"Ноль часов" - читать интересную книгу автора (Веллер Михаил)10Как по мере роста знания открывается до бесконечности смежная область еще не знаемого — так с ходом корабельных работ вырастал до нереального объем всего того, что требовалось сделать. Мознаим впал в коматозное состояние. — Хочешь увидеть лицо Сизифа, оглушенного своим камнем? — шепнул Беспятых доктору за четырехчасовым чаем в кают-компании. Мознаим очнулся оттого, что горечь жизни стала нестерпимой и достигла чисто физического ощущения. Он допил чай и прислушался к желудку. Желудок ответил конвульсивной попыткой вывернуть себя через пищевод. В стакане были размешаны две ложки соли: Акела промахнулся. — Не горько, Виталий Николаевич? — посочувствовал Беспятых. — Это вы для очищения организма? — поинтересовался доктор. Кают-компания захохотала. Мознаим обиделся и вышел. Взбалтывание при ходьбе послужило катализатором реакции, он впрыгнул в гальюн и хлынул верхом и низом, как если бы проглотил огнетушитель. Организм действительно очистился: голова стала ясной. Это была ясность смертного приговора. Этот приговор он попытался опротестовать у командира. — Нужна хотя бы одна кормовая пародинамомашина, — рыдал он. А где я возьму новые паропроводы для высокого давления? Их из водопроводных труб не сваришь! Музыкальное ухо могло обнаружить в его плаче мелодическую полифонию, он был построен подобно симфонии в четырех частях, и тональность всех четырех была исключительно ре-минор. Менялись лишь скорость и сила от форте до пианиссимо. Бессердечно развлекшись, Ольховский прервал эту филармонию практическим вопросом: — Сколько тебе надо? — Чего? — остановил Мознаим пиление безумного смычка. — Людей и денег. — Это работа для дока! Для судоремонтного завода! В дверь вежливо постучали. — Кто еще? — заорал Ольховский. И вошли именно те, кем он только что интересовался: люди и деньги. Первые были представлены старпомом и старшиной второй статьи Бубновым, и хотя невысокий старпом пихал его рукой в загривок чуть даже снизу, впечатление от композиции возникало, как если бы кошка тащила в зубах за шиворот поджавшего лапки котенка. Деньги же содержались в фанерном ящике со знакомой нам надписью «На реставрацию музея крейсера “Аврора”», каковой ящик был извлечен из пакета, загадочно улыбающегося лицом Моны Лизы и сердечно извиняющегося «Sorry, Leonardo». — Сори, понимаешь?! — спросил Колчак, вытряхивая на стол веер бумажек и ручей рублевых монет. Вид денег был в принципе приятен, но их мелкость выглядела оскорбительной. Ольховский потребовал объяснений. — Еду мимо метро, — задыхался от негодования Колчак. — Смотрю — кто! Стоит! Этот сучонок сшибал деньги у метро! Можете почитать, под каким соусом! А от самого разит! Нет, это ж надо додуматься!.. — Товарищ командир, разрешите обратиться! — отчаянно воззвал Шурка, проклиная свое невезение: он действительно врезал в разливе двести под бутерброд, давно сделав наблюдение, что под выпивкой время летит быстрее и тем самым процесс заработка субъективно ускоряется. — Не команда революционного крейсера, а жулье-с! Побирухи! — Боже! — обратился Ольховский, стремясь излить в одной фразе все, чем мучила его окружающая действительность: — Когда матросы столичного гарнизона начинают просить милостыню на панели — державу уже ничто не спасет! — Спас-сет! — пообещал Колчак. — Спасет! — стремительно возразил Шурка. — Это не милостыня! — Лепта, подаяние, улов, хабар! — выстрелил очередь синонимов Колчак. — Это сбор средств! — объявил Шурка, поддавая вибрирующих модуляций, по смыслу соответствующих разрыванию тельняшки на груди. — Как бывало — подписка населения на новый истребитель! или… броненосец! — О, где бы взять приличного истребителя на вас на всех!.. Но по дороге от метро Шурка успел продумать линию защиты. От страха выдумка дозрела до правды. — Это же для «Авроры»! За кого вы меня принимаете! Нам же нужны деньги! ремонтные работы! хозспособом! ударники для пушек! — Дисбат!!! — Ударники для орудий! где взять! а еще снаряды! элеваторы! — Ударник коммунистического труда! В зад и в глотку! В дисбат!!! Какие еще на хрен ударники?! попрошайка, хам… мошенник! Шурка прибег к бессмертной системе Станиславского: умер от оскорбления. — Расстреливайте, — сказал он. — Я пошел для корабля на это, что, не унижение?., и вы после этого… — Одну минуту, — подал голос забытый на диванчике Мознаим. — Ты хочешь сказать, что ударник бакового орудия — твоя работа, что ли? — А чья еще? Произошло молчание. Ольховский осознавал столь простое объяснение чуда, беспокоившего его, но и вдохновлявшего, и не мог так сразу смириться. Мознаим соображал, не воспользоваться ли подходящей обстановкой к своей пользе и раскрыть происхождение мазута, но решил пока воздержаться. Колчак же детально вообразил последующие действия реставратора, учитывая его реплику о снарядах, и пожелтел. По направлению и углу возвышения ствола бакового орудия снаряду полагалось вмазать куда-нибудь по Московскому вокзалу и площади Восстания — и символика тут ни при чем, голая баллистика. — Почему не доложил? — трибунальским голосом просвистел он. — Почему самодеятельность?.. — Стеснялся… — бессмысленно ляпнул Шурка. — Чего стеснялся?! — Хотел проверить… — Что?! Что проверить, кретин?! Уебище, ты же дебил! — Думал, сюрприз… Ольховский истерически рассмеялся. — О Господи, — вытер он слезы. — Списать тебя, что ли… — Товарищ капитан первого ранга! Не надо! — А пил зачем, болван? Братался с народом? — Для храбрости… от стыда… — с исключительной искренностью сказал Шурка. — До принятия окончательного решения — под арест. Скажи дежурному, чтобы запер тебя в носовом артпогребе. Нет! Лучше в кормовом… от греха подальше. Денег на столе оказалось сто шестьдесят два рубля семьдесят копеек, две финских марки, одна немецкая, один английский фунт и один монгольский тугрик, который можно было не считать. — Подписка на броненосец, говорите… — прищурился Ольховский. — Будем считать, что здесь десять долларов. Один человек, тридцать дней — это триста долларов в месяц. Ничего, да? — Ни хрена себе, — сказал Мознаим. — Умножить на двадцать человек — это шесть тысяч баксов в месяц! — Не может быть!.. — сказал Мознаим. — Да вы тут помешались на арифметике, — сказал Колчак. — Спокойно, — сказал Ольховский и опустил артистически растопыренные пальцы на стол, как на клавиатуру. — Значит, так. Виталик, вот тебе стольник, сбегай возьми бутылку и закусить. По дороге боцмана отправь ко мне! Преступление и наказание сочетались в традиционной русской пропорции. Изобретатель и инициатор сидел под арестом, радуясь, что легко отделался, а намеревающиеся использовать его открытие гонители пили в комфорте на его деньги и обсуждали, как развить полезное начинание. Боцман получил приказ обеспечить к утру изготовление двадцати ящиков по данному образцу. — На борту остаются кок, вахтенный у трапа и вестовой, — резюмировал Ольховский. — Остальных матросов — в город! Это сколько — семнадцать? И пару мичманов. Ящики решили снабдить замками, а матросам при них — запретить пить под страхом повешения на реях. — Товарищи офицеры — за успех! Колчак съездил в книжный и купил план города. — Отмечай: у Дома книги, у Эрмитажа, Московский вокзал, Витебский, Финляндский, Балтийский, у Гостиного, метро Парк Победы, Техноложка, так — Кузнечный рынок, Сенной… Городской пейзаж украсился и обогатился свежим оттенком нарядной военно-морской ноты, органично растворившейся в движении толп. Матросы были в отутюженном параде и снабжены командировочными предписаниями — претензий не предъявляли ни комендантские патрули, ни милиция, ни бандиты: дело служивое. Что может быть естественнее на сегодняшних улицах, полных беженцев, переселенцев, погорельцев, защитников животных и инвалидов всех войн от Цусимы до Чечни. Чтоб служба медом не казалась, им был определен план: пятнадцать баксов за смену. За невыполнением следовал втык и угроза дисциплинарных взысканий. Колчак на своих «жигулях» объезжал город, контролируя наличие на постах. Однако металлическая мелочь на пиво и сигареты вытряхивалась через верхнюю щель за углом или в подъезде. |
||
|