"Детские игры" - читать интересную книгу автора (Мерфи Уоррен, Сэпир Ричард)Глава 4Сальваторе Поластро, президент «Дайнэмикс Индастриз Инкорпорэйтед», «Поластро Риэл Эстэйт Инкорпорэйтед», «Комп-Сайенсиз Инкорпорэйтед», а также предводитель «Большого Детройтского Совета Бизонов» — Организации вполне благопристойной, построенной на принципах братства, — как раз закончил торжественную церемонию, посвященную вводу в эксплуатацию нового спортивного комплекса при монастыре Святого Духа и мыл руки, когда кто-то вывернул ему кисть и устроил классический перелом лучевой кости по Коллесу. Он знал этот хирургический термин, поскольку тремя годами раньше, катаясь на лыжах, заработал аналогичную травму, столкнувшись со встречным лыжником и прокатившись по льду. Тогда в кисти насчитали пять переломов. На сей раз он поплатился кистью, всего-навсего заворачивая кран в мужском туалете спортивного комплекса. Он успел всего лишь слегка повернуть кран, а потом испытал такую чудовищную боль, что забыл о кране. Он рухнул на колени, чтобы положить на них вывернутую руку. Стоя на коленях, он не чувствовал, что на полу мокро от мыльной воды, зато отчетливо различал запах мыла в раковине, так как именно туда и ткнулся носом. — У-у-у-у... — простонал он. — Привет, — послышалось у него за спиной. — Меня зовут Римо. Сейчас мы поговорим. — У-у-у-у-у, — снова прозвучало из раковины. — Мне бы хотелось услышать нечто более членораздельное. Из-за вас у меня возникли неприятности. Вам предстоит избавить меня от них. Как вы убили Кауфманна? Кто сделал это по вашему указанию? Это вы все устроили? — У меня безумно болит рука. Я не могу говорить. — Но горло у вас, кажется, в порядке. Если вы не поспешите этим воспользоваться, через минуту будет поздно. Поластро так и не выяснил, что стряслось с его кистью. Он заерзал на мыльном полу, пытаясь разглядеть человека, учинившего ему допрос, однако не увидел ничего, кроме коленных чашечек, двух рук, легкой спортивной рубашки и скучающей физиономии. Поскольку на сломанной кисти не было следов крови, оставалось предположить, что этот человек прибег к какому-то особому инструменту, который не повреждает кожу и кровеносные сосуды. Но в руках у него ничего не было... Да и вообще, как он сюда проник? Куда смотрели Тони и Вито? Придется разобраться с этими тупоголовыми телохранителями. Паразитируют на хозяине, заплывают жиром, совсем отбились от рук, и в результате первый попавшийся псих делает с тобой все, что ему заблагорассудится! — Время идет, — напомнил незнакомец. — В Чикаго, в Комитете по образованию, есть один человек... Он оказывает подобные услуги. — По части заказных убийств? — Только в особых случаях. Его услуги стоят дорого. Но я не говорю, что заключал с ним какие-то сделки. В суде это не пройдет. Я сейчас не даю показаний. — Я не имею отношения к суду. Как этот человек выполняет поручение? — Не знаю. Поэтому ему и приходится столько платить. — Его имя? — Не знаю я его имени! — Сколько он берет? — Сто тысяч в виде аванса, еще сто тысяч после выполнения задания. — И вы утверждаете, что отстегиваете сотни тысяч человеку, которого даже не знаете по имени? — Да, — пискнул Сальваторе Поластро и тут же заметил, как рука незнакомца медленно тянется к его здоровой кисти. Незаметное движение — и он почувствовал в правой кисти резкую, пронизывающую боль, свидетельствующую о том, что дело вряд ли ограничилось вывихнутым суставом. Он откинулся назад. Кисти, которыми он больше не мог воспользоваться из-за сломанных запястий, бессильно лежали у него на коленях. — Нужно набрать особый чикагский номер. Потом они сами перезванивают и сообщают, куда направить деньги, а заодно получают наводку. — Мне нужно имя этого человека! — Первый звонок принимает некий Уорнер Пелл. Он — заместитель директора специального проекта по успеваемости. — Что это значит? — Они не позволяют черномазым и отстающим ученикам мешать другим учиться. — Насильственными методами? — Не знаю. Не знаю, как он это делает. Он всего лишь заместитель директора. Откуда мне знать, какими методами он пользуется? Это не мое дело. Пожалуйста, мне нужен врач. — А вы расист, — покачал головой Римо. — Кто же не расист? — Таких много. Тут Поластро увидел входящего в мужской туалет азиата. Это был старик с длинными ногтями и пучками седых волос, обрамляющих его золотистую лысину и спадающих вниз, словно мягкие ленточки. — Я все слышал, — молвил он. — Любая система, позволяющая держать белых и черных в стороне от серьезных учеников, заслуживает одобрения. Что здесь делает этот божий одуванчик? И где Тони и Вито? Они что, взяли на себя роль турникетов, пропускающих сюда всех подряд? — Я знаю, что вы не станете нас обманывать. Уорнер Пелл, вы говорите... Сальваторе Поластро, почтенный гражданин Детройта, собрался было сказать «да», но тут перед глазами у него потемнело. Очнувшись, он почувствовал сильную боль и обнаружил, что обе его руки упакованы в гипс. Над ним белел потолок, он лежал под легким серым одеялом и несколькими простынями. Он смекнул, что это больничная койка. Рядом болталась черная пластмассовая кнопка на черном шнуре. Он угодил в больницу! — Черт! — выругался он. — Вы проснулись, сэр? — спросила медсестра, читавшая журнал. — Нет, в состоянии комы я обычно разговариваю, — огрызнулся Поластро. — Где мой шофер, где секретарь? Тони! — позвал он. — Вито! Вито, Тони! — Сэр, вам нельзя волноваться. — Мне нужны Тони и Вито. — Они нездоровы. — В смысле? — Они не могут сюда явиться. — Передайте им, что я требую. Смогут! — Боюсь, что нет, сэр. — Неужели сбежали? — Не совсем, сэр. Их обнаружили в багажнике машины неподалеку от спортивного комплекса монастыря Святого Духа. Это случилось вскоре после того, как сестры нашли вас в бессознательном состоянии на полу с переломанными руками. — Обнаружили? Что значит «обнаружили»? Это здоровенные парни! — Их запихнули в багажник «фольксвагена» с сильными кровоподтеками и серьезными телесными повреждениями. — Что вы хотите этим сказать?.. — Что они были избиты до полусмерти, сэр. — Ясно. Наберите-ка один номер. — Это запрещено. Я должна дать вам успокоительное. — Бросьте! Я дам вам десятку. — Я не собираюсь нарушать священную клятву медицинской сестры из-за какой-то десятидолларовой бумажки. — Хорошо, сотню! — Какой звонок — местный или междугородний? Сестра набрала нужный номер, и Поластро был вынужден посулить ей еще стольник, чтобы она согласилась удалиться из палаты. Прежде чем уйти, та пристроила трубку между плечом и правым ухом Поластро. — Слушай внимательно, — начал Поластро. — И не отвечай! Говорить буду я. Потом, если хочешь, можешь задать вопросы. Я звоню по обычной линии. У меня сломаны обе кисти, Я лишился двоих лучших людей. За тобой охотятся двое — это настоящие взбесившиеся машины для убийства. Я назвал им твое имя. Пришлось — иначе они бы меня прикончили. Но ты можешь их остановить. Один из них — желтый. — Мы все понимаем и надеемся совместно с вами выработать оптимальное решение. — Все хорошо, да? — Не хорошо и не плохо. Просто существуют ситуации, когда требуются совместные усилия. До свидания. Поластро позвал сестру и попросил соединить его по телефону с абонентом в городе. На этот раз он позволил ей остаться. Разговор был кратким. Он требовал прислать четверых ребят — и немедленно! Нет, ему наплевать, состоят они на учете или нет. К черту репутацию! Сейчас ему надо спасать свою шкуру. — Это обойдется вам в тысячу, — объявила сестра. — Я не знала, что вы из мафии. — Откуда вам это известно? — спросил Поластро. — Я знаю. Как и все остальные. Вы ворочаете миллионами. — Не смешите меня! — Выкладывайте тысячу долларов, или я расскажу о вас всем, кто захочет меня выслушать. — Нет, так дело не пойдет. Когда спустя двадцать минут в больничную палату вломилось четверо дюжих молодцев, сестра поняла, что имел в виду мистер Поластро. На нее глянули холодные черные глаза, она разглядела на этих лицах девиз: «Мы зарабатываем тем, что раскраиваем головы» — и ей расхотелось требовать большие суммы. Какие деньги! Она с радостью поможет им просто так! — Дайте ей сотню, — распорядился Поластро, и из толстенной пачки банкнот ей на ладонь перекочевала стодолларовая купюра. Пока двое молодцов помогали Поластро выбраться из больничной палаты, он объяснил им суть случившегося. Им придется иметь дело с головорезами, о методах которых он не имеет ни малейшего понятия. Значит, надо быть готовыми ко всему: к электронным штучкам, пулям, кулакам, ножам... — Чем-то они пользуются! — сказал один из молодчиков, удостоенных чести выступать в качестве телохранителей босса. — Не проходят же они сквозь стены! Все, кроме Поластро, согласились с ним. Поластро же промолвил: — Надеюсь... Два верхних этажа одного из принадлежащих ему конторских зданий были свободны, поэтому на случай, если дома, в Гросс-Пойнте, его поджидает опасность, Поластро разместился на этих двух этажах. На лестнице и на крыше была выставлена круглосуточная охрана. Шторы на окнах плотно задернули, чтобы уберечься от снайперов. Пища хранилась и готовилась на верхнем этаже. Специальному человеку было поручено снимать пробу с пищи, которая шла на стол боссу, после чего Поластро держал блюдо при себе на протяжении часа, чтобы удостовериться, что к нему никто больше не притрагивался. По прошествии часа он спрашивал дегустатора о самочувствии. Если все было в порядке, Поластро приступал к трапезе; если же возникали вопросы или хоть малейшее недомогание, то Поластро отвергал блюдо. Покинуть два верхние этажа не мог никто. Все телефонные провода были обрезаны, чтобы никто в здании не мог никуда позвонить. Исключение было сделано только для аппарата самого Поластро, который он не спускал с коленей. Так продолжалось ровно 24 часа 31 минуту. В 12.45 пополудни следующего дня охранников отозвали с крыши, шторы были раздвинуты, и здание было покинуто всеми, в том числе и теми, кто нес носилки с телом Сальваторе Поластро, любящего отца Морин и Анны, мужа Консуэлло, президента «Дайнэмикс Индастриз», «Поластро Риэл Эстейт», «Комп-Сайенс» и предводителя «Детройтского совета бизонов». — Нам его будет так не хватать! — всхлипнул председатель фонда по строительству спортивного комплекса при монастыре Святого Духа. В некрологе сообщалось, что Поластро скоропостижно скончался от осложнений. Главное осложнение красовалось у почившего чуть выше пояса. Охранникам пришлось потрудиться, отскребывая куски его тела от стен и занавесок. Впрочем, гипсовые кандалы на кистях остались нетронутыми, что позволило представителю больницы утверждать, что «осложнения» не имели отношения к простейшему хирургическому вмешательству, каковое претерпел пациент в больнице. Убрать Поластро распорядился доктор Харолд В. Смит в призрачной надежде, что это заставит других отказаться от службы заказных убийств, о которой Смит узнал от Римо. Замысел состоял в том, чтобы сделать бессмысленным убийство свидетеля ради того, чтобы избежать тюрьмы, так как в итоге появлялась более серьезная угроза — быть размазанным по стене собственной гостиной. Вообще-то Смит не надеялся, что система сработает, но попробовать все же стоило. Тем временем Римо с Чиуном прибыли в Чикаго, прихватив с собой только три из четырнадцати сундуков, обычно сопровождавших Чиуна в путешествиях. Предполагалось, что в Чикаго они пробудут недолго, однако Чиун подметил, что планы Римо порой дают сбои. — Ты хочешь сказать, что меня преследуют неудачи? — Нет. Порой события оказываются сильнее людей. Когда из-за трудностей меняют направление мыслей и действий, то поступают опрометчиво. Вот это и есть неудача. — Что-то я не совсем понимаю, папочка, — отозвался Римо, приготовившийся выслушать очередную нотацию из серии «А что я говорил, сынок?» после гибели Кауфманна: ведь Чиун предупреждал, что спасти свидетеля не удастся. — Разве в расположении воинской части ты не отчитывал меня за то, что я все время повторяю одну и ту же ошибку? Помнишь сказочку про рис, дырявый забор и дохлого пса? — Ты никогда меня не слушаешь. Я отчитывал тебя не за это. Я пытался объяснить тебе, что этот человек — не жилец. Я вовсе не имел в виду, что тебе следует измениться. Если крестьянин десять лет подряд выращивает рис и однажды урожай оказывается плохим, разве это означает, что ему следует перестать сажать рис? — Он должен разобраться, почему случился недород, — сказал Римо. — Это было бы хорошо, но вовсе не обязательно, — возразил Чиун. — Он должен продолжать сажать рис тем же способом, который позволял столько лет выращивать хороший урожай. — Ошибаешься, — заупрямился Римо. — Важно понять, в чем был допущен промах. — Как хочешь, — неожиданно уступил Чиун. — И еще одно, — сказал Римо. — Почему сегодня ты не брюзжишь, как обычно? — Не брюзжу? — удивился Чиун. — Если не ошибаюсь, это слово означает упрекать, высмеивать, предаваться бесконечной унизительной болтовне? — Совершенно верно, — подтвердил Римо, наблюдая, как дюжий таксист запихивает сундуки Чиуна в багажное отделение и в багажник на крыше. Чикагский воздух был так насыщен сажей, что, казалось, его можно раскладывать по тарелкам. Один из недостатков интенсивного пользования органами чувств заключался в том, что в таком воздухе нужда в них попросту пропадала. Дыша чикагским воздухом, можно было отказаться от еды. — Так ты говоришь, что я брюзжу? — не отставал Чиун. — Ну, да. Иногда. — Брюзжу? — Да. — Брюзжу!.. — Да. — Это я-то, взявший огрызок свиного уха, вознесший его на высоты, где не бывало ни одно свиное рыло, наделивший его силой и чувствами, о которых даже не подозревали его сородичи! И после этого я — брюзга. Я неистово прославляю его, а он спешит выложить наши тайны шарлатану, несущему чушь об умственных волнах и дыхании. Я дарую ему мудрость, а он пренебрегает ею! Я лелею его, я окружаю его любовью, а он, источая гнилостный дух, жалуется, что я брюзжу. Я, видите ли, брюзга! — Ты сказал что-то про любовь, папочка? — Я лишь воспользовался лживым языком белых. Я ведь брюзга. Вот я и брюзжу. Чиун поинтересовался у шофера, который с трудом продирался сквозь пробки, забившие центр Чикаго, слышал ли тот хоть малейшее брюзжание. — Кто из нас двоих, по-вашему, брюзга? Только честно! — Белый парень, — отозвался шофер. — Как тебе это удалось? — спросил Римо, не заметивший, чтобы Чиун передал шоферу деньги или надавил ему на чувствительные места. — Я доверяю честности нашего славного водителя. Не все люди на Западе бесчестные, неблагодарные нытики. Значит, я брюзжу, кхе-кхе... Существовало великое множество причин, по которым Чиун никак не мог брюзжать. Римо ознакомился со всеми из них по очереди, пока они ехали к зданию Комитета по образованию; последняя состояла в том, что не Чиун проморгал Кауфманна, не Чиун предлагал нелепые соотношения за и против, не Чиун тратил понапрасну время в армейском расположении. Почему не Чиун? Потому что Чиун — не брюзга. — Слушай, папочка, я что-то беспокоюсь. Смитти говорил, что нам не надо соваться в Чикаго, пока он не разузнает побольше об этом типе. Вдруг я опять поступаю неверно? Это был редкий случай, когда Мастер Синанджу повысил голос: — Кого я учил — тебя или твоего Смита? Кто знает, что правильно, а что нет, — какой-то император, которых полно, как собак нерезаных, или Мастер, выпестованный школой Синанджу? Ты великолепен, дурень ты этакий, только сам еще этого не понимаешь. — Великолепен? — Не слушай меня. Я ведь брюзга, — отмахнулся Чиун. — Но вот что тебе надобно знать: там, в гарнизоне, ты потерпел поражение, потому что действовал по указке этого доморощенного императора. Но теперь тебя ждет успех, потому что ты делаешь то, что должен делать, то, чему я тебя научил. Даже камень, лежащий на одном месте, подвергается опасности. Другое дело — когда он катится вперед. Действуй! В этот самый момент таксист, предвкушая щедрые чаевые, ибо с полным основанием полагал, что на рынке чаевых ложь оплачивается лучше, нежели правда, заметил вслух, что азиат, пожалуй, и впрямь немного брюзга. Впрочем, распространяться на эту тему он не стал, поскольку у него появилось куда более насущная задача — убрать голову из треугольного окошка в передней дверце. Его нос оказался совсем близко от зеркала бокового обзора; когда он пытался втянуть голову обратно в салон, этому маневру мешали уши. При этом он никак не мог понять: каким образом его голова очутилась в окошке? Стоило ему обмолвиться насчет брюзжания, и уже мгновение спустя он был не в силах сладить с застрявшими в оконном проеме ушами. Главное — уши: пройдут они, пройдет и вся голова, и все будет замечательно. Этого ему сейчас хотелось больше всего на свете. Он слышал, как азиат советует белому парню верить самому себе; потом, когда азиат на мгновение прервал свой стрекот, таксист взмолился: — Вы бы помогли мне — как бы это сказать? — вернуться в салон. — Вы просите о помощи брюзгу? — Никакой вы не брюзга, — сдался таксист. Через секунду его ушам сделалось тепло, голова вернулась в салон, и, что самое удивительное, оконная рама даже не погнулась. Ну конечно, сэр, как можно было назвать вас брюзгой, сэр, да, сэр, поразительно, что люди в наши дни не желают прислушиваться к добрым советам. Чиун придерживался того же мнения. Даже слуги, занятые в сфере транспорта, если найти к ним соответствующий подход, способны прийти к правильным выводам. В Чикагском комитете по образованию царила суматоха. Сотрудники сновали туда-сюда, кое-кто на ходу отдавал отрывистые команды. У всех были встревоженные лица. Люди задавали друг другу вопросы. — Что случилось? — спросил кто-то. Ему ответили сразу несколько человек: — Уорнер Пелл... За рабочим столом. — Что с ним? — Умер. — Не может быть! — Увы. — Боже мой! Не может быть! Стоило отойти на несколько шагов, как началось то же самое: — Что произошло? — Уорнер Пелл... — Что с ним? И так далее. Римо присоединился к одной из групп. — Вы говорите, что Уорнер Пелл умер? — Да, — подтвердила женщина с мясистым лицом и большими украшенными искусственными бриллиантами очками, болтающимися на ее необъятной груди; трудно было себе представить, что эти две бесформенные глыбы, с трудом умещающиеся в бюстгальтере, лет десять или двадцать тому назад вскармливали младенцев. — Как это произошло? — спросил Римо. — Его застрелили. — Где? — Там, в том конце коридора. Убийство в Комитете по образованию! Здесь не больше порядка, чем в самой захудалой школе! Боже, что дальше-то будет? — Вот именно, — подхватил кто-то. Римо заметил в противоположном конце коридора две фигуры в синей форме. У него сохранилось удостоверение сотрудника министерства юстиции, которым он не преминул воспользоваться. Полицейские кивком головы пригласили Римо пройти в кабинет. Он сразу же почувствовал: здесь что-то не так. Причем дело было не в каком-то явном проявлении недружелюбия, а в чем-то совсем ином. Обычно, если человек не пытается сознательно контролировать себя, его мысли и чувства так или иначе прорываются наружу. У одних это выражается во внезапном хохоте, как у героев Кэри Гранта, у других — менее явно: у них как бы застывает лицо. Один из полицейских отвернулся от Римо и что-то шепнул напарнику. Тот, естественно, не оглянулся на Римо, но плечи его многозначительно приподнялись. На двери кабинета висела табличка: quot;Специальная программа повышения успеваемости УОРНЕР ПЕЛЛ. заместитель директора по координацииquot; Пелл уже ничего не координировал. Одна его рука была откинута на валик дивана, голова запрокинута назад. Киото несколько раз выстрелил ему под подбородок. Мертвые глаза уставились в потолок. Полицейский фотограф сделал снимок, и кабинет озарила вспышка. Перед Пеллом стоял низенький стул. Римо предъявил документы. — Вы знаете, чья это работа? Детектив в мятой белой рубахе и с такой же мятой физиономией сказал: — Нет. — Как он был убит? — Стреляли из оружия 25-го калибра, прямо под подбородок. — Значит, убийца был ниже его? — Значит, так, — согласился детектив. Опять стреляли снизу. Так же, как и в случае с Кауфманном. — Кто-нибудь видел убийцу? — Нет. Пелл беседовал с каким-то трудным ребенком. Ребенок так потрясен, что не в состоянии вымолвить ни слова. — Может быть, он и стрелял? Сколько ему лет? — Ребенок? Господи, да ему десяти нет! Ну, вы из министерства юстиции даете! Подозревать девятилетнего пацана! — Я думал, ему лет пятнадцать-шестнадцать... — Да нет, он совсем еще молокосос. В приемной убитого белая женщина с мелко завитыми волосами в стиле «афро» и возмущенным взором, способным смутить тропический ураган, потребовала объяснений: с какой стати полицейские нарушают заведенный в учреждении порядок? Если бы не почти траурное одеяние и не широченный пояс с медной пряжкой, годной для защиты иностранного посольства, а не дамского пупка, женщину можно было бы счесть привлекательной. Ей было лет тридцать с небольшим, однако, взглянув на ее рот, ей можно было дать все пятьдесят. К тому же она обладала оглушительным голосом. Рядом с ней понуро стоял девятилетний мальчуган, ожидая распоряжений. — Я — мисс Кауфперсон, и мне хотелось бы знать, что здесь делает полиция без моего разрешения. — Произошло убийство, леди. — Я вам не леди. Я — женщина. Кто вы такой? — обратилась она к Римо. — Я вас не знаю. — Я вас тоже не знаю, — парировал Римо. — Я — директор-координатор, занимаюсь вопросами мотивации в учебном процессе. — Видимо, она работает с умственно отсталыми, — предположил один из детективов. — Нет, — возразил другой, — умственно отсталыми занимался Пелл. — Что значит «мотивация в учебном процессе»? — спросил Римо, глядя, как двое полицейских из коридора загораживают собой дверной проем. Они уже держали наготове револьверы. Ничего, он проскочит мимо них, да так, чтобы они не выстрелили — иначе, не ровен час, ранят кого-нибудь в приемной, еще зацепят мальчишку, стоящего рядом с этой Кауфперсон. — Название «мотивация в учебном процессе» говорит само за себя. Мы целенаправленно влияем на неуспевающих учеников, побуждая их более полно задействовать свои потенциал. — А, значит, она работает с лентяями, — буркнул детектив. И тут один из полицейских в дверях начал действовать. Встав между мисс Кауфперсон и Римо, он направил револьвер на Римо и гаркнул: — Ну-ка, не двигаться! Это подозреваемый, выдающий себя за агента министерства юстиции, сержант. Тот самый. У него смешное имя. От Римо требовалось исполнить цирковой номер. Ему нужно было, чтобы все револьверы — и патрульных, и детективов — оставались направленными на него и при этом ни в кого, тем более в него самого, не выстрелили. Поэтому он шмыгнул одному из детективов за спину и вытолкнул его на середину приемной, чтобы тот, падая, выбил у одного из полицейских револьвер; второго детектива он отпихнул в угол, а сам метнулся, перепрыгивая через падающие тела, ко второму полицейскому, чей револьвер был готов к стрельбе. Тычок указательным пальцем — и револьвер вывалился из сжатого кулака. Со стороны могло показаться, что несколько человек внезапно начали валиться друг на друга, и лишь один, худощавый, спокойно пробирается между ними. Ни один из примененных Римо приемов не отличался экзотичностью; это были всего-навсего толчки. Вся суть заключалась в том, что для тренированного человека время движется медленнее. Он уже миновал последнего полицейского и собирался выйти за дверь, когда что-то впилось ему в поясницу. Он знал, что это никак не может быть пулей из револьвера, выпущенной одним из полицейских, поскольку тогда удар оказался бы гораздо сильнее. Он оглянулся. В него никто не целился. Мисс Кауфперсон вообще пропала в мешанине рук. Однако кто-то все-таки выстрелил в него — в этом не приходилось сомневаться. Он порадовался, что не пострадал мальчуган. Прочь из здания! В тело Римо только что вонзился посторонний предмет. Скоро он почувствует боль. Пока он шагал к двери, спина у него разболелась так, словно в нее воткнули раскаленную кочергу. Усилием воли он замедлил дыхание, а следовательно, и кровообращение. К такси он приближался медленно, потому что слабеющий ток крови все больше затруднял его движения. — Я ранен, — сообщил он, падая на заднее сиденье машины и окончательно перекрывая рукой доступ крови к ране. — Идиот! — вспылил Чиун, отбрасывая руку Римо и засовывая ему под рубаху свою. Другой рукой он сделал жест, приказывающий водителю трогаться с места, и поживее. В обычной ситуации водитель попросил бы беглецов не впутывать его в свои темные дела, однако он уже набрался ума-разума и предпочел не спорить с Мастером Синанджу. — Идиот, — повторил Чиун. — Как тебя угораздило вернуться раненым? Как ты посмел это допустить? — Не знаю. Я употребил простенький прием. А потом вдруг — боль в спине. — Простенький прием! Боль в спине! Ты что, спал? Что ты делал? — Я же говорю — я употребил простенький прием. А ранение поверхностное. — Ладно, спасибо и на этом, — проворчал Чиун, добавив по-корейски, что Римо на редкость неблагодарный тип, раз позволяет каким-то подонкам уничтожить то, что сделал из него Чиун, Рискуя своей жизнью, Римо попросту глумится над высшими ценностями Синанджу. — Я это запомню, папочка, — проговорил Римо с вымученной улыбкой. — Имей в виду, речь идет не о жизни какого-то никчемного белого. Я-то надеялся, что отучил тебя от глупой отваги, которой бравирует Запад и из-за которой люди забывают про полезнейшее чувство — страх. — Ладно, ладно. Хватит брюзжать. Я понятия не имею, откуда в меня выстрелили. — Неведение еще хуже, чем отвага. — Я не знаю, как это произошло. — Перейдя на корейский, чтобы его не понял шофер, Римо поведал в подробностях о своих действиях в кабинете Уорнера Пелла и о поведении остальных людей, находившихся там. — А что там делал ребенок? — спросил Чиун. — Мальчишка? Кажется, ничего. — Когда ты выбивал из рук полицейских револьверы, то думал о револьверах. Поэтому они и не причинили тебе вреда. — Один все-таки причинил. — Чей? — Не знаю. — Значит, выстрел был произведен не из револьвера полицейского. Это совершенно точно. Человек, глядящий на меч, может погибнуть от камня, человек, глядящий на меч и на камень, может погибнуть от дубины. Но тот, кто полностью использует органы чувств, никогда не погибнет от предметов, на которые смотрит. — Я — Мастер Синанджу. Я полностью использую органы чувств. — В теле есть орган, именуемый дробилкой. — Ты имеешь в виду аппендикс? — Мы называем его дробилкой. Когда-то давно этот орган дробил грубую пищу. Потом человек стал питаться злаками, и этот орган перестал работать. Если бы человеку пришлось теперь съесть рыбу со всей чешуей, он бы поранил себе внутренности, потому что дробилка не работает, хотя она и есть в организме. — К чему ты клонишь? Я нуждаюсь в твоих байках еще меньше, чем в перитоните. — Ты всегда нуждался в моих байках, потому что они помогают тебе понять, что к чему. — Какое отношение имеет мой аппендикс ко всему остальному? — Ясное ясно и так. Неясное — тем более. — Ну да, — поморщился Римо. — Рыбья чешуя. В меня вонзилась рыбья чешуя. А я-то думал, что схлопотал в спину пулю! Надеюсь, это не был крючок с червяком? — Высмеивая меня, ты признаешь, что случившееся выше твоего понимания. — Скорее, за пределами его. — Не стоит объяснять загадки вселенной жабе. — И все-таки попробуй. Если бы мы перешли на английский, ты, наверное, перестал бы говорить загадками. Боль отпускала Римо по мере того, как рука Чиуна массировала нервные окончания вокруг раны. — Загадками? Для болвана, сидящего в темноте, самая большая загадка — свеча! Куда девается темнота? Дело тут вовсе не в свече, а в болване. Чиун умолк, словно воды в рот набрал. Римо принялся его тормошить, и в итоге Чиун сдался. — Какое из чувств, не нужных тебе в тот момент, было отключено? — Никакое. — Ошибаешься. Оно отключилось так незаметно, что ты этого даже не заподозрил. — Чувство?.. — Ты смотрел на револьверы. А на что ты не смотрел? На то, что не представляло для тебя опасности, верно? А что не представляло для тебя опасности? Неужели ты не знаешь, что не представляло для тебя опасности? Подумай. Римо пожал плечами. — Стол не представлял для тебя опасности? — Абсолютно. — А стена? — Ты знаешь, что я всегда наблюдаю за стенами. Входя в комнату, я, подобно тебе, никогда не забываю о стенах. — Правильно. Но к столу это не относится. Теперь мы оба знаем, что многие стены таят в себе ловушки. А столы — нет. Вот ты и не посмотрел на стол. Что за люди находились в комнате? — Двое патрульных полицейских, двое детективов, дама по фамилии Кауфперсон и труп. Не хочешь ли ты сказать, что в меня выстрелил труп? Чиун вздохнул. — Нам повезло, бесконечно повезло, что ты остался жив. Ты тоже вполне мог стать трупом. — Кто это сделал? Ну, говори же наконец! — Я все время говорил об этом и сейчас повторю: то, что ты ничего не заметил, показывает, насколько опасны эти убийцы. Они незаметны. Ты смотришь на них, но не видишь. — Так кто же это, черт возьми? Кто?! — Ребенок, — сказал Чиун. — Вспомни всех погибших. Разве в доме, где погиб Кауфманн, не было детей? Были. А где, как не на детской площадке, в присутствии ребятни, был убит еще один свидетель? Если твои незрячие глаза до сих пор не видят очевидного, зададимся вопросом: как были убиты эти люди? Либо с помощью бомбы, которую способен бросить или подложить маленький ребенок, либо с помощью пули, выпущенной из мелкокалиберного оружия. Под каким углом вошли пули в тела жертв? Под подбородок, снизу вверх — только так и может стрелять ребенок. Ребенку нетрудно спрятать маленький пистолет, ребенка охранник в лучшем случае попробует отогнать, но уж никак не станет от него защищаться. Ребенка, в отличие от взрослого, не принимают всерьез. И ты не принял всерьез ребенка, который в тебя выстрелил. — Ну и ну, — сказал Римо. Чиун принялся рассматривать чикагские улицы, по которым несся автомобиль. — Ну и ну... — повторил Римо. — Смешно вы лепечете, ребята, — обратился к ним водитель такси. — По-китайски, что ли? — Нет, — откликнулся Чиун. — Это такой язык. — Какой язык? — Такой, — сказал Чиун. — Японский? — Нет. Японский есть японский, а язык есть язык. Вывод напрашивался сам собой: все белые — тупицы, подобно китайцам или африканцам. Или южным корейцам, как, впрочем, и северным, живущим в Пхеньяне. Глупцы! Только в Синанджу умеют видеть подлинный свет истины — исключая, естественно, безмозглых рыбаков, дровосеков и прочую деревенщину, находящуюся на иждивении у Мастеров Синанджу. Действуя методом исключения, Чиун пришел к выводу, что весь мир делится на Мастеров Синанджу — единственных, кто чего-то стоит, — и всех остальных людей, совершенно никчемных. Однако даже не все Мастера совершенны. В эпоху правления династии Тан был, например, Мастер, который предался обжорству и лени, предпочитая, чтобы работу выполняли за него другие. Впрочем, рассказам о предках не всегда можно верить, потому что дядюшки и тетушки имеют склонность живописать достижения родни с некоторыми отступлениями от истины. Даже предшественник Чиуна, его учитель, был не без греха. В конце концов Чиуна посетила печальная мысль: в мире существует только один человек, чьи знания, мудрость и сила по-настоящему достойны восхищения. Но как этому человеку предупредить своего ученика, Римо, что он может оказаться беззащитным? |
||
|