"Темные силы" - читать интересную книгу автора (Топильская Елена)

4

В тот вечер за мной ухаживали, как за тяжелобольной, было даже приятно. Конечно, из РУВД все поехали к Горчаковым и пили до глубокой ночи, двумя бутылками, купленными Мигулько, дело не ограничилось. Насвинячили на стерильно чистой кухне у Лены, сожрали все съестные припасы семьи Горчаковых, не давали спать их девочкам и моему мальчику, которого ко всему прочему насильственно загнали в постель в несвойственное для него время. Он вообще был недоволен происходящим, кривил губу, сквозь зубы общался со взрослыми, хмуро отвечал на дурацкие подначки типа: «А де-вочки-то у тебя есть? Нету? А мальчики?» На большее фантазии взрослых мужиков не хватало, поэтому Хрюндик вздохнул с облегчением, когда его отправили спать в гостиную.

А мы сидели на прокуренной кухне (поначалу мужики деликатно выходили с сигаретами на лестницу, потом стали, извиняясь, выпускать дым в форточку, а кончилось вульгарным курением не сходя с места — так им, якобы, лучше думалось), и обсуждали ситуацию.

А ситуация была такова.

Пока Синцов разговаривал с клиентом, наши районные опера проверили список женских имен, найденный в вещах задержанного. В списке было четыре фамилии; вернее, пять, пятая — моя. Все фамилии с адресами, и вообще с полными данными: дата рождения, номер телефона, напротив двух фамилий записан был даже номер паспорта. К списку прилагались вырезки из газет с фотографиями женщин и статьями, по поводу которых делались фотографии.

Гад Горчаков, кстати, разглядывая вырезки, не преминул заметить:

— Да, Машка, даже странно, что он на тебя внимание обратил. Фотка-то твоя не очень удачная, были и лучше. Если тебя не знать, так и сдрейфить можно…

Я обиделась. Это мое больное место. Хоть и знаю, что фотокамера меня не любит, но человеку свойственно всегда надеяться на лучшее, вот и надеюсь каждый раз, что фотограф сотворит чудо, и на этом снимке я буду божественно хороша — так же, как и в жизни. Но чуда не происходит, при этом окружающие, разглядывая снимки, не разделяют моего недовольства собственным изображением и обычно говорят что-нибудь утешительное вроде «да нет, не так уж плохо, просто ракурс неудачный». Из этого я делаю вывод, что я и на самом деле такая же свинья-мутант, как и на фотографии, и тут же начинаю испытывать невыразимую благодарность к мужу — за то, что на мне женился, не побрезговал, и к друзьям — за то, что общаются со мной, не зажмуриваясь и даже иногда говорят какие-то комплименты, мол, хорошо выглядишь, не иначе как голову помыла. Зато пару раз после появления моей личности в прессе звонили доброжелатели и елейным голосом интересовались, не заболела ли я, а то вид совершенно нездоровый…

Мало мне этого, так меня и телекамера не любит. Пару раз я попадала в телевизор с места происшествия, пару раз меня снимали в кабинете, и дважды приглашали в прямой эфир на темы борьбы с преступностью. К счастью для моей психики, я не каждый раз имела возможность увидеть себя на телеэкране, но и тех разов, что имела, оказалось бы вполне достаточно, чтобы даже самая стойкая гордыня увяла на корню.

Каждый раз меня старательно гримировали люди, вроде бы не чуждые телевидению, по идее знающие, как надо накладывать макияж для телеэфира, — и в зеркале все смотрелось просто супер; и операторы с прочими техническими работниками тщательно выставляли камеру и свет. И при этом на экране лицо мое являлось то в оранжевых пятнах, то неправильной формы, то вырастали патологические мешки под глазами, а сами глазки тонули в жирных щеках, то щеки свисали на плечи, а уж про очертания фигуры и говорить нечего, слово «фигура» тут вообще неприменимо. С тех пор я не доверяю картинке на телеэкране и фотографии в газете, зная точно, что они не передают представления о человеке. И втайне надеюсь, что те, кто видит мое изображение, тоже понимают, что я живая гораздо лучше.

А этот гад сыплет мне соль на раны… И еще острит, что любит меня только камера следственного изолятора. Увидев, что я обиделась, все зашикали на Горчакова, а мне стали наперебой подносить стаканчик винца, кусочек пирожного, ложечку салата. И фальшивыми голосами пели, что я на снимках получаюсь прямо как Элизабет Тейлор, а уж по телевизору — ну просто краше не бывает. Синцов даже, увлекшись, сверх программы напел, что я выдающийся следователь и непревзойденный знаток психологии и криминологии. Его, судя по всему, впечатлило, что я не клюнула на эту удочку про юношу, получившего стресс в результате отказа девушки.

— Машка права, — заявил Синцов, — никакого грубого отказа он не переживал. И я бы сказал, что он вовсе не озабочен сексуально.

— С какого тогда перепугу он к Машке поперся? — не согласился Горчаков. — Он же в нее влюбился.

— Это он так сказал. Такая у него легенда.

— И он сам ее придумал? — усомнилась я.

Хоть мы с маньяком общались только по телефону, почему-то мне казалось, что придумать какую-то легенду сам он не в состоянии. Мне казалось, что даже та конструкция, которую он изложил, — мол, он может быть вместе только с той женщиной, с которой до него никто не был, для него сложновата, откуда-то он ее слизал. Или же кто-то вложил ему эту конструкцию в умишко, просто-таки вдолбил, постаравшись, чтобы псих ее излагал не сбиваясь. И это значительно хуже, чем псих-одиночка: Потому что псих действительно может влюбиться по фотографии в газете и потащиться к объекту своей пламенной страсти объясняться; псих, что с него возьмешь? А вот если психа научил вменяемый, и судя по всему, человек с железной волей, подчинивший себе исполнителя, — тут пахнет уже каким-то заговором с непонятными целями, и от этого мне страшно.

В уголовном праве есть такое понятие: опосредованное исполнение. Это когда злоумышленник не сам поджигает дом, а вкладывает спички в ручонку малолетки, в силу недостаточного возраста не подлежащего уголовной ответственности. Или привязывает взрывчатку к спине собаки и командует «фас». Мальчишка и собака — хоть и одушевленные существа, но отвечать по закону за свои действия не могут, поскольку человека привлечь можно только по достижении им четырнадцати лет, а собаки вообще не субъекты преступлений, это только в средние века сажали собак в тюрьму и вздергивали на виселицу овец за воровство, самоуправство и нарушение чужих владений.

— Ты в корень смотришь, Маша, — кивнул Синцов. — Мне тоже показалось, что он за кем-то повторяет. Ты заметила, что он по-разному отвечает на вопросы? На некоторые — с ходу, как бы от себя, это у него очень естественно получается. Это если спрашивать про то, что относится к его личности. Сколько ему лет, например, где он родился, как его матушку зовут…

Я про себя отметила, что Синцов уже успел мягко прощупать вею родословную психа до десятого колена. И как маму зовут, выяснил, чего большинству оперов даже в голову бы не пришло, и наверняка узнал еще много чего интересного.

— Но вот когда речь заходит о том, где он взял газету с Машиным портретом, почему решил к ней приехать и тэ дэ, вот тут он внутренне напрягается. И отвечает так, будто он зомбирован. Как стишок в школе рассказывает, который всю ночь учил, но все равно нетвердо знает.

Синцов точно выразил мои ощущения от беседы с маньяком. Двойственные. С одной стороны — он отвечал мне сразу, без раздумий, я бы сказала, безмятежно; а с другой стороны, в какие-то моменты напрягался, и связано было его напряжение с моими вопросами, о том, как он нашел мою фотографию, где взял адрес и телефон, как решил приехать ко мне и почему мы с ним Должны вместе погибнуть. Но я поначалу отнесла это напряжение за счет того, что тема уж больно для него волнующая. О своих биографических данных он может говорить спокойно, а вот то, что ему предстоит погибнуть вместе с той, которая не оправдала его надежд и оказалась не девственницей, а замужней женщиной и матерью, и из-за этого мы с ним вместе должны взлететь на воздух — это он без волнения обсуждать не в состоянии.

А вот Синцов копнул глубже. Он волнение маньяка расценил как признак его несвободности в поступках, зависимости от кого-то, кто задал ему определенную линию поведения и ждет, что псих будет жестко ее придерживаться; во всяком случае, псих боится хоть на йоту отступить от этой линии и, естественно, напрягается, чтобы не сбиться, отвечая на вопросы, ответы к которым придумал не он сам.

В тот вечер мы отдельно выпили за дипломатическое мастерство Синцова, который, поразмыслив, допустил-таки прокурора к телу задержанного. И даже сумел направить его прокурорскую активность в нужное русло. Через десять минут прокурор увяз в тягучем сознании клиента, и не в силах больше вылавливать крупицы здравого смысла из его небогатого словарного запаса, сдался. Предоставил Синцову карт-бланш, поскольку Синцов аккуратно подвел прокурора к мысли о психическом нездоровье задержанного и, как следствие этого, — к его общественной опасности. Андрей как-то ловко втерся в доверие к прокурору и убедил того в преимуществах экстренных медицинских мер перед административным арестом.

С благословения прокурора района вызвана была скорая психиатрическая помощь, и задержанный сдан был на руки санитарам. При этом не особо-то он и сопротивлялся, и, по ощущениям Синцова, даже испытал облегчение. Что мне лично показалось странным: если он действительно псих, и если уже имел опыт пребывания в психиатрической лечебнице, то вряд ли сохранил об этом приятные воспоминания. Чему ж радоваться? Радоваться можно только в одном случае: если психушка представляется счастливым избавлением по сравнению с арестом, пусть даже административным. Клиент наш, в силу некоторой своей недоразвитости, вполне мог решить, что если его сдали врачам, то правоохранительные органы утратили к нему интерес.

И напрасно. Синцов и наши районные опера были полны решимости размотать эту историю, благо там было в чем покопаться. Неизвестно, что там у клиента в анамнезе, может, кладбище похищенных теток. Может, он беглый маньяк. Бегает же где-то широко известный людоед Джумангалиев, поклявшийся съесть своего давнего врага, полковника милиции Дубягина. А чем я хуже? (Это не я так решила, это была реплика Горчакова. Понятно, что этой репликой он не ограничился, а развил мысль: я не только не хуже, а даже лучше с точки зрения людоеда, потому что пышнее и упитаннее Дубягина. И вообще, женщины, наверное, вкуснее, так сказать, деликатес неё. Спасибо, друг). Так что, может, и этот Паша с добрыми глазами и мягкой речью бегает от пожизненного заключения, кто знает.

Синцов подогрел мои опасения по поводу сговора психа с некой личностью, придумавшей ему легенду. Действительно, псих пришел ко мне без взрывчатки, без оружия, даже без спичек, которыми можно поджечь себя и меня. Следовательно, он поперся ко мне на квартиру без намерения меня уничтожить. Зачем? Для психа устраивать подобную провокацию было бы слишком сложным ходом. Хотел бы покончить со мной, пришел бы с орудием убийства. А так — его заявление, что он должен меня и себя уничтожить, а потом приход с пустыми руками лишний раз подтверждают наличие кого-то за кадром. Кого-то, кто сказал: «Иди, сходи туда и скажи то-то и то-то». Но зачем?! К чему весь этот спектакль?

Кроме того, была еще библия, с загадочными символами, значение которых никто из нас не смог разгадать.

К единодушию мы так и не пришли, к трем часам ночи запутавшись окончательно и признав, что нам не хватает информации. Кому-то надо ехать в область, выяснять всю подноготную Паши Иванова, устанавливать все его связи, собирать медицинский анамнез, раскапывать причины его поступков, проверять его причастность к исчезновению четырех женщин, чьи фотографии он носил с собой… Один только вопрос. Кто выступит этим замечательным добровольцем, при условии, что все мы, тут собравшиеся, состоим на государственной службе, а вовсе даже не являемся частными сыщиками или детективами-любителями, в свободное от светской жизни время развлекающимися раскрытием преступлений? А ведь никакого дела, со стопроцентной гарантией, возбуждено не будет. Даже то, что Иванова удалось запихать в психбольницу, в этой ситуации было большим достижением.

Синцов, правда, выразил слабую надежду на то, что можно будет пристегнуть все эти розыскные мероприятия к какому-нибудь делу по факту исчезновения женщин. Не может же быть, чтобы там не было ни одного уголовного дела? Все-таки четыре человека пропали (оставим в стороне идиотские реплики пьяненького Горчакова про то, что дел должно быть не четыре, а два, потому что женщина не целый человек, а полчеловека; тем более, что он тут же получил такую нешуточную затрещину от собственной жены, что вынужден был признать: некоторые женщины могут сойти за двух человек).

Под конец этого бурного обсуждения я соскучилась. Мне уже давно надоела эта история, и, равнодушно глотая вино, не чувствуя вкуса, я мечтала наконец заснуть и забыть про случившееся. Все равно ничего не получится, думала я, из психбольницы этого урода скоро выпустят. Хорошо, если, напуганный, он уедет к себе в область и поищет в газетах другой объект вложения чувств. А если продолжит доставать меня? Нет, лучше не думать. Меня не развеселил даже искрометный, в красках, пересказ Мигулько истории про то, как в закуток за дежурной частью пришел прокурор. Поскольку свидетелями этого были только наши опера и Горчаков, для остальных присутствующих историю повторяли на «бис» трижды, и каждый раз эти великовозрастные балбесы ржали громче прежнего.

Их почему-то очень веселило упоминание про неловкое положение, в котором я оказалась по их же собственной вине, и они резвились, в лицах показывая, как все было.

Пообщавшись с задержанным, прокурор заторопился домой, но решил все-таки попрощаться с подчиненными, то есть со мной и Горчаковым. Кто-то из дежурки любезно навел его на наше убежище, и в тот момент, когда мы обсуждали возможную психологическую травму задержанного, наш прокурор резко распахнул дверь комнаты отдыха.

Правда, хоть он и не постучал, но перед тем, как распахнуть дверь, громко спросил:

— Мария Сергеевна, вы здесь?

Я, растерявшись, что-то пискнула в ответ, и от растерянности спрятала полный красного вина стакан который так и держала в руке, практически не отпив из него, под шаткий столик. Меня, скорее всего, сбили с панталыку действия Мигулько, который молниеносно убрал куда-то початую бутылку, в то время как Гайворонский подложил под себя на кушетку бутылку водки и принял изящную позу конокрада, посаженного на кол, а Горчаков сунул в карман пробку от винной бутылки, и на столе осталась только коробка конфет в окружении бумажных розочек. Очень куртуазно.

Собственно, не было ничего смертельного в том, что я после окончания рабочего дня выпью стакан вина; нехорошо, конечно, что это происходило в РУВД, в компании оперативников, но, повторяю, не смертельно, и кроме того, сегодня меня можно было понять.

Но мужики со своей суетой по заметанию следов распития заморочили мне голову. И я застыла в вымученной позе, представ пред очи начальника непринужденно сидящей на топчане, одна рука подпирает подбородок, долженствуя изобразить глубокую задумчивость, а вторая неизвестно что делает под столом.

Прокурор окинул неодобрительным взглядом всю нашу честную компанию, помолчал и сухо сказал:

— Я уезжаю. Могу вас до дому подвезти.

— Нет, спасибо, Геннадий Васильевич, — каким-то странным голосом ответила я, лихорадочно пытаясь понять, пролила я уже себе краске вино на юбку или еще не успела.

В воздухе витала какая-то напряженность, и прокурор это уловил. Он постоял, разглядывая нас, но ничего не понял.

— Не хотите, ваше дело, — продолжил он. — Можно вас на минуточку?

— Конечно, — просипела я. — Сейчас выйду. Но он, гад, не покидал помещения, а ждал. Он ждал, пока я встану и выйду вслед за ним; а я ждала, пока он выйдет, чтобы избавиться от стакана и показаться ему. Пауза становилась невыносимой, мы смотрели друг на друга. Сказать ему: «Идите, я сейчас» было бы верхом неприличия. Молчать дольше было еще неприличнее. Положение — как он думал — спас Горчаков, уставший от нашей игры в гляделки. Он протянул под столом руку и перехватил у меня пластиковый стаканчик со словами:

— Иди, Маша, я подержу.

Брови у прокурора взметнулись, Гайворонский не выдержал и прыснул. Рука у Горчакова дрогнула, и он все-таки пролил вино мне на юбку. Я взвизгнула, прокурор нахмурился и отрывисто бросил:

— Черт знает что! — после чего так хлопнул дверью, что столик качнулся, и остатки вина вылились уже на горчаковские брюки.

Тут у нас у всех случилась истерика. Гайворонский с Мигулько валялись по кушетке и выли, Горчаков, отряхивая со светло-серых брюк бордовые капли, ржал в голос, я задыхалась от хохота, в то же самое время хладнокровно представляя, как бесится прокурор, еще не успевший далеко отойти от закутка, слыша наше веселье и явно принимая его на свой счет.

Переведя дыхание, я намекнула заливавшемуся смехом Горчакову, что его преждевременный уход с работы, возможно, еще сошел бы ему с рук, но теперь, будучи отягощенным новым проступком, не сойдет.

— А интересно, что он подумал? Что ты должен подержать? — спросила я Лешку.

Горчаков немедленно расстроился и замолчал. Уход с работы ровно в восемнадцать, пьянство на рабочем месте с участием поднадзорных прокуратуре работников милиции, глумление над руководителем… Тут я вспомнила, что накануне Горчаков понес прокурору на подпись бумажку, в которой, случайно опечатавшись, обозвал его «урководителем», и от нового приступа хохота согнулась пополам.

А потом пришел Синцов и рассказал о своих впечатлениях. В частности, о том, что задержанный Иванов книжек в своей жизни не читал. Вообще, ни одной. Кроме Библии. Ее он даже цитировал наизусть, на вопрос, где взял ее, сказал, что это подарок. А вот на любые, даже самые осторожные вопросы о значках, которые нацарапаны были на полях книги, загадочно молчал. Синцов и не лез туда особо; потом он все равно расскажет. А сейчас не время.

Значит, если предположить, что есть Некто, связь с которым Иванов хочет скрыть, Библия и знаки на полях имеют какое-то отношение к этому Некто.

— Но газеты-то он читал? — уточнил Лешка. — Раз фотографии надыбал.

Синцов пожал плечами.

— Не уверен. Я его прощупал по газетным публикациям. Такое впечатление, что он, кроме женских портретов, ничего в этих газетах не видел.

— А ты-то откуда эти газеты взял? — удивилась я. — Там же только вырезки.

— Ты что думаешь, я не сходя с места из рукава вынул все эти газеты? — устало отмахнулся Синцов. — Нет, конечно, я его просто прощупал, что интересненького было в прессе. Ничего он мне толкового проблеять не смог и даже не пытался. А твоя фотка, Машка, была ведь совсем недавно. И тут два варианта: либо покупать газету в ларьке, листать ее и наткнуться на твое лицо, либо…

— Либо получить от кого-то газету, и тебя носом ткнут в нужное место, — мрачно продолжил мой проницательный муж.

— Вот-вот.