"Фартовый человек" - читать интересную книгу автора (Толстая Елена)

Глава тринадцатая

Раевский, чернявый, вертлявый, лет тридцати, производил впечатление нездорового и очень нервного человека. Глаза у него все время шарили по сторонам, как будто отыскивая, на чем успокоиться, и бесконечно не находя искомого. В противоположность ему Ефим Гольдзингер выглядел солидно и внушал уверенность с первого же взгляда. Даже странно казалось, что Раевский никак не обретал в нем нравственной опоры.

Раевский согласился принять участие в устройстве несчастной Маруси Гринберг. Дядя его, доктор, владелец большой квартиры на Петроградской, держал частную практику и пользовался определенной популярностью. Раевский считал его буржуем, потому что дядя прятал от него морфий и не пускал к себе в кабинет. Через Марусю Раевский рассчитывал сделаться завсегдатаем дядиной квартиры. Он даже внес деньги за первый месяц Марусиного проживания. Фима, в свою очередь, обещал подыскать Марусе работу, например, в кинематографе «Аквариум» – уборщицей или билетершей.

Оба приятеля, обмениваясь замечаниями о том, как каждый из них намерен осыпать несчастную Марусю благодеяниями, приятно прогулялись до Петроградской. Доктор Левин, дядя Раевского, обитал в районе, где сохранялись все признаки глубокой русской провинции. Дыхание столичного города почти не долетало сюда; тут и там можно было видеть дощатые заборы и деревянные строения. Впрочем, дядин дом был каменный, постройки начала века. Отчасти он напоминал средневековый замок, таким суровым был его фасад, сложенный из серого булыжника.

Доктор Левин согласился пустить жиличку и приглядывать за ней. Ему не чужда была снисходительность к человечеству в лице отдельных его, пусть даже и заблудших, представителей. Впрочем, снисходительность эта, полностью пренебрегая святостью родства, упорно не распространялась на Раевского; тот по-прежнему оставался отлучен от дядиных запасов морфия и потому невыразимо страдал.

Начало лета в Петрограде было как неожиданный праздник, и бледные жители бывшей имперской столицы, чахнущего в болотах града, передвигались по улицам с робкой радостью, словно гости, забредшие к соседям занять соли и вдруг угодившие на свадьбу. Ольга несколько раз сходила в ресторан с Фимой, а потом, к большому неудовольствию своего родственника, совершенно помирилась с Алешей. «Гляди, Роха, ведь он тебе не пара», – предупредил Фима.

Ольге не нравилось обращение «Роха», не нравилось и покровительственное отношение к ней Фимы, поэтому она только пожала плечами и выставила Фиму за дверь, сославшись на то, что хочет читать книгу.

Алеша должен был прийти с минуты на минуту. Фима об этом не знал, но догадывался каким-то звериным чутьем собственника, поэтому медлил, топтался на пороге, придумывал предлоги задержаться и даже пару раз возвращался, якобы что-то забыв. В конце концов он все-таки столкнулся с Алешей в дверях и, сладко улыбнувшись, удалился.

Алеша спросил Ольгу, входя:

– А что это он? И смотрел так сердито, точно мерку для свадебного костюма с меня снимал.

Ольга надулась:

– Он мой родственник.

Алеша засмеялся:

– И что с того, что родственник? Что он на меня так смотрит?

Ольге не хотелось обсуждать Фиму, поэтому она сказала:

– Он вообще странный. У него было тяжелое детство. Бедность, пьяный отец-сапожник и много больных, постоянно умирающих братьев-сестер. Ну его совсем. Что, уж и поговорить не о чем?

Она была почти готова к выходу и выставила теперь Алешу из комнаты, чтобы надеть заранее отглаженную кофточку. Воротничок был еще Марусин, самый ее любимый, с длинными «носами». Маруся позабыла его на кровати во время своего поспешного бегства из общежития, да так за ним и не вернулась. Ольга пока носила его.

Густые каштановые волосы Ольга подвила щипцами. Надела крепдешиновую шляпу. Очень Оля сейчас была хороша – с озорными зелеными в желтых крапинках глазами, с круглыми щеками и капризным ртом-бантиком. А Алеша смотрел на нее так, словно бы и нет особой важности в том, как хороша Оленька. Это у него такой характер – сдержанный. Но Ольга ведь все равно вила из него веревки.

Татьяна Германовна из студии послала их к прихворнувшему Борееву на квартиру – передать кое-что из реквизита, чтобы Бореев оценил и вынес свои вердикты. Реквизит находился в корзинах: какие-то шелковые потертые тряпки и что-то очень мягкое, бархатное. Алеша, человек нелюбопытный и исполнительный, даже не потрудился заглянуть и выяснить, что же там такого интересного.

– Ты точно на танцы вырядилась, – сказал Алеша, когда Ольга предстала перед ним. – Товарищ Бореев – мужчина строгий и даже аскетичный. Он излишеств не одобряет.

– Если рассудить, то весь театр – это излишество, – возразила Ольга.

– Театр есть революционная необходимость, – ответил Алеша.

Они вместе вышли на улицу и даже зажмурились – таким ярким показалось солнце.

Товарищ Бореев снимал полуподвальную комнату на Боровой улице. Ольга даже растерялась поначалу: берлога Бореева была практически лишена признаков человечьего жилища. У себя на родине Ольге доводилось, конечно, видеть и бедные, и убогие хижины, и совершенно нищие лачуги; но все они так или иначе были приспособлены человеком для своих нужд. Этот же полуподвал как будто вообще не имел никакого отношения к живым существам, если в них души чуть-чуть больше, нежели в крысе. И не бедность здесь устрашала, не запущенность и грязь, а именно вот эта полная обезличенность. Только такой отрешенный от обыденности человек, как Бореев, мог обитать в подобном месте.

Свет едва сочился из узкого оконца, на две трети съеденного мостовой, и размазывался по стене желтым пятном, не достигая пола. На полу, на грязном тюфяке лежал Бореев. Рядом валялся пиджак и несколько мятых исписанных листков бумаги. Дверь не была заперта. Когда Алеша с Ольгой вошли, Бореев приподнял голову и безразлично взглянул на них.

– Можно, товарищ Бореев? – спросил Алеша.

– Что нужно? – осведомился он.

– Татьяна Германовна прислала, – объяснил Алеша.

– Что, и ее тоже? – Бореев кивнул на Ольгу.

– Я сама вызвалась, – храбро сказала Ольга. – Слух прошел, что вы больны.

– Слух прошел, смотри ты… – проворчал Бореев. – Ровно в императорском театре. Делать больше нечего, пускать слухи. Да какое дело до того, что я болен, если все равно спектакль состоится и в пьесе все пребудет неизменно. Что там с хореографией последней сцены? Опять без меня все переделали по-своему? Татьяна Германовна жалеет вас, ищет легких путей, а этого не надо, потому что путь искусства должен быть колючим.

Он заворочался на тюфяке и с трудом сел. Алеша наклонился, подал ему корзину.

– Что здесь? – раздраженно спросил Бореев и выбросил себе на колени огромный кусок ярко-фиолетового бархата. – Что здесь такое?

– Не знаю, – сказал Алеша. – Татьяна Германовна прислала.

– Заладил, – буркнул Бореев. – Своего ума, что ли, нет, чтобы ответить?

– Своего ума у меня довольно, чтобы не копаться в чужих вещах, – отрезал Алеша.

Бореев несколько секунд созерцал его с ироническим вниманием, а затем покачал головой.

– В нашем революционном театре нет ничего чужого, запомни. Мы делаем общее дело. Сдается мне, Татьяна Германовна экспроприировала старый театральный занавес. Откуда, хорошо бы еще выведать. Впрочем, неважно. – Он приподнялся, опираясь на локоть. – Революционное мародерство мы приветствуем. В нем заключается нечто созвучное нашему спектаклю. – Бореев уселся, скрестив ноги и отбросив бархат в сторону, вынул из корзины большую белую булку и начал жадно рвать ее зубами. Глаза у него поблескивали в полумраке и даже, кажется, светились.

Алеша взял Ольгу под локоть, и они вышли на улицу. Солнечный свет сразу же облагодетельствовал их.

Ольга сказала с силой, волнуясь:

– Он там сидит по целым дням, больной и голодный, а мы тут как ни в чем не бывало гуляем!

– Это его осознанный выбор, – возразил Алеша, уловив движение Ольги – вернуться к Борееву. – Возможно, только в таких условиях и выковывается истинный талант революционного режиссера. Мы же не знаем, какой работой он там занимается.

– Так ведь у него и денег нет, – продолжала беспокоиться Ольга. – Как тут выйдешь на улицу, когда денег нет?

– Гулять по солнцу сейчас можно вполне бесплатно, – сказал Алеша. – Нет, Оля, в этом подвале сознательно выращивается какой-то особенный цветок, который поразит потом публику в самое сердце. – Он прибавил: – Я здесь уже второй раз, и ничего не изменилось. У него даже посуды своей нет. Он из банок пьет, из черепков, а то и из ведра. И ложки нет, ест руками. Так сильно он презирает частнособственнический инстинкт.

Ольга долго шла молча. Она не произносила ни слова, только поглядывала на нарядных, расцветших по случаю наступления лета прохожих, на витрины магазинов, на редкие, чудом сохранившиеся еще деревья в крохотных скверах. Впечатление от Бореева, похожего на живого мертвеца, сильно врезалось в ее мысли. Однако и оно постепенно развеивалось под влиянием хорошей погоды.

Доктор Левин слишком был занят своей практикой, чтобы тревожиться еще и из-за жилички. Племянник жены, рекомендовавший ему Марусю Гринберг, был типом скользким и беспокойным. Левин не любил его, считал бездельником, а Марусю пустил в основном потому, что за нее заплатили за месяц вперед и выглядела она очень тихой. К тому же Левину не хотелось долго объясняться с Раевским, а потом еще иметь по этому поводу длинный разговор с женой. Жиличка, как она объявила, собирается устроиться билетером в «Аквариум». И вроде бы даже начала работать. Фаина, жена, иногда для развлечения беседовала с ней на кухне.

Прислуги в доме не держали. Доктор Левин по этому поводу говорил жене: «Древние римляне не дураки были, хоть и вымерли, а у них имелась, между прочим, очень правильная пословица: сколько рабов – столько врагов. Сейчас кругом ограбления, и чаще всего прислуга воров и пускает. Они же завистливые, Фая. Сами работать толком не хотят, да и не умеют, и все высматривают тех, кто и работать может, и зарабатывает дай всем боже, и, между прочим, кой-чего стоит».

Фаина с мужем охотно соглашалась и сама вела хозяйство, без всякой прислуги. Ей это даже нравилось. А больше всего она любила делать покупки в продовольственном магазине. «Кому-то приятно выбирать модные туалеты, шляпки разные и туфли, а меня хлебом не корми – дай раздобыть колбас десятка сортов или пирожные. Кажется, уже привыкнуть бы к такому изобилию, но вот все не могу…» – признавалась она, весело смеясь. Притом у Фаины вовсе не было голодного детства, которое, как можно подумать, приучило ее к бережливости и привило жадность к пище. Просто вот такой она человек.

Среди пациентов доктора Левина числились не только военные и штатские чины нового городского руководства (а также их жены, дочери, племянники и прочая родня), но и совершенно простые люди «с улицы». Левин немного гордился своим демократизмом в этом отношении. Он даже плату со своих пациентов брал всегда разную, с богатых больше, с бедных меньше. А иной раз и вовсе ничего не брал. Словом, доктор Левин существовал на белом свете в полной гармонии с собой и своими воззрениями.

В полдень двадцать шестого июня вера доктора Левина в человечество была основательно подорвана.

Подорвал ее балтийский матрос – краса и гордость Революции. Матрос позвонил в дверь и, когда Левин подошел открыть, глухо проговорил:

– Доктора надо…

Левин отворил дверь и очутился лицом к лицу с человеком одновременно и красивым, и опасным. Оторванный ради военной службы от родной деревни русский крестьянин, лет десять уже обычной жизни не видевший, зато повидавший много всяких вещей, ненужных в быту и неправедных, вроде расправ над офицерами или массовых расстрелов. По-своему, конечно, этот типаж привлекателен, думал Левин, особенно для барышень, навроде той же товарища Коллонтай.

Левин отступил на пару шагов в глубину квартиры, впуская пациента. Тот вошел, внося с собой кислый запах барахолки. Взгляд светлых глаз под почти белыми ресницами пробежал по стене над головой доктора Левина, скользнул вслед за узором обоев. У Левина неприятно шевельнулось под ложечкой, однако он вежливо спросил:

– Вас что-то беспокоит?

– Беспокоит, – сипло ответил матрос.

– Прошу в смотровую, – пригласил Левин. – Вам придется снять бушлат.

Матрос снял бушлат и послушно пошел за доктором по коридору.

– Прошу, – повторил доктор, открывая дверь в смотровую и указывая на диван, застеленный простыней. Простыня была жестко накрахмалена и казалась синюшной.

Матрос ввалился в комнату, сел на простыню и начал сдирать с себя тельняшку, точно вторую кожу. Доктор стоял наготове со стетоскопом и наблюдал за пациентом.

А тот неожиданно перестал снимать тельняшку и снова натянул ее на живот. Левин удивленно посмотрел на пациента и уже поднял подбородок, чтобы подчеркнуть повелительным жестом абсолютную необходимость первичного осмотра, но, увидев ухмылку на физиономии матроса, остолбенел. Матрос смотрел на что-то за плечом доктора Левина. Тот наконец медленно повернулся.

На пороге комнаты стоял второй матрос – синеглазый, приятной наружности. Он приветливо улыбался. В руке он держал револьвер.

– Здравствуйте, доктор Левин, – проговорил этот второй матрос, – и без паники. Я – Пантелеев. Дайте, пожалуйста, руки.

«Я ведь запер дверь, – думал доктор. – Точно запер и даже заложил на цепочку. Я всегда так делаю. Навык отточен годами. Как же вышло, что она оказалась открытой? И кто такой Пантелеев?»

Больше всего доктора Левина поразило, что в этот момент он не испытывал ровным счетом никаких чувств. Лжепациент обмотал его руки платком и связал медицинским бинтом. То же он проделал и с ногами доктора.

Назвавшийся Пантелеевым заглянул в коридор и позвал:

– Сашка! Все комнаты обошел?

– Никого, – донесся голос.

«Сколько их всего? – думал доктор, устраиваясь боком на смотровом диване. – Трое? Четверо? И сколько из них вооружены? В любом случае, самое умное – молчать».

– А, – сказал Пантелеев преспокойно, – вот и хорошо, что никого. Сходи в кладовку, возьми там корзину, чемодан, что еще надо.

Затем он вернулся в комнату и обменялся быстрым взглядом с красой и гордостью Революции.

– Помогу Пану, – сказал лжепациент, поднимаясь и лениво потягиваясь.

Пантелеев наклонился над лежащим доктором.

– Где вы храните морфий, гражданин Левин? – спросил он.

Левин не ответил.

Ленька поиграл револьвером. Вроде бы страшно, но и не страшно. В поведении Леньки не было ничего, что заставляло бы его бояться. У таких и револьвер случайно не выстрелит, и нервы не расшалятся; если уж сделает что Ленька – то осознанно и с совершенно холодной головой, без сердца. Помимо этих качеств ощущалась в нем также полнейшая уверенность в правомочности своих действий. А когда человек не испытывает сомнений, с ним легко иметь дело.

– Морфия в доме нет, – объявил Левин.

– Ну, за дурочку-то меня не держите, – посоветовал Ленька.

– Правда, нету, – повторил Левин.

– У некоторых моих знакомых, – заметил Ленька, – на сей счет образовалось иное мнение.

– Раевский навел? – вскрикнул доктор и дернулся одновременно всем туловищем, как креветка. – Раевский, паскудина!.. Он ведь наркоман, ему морфий позарез нужен. Это ведь он? Да?

– Совершенно с вами согласен насчет характеристики гражданина Раевского, – вздохнул Ленька и сунул револьвер в кобуру. Он оперся обеими ладонями о диван и низко-низко навис над поверженным доктором. – Так где же морфий?

– В доме нет, – повторил упрямо доктор. – Поймите и вы меня, я не имею права навредить…

– Поставим вопрос иначе, – предложил Ленька. – Бриллианты-то вы держите в доме?

– У Фаечки есть несколько украшений, но они вовсе не такие уж и… – пролепетал доктор Левин.

Тут в дверь позвонили. Левин затрясся на диване. Ленька опять вынул револьвер. Теперь он и прикасался к оружию иначе, и держался иначе – в повадке появилось звериное, глаза стали холодными, настороженными.

– Кричать не советую, – предупредил он.

Слышно было, как Сашка Пан открывает дверь, как входит, разговаривая на ходу и освобождаясь от покупок, Фаина. Левину чудилось, что он улавливает каждый вздох жены.

– Фая, беги! – вскрикнул он, и тут Ленька ударил его по голове кулаком. Искры погасли во мраке перед глазами Левина, и он на миг потерял сознание, а очнулся оттого, что Ленька умело и бесцеремонно впихивал кляп ему в рот.

– Не хочешь по-хорошему – получишь по-обычному, – сообщил Ленька.

– Что здесь проис… – лепетала в коридоре Фаина. Ее ноги в туфлях на каблуках заплетались, когда «балтийский матрос» Гавриков втащил ее в смотровую комнату.

Доктор из-под кляпа неблагозвучно просипел и снова задергался. Теперь Ленька уже не обращал на него внимания. Гавриков на глазах у Левина связал и его жену и утащил, чтобы запереть в ванной. Левин ужасно страдал, не зная, что случилось с супругой.

Тем временем Сашка Пан, сосредоточенно закусив губу, ходил по всей квартире, обстукивая стены. Несколько раз в дверь звонили – это были пациенты. Пан строгим голосом отвечал, что доктор занят и сегодня не принимает.

– Экстренный вызов! – надрывался кто-то на лестнице. – Резь в животе, помирает.

– В больницу поезжайте помирать, а здесь частная практика, – веско отвечал Сашка Пан, после чего возвращался к своему прежнему занятию.

Левин закрыл глаза и погрузился в тяжелый полусон-полубред без всякой надежды на то, что кошмар когда-нибудь закончится и что все эти незнакомцы, воняющие барахолкой, наконец уйдут из его квартиры.

Гавриков обыскивал квартиру куда менее деликатно, чем Сашка Пан: он распахивал дверцы шкафов, вытаскивал и переворачивал ящики и потом ворошил на полу их содержимое.

Украшения – действительно с бриллиантами, как и говорил Раевский, – обнаружились в шкатулке, лежавшей в комоде под бельем Фаины. По первой прикидке Гаврикова, здесь было миллиардов на сто пятьдесят – двести. Он заботливо рассовал цацки по карманам.

Раевский просился пойти с налетчиками, но Ленька даже обсуждать это не стал – отказал, и все. Напрасно Раевский, чуть не плача, доказывал, что он в таком деле необходим, поскольку знает квартиру и все ее тайники. Ленька почти не слушал. После того как Варшулевич ухитрился потерять богачевские меха и попасть в руки УГРО, Ленька сделался гораздо осторожнее. Кто другой, может, и не извлек бы полезного урока из случившегося, но у Пантелеева было мало времени: иногда он почти физически ощущал, как иссякают отпущенные ему дни. Он не мог ошибаться. Раевского в деле ему не нужно.

Пришлось Раевскому, взволнованному, серо-бледному, с трясущимися руками, ожидать результатов налета в пивной «Бомбей». Ленька обещал угостить его морфием и с этой призрачной надеждой оставил.

Сашка Пан уже заканчивал сортировать вещи и раскрыл приготовленный заранее чемодан, когда в дверь снова позвонили.

– Да уймутся они, наконец! – возмутился Пан. Он даже не стал подходить и спрашивать «кто?», а потом врать про занятость доктора Левина. Надоело. Позвонят-позвонят – и сами уйдут.

Но тут в двери заскрежетал ключ. Пан насторожился, встретился взглядом с Ленькой, показал пальцем на дверь. Ленька бесшумно подошел и встал рядом.

Натянулась цепочка, в просвете между дверью и косяком показалось хорошенькое женское личико в обрамлении черных вьющихся волос.

– Фаина Марковна! – позвала девушка. – Да что, в самом деле, на цепочку закрыто! Фаина Марковна! Это я, Маруся.

Ленька снял цепочку и быстро отворил дверь. От неожиданности Маруся уткнулась лицом прямо ему в грудь и сказала:

– Ой.

– Не бойся, – сказал ей Ленька. – Я пациент доктора, Пантелеев моя фамилия.

Маруся раскрывала глаза все шире. Она уже увидела беспорядок в коридоре и каких-то чужаков, шаривших среди разбросанного добра.

– Ой, – прошептала Маруся и вдруг сильно дернулась и заверещала: – А-ай, грабю-ют!..

Ленька стиснул ее плечо так сильно, что она вскрикнула.

– Тихо ты, – сказал Ленька. – Говорят тебе, не трону. Что орать? Веди себя тихо. Ты ему кто, родня?

– Жиличка, – опять еле слышно отозвалась Маруся. И вдруг прижалась к Леньке, провела ладонями по его щекам. – Болезный, – сказала она. – А-ай, ты такой болезный…

Она вытянула губы, чтобы поцеловать его.

Он быстро отодвинул ее – все-таки очень крепкие у него оказались руки – и втолкнул в ванную, где сразу подала голос и заплакала Фаина.

– Тьфу ты, – пробормотал Ленька. – Вот блажная.

Он вернулся к приятелям. Те уже складывали в чемодан последние вещи: легкую женскую шубку, хороший костюм, трость с серебряным набалдашником…

– Пойдем? – полувопросительно произнес Сашка Пан.

Ленька кивнул и выглянул в окно. Бросил камушек в форточку. Извозчик, дремавший неподалеку от дома, поднял голову, пошевелил вожжами и опять впал в неподвижность.

– Пора, – решил Ленька.

Он вышел из квартиры, сохраняя спокойную повадку только что излечившегося человека. За ним показались Пан с корзиной и Гавриков с чемоданом. Все трое не спешили. Спустились по лестнице, вышли на улицу, постояли, привыкая к яркому свету. Извозчик почти наехал на них и только в последний момент придержал лошадь.

– Тьфу, оглашенные, кто ж так ходит, – сказал он. – По сторонам бы смотрели.

– А кто тут по сторонам не смотрит? – засмеялся Ленька. Он запрыгнул в пролетку и протянул руки, чтобы принять у Гаврикова чемодан. Последним уселся Пан с корзиной.

И только когда экипаж отбыл, в подъезд незаметно пробрался Раевский.

Следователь Иван Васильевич оглянулся на Юлия. Тот был белый как бумага, с потемневшими глазами. Усики казались нарисованными тушью на вспотевшей верхней губе.

– Волнуетесь, Служка? – осведомился Иван Васильевич.

Юлий пожал плечами:

– Не особо. Что волноваться-то?

– Да так. Просто вы какой-то бледный.

– Не выспался, – буркнул Юлий.

Отчасти это было правдой, но только отчасти. Следователь вызвал его повесткой, присовокупив к бумаге вооруженного человека, неразговорчивого и несклонного улыбаться. Юлий вошел в уже знакомый кабинет и сказал:

– Прибыл, как приказано.

– Что-нибудь новое узнали? – осведомился вместо приветствия Иван Васильевич.

– Так, по мелочи… Хотел к нему в банду пристроиться. К Пантелееву.

– Не взял? – проницательно спросил Иван Васильевич.

Юлий покачал головой.

– Ваши соображения – почему?

– Он странный, – вырвалось у Юлия. – Я таких еще не видел. Он как будто… Как будто у него своя судьба.

– Выражайтесь точнее, Служка, – строго молвил Иван Васильевич. – Поскольку своя судьба – абсолютно у каждого человека, даже у полового в распивочной, хотя вы об этом, конечно, не задумывались.

– У него совсем особенная, – сказал Юлий. – Он сразу видит, подходит ему человек или не подходит.

– И вы не подошли, – заключил Иван Васильевич, разглядывая Юлия с неожиданным интересом. – Есть соображения почему?

Юлий пожал плечами весьма уныло:

– Нет.

– Может быть, вы слишком хороши?

– Нет…

– Или настолько готовы встать на стезю добродетели, что это прямо-таки бьет по глазам?

Юлий молчал.

Следователь встал.

– Ладно, Служка, едемте сейчас на Петроградскую. Мне сообщили по телефону о новом налете этого вашего Пантелеева… Посмотрим вместе. Возможно, что-нибудь и поймем.

На Петроградской было тихо. Серый дом с фасадом из дикого камня с северной надменностью взирал на людей, приехавших на моторе. Дом казался крепостью, но в действительности крепостью не являлся.

Иван Васильевич в сопровождении Дзюбы, еще двоих сотрудников и недоумевающего Юлия поднялся на второй этаж. Дверь в квартиру стояла незапертой. Когда они вошли, то сразу услышали сдавленные рыдания Фаины. Доктор Левин быстрым шагом выступил навстречу посетителям из кабинета. Он был бледен и взъерошен, с немного распухшими губами, но в целом держался молодцом.

Иван Васильевич сказал:

– Здравствуйте. Где бы нам удобнее поговорить?

Левин показал на свой кабинет и промолвил:

– Спасибо, что скоро приехали.

Иван Васильевич не ответил.

Юлий не знал, куда ему примкнуть: то ли идти вместе со следователем и принимать участие в беседе с пострадавшим, то ли отправляться с Дзюбой осматривать разгромленную квартиру в поисках каких-либо следов, возможно оставленных преступниками.

Иван Васильевич вспомнил о Юлии в последний момент.

– Служка, поступаете в распоряжение Дзюбы.

Дзюба сразу же отправил Юлия на кухню за холодной водой.

– Надо хозяйку успокоить, – озабоченно проговорил Дзюба, снимая фуражку и морща бритый череп. – Потом с ее помощью осмотримся и определим, что украли. Нужно список составить.

Он похлопал себя по нагрудному карману, где у него имелся сложенный вчетверо листок бумаги.

Юлий принес воды в стакане. Фаина, совершенно распухшая от плача, жадно выпила воду, закашлялась, потом завздыхала и попросила влажных салфеток – протереть лицо. Юлий опять сходил на кухню, намочил там полотенце и подал Фаине.

Все это время Дзюба терпеливо смотрел в окно. Его обтянутая гимнастеркой спина не шевелилась, как будто была отлита из металла.

Фаина промокнула лицо, поморщилась.

– Вонючее какое-то полотенце… Мне теперь все, наверное, будет казаться вонючим…

Юлий понюхал полотенце.

– Да нет, – сказал он успокоительно, – оно и впрямь не очень чистое. Наверное, тарелки им вытирали плохо вымытые.

Фаина только вздохнула и неожиданно улыбнулась. Это была увядшая женщина, но вместе с тем симпатичная. С такой хорошо чай пить, особенно если забот никаких нет.

– Вы очень молоды, – сказала она Юлию. – И вон тот товарищ, – она кивнула на Дзюбу, – тоже. Время такое. Все вдруг стали молодыми. Прежде везде были старики, на всех должностях. А теперь стариков отменили. Наверное, так было надо.

– Разве это плохо? – спросил Юлий.

Фаина пожала плечами:

– Мне нравились старики…

Дзюба повернулся от окна.

– Вы готовы, гражданка Левина?

– К чему?

– Нужно осмотреться и определить, что украли.

– У меня забрали все драгоценности, – сказала Фаина. – Мой Левин говорит, там миллиардов на двести…

– Можете описать?

– Да…

– Я дам листок бумаги, – сообщил Дзюба, поднося руку к нагрудному карману, – а вы сами напишете.

Фаина взглянула на нечистый, мятый листок, на огрызок карандаша, которые протягивал ей сотрудник, и мягко улыбнулась.

– У меня есть почтовая бумага и хорошее перо, – сказала она. – Позвольте, я пройду к себе и там составлю опись.

Когда она ушла, Дзюба обтер лицо платком и сказал Юлию дружески:

– Видал, какая барыня… почтовая бумага у ней есть.

Юлий сказал:

– Богато они живут. Говорят, обокрали их, а я вот гляжу и даже не понимаю, что тут украли. Вещей на десять семей хватит и еще останется.

Дзюба не успел ответить. Из кабинета Левина выскочил Иван Васильевич и рявкнул:

– Дзюба!

Дзюба вышел в коридор, о чем-то переговорил со следователем и вернулся к Юлию.

– Тут еще жиличка была. Пришла в разгар грабежа, на свою голову…

– Где она? – спросил Юлий.

– Пострадавший в точности не знает, но подозревает дурное, поскольку она не дает о себе знать.

– Может, без сознания лежит где-нибудь, – предположил Юлий, глядя на гору одежды, валяющейся посреди комнаты.

– Нужно искать, – заявил Дзюба. – Заглядывайте в шкафы, ворошите одежду. Не исключено, что она прячется. Пострадавший говорит, она немного не в себе. – Он постучал пальцем себя по виску. – Тихая, аккуратная, но со странностями. Как будто когда-то снасильничали ее и она до сих пор отойти не может. Знаешь, бывают такие. Прибитые.

– Знаю, – сказал Юлий, морщась. Он побаивался женщин с подобными печальными историями в прошлом. Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Могут ни за что ножиком ткнуть – от расстроенных чувств.

Он обошел несколько комнат – никаких признаков жилички. Третья комната оказалась спальней, и там находилась Фаина. Она писала. Заслышав шаги, она повернула голову.

– Я еще не закончила, – сказала она.

Насколько мог видеть Юлий, она исписала уже два листка с обеих сторон тонким, кудрявым почерком. Драгоценностей у дамочки было много, это точно. И излагает, наверное, с художественными подробностями.

Юлий кашлянул.

– Тут еще, говорят, должна быть жиличка…

Фаина отложила перо.

– Да, мы пустили жиличку, – подтвердила она. – Опрятная девушка. – Неожиданное подозрение омрачило чело Фаины: – Она оказалась как-то связана с бандитами?

– Неизвестно, – ответил Юлий. – А я к тому, что ее найти не могут. Она ведь здесь была во время ограбления?

– Собственно говоря… да. Сначала вместе со мной в ванной комнате, но потом она выбралась. Разве она не с вами? – обеспокоилась Фаина. – Я считала, что это она позвонила в УГРО.

– Нет, звонил ваш супруг…

Фаина задумалась.

– Я лежала на полу ванной совершенно без сил, – сказала она наконец. – Маруся, конечно, девушка молодая и более крепкая, как и должно быть согласно законам природы. Она выползла из ванной… Я полагала, что она ищет способ избавиться от веревок. Мне еще показалось странным, что она вышла из квартиры, не позаботившись ни обо мне, ни о докторе.

– Она вышла из квартиры? – удивился Юлий. – Но почему, в таком случае, мы ее ищем здесь?

– Понятия не имею! – отрезала Фаина. – Я слышала, как хлопнула входная дверь. Говорю вам, я была совершенно уверена, что это Маруся вышла и что именно она звонила в УГРО.

И тут из соседней комнаты донесся громкий, отчетливый голос Дзюбы:

– На-шел!

Тело Маруси, задушенной шарфом, увезли. Фаина, напившись успокоительных таблеток, обморочно дремала с компрессом на диване. Доктор Левин, очень мрачный, подбирал с пола вещи и складывал их стопками на столах, стульях, даже на диване в ногах жены.

Иван Васильевич забрал листки с описью похищенного, пожал доктору руку и поблагодарил за помощь, которую тот оказал следствию.

Затем все уехали.

Чай подали в кабинет Ивана Васильевича. Для Юлия принесли стул, и Служка пристроился сбоку к столу Дзюбы.

Иван Васильевич отхлебнул из стакана и сказал:

– Ваши соображения, товарищи.

Дзюба высказался:

– Все грабежи банды Пантелеева очень хорошо спланированы. Везде имелся наводчик. В последнем случае подозреваю жиличку.

– Почему? – сразу спросил Иван Васильевич.

– В других случаях это была, вероятно, женская прислуга, – объяснил Дзюба. – Согласно приметам, Пантелеев – личность для женского пола неотразимая.

– Согласно каким это, интересно, приметам? – удивился Иван Васильевич. Он взял листок и прочитал: – «Рост средний, сложение стройное, лицо обыкновенное: глаза небольшие, светлые, волосы негустые, светлые…» Где же здесь неотразимость?

Он строго посмотрел на Дзюбу, безмолвно призывая того объясниться.

Смутить Дзюбу было так же трудно, как и застать врасплох.

– С такими данными любую женщину очаровать очень даже запросто.

Иван Васильевич перевел взгляд на Юлия. Юлий Дзюбу поддержал:

– Согласен.

– По-моему, жиличка тут ни при чем, – сказал Иван Васильевич. – Наводчик кто-то другой.

– Почему жиличка ни при чем? – удивился Дзюба. – Потому что убили ее – вы это имеете в виду?

– Нет, товарищ Дзюба, – ответил Иван Васильевич, – я имею в виду нечто совершенно иное. Обаяние Пантелеева следует учитывать, однако не переоценивать. Судя по тому, что мы о нем узнали, Пантелеев – человек трезвый и расчетливый. Для него что синие глаза на «обыкновенном лице», что револьвер в руке – одно и то же: орудие…

– Покойная Маруся Гринберг, – сказал Юлий, – работала в кинематографе «Аквариум». Пантелеев мог познакомиться там с ней, очаровать…

– Мог, но не знакомился, – стоял на своем Иван Васильевич. – Пантелеев не стал бы грабить квартиру в присутствии своей наводчицы. Покойная Маруся была очень нервной. Пантелеев наверняка это учитывал. К тому же она являлась всего лишь жиличкой и мало осведомлена была об имуществе хозяина и расположении шкафов в квартире. Нет, я по-прежнему склоняюсь к мысли, что наводчик – кто-то другой. Кто-то, кто был куда ближе к доктору Левину, нежели жиличка. И мы непременно выясним это… Теперь второй вопрос: кто убил Марусю Гринберг?

Юлий грустно покусал губу. Покойников он, как и все в России, навидался за эти годы и бояться их совершенно перестал. Бедная Маруся с вытаращенными глазами, распухшим языком, ужасно некрасивая, вызывала у него глубочайшую печаль. Жило на свете такое вот уродливое и бесполезное существо, желало какого-нибудь маленького счастья, а потом умерло жестокой смертью. И даже памяти от нее никакой не останется.

– Так небось Пантелеев и убил, – сказал Дзюба.

– Почему? – строго осведомился Иван Васильевич.

– Известно почему: бандит, – кратко отвечал Дзюба.

– Нет, – покачал головой Иван Васильевич, – и еще раз нет. Пантелеев не боится, что его опознают, называет пострадавшим свою фамилию, не скрывает лица. И он ни разу никого не убивал – до сих пор, по крайней мере… А вот вам еще загадка: доктор Левин утверждает, что бандиты спрашивали его, где он хранит морфий. По словам пострадавшего, он твердо стоял на том, что морфия в квартире не держит. Бандиты долго искали тайник, простукивали стены.

– То есть они заранее знали, что у доктора Левина имеются запасы морфия? – уточнил Дзюба. – Но ведь он доктор, такое и предположить нетрудно.

– Они знали наверняка, и знали это именно от наводчика, – сказал Иван Васильевич. – Надо бы нам хорошенько потолковать с доктором.