"Белое танго" - читать интересную книгу автора (Вересов Дмитрий)

VIII

Внезапно охватывала дурнота, окатывала липким холодным потом. По утрам мутило. Запах мокрой тряпки, как иногда пахнет от общественных столовских колченогих стояков. Соски набухли, стреляло в груди. «Не может быть, — отгоняла мрачные предчувствия Таня. — Только не беременность».

В консультации, куда до последнего оттягивала поход, ее догадки весело подтвердили. Питая слабые надежды, она сдала на анализ мочу. Результат положительный.

— Сволочь этот Гедеон Рихтер А. О., — кляла дома на чем свет стоит таблетки венгерского производства. Долго изучая упаковку, наконец заметила истекший срок пользования, выдавленный на уголке. — Ах ты гад!

— Ну что ты, — Павел не знал, как ее успокоить. — Радоваться надо.

Ну как он не поймет?! Она металась, не представляя, как справиться с этим досадным явлением. Павел наотрез отказал в аборте. Да и сама судорожно этого не хотела. Но не хотела и ребенка. А ребенок и не спросил ее. Отчаяние подступало с вопросами: зачем? за что? за Дубкевича? Эту мысль она откидывала — пролет случился много раньше, скорее всего, когда с Павлом в больнице прохлаждалась…

Она станет лахудрой со вздутым животом. Павел ужаснется… Сама на себя глядеть не хотела. Отекали ноги, лицо опухло. Заботливость мужа казалась нарочитой, как если бы он прятал брезгливость, не желая ее оскорбить…

Таня кинулась к подружкам по былым утехам. Сначала в отсутствие Павла. Но когда проскочил токсикоз, бабы зачастили, оставаясь подолгу. Три дня гостила, приехав из Батуми, Катя-Ангелочек, ныне почтенная мужняя жена и счастливая мать.

Постоянно наведывалась Анджелка: то одна, то с сожителем. Таня понимала, что Павел замотанный. Но он ничего не понимает. Ее кошмар ему в радость. Не ему рожать. Таня срывалась, огрызалась на Павла. Если к вечеру не напивалась, мучила бессонница. Под утро возникали жалкие мысли — как ему с ней тяжело! — а днем все повторялось. Павел держался, как мог. Не делал замечаний. Что, ему наплевать?

Тогда и ей тоже. Она демонстративно ходила в замызганном халате поверх ночной сорочки. Волосы не причесывала. С сарказмом замечала себя в зеркале — ну халда халдой! Лепет мамаши слышать не желала. Ада попыталась пооткровенничать — Таня ее резко отшила… Она чувствовала себя ненужным придатком к мужу — и к этому солитеру, вбиравшему в себя ее силы, красоту, надежды…

Решительный разговор, в котором она изложила шокированному Павлу свое понимание ситуации, помог ей осознать реальность правильно. Она бросила себя в жертву семейному очагу. Слов «не жертвы прошу, но милости» она не знала и замкнулась на беременности. Не мыслила ребенка? — так ведь это естественный результат брачного союза. Но чужая жизнь, вынашиваемая ею, отделяла Павла от нее, становясь между ними. Так незачем было бросаться на амбразуру… Ну что ж, всему нужно время. Она с этим справится. Только выждать. «Я просто временно вне игры», — думала она. И стала смотреть на мир глазами наблюдателя, болельщика.

Глаза искали зрелищ. Вдохновляли потасовки на улицах, в очередях за продуктами. Стоя поодаль от драки, она подкидывала едкие советы. Случилось такое и в присутствии Павла. Он перепугался и через пару дней привел профессора-психа из Бехтеревки. Таня заморочила докторишке бейцы, да так, что Павел в дураках и остался. А еще через недельку закатила представление дома. Явилась Анджелка со своим азером, прихватив еще одного беспризорного вида мужичонку. Наверное, для нее. Втроем уговорили принесенный с собой фугас. Послали мужичонку «за ещем», да только тот так и сгинул по дороге — видать, сильно подогретый был. Анджелка с устатку прилегла на Танино ложе, вскоре к ней под бочок подлез Якубчик. Таня тихо села в уголочке, подбадривая голубков… Только они принялись кувыркаться всерьез, пришел Павел. Окинул картинку ошалелыми глазами.

— Ты посмотри на этот цирк! — позвала его Таня. — Любопытные игрища…

Павел совсем потускнел.

— Ну извини, — развела Таня руками и вышла, оставив его разбираться с гостями.

Разбираться, правда, он не стал — сам пробкой вылетел из дома. Ей было все равно. Поспать бы теперь…

В сон клонило все чаще. Но и во сне не было покоя. Являлась та старая ведьма. Без упрека глядела в Упор. Прямо из живота, отчего он лопался, как мыльный пузырь, только с брызгами крови, вытаскивала скользкого ребенка, заворачивала в пеленку и уносила. «Дальше уйдешь, мне только лучше будет!» — кричала ей Таня вдогонку. Но ведьма и не оглядывалась. Лишь под ногами скрипели ветки валежника.

Шумные сборища стали досаждать, и после Нового года она очистила дом.

Анджелка заглядывала изредка, рассказывала о своих новостях — всегда одно и то же в разных перепевах. Впрочем, Таня подругу и не слушала. Появилась надежда на выкидыш. По срокам рожать предстояло во второй декаде февраля. Уже к Рождеству дите билось внутри, натягивая конечностями стенки живота. Таня прислушивалась к движению во чреве, подстегивая ребенка к преждевременным действиям, вслух и про себя. Ребенок и поспешил, но позже, чем хотела Таня. На стыке Козерога и Водолея, двадцать первого января, с раннего утра начались боли. Сначала она не поняла, что происходит. С Павлом отношения за последний месяц несколько нормализовались. Таня в тайных надеждах, что ребенок до срока покинет вместилище, стала ласковой и предупредительной с мужем, контролировала при нем каждое слово. Отвращение же к себе самой не покидало, и теплился липучий страх потерять Павла. Муж прижимал руки к ее животу, и поднималась, ударяя лицо в краску, волна обиды на неродившееся существо. Павел же принимал это за стыдливость, отчего заходилось от нежности его сердце. Но к этому времени дало всходы долго зревшее в подсознании решение не быть матерью ни при каких обстоятельствах. Это решение разбудило в ней уверенность, впереди забрезжил свет. И к вечеру Двадцать первого началось: схватит — отпустит, схватит — отпустит.

На этот случай было подготовлено все. Не был готов только Павел. Он засуетился, как мог спокойно сказал:

— Что ж, одевайся, что ли?

Улыбался, но руки тряслись. Отвезти настаивал сам. В дороге она вдруг решила, что напрасно предупредила его раньше положенного.

— Ложная тревога, Большой Брат. Поворачивай.

А Павел был решительно непреклонен. Так и доехали до роддома.

Провалялась несколько дней без толку. Бродила по отделению, проникая туда, где располагалась палата рожениц. Чего только не услышишь! Бабы проклинали мужей. Орали благими голосами, призывая в помощь любые силы, лишь бы терпеть.

Одна с пташками-воробышками делилась болью, подбегала к окну, утыкаясь лбом в стекло, и жалилась: «Ой, пташки мои!» Дежурные акушерки посмеивались…

Павла она встречала с книжкой, приготовленной к этой минутке: «Ребенок в доме», «Советы начинающим родителям». Доктор Спок. Последний удивил своей прагматикой в легком изложении. Другой вопрос, что лично ей все эти родительско-детские материи были скучны безумно. Но вскоре Павла отправили в срочную командировку. Камень с души свалился. Ничуть не испугавшись тому, что видела и слышала в родильной палате, торопила день и час.

Наконец утром, едва выпростав из-под одеяла ноги, она почувствовала новое.

Отходили воды.

Родовая деятельность была слабой. Ее стимулировали, ставя синестрол каждые полчаса. Стоически выдерживая схватки, накатывающие все чаще, с короткими передышками, хотела чуда и, если бы знала кому, молилась бы… Судорога пробежала по телу, сжимая все естество. Занемели щеки, кончики пальцев. Жизнь рвалась выйти из нее. «Умираю», — мелькнула мысль, и Таня облегченно вздохнула, с далекой досадой, что сдалась маленькому убийце. Новая судорога оказалась пуще прежней. Акушерка подхватила ее под руки, крикнула санитарке: «Держи! Рожает!»

Осторожно, куриными шажками провела Таню в родильный зал.

Все произошло скоро и споро…

— Девочка!

Зав. отделением держала в руках орущее багровое тельце, поливая его подмарганцованной водичкой. Таня закрыла глаза. Не видеть бы вообще.

— Устала… — ласково приговаривала акушерка, заворачивая грелку со льдом в пеленку и пристраивая ее на Танин живот.

Обвисшую на животе кожу Таня перетянула полотенцем сразу, как оказалась в палате. Весь следующий день доставала из тумбочки зеркальце, разглядывала себя.

Нормально. Хороша. И принимала поздравления. Записки, открытки, сувенирчики — цветы нельзя! — читала и смеялась от счастья. Наконец-то…

Через день принесли Нюкту-Нюточку. Патронажная сестра по-хозяйски скинула ребенка на колени мамаше.

— У меня нет молока! — угрюмо сказала Таня.

— Будет. Ты ж первородка.

— Будет — не будет, но для дойки не предназначена.

Сестра нахмурилась, вздохнула, забрала хнычущую Нюту и вышла.

По видимости, от чужого молока у девочки началась аллергия. Но у Тани она так заходилась в реве, что персонал не на шутку испугался. Сначала ребенка отделили от матери совсем, а потом Таня и вовсе выписалась. Похудела, осунулась, но довольная, со светящимися глазами. Нюту забирала Ада. Сразу засекла полную несовместимость новорожденной с Таней, посоветовала съездить отдохнуть. Павлу, мол, сама все объясню… Таня словно того и ждала, тут же собралась и отправилась в Старую Руссу.

Каталась на лыжах, вечерами танцевала, заводила знакомства. Вернулся и даже усилился неуловимый шарм. Что-то загадочное светилось в ее золотых глазах, мелькало искрами. Она обволакивала, гипнотизировала ухажеров колдовским взглядом — а они приносили ей настроение успеха и уверенность в себе. И тут явился Павел. Плохо выбритый, неряшливо одетый. Ей было неловко за него. В номере, зажигая одну сигарету от другой, она выговорила ему:

— Я только начала приходить в себя. А тут ты. И весь кошмар опять при мне.

Что ты понимаешь, кроме себя самого?

Что-то в ней надломилось после этой встречи, лопнула какая-то пружина.

Нестерпимая тоска, скука тянули непонятно куда. Напиться не получалось ни в компании, ни в одиночку. За день до конца путевки приехала навестить Анджелка со товарищи.

— У вас ничего покрепче нет? — спросила она Анджелку, покачивая в руке рюмку коньяка.

— Куда уж покрепче? — хихикнул Якуб, ответив за подругу. Но и Анджела, и Якуб ее поняли.

— А что, может, рванем домой? — тоном вкладывая во фразу некий дополнительный смысл, предложила Анджела.

— Валим! — решила Таня.

Мгновенно собрала манатки, вызвала горничную, насунула ей десятку за уборку и оформление бумаг и, не прощаясь, отправилась в Питер. Но не домой.

Пахучая конопля, которую принес Якуб, поначалу держала ее. Но это было не совсем то, что нужно. Запустив по кругу косяк, она становилась вялой. Да и держало недолго. Колыхалось пространство, плавало, изменяя формы предметов. Была острота восприятия, но не острота чувств. А не все ли равно? Павел не должен знать, а на остальных начихать. Сознание просило чего-то сильнее, чем невзрачная труха марихуаны. Снова помог Якуб. Таня пускалась во все тяжкие…

После ширялова наступало просветление. В такую минуту снова явилась мысль, блуждавшая давно. Первое: «Это смерть», потом: «Совсем не страшно», потом: «Как хорошо». Решение зрело. А славно было бы… Она представила себе, как ее хоронят, провожают в последний путь, плачут — и стало смешно от этих унылых заплаканных рож. Тогда она поднималась в гробу со сложенными на груди руками, сидя окидывала всех удивленным взором, люди в процессии от ужаса штабелями опрокидывались в обморок, и она хохотала, звонко, серебристо, раскатисто…

— Решения партии претворим в жизнь. Пятилетку досрочно, — лепетали ее губы в наркотическом угаре и расплывались в блаженной улыбке.

Чем бы Таня ни занималась, за все бралась решительно. Вряд ли она способна была допустить мысль, что нуждается в помощи. Куда там сильной женщине поведать хилому душеприказчику перипетии своих дорог. Некому и нельзя. События наслаивались, накапливался опыт интересной, но уж очень далекой от собственных идеалов жизни, а вместе с ним густел осадок душевной боли и грязи.

Чистый, не разменивающий себя на пустяки Павел был для Тани чем-то вроде «пан или пропал». Теперь она четко понимала, что с Нюточкой, что без нее, но муж окончательно потерян. Проигран в ней самой. Вернулось былое чувство испачканности, которое она пыталась замылить образом добропорядочной жены.

Дальше разыгрывать комедию было бы совсем нелепо. Ни его вдохновенная геофизика, ни ее скучнейшая лингвистика не вызывали ни малейшего любопытства. Грызть науку ради науки — полный абсурд. Вот спасти или разрушить мир с ее помощью — это понятно. Но Павел вовсе не тот партнер, с кем для этого можно идти рука об руку до конца.

Отказываясь от материнства, Таня ясно представляла, что собранный ею по кусочкам хрустальный облик в глазах окружающих разлетится вдребезги. Конечно, ее будут искать, скорее всего Павел или Адочка, а то и вместе. Будут предпринимать всяческие попытки вернуть в лоно, направить в нужное русло, но сейчас сознание опустошенности заставляло ее разум расслабиться, пока не настанет второе дыхание, если вообще настанет.

Прятаться Таня и не собиралась. Правда, здесь, у Анджелки, ее и не так просто вычислить. Пока не объявлен всесоюзный розыск, ей было покойно, даже выйти куда-то не хотелось. Честно говоря, она точно не знала названия улицы, на которой торчала Анджелкина новостроечная девятиэтажка. Что дома, что улицы — все на одно лицо единого соцлагеря: какая разница — Бухарестская или Будапештская, если один и тот же ориентир — очередная экзотическая помойка или забор, заляпанный словечками общечеловеческого содержания. А за забором — обязательно новенький стеклянный с полупустыми прилавками универсам. У входа рыщут сердитые старушки. Поднаторевшие в рубках за колбасой, они мгновенно выявляют несправедливость, устанавливая свои незыблемые правила очереди. И ничто не сломит их несгибаемой железной воли, и ничего не стоит ради идеи въехать авоськой по харе милиционеру… Несчастным старухам не снился тот харч, которым затаривался для дома Якуб.

Гостеприимство, чувство благодарности или интуитивное понимание Таниной нужды — неважно, что двигало этим восточным мужиком. Ей было хорошо в его доме.

Да и простодушная Анджелка, приняв однажды лидерство своей подруги, готова была ее боготворить. Кроме того, она знала ту Таню, которая была неведома другим.

Мысль о соперничестве она давно отмела, уразумев, как это чуждо самой Тане.

Общение подруг было легким, в понимании с полувзгляда, улыбки, поднятой брови.

Говорила в основном Таня, попутно впихивая в неученую голову Анджелки всяческие университеты. Наука воспринималась без комплексов, как того требовала когда-то Дисциплина на ранчо. В общем, она и не заметила, как стала внутренне зависимой от Тани. На фронтах своих трудовых будней Анджелка великолепно справлялась как с тактикой, так и со стратегией, но вся беда в том, что при ее ремесле противником был мужчина как таковой, и это накладывало отпечаток на личную жизнь Анджелки.

Возможно, именно Танино участие и открыло для нее Якуба. Ни разу он не высказал упрека своей «невесте» по поводу ее образа жизни. Она чувствовала в нем уважение к женщине, правда, не без некоторой опаски перед слабым полом. Особенно это было заметно в присутствии Тани. Однажды Анджела призналась:

— А Якуб никогда из твоих рук ничего не берет.

— То есть?

— Ну раньше, к примеру, я могла вино купить, правда, наливал всегда он сам…

— Хочешь сказать, если я ему стакашок поднесу, он не выпьет?

Анджелка кивнула. Таня удивленно уставилась на подружку, и та, улыбаясь, стала ехидно объяснять:

— Знаешь, у них такие женщины! Могут что угодно в вино подлить, в пищу подмешать, чтобы мужика завязать.

— Как это? — обалдела Таня.

— Ну ты наивная! Ну, приворожить. Чтоб ни на кого не стояло.

— И он в это верит?

— А ты нет?

Она пожала плечами, но решила все проверить.

— Кто готовил? — спросил Якуб, садясь вечером за стол.

— Я, — мгновенно ответила Таня, хитренько подмигнув Анджелке.

Он вытянул ладони, закрыл глаза, пробурчал под аккуратно подстриженными усами «Бисмилаху рах-ману рахим», провел руками по лицу и только после этих манипуляций взялся ломать хлеб. Непонятно. И Таня выждала время, чтобы затосковала Анджелка а Якуб стал забивать «беломорину». Она тихонько вышла в узкий коридор, мягко открыла дверцу «Саратова», достала початую бутылку «Киндзмараули» и вынесла бокалы с разлитым вином на подносе, прихватив заодно блюдце с тонко наструганной бастурмой. Якуб сосредоточенно вбивал косяк по ногтю большого пальца, потому и не заметил вошедшей с подносом Тани.

— Может, курнем на красненькое? — предложила она и протянула бокал Якубу.

Тот внимательно поглядел на протянутую руку, потом на Таню и мотнул черной гривой волос.

— Не хочешь или боишься? — пристально глядя ему в глаза, спросила Таня.

— Чего бояться, да? — удивился он.

— Может, не веришь мне?

— А кто женщине верит, да? Анджелка в этот момент закатила глаза от возмущения. Таня решила перевести все в шутку.

— Знаешь, — обернулась она к Анджелке, — чем отличается наша кошка от азербайджанской? Анджелка затрясла головой. Якуб поднял глаза.

— Наша говорит «мяу», а их, — она кивнула в сторону Якуба:

— «Мяу, да?»

— Вот, — разулыбался Якуб, — разве женщине верить можно? Это же как погода, да? Обижаться тоже нельзя… Абдулла, поджигай! — смеясь, приказал он и протянул косяк Тане.

Вина они все же выпили. Догнались еще одной папироской. Трава была пахучая, но убойная. Шершавым дребезжанием ныла магнитофонная запись Окуджавы.

«Конопляное семечко в землю сырую зарою», — дружно и осоловело пели они вместе с ним. Непонятно чему смеялись, а потом их прибило. Таня вытянулась на диванчике под абажуром и провалилась в забытье. Проснулась, когда ушла Анджелка. Они дернули с Якубом через соломинку нечто темно-коричневое и Таня улетела.

Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто в чем-то он обвиняет Якуба, а тот еле оправдывается. Казалось, куда-то ее тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде стоит у входных дверей Анджелка и провожает ее грустным взглядом, как прощается. Тане смешно, хочется успокоить, крикнуть: «Я скоро приду!», а губы не лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто — не видно, глаз не открыть. Опять, наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в постель, укрыла пледом, подушку поправила, что Таня не выдержала и расплылась в блаженной улыбке.

Разбудило ее чувство голода. Она сладко потянулась, выпростала ноги из-под пледа и вдруг сообразила, что находится не там, где была. Вместо Якуба прямо на стуле у изголовья сидит задремавший Павел.

— Та-ак, — судорожно соображая, произнесла Таня, оглядывая стены собственной квартиры. — И что теперь?

Очнулся Павел и резко дернулся на звук ее голоса.

— Как ты? — не то встревоженно, не то виновато спросил он.

— Нормально…

Она старалась сдерживать ярость, подступившую к самому горлу, мешающую дышать и вышибавшую слезы из глаз.

— Что-нибудь пожевать в доме есть? — спросила, отвернувшись в сторону.

— Наркотический голод? — Павел напрашивался на выяснение отношений.

— Ты, Большой Брат, сначала накорми, напои, баньку истопи, потом и речь держать будешь.

Павел стушевался, опустил голову и так, с поникшими плечами, выгреб на кухонный стол все содержимое холодильника. Они ели молча, не глядя друг на друга. Потом, стараясь унять нервную дрожь, Таня занялась делом. Когда споласкивала посуду, словно невзначай спросила:

— Ну и что тебя двинуло на подвиги? Павел не отвечал. Повернувшись к нему, она выставилась в упор. Его глаза беспомощно вопрошали.

Но он молчал.

— Я спрашиваю не о том, как ты меня нашел, а как ты мог увезти словно бревно какое-то. Он усмехнулся.

— Так ведь ты, родная, и была как бревно.

— Чем ты и воспользовался! — заорала Таня и шваркнула тарелкой о стену.

Один из осколков царапнул небритую щеку Павла. Тонкая струйка крови побежала вниз. Он провел рукой, посмотрел на пальцы, а в глазах стояли слезы.

— Все… Край… Абзац… — сказала Таня и, прилепившись спиной к кафельной стенке, сползла на пол, уронила голову на колени и громко, навзрыд заревела.

Он обнимал ее, целовал рыжую голову, сам всхлипывая, как ребенок.

— Ты больна. Ты просто больна. Мы пойдем к Сутееву. Найдем лучших специалистов. Таня только кивала.

Так Таня и влетела в Бехтеревку, которую считала заурядной психушкой, годной только для своего отчима Севочки. «Лечение за колючей проволокой» для себя казалось немыслимым. Каждый ее шаг, любое сказанное слово здесь фильтровалось и было подотчетным. Заметив в одной из палат пристегнутых к койкам пациентов, она поняла, что лучше не противиться врачебным показаниям. Лечащий, которого представил Сутеев, был всегда сама обходительность, но вопросы задавал каверзные, предполагающие неоднозначные ответы. Медсестры, санитарки и даже ближайшие родственники работали на Льва Ефимовича, как звали эскулапа, словно «утки» в камере предварительного заключения. Тетрадка ее истории болезни не по дням, а по часам толстела, набирала жирный анамнез, но уже шла вторая неделя, а более или менее точного диагноза поставить никто не мог. Синдрома абстиненции, как ни хотели, не обнаружили. Налицо была стойкая депрессия, вызванная неврастенией, причем последнее объяснялось скорее гормональными нарушениями периода беременности. Понятно, что эти данные у медиков были. Еще когда ими владел Сутеев. В соответствии с этим Таня и выбрала линию поведения, что было как нельзя кстати. Более всего хотелось вырваться за пределы этих стен. Она ела все антидепрессанты, простодушно отвечала на все мыслимые вопросы, ничего не скрывала, даже то, что потягивала травку, понятно, из-за бессонницы; что не хочет видеть свою дочку Нюкту, Анну-Ночную, подумаешь, дочка, орет так, что уши закладывает. Тем временем вставала рано, ежедневно делала зарядку, общалась в другими пациентами, ждала среды и субботы, дней посещения, с двенадцати до четырех.

В один из таких дней задержалась дольше обычного Ада. Это было кстати, так как Павел сидел будто на иголках, явно нервничал и спешил уйти. Разыгрывая непринужденность, мать и муж чего-то недоговаривали Тане. Она сообразила, что это связано с Нюктой, о чем после ухода Павла открыто спросила мать.

— Я было хотела сама позаботиться о девочке, но Павлуша даже и слышать не хочет. Но а ты же сейчас не можешь…

И Адочка вопросительно взглянула на Таню. Ковыряя пальцем облупленный пластик на столе, Таня не поднимала глаз. Ада прервала затянувшуюся паузу:

— Нюта сейчас в пригороде с няней. Павлик сам все устроил.

— Это к ней он так торопился?

— Он ведь только в выходные может, — извиняющимся тоном объяснила Ада. И снова зачастила, чтобы не висло неловкое молчание:

— Я к Нине Артемьевне по два раза на неделе езжу, не одному же ему разрываться. Павлуша и на работе-то сгорает. А Лида сейчас не может. Ой, Черновым сейчас и без Нюты нелегко.

Адочка вдруг осеклась, но Таня, вовремя подметив, тут же переспросила:

— Что у них стряслось?

— Уж и не знаю, говорить ли.

— Никак Дормидонтыча партийная группа товарищей схавала? — тихо съехидничала Таня.

— Да ладно, — Ада махнула рукой. — Этого волка? Сам подавишься. — И сменив тон, грустно сказала:

— У Лелечки проблемы почти как у тебя.

Так по-старомодному мать называла Лену Чернову. «В чем бы это меня Елка повторила?» — подумала Таня.

— Она еще только залетела или уже титькой кормить не собирается?

— Да ну что ты, Таня? — задохнулась от возмущения Ада. — Леля такая порядочная!

— В отличие от меня?

Ада вздохнула, понимая, что сморозила чушь, и уже ровно попыталась объяснить дочери:

— До твоих проблем ей, наверное, уж далеко, но и она не такая сильная, как ты. — Погладила Таню по руке и сердобольно чуть слезу не пустила. — Она так высохла последнее время, будто кто жизнь из нее выпил. Все молчала, никого не видела, не слышала. Вроде тут, а на деле не она это. Лида аж плакала, что дочкиного смеха не слышала — и не помнит сколько.

— Бабьи неурядицы? — по-деловому влезая в проблему, спросила Таня.

— Что-то типа. Я вот только не понимаю, поветрие это, что ли? Чего вам не хватает? Ну, мы нелегко жили, а у вас-то все есть.

— А разве тебе когда-нибудь чего-то не хватало? — Таня пронзила мать взглядом.

— А что ты знаешь? — как обожженная, вспыхнула та. — Я, может, за Севочку не от сладкой жизни пошла. Думала, спрячусь за ним.

— От кого? — встрепенулась Таня.

— Скорее, от чего. От судьбы скорее.

— Что-то ты юлишь, Адочка. Уж очень все расплывчато.

— Да скрывать мне нечего. Теперь уж наверное нечего. Раньше об этом молчали, потому как чистых, без пятнышка и не найти было. Вот и молчали. Теперь времена другие. Одни вон дворянством бахвалятся, другие, задрав штаны, готовы русскую фамилию на Шмуца поменять.

— Это что, имеет какое-то отношение к нашему дому?

У Тани появилось предчувствие, что сейчас она узнает что-то важное для себя. Ада, набрав в легкие побольше воздуха, как читая дочкины мысли, выдохнула:

— А ладно. Ты уж не маленькая. Сама уже мать. — Таня вздрогнула. — Кому, как не тебе знать. Всеволод ведь не от сохи, а вон пост какой занимал. Значит, ему там доверяли, — вытянула пальчик в небо Адочка. — Думала, его авторитет меня и защитит, ежели что. Любила, правда, не его. Да и любила ли? Хотела. Я из рода, что в древности травили, а то и палили.

— Ведьма! — восхищенно выпалила Таня.

— Да погоди ты, коза, — улыбнулась мать. — Какая там ведьма? Приехал в прошлом веке из Эдинбурга аптекарь с женой и дочкой, сам сбег, а жена его настойками людей давай потчевать, видать, таланту у нее было побольше. Народ повалил. Не только дочке приданое собрала, но и сама на зависть была, да только не живут мужики в нашем роду. Те, кто женится, либо гибнут, либо деру дают, те, кто родится — не жильцы. Бабка мне говорила, что у меня братик был, до меня еще родился, Валечкой звали. Сердешный. Сейчас такие болезни прямо на сердце оперируют, или там таблетками лечат, а тогда… Бегать быстро не мог, ничего не мог, радоваться не мог — задыхался. Пяти лет не исполнилось, угас, как свечечка.

Это когда только я появилась. Отца своего не помню и не знаю. Мать моя — своего отца. Видать, и бабка туда же. Вот я решила судьбу перехитрить, что ли. Может, это и дар чужих людей лечить и судьбу им предсказывать, да только мне-то это зачем? Тем более если по кругу грехом считают. Не ровен час, и мама бы Соловки увидала. Может, потому, как уехала, записочки не оставила, чтоб нам неприятностей не было. Она женщина видная, заметная, да и дела своего никогда не бросала. То, что брат у тебя есть — ее заслуга. Никитушка маленьким много болел.

Чего только мама ни делала — и окуривала, и поила травами, и в подушечку обереги зашивала. Молилась о нем еженощно. Видать, когда решила, что будет он жить, собрала все свое да уехала. Никому ничего не сказала.

«Это многое объясняет, — думала Таня, — и все-таки чушь какая-то». Еще не все узелки связывались в ее мыслях, и она спросила Аду:

— Что ж этот выклянченный у Бога братец меня так невзлюбил? Чем я-то ему насолила?

— Да ну тебя! С чего ты взяла? Что дрались как черти? Так все дерутся.

Разве что ревновал к тебе или маленько завидовал. Ты всегда такая здоровенькая, крепенькая была.

«Ах ты гад! — отметила по себя Таня. — Показал-таки уязвимое местечко».

А вслух успокоила мать:

— Просто немного обидно. Я здесь пилюльки жру, а он и письмеца написать не соизволит.

— Скучаешь? — грустно обрадовалась Адочка.

— Угу… Слушай, а он про всю эту ересь знает?

— Может, что и помнит, — двусмысленно ответила Ада.

Павел сдержал слово: Таню обследовали все мыслимые и немыслимые спецы.

Недели две ее обволакивал на ежедневных собеседованиях психотерапевт с невыговариваемым именем Фаздык Шогимардонович Ахтямов. За время общения с ним на сеансах, которые Ахтямов строил по ему одному ведомому плану, Таня поняла, что все его знания базируются на отечественной психологии и философии марксизма-ленинизма. Имени Эриха Фромма он и не слышал, во всяком случае, виртуозно линял от этой темы. В результате Таня оглоушила его фроммовской терминологией в собственной вольной трактовке. Фаздык Шогимардонович, якобы делая пометки в своем блокноте, скорописью записывал Танину дешифровку словосочетаний типа «анальное либидо»…

Последняя надежда Сутеева чем-то помочь Тане и Павлу, да и самому не выставиться полным олухом, возлагалась на психиатра-нарколога из клиники Сербского. Его ждали из Москвы со дня на день. В словах одной из дежурных сестер промелькнуло, что этот воротило науки пользовал и бутырских пациентов. Исследуя невменяемые состояния, психиатр великолепно владел гипнозом, и раскалывались у него стопроцентно.

Мужичок оказался розовеньким и пухленьким, с блестящими залысинами и пушистыми ушками. Говорил ласково, с придыханиями, улыбался и постоянно прикрывал глазки, стрелял голубенькими щелочками в упор. Однако все его призывы к Гипносу оказались тщетными. По его требованию мудрый бог к Тане не явился.

Только голова у гипнотизера разболелась и горели мохнатые уши.

— Абсолютно негипнабельна, — подвел он в конце концов черту.

Таня скрыла улыбку, .а Сутеев вздохнул, уже готовый к ее выписке.

Редко такое случалось с профессором. И все же перед приходом Павла он отправился в третье отделение, на котором, кстати, пребывал Захаржевский-старший. Там со стариками возилась Шура, не раз выручавшая Сутеева.

Эта немолодая, крупная женщина со скуластым лицом всегда говорила, что в больнице душу не вылечишь. По любому поводу у нее имелся либо адресок для родных, либо сама ходила в церковку за болящего. Вот и сегодня, внимательно выслушав Сутеева, нарисовала она планчик для Павла.

— Бабка Кондратьевна большую силу имеет. Похоже, к ней им и надо. Порча какая-то. Видать, молодую кто-то свадил. Сам говоришь, красивая пара. Мало ли, кто ни позавидует.

Неловко было Павлу адресок бабки давать. Но может, Шура и права — не больничное это дело. Профессор как мог объяснил, но Чернов понял только то, что медицина расписалась в своей беспомощности. Может, и правильно понял?

Сразу по выписке из лечебницы Павел предложил съездить куда-нибудь за город. Таня догадалась, что Большой Брат имеет в виду конкретное место, и не требовалось особых мозгов, чтобы понять, куда они едут.

Машина катилась по Приморскому проспекту, оставила позади новостройки Старой деревни, миновала черту города и свернула с трассы в Зеленогорске.

Сейчас ей представят собственную дочь. Вдруг что и всколыхнется. Таня хихикнула.

— Чего усмехаешься? — спросил Павел.

— Да так… Дачки-лавочки… Надеюсь, пиво-то будет?

— Какое пиво? Я же за рулем.

— Но я-то нет.

Павел тревожно взглянул на жену.

— Скажи… Тебя тянет?

— Что? — не поняла она.

— Ну, выпить там, или что…

— Или что — не для твоего высокого ума, — отрезала Таня.

— Я понимаю, тебе не сладко в больнице было. Но ведь ты сама…

— Что сама? Я все сама. Живу сама. Рожаю сама. Лечусь сама. В конце концов, пью и курю сама. А ты где? За рулем?

— Фолишь, Таня, — упрекнул Павел.

— Я и живу на грани фола. Но это мой мячик, моя жизнь, понимаешь?

— Так не бывает. Игра командная, — покачал он головой.

— Да очнись ты. Кто эти правила диктует?

Павел резко затормозил у аккуратно крашенной калитки. Узкая дорожка от нее вела к домику, застроенному ажурными верандочками. Павел посигналил.

Таня вышла, бацнув дверью. Павел направился к крыльцу, дернул в сердцах калитку. В окошке из-за феранки выглянула пожилая женщина, сдержанно улыбнулась, еще более сдержанно встретила Таню.

В доме было тепло, пахло поленьями и глажеными пеленками. Недавно топилась печь. В деревянной манежке пыхтела Нюта, сучила ножками, временами задевая разноцветные пластмассовые шарики. Руки ее были заняты соской. Она ее выдергивала изо рта, отбрасывала и тут же морщила мордашку. Нина Артемьевна, няня, тут же подбирала соску. Какое-то время соска ходила во рту девчурки ходуном, потом все повторялось заново.

Умиленный Павел взял дочку на руки. Нюта скосила к переносице подернутые сизой дымкой глазки и неровными движениями нашарила пуговицу на пиджаке отца, потянула на себя, открыв рот.

«У, стерва косоглазая! — подумала Таня. — Вцепилась мертвой хваткой». Но отвела глаза, заметив взгляд Нины Артемьевны. Няня исподволь наблюдала за Таней.

Наверняка жалеет Павлушу, а значит, виноватит ее. Ну и черт с ней. Впрочем, девочка не разревелась при виде матери, сыпью не покрылась. Хуже другое: Павел умудрился всучить ей дочку именно тогда, когда та наложила в ползунки и их стягивали для замены. Таня едва сдержала себя, чтобы не уронить… случайно.

Подняв голову, старалась не дышать — лишь бы не вырвало прямо на эту вошкающуюся кучу дерьма.

— Давайте мне ее сюда, — выручила Нина Артемьевна и заворковала над младенцем:

— Мы в кроватку пойдем, мамочка тоже. Она еще плохо себя чувствует.

— Только папочка этого не понимает, — съязвила Таня.

— Ночевать останетесь? — спросила растерянного Павла няня. Он сокрушенно отказался.

Павел не мог не понимать, что встреча Тани с Нюточкой не удалась. То есть внешне все выглядело нормально, как того и следовало ожидать. И все же он не мог принять того, что девочка для его жены, родной своей матери, абсолютно чужая.

Можно бы все списать на вспыхнувшую по дороге ссору. Только обманывать себя не хотелось. Но такой правды не хотелось тем более.

Каждый остался при своем. Они теперь подолгу молчали. Казалось, давно высказали друг другу все, так и не сказав ни о чем. Они чувствовали нестерпимое одиночество, но Павел при этом бился в закрытую дверь. Как ни стыдно ему было в этом признаться, никаких объяснений он найти не мог.

Оставалось признать, что тут не обошлось без каких-то неопознанных и разрушительных биопсихических энергий. А от этого есть лишь испытанные народные средства: либо водка, либо бабка. Итак, едем к Кондратьевне…

Лично для Тани эта не лишенная интереса поездка к знахарке прояснила только одно — что с Нютой, что без нее, но Павел безвозвратно потерян. Тане было пусто и скучно. Она давно не вздрагивала, прислушиваясь к шагам в подъезде, ожидая мужа. Батальные сцены супружеской жизни совсем не возбуждали. Боль невысказанного, непонятого прошла, и не было никакого желания врезать ему покрепче в больное место. Какое-то время она сдерживала себя, чтобы не наговорить лишнего, теперь и неважно стало, уязвит его колкий язычок или нет.

Таня не торопилась резать и без того слишком тонкую нить их отношений, но и уходить от скользких разговоров с Павлом не пыталась. Ежедневно вспыхивали между ними перепалки и так же быстро угасали: Таня подсознательно ставила многоточие, Павел лавировал, стараясь удержать ее. Она уходила. Это было заметно даже в застольной беседе или во время редких теперь ласк. Вдруг она застывала с отрешенным лицом, и взгляд ее тонул в неведомой Павлу вселенной. Тогда она отвечала невпопад, а ему казалось, что он разговаривает со стенкой.

В конце концов он сам предложил ей развеяться, отвлечься от дома, рутины.

Если что-то и сохранилось в ее чувствах к нему, авось окрепнет на расстоянии.

От Павла не ускользнуло, что после этого Таня оживилась. Да она и не скрывала, что ей только того и надо было. И двух дней не прошло, как она успела согласовать с неведомыми ему друзьями место отдыха в нескольких километрах от Судака. Говорила об этом взахлеб, не чая увидеть закрытый дельфинарий при военном ведомстве и заказник с реликтовыми растениями. Отодвинуть от себя мысль о ее скором отъезде Павлу не пришлось. Вернувшись вечером из душного института, он еще за дверью услышал, как щебечет жена с кем-то по телефону, сообщая номер и время рейса. Словно смазанный маслом блин, она светилась улыбкой, потряхивая билетом перед его носом, и Павел взорвался:

— Ты вообще о ком-нибудь, кроме себя, думаешь? Таня насупилась, взгляд стал жестким, поджались губы. Она приготовилась к обороне, но Павла уже понесло. Он говорил, а голос внутри кричал: «Остановись!»

— Тебе безразличны все! Я, Нюта, собственная мать! Все! Тебе нужно, чтобы тебя обожали!

— Да… — тихо и невозмутимо вставила Таня. — Поэтому и не желаю тебя с кем-то еще делить. Павел остолбенел, поняв, что речь идет о дочери.

— Но ведь Нюточка… — виновато промямлил он.

— Именно она.

Таня пошла на кухню, и он поплелся следом. Встав над столом, уперев руки, Таня, не глядя, не поворачиваясь, медленно и спокойно выговорила:

— Всему свое время, Большой Брат. Пора бы тебе решить, с кем ты. Или сри, или с горшка слезай. Ты уж, будь добр, сделай выбор в мое отсутствие.

И с непонятной ему практичностью она проговорила все варианты, не забыв об имуществе и квартире, не упустив ни единой мелочи. Как это не вязалось с той Таней, которую он знал! Или не знал?

Рано утром к подъезду подкатило вызванное такси. Павел не вышел, не помог ей поднять баул. Всю ночь он просидел в ступоре, не в силах думать о прошлом или будущем.

Разбитое корыто — вот и все, что он может предложить сейчас Нюточке. Вот она. Танина наука: полный абзац. Край и конец…