"Несколько дней после конца света" - читать интересную книгу автора (Мирамар Хуан)

3. Взвейтесь кострами, синие ночи

– Взвейтесь кострами, синие ночи, – сказал Рудаки и бросил в костер охапку сухих листьев.

Сначала повалил дым, потом поднялось яркое веселое пламя.

– Взвейтесь кострами, синие ночи, – повторил он, отступая от огня. – Мы пионеры, дети рабочих!

– Плащ спалишь, – проворчал Иванов, разливая по кружкам «ризографическую», – не дури, пионер.

– А что? Я вроде был пионером, хотя и плохо помню… – Рудаки взял протянутую кружку.

– Все были, – сказал Иванов и стукнул своей кружкой о кружку Рудаки. – Давай, паузу затягивать нельзя.

– За твое счастливое избавление от смерти неминучей! – Рудаки выпил, жутко скривился и потянулся за шпротой. – С луддитами шутки плохи, но в общем, кажется, они были правы насчет компьютеров, как считаешь? Хотя, правду сказать, мне мой старенький лэптоп до сих пор жалко.

– Дурные они, – Иванов приложился к кружке и закусил маленьким кусочком шпроты. – Компьютер в принципе штука не вредная, даже полезная. Просто у нас, как всегда, переборщили: сплошная компьютеризация, виртуальные браки, виртуальные похороны… тьфу! А народ и так злой, сам знаешь, – ну и стал ненавидеть компьютеры, как евреев или интеллигентов в шляпе, вроде меня… – он снял шляпу. – Жар от костра какой, раскочегарил ты, брат, слишком.

– Подожди, сейчас погаснет, – помолчав, лениво сказал Рудаки. – Народ, народ – быдло, а не народ. Попалась мне сегодня парочка типичных представителей – болельщики, за «Динамо» вроде, – хотели на мне отыграться за поражение – их команда с Патриархатом играла, – за еврея приняли, и евреи меня спасли.

– Выскочили из подворотни? – Иванов стал доставать из рюкзака картошку.

– На джипе примчались с автоматами, самоуверенные такие, в черной форме, из подольской Самообороны – те «динамовцы» сразу и слиняли, а евреи меня до моста подвезли.

– Не тот теперь еврей пошел, – Иванов разгреб концом своей дубины костер и начал класть на золу картошку, – раньше тихий был и умный, а теперь молодые евреи от братков не отличаются, один Рихман остался прежним.

– Да, евреи теперь не те, – согласился Рудаки. – А дубина у тебя – высокий класс. Сам сделал?

– Куда мне… на Выставке нашел.

– Класс!

Рудаки хотел сказать что-то еще, но остановился и стал смотреть на Аборигенов, сидящих у почти потухшего костра в нескольких метрах от них. Те начали делать какую-то странную гимнастику: все вместе поднимали руки над головой и резко опускали их на колени.

Вдруг один из них, шлепнув себя по коленям, крикнул:

– Тумба!

– Тумба-тумба! – закричали на разные голоса остальные.

– Тумба!.. Тумба-тумба!

Эхо разносило крики далеко над озером, всполошились, захлопали крыльями утки, а на поляну на том берегу выбежали две лошади и помчались галопом вдоль озера. Рудаки показалось, что среди них была и та белая, которая подходила к костру и которую оседлал Абориген. Аборигены еще раз прокричали свою «тумбу» и замерли, уставившись в одну точку.

– Видал лошадей? – спросил Рудаки. – Тут одна к костру подходила, и Абориген ее оседлал, да так ловко, как в кино. Я из-за этого и тебя за лошадь принял, когда ты из кустов появился.

– Лошадей тут много сейчас – здесь конюшни были Сельхозакадемии, они оттуда разбежались, – Иванов сосредоточенно засыпал картошку золой. – Так, ты говоришь, Абориген лошадь оседлал? – переспросил он.

– Ну да, вскочил на спину, да так красиво, на раз-два, плавно так, не как человек, во всяком случае, я такого и в цирке не видел. Нет, ты мне все-таки скажи, откуда они взялись, эти Аборигены? Ты ведь физик – у тебя должна быть какая-то теория.

– По теориям у нас больше Корнет, коллега Штельвельд – великий теоретик эпохи конца света. Скоро придет – у него и спросишь. Он тебе все объяснит и про Аборигенов, и про лошадь.

Иванов продолжал сосредоточенно возиться с картошкой: переворачивал, подгребал золу.

– Он считает, что это материализовавшиеся персонажи компьютерных игр; будто бы одно из новых солнц испускает лазерные лучи, способные материализовать виртуальные образы. Что-то вроде голограмм.

– Едва ли, – Иванов закончил возню с картошкой, отошел от костра и опять надел шляпу, восстановив свой прежний образ романтического разбойника, который без шляпы несколько тускнел. – На голограммы они похожи разве только потому, что почти голые. К тому же они почти все одинаковые, а в играх, помнишь, там и драконы, и рыцари, и чудовища всякие. Скорее они из другого измерения или с другой планеты. Теперь все возможно.

– А почему ты говоришь «почти все одинаковые»? Они ведь все одинаковые.

– Сегодня я убедился, что не все: видел сегодня много разных, даже с усами один был, и лица вроде знакомые, а один точно знакомый – академик Панченко из института, он умер где-то полгода назад, а теперь смотрю: сидит на полу в институте вместе с Аборигенами…

– Обознался, наверное, – рассеянно сказал Рудаки, но потом спохватился и почти крикнул: – Как умер?! Он, что же, воскрес? Ты точно знаешь, что это он?

– Точно он, – ответил Иванов. – Не один я его видел – весь институт ходил смотреть. Его все знали. Порядочной скотиной был покойник, «de mortuis»[5]… так сказать…

– Ну и как ты это объясняешь? – Рудаки в рассеянности почесал лысину ножом.

– Не знаю, просто, по-видимому, какие-то изменения происходят с Аборигенами. А какие… – Иванов развел руками.

– Вот попы, те, как всегда, быстро объяснение нашли. Нарекли их дьявольскими отродьями – и весь сказ. Я сам слышал, как поп у нас во дворе около третьего подъезда про это вещал, – сказал Рудаки и, немного помолчав, спросил: – А может, это все-таки голограммы? Я вон в Музее Патона голограмму какой-то железяки видел – висит в воздухе, прямо как живая. Вообще, интересный музей – там галоши Патона есть, огромные, наверное, сорок пятый размер, не меньше…

– Галоши, что, тоже голографические? – спросил Иванов.

– Галоши настоящие, – ответил Рудаки, – а железяка голографическая, но как настоящая. И еще, вспомнил, в Стамбуле я голограмму какого-то ордена видел в султанском дворце – тоже как настоящий орден, я близко подходил.

– Нет, едва ли Аборигены – это оптический эффект, слишком реально, потрогать можно, – покачал головой Иванов и опять снял шляпу, собираясь таскать из костра печеную картошку.

– Ты трогал? – спросил Рудаки.

– Да нет, как-то неудобно, – Иванов вытащил из золы одну картошку, потыкал в нее ножом и закатил обратно, – а вот Корнет трогал.

– А я на них даже смотреть боюсь, – Рудаки поежился и плотнее закрутил шарф вокруг шеи. – Кстати, отчего это Корнета еще нет? Должен бы раньше тебя прийти, ведь у них на Кромещине рабочая республика – даже трамваи ходят.

– Мало ли… – Иванов вытащил другую картошку. – Он и в мирное время всегда опаздывал, а сейчас…

– В брошенных домах, должно быть, мародерствует. Поле деятельности как раз для него; можно сказать, рог изобилия по сравнению с помойками, – Рудаки внимательно следил за манипуляциями Иванова с картошкой. – Он мне говорил, что новый мольберт строить задумал – материалы подходящие ищет.

– Нет, едва ли, герр Штельвельд частную собственность уважает, даже брошенную, – это у него от немецких предков. Придет, куда он денется, – Иванов, наконец, оставил впокое картошку, отошел от костра и сел на свой рюкзак. – Ты лучше скажи, придет ли Нема?

– Обещал, – Рудаки пристроился рядом на своем рюкзаке. – Ради него ведь и собираемся. Капитан слово держит.

– Капитан Нема… Это ты его так назвал? – спросил Иванов.

– Нет. Он сам себя так называет, на полном серьезе. Рудаки достал сигареты и закурил.

– Ты его хорошо знаешь?

– Как тебе сказать? Служили когда-то вместе под знаменами… Артиллерист он и, кажется, действительно капитан, а в миру вроде инженер был в каком-то НИИ.

Иванов тоже закурил, и они надолго замолчали. Похолодало. На небе появились тучи, и даже пошел было мелкий дождик, но тут же прекратился. Аборигены несколько раз заводили свою «тумбу», но как-то неуверенно, так что даже утки не пугались их криков. На противоположном берегу опять появились лошади – они тихо стояли у воды, изредка опускали головы к воде и фыркали. Так прошло, наверное, с полчаса. Вдруг один из Аборигенов вскочил и заорал тонким голосом:

– Оа-о! У-у-а!

– У-у-а! У-у-а! – такими же тонкими голосами, нараспев подхватили за ним остальные.

Иванов вздрогнул и, замахнувшись дубиной, крикнул:

– Цыц! Разбушевались тут! – Аборигены замолчали. – Должно быть, Корнета чуют, – предположил он.

Рудаки засмеялся:

– Едва ли в честь Корнета – звуки уж больно тоскливые. Напомнили мне одну филологическую загадку от местных бюрократов – знаешь, что значит «ЗОАО УУГА»?

– Нет, – рассеянно ответил Иванов, он уже снова был поглощен печеной картошкой, – напоминает крики этих вот киборгов.

– Это значит, – Рудаки выдержал приличествующую паузу, – «Зональный отряд аэродромного обслуживания украинского управления гражданской авиации». Сокращение, сам видел на какой-то конторе, а вот где, не помню.

– Врешь небось?

– Вот те крест!

– Ты же перс, огнепоклонник, а крестишься.

– Что ж мне свастику изобразить? – Рудаки вдруг замолчал, прислушиваясь. – А вот и Штельвельды пожаловали – Корнет с Ирой пришел.

– Договаривались же без баб… – Иванов отвернулся к костру.

Штельвельды возникли неожиданно, вышли откуда-то сбоку, ближе к костру Аборигенов, и стояли там, освещенные костром, похожие на живую картину «Человек эпохи конца света и его боевая подруга» – высокие, стройные, в военных куртках, за плечами рюкзаки, поза выражает постоянную готовность к любым неожиданностям. Картину дополняли кусочки пластыря на лице Штельвельда.

– Всем салют. Что пьете? Чем закусываете? – бодро спросил Штельвельд, подойдя к костру.

– Здравствуйте, Володя. Ирочка, здравствуйте, не ожидали вас увидеть сегодня, – засуетился Рудаки.

– Куда иголка, туда и нитка… – мрачно комментировал Иванов.

– Ты, Иванов, молчал бы лучше, – сказала Ирина Штельвельд. – Зачем моего кота выпустил? Я тебе кота еще не простила. Здравствуйте, Аврам. Ну как я могла его бросить?! – она кивнула на Штельвельда. – Опять с бандитами связался – еле живой пришел.

– Это не бандиты, самое, а хуже – рабочая самооборона, хотели у меня доску отобрать, – уточнил Штельвельд, снимая рюкзак.

– Мародерствуешь… – мрачно заметил Иванов, обидевшись на несправедливые обвинения Ирины Штельвельд по поводу кота.

– Так доска, самое, ничейная была, бесхозная, а мне позарез нужна для мольберта, – Штельвельду всегда было очень важно показать справедливость своих поступков.

– Да уж… – посочувствовал Рудаки. – А вон Иванова чуть луддиты не убили.

– Так ему и надо – кота погубил! – заявила Ирина Штельвельд и принялась доставать из рюкзака принесенные продукты.

– Жестокая ты, кума, и несправедливая, – возмутился Иванов, – не трогал я твоего кота, а теперь жалею, что не трогал.

– Да вы давайте к костру поближе, – миролюбивый Рудаки попытался сменить тему; он знал историю с любимым котом Ирины Штельвельд, которого Иванов будто бы выпустил из квартиры и тот исчез. – Тут у нас «типографская» имеется, картошка сейчас испечется, грибов поджарим, а пока вот, консервами можно.

– Ничейная доска была, на дороге лежала, – обиженно повторил Штельвельд, ни к кому особо не обращаясь.