Туманова ОльгаНочь в поезде

Ольга Туманова

Ночь в поезде

Дула поземка, и дряблые снежные разводы слоились с желтыми пятнами фонарей.

Улица петляла.

Доктор (который час) шел по чужому городу. Усталый и голодный, заходил в закусочные и кафе и тут же выходил из-за обилия народу.

Решил обойтись пакетом молока и батоном и шагнул в двери сумеречного гастронома.

- Доктор, - ласково окликнул женский голос. И вспомнилось лето. Дача. Тропка в траве. Пруд, поросший ряской.

Доктор обернулся. (Доктором его звали с детства. Хотя - спроси его - он бы назвал себя Хмурый. Или - Молчун.)

- Нет-нет, - сказал ласковый голос, и женщина в бежевом пальто, склоняя голову к пожилой даме в черном, повторила, - нет-нет. Я буду волноваться.

И пахнуло жасмином.

И толчки, и сзади, и сбоку. И запах прелых шуб.

В гастрономе оказался кафетерий, и народу в нем было немного.

Доктор жевал бутерброды и, не отводя взгляда от автоматов, прокручивал в голове семинар.

Много нового в мире медицины, много интересного, но больше - проблем. Люди гибнут от болезней сердца и сосудов, как гибли когда-то от чумы, а человечество занято раком, СПИДом да астрологическими прогнозами.

Бутерброды быстро исчезали с полочек в торопливых руках, но кто-то неведомый мгновенно наполнял лесенку, и она вновь поднималась в окошке, полная снеди, и тут же вновь пустела, и вновь кто-то невидимый укладывал на полочки бутерброды и булочки. Вот так и проблемы: как ни разгребай, а лесенка полна.

Состав подали, на удивление, рано.

Доктор сел у окна и стал ждать, когда поезд тронется и проводник начнет раздавать постели.

С трудом втиснув чемодан, потрепанный и перевязанный драным ремешком, в купе ввалился щуплый мужичок. Глянул на попутчика, хмыкнул насмешливо и довольно потер руки.

Доктор хотел было поздороваться, но мужик шустро развернулся к нему спиной. Покряхтел, посопел, матюгнулся, крякнул и, со странным грохотом, взгромоздил чемодан на третью полку. В тусклом свете купе чемодан мужика походил на кованный сундук с кладом, затерянный в гнилом подземелье.

Мужик потер руки, довольно и радостно, словно клад, наконец-то, был у него в погребе, снова повернулся к попутчику, снова крякнул и подмигнул.

Доктор глянул внимательней - нет, землистое лицо кладотаскателя ему незнакомо.

И доктор отвернулся к окну, думая с досадой, что сейчас мужик начнет досаждать вопросами. Или рассуждениями.

Тут открылась дверь; в проеме, сияя здоровьем и настроением, появился рослый моряк.

Мужик шустро крутанулся и не только не посторонился, чтобы впустить моряка в купе, но смотрел на нового попутчика, как на незваного гостя, даже руками всплеснул, недовольный. А моряк, не заметив мужика, сообщил доктору от порога: "Вот, только с самолета, и сразу. Билетов в купейный не было, только общий. Или жди до утра. Но!" - моряк выразительно похлопал по портфелю, шикарному, туго набитому, объемом с хороший чемодан, и самодовольно улыбнулся.

Мужик буркнул что-то нечленораздельное (видно, был ярым противником мздоимства), вскарабкался на верхнюю полку, повернулся к компании сутулой спиной и засопел.

Доктор вновь отвернулся к окну, думая угрюмо, что теперь этот бравый мореход станет досаждать байками.

Тут - наконец-то! - объявили отправление.

Мужик шустро развернулся, свесился с полки и глянул вниз так, словно уронил что. Ничего не найдя на полу, мужик прилип к оконному стеклу: нет ли там. Но и там не было. Мужик шлепнул себя ладошкой по ягодице, хмыкнул, фыркнул и матюгнулся.

Состав тронулся.

Мерно стучали колеса на стыках. Бурчал что-то невнятное мужик.

Дверь купе открылась. Потянула из коридора свежесть.

Вошла женщина в бежевом пальто.

Трое мужчин разом повернули головы.

Женщина, молча и ни на кого не глянув, присела на край скамьи, не снимая пальто, не выпуская из рук сумку.

Наталья вышла из метро минут за десять до отхода поезда и по платформе шла быстро, все ускоряя шаг, потом побежала, и, едва, задохнувшись, впрыгнула в тамбур, поезд (словно только ее и ждал) тут же дрогнул, звякнул и плавно поплыл вдоль перрона.

Болели и горло, и грудь, и Наталья, войдя в купе, опустилась без сил на скамью, мысленно ругая себя и слушая боль. Боль медленно отступала, и пошли воспоминания: в детстве Наталья жила то в одном городе у мамы, то в другом городе у бабушки.

Стало жарко. Очнувшись от дум, Наталья расстегнула пальто. И увидела мужчин, что смотрели на нее.

Моряк смотрел, как ребенок, обиженно и удивленно, и Наталья невольно улыбнулась моряку.

С верхней полки, прищурив маленькие глазки, остренькие и шустрые, поглядывал простенький мужик. Мужик был мят и неказист, и Наталья отвела глаза, недовольная.

Спокойно положив на стол большие руки, смотрел задумчиво худощавый блондин в строгом сером костюме. И Наталья вспомнила, как нелепо влетела в купе, не поздоровалась, не сняла пальто... и смутилась.

Мужик на верхней полке крякнул, и Наталья глянула; мужик подмигнул ей, но Наталья не успела посмотреть на него возмущенно - мужик шустро повернулся спиной.

Мужчина в сером встал, взял из рук Натальи пальто, сказал невнятно, она скорей поняла, чем услышала:

- Я уступлю вам свое место.

- Спасибо, не надо, - отозвалась Наталья немного растерянно, потому что по ее подсчетам нижнее место, где мужчина только что сидел у окна, и так было ее, а "не надо" сказала по привычке, а откуда та привычка Наталья и сама бы не ответила. И подумала, довольная: он так внимателен к ней, и тут же сама себе и возразила: это просто его стиль поведения, есть где-то такой стиль...

- Нет, я все-таки уступлю вам свое место, - сказал блондин, и голос его прозвучал сердито, и Наталья улыбнулась.

Потом они сидели и молчали. Правда, моряк заговаривал с Натальей, и она улыбалась и отвечала односложно, но думала о том, другом. Наталье нравился его строгий серый костюм (хотя ночью в поезде, право же, в свитерке удобней), темный галстук, дымчатая рубашка. И тихий голос. Он был истинный петербуржец, плод пасмурного неба и утреннего тумана, герой Федора Михайловича, полузабытый тип русского интеллигента. Все Наталья в нем вмиг увидела или придумала - кто ж знает? А он сидел, как и прежде, в углу купе, у окна, и смотрел на Наталью, не скрываясь, и молчал.

В конце вагона послышался гул: начали выдавать белье; и они, трое, пошли стайкой к купе проводника, а мужик, бедолага, остался спать на голой полке.

Доктор хотел спать, но уснуть не мог. Крутился семинар, и плавно, в такт колесному стуку, поднимались и опускались головы над трибуной. Вдруг выплыла полочка с бутербродами. И запестрели матрацы, что под окнами его отделения сушит урология.

В окно дуло.

Из темноты окна били по глазам едкие блики.

Доктор думал с досадой, что выпил на ночь много кофе, что остался без ужина, что билет зачем-то взял на ночной поезд, когда можно было уехать вечерним.

В открытой женской сумке светлела огромная коробка шоколадного ассорти. За этой коробкой надо выстоять длинную очередь, чтобы потом, съев шоколад, сокрушаться о лишнем весе и изводить себя, но главным образом семью, постами и диетой.

Уже около трех лет доктор жил один, и каждый раз, глядя на тугие баулы попутчиков, говорил себе, что он-то отныне избавлен от постылого и постыдного стояния в очередях. Сейчас, однако, мысль эта не принесла доктору удовлетворения, напротив, ему стало жаль, что никого не обрадует удачно купленная им вещь.

Сытым львиным рокотом похрапывал моряк. С присвистом и скрипом, словно заезженный самогонный аппарат, сгубивший ни одну печень, работали легкие мужика. Женщина спала бесшумно, и голова ее лежала в изгибе локтя, как на мужском плече. Темнели на подушке волосы, и даже в тусклом свете ночника было видно, как они мягки. Как тонка и гладка кожа. Как у той девушки, которую доктор когда-то встретил в парке. Доктор ехал на велосипеде, а девушка стояла на тропинке, придерживая велосипед. Стояла между двумя стволами лип. Липы были массивные, узловатые, а девушка хрупкая. Сквозь шатер листвы прямо на девушку падал солнечный луч, и девушка, с парящими в солнечном свете волосами, была так звеняще-стройна, так щемяще-нежна, что доктор понял: это - Она, он будет ее оберегать, а она пойдет за ним: в глухую деревню, в самый отдаленный край. И не то, чтобы доктор собирался куда-то уехать, вернее, он вовсе никуда ехать не собирался, ему лишь хотелось знать: если что - она поедет.

Девушка обернулась и улыбнулась кому-то в глубине аллеи. И доктор проехал мимо.

Шли странно одетые люди, одни в цилиндрах и в концертных смокингах, другие в дубленках, но простоволосые; и был теплый летний вечер, и мела пороша. От здания метро шла Красносельская, а на другой стороне площади начиналась Плеханова.

Наталья металась по площади и никак не могла вспомнить, какой автобус идет к ее дому. Наталья прошла мимо Технологического института, мимо училища Гнесиных. Просвистела флейта, тронулись клавиши рояля. Пробежали веселые ребятишки.

Наталья шла все быстрее, стремительнее. И полетела. Она купалась в темно-синем просторе, и вспыхивали красные искорки, и такая легкость, и так приятно. И вдруг - воздух исчез. Наталья отчаянно пыталась сделать вдох, но воздуха не было. "Мама, вернись!" Наталья рванулась на зов сына, и тугой сильной струей пошел воздух.

Наталья проснулась.

Поезд спутался с ритма, дернулся и встал.

У скорого одна остановка, в Бологое, на самой середине пути, - вспомнила Наталья. - Значит, сейчас часов пять утра. Это что за остановка: Бологое иль Поповка... Что за город Бологое? Для Натальи Бологое - темное окно и свет фонаря. Она всегда ездила ночным поездом: ни полустанков, ни соломенных скирд, ни леса - без расстояния сутолока Комсомольской площади переходит в неторопливую поступь Невского проспекта. И, засыпая на вагонной полке, Наталья всякий раз думала, как проснется завтра в ином мире.

В Москве Наталье нравилось сбегать вниз по ступенькам эскалатора, лавировать в густом потоке людей. Вся она была собрана, пружиниста, готовая к бегу на длинную дистанцию, и, как элитная лошадка, шла по дистанции в хорошем ровном темпе, не сбивая дыхания.

Утром, глядя в окно на неброский пейзаж Ленинградской области, Наталья ощущала себя иной. Голос ее становился тихим, движения мягкими. Казалось нелепым, даже очень куда-то торопясь, понестись быстрым аллюром по Невскому проспекту. Или побежать по ступенькам ленинградского метро. Наталья с удовольствием открывала двери перед пожилыми людьми, терпеливо пропускала всех встречных и, если кто-то бесцеремонно норовил зайти в автобус первым, неприязненно думала, что этот тип для Ленинграда случаен.

Наталью в любом городе принимали за местную. Останавливали, спрашивали дорогу.

Совсем еще девчонкой (ей было чуть больше двадцати) Наталья приехала в Прибалтику, в командировку. С поезда зашла позавтракать в первое встреченное кафе. Рядом за столиком сидел мужчина лет тридцати, элегантный, обходительный, как герой французской мелодрамы - у Натальи не было таких знакомых - и смотрел на нее с легкой улыбкой. Когда Наталья встала из-за стола, мужчина тут же встал тоже, хотя кофе его был не выпит, и, чуть склонив голову, с той же улыбкой тихо сказал что-то непонятное, мягко, бархатно, как не говорил с Натальей никто и никогда. Наталья растерялась, молчала. Мужчина вновь произнес пару фраз. И ждал ответа. И Наталья улыбнулась: "Мне очень жаль, но я по-латышски не понимаю". И мужчина сказал с укором и обидой: "Стыдно жить в городе и не знать его языка".

- Да я... - Наталья смешалась. - Да я в Риге всего двадцать минут.

Как он глянул, как усмехнулся: "Неужели я рижанку от приезжей не отличу?" И отвернулся.

И на другом конце света один латыш все улыбается при встрече: "Здравствуй, рижанка".

- Я две пятилетки потратила, чтобы тебе объяснить: я не рижанка, я ленинградка.

- Я знаю. Но, все равно, ты - рижанка.

Поезд дрогнул, скрипнул, и поплыли огни за окном.

Наталья отвела глаза от окна. Глянула наверх.

Доктор лежал на спине. Белели руки, крепкие, сильные. Надежные.

Наталье стало грустно, что в ее жизни нет таких рук. Она вздохнула.

Доктор открыл глаза и смотрел на Наталью. Наталья закрыла глаза.

И стала думать о Ленинграде.

В любом городе несколько городов, разных по архитектуре, ландшафту, облику людей. Наталья любила свой Ленинград, город маленьких горбатых мостиков, узких набережных с булыжными мостовыми. Серые дома с прошлым дешевых меблированных комнат. Сумрачные квартиры, старая добротная мебель: дубовый письменный стол, черный рояль, огромное кресло, скрипучий книжный шкаф с коленкоровыми обложками старых книг, темные портьеры на окнах и забытый абажур. Кто знает, как бы Наталье нравилась темная комната в коммунальной квартире с узким окном в двор-колодец, но Наталья не жила ни в этой комнате, ни в этом дворе, ни в этом городе, это они жили в памяти Натальи, а потому были прекрасны.

Наталья давно уехала в другой город во имя чего-то красивого, высокого, а жизнь в чужом городе свелась к крикливым застольям, мелкой суете... к тоске, в общем.

Мужик на полке вздохнул, поелозил и затих.

Утром молча - пальто в руках, сумки на полках - ждали прибытия. Лишь мужик так и сидел на верхней полке, как на насесте, и, как курица крыльями, все хлопал себя руками по бокам, сетуя на что-то свое.

Доктор, строгий и подтянутый, первым шагнул к двери купе. У двери остановился, обернулся и смотрел на Наталью. Наталья ждала его слов.

Моряк, глядя на доктора, шепнул что-то, и сам и засмеялся. Наталья не услышала слов моряка, но улыбнулась, думая о том, другом. А доктор глянул на моряка и выскочил из купе. Тут еще мужик заругался громким шепотом. Наталья едва ни заплакала от обиды.

Моряк заговорил, и Наталья отмахнулась от моряка. И моряк выскочил из купе.

Грустная, пошла к выходу и Наталья, но обернулась на бурчание мужика, что так и сидел на верхней полке. Мужик словно хотел что-то сказать, да от возмущения не мог произнести ни слова, лишь, согнув в локте руку, махал морщинистой ладошкой.

Наталья подумала: больной? надо сказать проводнику, а то закроют да забудут на запасном, - и, выходя из купе, обернулась и улыбнулась мужику.

Шел мокрый снег, и дул холодный ветер с Невы. И шары фонарей на Невском тускло желтели бесполезным светом.