"Сага о королевах" - читать интересную книгу автора (Хенриксен Вера)
II. КНИГА НИАЛА
Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь трезво оценить и связно изложить события вчерашнего дня. Но сейчас я, Ниал, свободный человек и могу излагать свои мысли как хочу, тем более что пергамент и чернила принадлежат теперь мне и никому другому.
Сегодня ночью я почти не спал. Мысли об Уродце, его жизни и смерти заставляли мою душу корчиться в муках раскаяния. Какой бы ужасной не была его смерть, еще более ужасной была его жизнь.
Уродец думал обо мне лучше, чем я того заслуживаю. Он нашел в себе силы довериться нашей дружбе и сделать ее основой своей жизни — жизни, которую у него не стало сил выносить. Он решил покончить свои счеты с ней, когда заметил, что я отвернулся от него.
Но замечал ли его я? Он был просто все время рядом, он был Уродцем, добрым и преданным как собака. И хотя я знал, как он страдает, я никогда не уделял ему особого внимания.
Я был слишком занят собой — своей жизнью и наказанием, жертвой, которую я приносил Богу. Занят настолько, что не сумел разглядеть в лице Уродца черт самого Иисуса:
«Блаженны бедные», говорится в Библии. А кто может быть беднее раба, не владеющего даже жизнью своей, презренного всеми, умирающего в муках и тем не менее надеющегося на милосердие Господне?
Блажен он, беднейший из бедных. И смерть означает для него спасение.
Но я — я сам повинен в ошибке, что так и не смог стать ему тем другом, каким должен был бы стать по желанию Господню. Я скорблю, что был одним из тех, кто толкнул его к смерти, я скорблю…
Господи! Я скорблю о двух рабах твоих. Из-за смерти одного из них Ниал превратился в Кефсе, из-за смерти второго — из Кефсе в Ниала. И Бригита, которую я убил собственными руками, всегда живет в моих мыслях и чувствах.
Бригита, прекрасная, как легендарная Этайн: «Волосы ее были цвета ириса летом — плечи ее белы и мягки — зубы ее подобны жемчужинам — стройные ноги — в глазах горит огонь любви — от счастья рдеют щеки». Много есть красавиц, но никто не мог сравниться с Этайн. Только моя возлюбленная Бригита.
Да, я совершенно сошел с ума, когда обесчестил тебя. Но — и Бог тому свидетель — ты тоже не сопротивлялась. На нас обоих лежит вина за то, что случилось во время паломничества к святому Кевину. Моя вина больше, потому что я был переодет монахом и соблазнил тебя в этом одеянии. Твоя вина в том, что завлекла меня огнем в глазах. Моя вина в том, что выкрал тебя из дома твоего отца накануне свадьбы с другим. А ты была столь легкомысленна, что позволила мне лишить тебя невинности.
По собственной воле отправилась ты со мной в Нормандию. Я обещал тебе защиту влиятельных друзей и дал слово жениться на тебе без согласия твоего отца. И это не были пустые обещания. Но вместо этого…
Нападение на наш корабль в открытом море, сражение кипело уже на палубе. В твоих глазах я увидел страх, ты знала, что ни твоя, ни моя семья не захотят выкупить тебя, обесчещенную женщину, на волю.
Когда я увидел, что у нас нет надежды на спасение, я пробился к тебе с мечом в руках. И прежде чем кто-нибудь успел понять, что я задумал, перерезал тебе горло. Я хотел лишить жизни и себя, но у меня выбили меч из рук. Один из викингов бросился к тебе, увидел, что ты мертва, сорвал одежду и драгоценности и выбросил твое прекрасное тело за борт.
Двое викингов схватили меня. Они требовали, чтобы я назвал свое имя. Я отказался, и тогда они приступили к пыткам.
Но они ошиблись, думая, что смогут заставить меня говорить. Потому что благодаря телесным мучениям очищалась моя душа. Я молил Бога — но не о сострадании к собственным мукам, а о том, чтобы каждый удар палки по моей спине приближал тебя к царствию небесному, чтобы мои муки искупили твои грехи, чтобы была прощена ты. И внезапно меня озарило — я понял, как страдали мои близкие и сколько горя я им принес, я понял, что должен умереть, что не имею права просить выкупить меня на свободу.
И я ждал конца, надеясь, что меня забьют до смерти. Я просил Господа о милосердии к Бригите и к себе, презренному рабу.
И тут до меня донеслись голоса — мои мучители совещались. Они испугались, что я могу умереть. А за мертвеца ничего не получишь — ни денег на рынке, ни выкупа. Они решили сохранить мне жизнь и продать в рабство.
Так под ударами палки родился на свет раб Божий Кефсе.
Мне пришлось на некоторое время отложить перо.
Я плакал — плакал о Бригите. Плакал слезами, которые сдерживал десять лет. Плакал об Уродце. И я знал, что эти двое навсегда останутся в моем сердце.
Я плакал о матери, вспоминая, как она молилась неделями, месяцами, годами, как умоляла своего непутевого сына вернуться на путь истинный. Может, она все еще молится за меня?
Я плакал о человеке, о котором не думал, что могу плакать. Это мой приемный отец и учитель, ирландец Конн.
Он рассказывал мне о своих мучениях, на которые добровольно обрек себя ради спасения моей грешной души. Только одному Богу известно, насколько он тогда был искренен. Я надеюсь, что он не был таким фарисеем, каким представился мне в тот момент, когда я расхохотался ему в лицо.
Что наши слезы и что наш смех? Тот Ниал, которым я когда-то был, мало плакал и часто смеялся. Кефсе же не плакал и не смеялся вообще, пока Ниал не начал пробуждаться к жизни. Сейчас я плачу, но когда я смеялся в последний раз?
Я плакал. Пока не выплакал все слезы. И у меня возникло ощущение, что я склонился над пустым колодцем, в котором не могло отразиться небо.
Но делать нечего — надо вставать и идти дальше.
Что еще я забыл рассказать?
После смерти Уродца мы с Рудольфом отправились в трапезную. Я отвечал на его вопросы, но не говорил больше, чем было необходимо.
Затем Рудольф решил поговорить с королевой Гуннхильд. Он спросил, хочу ли я пойти с ним. И поскольку в противном случае он пошел бы один, выхода у меня не было. Рудольф направился в палату, а я поплелся за ним, как ослик на невидимой веревке.
В палатах были обе королевы. Гуннхильд сидела на высоком троне, а рядом полулежала на подушках Астрид. Перед ними стоял стол — они играли в тавлеи.
Рудольф прямо перешел к делу, даже не удосужившись поприветствовать королев. Он объявил, что я священник, ирландец по имени Ниал. Кажется, он так и не понял, к какому роду я принадлежу. Рудольф заявил, что я незаконно был в рабстве у королевы Гуннхильд долгие годы и что она немедленно должна освободить меня. Он был очень строг и даже не упомянул, что королева совершила такой тяжкий грех по незнанию.
Я старался не смотреть на Гуннхильд.
Вместо нее я уставился на доску с тавлеями. Гуннхильд как раз бросила кубик и собиралась продвинуть свои фигуры, когда мы пришли. Как только я посмотрел на доску, то сразу же вспомнил правила этой игры, как будто играл в тавлеи только вчера. Меня научил этой игре исландский скальд, который гостил в доме моего отца. Его звали Торд, но прозвища его я не помнил. Дома в Ирландии у меня были тавлеи из янтаря и моржовой кости, на голове «королей» красовались короны из настоящего золота. Хотел бы я знать, кому эти тавлеи принадлежат сейчас.
Гуннхильд ответила Рудольфу, что не возражает против моего освобождения. Наоборот, я волен ехать, куда мне угодно, после того как она покончит с формальностями.
Рудольф возразил, что я поеду не куда мне угодно, а прямиком к епископу Эгину.
Я молчал. Поскольку в Ёталанде мне не принадлежала даже одежда, что была на моем теле, то единственной надеждой оставался епископ. Я по-прежнему не отводил глаз от доски. Мне показалось, что королева Гуннхильд проигрывала эту партию. К ее «королю» с двух сторон устремились фигуры королевы Астрид.
Королева Гуннхильд задумалась.
— Так ты, Рудольф, требуешь, чтобы я освободила Ниала только для того, чтобы передать его во власть епископа?
— А для чего же еще, если он священник?
— А что думаешь об этом ты сам, Ниал? — обратилась ко мне королева.
Я пожал плечами:
— Мне кажется, что лучше быть священником, чем рабом. Но епископу больше пользы от священников, которые по собственной воле хотят служить Господу нашему.
Я заметил, как королева Астрид с удивлением посмотрела на меня:
— Это не ответ раба.
Я тут же ответил:
— Королева, кто сказал, что в голове раба должны быть только рабские мысли?
— Ты священник, — сказала королева Гуннхильд, — но как я поняла, не хочешь им быть. Но может быть, тебе известно, что по этому поводу говорят законы?
Я понял, что она старательно выбирает слова, что она не знает, как много я рассказал Рудольфу, и старается меня не выдать.
— Не думаю, что в законах есть что-нибудь по этому поводу. Но после освобождения я должен буду предстать перед епископом, и, если он даст мне работу, я должен буду ему повиноваться.
Рудольф одобрительно кивнул.
— А если я освобожу тебя не как священника, а как ирландца Ниала, что тогда?
— Вы освободите его как священника, — перебил королеву Рудольф.
— Я понимаю, что должна освободить священника, находящегося в рабстве, но это мое дело, освобожу ли я его как священника или предпочту освободить ирландца, который случайно оказался священником.
— И что, вы думаете, будет с этим ирландцем? — злобно поинтересовался священник. — Ведь у него нет денег и нет семьи, которая могла бы позаботиться о нем. С тем же успехом вы могли бы отпустить его голого в дремучий лес.
— То, что он ничем не владеет, легко исправить, — королева начала терять терпение, — человек, который незаконно находился в рабстве много лет и работал на меня, может рассчитывать на мою благодарность. Какая у него семья, он знает сам. А тебе не следовало бы забывать советы наших предков:
Теперь разозлился Рудольф и решил перейти к угрозам:
— Королева Гуннхильд, можете быть уверены, что епископ Эгин будет очень недоволен, если узнает о нашем разговоре. Неужели вы не знаете, какой властью он наделен?
Королева помедлила с ответом, а я опять перевел взгляд на тавлеи. Конечно, между ней и священником шло сражение, за ходом которого мне надо было бы следить — ведь речь шла о моем будущем. Но меня это почему-то совершенно не интересовало. И внезапно я увидел, что у королевы Гуннхильд есть возможность выиграть партию в тавлеи. Королева Астрид была настолько увлечена наступлением, что совершенно забыла о защите собственного «короля». А у Гуннхильд была одна фигура, которая могла бы добраться до «короля», если бы удача была на ее стороне и на кубике выпало нужное количество ходов. Так что все решал следующий бросок кубика.
Королева Астрид заметила мой интерес к игре.
— Ты умеешь играть в тавлеи, Ниал? — спросила она. Этот невинный вопрос разрядил напряжение в комнате.
— Да, королева.
У нее сразу загорелись глаза:
— Может быть, доиграешь партию за Гуннхильд? Давай сыграем на что-нибудь.
— С удовольствием.
— Тогда я ставлю полный комплект вооружения дружинника и лошадь и говорю, что ты не сможешь выиграть.
— Мне поставить нечего.
— А как насчет рассказа о твоей жизни?
Я покачал головой, но тут мне в голову пришла одна мысль:
— Я могу сложить вису.
— Вису? Ты скальд?
— Скальд больше, чем священник.
Она повернулась к королеве Гуннхильд:
— Ты не будешь возражать, если Ниал доиграет за тебя?
Гуннхильд ответила согласием, но было заметно, что и она, и Рудольф растеряны.
— Твой ход, Ниал! — сказала Астрид, и мне показалось, что она усмехнулась. — Кубик уже брошен.
Я внимательно изучил положение фигур на доске. Кажется, мой план мог удастся. Я передвинул фигуру.
Королева Астрид удивилась:
— Неужели ты не видишь угрозы «королю»?
— Да, королева, с трех сторон.
Она поняла, что я хотел сделать:
— Теперь все зависит от твоего счастья — от кубика!
Она бросила кубик, и ей выпал удачный ход. После этого она отдала кубик мне и заметила:
— Посмотрим на твое счастье!
Я не ответил. Взгляды всех были прикованы к кубику, когда он, прокатившись по доске, замер в ее дальнем углу.
Мне выпало как раз именно то количество ходов, какое было нужно.
— Я проиграла, — заявила Астрид. Она была совершенно не расстроена. — Но я с удовольствием сыграю еще раз на вису.
— В следующий раз, — решительно сказала королева Гуннхильд.
После игры наша беседа стала более дружелюбной.
Я сказал, что не имею ничего против поездки к епископу, что ему надо написать и что я могу сделать это сам.
Рудольф заколебался, но не посмел отказать в моей просьбе. Но он настоял на том, чтобы гонец отправился к епископу Эгину завтра утром, хотя до Далбю была неделя езды, а до Рождества осталось всего несколько дней.
Королева Гуннхильд согласилась с его предложением. И добавила, что даст мне письмо об освобождении сейчас же, но что объявлено об этом на тинге будет только весной.
Священник ушел, а Гуннхильд попросила меня принести пергамент и чернила.
— И возьми свои записи, — добавила она.
Я отсутствовал довольно долго.
Сначала я зашел в конюшню, к Уродцу. Он все еще лежал на сеновале, но его уже обмыли и распрямили. И рядом с ним были люди.
Я внезапно подумал — с неожиданной яростью, что рабы будут теперь часто так поступать. Они с удивлением посмотрели на меня, когда я встал на колени и прочел «De profundia». Я закончил молитвой за спасение душ умерших: «Requiescant in pace — отдыхайте с миром. Amen».
Лицо Уродца было спокойно.
Я подумал, что так могло выглядеть лицо Христа после распятия его на кресте, когда он сказал: «Свершилось!» — и испустил дух.
Мне пришлось прервать свои занятия.
Сначала ко мне в трапезную пришла королева Гуннхильд. Нам надо было о многом поговорить — ведь со времени нашего последнего разговора прошло много дней. А после вчерашнего вечера мы могли беседовать на равных.
Это был вечер больших изменений — прежде всего во мне самом.
Когда я зашел в трапезную после конюшни, чтобы забрать принадлежности для письма, то на скамье у стола сидел Хьяртан Ормссон, предводитель дружинников и ждал меня. Рядом с ним лежала одежда, позолоченная пряжка для плаща, пояс с ножом и меч. Хьяртан сказал, что это подарок королевы Гуннхильд за девять лет безупречной службы. Что это только часть того, что она должна мне.
В трапезной было холодно. Огонь в очаге не горел, а помещение освещал факел, что Хьяртан принес с собой.
Я разглядывал вещи. Королева подарила мне две рубашки, две туники, двое штанов и два плаща. Один из плащей был подбит мехом. Все вещи были очень красивые.
Я провел рукой по волосам. И внезапно почувствовал, какой я грязный. Я понял, почему не спешу переодеться.
Я повернулся к Хьяртану.
— Ты думаешь, я могу быстро помыться? И мне бы хотелось подстричь волосы и бороду.
Он кивнул.
— Пойдем в прачечную.
Я взял с собой одежду и оружие.
В прачечной для меня приготовили большой чан с горячей водой. Я испытал невыразимое удовольствие, когда снял с себя одежду раба Кефсе и погрузился в горячую воду. И не потому, что был особенно грязным, ведь я всегда старался следить за собой, насколько это было возможно для раба. Но именно это мытьё было для меня особенным ритуалом. Я невольно подумал о пути израильского народа через Красное море. Я посмотрел на свое покрытое шрамами тело. Красивым его назвать было нельзя. Но теперь оно принадлежало мне — после долгих десяти лет, когда оно было собственностью других. И я понял, какая разница между мной самим и моим телом. Тело могло принадлежать другим, а душа и мысли — только мне одному.
Выбравшись из чана, я замерз и поторопился натянуть на себя одежду. Мои руки отлично помнили, как надо опоясываться мечом, как закреплять пряжку на плаще, как откидывать его назад.
Одна из рабынь принесла расческу и ножницы и подстригла мне волосы и бороду. Я никогда не думал, что такие мелочи могут доставлять человеку громадное удовольствие.
Я встал и почувствовал, что даже двигаться стал теперь по-другому. И когда я протянул руку к мечу, все замерли.
Хьяртан при моем движении тоже потянулся к мечу — и не он один. Ведь никто не знал, что я за человек.
Мой меч оказался хорошим, но ничем не примечательным оружием. По старой привычке я надрезал левый мизинец и провел им по клинку. Нельзя достать меч из ножен и не дать ему испробовать крови.
Тут Хьяртан улыбнулся:
— Вижу, ты не хочешь оскорбить меч.
— Нет, — ответил я. — Ведь это было бы позором.
Затем мы с Хьяртаном направились в палаты, но во дворе я остановился и, склонив голову, повернулся к конюшне. Я думал об Уродце.
Никто из рабов меня не узнавал. Когда я здоровался с ними, в глазах у них появлялось отчужденное выражение, как всегда, когда к ним обращался незнакомый человек.
В палатах расставляли столы и накрывали к ужину.
Я заметил Рудольфа — он был чем-то недоволен и даже не посмотрел в мою сторону. Королева Астрид беседовала с Эгилем Эмундссоном, который недавно вернулся из Скары.
Но королева Гуннхильд смотрела прямо на меня. И только когда она нерешительно кивнула, я понял, что Рудольф меня просто не узнал.
Я подошел и поприветствовал ее — вежливо, но без подобострастия, как и подобает Ниалу Уи Лохэйну. Королева пригласила меня к столу как своего гостя.
Затем она попросила меня оказать ей услугу и написать одно письмо. Я ответил согласием.
Королева продиктовала мне письмо, в котором говорилось, что в течение десяти лет меня незаконно держали в рабстве и заставляли выполнять рабскую работу, но что я никогда не был по закону рабом и поэтому всегда считался свободным человеком.
Я посмотрел на сидящих за столом, когда королева подписывала письмо, и понял, что обо мне говорили в мое отсутствие. И что скорее всего это Эгиль Эмундссон, лагманн, посоветовал Гуннхильд так написать письмо.
За стол с нами сел и Хьяртан, но беседа началась только, когда мы приступили к еде. Я понял, что все, за исключением Хьяртана, знали, кто я, но скоро и Хьяртан понял, из какого я рода. И всем было известно, что именно я, а не Рудольф, записывал рассказ королевы Астрид.
Королева Астрид хотела прочитать мои записи. Я ответил, что будет лучше, если мы просмотрим их вместе. Она не возражала.
Тут все стали превозносить мои заслуги. Королевы буквально осыпали меня подарками — их было невозможно остановить. Астрид была в восторге, когда в разговоре выяснилось, что исландец Торд, научивший меня играть в тавлеи, по всей вероятности, был никто иной как Торд Колбейнссон, отец Сигвата Скальда. Эгиль Эмундссон хотел, чтобы я рассказал ему об ирландских законах. И только скромность заставляет меня воздержаться от повторения висы, которую Хьяртан сложил в мою честь.
Лишь Рудольф сидел за столом с кислой физиономией, как будто был моим владельцем, но не знал, как об этом напомнить другим.
Тем не менее королева Астрид рано пошла спать в тот вечер — она сильно устала.
Мне постелили в палатах, но я задержался за столом, раздумывая над письмом епископу Эгину. Вскоре я решил, что писать это письмо нет смысла. Все равно Рудольф все опишет, как ему захочется.
Мне остается только подождать ответа из Далбю, и если в том будет необходимость, самому отправиться к епископу.
Прежде чем лечь, я сходил в конюшню к Уродцу. Меня как будто влекла неведомая сила, которая не давала мне покоя и не разрешала забыть о прошлом.
Я сидел на сеновале и долго смотрел в лицо Уродца.
Вместе со мной там была Тора — старая рабыня, которую послал за мной в трапезную Уродец.
Она удивленно разглядывала меня, а потом отважилась спросить:
— Кефсе… Мы слышали, что тебе дали новую одежду и что ты ел вместе со всеми в палатах. Что случилось?
Голос ее дрожал.
— Много чего, — ответил я. — Много чего… Да я и сам до конца еще не понял, что происходит.
— Так теперь ты не раб Кефсе?
Из темноты конюшни к нам стали подходить другие рабы.
— Они говорят, что я никогда им и не был.
— Нет, был. Ведь ты ел с нами. Ты спал с нами. Ты носил ту же одежду, что и мы, — упрямо возразила она.
— Да, это так.
— Тогда кто ты? — Это спросил кто-то из рабов. В его голосе тоже была настойчивость. И я понял, что эти люди не отвергнут меня, если я только подтвержу правоту их слов: «Ты ел с нами, ты спал с нами, ты одевался, как мы». Мои глаза и уши открылись. Только сейчас, в этой темной конюшне, где я с трудом мог различать их лица, я увидел, что они из себя представляют. Только сейчас, когда я перестал быть одним из них, я смог понять их и рассмотреть каждого в отдельности.
Или к жизни вернулся я сам?
— Они говорят, что я Ниал, — сказал я, — я был им до превращения в раба Кефсе. Но это не так. Я стал другим.
И я знал, что говорю правду.
Я услышал перешептывания вокруг себя.
— А почему вдруг тебя освободили? — спросил Лохмач, здоровый сильный раб со строптивым нравом. Даже дружинники предпочитали не оставаться с ним наедине. Но я видел его слезы, когда при нем ребенку сделали больно.
— Так почему тебя освободили? — повторил он свой вопрос. И снова я услышал настойчивость в голосе. Я начал отвечать им, и теперь они хотели узнать всю правду.
— Я был посвящен в сан, — ответил я, — а по законам держать священника в рабстве нельзя.
— Но у тебя меч, — заметил Лохмач.
— Я был не только священником, но и хёвдингом.
Я ждал, что они отвернуться от меня, узнав о моем высоком происхождении, но этого не случилось.
— Наверное, для хёвдинга не так-то и легко быть рабом, — сказал один из них. Это был Бьёрн, старый раб, который много настрадался за свою долгую жизнь.
— Не тяжелее, чем для других, — ответил я. — И уж, конечно, не так тяжело, как для Уродца, который не смог больше выносить такой жизни.
— А как они узнали, что ты священник? — Мне казалось, что вопрос задала из темноты рабыня по имени Иша. А когда я услышал с той стороны почмокивания грудного ребенка, то понял, что был прав. Иша, молодая красивая женщина, осенью родила ребенка. Говорили, что отцом ребенка был один из дружинников, но он не признался в этом.
— Рудольф слышал, как я отпускал Уродцу грехи.
— А почему ты ничего не сказал об этом раньше? — спросил Бьёрн.
— Я никогда не думал о себе как о священнике.
— Тогда тебя освободил Уродец, — раздался хриплый голос Рейма. Он почти никогда не говорит, потому что у него настолько хриплый голос, что все начинают смеяться при его звуке. Но сегодня никто не смеялся.
— Кроме того, ты никогда не был священником, — добавила Тора.
— Но ты вспомнил об этом, когда увидел умирающего человека, и стал священником, — решительно сказал Бьёрн. А потом добавил:— Рейм прав, но раб не может освободить раба. Так что ты по-прежнему один из нас.
Тишина была наполнена ожиданием. Я видел настороженность на лицах моих товарищей, сидящих вокруг меня. И я посмотрел на мирное лицо Уродца.
— Да, — ответил я, — ты прав.
Я знал, что говорю правду. Это было поразительно и непонятно, но это была правда.
— Я ел с вами, я спал с вами, я носил ту же одежду, что и вы. После всего этого неудивительно, что мне плохо спалось сегодня в мягкой постели в палатах.
 |
Прошел еще один день, до Рождества осталось два.
Я собирался рассказать о вчерашней беседе с королевой Гуннхильд…
Она начала разговор с вопроса о том, как мне, свободному человеку, спалось этой ночью. И когда я сказал, что не сомкнул глаз, она захотела узнать, от радости или от горя.
Я ответил, что от радости.
Она растерялась.
— Мне и хотелось доставить тебе радость, — неуверенно сказала она.
— А я думал, что ты сделала это из чувства справедливости.
— Да, но знаешь…— королева запнулась, — я…
—Ты хочешь сказать, что я мог бы быть хоть чуточку тебе благодарен?
— Может быть. А разве это странно?
Я вспомнил, что думал на рассвете.
— Похоже, ты никогда не слышала «Повести о кабане Мак-Дато».
— Что? — удивилась Гуннхильд.
— Это сага возникла во времена, когда мои предки подвешивали головы своих врагов к поясу. И самый сильный получал право отрезать первым кусок свинины на пиру.
— Они отрубали головы своим врагам? — вздрогнула королева. — Какой ужас!
Я не сомневался, что ей приходилось слышать о жестокости и варварстве раньше, но этот старинный ирландский обычай ее явно поразил.
— Да, — ответил я, — после битв они привешивали головы врагов по всей длине пояса. И если места для всех не хватало, то выбирали головы самых опасных врагов.
Гуннхильд сглотнула.
— Но это же отвратительно.
— У каждой страны свои обычаи, — заметил я. — Может, рассказать тебе о нападениях викингов на Ирландию? А обычаю с отрезанными головами уже много веков.
Наша беседа доставляла мне удовольствие.
— Ну, об ирландцах и я кое-что слышала, — взвилась Гуннхильд.
— Да что ты? — невинно спросил я.
Королева посмотрела на меня, взяла себя в руки и спокойно сказала:
— Все это ерунда. Расскажи-ка мне лучше эту свою историю про кабана. Кто, ты сказал, был его хозяином?
— Мак-Дато, — ответил я и подложил поленья в огонь.
Я задумался. Рассказывать эту сагу человеку, не знакомому с обычаями и нравами Ирландии, довольно трудно. Не отрывая глаз от огня, я начал рассказ:
— Давным-давно у лагенов был король по прозвищу Мак-Дато. По всей Ирландии славился его пес, громадный и злобный, который охранял границы королевства Лаген.
У Мак-Дато было два могущественных соседа — короли Конхобара и Улада. И оба они страшно завидовали псу лагенов.
И так случилось, что короли Улада и Коннахта прислали посланцев за псом в один и тот же день и час. Несчастный Мак-Дато не знал, что ему делать. Кому бы ни отдал он пса, один из соседей будет обижен и нападет на него, а если отказать обоим королям, то и воевать придется с обоими. Мак-Дато закручинился, не ел, не пил, пока наконец королева не заметила, что с мужем творится что-то неладное. Мак-Дато гордо ответил ей, что не пристало мужчине доверять свои тайны женщине. Но королева не успокоилась, пока не добилась своего. Надо сказать, что она была разумной женщиной и дала Мак-Дато хороший совет. Если король, сказала она, хочет выбраться из этой переделки, то ему надо пообещать пса обоим соседям, а там уж пусть сами решают, кому достанется собака.
Мак-Дато в тайне пообещал посланникам из Улада, что отдаст пса их королю и то же самое сказал коннахтским гонцам. Вот только соседям самим придется приехать за подарком Мак-Дато — пес так дорог лагенам, что они хотят передать его из рук в руки новому владельцу.
А время для обоих королей Мак-Дато назначил одно и то же.
И вот с запада прибыл король Конхобар с большой свитой, а с севера — король Айлиль с не меньшей. Они встретились у входа во дворец Мак-Дато. Хозяин удивленно приветствовал их и сказал: «Мы не ждали так много гостей, но все равно проходите во дворец. У нас всем хватит места».
Они все вошли в замок: в одной половине зала расположились коннахты, а в другой — улады. Они не разговаривали друг с другом.
Мак-Дато вообще не присаживался, а следил за тем, чтобы всем гостям было удобно, как и подобает в хорошем доме. Он сказал, что заколол для них самого жирного кабана. Гости сами могут отрезать себе куски, и каждому должен достаться кусок по его подвигам и победам.
— Это по правилам, — сказал правитель Коннахта.
— Пусть будет так, — согласился король Улада. И тут же добавил, что Богатырь-из-Улада великое множество раз отправлялся в Конннахт и всегда возвращался с победой.
Но среди дружины Конхобара был один воин из Западной Мумы по имени Кет. Он вышел вперед, сел у кабана с ножом в руке и сказал, что никому не уступит право поделить мясо. Один за другим вставали уладские воины и вызывались вступить с ним в бой, но для каждого находилось у Кета ехидное словечко. Так Кету удалось обесчестить всех уладских воинов.
Но только Кет собрался было отрезать кусок мяса, как дверь в палаты распахнулась и в зал вошел самый сильный воин Улада по имени Конал. Все дружинники Улада приветствовали его громкими криками.
Конал сказал:
— Вижу, для меня уже отрезали кусок, но кто этот юнец, что делит кабана?
Теперь уже Кету пришлось услышать, чего он стоит. Не у одного него оказался острый язык. Он должен был признать, что побежден.
— Но, — заметил Кет напоследок, — Конал не самый сильный воин. Будь с нами сегодня Анлуан, эта перепалка могла бы закончиться по-другому.
— Он здесь! — вскричал Конал, сорвал с пояса голову Анлуана и бросил ее Кету. Во все стороны разлетелись брызги свежей крови.
Это была убедительная речь. И дружине Коннахта нечего было возразить.
Конал так поделил кабана, что Уладу досталось две трети мяса, а Коннахту — только одна.
Тут Мак-Дато с ужасом вспомнил, что обещал пса обоим королям. Что же делать? Может, спустить пса с цепи и посмотреть, кого из соседей он выберет себе в хозяева?
Но пес набросился на гостей, и все они в ужасе бросились к дверям. Мак-Дато остался в одиночестве посреди зала, с ужасом наблюдая, как бегут его гости.
Один из воинов Конхобара по имени Ферлога, колесничий, остановился и размозжил псу голову. И в то время, как все удирали от мертвого пса, не зная, что он мертв, Ферлога догнал колесницу короля Улада, вспрыгнул в нее и приставил меч к горлу короля.
— Ты можешь выкупить свою жизнь, король! — крикнул Ферлога.
— Что ты хочешь взамен?
— Я требую, — ответил Ферлога, — чтобы ты разрешил мне жить в своем дворце в течение целого года, а потом отослал бы меня домой с богатыми подарками. И еще я хочу, чтобы самые красивые девушки Улада приходили ко мне каждый вечер и пели: «О Ферлога, мой возлюбленный!»
Так и было.
Мы долгое время сидели в молчании, и я никак не мог оторвать глаз от огня. Но когда я наконец взглянул на Гуннхильд, то увидел, что она с трудом сдерживает смех.
— Скажи мне, — наконец произнесла она, — неужели ирландцы всегда насмехаются над своими предками?
— Почему это ты так думаешь?
— Да потому что вижу. Хотя бы ты сам. Неужели вы ни к чему не можете относиться серьезно? — расхохоталась она.
— Тебе бы стоило знать. К Богу и Сатане мы относимся серьезно — почти всегда.
Она помолчала, а потом спросила:
— А если вы к чему-то относитесь серьезно, то делаете это с выгодой для себя?
Я кивнул.
— Тогда зачем ты рассказал мне о Мак-Дато? Что ты хотел этим сказать?
— Мне показалось, что вчерашняя трапеза в палатах очень напоминает пир у Мак-Дато, а в роли свиньи выступил я сам. Вы все хотели меня съесть и приложили к этому много усилий. Каждый хотел получить надо мной власть.
Она не разозлилась, а задумалась:
— Может, ты и прав. Но разве так не бывает всегда? Люди стараются приобрести власть друг над другом. А ты сам, разве не пытался ты получить надо мной власть, даже когда был моим рабом?
Я посмотрел на нее. Я совсем не ожидал, что мои слова будут истолкованы таким образом и что королева Гуннхильд примет вызов вступить в бой.
— Око за око, — ответил я, — мне кажется я заслужил эту оплеуху.
Мы опять помолчали, погруженные в собственные мысли. Затем Гуннхильд сказала:
— Ты назвал свой рассказ «Повестью», а о чем еще там рассказывается?
Я подумал. Мне всегда казалось, что сложивший эту сагу просто насмехался над нашими предками. Но так ли это?
— Что касается сути этой саги, то, я думаю, речь идет о жадности и коварстве и о том, как смешон бывает человек.
— А может, о женском уме? Ведь именно жена Мак-Дато спасла его королевство, — задумчиво добавила королева. — И мне кажется, у этой саги должно быть продолжение.
— Какое же? — с любопытством спросил я.
— Может быть, такое, — ответила королева. — Мак-Дато вернулся в палаты — он так и не дождался возвращения пса. А в палатах слуги под присмотром его жены убирали со столов.
— Слава Богу. — сказал Мак-Дато, — я на время избавился от своих соседей. Но зато я потерял чудесного пса. И это твоя вина. Это ты дала мне плохой совет.
— Пса? — переспросила жена Мак-Дато. — Кому нужен старый пес? Неужели ты не заметил маленького злого щенка, которого я стала выкармливать?
Я перевел дыхание и расхохотался. Расхохотался по-настоящему впервые с тех пор, как попал в рабство.
Мы говорили о других вещах.
Она настояла на том, чтобы подарить мне пергамент, на котором я писал. А я настоял на том, чтобы закончить записывать рассказ королевы Астрид, переписать его красиво и переплести в книгу. Это будет мой подарок Гуннхильд.
— А с другими твоими записями что будет? — спросила королева. — Разве ты не собираешься переписать и их?
— Ты имеешь в виду записи о тебе и обо мне?
— Да.
— Мне кажется, ты требуешь слишком многого.
Я задумался. Совсем недавно мне казалось, что наша судьбы сплетаются в единый узор. Так я продолжал думать и сейчас.
— Я не написал ничего, что ты бы не могла прочесть, — сказал я. — Но там есть кое-что, что не предназначено для чужих глаз.
— Ты боишься, что кто-то еще прочтет пергамент?
— Нет. Сейчас мне уже все равно.
— Тогда почему ты думаешь, что этого боюсь я? Кроме того, есть еще кое-что, что я хочу рассказать о своей жизни и о том, какую роль в ней сыграли священники.
— Ты говоришь со священником, — заметил я.
Она не обратила на мои слова никакого внимания.
— Ты считаешь, что я прошу слишком многого?
Я знал, что Гуннхильд не заговорила бы об этом, если бы эти записи ничего не значили для нее. И Бог знает почему, но я чувствовал ответственность за королеву. Кроме того, ее рассказ меня захватил — записывать историю человеческой жизни оказалось намного интереснее, чем слагать висы.
— Тогда мне потребуется еще пергамент, — ответил я.
— Я постараюсь достать его.
— Уж не собираешься ли ты послать викингов в Ирландию ограбить монастырь?
— Это мысль, — усмехнулась королева.
— В таком случае пусть они выберут тот, в котором еще не успели побывать сами ирландцы.
Она удивилась:
— Ты хочешь сказать, что в Ирландии принято грабить собственные монастыри?
— Не собственные, а принадлежащие соседним королевствам. Эти монастыри со скопленными в них запасами провизии находятся в подчинении короля. А аббаты часто хотят стать полными господами в собственных монастырях.
Я знаю легенду об одном короле, который не только ограбил соседний монастырь, но и сжег его. Когда король возвратился домой, его священник строго заметил, что можно было бы и не жечь церкви. На что король ответил: «Да, ты прав. Произошла ужасная ошибка. Я хотел сжечь не церковь, а находившегося в ней аббата».
— Так, значит, ты не будешь возражать против ограбления монастыря? — хмыкнула Гуннхильд.
— Монастыри тоже бывают разные, и я думаю, есть более легкие способы раздобыть пергамент.
Она вдруг спросила меня, не хочу ли я стать ее советником, но вряд ли именно эта перепалка натолкнула ее на такую мысль.
Я ответил, что должен подумать над предложением. И тут же посоветовал никогда не пороть раба без причины. Я напомнил Гуннхильд о девушке, разбившей хрустальный бокал.
В глазах королевы вспыхнул огонь:
— В этом вини самого себя.
Она вскочила и выбежала из трапезной.
Я сидел и думал над последними словами королевы. А затем перечел записи наших бесед, сделанные мною неделю назад.
Я увидел, как грубо с ней обращался. Я был жесток. Мне не стоило переводить ей записи. Я думал, что королева не должна выказывать теплых чувств к рабу.
Но я не знаю, кого больше выдают ее слова, — ее самое или меня.
 |
По-прежнему тот же день.
Королева Астрид внесла свои изменения в мои записи — их было всего несколько. Королева Гуннхильд может гордиться своей памятью и талантом рассказчика.
Но теперь я сам присутствую при рассказе королевы Астрид и записываю его. А так как Эгиль Эмундссон уже вернулся из Скары, то Астрид с удовольствием продолжает свое повествование. Вчера вечером мы собирались послушать ее рассказ. Рудольф тоже пришел, хотя его никто и не звал.
На столе перед королевой Астрид лежали мои последние записи, где говорилось, что Олав Харальдссон так никогда больше и не дотронулся до своей жены.
Королева изредка прикладывалась к чаше с пивом. Она никак не могла начать свой рассказ и все перечитывала мои записи.
Наконец я не выдержал и спросил:
— Королева, вы знаете, почему конунг Олав больше не прикоснулся к вам? Вы уверены, что он действительно не мог?
Она удивилась:
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Во-первых, потому, что я любопытен. Во-вторых, чтобы помочь вам начать рассказ. И в третьих, и мне кажется это самым важным, потому, что именно этот вопрос вам зададут священники, когда будут разбирать вопрос о святости Олава.
Она помолчала, а затем промолвила:
— Не обо всем приятно вспоминать, и не хотела я говорить об этом. Но, может, и правильно вспомнить сейчас о том, что тяжелым грузом лежит у меня на душе.
Она вновь замолчала и потянулась к чаше с пивом. Заметив мой взгляд, королева улыбнулась — она от души посмеялась, когда прочла в рукописи о замечании Гуннхильд, что королева Астрид рассказывает лучше всего, когда выпьет.
— Когда я уезжала в Норвегию, то надеялась стать Олаву настоящей женой. Слова Сигвата о том, что конунгу нужна женщина, которую бы он мог полюбить, разбудили во мне надежду. Но все надежды разлетелись на мелкие кусочки после первой же ночи, когда конунг меня изнасиловал. Я так разозлилась и ожесточилась, что даже не улыбалась Олаву, когда он делился со мной своими мыслями или когда носила его ребенка.
И тем не менее под железной броней воина мне удалось разглядеть одинокую несчастную тоскующую душу. И я научилась понимать человека, который писал странные холодные любовные стихи женщинам, которые никогда не были ему дороги. Стихи, наполненные тоской по чему-то, чего он и сам не знал.
Мои надежды растаяли, но их корни по-прежнему были в моем сердце. Когда конунг отказался от меня как от жены, я испытала громадное облегчение. Но затем я стала тосковать, и в моем сердце возникли новые надежды. Я вспомнила, как мягко Олав относился ко мне во время беременности. И постепенно мне захотелось приласкать его. И я была настолько глупа, что сказала Олаву, что хочу подарить ему сына.
Он ответил мне очень резко. А когда я пробовала убедить его другими способами, известными всем женщинам, отпрянул от меня. Я подумала, что он боится меня. И тут же с моих глаз спала пелена. Я поняла, что великий непобедимый конунг — просто несчастный мальчик, который искал у меня защиты. Он проклинал и ласкал меня одновременно и с одинаковым жаром. Но то, что он хотел сделать, ему никак не удавалось. Не помогали молитвы ни Богу, ни Фрейру, его прародителю, хотя он умолял и угрожал им обоим. Тогда его ярость обрушилась на меня. Я даже испугалась, что Олав может меня убить. Но он выскочил из постели и выбежал из палат на улицу в чем мать родила. Через некоторое время он вернулся забрать одежду и оружие. Я притворилась спящей.
С того дня я его редко видела.
— Когда это случилось? — спросил Эгиль Эмундссон.
— Через год после нашей свадьбы. Мы были тогда в Трондхейме. Провели там всю зиму, а это, я думаю, случилось ранней весной.
— Мне кажется, кто-то видел его той ночью, — сказал Эгиль. — Я слышал рассказы, что по ночам конунг выскакивает из дома и голышом бегает по усадьбе. И что он часто садится в холодную воду.
— Может быть, — задумчиво ответила Астрид. — Вполне возможно, что так и было. Он был в такой ярости, что ему надо было что-то сделать, чтобы унять ее.
— Священники утверждают, что он решил воздержаться от женщин ради Бога. Они говорят, что он был святой, — добавил Эгиль. — А ты тоже так думаешь, священник Рудольф?
— Господь Бог оберегал конунга от грехов, — серьезно ответил тот. Ответ был настолько расплывчатым, что я с удивлением взглянул на священника.
— Неужели ты, Рудольф, думаешь, что отсутствие мужской силы является признаком святости? — спросила Гуннхильд. Я уже настолько хорошо ее знал, что понял, как она возмущена.
И вновь Рудольф меня удивил — он предпочел промолчать.
Астрид продолжила свой рассказ:
— Ты задал мне два вопроса, Ниал. Я ответила только на один. Но ты еще спрашивал, почему конунг больше не прикасался ко мне. Ты хотел узнать, почему он не мог?
— Я и сам не знаю, что именно хотел спросить, — ответил я, — но так, как ты сейчас задала этот вопрос, он кажется мне уместным.
— Он боялся сильных женщин. Женщин, наделенных властью. А когда я получила приданое и благословление отца, я обрела большую власть.
— Ты сказала, что после побега из твоей постели, почти не видела короля, — продолжила Гуннхильд. — А где же он был?
— Где он спал, я не знаю. Но вскоре он отправился в поход в одну из областей Норвегии крестить местных язычников. Ты был с ним в том походе, Эгиль…
— Да, нас поехало с конунгом триста дружинников. И мы жестоко расправлялись с теми, кто отказывался принимать крещение.
— Ты хочешь сказать, что он применял силу? — спросил я.
— А как еще он мог окрестить так много людей? Никто не хотел добровольно преклонять колена.
— Я не думаю, что ирландцы были более миролюбивы полторы сотни лет назад. И тем не менее святой Патрик никогда не применял силы.
— Тогда расскажи, как ему это удалось, — с усмешкой попросил Эгиль.
Поскольку время для рассказа о жизни святого Патрика было выбрано неудачно, я задумался.
— Чем больше человек забывает о самом себе, тем больше доверия внушает окружающим, — наконец ответил я.
— Церковь — это не просто слово, — вмешался Рудольф, — это карающая рука Господа нашего.
— У конунга Олава хватало и силы, и жестокости, — сказала Астрид. — Но я не уверена, что он был рукой Господа, хотя сам он и утверждал это. Я слышала его рассуждения о королевской власти после возвращения из того похода. В то время он перестал меня избегать. Наоборот, искал моего общества. Хотел говорить со мной. Он рассказывал о боли и унижениях, которым подвергал людей, прежде чем они соглашались принять христианскую веру. Не знаю, почему он так хотел рассказывать об этом именно мне — может, пытался изгладить из моей памяти воспоминания о собственной слабости. Но он ошибался, думая, что его речи доставляют мне удовольствие. Чем больше он рассказывал, тем меньше нравился мне. Я была христианкой уже до приезда в Норвегию. Но о таком способе обращения в христианство я никогда не слышала от священников моего отца.
— Не думаю, что он был единственным в истории, кто подобным образом обращал людей в истинную веру, — заметил я. — Я читал, что Каролус Магнус[14] точно так же крестил саксонцев. Но ты, Рудольф, наверное, знаешь об этом больше моего? — обратился я к священнику.
— Мои предки были упрямыми людьми, — коротко ответил Рудольф.
— Мне кажется, ты говоришь о короле Карле Магнусе, Ниал, — заметил Эгиль.
— Да, — ответил я.
— Если Олав на кого и хотел походить, так это на Карла Магнуса, — быстро добавила Астрид. — Первый корабль, который он построил в Норвегии, был им назван Карлсховди. Олав сам вырезал на форштевне мужскую голову. И он думал не о ком-нибудь, а о Карле Магнусе.
— Голова походила на голову Карла Магнуса? — спросил я, вспомнив описание внешности этого короля: «Большая голова, живые умные глаза, необычайно длинный нос, седые волосы, веселое лицо…»
Астрид задумалась.
— По-моему, да, — наконец ответила она. — Олав много слышал о Карле Магнусе в Руде[15], где он принял крещение.
Внезапно мне в голову пришла одна мысль:
— Он принял крещение потому, что Карл Магнус был крещен?
— Может быть, он старался во всем походить на него?
— А что было после возвращения конунга из похода? — спросила Гуннхильд.
— Его влияние очень возросло. Он заманил в Норвегию оркнейского ярла и обманом подчинил себе Оркнеи. И сделал Олав это не из благочестивых мыслей — оркнейцы уже давно приняли христианство.
Весной король отправился вглубь Трендалега, потому что узнал, что язычники будут совершать жертвоприношение своим богам. Олав убил многих из них, а капище поджег. Среди убитых был один человек по имени Эльвир из Эгга. Этот Эльвир был женат на женщине, которую конунг привез с собой в усадьбу. Ее звали Сигрид дочь Турира и она была сестрой могущественного бьяркнейского хёвдинга Турира Собаки. Олав выдал Сигрид замуж за одного из своих дружинников, Кальва сына Арни. Кальв получил усадьбу Эгг и все имущество Эльвира, и двух его сыновей в придачу. Конунг устроил свадьбу, на которой я сидела рядом с Сигрид. И в ее взгляде, устремленном на Олава, я увидела настоящую ненависть.
Я услышала, что Сигват Скальд знаком с Сигрид, и спросила его о ней. Но он мало что мне рассказал. Ответил только, что Сигрид очень любила своего мужа. Я заметила, что она и ее сыновья могут быть опасными врагами для конунга. Но Сигват лишь коротко ответил, что так, как Олав Харальдссон ведет себя, он неминуемо наживет врагов.
Астрид перевела дыхание и продолжила:
— В то лето, осень и зиму мы много ездили по стране. Я всего второй год была королевой Норвегии, и это один из самых лучших годов в моей жизни. С нами была Ульвхильд, и некоторые из моих девушек. Конунг много раздумывал и мало говорил. Я почти не видела его — он был очень занят делами. А когда мы ложились в постель, он сразу же засыпал.
В той поездке он, слава Богу, никого не крестил — во всяком случае, своими обычными методами. Он призывал народ принять христианство, но дальше слов дело не шло.
И мне очень нравилось переезжать с места на место. Мы объездили почти всю Норвегию, с запада на восток, с севера на юг.
Большую часть путешествия мы совершили на корабле, и я видела восходы и заходы солнца, а по ночам по воде пролегала серебристая лунная дорожка. Мы плыли по узким фьордам, по берегам которых вздымались заколдованные горы, обиталище троллей, пересекали большие и малые озера с поросшими дремучим лесом берегами, а вдалеке поблескивали ледники и заснеженные вершины. Выехали мы летом, когда все вокруг зеленело и радовало глаз, а затем незаметно наступила осень, опала листва и выпал снег.
Путешествовали мы не торопясь, конунг взял с собой большую часть дружины, и нам требовалось много времени, чтобы обустроиться на новом месте, а затем собраться в путь. И в каждом новом месте мы должны были не обидеть хозяев своим быстрым отъездом. Почти везде люди были уже крещены, и нас хорошо встречали. Только два раза дело дошло до битвы. Но дружинники конунга были хорошо вооружены, и победа была на их стороне.
Кроме того, с нами ездил епископ Сигурд.
Раньше мне доводилось встречать другого епископа конунга — Гримкеля. Сигурд был в Англии. Когда же он приехал в Трондхейм, незадолго до нашей поездки, он сразу же показался мне знакомым. А затем я понял, что это был епископ моего детства — епископ Сигурд из Свитьода. Он крестил меня и учил истинной вере — сначала в Свитьоде, а затем во время приездов в Ёталанд. Но когда он покинул страну, мне было всего четырнадцать зим.
Сразу же по возвращении из Англии епископ пришел ко мне. С ним я могла говорить откровенно и рассказывать о своей жизни с конунгом.
В том, что конунг Олав был более мягким в ту нашу поездку, есть немалая заслуга епископа Сигурда. Он запретил применять силу во имя Бога и делал все, чтобы переубедить короля.
Олав много рассказывал мне в то время — больше всего о законах и христианстве. Ему хотелось собрать вокруг себя лучших скальдов. Он говорил, что соберет в Норвегии самых ученых мужей Севера, как только у него появится время.
— Карл Магнус! — прервал я королеву Астрид.
Она удивленно посмотрела на меня:
— При чем тут Карл Магнус?
— Сначала насилие, затем законы, а под конец — знание. Это путь Карла Магнуса. Но прости меня — я не хотел прерывать твой рассказ.
Астрид помолчала, а потом продолжала:
— Это были счастливые дни, но скоро они кончились. Мы остановились в Соли, когда к нам с дружиной приехал Оттар Черный.
Он привез известие о смерти Олава Шведского. Королем готов и свеев стал мой сводный брат Энунд Якоб, которому было всего четырнадцать лет.
Оттар спросил у Олава, не возьмет ли он его к себе скальдом.
Конунг холодно принял Оттара. Мы еще не знали, что слухи о любовной песне Оттара дошли и до Норвегии. Узнал о ней и конунг Олав. Оттара заковали в цепи.
Сигват отвел меня в сторону и сказал:
— Ни в коем случае не проси о милости для Оттара! Ты только еще больше разозлишь конунга. Я сам постараюсь спасти скальда.
Потом он рассказал мне, что сделал. Ночью он пришел в комнату, где сидел закованный в цепи Оттар и попросил его прочесть ему любовную песнь, написанную в мою честь. Выслушав стихи, Сигват сказал:
— Это замечательные строфы, и они вряд ли понравятся Олаву. Но если мы чуть-чуть исправим стихи, то хуже от этого не будет. И еще ты должен сочинить драпу о конунге. Потому что он наверняка заставит тебя прочесть любовную песнь, и даже если мы подправим ее, она все равно ему не понравится. И другую прочесть нельзя — Олав сразу распознает обман. И поэтому ты, как только закончишь читать песнь в честь королевы, сразу же должен начать говорить драпу об Олаве.
Оттар сделал, как ему посоветовал Сигват. И когда после трех дней в заточении его привели к Олаву, драпа уже была готова.
Олав сидел на высоком троне и холодно сказал Оттару:
— Теперь настало время сказать вслух песнь о королеве Астрид. Ей наверняка будет приятно услышать хвалебные слова.
Он с издевкой посмотрел на меня.
Оттар уселся на пол у ног конунга и начал говорить свои стихи. Король сильно покраснел, когда слушал эту песнь.
Затем Оттар сразу же перешел к драпе в честь Олава.
Дружинники закричали, чтобы Оттар замолчал. Но Сигват сказал:
— Конунг сам решит, стоит ли ему слушать драпу. Или вы возражаете, чтобы скальд прочел хвалебные стихи о своем короле?
Дружинники замолчали. И поскольку Олав ничего не сказал, Оттар дочитал драпу до конца. Стихи были настолько хороши, что никто не смог ничего возразить, когда Сигват похвалил скальда. Это была драпа, которую запомнят надолго.
Конунг помолчал, а потом сказал:
— Я советую тебе, Оттар, в награду за эту драпу попросить жизнь.
— Спасибо за совет, — ответил Оттар. — Это хорошее вознаграждение, хотя моя голова и не очень красива.
Тогда Олав снял с руки обручье и подал его скальду.
Но я страшно рассердилась, потому что конунг хотел унизить меня. Я хотела отомстить, сняла золотое кольцо с руки и подарила его Оттару.
Как я и предполагала, Олав рассердился.
— Неужели у тебя совсем нет стыда? — спросил он. — Или ты не собираешься скрывать своей дружбы с Оттаром?
— Ты не прав, — ответила я. — Я одарила скальда за его хвалебные стихи обо мне. Ты и сам сделал только что то же самое.
Тогда конунг ответил, что сделано, то сделано.
После этого случая Оттар остался в дружине Олава. И конунг часто подстраивал так, что мы с Оттаром оставались наедине. Но мы мало разговаривали, потому что боялись ловушки. И однажды наши опасения подтвердились. Когда Оттар на цыпочках подобрался к двери и резко открыл ее, он сбил с ног дружинника конунга, который подслушивал нашу беседу.
Я рассказала об этом Олаву и спросила, почему он не доверяет своей жене. Он разозлился, но ничего не ответил. А потом зло сказал:
— Ты больше не дочь шведского короля!
Он протянул ко мне руки, и впервые за многие месяцы я увидела в его глазах желание.
Но мне это было неприятно, хотя я действительно хотела подарить ему сына. Я уже хорошо знала его и решила отомстить:
— Я больше не дочь шведского короля, но зато теперь я сама королева Норвегии, а конунг Швеции — мой брат. Эмунд из Скары, мой приемный отец, поговорит о моем деле со шведским королем, и мне странно, почему ты не хочешь дружить с конунгом Энундом.
Он повернулся и вышел из палат.
 |
IV ante Cal. Jan[16].
Много событий произошло с того дня, когда я в последний раз держал в руках перо: Рождество Христово, служба в честь Иоанна Богослова, служба за невинно убиенных младенцев в Вифлееме. И конечно, сочельник… Поэтому у меня не было времени заниматься записями. Я надеюсь сейчас только на память.
Начался новый год — тысяча шестьдесят первый от Рождества Христова.
Последний раз я писал X ante Cal. Jan.[17] и только сегодня могу наконец вновь вернуться к записям, не нарушая никаких заповедей Божьих.
Встреча с рабом Кефсе была для меня неожиданной. Я стал относиться к нему, как к постороннему человеку. Хотя все его мысли и желания были мне хорошо известны.
Вся его жизнь представляла собой искупление вины. Он жил по правилам, установленным святым Коломбой для своих монахов. Монах «никогда не должен думать, как ему того хочется, и никогда не должен уступать своим желаниям. Если его используют и причиняют страдания, он должен молчать и терпеть».
И Кефсе пытался жить, как подобает одинокому монаху:
Так жил Кефсе. Сам себя обрек он на нужду и голод, думая, что делает это во имя Иисуса Христа.
И тем не менее не нашел он в страданиях утешения, как предсказывал святой Коломба. Он уподобился маленьким детям, которые «сидели на площади и кричали своим товарищам по играм: Мы играли для вас на флейте, а вы не хотели танцевать; мы пели для вас печальные песни, а вы не хотели плакать».
Ниал не хотел ни плясать под дудку Кефсе, ни плакать над его печальными песнями.
Десять лет пытался я усмирить свою гордыню — и не смог.
Я успел переписать только несколько листов, когда в дверь постучали. Я крикнул, что дверь не заперта, и в трапезную вошел Бьёрн, раб. Он остановился перед столом.
— Тебе надо отдышаться, Бьёрн, — сказал я. — присядь.
— Ты действительно так считаешь?
— Я тебя не понимаю. Почему ты думаешь, что я не могу пригласить тебя за стол?
— А если кто-нибудь войдет? — спросил Бьёрн, нерешительно усаживаясь за стол.
Я понял, что он не хотел доставлять мне лишних неприятностей.
— Я сам выбираю себе друзей, — мягко сказал я. — И если кому-то они не нравятся, это их дело.
Он внимательно посмотрел мне в лицо.
— Кем ты был, пока не очутился в рабстве? — спросил Бьёрн. — Ведь ты был не просто хёвдинг, а очень важный хёвдинг. Это видно по твоим действиям.
— Все может быть, — медленно ответил я, — но вот ты, Бьёрн, ты же ведь родился здесь?
Мне было очень стыдно, но я почти ничего не знал о своих товарищах по несчастью.
— Да, я родился рабом, — ответил Бьёрн, — и на моем веку тут, в Хюсабю, сменилось четыре конунга и пять епископов.
— Каких конунгов и каких епископов? — тут же заинтересовался я.
— Олав Шведский бывал здесь довольно часто. А потом, после его смерти, сюда частенько наведывался конунг Энунд. А с ним королева Гуннхильд. Свейн сын Ульва, король данов, жил здесь, когда ему пришлось покинуть свою страну. И конунг Энунд, что правит сейчас в Свитьоде, тоже был в Хюсабю частым гостем.
Я задумался. Свейн сын Ульва был вторым мужем Гуннхильд. Церковь признала их брак незаконным и заставила Свейна отослать жену.
Так значит, Гуннхильд с Энундом жили в Хюсабю, а Свейн приезжал к ним в гости. А о том, как велика была любовь между Гуннхильд и Свейном, рассказала мне сама королева. Свейн женился на дочери Энунда еще при жизни последнего. Одна из наложниц Свейна убила соперницу и даже не была за это наказана. Я задумался, когда была убита жена Свейна — до или после смерти Энунда. И сколько времени прошло до его нового брака с Гуннхильд.
— О чем ты думаешь? — просил Бьёрн.
— Свейн сын Ульва был женат на королеве Гуннхильд. После смерти короля Энунда.
— Да. Хотя даже при жизни Энунда все замечали, что они неравнодушны друг к другу, — Бьёрн помолчал и нерешительно добавил:— А сейчас они сплетничают о тебе и королеве Гуннхильд.
Я это подозревал.
— А что они говорят? — поинтересовался я.
— Что королеве нужен мужчина в той же степени, что и тебе — женщина. Все заключают пари, сколько времени пройдет до того дня, как вы окажетесь в супружеской постели.
— А у нее было много мужчин? — против своей воли спросил я.
— Насколько я знаю, нет. Только конунги Энунд и Свейн. — Он помолчал и осторожно спросил:— Ты на меня не сердишься, что я тебе это рассказываю?
— Нет-нет, что ты. Но ведь ты не сказал, каких епископов ты видел на этом дворе.
— Во времена Олава Шведского первым епископ был Сигурд.
Поговаривают, что он был святым. Но лично мне больше нравился Торгаут, который сменил Сигурда. А после Торгаута у нас долго не было нового епископа. Зато потом появился Осмунд, но он жил не здесь, а в Скаре. А затем Адальвард. А сейчас вот Эгин, что живет в Далбю.
— О Торгауте я никогда раньше не слышал, — ответил я. — Но я знаю, что Осмунд сейчас живет у конунга Энунда в Свитьоде. Он считает себя и епископом Скары, но архиепископ придерживается другого мнения. А епископ Эгин по праву считается человеком архиепископа.
— Ты хочешь сказать, что епископы Эгин и Осмунд враждовали? — поинтересовался Бьёрн.
— Думаю, да.
— Я не совсем понимаю…— с удивлением сказал Бьёрн. — Но это, наверное, потому, что я простой раб.
Я понял, что Бьёрн сразу сдавался, когда оказывался перед какой-нибудь загадкой.
— Что ты не понимаешь?
— Епископ Торгаут называл Христа господином мира и покоя. Так как же он сам может враждовать с другим епископом?
— Это действительно сложный вопрос.
Бьерн с облегчением вздохнул.
Но я уже начинал понимать, как мне следует ответить Бьерну.
— А какой был епископ Торгаут? — спросил я.
— Святой человек.
— Что ты имеешь в виду?
— Он одинаково хорошо относился ко всем прихожанам и не делал различия между богатым и бедным, свободным и рабом. Олаву Шведскому это не нравилось, и он отослал епископа.
— В Саксонию?
— Да, если это его родная страна.
Я не спрашивал, как долго Торгаут пробыл епископом в Хюсабю. Рабам трудно вести отсчет времени. Дни и годы сливаются для них в один долгий кошмар. Годы считает только свободный человек.
— Ты многому научился у епископа Торгаута, — заметил я.
— Да, — оживился Бьёрн. — Торгаут называл всех рабов своими братьями и сестрами. У него всегда было для нас время. И когда мы задавали ему вопросы, он понятно отвечал на них.
— Тора тоже знала епископа Торгаута?
Он кивнул:
— Да, осталось только двое — она да я, кто помнит епископа Торгаута. А другие не могут в это поверить. Я думал…— он помолчал, а затем решительно продолжал, — Ведь ты священник. Я подумал, что ты бы мог поговорить с людьми, ответить на их вопросы, и тогда, быть может, они станут больше понимать. Говорить же со священником Рудольфом совершенно бесполезно. Когда его о чем-то спрашивают, он считает, что мы либо ведем себя дерзко, либо задаем глупые вопросы.
— А как, ты думаешь, что скажет священник Рудольф, если я займу его место? И епископ Эгин…
— Рудольф страшно разозлится. Но ведь ты сам сегодня сказал, что не обращаешь внимания на слова других.
Он загнал меня в угол. Я улыбнулся.
— Ты прав, — ответил я. — Когда ты хочешь, чтобы я пришел к вам?
— Посмотрим. Может быть, мы сами придем к тебе, а может, попросим прийти к нам.
 |
В тот же вечер, во время ужина, королева Астрид попросила меня рассказать о короле Карле Магнусе. Я спросил, что именно ее интересует.
Она ответила, что все.
— Но прежде всего, мне бы хотелось узнать, по праву ли он назывался королем. И был ли он королевского происхождения?
— Нет, — ответил я. — Его родичи всегда были конюшими при короле. Но ведь это тоже высокое происхождение, не так ли?
— Да, — кивнула Астрид.
— Отец Карла Магнуса, Пипин, не считал для себя большой честью служить конюшим при дворе франкского короля. Кроме того, король этот был слаб душой и телом. Так говорили все. Но Пипин не решался свергнуть короля и занять его трон, не заручившись заранее поддержкой священников.
Поэтому он направил к папе гонца с письмом, где был всего лишь один вопрос: «Нужен ли король, у которого нет власти?» И папа, которому в тот момент была нужна поддержка франкского короля, ответил: «Лучше иметь сильного короля. Я благословляю тебя на престол». Так все и произошло.
А истинного короля франков отправили в монастырь. Папа помазал на престол и самого Пипина, и двух его сыновей. Одним из них был Карл Магнус.
Все произошло по народной пословице:
«Если ты почешешь мне спину, то и я тебе почешу».
— Ты говоришь о папе без всякого почтения, — заметила Гуннхильд.
— Я преклоняюсь перед папой как последователем апостола Петра. Но папа папе рознь. Ведь все они люди. И не все святые. У нас есть в Ирландии поговорка: «Паломничество в Рим не принесет тебе удовлетворения, если только ты не захватишь с собой того короля, которого стремишься там обрести».
— А что случилось после смерти Пипина? — спросила Астрид. — Ведь у него было двое сыновей.
— Они унаследовали королевство. На смертном одре Пипин разделил им свои владения пополам. Карл Магнус не относился к тому типу людей, которые ищут поддержки у священников. Он всегда предпочитал наводить порядок в своих делах сам. У него была королева, которая ему надоела, он отослал ее и женился на другой. Говорят, что его брата настигла внезапная смерть, а племянники бесследно исчезли, когда он стал их опекуном.
Затем его войска окружили Павию и находящегося в ней короля лонгобардов, злейшего врага папы. Карл Магнус тем временем отправился в Рим на переговоры с папой. У Его Святейшества не было другого выхода, как принять условия нахального короля. Карл Магнус после этого взял Павию, и в монастырь на этот раз отправился лонгобардский король.
Карл Магнус никого не стеснялся и воспринял договор с папой как согласие признать его главой не только собственной империи, но и Рима. А империя его действительно была необыкновенных размеров — она простиралась от Дании на севере до Рима на юге, от моря на западе до страны аваров на востоке. И двести шестьдесят лет назад[18] на Рождество в Риме в соборе Святого Петра папа провозгласил Карла Магнуса римским императором. Карл Магнус говорил, что ничего не знал о планах папы и что никогда не пришел бы на эту церемонию, но никто ему не верил. Многие утверждали, что по этому поводу шли переговоры, и мне кажется, это правда. Во всяком случае, и император, и папа были заинтересованы в церемонии.
Я остановился и немного отдышался. Кроме того, я проголодался. Ведь другие во время моего рассказа ели.
Но моим слушателям не терпелось услышать продолжение истории.
— Ты сказал вчера, что Карл Магнус издал законы, — напомнила Астрид. — Может быть, ты расскажешь нам об этом?
— Я помню лишь некоторые из этих законов, — сказал я, проглотив кусок. — Его свод законов для саксов, где он предписывает казнить всех язычников, отказывающихся принять христианство. Карл Магнус всегда делал то, что говорил, и однажды он отрубил головы четырем с половиной тысячам саксов[19]. И тем не менее саксы не сдавались. Карлу Магнусу потребовалось тридцать лет, чтобы окрестить их[20]. И многие, даже его придворные, осуждали короля за жестокость. Они говорили, что подобное жестокосердие не пристало христианскому королю.
Со временем он смягчил многие законы, но они по-прежнему оставались очень жестокими.
— Ты со мной согласен, Рудольф? — неожиданно обратился я к священнику. А сам тем временем положил кусок мяса в рот.
— Да, — неохотно ответил Рудольф. — Но ты не рассказал ничего о добрых делах императора. Он основал епископство в Гамбурге. Строил церкви и обучал священников. И он заставлял всех жить по заповедям Божьим. Особенно он следил за тем, чтобы священники, монахи и монахини жили чистой и непорочной жизнью.
Рудольф бросил на меня многозначительный взгляд. Но поскольку я был занят едой и все равно бы никогда не смог убедить его в чистоте собственных помыслов, то предпочел промолчать.
А Рудольф продолжил:
— Король действительно был суров с моими предками, но ведь он пытался обратить их в истинную веру. Отвратить от язычества. Он принес больше добра, чем причинил зла. И уже в следующем поколении после принятия христианства мои предки стали добрыми прихожанами.
— Да, те, кто остался в живых, — сухо заметила Гуннхильд.
— Вчера ты упомянул и другого человека, Ниал, — сказал Эгиль. — Святого Патрика. Ты говорил, что он обратил ирландцев в христианство без применения силы. Мне было бы интересно узнать, каким образом ему это удалось.
Я прервал ужин. Они все равно не дали бы мне нормально поесть, да и первый голод я уже утолил. Кроме того, в палаты пришли рабыни убрать со стола.
— В первый раз Патрик приехал в Ирландию против своей воли, — начала рассказывать я. — Его захватили в плен в Англии и привезли в Ирландию. Он был еще совсем мальчиком. Потом ему удалось бежать. Но мысль о несчастных язычниках не давала ему покоя. Он понял, что желание Бога было, чтобы он поехал обратно в Ирландию и окрестил ее жителей. Патрик стал епископом и вернулся в Эрин.
Не знаю, почему, но неожиданно я продолжил:
У меня перехватило горло, и я замолчал.
— Мысли скальда следуют за чайками на запад? — неожиданно спросила Астрид. Ее вопрос прозвучал как продолжение висы. Я начинал понимать, почему ее так любили два известных скальда.
— Да, я очень скучаю, — ответил я. — Но скучаю по прошлому, которого не вернуть. Кроме того, это не я сложил эти строки, а Патрик.
Когда он вернулся в Ирландию, то отправился в путешествие по стране. Он ходил от одного языческого селения к другому и везде рассказывал об Иисусе Христе и его муках. Часто он был среди врагов, но истинная вера защитила его. И Патрик всегда был готов принять страдания. Его заковывали в кандалы, заставляли работать как простого раба, но всегда освобождали. Патрик никогда не стремился ни к власти, ни к богатству. Когда ему хотели сделать подарок, он всегда отказывался. Он надеялся на милосердие Господне, и Бог защищал своего верного слугу. Патрик никогда никому не угрожал, а старался уговорить. Он говорил о любви. И ему удавалось убедить язычников принять христианство. Он крестил тысячи ирландцев. Он смирил гордыню и преисполнился благодарности Творцу, выбравшего его в качестве своего орудия. Патрик писал: «Господи, не допусти, чтобы вновь обращенные вернулись к язычеству. Я прошу тебя, Господи, дать мне сил выдержать ниспосланные мне испытания и быть верным тебе слугою…»
Вот таков был Патрик. Астрид задумалась.
— Не знаю, повлияло бы на конунга Олава то, что Ирландия была христианской страной. Мне кажется, он принял крещение только из-за Карла Магнуса. Олав не смог бы понять христианства святого Патрика, зато он прекрасно понимал Карла Магнуса. Из желудя может вырасти только дуб, а из семени еловой шишки — только ель. Кроме того…
Она замолчала, потому что в палаты вошла рабыня с большой чашей пива.
Когда она, поставив пиво на стол, выскользнула из залы, Астрид продолжила:
— Кроме того, был один человек, который пытался научить его другой вере. Научить быть мягким. Ты, Эгиль, — обратилась она к Эгилю Эмундссону, — знаешь гораздо больше моего о епископе Сигурде. Исправь меня, если я расскажу что-нибудь неправильно.
Я наконец понял, почему королева Астрид настаивала на присутствии своего приемного брата. Эгиль был дружинником Олава и мог подтвердить правоту ее слов.
Но неужели ей, королеве, нужен был свидетель, который мог бы подтвердить, что она говорит правду? Никому бы не пришло в голову обвинить ее во лжи. Я вспомнил слова Гуннхильд: «Все подозревают женщин в предательстве». Если бы рассказ вел мужчина, то он никогда не подверг бы себя подобному унижению. Я посмотрел на Рудольфа. Несколько раз он обвинял королеву Астрид. А затем я подумал о самом себе — не стал бы я меньше доверять рассказу Астрид, если бы при нем не присутствовал Эгиль лагманн? Со стыдом я должен был утвердительно ответить на этот вопрос.
— Сигурд был епископом трех конунгов, — начала свое повествование Астрид. — И все трое носили имя Олав. Сам Сигурд был родом из норвежской семьи из Йорвика в Англии. У него было еще одно имя — Йон, но он отказался от него, когда стал норвежским епископом. Он решил стать священником с ранней юности и многому успел научиться в епископстве в Йорвике.
Когда Олав Трюгвассон отправился из Англии в Норвегию, он решил взять с собой епископа и священников. Сигурд выразил желание отправиться в Скандинавию, и ему был пожалован сан епископа.
В Норвегии Сигурду пришлось несладко. Самой трудной задачей оказалось убедить конунга, что он и сам должен придерживаться заповедей Божьих. Для Олава было пустяком, что у него, например, была не одна жена, а несколько. И хотя он приговаривал людей к казни за колдовство, сам он продолжал верить в чудеса и предсказания. Его даже прозвали Вороньей лапкой за то, что он всегда прислушивался к крику птиц, пытаясь разгадать их смысл. Кроме того, Олав отличался резким и вспыльчивым нравом и мог обречь людей на страдания только потому, что они осмеливались ему возражать. Епископ делал все возможное, чтобы смягчить конунга. И ему это удалось. Не даром Сигурда стали называть Сигурдом Могущественным. Епископу даже иногда удавалось заставить упрямого конунга заплатить пеню. Что же касается крещения язычников, то епископ Сигурд и сам первое время пребывал в нерешительности. Он не знал, правильно ли заставлять людей принимать христианство силой.
Олав Трюгвассон пробыл конунгом Норвегии всего пять лет. Вскоре он потерпел поражение в битве при Свёльде. Это случилось в тысячном году после Рождества Христова. То сражение Олав проиграл моему отцу, Олаву Шведскому, королю данов Свейну Вилобородому и норвежскому Эйрику ярлу. Когда Олав Трюгвассон понял, что его постигла неудача, он бросился в море с корабля. Говорят, что он утонул, но многие утверждают, что Олав доплыл до другого корабля, а позднее постригся в монахи и живет сейчас где-то в монастыре.
На борту же корабля Олава Трюгвассона под названием «Великий Змей» оставались двое, кто не принимал участия в битве — его королева и епископ Сигурд. Конунг Олав устроил для них убежище на дне корабля за щитами.
Там они и сидели, в темноте, а вокруг шла битва. Они слышали крики, звон мечей, свист копий, стоны и звук падения тел. Сверху с палубы падали кровавые капли. Но время шло, и постепенно все затихло. Затем раздался громкий клич. Королева с епископом не знали, что и думать. Когда священник пытался просить у Бога победы для своего конунга, у него ничего не получалось. Молитве мешал запах крови и воинственные крики. И в такт биения своего сердца в голове епископа родились слова: «Да будет воля твоя! Да будет воля твоя! Да будет воля твоя!» Эта молитва стала с тех пор постоянным девизом Сигурда. Он никогда не мог забыть этих слов.
Битва началась ранним утром, а когда их вытащили на палубу дружинники, которых они раньше никогда не видели, начинало уже смеркаться. И на борту «Великого Змея» был Эйрик ярл. Королева расплакалась.
Эйрик ярл был известен в Норвегии своим благородством. И когда он увидел королеву в слезах, то пообещал, что везде на его земле ее ждут почет и уважение. Но она была безутешна, отказывалась от еды и питья. Даже епископу не удалось переубедить ее, и через несколько дней королева умерла.
«Она умерла от тоски и горя», — говорил Сигурд, когда при нем заходила об этом речь.
Да и сам епископ очень скорбел по Олаву Трюгвассону, к которому успел привязаться. Сигурд считал, что Олаву была уготована такая участь в наказание за ту жестокость, с которой он крестил Норвегию. Епископ чувствовал, что и на нем лежит большая вина, и считал, что ничем уже не может быть полезен Норвегии.
Когда отец решил принять христианство — а это случилось вскоре после битвы при Свёльде — он послал гонца к епископу Сигурду и попросил его приехать в Швецию. Епископ с удовольствием согласился. Конунга крестили здесь, в Хюсабю, но вместе с ним крестились и многие другие язычники — не только в Хюсабю, но и в других местах Швеции. Вскоре после принятия крещения было построено много церквей.
Но в то время крещение происходило по доброй воле. Даже когда язычники убили троих священников, к ним отнеслись со снисхождением. Хотя и наказали убийц по закону. Но сначала к восставшим направился сам епископ. Один, без всякой защиты. Его броней была сутана, как сказал Сигурд отцу. Он призывал людей к миру. Говорил о милосердии Господнем и любви к ближнему. Сигурду удалось уговорить язычников вознести молитву Христу и испросить прощения. Он был тверд в своей вере, и никто не осмелился поднять на него руку.
Епископ Сигурд прожил в Швеции много лет. Но он никогда не был дружен с твоим архиепископом, Рудольф. И когда архиепископ прислал сюда нового епископа, Сигурд не захотел ссориться с ним. «Кто-то сеет, кто-то жнет, чему быть, того не миновать», — сказал он мне. И в голосе его не было злобы или неудовольствия.
Сигурд уехал обратно в Англию. Там он повстречался с Олавом Харальдссоном, который собирался плыть в Норвегию, чтобы сражаться за престол. И когда Олав предложил Сигурду отправиться вместе с ним, епископ не колебался. Он считал, что теперь, после долгих лет невзгод и лишений, сможет уберечь нового конунга Норвегии от ошибок. Гримкель, племянник епископа Сигурда, отправился в это путешествие вместе с ним. Он принял сан епископа как раз перед отплытием из Англии. Но эти два епископа были совершенно не похожи друг на друга.
Сигурд был мягким человеком, но обладал сильной волей. И он всегда говорил конунгу то, что думал, даже если королю это и не нравилось. Гримкель же, наоборот, всегда поддакивал Олаву. Сигурд посвящал свободное время книгам и ученым беседам, а Гримкель был человеком дела. И если Сигурд говорил о любви к Богу, то Гримкель интересовали прежде всего церковные законы.
— Скажи мне, — прервал королеву Рудольф, — неужели у этого английского епископа не было недостатков?
— Были, — ответил я. — Он не умел обращаться с рабами.
— Да, это верно, — сказала Астрид, — но откуда это известно тебе?
— Мне рассказали, — коротко ответил я.
Все с удивлением посмотрели на меня.
Наконец заговорила Гуннхильд:
— Три разных человека — Карл Магнус, епископ Сигурд и святой Патрик. Три разных способа обратить язычников в истинную веру — силой, властью и любовью. Какой из них по-твоему самый хороший, Рудольф?
— Тот, что действует, — не задумываясь, ответил священник.
Королева Астрид отправилась в свою опочивальню, а мы занялись собственными делами.
Я принес письменные принадлежности и устроился у стола. Я решил переписать и дополнить свои записи. Но внезапно мой взгляд упал на пергамент с орнаментом из спиралей и драконов.
Я задумался. Один из углов пергамента был уже закончен. Оставалось только воспроизвести такой же рисунок в других углах. Мои последние драконы выглядели по-прежнему ужасно, но они перестали поднимать головы с пергаментов и угрожающе шипеть.
Когда я принялся рисовать, то настолько увлекся, что ничего не замечал вокруг. Я вздрогнул и чуть не посадил большую кляксу на рукопись, когда до моего плеча дотронулась рука Эгиля Эмундссона.
— Никогда не видел подобной работы, — задумчиво сказал Эгиль. Помолчал и добавил:— Но твой стиль напоминает мне резьбу по дереву.
В этот момент открылась дверь спальни королевы Астрид, и Гуннхильд, которая тоже была в палатах, поспешила ей навстречу.
Астрид доковыляла до скамьи, опираясь на руку Гуннхильд, и тяжело опустилась на нее. Но вскоре она отдышалась и сказала:
— Дай мне посмотреть пергамент, Ниал.
Я протянул ей лист с орнаментом и чистые листы переписанной рукописи.
— Буквицы я пока не делал. Надеюсь, у меня будет время заняться этим позже, когда будет готова вся рукопись.
Она кивнула, внимательно посмотрела на пергамент и удовлетворенно улыбнулась.
— Ведь, кажется, буквицы рисуют обычно под конец? — спросила она.
— Да, — с удивлением ответил я.
— Мне кое-что известно о книгах, — с улыбкой пояснила Астрид.
— Где ты научилась этому? — поинтересовался я.
— В Норвегии. Так уж получилось, что конунг пировал с дружинниками, а епископ Сигурд с учеными людьми проводил вечера в моих палатах. Но…— Она с удивлением огляделась. — Где же наш ученый Рудольф?
В ее голосе невозможно было не заметить иронии.
— Ты без него скучаешь? — рассмеялась Гуннхильд.
— Да, — кивнула Астрид. — Он часть моего рассказа.
— Тогда пойду схожу за ним, — тут же предложил я.
Я нашел его там, где священнику и полагается быть — в церкви. Он стоял на коленях перед алтарем в холодном нетопленном нефе. Тем не менее я не ожидал его тут увидеть и почувствовал укол совести.
Я решил не мешать ему в молитве и просто встал рядом на колени. Я читал «Отче наш». Рудольф искоса посмотрел на меня и вскоре поднялся с коленей. Вместе мы вышли из церкви. Только на улице я объяснил, почему пришел в церковь.
В палатах на этот раз все были в полном сборе.
— Следующее после приезда в Норвегию Оттара Черного лето было для меня незабываемым, — продолжила королева Астрид, — Это было мое четвертое лето в Норвегии, и впоследствии я всегда вела от него отсчет времени. Либо до этого лета, либо после.
Мой отец умер, и мне полагалось испытывать горе и страх перед будущим. Защищать меня было некому. Но я нисколько по нему не скучала, да и не было у меня для этого особых причин. То, что я перестала быть наложницей Олава Харальдссона было заслугой других — твоего отца, Эгиль, твоей собственной — и Сигвата Скальда. Я чувствовала себя уверенней, когда думала, что ты и Сигват служите в дружине Олава. У меня было чувство, что вы мои братья. Да и в золоте у меня теперь тоже не было недостатка. Когда отец договаривался с Олавом Харальдссоном о моем приданом и свадебных подарках, они оба старались вытянуть друг у друга как можно больше. Так что в результате я оказалась владелицей хуторов в обеих странах. И еще я поняла, что конунг Олав не хочет ссориться с конунгом Энундом и постарается не трогать меня. Меня даже не особенно расстраивало, что конунг почти не интересовался нашей дочерью. Ульвхильд шел третий годик, и она была прелестным ребенком. У нее появилось много новых друзей.
Кроме того, я обрела наконец отца, о котором всегда мечтала. Епископ Сигурд часто бранил меня за проступки, но дарил при этом такую заботу и любовь, что я впервые в жизни почувствовала себя счастливой.
Именно он помирил нас с Олавом после ссоры, произошедшей из-за Оттара.
Что епископ сказал конунгу, я не знаю. Но мне он заявил, что у Олава есть все основания сердиться. Потому что я выставила его на посмешище перед дружиной. Я заявила, что имею право отблагодарить скальда за стихи, посвященные женщине! Я посмела сравнить любовную песнь с хвалебной драпой в честь конунга! Я ответила, что лесть приятна каждому и не считаю викингские походы Олава приличествующими христианскому королю. И я рассказала то, что слышала от самого Олава: как он издевался над умирающим архиепископом в крепости Кантара.
Это был тот редкий случай, когда Сигурду нечего было мне ответить. Он долго думал, а потом сказал:
— Человеку, ставшему викингом в двенадцать лет, трудно принять сразу все законы христианского мира. Мы, служители церкви, должны запастись терпением. И ты, королева Астрид, должна понять, что такой человек не привык обращаться с женщинами достойно. И ты должна постараться простить его.
И в ту весну и последовавшее за ней лето мне было очень легко прощать Олава. Никогда не чувствовала я себя столь счастливой. Я как будто пробудилась от зимней спячки и искренне радовалась жизни…
— В ту весну и лето ты была очень красива, — неожиданно перебил королеву Эгиль.
Астрид с удивлением посмотрела на Эгиля, а потом улыбнулась.
— Может быть. Кроме того, именно в то время я начала задавать вопросы. Конунг готовился к тингу и разрабатывал новые законы. Он хотел установить одинаковые для всех хуторов и поселений законы. Я расспрашивала его об этом, и Олав с радостью мне отвечал. Как и епископ Сигурд.
Я многому научилась у твоего отца, Эгиль, моим знаниям удивлялся даже сам Олав.
В ту весну я почувствовала силу. Раньше я была птенцом, полностью зависящим от взрослых птиц. Именно они приносили мне еду и оберегали от невзгод. Теперь же я поняла, что и сама могу постоять за себя. Что мне хватит быть несчастным беззащитным птенчиком, который способен только жалобно пищать и лить слезы.
Я стала самостоятельной.
Изменилось и мое отношение к Олаву. Если раньше я смотрела на него, как на неизбежное зло, то теперь я поняла, как тяжело приходилось этому человеку, вынужденному постоянно вести борьбу за существование — и который боялся даже меня, женщины.
После тинга мы отправились в поездку по стране.
Мы попали в самый разгар сезона торговли. У причала в гаванях всегда стояло несколько кораблей, многие из чужих стран.
Не успели мы приехать в Тунсберг, как нам сообщили, что в городе находится Эрлинг Скьяльгссон из Сэлы.
Я много слышала об Эрлинге. Его женой была сестра Рёгнвальда ярла, мужа Ингебьёрг.
Эрлинг был известен своим отказом подчиниться конунгу Олаву.
Конунг послал за ним дружинника, и вскоре я увидела Эрлинга. Нельзя сказать, чтобы он был в особенно хорошем настроении.
Это был высокий, сильный человек, который привык поступать в соответствии с законами чести и совести. Я сразу поняла, что он лучше умрет, чем нарушит эти законы, и была страшно удивлена, что Олав надеется подчинить его себе.
Не знаю, почему конунг разрешил мне присутствовать при их беседе с Эрлингом. Может быть, для того, чтобы продемонстрировать свою силу. Но все оказалось не так, как задумал Олав. И я впервые испытала к нему сочувствие, чуть ли не материнскую жалость. Конунг ругался и угрожал, но ничто не могло помочь. Ему надо было либо убить Эрлинга, либо оставить его в покое.
Эрлинг стоял на своем. Он был подобен могучей ели, которую ураган не может согнуть, а может только сломать, вырвать с корнем из земли. Он был готов подчиниться конунгу только при условии, что Олав дарует ему те же привилегии, что и Олав Трюгвассон. Тогда он преклонит перед ним колена, но никогда — перед его дружинниками. Но конунг тоже не собирался уступать. Он хотел сам решать, кому и что будет принадлежать в его владениях.
В дело вмешались другие — в частности, епископ Сигурд, который был знаком с Эрлингом еще со времен Олава Трюгвассона.
И тут Олав неожиданно обратился ко мне и спросил мое мнение. Мне кажется, он сделал это специально для того, чтобы показать, насколько мало ценит советы своих друзей. От меня он, судя по всему, вообще не ждал никакого ответа. Я же решила, что лучше как-нибудь ответить, чем просто сидеть, словно истукан. И я сказала:
— Господин, благодарю тебя за оказанную честь. Я бы сочла величайшим стыдом не ответить тебе. Но сейчас я исхожу из того, что мне известно. И я знаю, что Рёгнгвальд ярл готов отказаться от великой чести называться ярлом, лишь бы доказать тебе свою преданность. Он родственник Эрлинга. И если ты помиришься с Эрлингом, то сделаешь приятное и Рёгнвальду ярлу.
Не знаю, имели ли какое-нибудь значение для конунга мои слова. Но дело было решено в пользу Эрлинга. Хотя Олав и выразил сомнение в его преданности и потребовал в залог прислать в дружину сына Эрлинга — Скьяльга.
Вскоре после этого случая Эрлинг пришел ко мне вместе с епископом Сигурдом. Он поблагодарил меня за привет, который я передала ему от Рёнгвальда ярла и фру Ингебьёрг. Когда же он спросил меня об отношении к этим двум могущественным людям, я постаралась быть как можно более краткой и ответила, только чтобы не показаться невежливой. Эрлинг выразил мне свое уважение, которое тронуло меня до глубины души, поскольку исходило от честного и мужественного человека.
Я нисколько не сомневалась, что ему известно, кем была моя мать. Но он никогда не относился ко мне, как к дочери наложницы. Он разговаривал со мной как с женщиной из рода вендийских ярлов.
Королевой Норвегии меня называли с тех пор, как я стала женой конунга Олава, но только в тот день, когда ко мне пришел Эрлинг, я почувствовала себя настоящей королевой.
Епископ Сигурд остался у меня после того, как Эрлинг отправился домой.
— Королева Астрид, — сказал он, — ты добилась расположения Эрлинга и при этом не поссорилась с Олавом.
Он помолчал, а потом продолжал:
— У тебя есть способности, которые могут помочь тебе стать могущественной королевой. И нажить врагов. Ты должна научиться сдерживать себя и быть очень осторожной. Ради Господа нашего.
Для конунга Олава это был год примирений.
Он пришел к согласию с еще одним хёвдингом — Эйнаром Бесстрашным. Это случилось осенью. Эйнар был верным подданным моего отца со времен битвы у Несьяра. После смерти отца он потерял все привилегии и хотел вернуться домой в Трондхейм.
А Сигват все время был занят переговорами с конунгом о правах исландцев, которые оказались на королевской службе в Норвегии. Исландцы поддерживали короля во всех вопросах, связанных с введением христианства, и Олав был очень щедр с ними.
Искал дружбы конунг и с церковью. Почти все норвежские епископы и архиепископы приезжали в страну из Англии и подчинялись английскому епископству. Но епископ Сигурд привез с собой в последний раз плохие новости. Король Кнут открыто заявил, что потребует от Олава Харальдссона подчиниться Англии. Епископ позаботился взять с собой на корабль как можно больше священников. И заказал множество списков с книг. И если только король Кнут не изменит своего решения, то Олаву Харальдссону вряд ли стоит рассчитывать впредь на помощь английских епископов, сказал Сигурд.
Поэтому в Саксонию снарядили для переговоров с тамошним архиепископом епископа Гримкеля…
— Это надо было сделать раньше! — не выдержал Рудольф, — Северные страны с древних времен подчинялись епископству в Гамбурге и Бремене. Не хватало только, чтобы об этом не вспомнил Олав Святой!
— Думаю, что он больше думал о том, чтобы позлить короля Кнута, чем о подчинении архиепископу Гамбургскому, — резко возразила Астрид.
Она помолчала, а потом вдруг спросила:
— Неужели для твоего архиепископа, Рудольф, так важно знать, что он получит ту власть, которую считает принадлежащей себе по праву?
Рудольф помедлил с ответом.
— Архиепископ несет ответственность перед Господом и папой римским.
— Если говорить об обязанностях перед Богом, мне кажется, Господь больше теряет, чем приобретает, когда епископы начинают враждовать между собой, — спокойно заметила королева Астрид.
Я подумал о Бьёрне и его удивлении, когда в нашем разговоре я упомянул вражду между епископами.
— Да вот только ссорятся за власть епископы не только ради Бога, — сказал Эгиль, — Ты сказал сегодня, Ниал, что все папы — люди и что далеко не каждый из них свят. Мне кажется, твое замечание касается и архиепископов.
— Это несправедливо, — серьезно сказал Рудольф. — Адальберт, наш высокочтимый архиепископ, мудр и справедлив. И Урван, что был архиепископом во времена, описываемые королевой Астрид, тоже был уважаемым человеком.
— Да, об архиепископе Урване я действительно никогда не слышала дурного слова, — сказала Астрид. — Но вот о твоем любимом Адальберте я этого сказать не могу. Я слышала, что это очень жадный человек— и до денег, и до власти.
Она хотела поддразнить Рудольфа, и этой ей удалось в полной мере — лицо священника побагровело.
— Эти слова мог произнести язычник Харальд Норвежский! — закричал он. — Конунг Харальд, который сжигает церкви, занимается колдовством и отнимает дары, по праву принадлежащие святой церкви!
— У кого отнимает? — невинно спросила королева Астрид.
— У архиепископа Бременского и Гамбургского, — выпалил Рудольф.
— Но кто говорит, что они по праву принадлежат Адальберту? — задал вопрос Эгиль.
— Это говорит … говорит архиепископ.
— Так значит, это архиепископ утверждает, что конунг Харальд разрушает церкви и занимается колдовством? — поинтересовалась Гуннхильд.
— Да, — кивнул Рудольф, — и конунг не захотел даже выслушать посланца архиепископа. Это говорит о том, как горд и высокомерен он стал.
— А вы хотите, чтобы он заново выстроил церкви и прекратил заниматься колдовством? — спросил я.
— Нет, — тут же ответил Рудольф, — об этом заговорили после того, как архиепископ потребовал, чтобы конунг подчинился ему и отдал часть даров, которые приносят к раке Олава Святого.
— Архиепископ, наверное, забыл, что конунг Харальд долгое время пробыл в Миклагарде, в Константинополе, — усмехнулась Астрид.
— Ну, — сказал я, — ведь сказано же — «будьте мудрыми, как змеи, и невинными, как голуби». Мне кажется, архиепископ толкует заповеди Божьи, как ему самому того хочется.
Рудольф в растерянности посмотрел на меня. Он не понимал, говорю ли я серьезно или шучу. Внезапно мне стало его жалко. Он выглядел беспомощным, как несчастный тюлень, выброшенный на берег прибоем и окруженный сворой разъяренных псов.
И я понял этого человека. Он был честным и прямолинейным, но никогда не отличался умом, а потому, как многие глупые люди, был упрям.
Он был настолько растерян и несчастен, что я решил помочь ему выбраться из этого неприятного положения с честью.
Но к счастью, королева Астрид продолжила свой рассказ.
— Ту зиму мы провели в Борге. Я не бывала там со времени своего приезда в Норвегию. Я вспоминаю это место без особой радости. Королевская усадьба расположена по соседству с водопадом, и шум воды сопровождал меня повсюду. Даже зимой водопад что-то сердито бормотал, а уж весной громкоголосо радовался наступившей свободе.
Нет, все-таки место само по себе было не так уж и плохо. Даже водопад привлекал взгляд дикой красотой.
Но мне не нравилось, что у меня нет дома, который я могла бы называть своим. Даже путешествия по стране доставляли мне больше удовольствия. Когда мы останавливались на каком-нибудь хуторе, для женщин всегда выделяли палаты, где мы могли собираться по вечерам, никому не мешая. И Ульвхильд всегда была рядом со мной.
Сразу же по приезде в Борг я сказала конунгу Олаву, что мне нужен отдельный дом. Для меня самой, Ульвхильд и моих девушек.
— Так ты не хочешь больше делить со мной постель? — спросил он.
— Хочу, если на то будет твоя воля, — спокойно ответила я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором я увидела боль и страдание. Мне вдруг захотелось обнять его, я начинала понимать, как он несчастен и одинок. Но я не сделала этого. Нам может быть жалко раненного медведя, но тем не менее это еще не повод трепать его по загривку,
Конунг выделил мне палаты. И постепенно моя жизнь стала налаживаться.
С конунгом мы встречались по вечерам, в трапезной. Олав внимательно следил за соблюдением всех церемоний, в моих же палатах все было проще. Мне хотелось, чтобы Ульвхильд чувствовала себя в домашней обстановке, чтобы у нее остались такие же приятные воспоминания о детстве, как у меня о доме твоих родителей, Эгиль… ты меня понимаешь?
Эгиль рассмеялся:
— Да, понимаю. У тебя в палатах вместо щитов и мечей были прялки, на полу со щенками играли дети, стены украшали красивые ковры и вышивки, а на скамьях лежали мягкие подушки. И я хорошо помню, как многие из дружинников конунга спешили из большого торжественного зала к тебе, пробираясь в темноте по двору.
— Особенно часто наведывались исландцы, — продолжила Астрид, — они много рассказывали о семьях, которые оставили в Исландии, о матерях и сестрах. Очень часто в палатах оказывались сразу несколько скальдов. У меня они складывали свои висы и драпы не ради золотых обручий, а ради игры. Они развлекались. Особенно часто строфы слагал Сигват, даже по самому пустяковому поводу.
Заходили ко мне и священники. И вскоре они стали приносить с собой книги. Они раскладывали их на широком столе и переписывали…
— В церкви и палатах епископа холодно, — ответил один из священников на вопрос Сигвата, почему они так часто приходят ко мне.
— Да и пиво там не так хорошо, — с улыбкой заметил Сигват и тут же сложил такую вису:
Навещал меня и епископ Сигурд. Не знаю, правда, считал ли он, что в его палатах холодно или ему было просто приятно наше общество.
И мое гостеприимство щедро вознаграждалось. Я могла задавать вопросы ученым людям, на которые они с удовольствием отвечали. Постепенно я многому научилась и даже стала принимать участие в их беседах.
Королева Астрид замолчала.
— Я устала, — сказала она резко, — но мне еще многое надо вам рассказать. Завтра, после утренней службы я продолжу свое повествование.
 |
Я долго не засыпал, лежал и думал. Дверь в свои покои я оставил открытой, чтобы из зала шло тепло. Но мне не было бы холодно в любом случае — на кровати лежала гора подушек, меховых одеял и перин.
Мне кажется, я начал понимать королеву Астрид. Теперь мне стало ясно, почему такие могущественные и умные люди уважали королеву. Тем не менее что-то в ее рассказе меня настораживало. О чем-то она умолчала.
Сначала я просто почувствовал это. А затем принялся раздумывать над ее рассказом, над каждым словом и выражением. Я искал истину и нашел ее.
Королева Астрид поняла, что больше ей нечего бояться конунга Олава — он не стал бы с ней ссориться из-за ее брата — шведского короля. И тем не менее она не решилась утешить Олава Харальдссона, потому что «не стоит трепать раненого медведя по загривку».
И тут не могло быть иного объяснения как то, что она не хотела оказать поддержку своему мужу.
Мне было интересно, придет ли Рудольф послушать продолжение рассказа Астрид после того, что случилось вчера вечером. Но он пришел.
Он стал напоминать мне героев старинных сказаний. Когда они получали смертельную рану, то не прекращали битву, а отбрасывали щит, зажимали рану левой рукой и продолжали сражаться.
Мы поели, а потом королева Астрид продолжила свой рассказ.
— В ту первую зиму в Борге, когда я стала жить сама по себе, конунг Олав часто приглашал нас с епископом Сигурдом в свои покои. Мы долго сидели и разговаривали, часто уже после того, как остальные устраивались на ночь.
Но сама я говорила мало, больше слушала, о чем беседовали конунг с епископом. Я многому научилась в то время. И часто во время своих разговоров они совсем забывали о моем присутствии.
Они вспоминали поездку епископа Сигурда в Англию и путешествие епископа Гримкеля в Саксонию. Говорили о значении этих поездок для будущего Норвегии.
— Но мы не должны забывать, — сказал как-то конунг, — что это может означать и приближение моей битвы с королем Кнутом, который хочет подчинить Норвегию Англии.
— Вполне возможно, — ответил ему епископ.
— Я не боюсь сражения, — продолжал Олав, — ведь я нахожусь под защитой Бога. Он даровал мне победу во всех сражениях. После возвращения в Норвегию я всегда побеждал. Христос защитит меня и в битве с королем Кнутом.
— Да, — неуверенно ответил епископ.
— Неужели ты сомневаешься в правоте моих слов? — возмутился конунг.
— Вполне возможно, что для сомнений у меня есть основания, — твердо ответил Сигурд.
— Неужели ты не веришь в силу Бога, епископ? — загрохотал Олав. — А вот я, конунг, верю в Господа нашего. Я делаю Норвегию христианской страной, и Иисус дарует мне победу в сражениях. И я честно выполнил свое обещание. Так почему бы этого не сделать Богу? Почему ты думаешь, что он может меня предать? Ты хочешь сказать, что Господь не держит своего слова?
Епископ промолчал.
— Отвечай же! — заорал конунг. Он был в страшной ярости.
Сигурд выпрямился на скамье.
— Конунг Олав, — сказал он, — сначала я хотел бы задать вам один вопрос. Вы крестили Норвегию ради Иисуса Христа или ради самого себя?
— По обеим причинам, — коротко ответил король, — ну и что? Что в этом странного? Неужели ты думаешь, что я могу кому-то подчиниться, даже если это сам Иисус Христос? И ничего не получить взамен?
Епископ помолчал. А затем медленно сказал:
— Иисус был слугой всех людей. Он умер за нас. И он ничего не требовал взамен, кроме того, чтобы мы приняли его жертву и его любовь.
Вряд ли конунг был бы больше удивлен, если бы Бэсинг, его любимый меч, вдруг растаял, как масло.
— Я заключил договор с Христом, — наконец произнес он, — а ты хочешь мне сказать, что он предатель?
— Ты не можешь заключить договор с Богом на таких основаниях, сын мой, — ответил епископ.
— Это еще почему? Ведь рассказывают же священники, что Авраам заключил с Богом договор.
— Это не Авраам заключил договор с Богом, а Бог — с Авраамом. И это совсем другое дело.
— Так в чем разница? — не успокаивался Олав. — Ведь Авраам даже не был королем.
— Конунг Олав, я не знаю, чему научили вас священники, которые крестили вас в Руде. Я думал, что спрашивать об этом не было необходимым. Я видел, что вы посещали службу, видел ваше стремление ввести христианство в Норвегии, видел, как вы уважаете церковные законы.
— Я научился всему, что нужно, — коротко ответил конунг.
— Я в этом не уверен. Хотя Олав Трюгвассон и был суровым человеком, с крутым нравом и без всякого снисхождения к своим врагам, тем не менее, думается мне, он знал о христианстве больше вас.
— И что же было известно ему, чего не знаю я? — прищурился Олав.
— Когда Олав Трюгвассон стал конунгом Норвегии, он заявил, что эта страна либо примет христианство, либо погибнет. Это было его обещание Богу, а не торговля. Много раз я слышал, как он рассказывал людям о христианстве, я видел священный огонь в его глазах и радость, когда люди соглашались принять новую веру. Говорят, что его крестники оставались преданным Богу и своему конунгу до конца жизни. Но он был очень жесток с теми, кто не соглашался преклонить колена.
— А почему ты считаешь, что плохо быть жестоким с теми, кто отказывается перейти в нашу веру?
— А какие апостолы были бы у Христа, если бы он угрозами заставлял их следовать за собой?
Конунг ничего не ответил, и епископ продолжал:
— Ты ждешь, что Бог поможет тебе победить короля Кнута. Но ведь Кнут такой же христианин, как и ты. И почему Иисус должен даровать победу хёвдингам и конунгам? Я понял истину только во время последнего сражения Олава Трюгвассона, когда сидел под палубой «Великого Змея». Я очень любил своего короля. Как брата. Он был вздорным и вспыльчивым, добрым и щедрым, открытым и бесстрашным. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он победил. Но в битве при Свёльде он сражался с врагами, которых нажил из-за ложной гордости и жажды власти. Я не имел права просить для него победы. Я мог только умолять Бога, чтобы свершилась Его воля.
Олав даже побледнел от злости.
— Так значит, ты не хочешь просить у Господа для меня победы? — прорычал он.
— Я могу только просить, чтобы свершилась воля Господня, — смиренно ответил епископ.
— Воля Господня! — скривился конунг. — А как насчет моей воли?
Епископ поднялся со скамьи.
— Ты хочешь решать за Бога, конунг Олав? — спросил Сигурд. — Если ты ищешь богатства, которое может дать тебе любовь Господа, то я с удовольствием буду помогать тебе. И ты знаешь, где меня найти.
Он повернулся и медленно пошел к двери. Я хотела последовать за ним.
— Останься, Астрид! — приказал мне конунг.
Я послушно села на место. Но епископ остановился и повернулся к Олаву:
— Не забывайте, конунг Олав, что королева Астрид находится под защитой Господа.
Он перекрестил меня и вышел.
— Что он хотел этим сказать? — в недоумении спросил Олав.
— Господин, ты и сам слышал, что именно он сказал, — спокойно ответила я.
— Да, — прикусил губу Олав, — и он не хочет просить для меня победы.
— Он обещал просить Бога, чтобы исполнилась воля Божья. Если Господь действительно хочет, чтобы ты победил, он пошлет тебе желанную победу. Мне кажется, ты слишком рано осудил епископа.
Он задумался, наморщив лоб,
— Я не понимаю, в чем разница, если ты считаешь, что Бог дарует тебе победу, — наконец произнесла я.
— Вполне возможно, ты и права, — ответил конунг. Но он все еще никак не мог успокоиться.
— Я хочу, чтобы сегодня ты разделила со мной супружескую постель, — неожиданно сказал он.
Я так растерялась, что даже не смогла скрыть своего отвращения.
— Да, господин, — только и ответила я.
Я легла в постель, не испытывая ни малейшей радости.
Но он просто прижался ко мне, как зверь, который ищет тепла.
На следующий день в мои палаты неожиданно пришел конунг.
Было как раз время отдыха. После службы в церкви ко мне пришли священники, они переписывали Псалтирь — один из них читал вслух, а другой писал. Я сидела за шитьем, а Ульвхильд играла на ступеньке у трона. Совсем недавно один из исландцев вырезал ей из дерева лошадок, которых она катала по полу. В углу за прялками сидели мои девушки, а напротив расположились за шахматами два дружинника конунга. Но они больше шутили с девушками, чем играли. Я как раз собиралась сделать им замечание, потому что они мешали служанкам работать. В палатах приятно пахло свежим хлебом.
Конунг Олав замер в дверях. Как только я увидела его, то сразу же поспешила навстречу.
— Добро пожаловать, господин, — приветствовала я своего мужа. В мои палаты он пришел впервые.
Он сразу же прошел к трону. А я поднесла ему пива.
Он принял чашу, выпил и осмотрелся.
— Так вот, значит, как ты все тут устроила, — сказал он. — Как в простом доме бонда.
Он бросил взгляд на священников, переставших переписывать книгу, и дружинников, тоже прекративших игру.
— Да тут и все мои мужи — и ученые, и доблестные, — добавил конунг.
— Господин, — сказала я, — быть может, они тоже выросли в доме бондов. Как и я. Ведь ты же знаешь, что меня воспитывал Эмунд из Скары. Поэтому я все тут так и устроила.
— Так палаты твоего отца в Свитьоде тебе были не милы?
— В палатах моего отца дули холодные ветры, — ответила я, довольная, что он упомянул дом моего отца, а не свой собственный.
Он долго сидел у меня — играл с Ульвхильд, которая, к счастью, привыкла к незнакомым людям и не испугалась своего отца, а улыбнулась ему ласково и доверчиво. Ему так понравилось, что я испугалась, не будет ли он часто наведываться к нам. Потому что Олав постепенно захотел бы все изменить на свой лад в нашей домашней обстановке.
Перед уходом он сказал:
— Я пришел сообщить тебе, что помирился с епископом. Мне кажется, тебе будет приятно услышать эту новость.
Он огляделся и добавил:
— Мне бы хотелось почаще приходить сюда.
— Мой король — всегда здесь желанный гость, — ответила я, но даже не посмотрела на него, когда он выходил из зала.
Сразу же после ухода конунга ко мне пришел епископ — можно было подумать, что он стоял в укромном месте и ждал, когда Олав покинет палаты. Во всяком случае, Сигурд сразу же сказал, что видел конунга.
Я ответила, что Олав пришел ко мне впервые. И рассказала о нашей беседе.
Епископ осмотрелся. Священники и дружинники ушли, остались только служанки. А Ульвхильд заснула рядом со мной на скамье.
— Ты можешь отослать своих девушек? — спросил епископ Сигурд.
Я приказала служанкам отправляться в поварню и помочь готовить ужин.
— Ты очень напоминаешь мне королеву Тюру, жену Олава Трюгвассона, — задумчиво проговорил Сигурд.
— Ты имеешь в виду сестру Свейна Вилобородого, на которой Олав женился против воли ее брата? — спросила я.
— Да, о ней. Она считала, что Олав поступил глупо, когда не привез ее приданое в Венланд.
— И чем же она напоминает тебе меня? Ведь я-то получила свое приданое.
— Я вспоминаю один случай. Олав пришел к королеве и показал стебелек дягиля, который ему удалось отыскать. Тюра пришла в бешенство и сказала, что чем собирать всякие травы, лучше бы конунг отправился за ее приданым. Олав так и сделал. И мы знаем, чем все это закончилось — битвой при Свёльде.
— Я не понимаю, какое это все-таки имеет ко мне отношение, — ответила я.
— Конунг Олав пришел к тебе сегодня предложить свою дружбу и порадовать тебя, а ты оттолкнула его. Совсем как Тюра. И Олав Харальдссон должен был почувствовать себя точно так же, как Олав Трюгвассон, когда принес Тюре стебелек дягиля.
Я поняла, что мне многое надо рассказать епископу. Все было не так просто, как он думал.
Я рассказала ему о Олаве Альве Гейрстадира, о вере своего мужа в то, что он является потомком языческих богов, о мече Бэсинге, который конунг любил больше всего на свете и с которым не расставался даже в постели, о наследстве, полученном от умершего конунга и о многом другом.
Епископ внимательно выслушал меня.
— Олав Трюгвассон тоже верил в колдовство, — сказал он, — но я сумел его переубедить. Но сейчас все обстоит намного серьезнее. Ты позволишь, королева Астрид, рассказать мне о нашем разговоре конунгу Олаву?
Я подумала.
— Не думаю, что конунгу понравится, если он узнает, о чем я тебе рассказала, — ответила я.
— Но ведь речь идет о спасении его души. И ты сама это знаешь. Иначе ты бы никогда не заговорила со мной об этом.
— Я понимаю, что ты должен с ним поговорить. Но не уверена, что тебе надо упоминать о наших с тобой беседах. Олав очень гордится своим происхождением. И он всем об этом с удовольствием рассказывает. Так что ты можешь обо всем этом услышать от него самого.
— Мне не нравится ходить тайными тропами, — заметил епископ, — но я сделаю, как ты хочешь.
И я понимала, что мне понадобится терпение и время, чтобы переубедить конунга. В тот вечер конунг рано лег спать. К счастью, он не приказал мне следовать за ним. Но на следующий день он решил со мной поговорить.
И я была права. Епископ задал ему всего лишь один-единственный вопрос, и этого оказалось достаточно, чтобы Олав тут же все выложил об Олаве Альве Гейрстадира и проникновении Ране в его курган, о смерти Харальда Гренландца и о своем рождении. И о том, что все считали, что в тело младенца переселилась душа Олава Альва Гейрстадира.
Епископ внимательно выслушал рассказ Олава, ни разу не перебив его. Он лишь изредка кивал, чтобы показать, как заинтересовало его повествование конунга.
Потом епископ долго молчал, погруженный в раздумья.
Наконец он сказал:
— Мы уже давно привыкли, что многие конунги считают, что их прародителями были языческие боги. Ты придерживаешься такого же мнения, Олав Харальдссон?
— Никто не может скрыть правду о своем рождении или противиться ей. И я не вижу причин стыдиться своего происхождения, — ответил конунг.
— Все это так, — продолжал епископ, — но ведь ты не очень-то ценишь своего отца, хотя он и знатного рода. Ты считаешь его причастным к своему рождению, тут уж ты ничего не можешь поделать, но главным для тебя является Олав Альв Гейрстадира, который возродился в тебе, не так ли?
Олав кивнул:
— Да, ты прав.
— Но твоя вера не может понравится христианину, тем более священнику.
— Ну и что? Зато мне ее привили моя мать, и королева Аста, и Ране, который заменил мне отца.
— Мне кажется, тебе, конунгу, принявшему крещение, следует отказаться от такой веры, — сказал Сигурд.
— Это невозможно, — ответил конунг, — я не могу отказаться от самого дорогого, что есть у меня в жизни.
— А почему ты так уверен, что у тебя действительно душа Олава Альва Гейрстадира? — спросил Сигурд.
— У меня есть тому подтверждение, — ответил Олав, поглаживая свой меч,
— Но ведь этот меч украли из кургана умершего конунга. И это ничего еще не доказывает.
— Но Ране рассказал мне о своем видении и о желании конунга, чтобы его меч достался мне, — раздраженно возразил Олав.
— Я охотно верю, что Ране действительно вынес этот меч из кургана, но что если его действиями руководил Дьявол? — спросил Сигурд.
— Ты не прав. И Олав Альв Гейрстадира — не Дьявол. Он пожертвовал жизнью, чтобы спасти свой народ от опасности.
— Расскажи мне об этом, — попросил епископ.
— Он был конунгом Вестланда, все любили его и уважали. Кроме того, он был еще и красивым мужчиной. Однажды ему приснился сон, что с востока на страну напал громадный разъяренный бык. Из его ноздрей вырывалось пламя, он несся по Норвегии, не разбирая дороги, и убивал людей. Под конец добрался он и до короля с дружиной. Олав созвал тинг и рассказал о своем сне. Он сказал, что с востока в страну придет бык, который убьет много людей, его самого и его дружину. Конунг повелел также подготовить место для погребения убитых и объяснил, что бык в его сне означал чуму. Как только болезнь сразит самого Олава и его захоронят в кургане, чума прекратится. Все случилось, как и предсказал Олав Альв Гейрстадира.
— Но почему ты говоришь, что он пожертвовал своей жизнью? — спросил священник.
— Все случилось, как в сражении — когда погибает конунг, битва прекращается, — ответил Олав.
— Не думаю, чтобы конунг захотел пожертвовать собой, — возразил Сигурд, — ему следовало бы в таком случае бросить на землю оружие, чтобы прекратить сражение, а твой Олав просто умер от чумы. Он был язычником.
— Он никогда не был язычником, — ответил конунг. — Он принял крещение в Руде.
— А я считал, что крещение в Руде принял Олав Харальдссон, — усмехнулся Сигурд.
— Нет, он принял крещение, когда Олава Трюгвассона крестили в Вике.
— Скажи мне, ты один человек или в тебе живут двое? — так же спокойно, как и раньше, спросил епископ.
— Я один человек, но во мне возродился другой конунг — герой прошлого. Он силен и мужествен. И он имеет полное право называться королем. Но я чувствую в себе и наследство Харальда Гренландца, который был трусом и предателем.
— Ну если ты говоришь, что ты все-таки один человек и тебя крестили в детстве, то тогда стоит говорить только об этом крещении. И если ты думаешь, что приняв крещение в Руде, Олав Альв Гейрстадира заключил тем самым договор с Богом, то ты ошибаешься.
Тут Олав впервые за все время беседы рассердился:
— Ты хочешь сказать, что Господь не принимает Олава Альва Гейрстадира?
— Я хочу сказать, что Господь принимает сына своего — Олава Харальдссона. Ты боролся за введение христианства во имя Господа нашего. Но только святые могут забыть о себе ради других. Нам, грешникам, надо молить о прощении каждый день.
— А как же тогда быть с Олавом Альвом Гейрстадира, с моим мечом и моим прошлым? — с испугом в голосе спросил король. — Ведь даже у короля Карла Магнуса был меч, который он считал подтверждением своего королевского происхождения.
— А тебя это беспокоит? — спросил Сигурд.
— Да, потому что Карл Магнус был христианином.
Епископ помолчал, а потом сказал:
— Неужели ты не можешь жить без всего этого?
— Епископ Сигурд, — ответил конунг, — если бы кто-нибудь сказал тебе, что ты не Ион Сигурд, слуга Божий, исполняющий свои обязанности перед Господом нашим и людьми, а презренный трус и предатель, смог бы тогда жить?
— Я каждый день прошу у Бога простить грехи мои и мою трусость, — смиренно ответил епископ. — И каждый день Бог дает мне силы подняться с колен и идти дальше.
Конунг с изумлением воззрился на Сигурда.
— Неужели у кого-нибудь есть силы вынести такую жизнь? — спросил он.
— Кто хочет спасти свою жизнь, должен ее потерять, — ответил епископ. — Но только тот, кто жертвует своей жизнью ради Бога, способен обрести покой.
Олав помолчал, а потом внезапно застонал, как раненный зверь:
— Нет! Нет! Нет!
И зарыдал.
Епископ подошел и положил ему на плечо руку.
— Иисус совсем не требует, чтобы каждый прошел его путь к Голгофе, — спокойно сказал он. — Надо просто делать хотя бы изредка хоть один шаг к нему навстречу. А милосердие Господне бесконечно.
Через некоторое время конунг поднял голову:
— Но разве не могу я верить в договор Олава Альва Гейрстадира с Богом?
— Если ты доверишься Богу, он дарует тебе победу. Но пути Господни неисповедимы. Победивший в сражении может продать душу Дьяволу. И тот, кто проигрывает в земной жизни, может оказаться на небесах. Никто не в состоянии разбудить в человеке любовь к Богу, пока сам человек не окажется к ней готовым. Об этом говорит весь мой сорокалетний опыт священника. Человек подобен виноградной лозе, которая растет, как возжелает Бог. И священники могут лишь обрезать побеги и следить, чтобы лозе досталось как можно больше света и тепла небес, и поливать лозу из источника божьей мудрости. Я всего лишь виноградарь, конунг Олав. И не мне судить других.
— Ты даже не будешь осуждать меня, если я буду по-прежнему верить в Олава Альва Гейрстадира и его возрождение во мне? — с удивлением спросил Олав. — И ты не отлучишь меня от церкви?
— Нет, до тех пор, пока ты действительно будешь стремиться укреплять свою веру в Бога.
Оба они помолчали.
Затем епископ встал, перекрестил конунга, который склонил перед ним голову. Я тоже поднялась со скамьи. И когда мы вместе с епископом покидали палаты, конунг Олав не остановил нас.
Я стал бояться за королеву Астрид — мне казалось, что она пытается скрыть, как плохо себя чувствует на самом деле. Она все время поторапливала нас, как будто боялась, что не успеет все рассказать.
Самому мне больше всего на свете хотелось сейчас поговорить наедине с Гуннхильд. Наша последняя беседа была прервана на полуслове.
«Вини в этом самого себя», — сказала она мне, когда я напомнил ей о высеченной рабыне и разбитом хрустальном бокале.
Я несколько раз пытался поймать взгляд королевы Гуннхильд, но она все время старательно отводила глаза. И нам никак не удавалось остаться наедине. Я подумал, уж не знает ли королева о разговорах слуг, о которых мне поведал Бьёрн. Что все в усадьбе бьются об заклад, как скоро мы окажемся в одной постели. Потому что в таком случае она могла избегать меня, чтобы не давать пищи слухам.
Когда Астрид завершила рассказ, она ни за что не хотела пойти отдохнуть, хотя и очень устала. Астрид настояла, чтобы мы собрались после ужина и сказала, что хочет поговорить с Гуннхильд и мной наедине.
— Ниал Скальд, — сказала Астрид, — у меня остался перед тобой долг. Ведь ты выиграл у меня партию в тавлеи.
Я ответил, что все это было шуткой.
Она склонила голову набок и посмотрела на меня:
— Зачем ты так говоришь, когда тебе прекрасно известно, что все было всерьез?
— Тебе стоило бы понять, — ответил я, — что я пытаюсь показать свою скромность.
Она рассмеялась.
— Я привезла с собой из Скары все, что должна тебе.
Тут Астрид повернулась к Гуннхильд:
— Ты можешь послать за тем сундуком, что привезли вчера на санях из Скары?
Гуннхильд кивнула, и вскоре в трапезной стоял большой кованый сундук.
Астрид достала ключи и отперла замок. Подняла крышку, и я заглянул внутрь.
Она помолчала, а затем сказала:
— Мне кажется, Ниал, что тебе лучше достать все это из сундука самому. У меня совсем не осталось сил. Я задыхаюсь.
Я достал полное боевое снаряжение дружинника и его коня — все поражало своей роскошью и богатством. Броня, блестящий шлем…
— Примерь-ка шлем, — попросила Астрид.
Все было сделано для меня как на заказ.
Там было еще и копье, поразившее нас своей работой. Древко было украшено серебряными насечками, а наконечник сделан из нескольких типов закаленной стали. Великолепная работа, по видимому, франкийского мастера.
Но самым дорогим для меня подарком оказался меч. Рукоять его была отделана золотом, и я без колебаний достал меч из ножен — я нисколько не сомневался, что это понравится королеве Астрид.
Это был обоюдоострый меч. И на клинке я увидел голубоватые разводы, отличающие хорошую сталь. Я сразу понял, что меч, как и копье, сделан из нескольких видов стали.
Я с нежностью провел рукой по клинку, ощущая неровности его поверхности, и чуть надрезал себе палец. Этот меч подходил самому конунгу.
— Я слышал, как Торд, отец Сигвата скальда, называл такие мечи «огнем крови». У моего отца был такой меч, я наследовал его, но викинги отобрали его у меня, когда взяли в плен.
Я посмотрел на оставшуюся в сундуке сбрую и обратился к королеве Астрид:
— Астрид, мы действительно играли в тавлеи. И я действительно выиграл. Но подарок, который ты мне делаешь, слишком дорогой. Всего этого достаточно, чтобы выкупить из рабства самого конунга.
— Я долго собирала все это, — ответила королева, — и еще дольше все это лежало в сундуке. Сначала я хотела, чтобы снаряжение досталось Оттару Черному, но он так никогда ко мне и не вернулся. А сейчас он мертв. Затем я думала о сыне конунга Олава, короле Магнусе, но мертв и он. А теперь недолго осталось жить и мне. И мне бы не хотелось, чтобы это снаряжение досталось кому-то чужому. Я не думала об этом сундуке, когда мы играли в тавлеи, но потом я очень привязалась к тебе, Ниал. Ты сын Киана Уи Лохейна, воспитанник Торда, у которого ты и научился игре в тавлеи. Именно тебе должен достаться этот сундук.
Она помолчала, а потом добавила:
— В конюшне стоит лошадь, которую я тоже тебе дарю.
Я преклонил перед ней колена — не как раб, а как гордый человек, который хочет оказать внимание королеве. Но я не благодарил ее. Она заплатила долг. И это было ее дело, что она выбрала такой способ заплатить его. Ей бы не понравилось мое «спасибо».
— Оставь себе сундук, — сказала Астрид.
За это я ее поблагодарил.
Затем я задумался. Королева Астрид внимательно смотрела на меня.
— Ниал Скальд, — спросила она, — ты слагаешь вису?
— Ты хорошо знаешь скальдов, королева Астрид, — ответил я, но мне понадобилось еще некоторое время, прежде чем я мог продолжить разговор.
— Моя виса не похожа на стихи, слагаемые исландскими скальдами, — наконец сказал я.
— А чем отличается ирландская поэзия? — спросила она.
— Это не так легко объяснить. Прежде всего, у нас есть более трехсот размеров стихов. И в каждой строке должна быть внутренняя рифма. Кроме того, последнее слово в первой строке рифмуется со словом из середины второй строки. То же самое относится к последнему слову третьей строки и слову из середины четвертой. И еще существуют строгие аллитерации.
— Может, стоит позвать Хьяртана, чтобы ты все это ему объяснил? — резко спросила Гуннхильд.
— Нет, — ответил я, — давай не будем все усложнять.
— Мне кажется, — заметила Астрид, — тебе стоит объяснить мне эти правила еще раз.
Я так и сделал.
— А о чем твоя виса? — спросила Астрид.
— О тебе, королева. Но не суди меня слишком строго, ведь я сочинил эту вису в спешке.
Я помолчал, а потом прочел стихи:
Астрид помолчала, а потом сказала:
— Я не хожу с золотым обручем, как это подобает королевам, и мне нечем тебя наградить. Но если ты еще раз повторишь эти строфы во время ужина, я вознагражу тебя.
— Я с удовольствием сделаю это, но ты и так уже наградила меня.
— Ты не прав, я просто вернула долг.
— Я говорю не об этом. А о твоем рассказе. Он стоит многих вис.
Больше мы ни о чем не говорили, и скоро все разошлись отдохнуть.
Я собрал разложенные вещи и убрал их в сундук. Запер замок, и подумал, как много забот у богатых. На восходе солнца у меня ничего не было, а сейчас все изменилось. И я вспомнил легенду о Кулмане и мухе.
У Кулмана не было ничего лишнего. Он владел только самым необходимым. Но зато у него была муха, которая ему очень помогала. Потому что когда он читал псалмы, муха переползала со строчки на строчку и показывала, где он остановился. И вот в один прекрасный день муха сдохла. Кулман написал святому Колумбе и пожаловался на свою беду. От святого пришел ответ: «Брат, не удивляйся смерти мухи, потому что несчастия всегда следуют за богатством…»
Мне удалось поговорить с Гуннхильд, когда я меньше всего этого ожидал. Но мы успели обменяться лишь несколькими словами.
Сложив свои богатства в сундук, я решил пойти посмотреть на коня, который, как сказала королева Астрид, стоял в конюшне. Королева Гуннхильд тоже решила взглянуть на него.
Это был отличный породистый жеребец. Но я понял, что пройдет немало времени, прежде чем мы станем друзьями. Для начала я решил немного поговорить с ним, чтобы он потихоньку стал привыкать к моему голосу.
— Тебе нравится? — спросил я Гуннхильд.
— Да, отличный конь, — коротко ответила она, но потом не удержалась и добавила:— Неужели вы не можете вести себя чуть скромнее? Мне просто хочется плакать от умиления, когда я смотрю на вас.
Я расхохотался.
— Ты так считаешь? — спросил я. — Но советую тебе попридержать язычок. Здесь в конюшне уши есть не только у лошадей.
Мне показалось, что на сеновале я заметил тени моих друзей.
 |
Астрид не успокоилась, пока я не согласился принять от нее золотое кольцо. Я подумал, что кольцо это хранилось в сундуке и предназначалось для Оттара Черного. Который так никогда и не вернулся к своей королеве.
И еще я понял, как много значили для Астрид скальды и их искусство. И если последние дни королевы могло скрасить мое умение, то было бы жестоко лишать ее последнего удовольствия.
Астрид во что бы то ни стало стремилась завершить свой рассказ и сразу после ужина принялся рассказывать дальше:
— Мне показалось, что я лучше стала понимать конунга после той их беседы с епископом. И может быть, что все рассказанное о возрождении Олава Альва Гейрстадира в образе Олава Харальдссона и не было такой уж неправдой.
Я не раз замечала, что в Олаве как будто живут два совершенно разных человека.
Иногда в него вселялся бес — или Олав Альва Гейрстадира, на которого конунг так хотел походить. Этот Олав был жестоким и самоуверенным, но с друзьями обращался очень хорошо. С ними он умел быть добрым, терпеливым, верным, щедрым, умным — короче, самым лучшим конунгом и другом.
Но чаще поступками Олава Харальдссона руководил Харальд Гренландец. И тогда он был трусом — кругом видел врагов и предателей и вел себя с ними не как подобает королю. Не удивительно, что многие считали конунга жестоким и злым, подозрительным и жадным, невыносимым и грубым.
Больше всего он доверял людям, которые беспрекословно ему подчинялись, чаще всего, этих своих прислужников он находил на маленьких хуторах Норвегии, а некоторых выкупил из рабства и дал им власть. С хёвдингами же, такими, как Эрлинг Скьяльгссон и Турир Собака, конунг никогда не был дружен. Он как будто все время старался их разозлить и постоянно испытывал их терпение, только чтобы показать свою власть.
Законов, которые он же сам и ввел в стране, Олав придерживался только, когда ему было удобно. Он мог за малейшее нарушение своей воли наложить строжайшее наказание, а мог запросто простить убийц и грабителей. Все зависело от настроения. Льстецы всегда пользовались у него особым вниманием. А малейшее проявление гордости могло стоить человеку жизни.
В ту зиму в Борге, как мне кажется, Олав был как никогда силен и уверен в себе. После этого власть его пошла на убыль. И дело тут не в том, что он изо всех сил и всеми возможными способами вводил в стране христианство, а в том количестве врагов, которых он нажил по собственной глупости и из-за неуемной жажды власти.
А весной он поссорился и с Туриром Собакой, и с Эрлингом Скьяльгссоном.
Из Борга мы уехали на исходе зимы, а к пасхе добрались до Авальдснеса. По четвергам король собирал в своих палатах гостей.
Управляющий королевской усадьбой очень хотел произвести впечатление на конунга Олава и его гостей. Он без всякого зазрения совести превозносил заслуги конунга и поносил его врагов. Особенно гордился он тем, что ему удалось высмеять кравчего Олава по имени Асбьёрн Сигурдссон. Конунгу явно доставляли удовольствие хулительные речи управляющего.
Однако я никак не могла понять, в чем же тут дело, пока не узнала, что Асбьёрн был сыном сестры Эрлинга Скьяльгссона и брата Турира Собаки. Хула бывшего раба, а нынешнего управляющего, задевала честь не только самого Асбьёрна, но и его высокочтимых родичей. И самое главное, что в палатах в это время присутствовал сын Эрлинга — Скьяльг, которого Олав взял в свою дружину в качестве заложника.
Я хорошо узнала в ту зиму Скьяльга. Он несколько раз заходил ко мне передать приветы от своего отца, и мы подружились. Скьяльг был красивым мужчиной, гордым и честным, как его отец.
Я посмотрела на него во время насмешливых речей бывшего раба. Он не скрывал бешенства.
А потом случилось так, что в палаты ворвался какой-то дружинник с обнаженным мечом и одним ударом отсек управляющему голову. Во все стороны брызнула кровь, обезглавленное тело шмякнулось на пол у ног Олава, а голова с вывалившимся языком упала на стол прямо передо мной и конунгом. Нельзя сказать, что это было особенно привлекательное зрелище.
Конунг повелел схватить убийцу. Им оказался сам Асбьерн, который стоял в сенях и слушал речи управляющего. Асбьёрна заковали в цепи.
Скьяльг приблизился к Олаву и попросил милости для родича.
Конунг ответил, что Асбьерн заслуживает смерти не только из-за убийства, но и потому что произошло оно в пасхальную неделю, да еще в присутствии самого короля.
Скьяльг неосмотрительно заметил, что ему жаль, что конунг принял такое решение, потому что сам Скьяльг считает удар родича прекрасным и достойным мужчины. И еще он добавил, что если Олав хочет сохранить его в дружине, то должен помиловать Асбьёрна.
Конунг отказал. Он разозлился. Особенно Олава возмутило, что месть произошла в его присутствии.
Тогда Скьяльг покинул палаты, а вместе с ним ушли и многие из гостей.
Олав хотел казнить Асбьёрна в тот же вечер, но его уговорили подождать до конца пасхальной недели. А в воскресенье в королевскую усадьбу прибыли Эрлинг Скьяльгссон вместе со своей дружиной. Его воины превосходили дружинников конунга количеством.
Это был второй раз, когда я увидела Олава и Эрлинга разговаривающими друг с другом.
Эрлинг величественно приветствовал конунга.
— Я хотел бы заплатить выкуп за Асбьёрна, сына моей сестры, — сказал Эрлинг. — Вы сами, конунг, можете установить размер выкупа, только сохраните Асбьёрну жизнь и позвольте ему остаться в стране.
— Мне кажется, что ты не зря привел с собой такую большую дружину, — ответил конунг.
— Нет, но величину выкупа вы можете определить сами.
— Тебе не испугать меня, Эрлинг, — прошипел конунг.
— Я и не собираюсь этого делать. И мне бы хотелось верить, что в нашей дружбе заинтересованы и вы сами.
— Даже если ты и собираешься меня запугать, тебе это не удастся, — повторил Олав.
— Я не собираюсь этого делать. Я всегда говорил вам честно о своих намерениях, и никто не может упрекнуть меня во лжи. Мне хочется решить все по справедливости и мирным путем. Однако если вы решите напасть на меня, то моя дружина достаточно сильна, чтобы покинуть королевскую усадьбу с честью. Но тогда вы увидите меня в последний раз.
Было заметно, что Эрлинг рассердился.
Некоторое время конунг и Эрлинг стояли друг против друга в полном молчании. В палатах была мертвая тишина.
Затем конунг коротко сказал:
— Вы будете нашим судьей, епископ Сигурд.
Эрлинг заплатил выкуп, какой назначил Олав, и уехал вместе со своей дружиной. Но он был в таком бешенстве, что даже не попрощался с конунгом перед отъездом. И я хорошо понимала Эрлинга. Он поверил в дружбу короля и понял, как мало она значит для самого Олава. Но одновременно он выказал собственное благородство и не использовал преимущества, которые были на его стороне.
— Упрямство конунга чуть не навело беду на Норвегию, — сказал мне позже Сигурд. — Мне было очень грустно увидеть его несправедливость. Он отталкивает от себя самых преданных людей, когда подозревает их во всех смертных грехах. И вместо них окружает себя предателями и льстецами.
Поздней весной мы отправились в поездку по стране. Олав хотел убедиться, что христианство прижилось в Норвегии. Не все язычники перешли в истинную веру, и тогда конунг не медлил и сжигал их дома. Так ему удавалось ввести новую веру.
Но тем летом случилось И еще кое-что. Конунг взял себе наложницу. Я была очень удивлена. Хотя частенько случалось и раньше, что он насиловал девушек в усадьбах, где мы останавливались.
Олав был настолько глуп, что думал, будто мне ничего об этом не известно. И он достаточно меня боялся, чтобы пытаться скрыть свои любовные похождения.
Та история с наложницей началась в Боссе. Бонды не смогли устоять против жестокости конунга и быстро перешли в нашу веру. Олав считал это большой победой. И очень гордился ею.
Астрид замолчала. Мне показалось, что в мыслях она была где-то далеко.
Но вот она повернулась к Эгилю Эмундссону:
— Тебе, Эгиль, известно о той истории больше моего.
— Я могу попытаться рассказать, — неуверенно ответил Эгиль.
— Конунг с дружиной, — начал он, — остановились в одной из усадьб в Боссе.
Хозяином хутора был бонд, который изо всех сил боролся против христианства и совсем не радовался, что Олав выбрал его дом для себя и своих воинов. Но ему ничего не оставалось как хорошо относиться к нам.
За ужином конунг был в прекрасном настроении. Он шутил, смеялся, и часто задирал бонда, намекая на его язычество. Одна из служанок, что разносили пиво, привлекла всеобщее внимание своей красотой. Конунг схватил ее, но она вырвалась. Тогда он приказал двум дружинникам схватить девушку и привести ее к нему в опочивальню. Он обещал хорошо заплатить воинам. Не помню, чтобы я когда-нибудь видел Олава таким возбужденным. Он очень распалился.
Я не уверен, что конунг думал, будто дружинники смогут затащить девушку к нему в постель. Но они сделали все возможное. И девушка провела с Олавом в усадьбе несколько ночей. Она все время кричала и дралась с конунгом.
Когда мы уезжали из Босса, конунг решил взять ее с собой. Она была рабыней, которую захватили в плен в Англии, и, судя по всему, высокого происхождения. Олав не собирался просить разрешения у бонда взять с собой его рабыню, но ему пришлось столкнуться с другими трудностями. Потому что он не хотел брать ее с собой как наложницу и попросил королеву взять девушку к себе служанкой.
Эрлинг замолчал.
— Как конунгу это удалось, лучше рассказать тебе, Астрид, — сказал он.
Астрид рассмеялась, но совсем не весело.
— Да, уж я-то знаю. Однажды он пришел и невинно заявил, что мне нужна помощь. Что он пришлет служанку, которая сможет выполнять черную работу.
Но в поездках по стране моим служанкам приходилось выполнять не так уж и много тяжелой работы. И мне давно было известно, что вытворяет по ночам Олав с моей будущей служанкой.
К тому времени я хорошо знала Олава и понимала, что отказать ему будет самым глупым, что можно сделать.
— Почему? — удивился я.
Вопрос оказался столь неожиданным для Астрид, что она ответила, не подумав:
— Потому что тогда она могла бы стать чем-то большим для конунга, чем простая наложница.
Я промолчал — ведь я узнал, что хотел.
А королева продолжала:
— Я заметила Олаву, что уж если он хочет дать мне служанку, то сначала я должна посмотреть на нее. Конунг ответил, что в этом нет необходимости. Кроме того, он уже сказал девушке, что она пойдет ко мне в услужение.
— Вот как? Так ты, наверное, сказал ей, что она будет делать? — спросила я.
— В этом нет необходимости, — еще раз уверил меня конунг, — она будет делать все, что ей прикажут.
— Ну, если ты так уверен, то тогда конечно.
Он внимательно посмотрел на меня. Но я была серьезна и ничем не выдала себя. И вечером ко мне в палаты пришла Альвхильд.
Я спросила ее, откуда она родом и где раньше служила. И я получила исчерпывающий ответ, даже на те вопросы, которых не задавала.
Девушка бросилась на колени, залилась слезами и поведала мне свою ужасную историю. Что ее захватили в плен в усадьбе ее отца в Западной Англии, изнасиловали и привезли в Норвегию. В этом я ей поверила. Но затем она рассказала, что в Норвегии ее сделал своей наложницей один ярл, который был очарован ее красотой. Но она изо всех сил боролась против его желания. Поэтому он продал ее одному бонду из Босса, который тоже обращался с ней очень жестоко. И конунг Олав, добрый и могущественный, спас ее.
Это было уж слишком, и не только потому, что она восхищалась добротой и благородством конунга Олава. В Норвегии не так уж и много ярлов, и речь могла идти либо о Свейне, либо об Эйрике, либо о Хаконе сыне Эйрика. А все они в последний раз были в Норвегии семь зим назад. Кроме того, вряд ли кто-нибудь из ярлов стал бы считаться с желаниями рабыни.
Но тем не менее я взяла ее в услужение. А конунг Олав по-прежнему делал все возможное, чтобы я не обнаружила их связь. Оказалось, что девушка была не только обманщицей, но и глупой пустышкой. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы испортить с конунгом отношения. Альвхильд не умела держать язык за зубами. Она так гордилась положением наложницы Олава, что всем об этом рассказывала. И не могла удержаться, чтобы не приукрасить правду. Она уверяла служанок, что конунг ни в чем не может ей отказать и беспрекословно выполняет малейшее ее желание.
Мне все это передавали. И не успели мы доехать до Трондхейма, как конунгу тоже донесли о ее рассказах. Однако ко мне Олав пришел, только когда мы уже приехали в королевскую усадьбу в Трондхейме.
Он, наверное, понял, что слухи могли достичь и моих ушей.
Ему было не особенно приятно рассказывать мне о наложнице, но сделал это он с большим достоинством.
— Может быть, ты уже об этом слышала, — добавил он.
— Да, я уже обо всем знала в Боссе.
— Так почему же ты мне ничего не сказала? — подскочил конунг — он начал понимать, что выставил себя на посмешище.
— А почему я должна была об этом говорить? Я не так глупа, чтобы думать, что все россказни о тебе — правда. Тем более из ее уст.
— А что она болтает? — тут же попался Олав.
— Ну, если тебе самому это неизвестно, то и я не буду ничего говорить.
— Я не уверен, что мои подданные рискнут когда-нибудь рассказать мне об этом.
— Может, и так, — сухо ответила я. Он неуверенно и с мольбой посмотрел на меня. Но мне было совсем его не жалко, тем более что он сам обманул меня и заставил взять свою наложницу в услужение. Он сам выставил меня на посмешище перед дружиной и священниками.
С того дня он больше не прикасался к Альвхильд. Правда, он и не отослал ее из усадьбы, но только потому, что она ждала ребенка. И Олав решил подождать до родов. Девушка была в полной растерянности, когда поняла, что конунгу больше нет до нее дела. Мне самой пришлось о ней позаботиться, потому что ведь она ждала не чьего-нибудь ребенка, а конунга.
Сам Олав был занят другими делами в ту зиму.
Епископ Гримкель вернулся из Саксонии и привез с собой священников и послание от архиепископа Урвана. И Олав вместе с ним обсуждал новые законы.
Зимой конунг вместе с епископом Гримкелем отправился на тинг в Фросту.
Мы с епископом Сигурдом остались в Трондхейме. Олаву же больше подходило общество льстивого Гримкеля.
Весной Альвхильд разрешилась сыном. При родах присутствовали мои служанки и священник. Они и рассказали мне, что роженица очень мучилась, и сначала даже боялись, что ребенок родится мертвым. Но к счастью, все обошлось, и они тут же послали за Сигватом Скальдом. Все считали его самым близким конунгу человеком и хотели, чтобы Сигват сам разбудил Олава и спросил, какое имя дать его сыну при крещении. Мальчик был так слаб, что священник хотел крестить его, не откладывая. Но Сигват сказал, что уж лучше он сам даст имя ребенку, чем осмелиться разбудить конунга. Малыша окрестили Магнусом в честь короля Карла Магнуса. Сигват был уверен, что Олав останется доволен выбором имени.
Конунг действительно был рад услышать, что у него родился сын, но не знал, как поступить с Альвхильд. И он решил посоветоваться со мной.
Я ответила, что если наложница ему больше не нужна, то будет лучше всего отдать ее замуж за кого-нибудь из дружинников конунга. И я предложила заняться воспитанием Магнуса, как только он немножко подрастет и сможет обходиться без матери.
Вскоре конунг решил, что мать Магнусу больше не нужна. Он выбрал для ребенка кормилицу, а Альвхильд выдал замуж за одного из своих воинов. Она приходила ко мне перед своим отъездом, плакала и просила простить ее. Она сказала, что я была к ней очень добра.
Вскоре после ее отъезда ко мне пришел по поручению конунга епископ Сигурд. Он сказал, что Олав признает свою ошибку с наложницей и просит его простить.
Он прекрасно понял причину моего веселья, когда я вдруг начала смеяться после его речи. Епископ очень рассердился и сказал, что во всем виновата я сама. Что я оттолкнула Олава и что он взял себе наложницу, потому что я перестала делить с ним постель. Я ответила, что никто не запрещал Олаву вернуться туда. Сигурд ответил, что запрещать необязательно, можно оттолкнуть человека и по-другому.
Я ответила, что не понимаю, о чем он говорит.
И я никогда ни единым словом не попрекнула конунга и не обмолвилась, что он взял себе наложницу. К тому же, я приняла на себя заботу о его сыне. И я собиралась стать для мальчика хорошей матерью.
— Королева Астрид, — резко сказал епископ, — ты все сделала так, чтобы другая женщина родила тебе сына?
— Нет, это конунг сделал так, что другая женщина родила мне сына. Что я могла ему еще сказать, когда он пришел ко мне за советом? Или мне надо было посоветовать ему оставить у себя Альвхильд? Или отправить ребенка конунга на воспитание к какому-нибудь бонду?
— Нет-нет, — растерянно ответил епископ, — я понимаю, что все не так просто.
— А что касается прощения, — продолжала я, — то передай конунгу, чтобы он не испытывал мук совести. Он не сделал ничего, за что мне нужно было его прощать.
Астрид умолкла.
— И что тебе ответил епископ? — спросил я.
Она ответила безо всякого желания:
— Он ответил, что это были жестокие слова и что он будет молиться за меня.
В ту ночь после рассказа королевы Астрид я никак не мог заснуть. Я лежал и раздумывал над ее словами.
Никто не ожидал, что она когда-нибудь сможет полюбить конунга Олава. Епископ прямо сказал, что она жестоко обращается с ним. И тем не менее, за ее словами слышалась еще какая-то темная сила, которую я рассматривал как угрозу. Я чувствовал, что последние дни были слишком радостными и безоблачными. Я забыл о тех, о ком не должен был забывать — о Бригите и Уродце.
Вдруг я услышал, как в тишине скрипнула входная дверь. Я подумал, что кому-то понадобилось выйти по нужде.
И вдруг я понял, что к моей постели кто-то крадется.
— Кто тут?
— Бьёрн — раб, — услышал я в ответ неразборчивый шепот. — Ты не можешь сейчас к нам прийти? В конюшню?
— Могу. Вот только оденусь.
Его шаги проследовали к двери, раздался чуть слышный скрип петель, и все стихло. Я подумал, уж не привиделось ли мне все это.
На улице ярко светила луна.
Вдруг я услышал, как переговариваются воины, которые несли охрану усадьбы. Бьёрн многим рисковал, пробираясь в потемках ко мне в палаты. Если бы его поймали разгуливающим по двору так поздно, то непременно бы строго наказали. То, что я сам вышел ночью во двор, было совсем другое дело. Меня дружинники остановить не могли.
И тем не менее я был очень рад, когда мне удалось пробраться в конюшню незамеченным.
— Кефсе! — раздался в кромешной темноте голос Бьёрна.
Я чуть было не ответил, что меня зовут Ниал, но вовремя остановился.
— Да, — отозвался я.
— Забирайся к нам на сеновал.
— А может, кто-нибудь зажжет лампу?
— У нас нет жира, — последовал короткий ответ.
Поскольку по лестнице на сеновал я мог бы забраться и во сне, все прошло хорошо. И я слышал, что на сеновале собралось много народу.
Я чувствовал себя в полной безопасности здесь, в темноте, на сеновале, среди рабов. Хотя со мной не было ни меча, ни ножа. Ни один из людей Хьяртана никогда не решился бы на это. Но я чувствовал, как и в ночь после смерти Уродца, что мое место среди этих несчастных.
Я нашел свободное место и уселся на овечью шкуру.
Наконец заговорил Бьёрн:
— Сегодня сочельник. Сегодня ночью родился Иисус.
— Да, — ответил я, — в хлеву.
Я не мог придумать ничего умнее этих слов.
— А почему он родился в хлеву? — спросила одна из женщин.
И вновь я не нашелся, что ответить. И никогда бы не смог ответить, если бы думал головой, а не сердцем.
Но сегодняшней волшебной ночью, когда был рожден Иисус, произошло чудо, и я почувствовал, как рушатся преграды, существующие между людьми. Я почувствовал себя единым целым с окружающими меня рабами, почувствовал, как душа моя устремляется к Богу.
И не было преград между спрашивающим и отвечающим, ибо стали мы единым целым. И не раздумывал я над своими ответами, они сами рождались в моем сердце.
— Так почему он родился в хлеву?
— Потому что был послан Небесами.
— Но посланник Небес не рождается в хлеву!
— Посланник Небес — слуга всех нас.
— Посланник не может быть слугой.
— Может, поскольку он дарит всем вам любовь.
— А что такое любовь?
— Страдать с каждым, кто страдает.
— И посланник Небес страдает вместе с нами?
— Да, конечно.
— Тогда почему он не дарует нам свободу? Ведь он всемогущ.
— Он хочет дать всем свободу. И он защищает рабов и страдает вместе с ними.
— А почему он не освободит нас?!
— Любовь не может прибегать к насилию. Даже против злых и темных сил. Тогда она перестает быть любовью.
Вокруг все заволновались, обмениваясь замечаниями:
— Иисус должен быть справедлив.
— А кто из нас может вынести справедливый приговор? — спросил Бьёрн.
Они замолчали, а потом вдруг женский голос произнес:
— Все мы виноваты.
Мне показалось, что это сказала Тора.
— Если ты, Господи, не простишь нам вины нашей, то кто же тогда? — вспомнил я один из псалмов и добавил:— Господь наш никогда не делал различия между людьми.
— И потому он был рожден в хлеву?
— Думаю, что да, — ответил я. — И мудрецы пришли и возблагодарили Небеса и приветствовали Иисуса. Но те, кто боялся потерять свою власть, желали ему смерти.
— А кто желал ему смерти?
— Царь Ирод. Он был повелителем страны. Для того, чтобы убить Иисуса, он приказал лишить жизни всех младенцев мужского пола в Вифлееме и его окрестностях. И тем не менее он не смог убить Христа.
— Он убил младенцев? И как покарал его Господь?
— Не знаю, — ответил я, — если Ирод раскаялся и от всего сердца попросил прощения, то, может быть, он и получил его.
— Такое нельзя простить.
— Бог может простить все.
Эти слова в полной тишине произнесла Тора.
— Рудольф священник никогда с нами так не разговаривает. Он говорит, что мы должны бояться Бога.
— Бога должны бояться лишь те, у кого черна душа и кто не хочет раскаяться, — ответил я.
— А почему священник нам ничего этого не говорит?
— Может быть, он просто не находит нужных слов?
— Но если он это знает и не говорит о милосердии Господнем рабам, зато рассказывает о нем господам, то тогда он лжет.
— Вполне возможно, что он не рассказывает об этом не только рабам, — заметил я. — И обманывает не только вас.
— Кого же еще?
Я не мог уйти от ответа:
— Королеву Гуннхильд. Как вы думаете, почему она не выходит замуж?
— Так священник может обмануть королеву! — с удивлением произнес Бьёрн. — Тогда он может обмануть и самого короля?
— Это зависит от человека. Кто-то из священников обманывает, а кто-то говорит правду. И многие из священнослужителей думают о собственной власти. И поэтому они льстят тем, кто сильнее их самих.
— Ты говорил о любви, — раздалось из темноты. — А куда же она делась? Если ты говоришь, что даже священники заботятся лишь о самих себе.
— Не все священники честно выполняют свои обязанности перед Богом.
— А как же быть с Рудольфом?
— Он честный человек, но он не умен. Поэтому он и говорит о людских ошибках и о наказании, которое постигнет грешников. В этом он черпает силу. Но может быть, нам стоит помочь ему?
— Нам? Разве мы можем помочь священнику? Как?
— Я не знаю, — признался я.
— Может, нам стоит меньше его бояться? — задумчиво произнес Бьерн.
— А королева Гуннхильд боится его?
— Да, раньше она его боялась, но не знаю, боится ли сейчас, — честно ответил я.
Все помолчали.
Потом раздался голос, который не мог принадлежать никому другому, кроме Лохмача:
— Может, королева и боится священника почти так же, как и мы. Но это все равно несправедливо, что один рождается рабом, а другой — королем.
— Нет, — ответил я, — это несправедливо.
— Тогда почему ты говоришь, что Господь справедлив?
— А ты уверен, что Бог хотел, чтобы все было именно так, как есть?
— Если ему что-то не нравится, то почему же он ничего не изменит?
— Но Кефсе уже сказал, что любовь не может применять силу, — спокойно возразила Тора.
— И именно поэтому Господь родился в хлеву, — заметил кто-то еще.
— Но неужели мне надо благодарить Бога за то, что я родился рабом? — возмутился Лохмач.
— Нет, — ответил я. — Ты должен знать, что это несправедливо, и у тебя есть право возмущаться этим. Ты должен помнить, что перед Богом все люди едины. И Господь говорил, что люди должны стремиться к справедливости. Его слова очень не понравились сильным мира сего. И они распяли его на кресте. И тем не менее он был готов простить своих палачей, если бы они стали раскаиваться.
— Я не понимаю, — сказал Лохмач, — неужели ты, Кефсе, простил тех, кто превратил тебя в раба?
Я задумался.
— Не знаю, — наконец ответил я.
— Тогда ты наверняка не простил, — коротко сказал Лохмач.
Он помолчал, а потом добавил:
— А ты хочешь их простить?
Я еще раз задумался.
— Нет, — признался я, — я не уверен, что хочу простить их.
Он как будто задел струну в моей душе, и душа моя наполнилась фальшивой нотой, от звука которой на моих глазах выступили слезы. Я изо всех сил сдерживал рыдания.
Но напрасно.
— Почему ты плачешь, Кефсе? — спросила Тора.
— Я… Я думаю, что плачу из-за зла, которое люди причиняют друг другу. Из-за их жестокости. И еще из-за того, что я не могу простить.
— Да поможет нам Тот, кто был рожден в хлеву, — проговорил Бьёрн.
— Да, — с трудом ответил я.
Я почувствовал, как меня кто-то обнял и прошептал мне в ухо:
— Кефсе!
Это была Тора. И я плакал у нее на плече, как будто она была моей матерью.
На следующий день на рождественской заутрене я стоял не с королевами. Даже если бы я захотел, я никогда не смог бы пройти мимо рабов. Они стояли позади всех. Там же, рядом с ними, остановился и я.
И мне было все равно, что все с удивлением смотрели на меня.
 |
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |