"Лесной царь" - читать интересную книгу автора (Турнье Мишель)

IV. ЛЮДОЕД ИЗ ЮМИНТЕНА

И он нюхал воздух направо и налево, приговаривая: «Здесь человечьим духом пахнет!» Шарль Перро

Они оставили служебный «мерседес» возле сторожки и продолжили путь в охотничьем кабриолете, который вез бодрый рыжий коняга. Таким образом, хозяева, насколько возможно, оберегали природу Роминтена от вредных выхлопных газов. Уже смеркалось, когда они остановились перед домом старшего егеря; это была вилла с верандой, крытая старой черепицей; на коньке во множестве красовались ветвистые оленьи рога. Тиффожу велели распрячь лошадь и отвести ее на конюшню; он постарался справиться с этой своей новой задачей елико возможно лучше под критическим взглядом старика-слуги, который поспешил выйти из дома, едва заслышав скрип колес по гравию двора. Затем ему указали комнатушку в мансарде; спустившись оттуда в кухню, он разделил со слугой и его половиной ужин, состоявший из супа, сала, красной капусты и черного хлеба.

В последующие недели Тиффож то пешком, то в повозке сопровождал старшего егеря в его инспекциях по заповеднику. До него роль кучера, шофера и фактотума выполнял сын пожилой четы слуг, но парня мобилизовали и отправили на русский фронт, и его обязанности перешли к Тиффожу. Родители сперва приняли новоприбывшего в штыки, но их враждебность быстро улеглась, и мало-помалу он стал для них кем-то вроде приемного сына, с которым старики обращались тем более мягко, что их терзал постоянный страх за того, другого. С той минуты, как за Тиффожем затворились тяжелые ворота заповедника и ему впервые довелось войти под зеленые своды Роминтенского леса, он понял, что проник в некий магический круг, введенный туда самым младшим из чародеев, которому, однако, подчинялись все духи здешних мест. Первой, кого он встретил здесь, оказалась большая золотистая рысь, сидящая на пне; она проводила его загадочным взглядом, улыбаясь в свои тоненькие усы азиатского владыки и подергивая светлыми кисточками, торчком стоящими на ушах. Потом за ним увязались парочка бобров, белый сокол-балабан и крупный серый узкоглазый пес с вислым задом, оказавшийся, по словам егеря, одним из тех русских волков, что целыми стаями перебегают сюда через польские равнины. Но главное волшебство таилось во флоре, то вредоносной, то полезной, чья связь с фантастическими лесными обитателями просто бросалась в глаза. Старший егерь показал ему огромные грибы с красными шляпками в белых крапинках, под которыми спят эльфы и тролли; черный гриб-морозник, что сводит людей с ума, но зато 24 декабря покрывается рождественскими розами; сморчки — вестники смерти: их гниловатые, хотя и съедобные раструбы указывают на близость падали; белладонну, которая сушит пот и расширяет зрачки; губчатые подосиновики — «чертову пищу» — на багрово-синих ножках; но самыми интересными были загадочные крошечные пещерки с белеющими внутри обнаженными волосатыми корнями, зиявшие на склонах пригорков, — эдакий вход в жилище дряхлых бородатых гномов, которые, даром что малютки, говорят громовым басом и останавливают коней на всем скаку, вцепляясь им в гривы.

Тиффож ждал, что старший егерь посвятит его во все эти сказочные дела: например, спустится вместе с ним в подземные гроты, где тролли добывают алмазы среди каменных россыпей, или же поведет в укрытый зарослями ежевики и камнеломки замок, где спит в хрустальном саркофаге обнаженная юная красавица, а то еще, может быть, научит собирать волшебные травы и готовить из них эликсир молодости или любовный напиток. На самом же деле простой, доверчивой душе Тиффожа было уготовано иное, — не разочарование, но изумление, в которое поверг его властелин и хозяин здешних лесов и зверей. Ибо он повстречал здесь не гномов, не спящих принцесс и не столетнего короля, живущего в дупле дуба; ему пришлось вскоре предстать перед Роминтенским Людоедом.

Администрация Роминтенского заповедника, площадью двадцать пять тысяч гектаров, держала множество егерей, чьи домики прятались в подлеске того сектора, что состоял под их охраной. Самыми примечательными из всех здешних построек считались «Ягдхаус» Вильгельма II и «Ягерхоф « Германа Геринга, возведенные в центре заповедника, на расстоянии двух километров один от другого.

Императорский «Ягдхаус», выстроенный в 1891 году норвежским архитектором из норвежских же материалов, являл собою странный на вид маленький деревянный замок, увенчанный остроконечными башенками, обвешанный галерейками и выкрашенный сверху донизу в темно-красный цвет; он походил одновременно на китайскую пагоду и на швейцарское шале. Вдобавок ко всем этим причудам архитектор решил подчеркнуть нордический характер своего творения, для чего вынес далеко наружу коньки крыш, придав каждому из них форму носовой части драккара в виде драконьей головы. Часовня Святого Губерта и бронзовый олень — скульптура Рихарда Фризе — дополняли, вкупе с хозяйственными постройками того же стиля, ансамбль императорской резиденции.

В 1936 году фельдмаршал Герман Геринг, владелец Роминтена вдвойне — как гауляйтер Пруссии и как главный лесничий рейха, — приказал построить невдалеке от замка собственный охотничий домик, «Ягерхоф», который своим безупречно выдержанным «сельским» стилем затмил наивно-безвкусную роскошь императорского «Ягдхауса». Приземистые, крытые камышом строения четырехугольником окружали внутренний двор — не то патио, не то монастырское подворье. Конек крыши венчал кованый флюгер со старинным символом, сулящим удачную охоту, каковая и подтверждалась наличием великолепных оленьих рогов. Внутри дома был сложен из грубо обтесанных камней гигантский камин; он зиял в дальнем конце зала, необъятного, словно церковный неф; зал освещался днем через высокие окна с разноцветными стеклами в мелких свинцовых переплетах, а по вечерам монументальными люстрами и канделябрами; темные ребристые перекрытия придавали ему сходство с перевернутым корабельным корпусом. К этой огромной гостиной прилегали боковые комнаты, отделанные каждая своим сортом дерева, так что гостям указывали их как «ясеневую», «вязовую», «дубовую», «лиственничную» и т. д. Здесь, в этом лесном поместье, Первый Охотник рейха наслаждался блеском роскоши и власти, без которого не был бы самим собой и который озарял его и в берлинском особняке «Каринхолл» на Шорфхайзе, и на вилле Бертехсгадена, и даже в «Азии» — личном бронированном поезде, настоящем дворце на колесах. И все это сказочное богатство — гобелены, картины старых мастеров, драгоценности, меха, безделушки, посуда, серебро — было добычей ненасытного пирата, которому война открыла двери аристократических домов и всех музеев Европы. Приезд Гитлера и его штаба в «Волчье логово» Растенбурга, менее чем в девяноста километрах отсюда, дал Герингу нежданную возможность совмещать служебный долг по отношению к повелителю III рейха с утехами охотника на оленей и любителя свежатины. Его дом в Роминтене был открыт для всех; здесь с большой помпой принимали и высокопоставленных немецких чиновников и государственных деятелей стран-союзниц, и каждому предоставлялась высокая честь подстрелить оленя. Олень выбирался хозяином заранее, по совету старшего егеря и в соответствии с рангом гостя, но он неизменно оказывался куда хуже, чем та поистине королевская добыча, которую он приберегал для самого себя.

Одна из первых обязанностей, порученных Тиффожу, вполне отвечала чаяниям земледельцев, чьи поля, примыкавшие к западной окраине Роминтена, разорялись и вытаптывались кабанами из заповедника. Никакой забор, кроме каменной стены, не мог устоять под натиском старого самца, решившего проложить дорогу своему семейству, и крестьяне, старательно, хоть и без особой надежды, чинившие пробоины в плетнях и оградах, прекрасно знали об этом. Чтобы помочь горю, пришлось бы истребить все поголовье диких свиней в заповеднике, — к такой мысли пришли лесники, боявшиеся за свой молодняк и за места его подкормки. Но Главный Лесничий решил иначе. Он слишком любил этих крупных, свирепых, живучих, прожорливых зверей, с одинаковым аппетитом поедавших и зерно, и насекомых, и падаль; их беспорядочный, непредсказуемый нрав составлял для него приятный контраст со спокойным, размеренным образом жизни оленей и косуль, прочно привязанных к своим пастбищам, водопоям и лежкам. Итак, он принял совершенно противоположное решение, а именно: сделать восточную оконечность Роминтена настолько привлекательной для кабанов, чтобы они там прочно обосновались. Придумали оставлять им в пищу трупы лошадей, назначенных на бойню; их приканчивали и обдирали прямо тут же, на месте, куда и приходили кормиться кабаны.

Тиффож воспринял как тяжкое — а, впрочем, весьма для него многозначительное, и, стало быть, благое — испытание саму процедуру убийства лошадей, в которой ему отводилась роль палача. Он должен был раздобывать таких, обреченных на смерть, животных в окрестных деревнях или на соседнем конном заводе, километрах в двенадцати на север, а затем отправляться в повозке, в сопровождении хозяина лошади, к месту заклания. Часто несчастная кляча оказывалась столь немощной да еще некормленой с того дня, как ее приговорили к гибели, что еле-еле плелась за повозкой. Тиффожу даже выдали шприц и бутылочку стимулятора, чтобы при случае взбодрить падающую с ног животину.

Он убивал их пулей седьмого калибра, стреляя с полуметрового расстояния в голову за ухом. Сраженная выстрелом жертва падала, как подкошенная, и хозяин тут же срывал с нее подковы и обдирал кожу, если она того стоила. Тиффожа прямо тошнило от отвращения при виде этой варварской процедуры, напоминавшей вульгарную бойню, только что в лесной чаще, тем более, что довольно скоро он ощутил какую-то сокровенную связь с лошадью — существом, так сказать, идеально «носящим», что придавало всем этим убийствам от его руки оттенок самоубийства. Однажды, наведавшись на место преступления, он застал целую компанию диких свиней за пожиранием мертвой кобылы; они свирепо терзали тушу, растаскивая окровавленные куски по всей лужайке. Но это еще куда ни шло. В другой раз Тиффож стал свидетелем совсем уж омерзительной сцены, когда старый самец набросился на еще неостывшую тушу, начав с заднего прохода, который он разодрал рылом и клыками. Мертвая лошадь с выпущенными кишками, казалось, дрыгает всеми четырьмя задранными ногами под грубым натиском кабана. И уязвленный Тиффож осознал, что и сам косвенным образом причастен к этой необузданной, мерзкой жестокости.

Прибытие Великого Охотника, маршала и главнокомандующего военно-воздушными силами, знаменовалось в «Ягерхофе» доставкой громадного количества провизии и испуганной суматохой среди обслуги. Когда «Азия» останавливалась на станции Тольмингкенен, на перрон въезжал огромный, украшенный флажками «мерседес», который мчал своего грузного хозяина в его волшебный замок. Там в необъятном камине уже вовсю пылал огонь. Дворецкие в белых перчатках расставляли десятки горящих свечей на длинном монастырском столе, покрытом белоснежной скатертью и сверкающем серебряной антикварной посудой; лакеи перестилали хозяйское ложе с шелковыми простынями и меховыми одеялами, а в кухне, на древесных углях, уже доспевал традиционный, истекающий жиром молодой кабан. Старший егерь одним из первых представал пред очи хозяина, чей неумолчный бас с жирным баварским акцентом гремел во всех уголках «Ягерхофа». Старик, наряженный в свою парадную охотничью форму, выходил от маршала с гудящей головой и помутившимся взглядом и тут же вываливал все свои заботы на Тиффожа, ожидавшего его в конюшне, при рыжем, запряженном в двуколку.

— Впервые Тиффожу довелось увидеть рейхсмаршала в самой середине зимы, и поводом к этой встрече послужило происшествие, которое донельзя развеселило владельца Роминтена.

Тиффож возвращался из Гольдапа в повозке, запряженной парой першеронов, с грузом свеклы и кукурузы, предназначенных для подкормки оленей. Коняги натужно дышали, таща тяжелую телегу и звонко цокая подковами по заледенелой земле: Тиффож, закутанный в бараний тулуп, рассеянно созерцал белую вязь оголенных заиндевелых веток и думал о том, что это долгое странствие на восток, в которое его ввергли инцидент с Мартиной и вызванная им война, сопровождается как бы и паломничеством в прошлое, отмеченным, в переносном смысле, появлением Унхольда и человека с торфяников, а в чисто практическом — фактом предпочтения машины, работавшей на бензине, а потом на газогене, конному экипажу. И он боязливо и, в то же время, радостно предвкушал, как путешествие это завершится в неких волшебных далях или глубинах, в загадочном мраке древних преданий — быть может, в той самой, жутко-прекрасной, ночи Лесного царя.

И вот тут-то Тиффожа и настигло происшествие, еще сильнее укрепившее в нем убежденность в том, что мысли его обладают мрачной властью вызывать из небытия вполне реальные существа. Справа, из-за тощих ветвей столетних елей, на него дробной рысцой набежало стадо огромных черных зверей, мохнатых, как медведи, с горбами бизонов. Тиффож сразу же признал в них быков, но быков доселе невиданных, доисторического вида, какие красуются на стенах пещер эпохи неолита, — одним словом, зубров с их короткими, как кинжалы, рогами и могучими лохматыми загривками.

К несчастью, звери попались на глаза не ему одному. Лошади, до того поспешавшие сонной рысцой, внезапно рванули вперед бешеным галопом, и повозка, вихляя и подпрыгивая, едва не угодила в кювет. Тиффож, разделивший их испуг, не решался натянуть вожжи, тем более, что вторая группа чудовищ отрезала им обратный путь. Он насчитал впереди дюжину голов, сзади — добрый десяток, всего, стало быть, больше двадцати; правда, среди тех, задних, было явно больше самок и телят. Тиффожу с трудом удалось разминуться со стадом, которое тут же сомкнулось со вторым, образовав могучую, страшную массу, слепо крушившую все подряд на своем пути. Но первый же поворот дороги оказался роковым для испуганной упряжки. Повозку сильно тряхнуло, проволокло несколько метров на двух колесах, и она рухнула на бок, вывалив Тиффожа в снег, тогда как лошади продолжали тащить ее вперед. Одна из них вырвалась из лопнувших постромок и умчалась, волоча за собой разбитые оглобли; вторая все еще билась в упряжи, молотя копытами по передку телеги. Тиффож поспешил выпрячь ее и взобраться к ней на спину, пока она не ускакала. Обернувшись, он увидел, что зубры окружили перевернутую повозку и мирно лакомятся свеклой и кукурузой.

Отец роминтенских зубров, довольно часто гостивший в «Ягерхофе «, во время этого происшествия как раз находился в замке. Это был профессор доктор Лутц Хекк, директор берлинского зоопарка. Некогда ему пришла в голову идея вывести, путем умелого скрещивания и тщательной селекции различных пород быков — испанских, камаргских, корсиканских, — тех доисторических зубров, чьи последние потомки были истреблены еще в средние века. По его мнению, затея удалась, и доктор добился у Первого Охотника разрешения выпустить в Роминтенский заповедник своих Bos Primigenius Redivivus, как он радостно, но вполне педантично окрестил их.

С тех пор огромные черные страшилища и наводили ужас на весь заповедник. Из уст в уста передавалась история о том, как зубр напал на патрульных-велосипедистов, заставив людей искать спасения на ветвях ближайшего дерева. Зверь обратил свою ярость против велосипедов, брошенных на дороге. Растоптав их, он поддел одну из машин рогами и гордо удалился, неся на голове сей трофей из перекрученных трубок и колес.

Когда Геринг услышал о горестном приключении Тиффожа, радости его не было границ, и он приказал доставить потерпевшего к себе, чтобы услышать эту историю из его собственных уст. На следующий вечер Тиффож явился в «Ягерхоф» свежевыбритый, обряженный , в зеленую форму и черные сапоги, одолженные у одного из лесников, имевшего примерно те же габариты. Сперва его долго и вкусно кормили на кухне, в присутствии слуг, взиравших с боязливым почтением на человека, которого отличил сам Первый Охотник рейха. Затем ему пришлось подождать, пока господа не насладятся отдыхом у гигантского камина, среди сигар и ликеров. И вот, наконец, ему было велено войти.

Хотя гости, сидевшие вокруг хозяина, были в мундирах, все они безнадежно меркли в сиянии, которое излучал Первый Охотник с его впечатляющей тучностью и экстравагантным нарядом. Сто двадцать семь килограммов жирной плоти выпирали из просторного старинного кресла, чья затейливая резная спинка веером обрамляла его голову и плечи. Он был одет в белую рубашку с кружевным жабо и широкими свободными рукавами, полускрытую под чем-то вроде ризы из сиреневого бархата; на груди у него красовалась массивная золотая цепь с огромным, величиною с голубиное яйцо, изумрудом.

Подобное зрелище было бы непосильно для французской души Тиффожа, если бы немецкий язык не возвел между ним и этими людьми стену — проницаемую, хотя и не совсем прозрачную, — несколько защитившую его от их бесцеремонной грубости; эта преграда и позволила ему обратиться ко второму лицу рейха в таких выражениях и тонах, каких никто не потерпел бы со стороны немца.

Тиффожу пришлось досконально описать место и время встречи с зубрами, численность стада, направление, в котором оно двигалось, реакцию лошадей и свою собственную; при каждой новой подробности Великий Охотник заливался раскатистым хохотом, хлопая себя по ляжкам. Потом собравшиеся принялись подшучивать над очками Тиффожа, высказав предположение, что сквозь эти «увеличительные стекла « он вполне мог принять за гигантских зубров каких-нибудь кроликов, и тут Тиффож впервые заподозрил в хозяевах III рейха одну общую затаенную черту — лютую ненависть к человеку в очках, что знаменовал для них интеллигентность, ученость, способность логически мыслить, — словом, ненависть к евреям. Затем профессор доктор Лутц Хекк, отец Bos Primigenius Redivivus, разъяснил собравшимся, что его зубры, как это ни странно, будут представлять опасность именно до тех пор, пока не изживут в себе признаки одомашнивания. Поскольку они родились в неволе, им понадобятся долгие годы, чтобы научиться бояться человека и спасаться при виде его бегством. Сейчас они еще не понимают хотя и в меньшей степени , нежели в начале своей «дикой» жизни, — почему их бросили на произвол судьбы в холодном лесу без крова и пищи, тогда как местность изобилует пастбищами с сочной травой и огородами с овощами. Уже не раз зубры крушили изгороди, врывались в конюшни и коровники, чтобы полакомиться фуражом, а заодно и покрыть подвернувшуюся им беззащитную телку. В их агрессивности по отношению к людям сквозит какая-то детская обида, заключил доктор Хекк, и случай с французом — наилучшее тому подтверждение.

Однако царем животного мира Роминтена считался в первую очередь олень, на которого охотились из засады или загонкой — единственными способами, возможными в здешних густых лесах; эта охота была для Главного Егеря рейха истинно религиозным культом и, одновременно, азартным промыслом оленятины. Культ охоты имел даже свое теологическое обоснование, чей изотерический аспект заключался в идентификации и оценке сброшенных во время линьки рогов, а, главное, в подсчете очков, которые специальное егерское жюри присваивало рогам убитого оленя только после того, как они в течение недели высушивались в натопленной комнате.

Зима уже подходила к концу, и основной обязанностью Тиффожа стал теперь сбор рогов, сброшенных оленями во время линьки в чаще леса; задача эта усложнялась тем, что самые старые из животных расставались с рогами как раз в феврале-марте, тогда как более молодые носили их вплоть до начала лета. Кроме того, олени обычно сбрасывали части рогов поочередно, с интервалом в два-три дня, и найти обе половины можно было только после долгих поисков, а порознь они ровно ничего не стоили. Несмотря на все свое тщание, переросшее затем в настоящую страсть к охоте за рогами, Тиффож все равно не смог бы добиться полного успеха без помощи двух специально натасканных грифонов, безошибочно находивших рога в любом уголке леса; их привозили из соседнего округа в отсутствие Геринга, который терпеть не мог возле себя собак. Но самым поразительным было умение старшего егеря мгновенно определять принадлежность доставляемых ему рогов, будь то четвертая линька Теодора, седьмая Сержанта или десятая Посейдона. Найденные рога занимали место над прошлогодними на деревянном панно, отведенном для каждого оленя, и всю эту выставку в конце концов, на десятом или двенадцатом году, увенчивала голова с ветвистой короной.

Приезд рейхсмаршала намечался на послеполуденное время нынешнего дня, и перед «Ягерхофом» уже собралась команда рожечников, чтобы приветствовать своим оглушительным концертом хозяина по выходе из машины. Тиффож и старший егерь разложили на столе рога, собранные в лесу со времени последнего наезда Великого Охотника. Эти находки составляли самую сложную и интимную часть охотничьей Роминтенской хроники; их идентификация неизменно вызывала долгие оживленные дискуссии между лесниками и Главным Егерем. В частности, эти обсуждения позволяли проследить за этапами развития того или иного взрослого оленя и установить наилучшее время охоты на него к тому моменту, как он достигал полного расцвета и еще не начал, по выражению охотников, «приходить в упадок».

«Мерседес» с флажками въехал на главную аллею, ведущую к «Ягерхофу», и рожечники, встав во фрунт по команде, наладились было заиграть, как вдруг адъютант, бежавший впереди машины, бросился к ним с криком:

— Молчать! Лев не переносит рогов!

Настала изумленная тишина; все спрашивали себя, что это означает, — уж не присвоил ли себе Железный Человек новое прозвище «лев»? Но даже если и так, откуда это внезапное отвращение к столь любимой музыке?!

Царственный лимузин плавно подкатил к дому; все четыре дверцы распахнулись одновременно, и из задней выскользнуло длинное тело зверя, льва, настоящего льва, которого держал на сворке сам рейхсмаршал, сияющий от радости; его грузная неповоротливая фигура, затянутая в белый мундир, выглядела совсем шарообразной.

— Буби, Буби, Буби! — нежно приговаривал он, пересекая двор вслед за громадной кошкой, возбужденно рвущейся вперед на пружинистых лапах. Так они и вошли в дом, а впереди них бежали перепуганные слуги.

После долгой суматохи для льва наконец было найдено временное пристанище; им оказалась личная ванная Геринга, куда тут же привезли тачку песка, который высыпали в железный поддон, чтобы Буби, по обычаю всех кошек, мог облегчаться в определенном месте. Потом рейхсмаршал вышел во двор, встал перед музыкантами по стойке «смирно « и прослушал приветственный сигнал на рожках, который они репетировали для него в течение многих недель. Он поблагодарил исполнителей, воздев кверху свой синий с золотом жезл, и удалился к себе в апартаменты, чтобы переодеться. Часом позже он уже совещался со старшим егерем, осматривая сброшенные рога, от состояния которых зависела программа охоты летнего и осеннего сезонов.

Вечером Тиффожу довелось стать свидетелем сцены, надолго запечатлевшейся в его памяти благодаря своей примитивно-яркой красочности. Геринг, облаченный в кокетливое бледно-голубое кимоно, сидел за столом перед половиной зажаренной кабаньей туши и размахивал громадным куском мяса с костью, точно Геркулес своей палицей. Лежавший рядом лев жадно следил за движениями руки хозяина, открывая — впрочем, без особой надежды — пасть, когда лакомый кусок оказывался поблизости. Б конце концов, Великий Егерь сам вцепился зубами в кабанью ляжку так, что его лицо на несколько секунд целиком скрылось в этом чудовищном жареве. Затем кусок перешел ко льву, который в свою очередь вонзил в него мощные клыки. Таким образом, кабанья ляжка попеременно доставалась каждому из людоедов, любовно глядевших друг на друга.

Распределение оленей, назначенных к охоте гостей Геринга, согласно рангу каждого из них, представляло собой самое тяжкое испытание для старшего егеря и нередко вызывало жестокий разнос со стороны хозяина. Поводом к одному из таких скандалов стал фельдмаршал фон Браухич, а причина крылась в той жадной ревности, с которой Великий Охотник относился к роминтенским оленям. Глава вермахта прибыл в имение глубокой ночью в сопровождении егеря из соседнего округа; тому удалось напасть на след крупного оленя, — вполне возможно, самого Буяна. Чуть позже Великий Охотник вышел из дома вместе со старшим егерем и направился к месту лежки двух старых оленей, чьи сброшенные рога, судя по их виду, обрекали владельцев на скорое заклание. Уже смеркалось, когда он вернулся в «Ягерхофamp;gt;amp;gt; с трофеями — старым и молодым оленями, чьи головы венчали великолепные короны, у старика — в виде огромного затейливого канделябра, у молодого — пониже и более плоская, похожая на трехпалую руку. Сияя от счастья, Главный Егерь удалился в свои апартаменты, чтобы переодеться к ужину. Часом позже с охоты вернулся на машине фон Браухич.

По традиции удачную охоту праздновали в полночь во внутреннем дворе «Ягерхофа», при свете смолистых факелов. После веселого ужина и обильных возлияний охотники столпились во дворе вокруг трех убитых, разложенных по росту оленей. Бросив на них взгляд, Главный Егерь склонился над самым крупным, Буяном, чья голова с короной из двадцати двух отростков весила не меньше девяти килограммов. Он провел пальцами по выступам и бороздкам рогов и пристально вгляделся в желтовато-белые отростки, резко отличавшиеся по цвету от красновато-коричневых стволов. Когда он выпрямился, его пухлое лицо было мрачнее тучи, а нижняя губа обиженно оттопырилась.

— Вот олень, которого я хотел бы подстрелить сам, — процедил он сквозь зубы.

Но дюжина рожечников, выстроенных полукругом, по знаку старшего егеря уже грянула сигнал «готовься к охоте». Обнажив голову, Геринг торжественно огласил имена охотников и убитых ими оленей. Потом рога завели протяжную хрипловатую песнь в честь удачного дня, и Тиффож, укрывшийся в тени деревянной аркады, мысленно перебирал воспоминания, разбуженные этой стонущей диковатой музыкой. Он перенесся во внутренний дворик школы Святого Христофора и вновь услышал глухой, безнадежный голос смерти; затем оказался в Нейи, где, сидя в своем старом «хочкисе», случайно уловил некий крик, который с тех пор никак не мог вспомнить, хотя тогда он пронзил его, как удар кинжала. В звуках охотничьих рогов нынешней ночи таилось что-то необъяснимо близкое его душе. И пусть даже родство это не выглядело прямым, естественным, все-таки они сообщили ему смутную уверенность в том, что когда-нибудь позже он еще услышит эту песнь смерти в ее чистом, первозданном виде, и не ради оленей прозвучит она на древней прусской земле.

— Это как раз тот самый олень, которого я хотел бы подстрелить сам! — угрожающе-настойчиво повторил Геринг.

И, поскольку старший егерь оказался рядом, он схватил его за отвороты куртки и прошипел в лицо:

Значит , вы подсовываете моим гостям самых отборных оленей, а на мою долю оставляете, что похуже?

— Но… господин Главный Егерь!.. — пролепетал старик. — Ведь фельдмаршал фон Браухич — высший чин вермахта!

— Идиот! Я вам толкую не о нем, а об оленях! — рявкнул Геринг и, выпустив из рук куртку егеря, оттолкнул его от себя. — Олени делятся на два сорта — рейхсмаршальские, то есть мои, и все остальные! И постарайтесь их больше не путать, не то берегитесь у меня!

Одним из самых благородных роминтенских оленей был, несомненно, Канделябр, все этапы жизни которого чуть ли не каждый месяц фиксировались старшим егерем в особом журнале; этот красавец обещал стать королем оленьего поголовья в заповеднике. Однажды вечером, когда Геринг, закутанный в мохнатый тулуп, неуклюже пробирался по рыхлому снегу через лес, разыскивая следы волков, якобы объявившихся в этих местах, перед ним, в хаотическом переплетении заиндевелых ветвей, как призрак, появился Канделябр. Он стоял недвижно, словно черная статуя, гордо вскинув точеную голову с короной рогов из двадцати четырех отростков, расположенных идеально симметрично, подобно лучам снежинки. Олень был высок и строен, точно дерево, только дерево живое, дышащее, с сильной мускулистой шеей, чутко настороженными ушами и светлыми, как вода, глазами. Он стоял там, в чаще, и смотрел на троих людей. У Главного Егеря взволнованно задрожали жирные щеки.

— Это будет самый прекрасный выстрел, самая прекрасная добыча в моей жизни!

Он вскинул ружье и тщательно прицелился. Но старший егерь с решимостью, испугавшей Тиффожа, восстал против необузданного желания своего хозяина.

— Господин Главный Егерь! — воскликнул он намеренно громко, чтобы спугнуть животное. — Канделябр самый лучший производитель в Роминтене. Дайте ему погулять еще один сезон, ведь от него зависит будущее нашего заповедника!

— Да вы хоть понимаете, чем я рискую?! — разбушевался Геринг. — Он весит не меньше четырехсот фунтов и носит на голове двадцать фунтов рогов! Любой годовалый олень может одолеть его и вспороть ему брюхо. А вы знаете, что станется с его рогами после линьки?!

— Они будут еще красивее, господин маршал, еще благороднее, вы уж поверьте мне, я ведь тридцать лет здесь служу. А за его жизнь я отвечаю своей головой. Клянусь, с ним ничего не случится!

— Нет, дайте мне выстрелить! — упорствовал Геринг, грубо отпихивая старика.

Но, когда он вновь поднял ружье, Канделябр уже исчез, исчез совершенно бесшумно, как лесной дух, ни единым звуком не выдав направления своего бегства. Казалось, чаща расступилась и бесследно поглотила короля лесов. Ярость Главного Егеря не знала границ, и еще неизвестно, как он обошелся бы со своим злосчастным помощником, если бы тот, руководствуясь былым печальным опытом, не поторопился исправить положение: он спешно повел хозяина за несколько километров от места происшествия, в потаенную ложбину, густо поросшую высоким папоротником и молодым орешником. Добраться туда было нелегко; Великий Егерь чертыхался вовсю, когда ему пришлось ползти на брюхе под сплошной завесой черных колючек, чтобы достигнуть спуска в глубокую циркообразную впадину. Но у него сперло дыхание от восторга, когда он, присев на старую кабанью кормушку, смог обозреть в бинокль открывшуюся перед ним низменность. Там оказалось добрых три десятка животных; они сбились в тесную кучу возле крутого склона, и легкие облачка дыхания реяли в ледяном воздухе над их головами. Не успел еще прозвучать первый выстрел, как старая лань, явно предводительница стада, тревожно встрепенулась. Трое охотников стояли против ветра, и отвесный склон, вероятно, заглушал любой шум, ибо лань в панике бросилась прямо в их сторону. Главный Егерь лихорадочно палил направо и налево; гильзы градом сыпались к его ногам. Он всматривался, целился, стрелял еще и еще, смеясь и всхлипывая от счастья. Царственный олень, прильнувший к своей подруге, вдруг взвился на дыбы, прыгнул вперед и, сраженный пулей прямо в сердце, свалился на снег перед стадом. Только теперь животные, наконец, уразумели, что им отрезан путь к спасению. Они остановились и замерли, подняв головы и вслушиваясь, но тут очередной выстрел уложил косматого нескладного самца, и стадо, круто развернувшись, бросилось в глубь ложбины. Сверху вновь прогремели выстрелы, заглушившие звонкий топот копыт перепуганных зверей, тщетно пытавшихся вскарабкаться на крутой обледеневший склон. Крупный олень, увлеченный вниз тяжестью своих огромных рогов, сорвался с откоса и рухнул на олениху, переломав ей хребет. Обезумев от ужаса, трое молодых самцов завязали жестокую драку друг с другом, то вставая на дыбы, то отступая под бешеным натиском противника; их прерывистое мычание разносилось далеко по всей округе. Под конец они так прочно сцепились рогами, что не смогли освободиться и погибли все вместе.

Но вот бойня кончилась; одиннадцать оленей и четыре лани застыли на снегу в лужах дымящейся крови. В том, что под отстрел попали старые, уже не производившие потомства самки, большой беды не было: поскольку течка у них начиналась раньше, чем у молодых, они только понапрасну изнуряли самцов. Но Главный Егерь интересовался исключительно оленями; с сияющим лицом он грузно перебегал от одного к другому, победно потрясая орудием убийства. Он раздвигал еще теплые ляжки поверженных, охваченных предсмертной дрожью тел и погружал обе руки в узкую щель. Правая рука проворно шарила внутри и отрывала, а левая извлекала из оболочки наружу перламутрово-розовые шарики плоти — яички оленя. Существует поверье, что убитого самца следует немедленно выхолостить, иначе его мясо приобретет неприятный запах и будет негодно для употребления.

Тиффож принял это нелепое, непристойное объяснение так, как оно того и заслуживало; что поделаешь, коли в этой непостижимой области — охоте на животных — любое действо освящено древними обычаями. Он не раз спрашивал себя, в чем кроется загадка оленя и его явно сверхпочетного места в животном царстве Восточной Пруссии; вот и сейчас он размышлял над этим, глядя, как Геринг, выпятив объемистый зад, склоняется над королевским оленем, которого собрался обесчестить. И словно решив тут же ответить на этот невысказанный вопрос, маршал выпрямился и властным жестом подозвал к себе спутников. Животное, распростертое у его ног, отличалось невиданно странной головой: рога были асимметричны до уродства. Правый имел классическую форму зрелого рога с десятью отростками, образующими на вершине род округлой чаши; левый же, атрофированный, истонченный, походил на коротенькую подгнившую ветку с едва заметным раздвоением на конце. Плюхнувшись на колени возле огромной туши, Геринг продемонстрировал одному из своих гостей еще один изъян оленя: асимметрии рогов соответствовала и асимметрия тестикулов, из коих один был нормальным, а второй — недоразвитым. Да, именно так, — правый, почти незаметный шарик перекатывался под толстой кожей, не даваясь пальцам человека. Старший егерь, державшийся в стороне вместе с Тиффожем, объяснил хозяину, что любая рана — от ружейной дроби, от колючей проволоки, от удара чужого рога — либо врожденный порок одного из тестикулов неизбежно влечет за собой атрофию или уродливое развитие рога С ДРУГОЙ СТОРОНЫ. Таким образом, рога оленя — не что иное, как вторая, свободная и торжествующая, ипостась его половых признаков, но образ этот, повинуясь той классической инверсии, которая сопровождает любой символ, предельно насыщенный неким значением, также подвластен закону отражения.

Тот факт, что оленьи рога являли собою буквально фаллический символ, придавал охоте, искусству охоты, почти пугающий смысл. Загнать оленя, убить его, выхолостить, съесть его мясо, сорвать с него рога, чтобы похваляться ими как трофеем, — таково было действо в пяти актах, творимое людоедом из Роминтена, верховным жрецом Фаллонесущего Божества. Но был еще и шестой акт, куда более потаенный и существенный, который Тиффожу предстояло открыть для себя несколькими месяцами позже.

В минуту раздражения старший егерь невольно выдал Тиффожу секрет: Геринг вовсе не был БОЛЬШИМ знатоком дичи; в Германии нетрудно сыскать добрую сотню охотников и лесничих, разбиравшихся в охоте неизмеримо лучше него. И, однако, справедливость требовала признать, что в одном отношении рейхсмаршал обладал непревзойденным даром: он, как никто, умел разбираться в ПОМЕТЕ дичи. Здесь он демонстрировал подлинный талант, бог знает откуда взявшийся, — разве что это было неотъемлемой частью его людоедской натуры.

Тиффож смог убедиться в копрологическом призвании хозяина Роминтена тем весенним утром, когда им не попалось в лесу никакой стоящей дичи, но зато состояние участка позволяло хорошенько изучить звериный помет. Геринг, никогда не упускавший возможности усовершенствовать свой замечательный дар, забыл о стрельбе и погрузился в созерца ние «росписей «, оставленных животными под деревьями, на склонах пригорков и на берегах ручьев, у водопоев.

Он разъяснил, что олени-самцы кладут тяжелые крупные «катышк», далеко один от другого, тогда как у олених катышки значительно мельче, очень темные, слизистые и неодинаковой величины. Зимой они бывают сухие и твердые, а по весне свежая трава и молодые побеги размягчают их до состояния полужидких лепешек. Затем лето превращает навоз в плотные золотистые столбики, вогнутые с одного конца и выпуклые с другого. В сентябре эти столбики не лежат поодиночке, а тянутся цепочкой. Испражнения отелившихся ланей часто бывают окрашены кровью. И, наконец, следует знать, что вечерние фекалии, после долгой дневкой жвачки, гораздо тверже и суше утренних. Рейхсмаршал не брезговал поднимать и проверять нажимом пальцев плотность своих находок и даже подносил к носу, чтобы определить их давность, — со временем запах навоза становится заметно кислее.

Все, имеющее отношение к этой стороне жизни зверей — козьи «орешки», одиночные зимой и слепившиеся в грозди летом, кабаньи — в форме пирамидок зимой и жидких лепешек летом, заячьи — сухие и остроконечные, косульи — темные и рассыпчатые, кроличьи — в виде крупных блестящих шариков, бекасьи — желто-белые кружочки с зеленоватой каплей посередине, фазаний помет на нижних ветках деревьев и тетеревиный на еловых лапах, — казалось рейхсмаршалу одинаково интересным и достойным подробнейших комментариев.

Тиффож невольно вспомнил Нестора и его ночные многословные сеансы дефекации, глядя, как его тучный хозяин, бряцая многочисленными наградами, перебегает от дерева к дереву, от куста к кусту с радостными возгласами, точно ребенок, отыскивающий в саду, пасхальным утром, шоколадные яйца. И хотя Тиффож давно уже привык к тому, что судьба подчиняется его заветным желаниям, он лишний раз возблагодарил ее теперь, когда превратности войны и плена сделали из него слугу и тайного ученика второго лица в рейхе, тонкого знатока фаллологии и копрологии.

Летом в заповедник пожаловал необычный гость — гражданский низкорослый человечек, нервный и чрезмерно говорливый, с огромным носом, увенчанным массивными очками с толстыми стеклами. Это был профессор Отто Эссиг, чья докторская диссертация «Символическая механика в свете истории древней и современной Германии», недавно защищенная в Геттингенском университете, была замечена самим Адольфом Розенбергом. Первый философ рейха добился для своего протеже приглашения в Роминтен, которое Геринг, на дух не переносивший интеллектуалов, дал с величайшим отвращением. Тиффожу только раз удалось повидать гостя во время его весьма краткого пребывания в Роминтене; кроме того, он не понял и половины речей гостя, — уж больно быстро и по-ученому тот изъяснялся, а жаль: этот нелепый, крайне неуклюжий человечишка затрагивал именно такие темы, которые его крайне интересовали.

Так, однажды вечером ему довелось услышать, как профессор перечислял различные формулы измерения оленьих рогов — формулу Калдера, пражскую формулу, немецкую формулу, мадридскую формулу, — которыми он пользовался для оценки представленных ему рогов; он поразительно четко и умело сравнивал между собой их многочисленные достоинства. Тиффож отметил, что формула Надлера, самая простая и классическая, включает в себя четырнадцать пунктов, а именно:

— среднюю длину обоих стволов (коэффициент 0,5)

— среднюю длину обоих нижних отростков (коэффициент 0,25)

— среднюю длину окружности основания обоих рогов

— окружность средней части правого рога (коэффициент 1)

— окружность верхушки правого рога (коэффициент 1)

— окружность средней части левого рога (коэффициент 1)

— окружность верхушки левого рога (коэффициент 1)

— число отростков (коэффициент 1) — вес рогов (коэффициент 2) — размах рогов (от 0 до 3 очков) — цвет рогов (от 0 до 2 очков) — красота «бисеринок» (от 0-до 2 очков) — красота верхней короны (от 0 до 10 очков)

— состояние кончиков рогов (от 0 до 2 очков).

В пражской формуле содержались, кроме того, пункты, касающиеся средней длины верхней части стволов и красоты второго ряда отростков (от 0 до 2 очков). Что же касается немецкой формулы, она не учитывала этот последний параметр, но зато содержала общую оценку по шкале от 0 до 3.

Постигнув, наконец, фаллоносную сущность оленьих рогов, Тиффож восхищался этой арифметикой, вносившей элемент точности в столь потаенную и трудно определимую материю. Каждый охотник вынул из нагрудного кармана мягкий метр, с которым эти знатоки никогда не расставались, и вся компания принялась обмеривать рога, передавая их друг другу, громогласно приводя цифры и вспоминая потрясающие размеры того или иного оленя, ставшего сенсацией на ежегодной международной выставке в Будапеште, — например, Факела, завоевавшего двести десять очков по формуле Надлера, или Озириса, который, получив двести сорок три очка по той же формуле, все-таки уступил первенство, хоть и ненамного и далеко не бесспорно, оленю, убитому в Словении, чья массивная голова с самой величественной короной, какую только видели за всю историю охоты, была оценена в двести сорок восемь с половиной очков.

Наконец, присутствующие замолчали, чтобы перевести дыхание, и профессор Эссиг, воспользовавшись этой паузой, попытался изложить им свое видение философии оленьих рогов. Для начала он подчеркнул, что во всех нынешних трех формулах обмера присутствуют чисто качественные элементы оценки, касающиеся, в частности, цвета, красоты «бисеринок» или чаши, а в пражской формуле — еще и красоты второго ряда отростков (а не их длины!). И это, утверждал он, именно та часть бытия, что неподвластна цифрам та сторона конкретной реальности, которую не зафиксируешь никакими обмерами. И даже поставив себя на место самого оленя, можно констатировать, что значение рогов намного превосходит их боевую, оборонительную функцию. В самом деле, громоздкая корона взрослого оленя, если взглянуть на нее с практической точки зрения, только мешает ему передвигаться. Однако при том, что солидный вес и размеры делают эту корону малоэффективным оружием, случаи, когда старый олень дает поранить себя молодому, чрезвычайно редки. Гораздо большую опасность для него представляют косули, чьи самцы не отступают перед своим крупным противником и способны нанести ему незаживающие раны. Совсем по-другому ведут себя молодые олени, столкнувшиеся со старыми самцами: здесь-то и вступает в дело основная функция величественных, благородных рогов, которые внушают первогодкам боязливое почтение. Таким образом, практическая бесполезность короны старого оленя стократ компенсируется ее высоким духовным смыслом. И профессор, отдав поклон в сторону Геринга, провел параллель между оленьим рогом и маршальским жезлом, который, будучи весьма слабым оружием в бою, тем не менее, делает своего обладателя физически неприкосновенным, ибо внушает трепет и почтение окружающим. Вот почему, заключил он, гениталии, первичные половые признаки, природа стыдливо скрыла в самом потаенном месте тела, и они как бы притягивают оленя к земле, тогда как корона его рогов, с ее законченным изяществом и устремленностью к небу, сообщает животному величественный ореол, внушающий уважение даже самым молодым и горячим из его соперников.

Коротышка-профессор и сам внес немало горячности в свою лекцию; к сожалению, он не почувствовал холодности, с которой его выслушали. Он не знал, что это общество встречает ненавистью любого, кто говорит и мыслит так пламенно, а не приземленно, как они. Далее речь зашла о весе животных, в частности, о соотношении живого веса и убойного, то есть кусков оленины, назначенных для еды. У Эссига и по этому поводу было свое мнение, и он поспешил огласить формулу, выведенную им для данного случая. Для того чтобы определить убойный вес, исходя из живого, следовало, как он разъяснил, взять 4/7 живого веса, прибавить половину того же веса и разделить полученную сумму на два. Это и будет убойный вес животного. Геринг попросил повторить формулу, затем вынул карандаш в золотом корпусе и произвел быстрый подсчет на пачке сигарет.

— Значит, так, господин профессор, — заключил он, — если я вешу живьем сто двадцать семь килограммов, то на прилавке составлю всего шестьдесят восемь. Уж и не знаю, как это считать — унизительным или утешительным!

И он благодушно рассмеялся, хлопая себя по ляжкам. Гости последовали его примеру, но в их смехе сквозила доля обиды за маршала, а, стало быть, неодобрения в адрес профессора. Эссиг уловил этот нюанс и решил загладить свой промах. Поскольку беседа коснулась лосей, он счел уместным поведать присутствующим забавную историю, случившуюся в Швеции, где король Густав V, невзирая на свои восемьдесят два года, неизменно возглавлял лосиную охоту. Гостей тайком предупреждали, что Его Величество слаб глазами, и, что, очутившись поблизости от него во время стрельбы, следует погромче крикнуть: «Я не лось!» Один из почетных гостей так и поступил, но, к величайшему его ужасу, король прицелился и выстрелил прямо в него. К счастью, он отделался легкой раной и по окончании охоты ему удалось, лежа на носилках, объясниться с королем. Тот принес свои извинения. «Но, сир, — удивленно спросил пострадавший, — когда я увидел Ваше Величество, я ведь крикнул, что я не лось! И мне показалось, что Ваше Величество выстрелили в меня именно после этого!» Король на мгновение задумался, потом объяснил: «Видите ли, друг мой, вы должны меня извинить, я уже не так хорошо слышу. Да, конечно, до меня донесся ваш крик, но мне показалось, что кричат: „Я лось!“ Ну и, конечно, я выстрелил!»

На сей раз промах рассказчика был поистине ужасен. Геринг благоговейно чтил память своей первой жены Карин, шведки по национальности, умершей в 1931 году и погребенной под его роскошным дворцом Каринхолл, который, в сущности, являлся ее мавзолеем. С тех пор все, имевшее отношение к Швеции, считалось священным, и анекдот недоростка-профессора, высмеивающий Густава V, был встречен мертвой тишиной. Главный Егерь встал и удалился в свои апартаменты, даже не попрощавшись с Эссигом. Они так больше и не увиделись, ибо на следующее утро Герингу предстояло совещание в Растенбурге, и за два часа до его отъезда профессора отправили в лес Эрберсгадена, на восточную границу заповедника, в сопровождении егеря, которому хозяин строго наказал подсунуть гостю самого старого, самого больного и завалящего оленя во всем Роминтене.

Никто так и не смог выяснить до конца все обстоятельства трагического происшествия, которое тем злосчастным утром словно удар грома поразило маленькую лесную колонию. Заря уже окрасила в розовое верхушки елей, когда охотники достигли того места, где должен был находиться «завалящий» олень, выслеженный накануне егерем и предназначенный для коротышки-профессора. Олень оказался там, где ему и полагалось. Более того, заря благосклонно осветила край опушки, как раз по линии стрельбы охотников, засевших на вышке у края леса. Егерь, гордый и довольный тем, что так быстро и удачно выполнил свою миссию, знаком показал «клиенту», что можно стрелять. Профессор вскинул ружье, но целился так долго, что егерь испугался: сейчас олень сбежит, и начинай все сначала! Наконец, раздался выстрел. Олень шумно рухнул наземь, но тут же вскочил с резвостью, начисто исключавшей серьезную рану. И в самом деле: приглядевшись, охотники убедились, что заряд дроби вдребезги разнес единственный — да притом порченый, гнилой — рог, принадлежавший оленю. Лишенный своего «украшения», жалкий, как отощавший осел, и еще не пришедший в себя после падения, бедолага-олень топтался на месте, тупо созерцая вышку.

— Быстрее, господин профессор, стреляйте же, пока он здесь! — умолял егерь, сгорая от стыда за своего клиента.

И началась непрерывная беспорядочная стрельба, взбудоражившая всю округу. В воздух взлетали комья перегноя вперемешку с палой листвой, отколотые сучья с треском валились наземь, дробь решетила стволы деревьев. Один только безрогий олень казался неуязвимым для этой стрельбы. Неторопливой рысцой он достиг края опушки и скрылся в кустарнике под звуки истерической канонады. Егерь поднялся на ноги, ежась от холода.

— После такого шума, — сказал он мрачно с охотой на сегодня кончено. Придется возвращаться с пустыми руками. Нынче вечером нам положена «перцовая клизма», — добавил он с натянутой улыбкой, стараясь скрыть от гостя обуревающую его ярость.

Это был широко распространенный в Восточной Пруссии шутливый охотничий ритуал, состоявший в том, что жертве загоняли в задний проход, через ружейный ствол, специально не чистившийся после охоты, смесь шнапса с белым перцем.

Егерь нетерпеливо шагал по мокрой траве в ожидании профессора, непонятно почему застрявшего на вышке. Он только пожал плечами, когда тот закричал: «Я его вижу, я вижу оленя! Вон там, среди буков, по крайней мере в пятистах метрах отсюда. Выстрелю-ка я в него пулей!»

Прогремел последний выстрел. За ним настала мертвая тишь, тут же, впрочем, нарушенная звоном бинокля, задетого ружейным прикладом профессора.

— А ну-ка, идите сюда, егерь! Мне кажется, я его убил! — воскликнул Эссиг.

Как ни нелепо звучала эта похвальба, но егерь, вздохнув, из вежливости поднялся на вышку. И действительно, в бинокль можно было разглядеть животное, лежавшее в буковой роще, на просеке, тянувшейся до самого горизонта. Расстояние было огромное; самый меткий стрелок не мог бы поразить животное с такой дистанции. И, однако, оно лежало там, только шкура его казалась намного темнее, чем у рыжеватого оленя, в которого профессор понапрасну выпустил весь свой запас дроби.

Они отправились в буковую рощу пешком. Олень, казалось, мирно спал, уронив на вытянутые передние ноги голову, увенчанную великолепной короной цвета старой слоновой кости. Его мощное, мускулистое, словно вырезанное из черного дерева тело было еще теплым. Пуля поразила его в самое сердце.

Егерь чуть не упал в обморок от ужаса. С первого же взгляда он признал в убитом Канделябра, короля роминтенских оленей, которого всем местным лесничим было строго наказано беречь и лелеять. И вот теперь этот мозгляк в очках, забыв о приличиях, исполнял вокруг поверженного властелина лесов дикий индейский танец! Однако порядок есть порядок: любой гость Главного Егеря являлся почетным лицом, и, как бы ни провинился Эссиг, он не должен был даже заподозрить всей тяжести своего преступления. Поэтому, когда он, лопаясь от гордости, вернулся в «Ягерхоф», его торжественно поздравили с удачей, хотя присутствующие улыбались через силу, и даже шампанское, которое лилось рекой, не могло избавить их от страха предстоящей расправы. Тем временем Эссиг не умолкал ни на минуту, повторяя кстати и некстати:

— Видите ли, стрельба дробью — не моя специальность. Я привык стрелять пулями!

Профессора крайне огорчило то обстоятельство, что Главный Егерь отсутствует и не может разделить с ним его триумф. Геринг должен был вернуться назавтра, скорее всего, поздно ночью, но Эссига уверили, что хозяин приедет не раньше, чем через неделю. Всю ночь напролет профессору готовили его трофей, и наутро он был отправлен вместе с ним в город, слегка огорошенный такой спешкой, но счастливый донельзя; так он и отбыл, нежно прижимая к груди самую тяжелую и самую величественную роговую корону — двести сорок очков по Надлеру! — за всю историю Роминтена.

Геринг вернулся далеко заполночь. На следующее утро, в десять часов, он сидел за столом, где заячий паштет, гусиное заливное, маринованная кабанятина и пирог с мясом косули в полном ладу соседствовали с копченой лососиной, балтийской сельдью и форелью в желе; в самый разгар завтрака явился старший егерь при полном параде; его лицо омрачала мужественная сдержанная скорбь. При виде хозяина, облаченного в пестрый парчовый халат и домашние туфли из меха выдры, восседающего перед роскошным пиршественным столом, он на мгновение утратил свою молодцеватую выправку. Геринг тотчас атаковал его расспросами:

— Нынче утром я узнал хорошую новость: наш коротышка-профессор, оказывается, вчера убрался отсюда? Это вы его так ловко спровадили? Подстрелил ли он оленя?

— Да, господин главный егерь.

— Какого-нибудь урода, больного и завалящего, как я приказывал?

— Нет, господин главный егерь. Господин Отто Эссиг из Геттингенского университета застрелил Канделябра.

На оглушительный грохот разбитой посуды, стаканов и блюд, сброшенных со стола вместе со скатертью, прибежал испуганный дворецкий. Геринг сидел, зажмурившись и вытянув перед собой, как слепой, обе пухлые руки, отягощенные перстнями и цепочками.

— Иоахим! — хрипло прошептал он. — Чашу, быстро!

Дворецкий бегом кинулся в соседнюю комнату и вынес оттуда огромную ониксовую чашу, которую и поставил перед рейхсмаршалом. Чаша была наполнена драгоценными камнями красивой огранки, и Геринг жадно погрузил в нее руки. Не открывая глаз, он принялся медленно перебирать гранаты, опалы, аквамарины и хризопразы, яшму и янтарь: некогда его убедили, что таким образом электричество, накопившееся в организме, переходит на камни, нервы успокаиваются и к человеку возвращается ясность мышления. Геринг как старый морфинист постоянно боролся с искушением поддаться своему пороку и часто прибегал к этому средству, имевшему хотя бы то преимущество, что было вполне безобидным, а заодно утоляло его жажду роскоши.

— Принесите сюда рога! — приказал он.

— Профессор забрал голову с собой. Он… он не пожелал оставлять ее здесь! — пролепетал егерь.

Геринг открыл наконец глаза и с хитрецой взглянул на старика. — Вы правильно поступили. Для всех вас лучше, что я их не увидел. Бог мой, Канделябр! Король роминтенских оленей! Но как этому недоноску удалось подстрелить его?! — вновь загремел он.

Пришлось старшему егерю подробно рассказать невероятную историю охоты профессора Эссига, описав неудачный расстрел старого, позорно обезроженного оленя, оторопь егеря, роковую пулю, выпущенную «под занавес», что называется, в белый свет, с огромного расстояния, и совершенно необъяснимое появление Канделябра в восточном округе заповедника. Б этом фантастическом стечении обстоятельств явно усматривался перст судьбы, и Геринг смолк, подавленный и даже слегка обеспокоенный столь таинственным поворотом событий.

На исходе лета 1942 года в Роминтене только и было разговоров, что о предстоящей охоте на зайцев, которую Эрих Кох, гауляйтер Восточной Пруссии, собирался устроить близ мазурских озер, в трех округах, которые Главный Егерь уступил ему для личной охоты. Для этого пригласили три тысячи загонщиков, из них пятьсот верховых. Все растенбургские штабные, а также местное начальство собирались принять участие в этом увеселении, финалом коего должна была стать «коронация короля охоты».

Однажды вечером старший егерь вернулся из Тракенена, ведя в поводу за своей двуколкой рослого вороного мерина, мосластого и лохматого, с широким, прямо-таки женским крупом.

— Это для вас, — сказал он Тиффожу. — Я уже давно собираюсь приучить вас к седлу. А большая охота гауляйтера — прекрасный повод начать. Ну и пришлось же мне побегать, пока я нашел подходящую конягу по вашему весу! Ему четыре года, он полукровка с примесью арденнской крови, но посмотрите на его горбоносую морду и черную блестящуюшерсть: это верный признак арабской породы, несмотря на то, что он такой верзила. Он весит тысячу двести фунтов и его рост не меньше метра восьмидесяти в холке. В старину таких запрягали в возки и кареты. Мчаться, как на крыльях, он, конечно, не сможет, но вполне свезет на себе троих таких, как вы. Я его испробовал. Он не отступает перед препятствиями, смело входит что в реку, что в заросли. Слегка упрям, но уж если возьмет галоп, то его не остановишь, — прет, как танк.

Так вот Тиффож и вступил во владение конем, и к порывам его одинокого сердца теперь примешивалось смутное предчувствие великих деяний, которые им предстоит свершить вдвоем. Отныне каждое утро он отправлялся за километр от дома, к старому Прессмару, бывшему императорскому каретнику, владевшему, помимо дома, довольно большой конюшней, кузницей и крытым манежем. Там-то и содержался его великан-конь. Под руководством Прессмара, донельзя счастливого возможностью проявить свои педагогические таланты, свойственные любому лошаднику, он обучался уходу за конем и верховой езде. Радость, которую сообщала ему близость этого огромного, простого и теплого тела, которое он обтирал пучком соломы, чистил скребницей и щеткой, сперва напомнила ему счастливые часы, проведенные в голубятне на Рейне. Но очень скоро он понял, что это было чисто поверхностное сходство, основанное на недоразумении. Б действительности, чистя и натирая бока своему коню, он вновь ощущал то же смиренное, но сладостное удовлетворение, какое некогда получал от чистки ботинок и сапог, но только вознесенное на небывалую высоту. Ибо, если голуби Рейна были сперва его победами, а потом любимыми детьми, то теперь, заботясь о своей лошади, он тем самым заботился о себе. И каким же потрясающим откровением явилось для него это примирение с собою, это влечение к собственному телу, эта пока еще смутная нежность к человеку по имени Абель Тиффож, которого он прозревал в образе великана-мерина из Тракенена. Однажды утром на лошадь упал солнечный луч, и Тиффож увидел голубоватые блики в виде концентрических кругов, заигравшие на черной, как смоль, спине. Итак, значит, его «арап» еще и с синевой?! — что ж, вот и сыскалось для него подходящее имя — Синяя Борода.

Уроки верховой езды Прессмара поначалу были вроде бы и просты, но коварны. Взнуздывая лошадь, он не надевал на нее стремена, и Тиффожу приходилось вскидывать тело в седло прямо с земли, одним прыжком. Затем в манеже начинался сеанс езды мелкой тряской рысью; по словам каретника, только этот аллюр — при условии, что урок длится достаточно долго, — способен выработать у всадника-новичка верную посадку; правда, после этого всадник едва сползал с коня, вконец разбитый, измученный и с горящей огнем промежностью.

Сперва Прессмар наблюдал за своим учеником, не двигаясь с места, глядя на него почти враждебно и цедя сквозь зубы редкие, весьма нелицеприятные замечания. Всадник сидел на лошади, напряженно скрючившись, сильно подавшись вперед и отведя назад ноги, — вот-вот вывалится из седла, и поделом ему! Следовало, напротив, откинуть торс назад, подобрать ягодицы и вытянуть ноги вперед. Тиффож, со своей стороны, мысленно обзывал Прессмара мерзкой каракатицей, раком-отшельником, навеки замурованным в тесном и мрачном мирке конюшни и не способным даже из него извлечь для себя радость. Но ему пришлось изменить свое мнение в тот день, когда, беседуя с мастером в шорном чулане, он услышал его вдохновенный гимн лошадям и убедился, что этот призрак былых времен умеет описывать их в самых пылких, самых точных и ярких выражениях. Усевшись на высокий табурет, скрестив жилистые ноги в сапогах, отбивая носком в воздухе некий четкий ритм и посверкивая моноклем в глазнице, каретник Вильгельма II начал свою речь с основополагающего принципа: поскольку лошадь и всадник являются живыми существами, никакая логика, никакой метод не подменят собой то скрытое расположение, которое должно слить их воедино и которое подразумевает наличие у всадника главного достоинства, называемого ВЕРХОВЫМ ТАКТОМ.

Затем, после долгой паузы, долженствующей придать вес двум последним словам, он разразился пространным монологом по поводу выездки, который Тиффож выслушал с жадным интересом, ибо в нем трактовалась проблема веса всадника и его влияния на равновесие лошади, — иными словами, именно проблема ее «несущего» предназначения.

— Выездка, — начал Прессмар, — есть занятие куда более прекрасное и тонкое, нежели принято думать. Ее основная задача — восстановить у лошади врожденный аллюр и равновесие, нарушенное весом всадника.

Сравните, к примеру, динамику лошади и оленя. Вы увидите, что вся сила оленя заключена в его плечах и шее. Вся же сила лошади, напротив, таится в ее крупе. И в самом деле: плечи лошади плоски и неразвиты, а у оленя худой и вислый круп. Вот почему основное орудие защиты для лошади — ее задние ноги, которыми она лягается, а для оленя — рога, которыми он бьется с противником. Сражаясь, олень рвется вперед, такова его природа; лошадь же движется назад, вскидывая круп и лягаясь. Я бы сказал, что лошадь — это круп с передними, приданными ему органами.

Так что же происходит, когда всадник садится на лошадь? Присмотритесь-ка к его позиции: он располагается гораздо ближе к плечам коня, чем к его крупу. В результате две трети его веса приходятся именно на плечевую часть лошади, которая, как я уже сказал, весьма легка и слаба. Перегруженные таким образом плечи судорожно напрягаются, и эта контрактура охватывает и шею, и голову, и рот лошади, особенно, рот, чья мягкость, гибкость, чувствительность яснее всего говорят о достоинствах всадника. И вот под всадником оказывается зажатое, разбалансированное животное, которое с большим трудом подчиняется узде.

Тут-то и начинается искусство выездки. Оно состоит в том, чтобы научить лошадь переносить, насколько возможно, вес всадника назад, на круп, чтобы высвободить плечи. А для этого она должна присесть на задние ноги, как бы осадить назад на месте, иными словами, уподобиться кенгуру — хотя мне и не нравится это сравнение, — у которого основной вес тела приходится на нижние конечности, при том, что передние остаются свободными. С помощью различных упражнений выездка учит лошадь забывать о чужом, довлеющем над нею весе всадника, возвращая ей природную осанку и доводя искусственную выучку до идеального состояния свободы. Выездка оправдывает эту аномалию — лошадь под человеком, — устанавливая новую систему распределения сил и помогая животному освоиться с нею.

Итак, верховая езда есть искусство управлять мускульной силой лошади, главным образом, крупом, в котором заключена ее мощь. Ляжки должны слушаться малейшего нажима человеческой пятки, а ягодичные части — отличаться той мягкой податливостью, которая и придает им способность к быстрому движению, от чего и зависит все остальное.

И старый каретник, встав с табурета, изогнувшись и скосив глаза на собственный зад, костлявый и поджарый донельзя, раскорячился, будто обхватил ногами бока воображаемой лошади, и загарцевал по комнате, рассекая хлыстом воздух.

Какими бы абстрактными и необоснован-ными ни казались рассуждения Прессмара о различиях между оленем и лошадью, они все же находили свое подтверждение во время разведывательных вылазок в лес, которые Тиффож осуществлял теперь верхом на Синей Бороде. За отсутствием собак, по-прежнему отвергаемых Герингом, их функции взял на себя конь, после долгой выучки, наконец, понявший, что от него требуется; он вынюхивал и разыскивал оленьи следы с рвением настоящей гончей: казалось, этим двум, столь непохожим созданиям судьба и впрямь назначила смертельную схватку.

Однажды вечером, когда Тиффож стоял в золотистом полумраке конюшни, где витал сладковатый запах навоза, медля уйти и глядя на блестящие конские крупы, вздымающиеся над перегородками стойл, он вдруг увидел, как хвост Синей Бороды вздыбился весь целиком, от самого основания, и, поднявшись чуть вбок, обнажил анус — маленький, твердый, выпуклый, плотно сомкнутый и стянутый к центру, наподобие кошелька с завязками. Внезапно «кошелек» пришел в движение, раскрылся с проворством розового бутона в ускоренной съемке, вывернулся наизнанку, точно перчатка, и, обнажив влажный коралловый венчик, выпустил наружу шарики навоза, восхитительно новенькие, круглые и блестящие, которые один за другим, не разбившись, попадали на соломенную подстилку. Столь высокое совершенство акта дефекации явилось для Тиффожа убедительным подтверждением теорий Прессмара. Вся сущность лошади заключена, разумеется, в ее крупе, и тот превращает ее в Гения Дефекации, в Бога Ануса и Омеги; итак, вот он, этот волшебный ключ!

Тем же вечером ему, наконец, раскрылась суть древнего магического воздействия лошади на человека и всей символичности пары, какую составляют человек и конь вместе. Сидя на гигантском, щедро-плодоносном крупе коня, всадник с неодолимым упорством пытается прильнуть к нему своими вялыми бесплодными ягодицами как можно теснее, в смутной надежде на то, что сияющая мощь Бога Ануса каким-нибудь чудом облагородит его собственные испражнения. Но надежда эта напрасна: они так и остаются случайными, неоднородными, то слишком сухими, то жидкими и слизистыми, а главное, неизменно зловонными. Только полное слияние лошадиного и человеческого крупов позволило бы всаднику обзавестись теми органами, что обеспечивают лошади ее безупречную дефекацию. И такое существо есть, это КЕНТАВР — человек, безраздельно слившийся с Богом Анусом, ставший плотью единой с лошадью и одаренный плодами их счастливого союза — душистыми золотыми яблоками.

Что же до главенствующей роли лошади в охоте на оленя, то смысл ее становился вполне очевиден: это было преследование Бога Фаллоносца Богом Анусом, гонка и предание смерти Альфы Омегой. И Тиффож еще и еще раз восхищался той удивительной инверсией, которая в этой смертельной игре поменяла местами двух животных, превратив робкую толстозадую лошадь в неумолимого убийцу, а короля лесов, с его символом мужественности — царственной короной — в загнанную жертву, тщетно молящую о милосердии.

В сентябре крупное наступление на Восточном фронте, имевшее целью взятие Сталинграда, заставило Эриха Коха отложить предстоящую охоту. Потом слишком теплую осень сменили ранние заморозки и пошел первый снег, обещавший в очередной раз мирную сонную жизнь в зимнем покое. Но тут решено было провести охоту в начале декабря, и приготовления к ней тотчас возобновились. Однако теперь их пришлось прервать из-за Геринга, главного, почетного гостя празднества, — именно в декабре ему предстояло выехать в Италию, дабы вдохнуть новую порцию энтузиазма в эту растерявшую боевой дух нацию. В конечном счете большая охота на зайцев гауляйтера Эриха Коха все-таки состоялась.

30 января.

Уже 25-го числа Тиффож вместе с первыми из пятисот конных загонщиков выехал на место охоты. Пунктом сбора назначили городок Ари, что находился в сотне километров к югу от «Ягерхофа», в самом сердце мазурских озер. Дорога туда заняла у них три дня. Путников снабдили ордерами на постой у местных жителей, имевших конюшни. Тиффож, одетый с головы до ног в новенькую егерскую форму, наслаждался неожиданной ситуацией, позволявшей ему реквизировать жилье у гражданских лиц, точно в оккупированной стране. Да и впрямь ли немцы все еще были завоевателями, а французы — побежденными? Он начинал сомневаться в этом, когда шел через город, звонко стуча сапогами по подмерзшим тротуарам, мимо бесконечных очередей, где закутанные в бесформенные лохмотья женщины покорно ожидали открытия магазинов с пустыми витринами. За столом его обслуживали с торопливым подобострастием, а он с удовольствием важничал, окружая тайной свое происхождение, которое его валлийский акцент и очевидная близость к Железному Человеку делали непостижимым для окружающих.

Но главным источником новой, победоносно-молодой, кипящей в нем силы стал его брат-великан — конь Синяя Борода, что жил и двигался под ним, между его ляжками, высоко вознося его над землей и людьми. Иногда во время долгой прогулки, приводившей их в самый центр Мазурии, Тиффож откидывался назад, ложился на круп коня и глядел в чистое, бледное, качавшееся над головой небо, ощущая под лопатками упругие, мягко ходящие взад-вперед мускулы конских ягодиц. Или же, наоборот, он склонялся вперед, к холке и, обхватив руками шею Синей Бороды, приникал щекой к лоснящейся, шелковистой гриве. Как-то раз, пересекая базарную площадь в одной деревушке, конь внезапно остановился в самой гуще толпы. Он выгнул спину, приподняв Тиффожа повыше, и тот услышал звук извергающейся на мостовую жидкости. Забрызганные навозной жижей люди, кто посмеиваясь, кто ворча, поспешно отбегали прочь, а француз, невозмутимо сидевший в седле и окутанный сладковатыми, струившимися снизу испарениями, наслаждался пьянящей иллюзией того, что это он сам, и никто другой, по-королевски величаво облегчается на глазах у своих подданных.

Роль, которую ему отвели в самой охоте, оказалась куда более скромной. Пешие загонщики расчищали подлесок в районе предполагаемой охоты. Соответственно конным оставили поля и пустоши. Вся намеченная территория занимала около четырехсот гектаров земель с многочисленными озерами. Планировался не традиционный загон, где пользуются флажками, веревками и сетями, но так называемый «заячий круг», когда загонщики и охотники, выходя на дистанцию по двое, каждые три минуты, расходятся, один налево, другой направо, чтобы затем встретиться в назначенном пункте. Постепенно они образуют огромный полукруг, который под конец смыкается в тесное кольцо. По данному сигналу охотники, стоящие почти бок о бок, перестают стрелять вовнутрь круга, чтобы не поранить товарищей, и разворачиваются в противоположную сторону.

Из всех видов бойни, на которых присутствовал Тиффож, эта была самой жестокой и самой монотонной. Вспугнутые зайцы стрелой выскакивали из укрытия, но тут же сталкивались с другими, мчавшимися им навстречу. Обезумев от страха, они зигзагами метались по полю, и красота их обычной траектории бега, с ее хитрыми петляниями и двойным следом, выливалась в паническую суету, усугубляемую непрерывной стрельбой со всех сторон. Последним впечатлением этого дня стал для Тиффожа обширный пушистый бело-рыжий ковер из тысячи двухсот недвижных заячьих тел и пузатый Геринг с высоко воздетым маршальским жезлом в правой руке, в хвастливой позе коронованного короля охоты с двумя сотнями жертв в активе, который, стоя в центре этого гигантского побоища, гордо позировал своему официальному фотографу.

На следующее утро все немецкие газеты вышли с сообщением в черной траурной рамке о капитуляции под Сталинградом маршала фон Паулюса с его двадцатью четырьмя генералами и сотней тысяч оставшихся в живых солдат Шестой армии.

Пользуясь тем, что в путевом листе не были строго обозначены сроки возвращения в Роминтен, Тиффож раздумал ехать прямо, через Лик и Трейбург, а направился к северу кружным путем, чтобы получше узнать Мазурию — самый суровый и самый богатый историческими событиями край Восточной Пруссии. Казалось, над этой заброшенной песчаной равниной, где глубокие овраги, поросшие худосочным ольховником, чередовались с ледниковыми валунами, под которыми последние славяне, боровшиеся с немецким нашествием, погребали своих мертвецов, по-прежнему довлеет проклятие сражений последнего тысячелетия, обагрявших кровью здешние места. Земля, видевшая роковой бой старого вождя славян Стардо против тевтонских рыцарей, победу Гинденбурга над солдатами Ранненкампфа, битву при Танненберге, где Ягеллон наголову разбил Меченосцев и Храмовников, была теперь огромным могильником с руинами укреплений и истлевшими знаменами всех времен.

Проехав по узкому клину, разделявшему озера Спирдинга и Таркло, Тиффож направился к деревне Дроссельвальде. Его влекло вперед властное и радостное предчувствие того, что в конце этого пути ему уготована неведомая, но крайне важная цель. После Сталинградской битвы тяжкое дыхание гигантской машины, творящей историю, вновь начало сотрясать почву под ногами, и Тиффож, чувствуя себя захваченным высшей силой, которая подчиняла и направляла его, с мрачным ликованием следовал ее призыву. Он миновал селение с поразительно нелепым названием Schlangenfliess — «Змеиное руно» — и… испытал настоящее потрясение.

С вершины холма из моренных глыб, казавшегося гигантским на этой плоской равнине, взметнулся к небу массивный строгий силуэт замка Кальтенборн. Со стороны «Змеиного руна» Тиффожу был виден только южный фасад, что высился на самом краю отвесного утеса. Крепостная стена обвивала весь холм, повторяя его рельеф и замыкаясь, подобно бортам и носу корабля, на монументальной башне из бурого камня; ее верхняя галерея со щитами-бойницами висела в пустоте, опираясь лишь на голые ребра контрфорсов. Из-за этой глухой неприступной стены, равномерно увенчанной башенками, выглядывало великое множество колоколен, сторожевых вышек, каминных труб, флюгеров, часовенок и шпилей, которым обилие флагов и штандартов придавало торжественно-праздничный вид. Тиффожа посетила горькая и волнующая уверенность в том, что за этими высокими стенами скрывается строго размеренная жизнь, тем более насыщенная, что она не могла не быть затворнической.

Подхлестнув коня, Тиффож направил его к серпантину, ведущему в замок. На вершине холма ему открылся северный фасад, выходивший на просторную эспланаду, засыпанную снегом, который сгребал старик в ушанке. Узкие амбразуры, чередой идущие вдоль стены, отнюдь не оживляли эту мрачную цитадель, тем более, что две круглые башни с остроконечными крышами подавляли своей массой низкий, защищенный решетками портал. Да, то была суровая, неприветливая крепость в багрово-черных тонах, построенная для сражений людьми, безразличными к радости и красоте. Однако в отличие от монотонной, унылой грубости внешних стен внутреннее пространство отличалось той ликующе-пестрой оживленностью, которая сразу померещилась Тиффожу при первом взгляде на Древнюю крепость. Крыши в блестящей разноцветной черепице низко склонялись над террасами, где поблескивали вполне современные пулеметы; скопища красных знамен с черной свастикой звучно хлопали под ледяным ветром, и в его завывание иногда проскальзывали то отзвук трубы, то эхо песни.

Обменявшись несколькими словами с дворником, Тиффож попросил его присмотреть за Синей Бородой и, привязав коня к дереву, пошел бродить вдоль крепостной стены, поскольку не мог войти внутрь замка; ему хотелось осмотреть главную башню, чьи мощные контрфорсы еще издали привлекли его внимание. Прогулка оказалась не из легких, ибо узенькая тропинка у подножия стены то и дело исчезала под выступами скалы или под каменной кладкой, так что приходилось карабкаться вверх или прыгать вниз, огибая неожиданное препятствие. Тиффож и сам не мог бы точно определить цель этой прогулки; его томило смутное ожидание высшей благосклонности, подтверждения, санкции — словом, любого знака судьбы, который неоспоримо свидетельствовал бы о его, Тиффожа, праве находиться в Кальтенборне. Он нашел то, что искал, именно у подножия главной башни, но для этого ему пришлось сначала одолеть глубокий ров, сплошь поросший колючей ежевикой, калиной, бузиной и камнеломкой, а потом сражаться с узловатыми плетями дикого винограда, ниспадавшими со стены, которые на каждом шагу преграждали ему путь. Мало того, — добравшись до основания контрфорса, Тиффож должен был разгрести руками мокрый талый снег. Но эти усилия не пропали даром: в конце концов, Кальтенборн все-таки подал ему знак, открыв взгляду бронзового Атланта, державшего на плечах свод выбитой в стене ниши. Согнувшись в три погибели, яростно оскалившись от напряжения под чудовищной тяжестью, черный гигант сидел на корточках, с высоко поднятыми коленями, со склоненной на грудь головой; его мощные ладони прочно впечатались в нависшие глыбы. Этот бронзовый Титан — явно детище напыщенно-академического стиля эпохи последнего немецкого кайзера — не блистал особыми художественными достоинствами. Да и поставили его под эту грузную башню, которую он якобы держал на плечах, со всею крепостью в придачу, наверняка совсем недавно. Однако погребение скульптуры под снегом и нависшими ветвями и открытие ее Тиффожем ясно свидетельствовали о том, что этот дух Кальтенборна неспроста очутился здесь, в толще стены, и открылся его взору.

Спустившись с холма в «Змеиное руно», Тиффож вошел в кабачок «Три меча» и там, за кружкой пива и беседой с хозяином, получил все нужные сведения о замке и его владельце.

Предметом гордости знатных восточно-прусских фамилий было доказанное происхождение от тевтонских рыцарей, которым император Фридрих II и папа Григорий IX даровали эту языческую провинцию с наказом обратить ее в христианство. Но генеалогические изыскания, коим благоговейно предавалась каждая юнкерская семья, наталкивались на весьма пикантное препятствие: рыцари-Тевтонцы были монахами и потому, дав обет безбрачия, не могли иметь потомства, по крайней мере, теоретически. Амбиции же графов Кальтенборнских заходили еще дальше: они претендовали на родство с рыцарями-Меченосцами, еще более стародавними и отважными воинами, нежели Тевтонцы. Объединившись в 1197 году в религиозную общину под началом Альберта Апельдомского, члена Бременского университета, Меченосцы затем образовали военный орден по велению епископа Рижского Альберта фон Буксхоудена, который приказал им носить на белых плащах в качестве эмблемы два меча из красного сукна, слева у сердца. Рыцари Христа и Двух Мечей в Ливонии (так они именовались полностью) еще за тридцать лет до появления в Пруссии Тевтонцев успели завоевать Ливонию, Курляндию и Эстонию. Но затем, ослабленные непрерывными сражениями с литовцами и русскими, они предложили Тевтонцам заключить союз, каковой был одобрен папой в 1236 году и освящен в Витербе, в присутствии Великого Магистра Тевтонцев Германна фон Зальца. И, хотя Меченосцы сохранили автономию военного ордена и оставили за собой управление Ливонией, им пришлось отныне тесно сосуществовать с Тевтонцами, даром что они по-прежнему втайне считали своих предков куда более благородными и славными рыцарями, чем их союзников. Герб замка Кальтенборн с классической простотой повторял эту историю двух братских орденов. И в самом деле: на нем были изображены «три меча в белом поле, водруженных остриями вверх под серебряной решеткою». Три красных меча на белом фоне напоминали о двух мечах — эмблеме Меченосцев, — к коим присоединялся третий, Тевтонский. Черная лента, вьющаяся по верху щита, добавляла к белому и красному третий цвет прусского флага. Что же до трех мечей — которые и послужили для вывески его заведения, добавил не без хитринки кабатчик, — то их можно и сейчас увидеть в замке; огромные, больше натуральной величины, воздетые остриями к небу, они красуются на зубцах парапета самой большой террасы, венчающей башню Атланта, откуда открывается вид на восток.

Сам замок, один из наиболее величественных в Восточной Пруссии, в начале века подвергся угрозе разрушения, невзирая на то, что графы Кальтенборнские упорно держались за него, кое-как латая бреши, пробитые в бортах этого каменного корабля неумолимым временем. Спасение пришло со стороны Вильгельма II, очень любившего эти края, где проходила королевская охота. В 1900 году кайзер приказал отреставрировать замок Верхний Кенигсбург, близ Селеста, бросив тем самым вызов извечному западному врагу; вот почему он счел, что и Кальтенборн, другая крепость, вполне достойная его царствования, может стать восточным форпостом, защитой от нападений славян. Восстановительные работы завершились только перед самой войной 1914 года; археологи осуждали многочисленные излишества, которые превратили замок, как ранее и Верхний Кенигсбург, в гигантский, помпезный и прискорбно новенький макет. Правда, тевтонскую архитектуру ретивым реставраторам испортить не так-то легко, ибо странствующие рыцари, ее создавшие, отразили в этом стиле свои воспоминания о путешествиях и мистические видения, в результате чего постройки того периода нередко сочетают в себе элементы и сарацинской, и венецианской, и немецкой культур.

Обновленная крепость Кальтенборн не могла не привлечь к себе внимание одного из шефов Штурмовых отрядов, Иоахима Гаупта, который с 1933 года занимался созданием военизированных школ, задуманных по образцу знаменитого имперского военного училища для детей офицеров в Плоне; в них должна была воспитываться элита будущего III рейха. «Наполы» note 17 располагались, как правило, в реквизированных замках или монастырях. Они множились от года к году, несмотря на то, что Гаупт вместе со своими штурмовиками попал в опалу после «ночи длинных ножей „ 30 июня 1934 года. Начинание Гаупта было подхвачено и продолжено одним из высших чинов СС обергруппенфюрером Августом Хайсмейером, который набрал людей Гиммлера для руководства сорока созданными школами. Кальтенборнская напола номинально состояла под руководством генерала графа фон Кальтенборна, последнего представителя рода; его апартаменты занимали одно крыло замка. В действительности же этот старик, которого приверженность старинным прусским традициям оставляла совершенно равнодушным к соблазнам нового порядка III рейха, никак не соглашался поверить, что Бавария и Австрия способны принести Пруссии хоть что-то мало-мальски хорошее; он занимался историческими и генеалогическими изысканиями и нимало не заботился об эффективном управлении школой. Из уважения к прошлым заслугам его оставили жить в замке, присвоив почетное звание «командор наполы“, а практическое руководство школой осуществлял штурмбаннфюрер СС. Штефан Рауфайзен, державший в ежовых рукавицах и три десятка военных-преподавателей и четыреста детей, обитателей Кальтенборна.

— Вернувшись в Роминтен, Тиффож как-то случайно упомянул в присутствии старшего егеря крепость Кальтенборн, что произвела на него такое сильное впечатление. В разговоре он узнал, что генерал фон Кальтенборн тоже участвовал в большой охоте гауляйтера Коха; увы, он так и не смог припомнить его, несмотря на подробное описание графа старшим егерем, и расстроился, словно это сулило ему несчастье. Он по-прежнему усердно выполнял все свои обязанности, но сердцем отныне пребывал там, в Мазурии, вновь и вновь мысленно проходя вдоль высоких стен замка, за которыми кипела бодрая, хоть и затворническая, жизнь, звучали новые песни.

Ранняя, опьяняюще теплая весна уже сменила зиму, и воздух был напоен ее нежными ароматами, когда Тиффож отправился, как делал это каждый месяц, в ратушу Гольдапа, чтобы обновить свой «аусвайс». Он чувствовал себя юным и слабым, точно заново народившаяся травка, усеянная маргаритками; добрым, словно теплый ветерок, ласкавший сережки берез и орешника и сметавший с еловых лап шафранную пыльцу. Его прошибла слеза умиления при виде воробушка, купавшегося в дорожной пыли, и двух мальчишек-школьников, что со смехом толкались ранцами на спинах, — точь-в-точь улитки со своими домиками-раковинами! Казалось, будто птичий и детский щебет, взлетавший в небеса, звучит эхом и в суровых стенах мэрии, где нынче царило непривычное оживление. Бронзовые вешалки в вестибюле притягивали взгляд пестрыми грудами капоров, накидок, шалей и рукавиц; внизу, на полу, их дополняли огромные кучи сабо, калош и сапожек детского размера, как будто все Красные Шапочки восточнопрусских лесов сбежались сюда, в мэрию, на свой праздник. Тиффож поднялся по широкой лестнице, ведущей в зал бракосочетаний, привлеченный ароматом восхитительной весенней зелени, к которому примешивались запахи перца и свежего хлеба, и остановился перед монументальной дверью резного дуба: да, это было здесь. Именно отсюда несся птичий щебет голосов и приятный, обволакивающий запах. Он повернул тяжелую медную ручку и вошел.

То, что он увидел, заставило его вздрогнуть от изумления и опереться плечом на косяк: огромный зал был битком набит маленькими, совершенно голыми девчушками, и это фантастическое зрелище странным образом оживляло мрачные стены в дубовых панелях. Некоторые из девочек были тощи, как голодные котята, другие — розовые и пухленькие — походили на молочных свинок; виднелись среди них и девочки-подростки, толстушки, почти достигшие зрелости; их волосы, заплетенные в косы, свернутые жгутом или, наоборот, распущенные и свободно ниспадающие на хрупкие лопатки, служили единственным одеянием для этих миниатюрных, еще не сформировавшихся, гладких, как кусочек мыла, фигурок. Появление Тиффожа осталось незамеченным, и он тихонько прикрыл за собою дверь, чтобы вернуть атмосфере ту изначальную плотность, какая свойственна лишь герметически замкнутому пространству. Прикрыв глаза, он жадно, полной грудью втягивал в себя сладковатый аромат, что дразнил его с самого утра и, наконец, привел сюда, к этой едва народившейся непорочности; его мощные руки невольно потянулись вперед, словно желая собрать, похитить для своего хозяина всю эту теплую, нежную, до сумасшествия желанную плоть — последнее достояние Восточной Пруссии.

— Что вы здесь делаете? Немедленно покиньте помещение!

Затянутая в белоснежный сестринский халат женщина со строгим правильным лицом, германской Родины-матери пронзила Тиффожа яростным взглядом. Он отступил и, приоткрыв дверь, собрался было обратиться в бегство.

— И вообще, кто вас сюда впустил?

— Этот запах… — пролепетал Тиффож. — Я и не знал, что маленькие девочки пахнут ландышем…

Чиновник, поставивший печать на его «аусвайс», разъяснил причину этого умилительного сборища. Каждый год, 19 апреля, все дети, достигшие десятилетнего возраста, обязаны пройти медицинский осмотр перед тем, как их запишут в Гитлерюгенд.

— Ну а мальчиков, — добавил он, — проверяют напротив, в здании городского театра.

— Но почему именно 19 апреля? — допытывался Тиффож.

Чиновник изумленно поглядел на него.

— Разве вам неизвестно, что 20 апреля — день рождения нашего фюрера?! Так вот, каждый год немецкая нация преподносит ему в дар целое поколение десятилетних детей! — напыщенно объяврм он, воздев палец к огромному цветному портрету Адольфа Гитлера, сурово взиравшего на них со стены.

Когда Тиффож пустился в обратный путь, к Роминтену, Великий Егерь, со своими охотничьими утехами и оленьими рогами, копроло-гическими и фаллическими изысканиями, безнадежно упал в его глазах, преобразившись в маленького, совсем нестрашного людоедика из бабушкиных сказок. Его полностью затмил другой — людоед из Растенбурга, тот, что требовал от своих подданных ко дню рождения их самое драгоценное сокровище — пятьсот тысяч девочек и пятьсот тысяч мальчиков десяти лет, в жертвенном наряде, иными словами, полностью обнаженных, — которых он собирался превратить в пушечное мясо.

Со времени сталинградского поражения и речи Геббельса во Дворце Спорта, призвавшей население поголовно участвовать в тотальной войне, атмосфера в Роминтене заметно сгустилась. Непрерывные призывы в армию совсем опустошили заповедник. Его обитатели все меньше и меньше думали об охотничьих и кулинарных удовольствиях и все чаще — о жестокой схватке, чье багровое зарево уже вставало на востоке и от которой теперь никто не надеялся спастись. Воздушные налеты начинали всерьез беспокоить людей, и Геринг, решив, что его бронепоезд — более надежная защита, чем охотничий домик, не имевший даже бомбоубежища, стал все реже и реже наведываться в Роминтен.

Однажды старший егерь сообщил Тиффожу, что его обязали сократить обслуживающий персонал до минимума и он должен отослать его в трудовой лагерь Морхоф. Но если у Тиффожа есть собственные предложения по поводу трудоустройства, то близость ко второму лицу рейха, несомненно, поможет ему решить эту проблему. Тиффож вспомнил январскую охоту, в которой участвовал генерал граф фон Кальтенборн, свое короткое посещение крепости на обратном пути и спросил, нельзя ли ему поработать в наполе шофером или возчиком. Старик-егерь крайне удивился тому, что его подопечный, обычно немногословный и покорный, так быстро и четко изложил свою просьбу.

— Учитывая последние призывы в армию, — сказал он, — вряд ли руководство наполы откажется от такого работника, как вы, рекомендованного самим рейхсмаршалом да еще не подлежащего мобилизации! Я позвоню туда и договорюсь насчет вас.

Спустя одиннадцать дней Тиффожу выдали путевой лист с назначением в Кальтенборн, и он покинул Роминтен верхом на Синей Бороде, приписанном к наполе, как и его хозяин.