при этом всем своим рыжим существом.

Неделя безоблачного счастья. Никогда еще Таня не была так ласкова с мужем.

Ее неудержимо влекло дотронуться до него, провести рукой по плечам, уткнуться головой в его грудь. Но что-то говорило: не весь Павел с ней. Он не был бы самим собой, если бы оставил на произвол судьбы маленькую девочку, нуждающуюся в нем куда больше, чем сама Таня.

Феерическая неделя оборвалась звонком из Огонькова, и муж на всех парах сорвался к Нюточке без каких-либо объяснений. Таня захотела прибегнуть к древнему, как сам род человеческий, способу удержать милого возле себя, постыдно колдуя над его вещами. Не имея ни малейшего понятия о ворожбе, она вадила по наитию. Вшила свой тугой волос в подклад его пиджака. Выискала в ванной его волосинку, долго вязала ее со своей, в конце концов запихала под порог. На старом клене возле дома завязала на несколько узлов его галстук приговаривая:

«Чтоб не дневал, не ночевал без Танечки, не ел, не пил Павел без Танечки, не ходил, не захаживал без Танечки своей…» Памятуя, что можно что-то и в пищу подмешать, натырила у Адочки трав, определяя их нужность, как собака, на нюх.

Встретилась с Якубом, разжилась чарсом и ночью, укурившись, читала при свечах заклинания над подаренным Павлушей камнем. Мысли Тани бежали, путались…

Когда он вернулся, застал жену при свечах. Ее отрешенный вид воспринял как обиду и ринулся в бессмысленные оправдания:

— Это же моя дочь, как ты не понимаешь?! Таня сделала слабую попытку его остановить:

— Не надо. Я все знаю. Ничего не говори.

— Не могу я без нее, да и она без меня не может.

— Остановись. Я все понимаю, и знала это раньше тебя. То, что сбудется — позабудется. — Криво улыбнулась. — Лучше отметим поминки по совместной жизни.

На запив она налила ему своего пряного свежезаваренного зелья. После первой же стопки Павел запьянел. От неожиданной расслабухи следом пропустил другую.

Повело и Таню, но не настолько, чтобы рухнуть вслед за ним в бредовое забытье.

Она вытянула цепочку с алмазом из лифчика и, раскачивая им над Павлом, позвала Сардиона — повелителя камня. Но только один образ открылся ей: как отраженный в Зазеркалье, лежал бездыханный и распростертый над бездной Павел, казалось, мертвый. Нет. Этого она не хотела. Уж лучше самой уйти туда, где не было ни вопросов, ни сомнений, ни печали, ни воздыханий. Там, в алмазной решетке, в мерцающем свете хорошо было только ей. Таня представила себя золотистой змейкой, вползающей по решетке в глубины камня, обвила тело Павла, шепнула в чуть раскрытый его рот тонким жалом: «Уходи назад». Над головой кружила птица, отчаянно билась крылами, ее клекот пугал, а стремительные виражи были опасны для змейки.

— Не отдам! — шипела ей Таня.

Пыталась спрятаться на груди Павла, укрыться от неотвратимого удара птицы.

Крепче сжимала кольцо вокруг мужниной шеи, и в то же время искала путь, расщелину, куда можно уползти, чтобы Павел вздохнул и ожил. Резко вернулось ощущение реальности. И Таня уже все знала, примирившись с нею. Когда очнулся Павел, она бросила ему через плечо:

— Прощай, Большой Брат! — и заперлась в спальне, воткнув первую иглу промедола в девственную вену.

Павел ушел, как и следовало ожидать, оставив все свои пожитки. Пока заначки искусственной наркоты не закончились, Таня предавалась странным разрушительным оргиям, сжигая первый попавшийся след пребывания Павла в этом доме. На вонь паленого тряпья прибежала перепуганная соседка. Таня ее высмеяла и предложила как-нибудь не постирать, а прокалить на конфорке носки своего мужа. Соседка решила, что Таня тронулась умом, правда, в милицию звонить не стала из чувства женской солидарности, хоть и недовольно, но все же здоровалась в подъезде с подозрительными личностями, зачастившими в квартиру напротив. Девки явно с улицы, мужики — пьянь, рвань, а то и вообще южане. Понесло, видать, рыжую прорву во все тяжкие. Ну а Тане и дела не было до досужих сплетен, начихать с Адмиралтейского шпиля. Дни пробегали в пьяном угаре: сон и явь кривлялись в наркотическом пространстве, большое стало до смешного маленьким, то, чего раньше не замечала, задвигалось, ожило в колоссальной значимости. Каким-то совершенно новым показался Курт Воннегут. Да что там «Колыбель для кошки», занудный Мелвилл читался, как «Апас-сионата».

Анджелка с Якубом практически переселились к Тане — для всеобщего удобства.

В поисках развлечений высвистывались старые знакомые, среди новых мелькали забавные забулдыги, снятые прямо у винной лавки. Якуб полностью взял на себя заботы о продуктах. Подсуетился и к прочим радостям бытия приобрел видак. Одна и та же кассета проигрывалась многократно, если фильмов было несколько, их просматривали залпом за один присест, так что сюжеты наслаивались один на другой: Брюс Ли колотил Шварценеггера, Чак Норрис одиноким волком отстаивал Гонконг от диверсий Рокки-1 и Рокки-2. Все эти боевики до чертиков заморочили мозги, не говоря про ужастики с бродячими трупами, после которых Анджелка кидалась с вилкой на Якуба:

— Жареные мозги!

Время летело, Таня выпала из его потока и почти не заметила, как на смену осени пришла зима, в срок сменилась весною, а там и лето подошло.

Анджелка теперь на заработки почти не выходила, у Тани же и в мыслях не было устроиться куда-нибудь на работу. А зачем? Якуб зарабатывал прилично, а по временам, когда на подруг находил стих заняться чем-нибудь полезным, они извлекали аптекарские весы и помогали Якубу фасовать дурь на розничные и мелкооптовые дозы, для пущего приработка слегка разбодяживая ее то зубным порошком, то кофе растворимым — в зависимости от цвета и консистенции. Кроили полиэтилен, заваривали товарные порцайки в пакетики. Словом, трудились. Кроме того, Таня потихонечку распродавала всякие дорогие безделушки — наследство прежнего владельца. За одно только пасхальное яичко работы Фаберже Гамлет Колхозович, Якубовский бригадир, не торгуясь, выложил двадцать тысяч. Часть этих денег Таня по совету Толяна — фарцовщика и «жениха» классной девочки Хопы — обратила в доллары, которые купила у того же Толяна. Для их хранения Якуб оборудовал в одном из шкафов хитрый тайничок, в котором нашли себе место и другие заначки длительного пользования — как денежные, так и «натуральные».

Павел не звонил и не появлялся. Изредка наведывалась Адочка, прибиралась, перемывала посуду — и уходила, не сказав ни слова упрека, лишь глядя на Таню печальными глазами. К ее визитам быстро привыкли.

Во время одной из вылазок за пополнением спиртного Анджелка пхнула локтем Таню, указывая на привалившуюся к прилавку обрюзгшую фигуру. С трудом Таня узнала друга и соратника Павла, братниного «гусара» Ванечку Ларина. Она вспомнила его взгляд на свадьбе, сжалась внутренне, подтянулась, вскинув голову.

Иван обернулся, чувствуя спиной ее пристальный взгляд. Обомлел, беспомощно озираясь кругом.

— Здравствуй, Ваня. Не узнал?

— Не… Ну как?.. Это я… Неожиданно, в общем, — наконец выпалил он, краснея до кончиков ушей.

— А я было подумала, что так одрушляла за последнее время.

— Как можно! — искренне возмутился он и восхищенно, с придыханием сказал:

— Таких как ты не бывает, то есть такие никогда не дурнеют, то есть красота — картины писать, пылинки сдувать.

— Так что ж тебе мешает, писатель? — ухмыльнулась Таня.

Ванечка пьяненько расплакался.

Сконфуженного и размягченного, как хлебный мякиш, его притащили домой. Якуб поначалу встретил радушно, но скоро Иван стал его раздражать. Несостоявшийся литературный гений зачастил в Танин дом, слишком много и не по делу болтал, ходил за Таней хвостом, выполняя все ее капризы, как преданная собака.

— Тьфу, — отплевывался Якуб. — Не мужик он, что ли?

Покуда Иван еще лыко вязал, Таня направляла его говорливость в нужное ей русло, попутно задавая вопросы о прошлом, о его друзьях и близких. Его творческие поиски ничуть ее не интересовали, а о жене он и не вспоминал. Пару раз хмель пробудил в нем редкую злость, и он вдрут обрушился с обличениями и критикой в адрес партии и правительства. Досталось и Черновым. Одобрительно отозвался только о Елке, которая вроде бы поправилась, вышла замуж и уехала с мужем работать за границу. Про Леньку Рафаловича знал только, что тот служит где-то на Севере, на военном корабле. Про Никиту говорил хоть и неохотно, но обстоятельно. Не вдаряясь, зачем ей это надо, Таня хотела узнать обо всех побольше. Спинным мозгом чувствовала, что Никита появился где-то на горизонте, встряв в Ванечкину жизнь, о чем бедолага и не подозревал. Из его историй она вынесла кое-какие важные детали, демонстрирующие тайную интимную жизнь брата.

Подружки, не сговариваясь, одновременно определили его нетривиальную сексуальную ориентацию — уж очень много Ванечка рассказывал о постоянном партнере Никитушки, известном блестящем артисте. Ну а то, что на братике природа круто отдохнула, как на мужике, она знала не понаслышке. И еще, из разговоров выудила она догадку, что неровно ее братец дышит к Ванюшиной жене. Не очень-то это укладывалось в мозгу. Но если так, — Иван здесь как нельзя кстати. Тогда следует ждать гостей, а именно Никиту… В особую стопочку складывалась сага о Черновых.

Хитросплетения этой семьи Ванечка знал больше по рассказам своей матушки, которая не один год верой и правдой служила Дормидонтычу. «Это у них, Лариных, в крови», — решила про себя Таня, прекрасно понимая, что собственными руками лепит из Ванюшки банального гонца за бутылочкой винца.

Как-то незаметно, не взяв из собственного дома даже зубной щетки, Ванечка и вовсе задержался у Тани и проторчал целую неделю, особенно не привечаемый, но и не гонимый, вылезая только с утреца за пивком. А потом все всколыхнулось после телефонного звонка. Таня принялась за генеральную Уборку. Кого ждали, похмельный и потный Иван не понял, но хлопотал со всем тщанием, насколько умел.

— К нам едет ревизор! — заговорщически подмигнула ему Анджелка, выгребая из-под ванной окурки. — Фу, вонючка!

— Кто?

— Да брат Танин, Никита.

И Ванька решил на всякий случай смыться. Придумал полную ерунду насчет рукописи в Литфонде, что надо бы туда позарез и именно сегодня зайти — в субботу там, оказывается, тоже работают. Таня вяло попыталась его отговорить, но удерживать не стала.

Никита пришел с охапкой чайных роз, при полном джентльменском наборе визитера: торт «Птичье молоко» и две бутылки «Советского полусладкого», — как любит Таня.

— Не так страшен черт, как его малюют, — оглядывая обстановку, произнес Никита. — Слышал, ты отошла от мирских дел, и отошла лихо.

— Не так страшен черт, как его малютка. Не верь сказанному. Может, разговеемся — легче сказать будет, с чем пришел.

— С добром, сестра, с добром.

Откинув полы пиджака, Никита вольготно устраивался в кресле, не замечая хлопот Анджелки вокруг стола. Якуб ушел с книгой на кухню. В воздухе стояло напряжение.

— В тебе добра, как в скорпионе меду, — хмыкнула Таня, подкладывая ему в тарелку закуску.

— Иду на мировую, а ты язвишь. Охолонись шампанским.

Анджелка хотела было испариться вслед за Якубом, но Таня гаркнула на нее, потребовав, чтобы и Якуб пришел гостя потчевать.

Разговор был светским. Никита красочно рассказывал о творческих планах, вспоминал веселые байки на съемках, с легкостью оперируя киношными именами, известными лишь по экрану.

Анджелка была очарована рассказчиком, охала или хохотала до упаду. Улыбался Якуб, недоверчиво покачивая головой. Никита подливал шампанского, а Таня выжидала.

— Что-то не вижу твоего сердечного… — ненароком бросил он.

— Ты про которого?

— Последнего-последнего, того, что как приблудного пса приютила. Про Ивана.

Тоже собачку завести хочешь, кинолог хренов? — рассмеялась Таня.

Никита аж поперхнулся и уставился на Таню, пытаясь понять, догадывается ли она об истинной цели визита.

— Да ты пей, ешь, потом косячок пропустим, там и поговорим.

Никите сделалось дурновато. Не складывались у него игры с сестрой. Сколько раз он в детстве удерживал себя, чтоб не треснуть ей шахматной доской по голове или карты бросить в лицо. Она всегда выигрывала, маленькая стерва, еще и хихикала, издевалась.

— Да расслабься ты, — будто снова подкалывая, сказала Таня. — Ты же с миром пришел.

— А кто к нам с миром пришел, — проявила глупую солидарность Анджелка, — от него и погибнет.

— Ты все-таки не сказала, Ларин у тебя бывает? Интерес Никиты к личности Ивана был непрозрачным. Тане захотелось немного помаять брата, хотя смысла в том не было.

— А что это тебя так волнует? Вроде дети по нему не плачут.

— Это верно. Даже Марина Александровна вроде рукой на него махнула. А вот жена беспокоится. Говорит, пропадает Иван, гибнет.

— А есть чему гибнуть? — потянула тему за уши Таня.

— Собственно, поэтому я и здесь. Ты читала его опусы?

— Не приходилось.

— Напрасно…

Никита выдержал, сколько мог, паузу, затем, словно завзятый литературный критик, начал авторитетно, с надлежащим пафосом, жонглировать словесами насчет самобытности Иванова таланта.

— При всем его негативном восприятии действительности пишет он неординарно, несколько сюрреалистически, но ведь и время, согласись, нынче изрядно модерновое…

— Постой! Он вообще что-нибудь самостийное написал?

Таня и вправду ничего об этом не знала. Думала, что перебивается Иван редактурой и поденщиной у Золотарева. Много знает, но чтобы самому что-то создать… Те. отдельные странички, которые он ей по пьяни демонстрировал, показались вымученной заумью и несмешным обсиранием всех и вся.

— У него почти закончена книга. Ее пробивать надо. А делать этого некому.

— Никак ты взялся?

Это было на братца похоже. Деловой до мозга костей, нюхом чует выгоду и в становлении чужого имени.

— Пытался. Создавал стартовые условия, договор на сценарий ему организовал.

На даче прошлым летом запер, так он сутками напропалую пыхтел. Пахать он умеет.

— И не пил?

— Ни капли.

— Круто. И что теперь?

— Для начала не худо бы его отловить.

— Ясно. — Таня почувствовала, что это у него заготовленная версия и ему зачем-то хочется, чтобы она на эту версию клюнула. — А от меня ты чего хочешь?

— Помоги. Он ведь на тебя запал, так? — Никита расплылся в обезоруживающей улыбке. — Попридержи его за поводок, чтоб не сгинул мужик. Кроме тебя, выходит, некому. С родичами у него нестыковка полная…

— А жена? — Таня испытующе поглядела на брата. Тот взгляд выдержал, но едва-едва, на три с минусом.

— С женой тоже сложно. Она… как бы сказать… не может теперь за ним ходить, у нее своя жизнь: разъезды, съемки…

— Любовники, — едко вставила Таня.

— Возможно, — не сморгнув, ответил Никита. Был уже подготовлен, а потому дальнейшая проверка на вшивость теряла смысл. — Пригрей, потомки тебе еще спасибо скажут.

— Вот уж это мне по фигу. Не знаю, зачем тебе все это надо, но прогнутость твою перед собой любимым и, будем считать, перед человечеством ценю. Ежели случится, возьму твоего протеже на короткий поводок.

— Хоть на строгий ошейник, только придержи. — Никита, обрадованный, кинулся ее обнимать.

Таня отпрянула. Даже руки Никиты вызывали в ней брезгливость. Брат заметил ее движение и поспешил замять ситуацию:

— Я ж к тебе с любопытным сюрпризом.

— М-м?

Таня открыла портсигар с папиросой, забитой пахолом, послюнявила и прикурила, глубоко, со свистом втягивая пахучий дым. В горле запершило. Задержав дыхание, она протянула косяк Никите. Затянулся и он, пустил дальше по кругу.

Анджелка с Якубом в разговор не встревали. Чувствовали себя лишними. Анаша давала каждому возможность найти свое место в компании либо залезть улиткой в собственную раковину.

Руки Никиты потеряли координацию. Медленно шаря по карманам, он наконец достал кожаную коробочку с чем-то явно ювелирным, протянул на ладонь Тане.

— Держи. Это твое. Считай, подарок. Таня нажала кнопочку. Крышка откинулась, и на атласной подушечке сверкнули французским каре зеленые камни серег. Редкая, необычная форма, штучная, антикварная работа. Кристаллы заворожили Танин взгляд. Она не отрываясь разглядывала преломленную радугу на скосах. Металл, обрамлявший квадраты, был необычного цвета — серебристо-зеленого. «Платина, — догадалась Таня. — Сколько же это денег весит?»

Она недоумевала.

— Где взял?

— Семейная реликвия. Остаток былой роскоши Захаржевских.

— Отец тебе наследство оставил? — недоверчиво спросила Таня.

— Ну… Сберегла, конечно, Адочка. Преподнесла мне накануне свадьбы. Я б тебе тогда еще отдал… — Никита осекся, но тут же продолжил, как бы оправдываясь:

— Ну, не супружнице ж моей такое изящество. Она б в них как корова в седле. — И захихикал, долго не мог остановиться.

Смеялась вместе с ним Анджелка, смеялся Якуб, а Таня разглядывала серьги, прикладывала к ушам и отчетливо слышала голос Ады: "Не знаю, Никитушка, что между тобой и сестрой произошло, только сердцем чую, и это сердце болит.

Помирись с Таней, найди к ней тропиночку. Чем могу — помогу. Вот серьги, берегла для Танюши. Ее они. По праву наследства. Не отец твой их мне дарил, но принадлежат они роду Захаржевских. Как сохранились в доме — сказать не могу.

Видать, для Тани памятка осталась".

— Отец мой из дворян, — разъяснял тем временем Никита честной, компании. — Когда-то латифундиями под Вильно владели. Революция. Кто где. А вот это отец сберег и от советского хама, и от НКВД.

«Вот ведь вральман, — думала Таня. — Какие дворяне, какие латифундии? И не Пловцу твоему Ада серьги сберегала, и Севочка к ним никакого отношения не имеет». Она прильнула к изумрудам. Вдруг волной накатила музыка бравурного вальса, Адочкин смех и теплый мужской баритон. Как воочию увидела до боли знакомое мужское лицо и плещущие по клавиатуре сильные руки. Рядом затянутая в рюмочку бархатным платьем совсем молодая Адочка. В темном углу сидит угрюмая старуха с упавшей на жесткие глаза черной прядью волос, тронутых сединой.

Глубокая складка над переносицей. Хищный, с горбинкой нос. Следит из угла и краешком губ не улыбается. Все знакомо, как будто видела много раз, только где и когда — не помнит. Как и мальчика с обиженным лицом в матроске и коротких штанишках. Держится за лошадку на колесиках, а подойти к взрослым боится.

Вот-вот заревет, но тоже боится.

Таня вскинулась, в упор посмотрела на Никиту. Брат вздрогнул. Испугался ее взгляда. Губы задрожали, будто сейчас заплачет.

— Чего ты? — прохрипел он.

— Говоришь, наследство отца?

— Ну, не в Черемушках же я это надыбал.

— Козе понятно.

И взяла решительно серьги, откинув копну волос на спину.

Долго врать у Никиты не получилось — выставив в другую комнату Якуба с Анджелкой, напоила его Таня чаем с травками, рижским бальзамом щедро заправила.

Горячее ударило в голову, он ослаб, и все пошло по известной песне: язык у дипломата, как шнурок, развязался, а Таня знай подливала и поддакивала, как тот стукач. Подтвердил брат все ее догадки. И насчет сережек, и насчет истинной причины своего визита: втрескался в им самим сотворенную актрису Татьяну Ларину, мужнюю жену, та вроде и готова взаимностью ответить, а все сдерживается, честь супружескую бережет. А вот убедится, что муж ее к другой ушел капитально, тогда глядишь… Вся-то судьба его от согласия Татьяны Лариной зависит, потому как в ней его последняя надежда, иначе останется одно лишь непотребство которое и брак его сгубило, и карьеру дипломатическую…

— И через какое такое непотребство, родненький, жизнь твоя стала поломатая?

— подпела Танечка, без труда попадая в народно-элегический тон, почему-то взятый Никитой.

И вновь его ответ подтвердил ее догадки. Подкосила братца однополая любовь, к которой исподволь приохотил его в студенческие годы друг и сожитель Юрочка Огнев. В столичные годы хоронился уверенно, для маскировки напропалую гуляя с наиболее доступными светскими и полусветскими девами, вскружил голову капризной и взыскательной, несмотря на страхолюдную внешность, Ольге Владимировне Пловец и даже подписал ее на законный брак. А вот попал с подачи тестя в венскую штаб-квартиру ООН — и с голодухи потерял бдительность, снюхался с безобидным вроде и к тому же так похожим на этрусскую терракотовую статуэтку юным индийским писаришкой — и влип по полной программе. Дешевым провокатором оказался Сайант, специально подстроил, чтобы их застукали в момент недвусмысленно интимный. То ли ЦРУ подкупило, то ли в самой дружественной Индии завелись недруги нашей державы — это уже неважно, важно другое. Погорел товарищ Захаржевский сразу по трем статьям, любая из которых никаких шансов на амнистию и реабилитацию не оставляла: политическая близорукость, моральная неустойчивость, а третья уж и вовсе названия не имеющая, поскольку отвечающее этому названию позорное явление в социалистическом обществе изжито давно и наглухо.

Тестюшка обожаемый, правда, в названиях не стеснялся, выказав завидное красноречие. Никита вмиг лишился жены, квартиры, столичной прописки приданого и, естественно, перспектив. Характеристику получил такую, что с ней в провинциальное ПТУ историю преподавать и то не возьмут. Из дружно отвернувшейся Москвы пришлось позорно бежать. Спас Юрочка, ставший к тому времени фигурой заметной и по-своему влиятельной, помог устроиться на «Ленфильм» администратором. А тут цепь обстоятельств привела к возобновлению школьной дружбы с Ванечкой Лариным, к знакомству с его обворожительной супругой. И открылись сияющие дали, неведомые и в лучшие годы…

— Помоги, а? — всхлипывая, молил Никита. — По гроб жизни должник твой буду…

И все порывался руку облобызать. Тане стало противно, влила в братца полный стакан бальзама, довела таким образом до кондиции и с помощью Якуба дотащила до глубокого кресла в кабинете, где Никита Всеволодович и заснул, бурча в бреду:

«Х-м-м, вы так ставите вопрос?»

А к ночи ввалился измазанный подзаборной грязью Иван. Его почти внесли.

Приятели-собутыльники привалили Ванечку к двери и долго держали кнопку звонка.

Когда дверь открыл Якуб, на порог упал Иван, споткнулся провожатый, и взору вышедших из спальни дам предстала картинка обвальной чехарды с бьющим запахом сивухи.

Иван же радостно сообщил, что намерен поставить семью в известность о своем бесповоротном уходе. Дескать, нашел женщину своей мечты. После чего ничком рухнул на диван и захрапел.

За стопарь вина и одобрительный взгляд Тани Ванечка готов был нагишом на цырлах взойти на Голгофу. Оскорбительных насмешек и унизительных поддевок не замечал. В попытках развеселить Якуба Анджелка придумывала новые каверзы издевательства над Таниным воздыхателем, а он, стремясь развеять тоску, все больше туманящую Танин взгляд подчинялся безропотно. То будил всех, дико кукарекая по Анджелкиному наущению, то лакал из блюдца портвейн, стоя на карачках возле помойного ведра. Таня над этими причудами смеялась так же невесело, как и Якуб, но представлений не прекращала, хотя они и утомляли.

Здесь ему было хорошо, да и свой стакашок он имел завсегда. Довольно было кивка — мыл посуду, выбрасывал мусор, неумело подменяя Аду. Прятался с глаз долой, когда та захаживала, хотя и в этом не было нужды. Остальные были свои в доску. Из дому его старались не отпускать, да он и не стремился: жена на порог не пустит, к родителям и сам ни за какие коврижки не сунется, патрон же его, известный писатель Золотарев, уехал в длительную загранкомандировку.

Иногда Ванечку пробивало на глобальные мысли. Почесывая волосатый живот, кругло торчащий в полах цветастого халата, нежась рядом с лежащей на тахте Таней, он размышлял о жизни и мировой гармонии.

— О чем задумался, детина? — спрашивала Таня, просто так, чтобы не молчать.

После очередной дозы она никак не могла отвести взгляд от разъехавшихся в углу обоев. Из щели на нее глазела чернота, подмигивая и зазывая. Прошла целая жизнь, прежде чем Ваня ответил:

— О хорошем и плохом. Хорошее заканчивается плохим, а плохое — хорошим, как и сама жизнь. Но дивно, что ничто это не трогает. Все суета сует, пусто, и сам отсутствуешь во всем.

В этом что-то было. Таню давно ничто не трогало, словно она есть и ее нету.

Порошок, поначалу заполнявший ту сосущую пустоту, которую она особенно остро ощущала в себе после ухода Павла, теперь стал эту пустоту только сгущать. Да и саму себя уже воспринимала как сгусток пустоты. Вроде ни разу не дернули ломки, но по всему видно, что приторчала она довольно плотно.

Перед самыми ноябрьскими Иван пропал. Отправили его за бутылочкой — а он пропал. Ушел как был, полубухой, полубосой, в одной куртешке, выделенной из Павловых обносков. Денег при себе — кот наплакал. Пока ждали, раскумарились, чем было. Да видно, на вчерашние дрожжи легло неудачно. Якуб заснул мертвым сном, а девушки обе дерганые сделались, шуганутые, Анджелка все по ковру ползала, искала что-то. В таком состоянии и пришла в голову богатая мысль — пойти Ванечку поискать, а то как бы чего не вышло.

— И куда этот гад деваться мог? — ругалась продрогшая и промокшая до нитки Анджелка.

— Заторчал у какого-нибудь ларька или пошел куда повели. Мало ли собутыльников.

После того как облазали все ближайшие подворотни, злые, раздосадованные, хоть и перешибшие хождением самый крутой отходняк, ругая Ванечку на чем свет стоит, вышли к шашлычной на Лермонтовском. Они нередко вылезали сюда всей компанией, благо близко, вкусно и недорого, и здесь иногда проводил творческие бдения Иван, сражая интеллектом студенток расположенного неподалеку физкультурного техникума. Но и в шашлычной его не оказалось. Таня нахально расспрашивала встречных-поперечных, ничуть не смущаясь в описаниях Иванова облика. Знакомая официантка только руками развела, погоревала о тяжелой бабьей доле:

— Кому ж не приходится искать своих козлов с дружками! Да вы, девоньки, не волнуйтесь, найдется ваше сокровище, куда денется. А лучше-ка садитесь, перекусите. У нас сегодня бастурма свежая и настоящее цинандали.

По случаю предпраздничных дней зеленый, весь в высоких зеркалах зал был заполнен основательно. Свободного столика не нашлось, и официантка подсадила девушек к двум мужчинам. Один из них, невысокий, сизый, плохо выбритый, был уже изрядно нагрузившись и, не обратив на Таню с Анджелой никакого внимания, продолжал елейно внушать собеседнику:

— …а все, Витенька, от того, что слишком много воли дали мы бабьему полу.

Вот в прежнее время ты бы свою по мордасам поучил маленечко — потом горя не знал бы…

Второй не слушал его и, напротив, очень даже обратил внимание на подсевших дам. Это был высокий подтянутый мужчина, упакованный по высшему стандарту, правда с несколько опухшим и хамоватым лицом. Но Анджелку аж заклинило от восхищения. Вот это клиент! Клиент тем временем стрелял маленькими глазками в Таню, отчего она отважилась начать разговор, словно подразумевая нечто на будущее. Выбрав рафинированно-интеллигентный, якобы чуть смущенный тон, она посетовала по поводу того, что вынуждена его побеспокоить:

— Возможно, вы здесь давно, так скажите, будьте любезны…

Поведала о пропащем и поинтересовалась, не случилось ли видеть хотя бы мельком запойного Ванечку. Конечно, ничего такого бы он и не увидел, а если бы и увидел, не обратил бы внимания. Говорил очень чопорно — впрочем, подвыпившим мужчинам определенного типа такое свойственно. Холеные руки, гладко зачесанные волосы. Церемонно представившись, он рассыпался в любезностях, стало понятно, что плотно запал на хвост Тане. В конце концов, на всю историю поисков, вроде шутя, предложил вместо Ивана себя и тут же поднялся.

— С вашего позволения, я отлучусь ненадолго. Во избежание неприятностей должен посадить этого джентльмена в такси. — Он показал на уткнувшегося лицом в стол сотрапезника. — И тут же вернусь. Девушка! — крикнул он официантке. — Дамам шампанского и фруктов! Я сейчас…

Роясь в памяти, Таня искала что-то знакомое. Воронов. Да это, часом, не Елкин ли муж? Удачный карьерист и дипломат на выданье. Еще когда только узнала о свадьбе Лены Черновой, она оценила жениха по сопроводительной характеристике Лиды, переданной ей Адочкой: «Человек правильный, без дурных привычек, партийный, спортсмен и с большими перспективами». Сегодняшние перспективы открылись для него в лице Тани в демократической шашлычной, где портвейн по три рубля и куда забрел исключительно из солидарности с тем, вторым. Воротясь, он тут же объяснил, что заходы в подобные заведения случаются с ним крайне редко; просто, возвратясь намедни из Парижа, оказался он в меланхолическом расположении духа, а в такие минуты лечит только одно — надо выйти на люди. Нет, не в гости со светским раутом, а как раз именно в самую гущу народа.

— Глядишь, и физкультурница юная обломится, — подколола Анджелка.

— Бывает, — с наигранной стеснительностью хохотнул он.

Ощущая в компании девушек полную вольницу, Воронов напросился в гости, но за мотор все же платила Таня. Нутром она чуяла, что разбился в мелкие бесы у ее ног заезжий щеголь. Блеял про Париж, хотя ничего нового или интересного Таня так и не услышала. Зато виртуозно гарцевал вокруг сковородки, пытаясь всех удивить изысками заграничной кулинарии. Время его явно не поджимало, или он и не думал о тех, кто его может ждать. Слабосильный собутыльник, он наскоро спустил тормоза, хватал Таню за руки, осыпая слюнявыми поцелуями. Излюбленными словечками были «восхитительно» и «божественно». И Таню не покидала мысль, что так же приторно он обволакивает Лену, которую знала за девушку неглупую и тонкую. Интересно, а как они, такие разные, барахтаются в одной койке?

После проведенной ночи, бурной больше по суете, нежели в чувствах, Таня спросила протрезвевшего любовника:

— А жена не хватится?

— Пусть это тебя не волнует, — морщась от головной боли, ответил он.

— Меня-то не волнует. Тебя не грызет?

— Ты имеешь в виду факт измены?

— Ну и это.

— Для меня главное — дело. Я и женился, чтобы достичь своей жизненной цели.

Правда, сразу пожалел… Жена у меня красивая. — Тут он оглянулся на Таню, приглаживая волосы на своем скошенном затылке, приобнял ее за голые плечи, наигранно оправдываясь:

— Не такая, правда, божественная, как ты. А вот в постели — бревно. Причем абсолютно сухое.

— Может, по Сеньке и шапка? — рассмеялась Таня, но Воронов намека не понял.

— Она очень сдержанная у меня, воспитанная, всегда соразмеряет себя с окружающей реальностью. Это замечательное качество, привитое ей с детства в семье.

— Не боишься, что эта сдержанная один раз взорвется?

— Ну что ты? — отмахнулся, как от назойливой мухи, Воронов. — Никогда. Ее родители очень достойные люди. Лена никогда не уронит ни их, ни мой авторитет.

Да, тут и сказать нечего, но и Воронов ничего нового не добавил. За праздничным завтраком, с благодарностью хлебая Танин коньячок, замаял, декадент-зануда, до животной тоски скучнейшим перечислением парижских цен на разного рода товары, в том числе и тампаксы. Что это такое, с радостью и вожделением узнала для себя Анджелка, пополнив свою эрудицию и тем, что «Клима»

— духи дешевых проституток.

— Во, суки, живут!

Таня слишком знала эту породу мужичков. Плохо выхоленный снобизм не сбил ее с толку. Она ни секунды не сомневалась, что только дай ему затравку, и он поведает все подробности семейной жизни; жена обязательно окажется крайней, а он — невинной жертвой обстоятельств и алчности своей избранницы.

Черновский Воронов и не заставил себя ждать. Еле переплевывая через губу, окосевший и расторможенный, признался:

— Как у тебя уютно! Вот это дом! Сразу чувствуется восхитительная рука хозяйки.

И понеслись жалобы на судьбу. Какое-то зерно здравого смысла в них, возможно, имелось, но Таня слушала этот писк не без омерзения. Было ясно как день, что Лена Чернова выбрала оптимальную тактику поведения со своим мужем: ничего другого, кроме презрительного помыкания, он в супружеской жизни и не заслуживал. В глубине души Воронов был чрезвычайно уязвлен, как человек крайне тщеславный. Смолоду попав в выездные круги, химик по образованию, еще не успевший состояться ни как профессионал, ни как личность, почувствовал себя одним из избранных и, как та ткачиха, отправленная в космос, задохнулся от важности собственной персоны. Проницательная Елка, естественно, просекла все эти поляны и не преминула воспользоваться открывшимися перспективами.

Таня представила себе, как, должно быть, скучно с этим запавшим на свободу тряпок клерком, как ненасытен он в жажде самоутверждения, как лелеет свою самовлюбленность в престижных общениях. Разумеется, эта же самовлюбленность и толкнула его в холодные объятия секретарской дочурки. В то же время такой жесткости и изощренности в решении собственной судьбы от Елки Черновой она не ожидала. Павлова сестра определенно повзрослела после той инфантильной и истеричной попытки самоубийства, когда расстроился их детский роман с Рафаловичем, после долгой болезни…

Воронов, пока Таня размышляла, нашел для себя, что здесь его готовы выслушать и принять, и ничуть не сомневался в том, что именно такая Таня должна, просто обязана быть без ума от его лоснящейся рожи. Напоследок он пообещал — будто его просили! — что непременно придет к вечеру… И приперся в шестом часу при двух чемоданах с висящими визитками и опознавательным словом «Paris» на язычках молний. Но был выставлен, с своему вящему изумлению, решительно и бесповоротно. Подобное обхождение, без интеллигентских экивоков, ввергло его в шок и вызвало, судя по всему, безысходное желание непременно кому-нибудь отомстить. Только кому, жене или Тане? Можно представить, каким было объяснение между ними, если ссыпался он по лестнице, перебрав чемоданчиками все прутья лестничной решетки.

Неловкости от своего поступка Таня не испытывала. Мало того, ходила по квартире, возмущенно восклицая:

— Ну и жук колорадский! Бледная асфальтовая спирохета! И туда же. Считает себя неотразимым! Лжеопенок трухлявый!

Тревожилась только Анджелка. Вечно она боится кого-либо задеть, уязвить, наивно предполагая искренность чувств.

— Не натворит ли он что-нибудь с собой? — с опасливым беспокойством заметила она Тане.

Про Ивана в свете этих событий все как-то забыли.

— Этот? Да скорее жену задушит, чем на себя руки наложит. Хотя… — Таня выставилась перед зеркалом, широко расставив ноги и затягивая на затылке в тугой узел волосы. — Я бы на Месте Елки при таком муже сама застрелилась.

Она рассмеялась, представив сценку, ткнула себя в висок тыльным концом расчески, тявкнула громкое «Пау!» и, хватаясь за углы трюмо, картинно свалилась на пол, раскидывая руки, как застреленный жмур в шпионском кино.

— Так разве шутят, да? — переступая через ее распростертое тело в коридоре, покачал головой Якуб.

— Да ну вас. — Таню ужалил облом досады. — Надоели вы все.

А ночью затрезвонил телефон. Как-то паршиво затрезвонил. Таня вздернулась, кинулась в испуге к трубке. Вдруг это Павел? Но услышала плачущий голос Воронова, чуть было не бросила трубку, но что-то остановило. Долго до нее доходила фраза, от которой внутри похолодело и стало муторно пусто:

— Лена умерла. Моя жена. Застрелилась. — Всхлип и гудки, короткие, как нажатие на спусковой крючок.

Ноябрь окунул город в продергивающий до костей холод. Свирепые ветра ватагой неслись с Финского залива, и мотыляли по проспектам обрывки шариков и гигантских тряпичных гвоздик еще долго после демонстрации трудящихся. Потом исчезли и они.

Таня лениво озирала из окна сонный Питер, не отмечая ни мрачных дней, ни тяжелых ночей. Все чаще приходили кошмары, давили унылыми видениями, приоткрывая завесу над царством мертвых. Подступали тихие и безгласные, мутно-прозрачные в кромешной темноте. Что-то сгущалось вокруг, падало сверху, будто тень незримого, крыла. Мертвыми знамениями врезались в подсознание слухи и новости, обволакивающие с разных сторон: то там кто-то умер, то этот усоп. И Тане нестерпимо хотелось заглянуть в запредельное, потрогать кончиками пальцев костлявую за нос.

Пустота звала: «Пойдем!», но тут же появлялась старая знакомая ведьма с пронзительными глазами без всякой укоризны, злорадно ухмылялась, предупреждая, что не настал еще срок.

Для Тани уже не существовало слова «надо», даже в бренных удовольствиях она не видела никакого смысла. До недавних пор она придумывала простейшие способы поисков заработка, помогала Якубу добывать деньги. На кайф их уходило немерено, благо налаженные каналы поставки и сбыта давали крутые возможности снимать сливки. Давно прошло то время, когда Таня следила, чтобы дом не превратился в барыжную лавку. Но незаметно стали захаживать напрямую наркоманы, а теперь и это обрыдло, вместе с самим Якубом и его подругой. Раз, не выдержав какой-то мелочной непонятки, Таня напустилась на парочку, намекнув, что выставляет их за дверь. В результате осталась одна в пустом доме. В холодильнике гулял сквозняк, в раковине башней выросла гора немытой посуды, под ванной кисло, покрываясь плесенью, замоченное белье. Только маковые поля были местом пребывания Тани, только этот запах был родным, и ничто другое более не тревожило ее когда-то острый и жаждущий приключений рассудок.

Однажды Таня заметила, что опий вышел, и полезла в общаковый тайник. Она нюхнула чистый, без всякой примеси порошок. Слизистую обожгло. «Дерзкий», — подумала Таня, определяя дозу на глаз. Опасения, не многовато ли, при этом не было. Как это часто случается с теми, кто знает тайную прелесть всякого наркотика, Таню так же вело стремление достичь вершинки познанного однажды блаженства поэтому она попросту откидывала всякое чувство страха за собственную неповторимую жизнь. Вместо инстинкта самосохранения работало эрзац-сознание: а будь что будет.

Удерживая последним усилием воли тремор, Таня с мазохистским наслаждением шарила концом иглы на почерневшем рекордовском шприце в поисках рваной, затянувшейся малиновыми синяками вены. Не найдя ее на сгибе, она решительно, прикусив губу, воткнула ту же иглу в кисть. Попала. И побежала теплым туманом надежды по кровяным сосудам угарная эйфория. Метнулась мысль о вожделенном пределе. Предметы и мебель поехали перед глазами, разъезжаясь серебристой рябью.

Пространство и время соединились в светящейся дымке. Горло сдавило. Откуда-то издалека пришли чужие голоса: ."Ау!" — «Как ты тут?» — «Мы только вещички забрать…» — «Э, она уже тащится!» — «Слушай, а на нашу долю осталось?» — «Иди шприцы вскипяти…» — Опрокидываясь навзничь, Таня охнула, а руки неестественно, как чужие, не принадлежащие ее телу, еще цеплялись за воздух. Звенело в ушах.

Постепенно частоты падали до ультранизких, гудящих монотонным колоколом под самой теменной костью. Дыхание судорожно останавливалось, и где-то далеко, неровно и замедляя темп, ударял сердечный маятник, отсчитывая, как кукушка, последние секунды жизни. Она даже не раздвоилась, а их стало множество: одна болталась под потолком, безумно хохоча над собственным телом внизу, и выговаривала второй — той, что философски застыла, съежившись в красном углу:

«Это смерть, но еще рано, пора ведь не пришла». И все эти Тани, собираясь в одну, вылетели, как ведьма в трубу, увидели с непомерной высоты дом, людей, занимающихся своими делами, как пчелы в сотах улья. Хотела было найти знакомых, крикнуть на прощание — и оказалась в радужном коридоре, где не было углов, а бесконечные стены, словно сделанные из плазменной ткани, переливались фиолетовыми искрами и зелеными огоньками. Все дальше и дальше улетала Таня, гул нарастал, но было легко и свободно. Где-то там впереди должен быть свет Но он не приближался. Наоборот, все больше сгущалась бездна тьмы. И в монотонном гудении стал отчетливо слышен родной бас-профундо:

— Здравствуй, доченька…

И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон.