"Альбион" - читать интересную книгу автора (Грант Джон)

Глава вторая. Солдаты

Аня, бежавшая по пыльной деревенской улице, слышала, что далеко позади кто-то смеётся. У неё были золотистые волосы, доставшиеся в наследство от отца, и кожа бронзового оттенка. Нос, похожий на маленькую кнопочку, казалось, так и просил, чтобы на него нажал чей-нибудь палец. А рот был слишком большим по эллонским стандартам красоты.

Аня несомненно будет наказана, когда мать настигнет её, но это не волновало девочку. Наказания были повседневностью, как, например, обед. Они были неприятными, но их следовало переносить спокойно. Удовольствие заключалось в том, чтобы как можно дольше оттянуть момент, когда сильные руки матери обхватят её и прижмут к огромной груди, когда Сайор начнёт ругать её своим строгим высоким голосом, а затем потащит её назад, и Аня будет хныкать у неё на руках в напрасной попытке смягчить каменные лица взрослых людей, наблюдающих за её насильным возвращением домой.

Эти побеги были игрой.

Для человека в возрасте Ани это просто жутко интересная игра. Она пробежала мимо маленькой лавки, где выдавалась провизия, которую эллоны оставляли крестьянам, и лавочник помахал ей вслед. Это был толстый человек, толще всех в деревне. Ходили слухи, что часть провизии, находившейся в лавке, исчезала неким таинственным образом, и тайна эта была скрыта туманом, который развеялся лишь с приходом в Лайанхоум Сайор.

Он улыбнулся Ане, как коллеге-преступнику, коллеге-конспиратору. Она помахала ему в ответ, но продолжала бежать, уже чувствуя запах полей. Лайанхоум был небольшим селением, но пересечь его из конца в конец — тяжёлая задача для маленьких ног, раньше она не добегала даже сюда. Дыхание с трудом вырывалось у неё из груди, кровь стучала в голове, как грохочущий водопад, но она не обращала внимания и на это.

— Остановите её!

Рин двигалась теперь не так быстро. Может, она и обогнала бы Аню, если бы они бежали наперегонки, но в данных обстоятельствах у девочки было преимущество. Сайор доверила её Рин, которая хоть и начала уже седеть, всё ещё была сильной и ловкой. Перед своим недавним рывком к свободе Аня дождалась момента, когда Рин уснёт. И сейчас девочка улыбалась, гордясь своей хитростью и сметливостью.

Топ, топ, топ, топали её ножки, одетые в войлочные тапочки. Теперь она была у самой границы деревни, в семистах метрах от дома. Ощущение свободы разрывало её сердце на части.

Лёгкие тоже готовы были разорваться, и она почувствовала, что бежит уже не так быстро. Она видела впереди открытое поле и собирала все оставшиеся силы, страстно желая бежать быстрее и быстрее. Там, на свободе, она создаст свой собственный дом: будет жить в пещере или построит шалаш в кустарнике; она будет ловить диких животных на обед и пить чистую воду из маленьких ручейков. Она будет дикой женщиной, и люди станут пугать друг друга и своих детей, говоря о ней шёпотом: «Спи, а не то Аня придёт за тобой». Она будет младшей сестрой неба и подругой ястребов.

От мечты её отделяла лишь узкая траншея, чёрной полосой пересекавшая поле её зрения. Даже несмотря на то, что её ноги уже подгибались от усталости, она преспокойно перепрыгнет через это препятствие к свободе. Последняя отчаянная попытка и…

* * *

Рин перекинула визжащего ребёнка через плечо и отрешённо зашагала назад через всю деревню, не обращая внимания на улюлюканье мальчишек (да и некоторых взрослых тоже), которые наблюдали за этой драмой, как за регулярным спортивным состязанием.

Рин была сердита на девочку. Не потому, что та убежала из дома: она была даже рада, что Аня в таком юном возрасте, проявляла хороший темперамент. Нет. Просто девочка выбрала для этого очень неподходящий момент. По двум причинам. Во-первых, она совершила попытку побега во время периода бодрствования в самом его начале, когда ещё не все, включая саму Рин, проснулись, но на улице было уже достаточно много людей. Аня могла бы сообразить: если хочешь сделать что-то незаметно, лучше выбрать период сна, когда те, кто не спит — на полях, и шансы обнаружить пропажу минимальны. Не спать в период сна было тяжёлым делом для ребёнка, но этому можно научиться, и Рин даже потратила какое-то время, чтобы показать Ане, как это делать. Рин, конечно же, не хотела, чтобы ребёнок убежал из деревни, но особенно сердилась на Аню за то, что она делала это отнюдь не лучшим образом.

Второй причиной гнева было то, что девочка выбрала для побега время, когда поблизости от Лайанхоума, как подозревали его жители, находился эллонский конвой. Если бы у солдат были основания подозревать… Рин поёжилась от этой мысли. Они бы уничтожили деревню и всё живое в ней, сожгли бы до основания дома, не оставили ничего, кроме дыма, пепла и обугленной плоти. Аня знала или должна была знать, что рисковала не только собой, но и всеми своими друзьями. Девочка либо игнорировала риск, либо была настолько глупа, что не могла оценить его серьёзность.

Глупость, Рин это помнила особенно хорошо, была причиной поражения в войне. Для Ани глупость была непростительна.

Рин вздохнула и ещё раз шлёпнула девочку по попке.

— Заткнись! — сказала она в ответ на крик.

Один из мальчишек засмеялся. Рин обернулась, и лицо его тут же изменило выражение, он вдруг обнаружил что-то страшно интересное у себя под ногами.

Аня стучала острыми маленькими кулачками по спине Рин, тщательно выискивая болевые точки. Но Рин не обращала на это внимания.

Сайор уже вернулась в дом и сидела, опершись локтями о кухонный стол и закрыв ладонями лицо. Было видно, что она плачет, но пытается скрыть слёзы.

— Что мы сделали плохого? — спросила она.

— Ничего, — ответила Рин, бесцеремонно бросив девочку на пол.

— Она — безобразный ребёнок! — сказала Сайор, открывая лицо и упираясь подбородком в ладони. — Сколько раз она вытворяла это? Двадцать? Тридцать?

— Считать бесполезно, если ты позволяешь ей это, — сказала Рин и так сурово взглянула на Аню, что та побоялась даже пикнуть, наблюдая за разговором двух женщин.

Аня любила их обеих, но по-разному: Сайор была нежна, как мать; а Рин тоже нежна, если копнуть поглубже, но внешне — тверда, как камень. Аня часами могла слушать рассказы Сайор о былых и будущих временах, а затем гонять мяч по пыльным улицам вместе с Рин.

— Почему она хочет убежать от нас?

— Потому что она — достаточно взрослый ребёнок, — объяснила Рин и, заметив, что Сайор готова снова заплакать, добавила: — Нет, пойми меня правильно. Она просто хочет показать нам, что она — личность, а не кукла; и единственный известный ей пока способ доказать это — побег. Когда она станет старше, узнает, что для этого существуют и другие способы. К тому времени мы для неё уже станем больше друзьями, чем родителями.

Аня была удивлена. Она думала, что знает уже все способы побега из дома. Неужели Рин знала ещё какой-то путь и скрывала его?

Рин вдруг переключила внимание с девочки на мать. Поставила к столу стул, отодвинула в сторону грубо сделанную глиняную посуду и посмотрела в лицо Сайор. Под копной каштановых волос с седыми прядями она увидела мокрые щёки. После рождения Ани Сайор изменилась, и Рин в который уж раз беспокоилась за свою подругу.

Раньше Сайор умела улыбаться, когда ей было тяжело, и всегда проявляла стальное спокойствие. Материнство до минимума сократило её улыбки и свело на нет всю твёрдость её характера. Обычно считается, что женщина черпает силу в материнстве, очевидно, не принято вспоминать, что многие слабеют от него.

Рин заметила также, что в последнее время Сайор стали преследовать воспоминания о Лайане, её ум занимал долгий и нелепый анализ давно прошедших событий, в ней бродили бесконечные «а что, если бы…», отравляя своим ядом все стороны её жизни. Сайор глубоко внутри себя понимала, что она сама ответственна за свои страдания, но её разум, отвергая такую возможность, искал виновника во внешнем мире и нашёл его в лице Ани.

Рин почувствовала, что глаза Сайор, вновь скрытые под ладонями и прядями волос, украдкой наблюдают за ней.

— Сайор, — сказала она, — Лайан мёртв лишь постольку, поскольку ты убиваешь его в себе изо дня в день. Я лично думаю, что он жив. Не в том смысле, что ходит по земле и разговаривает с нами. Он живёт в твоей дочери. Если бы Аня перестала убегать из дома и делать массу других безобразий, о которых я тебе даже не рассказываю — Лайан действительно умер бы, и ты была бы его палачом.

Видя, что оба её «родителя» занялись посторонним разговором, Аня расслабилась: похоже, наказание откладывается. Даже если накажут позже, это будет так, для проформы. Она почувствовала голод и огляделась в надежде найти какой-нибудь забытый кусок хлеба.

— Она поведёт нас, — говорила Рин. — А если не нас, то других, таких же, как мы. Но это будет в том случае, если ты дашь ей возможность остаться самой собой.

— Но это так сложно! — глухо сказала Сайор из-под ладоней.

— Да, — тихо сказала Рин, затем более сурово добавила: — Конечно, это страшно сложная штука. Лайан тоже был непростым человеком. Он должен был быть таким. Если бы он не возглавлял раньше всю деревенскую шпану, если бы не безобразничал, то прожил бы остальную жизнь простым деревенским бабником. К тому же эта жизнь была бы очень короткой, ведь эллоны не любят странных крестьян.

— Я вскормила её!

— Ты её любишь?

Прямота вопроса шокировала Сайор. Прошло некоторое время, прежде чем она ответила. Аня с интересом наблюдала за разворачивающейся драмой, ей казалось, что этот спектакль взрослые разыгрывают специально для неё.

— Да, — призналась Сайор шёпотом. — Да, несмотря ни на что, я люблю её. Сильно. Я люблю её больше, чем тебя.

— Так пускай она будет бунтовщицей, чёрт возьми, — сказала Рин и наклонилась, почти коснувшись носом волос Сайор. — Мы, конечно, можем отшлёпать её, когда она вновь убежит или вытворит ещё что-нибудь подобное, но мы не должны пытаться исправить её характер.

Сайор подняла голову и посмотрела на Рин полными слёз глазами.

— Но это так трудно! — вновь произнесла она.

— Захват Эрнестрада тоже будет трудным делом, — спокойно заметила Рин.

Рука Ани замерла над хлебной коркой.

— Думаешь, ей…

— Да, — сказала Рин. — У неё есть шанс. Конечно, если она не превратится в хорошую маленькую девочку — мечту каждой матери — девочку, которая всегда делает то, что ей говорят, и помогает матери по дому.

Она взглянула на Аню. Рука тотчас убралась. Аня невинными глазами разглядывала её, как бы удивляясь, что та оказалась не на месте.

За окном послышался звук трубы.

— Я поговорю с тобой позже, — зашипела Рин на Аню. — Забирай этот хлеб и отправляйся на чердак тотчас же. Как только я приведу твою мать в норму, я поднимусь к тебе. Не забудь взять с собой немного воды… и сиди там тихо.

Лицо ребёнка моментально повзрослело. Захватив с собой пищу, воду и выцветшую тряпичную куклу, она мгновенно вскарабкалась на чердак.

И там, слушая, как Рин маскирует дверь и старается не шуметь, Аня обдумывала всё, что услышала. Они хотели, чтобы она вела кого-то, но кого? Бесчисленное количество раз она пыталась повести за собой тощего кота, считавшего их дом своим собственным, но он не хотел идти за ней, предпочитая либо прятаться в одно из укромных местечек, либо просто сидеть на солнышке, облизывая розовые подушечки лап и не обращая на неё никакого внимания. Она пыталась повести за собой кое-кого из деревенских детей, но они лишь смеялись над ней; ещё не зажил синяк на локте, в том месте, куда попал ком спёкшейся глины несколько периодов бодрствования назад. Она знала, что в любой момент может повести за собой мать, но это было не в счёт.

Значит, она должна быть лидером. Об этом Рин говорила снова и снова, когда думала, что Аня не слышит её слова или спит. Лидером людей, полагала Аня, но где эти люди? Важных и солидных жителей деревни она отмела сразу: они были взрослыми и жили в совершенно ином мире, наполненном скучными заботами об урожае и домашних животных. С чердака она заметила, что с приходом эллонов люди стали ещё скучнее, как будто потеряли даже способность думать и говорить. Вести их — было бы пастушьей работой. Может быть, этого от неё хотела Рин.

Но из того, что она говорила, Аня поняла: требуется что-то другое.

Аня должна стать лидером. И это будет секретом, пока она не станет большой, как все, а вот тогда она поведёт некоторых из больших людей, чтобы они могли навредить другим большим людям.

У неё затекла левая нога. Осторожно, стараясь не шуметь, она повернулась и вытянула ногу — боль постепенно ушла. Она взяла хлеб и откусила кусок. Хлеб был чёрствый, и ей захотелось его выплюнуть, но она заставила себя жевать его и жевать, пока не сумела проглотить.

По полу пробежал паучок. Он остановился посреди комнаты, и Аня стала пристально смотреть на него в надежде, что паучок подчиниться её воле. Он постоял немного, шевеля лапками, а затем скрылся в новом убежище.

Вкус хлеба был, как всегда, безобразен. Она пыталась объяснить Сайор, а потом с ещё большим энтузиазмом — Рин, что зерно мололось бы лучше, если бы камни были более гладкими, но никто, казалось, не слышал её, как будто они хотели оставить всё неизменным. Аня откусила ещё кусок, прожевала его и запила неприятный вкус глотком воды. Хорошо, что хоть вода была свежей.

И тут начались крики.

Крики Ане очень нравились. Её мать кричала довольно часто, почти всегда из-за того, что обнаруживала что-то интересное, сделанное Аней — например, какую-нибудь обычную домашнюю утварь, превращённую в мистический объект; правда, кроме этого, крики были довольно редки в Лайанхоуме. Аня находила звучание криков очень приятным. Ей хотелось, чтобы эллоны приходили в Лайанхоум почаще. Она понимала, что крики означают чью-то боль, но пока этот кто-то не был ею самой, ей это нравилось.

Она собралась уже встать на ноги, посчитав, что выросла достаточно, чтобы выглянуть в чердачное окно, когда вдруг поняла, что на чердаке есть кто-то ещё.

Аня огляделась. Здесь негде было спрятаться.

Нет. Чувства обманули её. На чердаке — никого. Она снова повернулась к окну.

И всё-таки кто-то наблюдал за ней.

Она резко обернулась — снова ничего.

Ничего, за исключением серо-синих теней. В одном из углов чердака они были гуще, чем в других.

Аня пригляделась повнимательнее. Света было достаточно, чтобы увидеть всё, что там находилось, однако у неё было странное ощущение: в углу находится что-то реальное, но невидимое.

Она даже не заметила, как откусила ещё кусок хлеба. Глаза её безотрывно смотрели в подозрительный угол, а челюсти автоматически жевали.

Снаружи опять донеслись крики. Одним из уголков сознания Аня надеялась, что эллоны не насилуют её мать. Сайор всегда много плакала, но никогда так много, как после изнасилования. Аня решила про себя, что когда вырастет, обязательно попробует, что это значит — быть изнасилованной. Рин говорила ей, что это очень неприятно, но Аня сомневалась, есть ли у неё собственный опыт, ведь она была так сильна, могла поднять то, что не удавалось поднять двум мужчинам, поэтому никто, думала Аня, даже эллоны, не смог бы с ней сделать ничего против её воли.

Тень всё ещё была на месте. У Ани возникло неприятное чувство, будто тень эта смотрит ей прямо в глаза.

Она удивлялась, что не боялась. Она была насторожена, да, но не испугана.

— Ну, — наконец сказала тень немного усталым голосом, — возможно, мы даже подружимся.

— Тс-с-с! — тотчас прошипела Аня, прижав к губам указательный палец, и шёпотом добавила: — Нам надо сидеть тут очень тихо, а то эллоны найдут нас. Мама говорит… и Рин тоже.

— Не волнуйся.

Голос стал теперь громче и, казалось, звучал насмешливо.

— Тс-с-с! — снова зашипела Аня и выглянула в окно.

Насколько она могла понять, эллоны не слышали их.

А повернувшись обратно, заметила, что по чердаку ходит молодая женщина, заглядывая во все углы. У неё были ярко-рыжие короткие волосы и вся одежда одного цвета — зелёная рубашка, зелёные бриджи, зелёные ботинки и зелёный плащ. На секунду её взгляд остановился на Ане, и та заметила, что и глаза на её узком лице были зелёными, зеленее, чем у матери.

— Нам не надо беспокоиться насчёт шума, — сказала пришелица. — Мы можем пригласить сюда целый оркестр, и эллоны не услышат ни звука. Я могу делать так, чтобы меня не замечали, если я того не хочу. Ты знаешь, тут есть очень любопытные вещи. Если не ошибаюсь, вот это вот, в пыли — печать Деспота. Да, это она.

Там, куда женщина указывала пальцем, пыль исчезла и Аня заметила маленький диск, словно сделанный из красной смолы.

— А теперь, — сказала пришелица, — я думаю, тебе интересно узнать, кто я?

Аня молча кивнула, а потом на всякий случай ещё раз глянула на улицу, прежде чем рассмотреть женщину получше.

— Ну вот, Аня, тебе, конечно, не стоило бы говорить это, но я скажу, если будешь вести себя хорошо. Не в буквальном смысле. Хорошо — в смысле плохо. Потому что ты будешь очень плохой всю свою жизнь. Ты будешь такой плохой, что даже начнёшь усмехаться при слове «плохая».

Женщина сидела теперь посреди чердака, скрестив ноги и повернув голову так, чтобы свет из окна лучше освещал её лицо. Её руки, если не подчёркивали жестами слова, покоились на острых коленях.

— Не говори так громко! — крикнула Аня.

— Я же просила тебя не беспокоиться, — сказала женщина с улыбкой. Её зубы были ненормально белыми и ровными. Аня привыкла видеть у взрослых гнилые и жёлтые зубы. — Ничто из того, что мы скажем друг другу, не будет слышно за пределами чердака. Я… Я сделала так. Я же сказала тебе.

Она пожала плечами, как бы отбрасывая этот вопрос.

— Спеть тебе песню? — спросила она с нетерпением.

— Кто ты? — спросила Аня, обретя наконец дар речи.

— Элисс, конечно. Разве ты не догадалась? Я сделала так, чтобы большинство людей знали обо мне, не встретив меня ни разу: это экономит время.

Аня не могла вспомнить, чтобы слышала это имя когда-нибудь раньше, и всё же оно не казалось незнакомым. Может, она слышала его от матери, когда она рассказывала о Лайане и остальных, укладывая её на период сна под старые ветхие одеяла бабушки Майны. Затем она вспомнила: был привал и…

— Ты певица, — догадалась девочка.

Аня села на пол, подражая позе Элисс.

— Да, певица — время от времени. Возможно, самая лучшая, если я того захочу. Ах, — она беспокойно щёлкнула пальцами, — забудь это «возможно». Конечно же, я лучшая. Если тебе очень повезёт, я спою песню. Вообще-то, я собираюсь тебе спеть в любом случае.

Элисс опустила руку в один из карманов своей рубахи и вынула арфу, которую тут же стала настраивать с помощью ключа, неожиданно появившегося в другой руке. Арфа была почти такой же величины, как сама Элисс, но только через несколько периодов бодрствования Аня задумалась о необычности всего происшедшего.

— Эллоны… — начала девочка.

— Я же сказала, не беспокойся о них. Ох, дети — есть дети. Если это тебя успокоит…

Элисс встала с пола, подошла к окну и подозвала Аню.

На ветру развевался эллонский флаг: собака на нём словно собиралась ускользнуть от наказания. Важные солдаты передавали друг другу по цепочке корзины с зерном из амбара, высыпали в телегу, а пустые корзины возвращали обратно. Один из коней обильно мочился на дорогу. Аня с интересом отметила, что женщина, поваленная на землю, больше интересовалась конём и его дымящейся мочой, чем солдатом, лежащим на ней.

Элисс шевельнула пальцами, и вся картина замерла.

— Ну вот, — сказала она. — Теперь мы можем спокойно поговорить.

— О чём ты хочешь поговорить? — небрежно спросила Аня. Ей не хотелось признавать, что она очарована совершенным чудом. Её матери никогда не удавалось такое, и даже Рин наверняка не смогла бы сделать этого.

— О твоём будущем, конечно, — сказала Элисс. Её лицо вдруг задрожало: она задумалась.

— Гм-м-м, — сказала наконец Элисс, — с другой стороны, песню можно отложить и на потом. Песни — как вино: чем дольше ждёшь, тем лучше они становятся.

Аня никогда раньше не слышала слова «вино», но поняла смысл фразы. Она наблюдала, как Элисс складывает арфу, пока инструмент не превратился в маленький свёрток, который спокойно поместился в кармане.

— В Альбионе очень мало людей по имени «Аня», — сказала вдруг Элисс. — А ты знаешь, что оно означает?

— Нет… то есть, да, оно означает меня.

Она снова откусила кусочек хлеба. Элисс смотрела на неё с одобрением.

— Оно означает немножко больше, — сказала она, дождавшись момента, когда Аня могла услышать её сквозь шум своих челюстей. — Оно означает Та Кто Ведёт.

— Мама и Рин говорят о том, что я должна вести кого-то, — сказала Аня всё ещё с набитым ртом, — но мне кажется, всё это глупости.

— Они рассказывали тебе об отце?

— О Лайане? Да. И даже очень много. Он был Тем Кто Ведёт. Они говорили, что он великий герой, но я не должна упоминать его имя.

Большой палец Аня держала во рту и ей приходилось вынимать его, когда она собиралась сказать что-либо. Девочка обратила внимание, что ногти давно бы пора подстричь, хоть они и были чистые.

— Я хочу, чтобы ты начала упоминать имя Лайана.

— Я не могу. Мне не велели.

— Я не прошу кричать его имя с крыш — так ты просто погубишь себя. Я хочу лишь, чтобы ты помнила: Лайан — твой отец. Не давай Сайор и Рин забывать об этом.

Элисс приложила руку к виску, а затем немного удивилась, обнаружив это.

— Рин не забудет, — твёрдо сказала Аня. — Мама… Я думаю, временами мама пытается забыть об этом. Она хочет увековечить его в памяти и одновременно забыть о нём всё.

Элисс нагнулась и похлопала Аню по бедру.

— Поговори о Лайане с Рин, — посоветовала она. — Попроси Рин пойти с тобой на холмы, подальше от людских ушей, и попроси её рассказать всё, что она знает о Лайане.

— А этому, — она показала рукой за окно, — должен быть положен конец. Раз и навсегда.

— Кого я должна вести?

— Первые несколько сот периодов бодрствования? Деревянных уточек на колёсиках, если всё будет нормально. А потом? Ну это уже зависит от тебя. Рин расскажет тебе о том, что надо делать. Я не могу. Всё, что я могу, это указать тебе путь и надеяться, что ты пройдёшь его. Если же ты выберешь обратное, я бессильна.

Элисс вдруг стала таять на глазах, становясь всё меньше и меньше.

— Я буду с тобой, когда ты поведёшь их, Аня, — послышался слабый голос — девочка даже с трудом признала в нём голос Элисс.

В одном из углов чердака сгустилась тень, когда фигура певицы исчезла. Только пустые доски видела Аня на том месте, где только что сидела Элисс.

— Вернись! — закричала девочка.

— Тише, — ответила чердачная пыль. — Эллоны могут услышать тебя.

* * *

Деспот убеждал себя, что не любил предавать людей смерти таким вот образом, просто ему нравилось смотреть, как они умирают, в особенности по нескольку раз кряду. Он подозревал, что трибуналы, основанные Домом Эллона, глубоко коррумпированы и что многие приговорённые ими люди на самом деле не виновны, но это только усиливало его удовольствие, когда он сидел высоко над эшафотом и наблюдал, как человеческие тела увечатся до такой степени, когда смерть уже начинает казаться широко открытыми воротами, за которыми цветут райские сады. Деспот гордился собой в этом отношении: не будь его, бедные крестьяне продолжали бы влачить своё жалкое существование и бесконечная череда серых одинаковых будней ничем бы не прерывалась. Он же с помощью судов и казней давал им возможность запомнить пусть не саму жизнь, так, по крайней мере, хоть интересный уход из неё.

Придворные называли Деспота либо лёгким правителем, либо ровным, в зависимости от степени своего подхалимства. Единственное, чего они не замечали, так это того, что он был непомерно толст, даже трон прогибался под его весом. Этот парадокс, по мнению Деспота, отвечал формуле: уважение должно подправлять черты реальности. А когда он не слушал с кислой улыбкой комплименты в свою честь, то сам гордился своей массивностью. Всему свету было известно, что он неимоверно богат и может наслаждаться самой дорогой и изысканной пищей. Жир на его животе, груди, ногах и лице даже больше, чем богатство его одежды, убеждал тех немногих из простолюдинов, кому он позволил себя видеть, что власть Дома Эллона распространяется на весь Альбион.

Палачи сегодня не были особенно изобретательны, и он решил назначить их казнь на завтра — за то, что они заставили его скучать. Наблюдение за казнью палачей особенно увлекало Деспота: палачи прекрасно осознавали, какой эффект производят на человеческую плоть их раскалённые добела пруты и острые ножи, а ему нравилось наблюдать на лицами тех, кто осознавал, что с ними должно произойти.

Он нахмурился — на это ему потребовалось несколько секунд.

Он всё ещё помнил время, когда сидел здесь, на троне — отец своего народа — и спокойно наблюдал за мучениями какого-нибудь выскочки-крестьянина, которого медленно убивали. Дурак Главный Маршал по имени Надар решил тогда сделать из всего этого что-то вроде спектакля, и был убит толпой за свою глупость. Ужасно было то, что когда суматоха улеглась, крестьянин уже умер, и Деспот таким образом пропустил самые интересные мгновения этого зрелища. Ему оставалось лишь слабое утешение — смотреть, как разрывают на куски его Маршала.

Деспот заёрзал на троне, раздражённый этими воспоминаниями, и трон заскрипел в своём деревянном протесте.

Наклонившись вперёд и упираясь в подлокотник, он специальным жестом подозвал свою самую любимую наложницу, но вдруг вспомнил, что, как назло, казнил её несколько периодов бодрствования назад. Тогда он изменил жест, и к нему приблизилась его вторая любимая наложница. Впрочем, теперь она уже была первой.

Быть Деспотом очень трудно, и в этом была главная вина наложниц.

Он почувствовал мягкость одетого в шёлк тела возле своего уха и расслабился. Осторожно приподнял одну из огромных грудей женщины, чтобы она не мешала ему наблюдать за казнью.

Беззаботное выражение на его лице было маской, которую он носил, чтобы им восхищались крестьяне, толпившиеся на площади. В действительности Деспот был обеспокоен И причиной его беспокойства была смерть Надара. Тревожила не потеря самого человека — Деспот давно подозревал что его трон тоже входил в амбиции молодого Маршала — тревожило то, что эта смерть свидетельствовала об уязвимости его собственного положения. Если крестьяне надеялись свергнуть правление Дома Эллона и даже чуть не спали своего варварского лидера от казни, которую тот по праву заслужил… Почему? Ничто не пугало его так сильно. На некоторое время Деспот перестал думать о том, что в среде крестьян или даже в армейской среде может быть какое-то недовольство, но недавно до него дошли известия сразу с нескольких самых надёжных шпионов: среди крестьян зрело волнение в ожидании прихода некого нового лидера.

«Ха! Волнение среди крестьян, — с раздражением дума Деспот, — это всё равно, что волнение среди кабачков!»

Он подумал, стоит ли вырезать несколько соседних деревень, чтобы показать будущим бунтовщикам неизбежность провала любых бунтов, но затем решил, что это не поможет. Восстание, возглавленное светловолосым крестьянином, имени которого Деспот не запомнил, было подавлено, и не было причин сомневаться, что повторение подобного закончится тем же. Его шпионы не смогли выявить нового лидера и для верности убили несколько сот крестьян, чьи мозги состояли из чего-то большего, чем простая грязь.

Деспот посмотрел на казнь со свежим интересом. Оглядел толпу.

Конечно же, его подданные любили его: об этом знали все. И всё же иногда его удивляло, почему люди так скупы в проявлениях своего восторга? Может, они не хотят казаться навязчивыми? Да, скорее всего это и было причиной.

Новая удовлетворённая улыбка осветила его лицо во всю ширину.

Высоко в небе, не видимый ни Деспотом, ни придворными, ни собравшимися крестьянами, ни палачами, ни теми, кто корчился от боли на эшафоте, летел, подставляя свои крылья восходящим потокам воздуха, кроншнеп.

Немного погодя он повернул и полетел прочь от Эрнестрада и, если бы кто-нибудь наблюдал за ним, уже очень скоро его не стало бы видно в ослепительно голубом небе Альбиона.

* * *

Маги решили сделать этот день дождливым, хотя и забыли предварительно сообщить об этом двору Деспота в Эрнестраде или передать информацию лидерам армии. В таких случаях они с готовностью объясняли, что предпочитают сохранять свои тайны, иначе, если секреты станут известны непосвящённым, они потеряют свою силу. Деспот верил им безоговорочно, а, следовательно, верили и все остальные.

Здесь, в северной части Альбиона, обычно сухая земля обычно была совсем сухой даже на дне оврагов, а теперь ноток дождевой воды с грохотом нёсся по узкому руслу, увлекая за собой камни, вырванные с корнем кусты и ветви упавших деревьев. По небу серому с пурпурным оттенком из конца в конец неслись с невообразимой скоростью тучи.

Колоссальные грозовые разряды изо всех сил старались разорвать небо пополам, словно желая впустить в Альбион всю огромную массу неведомого, что таилась за горизонтом, и залить всё вокруг морем холодной пустоты. Вспышки молний беспорядочно освещали землю то здесь, то там, высвечивая силуэты измученных деревьев, отчаянно сопротивляющихся яростным атакам бури.

«Хорошо, что ветер здесь не такой сильный, — мрачно подумал Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган. — Это — самое хорошее, что можно сказать в таком месте».

До того он спокойно шёл по сухому руслу, наигрывая на своей флейте и прислушиваясь к причудливым звукам эха, отражающегося от стен оврага, а потом вдруг совершенно внезапно разразилась буря. Сначала он не обращал на не внимания, даже пытался имитировать на своей флейте неожиданные раскаты грома. Эта игра дала ему пару новых идей, и он чрезвычайно увлёкся. Но теперь он заметил в шуме бури новый компонент: злобный рычащий звук, доносящийся из-за спины, и обернувшись, обнаружил приближающийся к нему поток грязной серо-коричневой воды.

Вот так он оказался сидящим на маленьком уступе скользкого глинистого склона, держась одной рукой за чахлые кусты, а другой пряча от дождя под плащом свои драгоценные инструменты. Его мягкие кудрявые рыжие волосы прилипли к голове — шляпа с пером, которую он обычно носил, давно была потеряна. Он вымок, продрог, ему было очень неуютно. Если дождь будет идти долго, склон оврага подмоет и он неизбежно окажется в сумасшедшем потоке, беснующемся внизу. Кроме того, он боялся уснуть. Он стал петь песни, которые не любил — песни, сочинённые другими певцами, и раздражение, вызываемое ими, не давало ему уснуть. Он был рад, что никто не слышал его.

Он получил своё имя, Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган, ещё будучи маленьким мальчиком, от старой певицы, которая зашла как-то в его деревню. Он был очень удивлён её появлением, так как не предполагал, что кроме скотов-эллонов (которые, как он считал, приходили из некого потустороннего мира), на свете существуют ещё какие-то люди, не считая нескольких сотен жителей деревни. Он с изумлением наблюдал, как она сидела, скрестив ноги, на пыльной земле, а её узловатые пальцы с необычайной быстротой перебирали струны арфы. Она улыбалась ему, и глаза на её морщинистом лице сверкали, словно излучали свет, когда она пела баллады о странных местах, находившихся далеко-далеко от их маленькой деревни. Сначала он подумал, что эти песни были как истории, которые рассказывали его родители, или старшие дети, когда ему было трудно заснуть, но затем понял, что в них говорилось о настоящих людях и действительно происходивших событиях.

И врата открылись для него. Альбион оказался больше, чем окрестности его деревни. Это был огромный мир, населённый тысячами и тысячами людей, живших в бесчисленных деревнях, похожих на его собственную. Этим миром правил непобедимый Дом Эллона из огромной деревни под ил званием Эрнестрад. Лидером эллонов был Деспот, чьи капризы и жестокость не имели границ. Так было всегда, но он единственный из всех слушателей певицы обратил внимание на важную деталь: ни в одной песне не говорилось, что так будет всегда.

Старая женщина прочла это на его лице и понимающе кивнула.

Его разум прошёл через заветные врата и почувствовал себя хорошо во внешнем мире. Первое, что он там увидел, были новые врата, которые старая певица осторожно приоткрыла перед ним. Он робко вошёл и обнаружил, что люди и местности могут иметь имена. В её песнях герои и героини не были описаны, как «…та, которая имела широкие плечи и широкие бёдра, у которой были длинные волосы и пышная грудь и которая родила четверых детей человеку с чёрным волосами и хромой ногой». У них были имена. Некоторые имена имели значение, другие — ничего не значили и только помогали отличать одних людей от других — сама идея отличия, ранее была неведома ему. Он тотчас стал давать имена людям, окружавшим его, и обнаружил, что может представлять себе их по этим именам, даже когда их не было рядом. Конечно, он сохранял всё придуманное в секрете, будучи по-детски твёрдо убеждённым, что совершает великий грех и немедленно будет наказан, если взрослые узнают об этом.

Новые врата открыли ещё более широкие просторы. Некоторые из людей, о которых пела певица, уже умерли. Смерть тоже оказалась совершенно новым понятием для него. Ведь жизнь длилась довольно долго, и с течением люди явно изменялись. По телу и лицу певицы было вид что она жила даже тогда, когда он сам ещё не родился, встречал нескольких людей, тела которых достигли этого состояния, и его, конечно, интересовало, что же станет с ними потом. Но он не мог вспомнить никого в деревне, кто бы перешёл через этот порог. А когда он смотрел через врата, в голове его созрел вопрос: «В деревне постоянно рождаются дети, но нас не становится больше. Может, это означает, что часть людей исчезает, чтобы освободить им место?» За этим тут же последовал ещё один вопрос. «Я — сын своих родителей, но они, безусловно, тоже имели родителей? Что же случилось с родителями родителей? Где они?»

Потом он спрашивал об этом многих взрослых, включая своих родителей, но они лишь с недоумением смотрели на него: было очевидно, что они считают этот вопрос совершенно бессмысленным, типа «почему яблоко?» или «где нигде?» Тогда он решил разыскать старую женщину и расспросить её об этом. И вдруг обнаружил, что она уже ждёт его. Пока он говорил, её пальцы легко и беззаботно перебирали струны арфы, а на высохших черепашьих губах играла улыбка.

— Ты певец, — сказала она, выслушав его. — Ты рождён быть певцом.

Вот тогда-то он и получил имя Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган, которое, как она объяснила, означало «маленький мальчик, удивившийся, что другие люди открыли для него врата», и добавила: если он хочет узнать, что находится за другими вратами, он должен приучить себя использовать полное имя лишь для формальных целей и даже думать о себе, используя лишь один из его элементов. Он выбрал наугад последнее слово — Реган, и она вновь улыбнулась.

— Да, — сказала она, — Ты настоящий певец. Ты назвал себя «вратами, которые открывают другие люди». В своей жизни ты сам будешь открывать врата — врата для певцов, которые пойдут за тобой.

Спустя несколько периодов бодрствования она ушла из деревни и Реган ушёл вместе с ней как её ученик. Она так и не сказала ему своего имени, а он и не просил, он думал, что если ему позволено называть себя лишь частью имени то самые великие певцы не только умеют давать себе имена, но также научились не упоминать их, что было значительно сложнее. К тому же он понял: ему не требуется её имя, ведь она всегда знала, когда он обращается именно к ней.

Она показала ему, как сделать флейту, но не учила играть на ней: этому, говорила она, ты должен научиться сам — что, хотя и с большим трудом, у него получилось. Она также выучила его игре на своей арфе, которая, как она сказала, будет принадлежать ему после её смерти. Они вдвоём шли от деревни к деревне, играли и пели песни для крестьян, видевших в них маленький островок яркой реальности среди сплошных неопределённостей и серых одинаковых будней. Так же, как и старуха, Реган научился открывать в себе новые возможности и время от времени чувствовал прилив энтузиазма, за которым неизбежно следовало разочарование. И вот однажды, когда он был подростком, начинающим взрослеть, она умерла. Ушла она тихо, сообщив ему за несколько часов, что время её пребывания в Альбионе подходит к концу. Она легла под деревом и попросила оставить её там, среди травы и цветов, а затем закрыла глаза.

Чувствуя благоговение и совсем не чувствуя печали, он оставил её тело на этом месте, но закопал арфу. Ему казалось, что он сохраняет её душу — частично в похороненном инструменте, а частично в себе. С того момента, куда бы он не шёл, он чувствовал её невидимое присутствие, которое приободряло его. Иногда, когда он играл на своей флейте или пел какую-нибудь древнюю песню с малопонятными словами, ему казалось, он слышит где-то далеко, но вполне различимо, звуки её арфы — только звуки эти были мелодичнее и мелодия удачнее сочеталась с трелями его флейты, чем раньше.

Она первая назвала его настоящим певцом, с тех пор и другие говорили о нём так же. Некоторые из них тоже были певцами, которых он встречал в своих бесконечных путешествиях; попадались и деревенские девки, чьё музыкальное восприятие необычно обострялось благодаря его физическому напряжению.

«Настоящий певец, — думал Реган, сидя на склоне оврага, — и мёртвый певец, если я не буду осторожнее».

Ему показалось, что уровень воды в потоке постепенно повышается. Он в тысячный раз посмотрел наверх и в тысячный раз решил для себя, что по скользкому, глиняному, почти вертикальному склону взобраться было почти невозможно, а если он упадёт вниз, придётся довериться сумасшедшему потоку воды.

«А поток этот, — подумал он, мрачно поглядев вниз, — не оставляет больших надежд на будущее».

Регану очень хотелось, чтобы дождь побыстрее кончился. Даже перспектива смерти в мутном потоке по сравнению с сидением под проливным дождём не казалась такой уж страшной.

— Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган! — закричал вдруг кто-то сверху.

Он принял это за слуховую галлюцинацию, создаваемую шумом дождя.

Крик повторился.

— Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган!

На этот раз он уже всерьёз отнёсся к крику, уцепился покрепче за куст, повернулся и прищурил глаза. На фоне тёмного неба он заметил чью-то голову, наблюдавшую за ним с края обрыва.

— Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган! — опять повторил голос, и Реган подумал, что к нему неведомо откуда пришло спасение. А может, и нет. Ему рассказывали когда-то, что в безлюдных местах Альбиона живут привидения, которые любят наблюдать за погибающими от стихии людьми, правда, он раньше никогда не встречался с ними.

— Я обычно не отзываюсь на это имя! — закричал он, сознавая, что его будет просто не слышно из-за шума бури. Он закрыл глаза. Тёплая дождевая вода стекала по лицу за воротник.

— Потерпи, Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган, — сказал человек на краю обрыва. — Я сейчас подойду к тебе.

— Не глупи! — закричал он. — Склон очень скользкий! К тому же на уступе не хватит места для нас обоих!

— Спасибо за предупреждение, молодой человек, — произнёс бодрый голос уже рядом с ним, — но, уверяю тебя, что знаю гораздо больше о скользком, чем тебе когда-либо доведётся узнать.

Звуки дождя и беснующегося потока на дне оврага вдруг стали стихать, пока не превратились в тихий шёпот, доносящийся как бы издалека. Затем Реган почувствовал, что ему стало тепло, потрогал свою одежду — она была сухой.

Сидящая рядом с ним женщина с высокими скулами, ярко-зелёными глазами и короткими волосами была здесь совершенно неуместной. Она лукаво, но дружелюбно взглянула на него, и он обнаружил, что улыбается ей в ответ. В тот же самый момент он обнаружил, что она не сидит рядом на уступе, а, скрестив ноги, парит в воздухе перед ним.

— Так ты — мираж, — разочарованно проворчал он. — Я полжизни надеялся увидеть мираж, чтобы рассказывать потом всем, как он выглядит, а увидел его только перед самой смертью. Большое тебе спасибо, мираж.

Мираж засмеялся.

— Не беспокойся, Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган, — сказала она, запрокидывая голову. — Я не мираж. Я существую на самом деле. Позже, если захочешь, я покажу тебе мираж, и ты сможешь написать о нём песню.

Она пришла сюда в самый дождь, но была совершенно сухая: на её обуви не видно грязи и в волосах — ни одной капли. За плечами у неё была арфа в деревянной раме, отполированной до блеска. Регану показалось, что вокруг них появилось некое свечение, не дававшее дождю проникать внутрь обозначенной им сферы. Нет, сообразил он, оглядевшись, всё было совсем не так: просто капли, почти настигнув их, вдруг обнаруживали, что хотели упасть совершенно в другом месте. Они сворачивали и следовали по новому курсу.

— Моё полное имя — Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган, — сказал он осторожно, — но я почти никогда не использую его целиком. Те, кто знает меня, зовут просто Реган; для других же я вовсе не имею имени.

— Подвинься немного, — предложила женщина, напрочь игнорируя его слова. — Я хочу сесть рядом с тобой.

— Но здесь не хватит места, — сказал Реган, нарочито подвигаясь влево и всё ещё продолжая держаться за куст.

— А вот и хватит, — сказала она капризно. — Видишь?

Она сидела рядом с ним на уступе, где вдруг оказалось достаточно места для них обоих. Она даже положила рядом арфу.

— А теперь, Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Реган… — начала она.

— Я же сказал тебе, — с раздражением прервал он её, — я не использую своё полное имя.

— Извини, — сказала она с усмешкой. — Конечно же, ты Реган. Я постоянно забываю об этом, Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер…

— Реган!

— Реган. Да, конечно. Но почему это так важно для тебя?

Раньше ему никто не задавал этого вопроса, и он рассердился, что не мог на него ответить.

«Из-за того, что моё полное имя заставляет меня чувствовать себя абсолютно голым. Это — нечто чересчур личное», — хотелось ему сказать, но, по насмешке в глазах женщины, он понял, что она будет нарочно дразнить его, делая вид, что неправильно поняла это объяснение.

И он произнёс:

— Это важно.

Она отвернулась, глядя, как вода стекает по противоположному склону, и едва заметно кивнула. А когда вновь обернулась, на лице её была улыбка.

— Ну, — сказала она, — каждому своё. Я, например, всегда пользуюсь полным именем.

— И как же тебя зовут? Ты до сих пор не сказала мне об этом.

— Элисс, конечно.

Она взглянула на него исподлобья и с подозрением спросила:

— Ты, очевидно, слышал обо мне?

— Не слишком много, — пробормотал Реган. Он знал, что рядом с ним сидела певица, чьи возможности намного превосходили его собственные, и она могла скинуть его в бурлящий поток, лишь слегка пошевелив пальцами. Он задумался о том, что ему делать: польстить ей или не рисковать — ведь можно и обидеть.

— Не ломай голову, — снова улыбнулась она. Её настроение было изменчивым, как ртуть. Она оторвала ветку от куста, за который держался Реган, и бросила её вниз, в мутную воду, глядя, как та крутится, падая навстречу своей судьбе.

— Зачем ты здесь? — спросил он.

— Разумеется, затем, чтобы защитить Аню.

— Аню? Кто такая Аня?

— Это женщина, которая изменит Альбион. Она — дочь Лайана. Ты помнишь его?

— Нет.

Элисс вздохнула.

— Если бы всё повернулось немного иначе, Лайан отнял бы трон у Эллонии. Но он был слишком глуп, чтобы позвать на помощь тех, кто мог ему помочь, и поэтому проиграл.

Она бросила ещё веточку в бурлящий поток и с интересом понаблюдала, как она крутясь уплывает куда-то вдаль. Вокруг них по-прежнему было непонятное, сверхъестественное спокойствие. Реган почувствовал желание протянуть руку и потрогать окружавший их серебристый купол. Он не хотел проткнуть его — просто ощутить пальцами поверхность.

— Ты точно не помнишь Лайана?

— Точно, — сказал Реган. — Я не слышал этого имени раньше. Извини.

— Тогда забудь то, что я сказала.

Она поглядела на него, как на какой-то мерзкий предмет, найденный ею на дороге.

— Ты певец? — спросила она немного погодя.

— Да, — согласился он.

— Тогда давай-ка я научу тебя одной песне.

Он засмеялся. Уступ вдруг резко накренился, и он перестал смеяться.

— Это ты сделала, — сказал он со злостью.

— Возможно, — неопределённо заметила Элисс, наклоняясь над своей арфой. Длинный ноготь её левого мизинца мягко коснулся струн. И Реган против воли сыграл ту же ноту на своей флейте.

Плеск воды доносился теперь откуда-то совсем издалека. И некоторое время ему казалось, что в мире существуют лишь они двое, их инструменты и голоса.

— Я хочу тебя попросить кое о чём, — сказала она, критически прислушиваясь к звучанию своих струн.

Он проигрывал те же ноты на флейте.

— Ну? — с неохотой сказал он.

— Я хочу, чтобы ты встретился с дочерью Лайана и помог ей.

— С дочерью того, о ком я никогда не слышал?

— Правильно.

Струна под её рукой зазвучала идеально. Для Регана это было, как гром среди ясного неба.

— Кто она?

— Сейчас — никто, — сказала Элисс. — Просто хороший ребёнок, каких полно в Альбионе. Она расскажет тебе всё о Лайане, если попросишь, а ещё больше ты сможешь узнать от женщины по имени Рин. Потому что мать Ани…ну, она уже выполнила своё предназначение. Жестоко говорить так, но струна эта вскоре лопнет. Как это ни печально.

— Аня — дочь Лайана, о котором ты говорила?

— О да, — Элисс взглянула на него и снова взялась за свою арфу. — Да. — Голос её зазвучал тише, когда она прислонилась щекой к арфе. — Аню нельзя понять до тех пор, пока не усвоишь, что она дочь Лайана. Лайан был лидером. Я на его месте сделала бы всё гораздо лучше, но меня об этом не просили — нас, певцов, никогда об этом не просят. И всё же у него вышло неплохо, если подумать. У Ани же выйдет гораздо лучше, чем у её отца, но только, если ей помогут.

— И как ты хочешь, чтобы я помог ей? — поинтересовался Реган.

— Наконец я вижу перед собой разумного человека, — насмешливо заметила Элисс.

Реган покраснел.

— Почему у неё выйдет лучше? — спросил он.

— Лайан, — объяснила Элисс, — совершил одну большую ошибку. Он собрал вокруг себя одних лишь воинов. Он собрал вокруг себя солдат и повёл их против солдат Дома Эллона. Он знал, что идёт сражаться против хорошо обученной армии профессионалов, и верил в то, что помощь ему не понадобится. Аня, я думаю, будет благоразумнее. Ну всё, я настроила, а ты?

Реган попросил её сыграть ноту и стал подбирать соответствующий звук на своей флейте.

— Кто такая Аня? — повторил он. — Ты сказала, что она дочь потерпевшего неудачу бунтовщика. Но это не очень хорошая рекомендация.

— Она — Та Кто Ведёт. Но её армия будет совершенно не похожа на армию её отца. Я буду вместе с ней. Вместе с нами будут другие певцы и даже дрёма.

— Но, — сказал Реган, чувствуя, как флейта становится частью его самого и как её звуки достигают небес, где их могут слышать тучи, — ты всё же не ответила на мой вопрос. Кто такая Аня?

— Сейчас она действительно ребёнок, — повторила Элисс. — У неё ещё растёт грудь и только-только начались менструации, но очень скоро ока станет взрослой. Если ты позволишь мне войти в твой разум, я покажу тебе, где она, чтобы сразу после бури ты нашёл её и предложил всё, на что способна твоя музыка. Я не обещаю, что буду рядом с тобой, но постараюсь прийти к вам, как только смогу.

Реган воспроизвёл на своей флейте целый водоворот звуков, и Элисс повторила эту трель, перебирая пальцами струны арфы. Зона спокойствия, окружавшая их, расширилась настолько, что занимала уже весь овраг. Музыка остановила бурлящий внизу лоток и заставила его течь в обратную сторону до тех пор, пока он не иссяк. И наступила тишина, только эхо отражалось от склонов оврага. Элисс и Реган, раскачиваясь в такт музыке, сплетали из звуков волшебные ковры и улыбались друг другу, когда им удавалось что-то совершенно необыкновенное.

Реган оторвал флейту от губ и внимательно осмотрел её. Провёл по ней пальцами и вспомнил женщину, которая была так добра к нему в своё время.

— Я не хочу умирать, — сообщил он Элисс.

— Да, пока рановато, — сказала она.

— Я полезу на склон.

— Это скучное занятие. Я перенесу тебя туда.

Он обнаружил, что поднимается по воздуху рядом со склоном, и вскоре оказался на самом верху. Он лежал рядом с ней на жёсткой траве, и колючие стебли царапали его щёки. Они оба посмотрели на дно оврага, во которому с новой силой нёсся яростный мутный ноток.

— Послушай, какой интересный аккорд, — сказала она и провела пальцами по струнам.

Реган посмотрел на неё с неприязнью: она была слишком самоуверенна.

— Прислушайся повнимательней, — продолжала она, делая вид, что не замечает его взгляда. — Когда ты будешь искать девочку, представляй себе, что слышишь этот аккорд. И он приведёт тебя к ней.

Реган снова оказался в одиночестве, только на этот раз не в овраге, а на его краю. Дождь снова нещадно хлестал его по голове и плечам. Он осмотрелся вокруг — Элисс нигде не было видно. Кругом лишь мокрая грустная трава, прибитая к земле дождём.

Он вспомнил аккорд, который наиграла ему Элисс, и тотчас понял, куда ему идти. Позже, когда дождь кончился, он сочинил новую мелодию для своей флейты — весёлую джигу, не имеющую ничего общего с беспокойным состоянием его души.

* * *

Магам было тяжело найти место в своей гелиоцентрической космологии для певцов типа Элисс и Регана, а также для дрём, поэтому они, с присущей им мудростью, и не пытались этого делать. К тому же певцы и дрёмы всегда избегали эллонов, не желая, чтобы их магические силы служили тиранам. Деспоты считали рассказы о них не более чем легендами, и маги всячески поддерживали в них эту уверенность. Пусть Деспоты продолжают считать, что магия принадлежит исключительно магам — тогда они в безопасности. В действительности же всё было совершенно не так.

Никто не помнил, как давно это было, но берега Альбиона от Внешнего Мира не всегда отделял туман. Несмотря на уверенность самих эллонов в том, что туман окружал Альбион вечно, даже их собственные легенды говорили о другом. Будто бы примитивные судёнышки с людьми из Мира когда-то подходили к берегам Альбиона. Один из таких кораблей под названием «Эллон» высадил на остров пионеров, приплывших из места под названием Безымянный Город. Люди должны были обследовать неизвестную землю, а затем, если найдут её подходящей, вернуться домой, чтобы привести за собой флот колонистов. Вместо этого, найдя эту землю даже слишком подходящей, они решили заселить её самостоятельно, предоставив остальных своих соплеменников их собственной судьбе.

В те времена Альбион сильно отличался от Мира. Его население, проживавшее в сельской местности, было разреженным и занималось почти исключительно земледелием. Правда, существовавшее положение вещей никак нельзя было назвать раем — люди страдали от голода, болезней и умирали сотнями. Что самое интересное — магия, казалось, не существовала в жизни этих людей. Даже деревенские лекари применяли для своего ремесла только травы и целебные минералы. Любое деяние было результатом труда, а не следствием заклинаний. Звёзды — лишь огоньками в небе, а не тропой к могуществу и власти. Колонисты оказались людьми ограниченными и не заметили, что каждый абориген объединён со своей землёй совершенно особой магией, пусть пассивной, но отнюдь не слабой.

Среди людей на борту «Эллона» были и колдуны. А в трюмах кораблей хранилось немало оружия. В то же время крестьяне Альбиона были неорганизованны и даже не имели чёткой структуры власти, поэтому завоевание страны прошло безо всякого труда.

Своим последним и величайшим заклинанием, для которого потребовалось призвать всю магию Мира, когда воздвигли барьер вокруг Альбиона, сместивший остров во времени таким образом, что солнце постоянно оставалось над ним почти в зените, а звёзд и луны вообще никогда не было видно, в то время как в остальных странах всё оставалось по-прежнему и дни сменяли ночи, а года сменяли года. Время в Альбионе почти всегда отличалось от времени в Мире на несколько секунд — эти несколько коротких мгновений образовывали как бы непробиваемую стену.

Но заклинание оказалось несовершенным, и поэтому разница во времени была непостоянной, а солнце то и дело отклонялось от зенита. Иногда, впрочем, очень редко, время в Альбионе на короткое время совпадало со временем в Мире, создавая тем самым дыры в туманном барьере. Возможно, математики Мира и могли бы предсказать, когда наступают такие моменты, если бы знали все детали заклинания, произнесённого колдунами. Первые эллонские маги, конечно, помнили эти детали, но им не хватало научных знаний Мира для предсказания точного времени возникновения прорывов. К тому же они вскоре обнаружили, что магия — это зверь, трудно приручаемый. Та малая её часть, которой они когда-то обладали, была теперь не в их власти, и они стали бессильными магами без магии. Оставив колдунов, их магия объединилась с магией этой земли, и возник некий конгломерат, уже совершенно независящий ни от каких деяний смертных: правители Эллонии были лишь видимостью — истинным хозяином страны являлась магия.

А магия была капризной. Она, как ребёнок, любила играть и ломать свои игрушки.

Древние связи между аборигенами и землёй за редким исключением были теперь нарушены, потому что сама земля в игривых руках магии перестала быть стабильной, находилась в состоянии постоянного изменения. Эта геоморфологическая нестабильность привела к полной неопределённости восприятия реальности во всём Альбионе. Его жители одновременно проиграли и выиграли от этого: они потеряли намять о прошлом, но в условиях тирании Эллонии такое забвение было спасительным. Будущее? О каком будущем могла идти речь, если не существовало стабильного прошлого?

А как же сами эллоны? Магия решила полностью оградить себя от них (хотя эллонские колдуны изображали дело таким образом, будто это они отвергли магию, как навязчивую проститутку). Эллоны, не посвящённые в секреты магов, считали, что весь их народ обладает врождёнными магическими способностями. Иначе почему, куда бы они не пошли, изменения на поверхности земли прекращались и реальность фиксировалась?

Магический конгломерат был отнюдь не однороден: он состоял из множества частей, его составляющие иногда не соглашались друг с другом, и бунтующая субстанция вселялась в души некоторых смертных. Так появились певцы: мужчины и женщины, даже не подозревающие о природе сил, сделавших их такими, но способные сочинять музыку и песни, в которых и выражались вселившиеся в них магические концепции. Будучи магическим фокусом, сосредоточенным в одной душе, они также обладали способностью сохранения реальности. Кроме того, существовало несколько дрём, чей разум обладал бессознательной способностью временно захватывать часть магии и управлять составляющими её элементами.

Конгломерат в целом не был обеспокоен такими незначительными отклонениями в своей однородности. Магия весело и радостно играла со своими смертными игрушками и только изредка, по своим, непонятным для людей причинам, появлялась непосредственно перед ними. Зная, что сам по себе голый конгломерат не может общаться с людьми, специально для глупых смертных он являлся им в форме одной из своих составляющих. Это мог быть огонь, вода или земля, но всё же чаще выбирался воздух.

И тогда ветер превращался в Ветер.

Эллоны думали, что понимают Ветер, что его дели можно как-то объяснить человеческими понятиями. Они считали его своим союзником, хотя и ненадёжным. Они не могли понять, что Ветер не был ничьим союзником. Окружённые пеленой своего прагматизма, они не могли понять фундаментальной неопределённости магического конгломерата.

Дрёмы и певцы могли бессознательно использовать некоторые возможности, предоставленные им конгломератом; и даже некоторые простые крестьяне пользовались ими, но перед лицом эллонов магия захлопнула дверь, а они сами закрыли её на ключ.

В те редкие моменты, когда барьер между Альбионом и Миром был прозрачен, часть более могущественной магии Мира могла проникать в Альбион. Она в основном поглощалась конгломератом, но иногда проникала в души смертных, после чего они могли сохранять свою независимость. Такие смертные становились певцами, которым не было необходимости петь, и дрёмами, которые не опасались за свои сны. Они несли в себе знания мира, которые, вместе с бессознательной магией, были способны производить перемены в Альбионе. Сказать, что магия Альбиона боялась такого влияния, означало бы приписать ей человеческие качества, то есть сделать ту же ошибку, что делали эллоны. Магия просто знала о существовании таких аномалий и адекватно реагировала на них.

Где-то в глубинах сердца Барра’ап Ртениадоли Ми’гли’минтер Регана и других певцов Альбиона жила врождённая магия, которая знала и понимала всё это. Сам Реган, конечно, не знал. Даже несмотря на встречу с Элисс, которая, как и весь магический конгломерат, видела в Альбионе лишь место для своих игр. Вероятно, Реган не будет знать обо всём этом ещё долго.

Если узнает вообще.

Даже для Элисс будущего ещё не существовало.

* * *

Большинство жителей деревни не любили Аню. Они готовы были терпеть её недевичью грубость довольно долго, пока она не избила Бартку — деревенского силача — до такой степени, что несколько периодов бодрствования ему пришлось носить повязку. Бартку также никто особенно не любил, но считалось просто безобразием, что девочка-подросток так разукрасила его. Семья Бартки хотела отомстить ей и отомстила бы, если бы отряд мстителей по чистой случайности не повстречался с Рин. А Рин не очень-то с ними церемонилась, хотя потом сама же стала накладывать им шины и перевязывать конечности.

Сайор с неохотой наказала Аню, заперев её наверху. А Рин тайно поднялась к ней и посоветовала, как лучше использовать апперкот правой. Бартка больше не слыл деревенским силачом — стоило ему привязаться к какому-нибудь малышу, перед ним тотчас возникало разгневанное лицо Ани и он тотчас вспоминал о каких-то своих неотложных делах. Таким образом Аня постепенно начала завоёвывать популярность у детей, несмотря на то, что родители их продолжали относиться к ней с большим недоверием. Ведь она была ребёнком, который, по их разумению, взялся невесть откуда. Мало ли, что Сайор и Рин говорили, будто она — ребёнок Лайана…

Большую часть периода сна Аня рыдала. У неё ничего не болело — просто она хотела, чтобы мать почувствовала вину за то, что она её наказала. Кончилось тем, что Рин снова поднялась к ней на чердак и приказала ей замолчать, да таким тоном, что испуганная Аня отвернулась к стене и моментально уснула.

В начале следующего периода бодрствования в Лайанхоуме появился пришелец. Он был необычайно худым от долгого голодания, а одежда его состояла из драных штанов, рубахи в каких-то пятнах и плаща, подобранного где-нибудь у обочины дороги. Несмотря на это, он дурачился и весело плясал, стуча в бубен, под музыку, которую наигрывал на своей флейте. Аня чувствовала, как музыка эта отдаётся в её собственном теле. Не переставая играть, певец умудрился пройтись колесом вдоль главной улицы, и грязный плащ при этом периодически скрывал его лицо. Когда он играл на флейте, Аня чувствовала, что её пальцы двигаются в точности как у него, будто они играли вместе.

Певец перестал кувыркаться, убрал флейту, взял в руки бубен и запел песню, которую совсем недавно сочинил:

И слова и музыка казались Ане нектаром, настолько они были близки её сердцу. Сайор и Рин рассказывали ей о волшебстве, которое может создавать музыка, но никто из них не умел играть её, если не считать неуклюжих попыток настучать что-то ладонями по столу. Этот же человек — Реган, вытаскивал из-под своей грязной, смрадной одежды музыкальные инструменты и извлекал из них небесные звуки.

Он закончил играть и улыбнулся мальчишеской улыбкой. Аня стояла рядом. Он только взглянул и тотчас узнал в ней девочку, описанную ему Элисс. Затем повернулся, чтобы поблагодарить жителей деревни за аплодисменты. Их приём был ему по душе. Он протянул к публике руки, в одной из которых держал флейту, и снова низко поклонился. Сейчас ему надо было побеседовать с этой светловолосой девочкой.

Элисс говорила, что если он пойдёт туда, куда ведёт аккорд, то найдёт девочку. Теперь, когда он выполнил это, в нём родилось нетерпение: согласно воле Элисс, он стоял рядом с Той Кто Ведёт, девочкой, которая в своё время возглавит армию, призванную уничтожить тиранию Эллонии…

— Нет, не армию, — сказала Аня.

— Что? — испуганно переспросил Реган.

— Нас будет немного. Максимум — несколько тысяч, но скорее — несколько сот человек. Забудь о колоннах кавалерии — так нельзя завоевать Альбион. Правда.

— Это ты сейчас говоришь, — сказал Реган, убеждаясь что его слова, кроме неё, никто не слышит. — Но ты сейчас всего лишь ребёнок.

— Поговори с Рин. Она была рядом с Лайаном, когда тот вёл против Дома Эллона огромную армию. Он проиграл эту войну. И Рин считает, чтобы победить Эллонию надо использовать другие пути.

Она села на корточки, обнаружив вдруг на земле интересные камни. Реган присел рядом с ней и провёл по камням пальцами. Аня показала рукой на небо.

* * *

«Я потеряла любовь своей дочери…»

Внизу и чуть слева от Сайор был виден посёлок Лайанхоум. Казалось, его немногочисленные улицы расплавились и потекли от жаркого солнечного света. Она прижала руки к лицу, старясь не загораживать пальцами глаза. Под ней была глубокая пропасть с острыми камнями.

«Я потеряла свою любовь к дочери…»

Это пришло не сразу. Просто постепенно усиливалось ощущение, что Аня была не её ребёнком. Снова и снова Сайор обнаруживала, что лишь играет роль матери, не будучи таковой на самом деле. Ребёнок, которого она вырастила и вскормила, был для неё чужим, даже более того — был врагом. Казалось бы — пустяк: Аня избила того мальчишку, Сайор наказала Аню, чувствуя, что ненавидит себя за это, но всё это вместе было мукой. Ей надо было рассказать Ане о своей боли, но она не привыкла доверять секреты чужим людям. Она могла бы поговорить с Рин, но от неё Сайор ожидала уважения, а не жалости.

«Я одна. Я всегда была одна. Когда со мной был Лайан, мне казалось…»

Она словно оказалась в комнате со множеством дверей, не запертой из которых была только одна. Сайор подалась вперёд, почувствовала, что падает, и расставила руки в стороны, чтобы лететь свободно, как птица.