"Эссе, статьи, рецензии" - читать интересную книгу автора (Москвина Татьяна Владимировна)

Вторник, 27 марта 2007

Ведущие: Николай Нелюбин, Наталья Костицина

Гости: Татьяна Москвина

Н. НЕЛЮБИН: 11 часов 14 минут в Петербурге, у микрофона Николай Нелюбин, рядом со мной Наталья Костицина, добрый день, Наташа.

Н. КОСТИЦИНА: Но рядом с нами!..

Н. НЕЛЮБИН: Рядом с нами - журналист, критик, драматург, писатель, масса, масса разных амплуа - Татьяна Москвина, доброе утро!

Н. КОСТИЦИНА: Самая талантливая женщина Петербурга, самая умная, самая язвительная, самая критичная, самая-самая! Ее стиль всегда можно узнать среди многих. Стиль, который из-под пера ее. Здравствуйте, Татьяна! Ну, праздник же, праздник!

Н. НЕЛЮБИН: Международный День театра.

Н. КОСТИЦИНА: Праздник для нас - ваше появление, тем более в день театра!

Т. МОСКВИНА: Да дайте с людьми поздороваться (смеется), пираньи. Добрый день, дорогие слушатели. Действительно, я, Татьяна Москвина, литератор «широкого профиля», как я себя называю.

Н. КОСТИЦИНА: Но именно в День театра, поскольку все-таки, ну, вот приурочили даже мы к этому все-таки здесь на самом деле пираньи мы, да. 30-31 марта сразу возьмите себе на заметку в ДК Ленсовета будет спектакль по пьесе Татьяны Москвиной «Па-де-де» в постановке Станислава Говорухина. И как раз я обратила внимание, там такой подзаголовочек - это «пьеса для добродушного театра», т.е. это вот такие мечты о добродушном театре, Татьяна?

Т. МОСКВИНА: Да нет, это три миниатюры, вполне традиционные, потому что наши драматурги русские писали маленькие пьесы, и они эти маленькие пьесы страшно устойчивые, как маленькие животные. Островский, Гоголь, Чехов, потом Розов и Володин писали диалоги, небольшие сценки. Там нет таких больших мыслей, страстей, там быт и нравы конкретного времени, и почему-то они необычайно устойчивы. И ругали там, скажем, Островского того же за трилогию о Бальзаминове: «Что вы пишите какую-то ерунду, кругом такие события?..» А вот чиновник ходит этот Бальзаминов в поисках богатой невесты по пятьдесят лет, сто…

Н. КОСТИЦИНА: Все тянутся и смотрят.

Т. МОСКВИНА: И всем это интересно. А это просто… У меня тоже вот в русле этой традиции. «Добродушный театр» это не то, что там какие-то мечты, это очень такие иногда даже и грустные истории, но они как сказать, в них нет ничего надуманного, все это могло быть, было. Кстати, на нашем радио поставили, в воскресение была премьера, там другие, наши актеры играли, не московские.

Н. КОСТИЦИНА: На нашем радио, на петербуржском радио?

Т. МОСКВИНА: На нашем радио.

Н. КОСТИЦИНА: Ой-ой-ой, с его традициями спектаклей!

Т. МОСКВИНА: Да, вот эта великая редакция драматическая, она поставила. И там, скажем, Саша Лыков играл, я послушала, думаю как хорошо, жалко, что эти пьесы пока не идут в Петербурге. Потому что они питерские, несмотря на то, что там нет никакого сугубо уж такого крутого колорита. И надеюсь, что имеет какое-то общезначимое значение.

Н. КОСТИЦИНА: Нет, по крайней мере, вот те критики…

Т. МОСКВИНА: И все-таки, все-таки, в Москве Говорухин поставил.

Н. КОСТИЦИНА: Да.

Т. МОСКВИНА: Они так лихо играют, интересно. У нас два с половиной года аншлаг, вот, это я так злорадно говорю потому что…

Н. КОСТИЦИНА: Нет, что у некоторых, да.

Т. МОСКВИНА: Первый раз поставили, у меня четыре пьесы вот эта первая вылезла, ну, она так специально и сделана. Я так писала даже в отчаянии, что если этого вам не надо, собаки то, что же вам надо? (смеется) Но, зная инерцию театра, и что очень трудно новое имя чтоб появилось. И вот значит, поставили - и лихо да, с такими эстрадными приемами. Они славно играют, там, например, Дарья Михайлова играет, Даша Михайлова очень симпатичная актриса во второй пьеске, Мартиросян. Там хорошие актеры, вот, ну мне жалко, что наши не сыграли.

Н. КОСТИЦИНА: И что они не почувствовали, московские? Ведь очень многие критики пишут, что связаны все эти пьесы таким меланхоличным питерским отношением, настроением.

Т. МОСКВИНА: Я не скажу, нет, почему, там нет меланхолии. Там просто… Для нас эти типы все родные, а для них они немножко смотрят с некоторой дистанцией. Но Станислав Сергеевич человек опытный, я была счастлива с ним пообщаться, с человеком такого большого стиля, из прежней жизни.

Н. КОСТИЦИНА: Суровый?

Т. МОСКВИНА: Нет, конечно, он не суровый. У него знаете, есть такие приемы-подходы. Он так немного заслоняется, загораживается своим этим видом капитана, с этой своей трубочкой, своей невозмутимостью. Он, конечно, в это играет. Но играет хорошо, хорошо играет, отличный артист.

Н. НЕЛЮБИН: Татьяна Владимировна, коль скоро мы заговорили про отношение Питера и Москвы и скажем так перехода каких-то московских традиций к нам, а может и питерских в Москву, как вы относитесь к последним вещам, которые происходят в городе? Вы, я помню, достаточно ярко высказывались, например насчет Газпромсити, вот только не помню, «за» или «против»?

Т. МОСКВИНА: Я бесконечно ярко высказываюсь, совершено в экстремистском духе, что никакой башни быть не должно, и все. Периодически мне говорят вот там выставка каких-то проектов, надо посмотреть, как эта будет выглядеть башня. Я отвечаю: «Мне все равно как будет выглядеть эта башня, мне главное, чтобы ее не было». И консервативные позиции занимаю давно. Стою на них принципиально, не надо нам пускаться по волне подражания какой-то быстротекущей моде, быстротекущим амбициям. То, что кажется замечательным какой-то группе людей сегодня, покажется комичным завтра. Мы - город консервативный и это хорошо, в этом наше своеобразие, даже большевики, как говорится, пощадили исторический центр Петербурга и сейчас дела, в общем, обстоят неплохо, сравнительно неплохо. Как посмотришь на многие другие примеры, есть в Москве просто… Уже там домика не найдешь родного. У нас… Невозможно снять исторический фильм, при всем хитроумии наших операторов, не найти этих десяти метров.

Н. КОСТИЦИНА: Это в Москве?

Т. МОСКВИНА: В Москве. У нас до сих пор снимают еще и так и так. Ну, кое-что поснимать всякие вывески, но можно найти даже целые районы и кварталы, и надо за это держаться, надо это ценить.

Н. КОСТИЦИНА: Но многие же возразят, скажут, ну, елки зеленые, ну, что вот консервировать город? Отстаем от прогресса.

Т. МОСКВИНА: На это надо сказать реально следующее. Вот мы, те, которые «против», нас много, мы имеем право тоже участвовать в принятии решений, заявлять свою позицию, участвовать в общественных дискуссиях. И если какой-то проект вызывает такое количество негодования, проект должен быть остановлен, потому что у нас нет сейчас некой такой вышней власти, которая бы как Петр Великий сказал: «Да будет так» - у нас другие времена, мы берем власть из самих себя. Она уже сверху не спускается, нет залогов от небес. Поэтому никто никакое лица, какими бы полномочиями не было облечено, оно обличено полномочиями нашей воли, оно не имеет право принимать такие решения вот единолично или как какая-то группа лиц. Мы тоже имеем право на свою долю участи и должны спокойно, твердо, не волнуясь говорить свое решительно «Нет!»

Н. НЕЛЮБИН: Мы прервемся на рекламу ненадолго, а потом продолжим.

(перерыв на рекламу)

Н. НЕЛЮБИН: В Петербурге 11.23 мы продолжаем беседу с Татьяной Москвиной, в студии Николай Нелюбин, Наталья Костицина. Татьяна Владимировна, скажите, пожалуйста. Сегодня Международный день театра. Как традиционно у нас в Питере этот праздник отмечают, и как лично вы будете его праздновать?

Т. МОСКВИНА: Да у нас ничего особенного нету, я думаю, что те, кто вспомнят, выпьют себе по рюмочке за театральных деятелей, впрочем…

Н. КОСТИЦИНА: Всплакнут.

Т. МОСКВИНА: Как вы понимаете, театральные деятели могут выпить по рюмочке и без всякого Дня театра. Ну, это достаточно условный день, он ничем так особенно не памятен театральным деятелям.

Н. КОСТИЦИНА: Единственно, он омрачен в этом году смертью как раз Михаила Ульянова.

Т. МОСКВИНА: Да, Михаил Александрович умер вчера, долго, тяжело болел. В общем, отлетают орлы, отлетают, осталось совсем немного конечно. Это был ярчайший, талантливейший артист, наверно, лучшее, что было в красной России. Он все символизировал, хотя он и белого генерала играл и великолепно, как вы помните в «Беге», генерала Черноту. Но, в общем, конечно, он председатель, маршал, он у нас ассоциировался с таким воином народным.

Н. КОСТИЦИНА: Слушай, а я вспоминаю его в «Варшавской мелодии», этот спектакль часто повторяют.

Т. МОСКВИНА: Конечно, «Антоний и Клеопатра», великолепный Антоний, совершенно бешенный темперамент, прекрасное это лицо с иронически вздернутой этой бровью.

Н. КОСТИЦИНА: А Турандот!

Т. МОСКВИНА: Ну что и говорить, понимаете, такая школа уходит, отлетает. Да я думаю, что так во всем мире. Вот посмотрите, какие были во Франции актеры прежней-то опоры, или даже и в Америке. Разве можно там сравнить Джека Николсона с каким-нибудь там, прости Господи, Брэдом Питом? Ну что за актер, Дэмон, Пит, ну?

Н. КОСТИЦИНА: Слушай, Татьяна, ну ты же печатаешься в «Аргументах недели», вот в этой федеральной газете.

Т. МОСКВИНА: Я не печатаюсь, а я завотделом культуры этой газеты.

Н. КОСТИЦИНА: Ой, прости, прости.

Т. МОСКВИНА: Печатаюсь я там, поскольку, естественно… Редактор, если я не написала статью, редактор чувствует себя неуютно и начинает метаться.

Н. КОСТИЦИНА: Но в основном там обзоры московских премьер. Есть что-то интересное?

Т. МОСКВИНА: Не поняла.

Н. КОСТИЦИНА: Из московских премьер, из последних, есть какие-то интересные вещи?

Т. МОСКВИНА: Нет, пока не нет, пока ничего не могу уверенно рекомендовать и московский театр сейчас в каком-то странном таком состоянии. Была волна «обновления» такого мнимого, новаторства такого, таких вот лихих экспериментов, «двадцать пятый виток издевательства над русской классикой» я это назвала, и все. И она замерла, удалось ее как-то остановить, сбить. Новая драма, которая тоже так о себе лихо заявляла, тоже захлебнулась вот. А там нормальная идет работа, и вот там есть такой хорошее направление нормального бульварного театра, да.

Н. КОСТИЦИНА: Крепкого.

Т. МОСКВИНА: Крепкого, да, с хорошими актерскими работами. Ставить приходится в основном иностранные пьесы, потому что там англичане хорошо работают, как правило, в такой драматургии, потому что эти новые драматурги пишут «монологи людоедов», наши, русские. Ну, кто пойдет, да, на «монолог людоеда»? Ну, придет там двести человек и все. А репертуарному монстру надо работать каждый день. Поэтому и ставят английские пьесы, хорошо так бодро играют, без пошлости, потому что в антрепризе там «шакалят», а в театре Маяковского нет. Там - Михаил Филиппов, Симонова, Ольга Прокофьева, Даниил Спиваковский - хорошие крепкие работы. Это не тот театр, где забьется сердце, где ты так просто умрешь от восторга, зарыдаешь, но это театр где тебе хорошо, ты смотришь с удовольствием, такое приятное чувство. Мне это направление нравится, потому что без него куда, понимаете? Нужно какое-то нормальное повседневное питание.

Н. НЕЛЮБИН: Татьяна Владимировна давайте к делам «богемным», так их назовем. 30-го марта вот известно, что у нас в Петербург будет торжественная церемония, называется она «Пара города». И самым ярким успешным парам Петербурга будет эта премия вручаться. Ну, и среди номинантов - Сергей Шолохов и вы, Андрей и Лариса Анановы, Игорь Корнелюк-Марина Корнелюк, ну и многие другие. Как вы относитесь к такого рода мероприятиям?

Т. МОСКВИНА: Как говорится, «вы черкни лишнее» из этого списка (смеется). Ну, как я могу относиться ко всей этой гламурной лабуде? Ну, какая «пара города»? Ну, что это все такое? Почему вдруг, что, почему сейчас? Не понимаю. С тоской думаю, что придется идти, и всегда мне как-то грустно и очень жарко, душно, от людей сколько энергии…

Н. КОСТИЦИНА: Нет такого ощущения, знаете, приятности, что отметили, обратили внимание?…

Т. МОСКВИНА: Слушайте, Наташа, я вас умоляю… «обратили внимание» (смеются). Как будто у нас в городе… У нас в городе это очень узкий круг известных людей, потому что и этот круг все редеет, потому что вот если были еще из прежних времен известные. А новых-то не прибавляется, потому что разрушено информационное пространство. Ну, вам, как работникам радио это прекрасно известно - разрушено информационное поле. Вот то немногое, что принесла перестройка, т.е. некое вот поле, да, общение, дискуссии, поток информации - все это разрушено. Ничего нет, ни одного телевизионного канала, какие-то клочки на радио, какой-то там один журнал - ничего нет. Мы по Интернету списываемся куда бежать, чего делать, что происходит, и ничего не знаем. Иногда только в новостях обычно по НТВ. Разрушено, поэтому, а как делать новые имена? Как будут зажигаться звезды? У нас есть талантливейшие артисты, музыканты, никто о них не знает, им некуда пойти, никто в них не будет ни денег вкладывать, они без воздуха, так вот тихонько вот себе трудятся. И откуда зажгутся вот эти самые новые, никто не будет этим заниматься, никто никакой канал абсолютно. Поэтому пар-то больше не будет, понимаете. Которые проскочили, вот они проскочили и все. Дальше все закрылось, безмолвие.

Н. КОСТИЦИНА: Ну, какая-то мрачная уж совсем перспектива.

Т. МОСКВИНА: Конечно, она и будет мрачная, если не восстановится хоть как-то информационное пространство. А как может быть? В любом сибирском городе несколько местных каналов, у нас ни одного! «Пятерка» стала федеральной, городские новости не нужны.

Н. КОСТИЦИНА: Ну, «Сотка»?

Т. МОСКВИНА: А что «Сотка»? «Сотку» не принимали и в лучшие времена, каждый третий только телевизор принимал. А что «Сотка»? Она показывает сейчас «Женский взгляд» Оксаны Пушкиной, сериал «Дальнобойщики». Там же сменился менеджмент, прекрасно знаете, вся эта гидропоника телевизионная…

Н. КОСТИЦИНА: Уходим на новости?

Н. НЕЛЮБИН: Да, уходим на московские новости. А потом продолжим. Напомню, в студии у нас Татьяна Москвина.

(перерыв на новости)

Н. НЕЛЮБИН: 11.35 в Петербурге. У микрофонов по-прежнему Николай Нелюбин и Наталья Костицина и в международный День театра наш гость - Татьяна Москвина. Здравствуйте, еще раз, Татьяна Владимировна!

Т. МОСКВИНА: Здравствуйте!

Н. КОСТИЦИНА: Добрый день! Напомню, напомню, я тут как болванчик. 30-31 - на, важная информация - марта в ДК Ленсовета как раз спектакль «Па-де-де» по пьесе Татьяны Москвиной в постановке Станислава Говорухина…

Т. МОСКВИНА: ДК Ленсовета тот, что у станции метро «Петроградская».

Н. КОСТИЦИНА: Да.

Н. НЕЛЮБИН: 327-82-51 - телефон прямого эфира, я думаю, что можно уже слушателей наших подключать к беседе и не так часто у нас бывают такие люди. Поэтому, давайте, спрашивайте, задавайте вопросы. 327-82-51, телефон прямого эфира и у вас есть возможность задать вопрос лично Татьяне Москвиной. Алле, вы в эфире, как вас зовут?

СЛУШАТЕЛЬ: Добрый день, Георг. Ну, во-первых, я действительно хочу поздравить вашу гостью с Днем театра, я очень уважаю ее творчество. И хотел, прежде чем задать вопрос уточнить одну вещь. Вот то, что умер артист Ульянов в этот день. Я верующий человек, и с точки зрения христиан, когда какой-нибудь иерарх умирает в святой день, то это считается, что он, действительно, хороший был иерарх. Поэтому вы знаете, конечно, больно, но это на самом деле говорит о том, что Михаил Ульянов был действительно человеком театра. А вопрос следующего рода. Вот то, что говорила госпожа Москвина по поводу того, что мы сейчас являемся источником власти. Как она полагает, как скоро все-таки большинство населения России начнет ощущать себя хозяевами страны, а не рабами?

Н. НЕЛЮБИН: Спасибо, Георг.

Н. КОСТИЦИНА: Я уточню, Михаил Ульянов все-таки умер 26-го, накануне Дня театра.

Т. МОСКВИНА: Да, и День театра не является в общем священным. То, что Михаил Александрович - это такой маршал искусства это, безусловно. Так что тут и доказательств никаких не надо, вспомните только его в любой роли. Какие еще нужны подтверждения и доказательства? Он был создан для любви и славы. И он получил любовь и славу полной мерой. Жизнь его состоялась, это была красивая, достойная и ясная жизнь, просто не отбрасывающая никакой тени. Ну, он, кстати, и многим руководил. Он руководи театром Вахтангова, он был представителем Союза театральных деятелей долгое время, и я ни одного недоброго слова о нем не слышала просто.

Н. НЕЛЮБИН: Ну а что касается того, когда власть-то будет?

Т. МОСКВИНА: Что касается… Хотя человека звали Георг, это был очень русский вопрос, «счастье сейчас», да. Это такой немножко хлыстовский уклон русской души.

Н. КОСТИЦИНА: Ну, у нас писатели - пророки.

Т. МОСКВИНА: Что Богородица - Она здесь и Христос тоже здесь, и все должно быть сейчас. Это на самом деле долгая и трудная работа. Все не так плохо, вы знаете. Несмотря на то, что много горького и тоскливого в жизни и вообще в жизни, в нашей русской тем более, все не так плохо. Понимаете, важно только не гоняться за какими-то пустыми химерами, а просто-напросто жить иначе. Вот я, например, слышу все время какие-то сетования по поводу того, какой там ужасный телевизор. И даже люди, которые сидят молодые, сидят в Интернете и жалуются на просмотренный им только что телевизор. Ну, подними ты вот эту тяжелую нижнюю часть себя и пойди и живи иначе. Не смотри ты на Петросяна, чтобы потому ругать этого Петросяна. Вот это «жить иначе». Вот они говорят «деньги, деньги», одуревшие там из каждого клочка земли. Вот корысть хотят извлечь, врут бесконечно. А ты живи иначе, не ври, и не надо так это с ума сходить по деньгам. Потому что если по ним с ума сходить, так все отберут, такова злая ирония судьбы, как правило. Тот, кто так страстно хочет денег, в конце концов, всего лишается.

Н. НЕЛЮБИН: Я думаю, Георг получил исчерпывающий ответ на свой вопрос. 327-82-51 - телефон прямого эфира, следующий звонок. Алле, как вас зовут?

СЛУШАТЕЛЬНИЦА: Здравствуйте, меня зовут Ирина Александровна.

Н. НЕЛЮБИН: Здравствуйте, Ирина Александровна, ваш вопрос.

СЛУШАТЕЛЬНИЦА: У меня вопрос такой. Ну, вот ваша творческая пара, я ей желаю всегда успехов в конкурсе. Но мне кажется что Шолохов - оптимист, вы - немножко пессимист по своему отношению к искусству.

Н. КОСТИЦИНА: И как вы уживаетесь, да, вы хотите спросить?

СЛУШАТЕЛЬНИЦА: Мне так кажется. Бывают ли у вас творческие споры на кухне? Спасибо.

Т. МОСКВИНА: Да. Мы много разговариваем. Уже какое-то страшное количество лет мы.. Мы ж познакомились в начале 80-х годов в аспирантуре. Сергей Леонидович писал диссертацию про Пушкина, а я про Николая Александровича Островского, мы были такие пижоны. Кругом люди писали там «Героическое в советском кинематографе», «Образ Ленина»… У него - Пушкин, у меня - Островский. Спокойненько пережили мы, значит… естественно, мы почувствовали сразу симпатию друг к друг и это, конечно, была позиция. Укрыться в классической ясности. И выбрали надо сказать двух самых ясных - это два солнца наших, два Александра, вот. Нет, тут разница такая у нас в характерах. Тут дело не в пессимизме и оптимизме, а дело в том, что я более резка и прямолинейна, а Серей Леонидович более уклончив и светск. Т.е. он что-то может быть и так сказать может что-то сказать легко, отшутиться отмолчаться, какие-то приятные балетные па проделать, а я как мясник с топором начинаю рубить там… вот со своей какой-то удручающей меня саму прямолинейностью. И хотя я могу и иначе, я могу сложнее, вот, но приходится иногда это делать. Вот я хочу быть понятной, хочу за что-то сражаться. Я воин. Сережа совсем другой. Он церемониймейстер какой-то, организатор праздников. Поэтому очень хорошо, что не похожи, не повторяем друг друга, но просто не скучно нам, как бы мы ни спорили.

Н. КОСТИЦИНА: Как-то вот влезает в творческую лабораторию?

Т. МОСКВИНА: Нет, ну что вы, что вы? Мы вообще такого мещанского кошмара у нас нет и быть не может. Никаких нет вопросов о том, где ты был, когда вернешься? Бесконечных звонков по мобильному, как эти жены и мужья себе позволяют. Нет, мы же свободные люди, что вы. Если человеку нужно он сам скажет, где он был, а если он не хочет говорить, зачем заставить его врать?

Н. НЕЛЮБИН: 327-82-51 - телефон прямого эфира. Давайте послушаем еще один вопрос, как вас зовут? Вы в эфире.

СЛУШАТЕЛЬ: Это Иванов. Я хотел спросить у этого товарища. «Я, - говорит - в аспирантуре была, защитила диссертацию по Пушкину». Что она открыла у Пушкина нового?

Н. КОСТИЦИНА: Господин Иванов, а вы вообще слышали то, о чем говорила Татьяна Москвина?

Т. МОСКВИНА: Я могу ответить.

Н. КОСТИЦИНА: Это первое. Во-вторых, мне казалось, что, по крайней мере, наша аудитория она знает кто у нас сегодня в студии. Товарищ Москвина!

Т. МОСКВИНА: Совершенно товарищ не обязан меня знать, и я ведь его не знаю. Несмотря на то, что у него такая приятная фамилия Иванов. Я занималась изучением Островского, Александра Николаевича, автора 49 пьес, и открыла много интересного в нем того, о чем не писали, потому что наследие его так велико и обширно, что довольно трудно справиться, а в настоящий момент островсковедов почти не осталось. Потому что молодые люди они предпочитают Грибоедова с одной пьесой, там, Чехова с пятью. А 49 - это ж надо все изучать. У меня были серьезные открытия по поводу его пьес 60-х годов, по поводу исторических хроник. Это подтверждено, у меня есть научные работы. Так что тут я смело сморю в лицо товарища Иванова, и нисколько не стесняясь с ясным взором говорю: «За Пушкина, товарищ, не скажу, за него Сергей Леонидович ответственный». И кстати открыл! Открыл, у него было научное открытие, да, и профессор Бялый его похвалил. Об имени Иван в «Маленьких трагедиях» Почему в «маленьких трагедиях» в «Скупом рыцаре» слугу Альбера зовут Иван, почему? Ааа? Шолохов знает! Он написал, в научном сборнике было это, почему и как, и почему Иван зовут слугу Альбера? Там действие происходит в средние века. Так что Сергей Леонидович Шолохов может смело смотреть в лицо товарища Иванова и говорить да, имею открытие. Небольшое, но знаете, что в пушкинистике сказать хоть какую-нибудь закорючку! Там это такое, знаете…

Н. НЕЛЮБИН: Почет.

Т. МОСКВИНА: Да, respect (смеются)

Н. НЕЛЮБИН: 327-82-51 - телефон прямого эфира. Еще один звонок. Как вас зовут, доброе утро.

СЛУШАТЕЛЬ: Здравствуйте, Георгий беспокоит.

Н. НЕЛЮБИН: Га Григорий, ваш вопрос.

СЛУШАТЕЛЬ: Таня, я вас обожаю. Очень приятно, что вы есть в нашем городе, такой человек. И острый и с хорошим слогом и знающий театр. Но вот я не про театр, а вот мы говорили. Вы говорили про вот эту башню. Вот можно ли провести такая идея, такой вербальный конкурс о том, чтобы в нашем городе, что необходимо сделать, чтобы был город более уютным. Вот чтобы в нем проживание было приятное…

Н. НЕЛЮБИН: Т.е. вы Татьяне Владимировне предлагаете конкурс-то проводить?

Н. КОСТИЦИНА: «Если бы я была губернатором», сочинение на тему.

Т. МОСКВИНА: Здравствуйте, я ваш губернатор виртуальный. А это у меня была такая идея. Знаете. Как в средние века был Папа и Анти-Папа. Так вот назначить Анти-губернатора Санкт-Петербурга. Но я подумала, а кто бы меня мог назначить? Если Владимир Путин назначил Валентину Матвиенко, то меня может назначить только Никита Михалков. Я подумала, я поеду к нему за разрешением, ну он такой русский царь. Да такой, мифический. И он назначит мифического анти-губернатора, у нас будет анти-правительство, будем издавать анти-распоряжения. Понимаете, нужно созреть для конечно какого-то действительно реального действующего общественного совета. Вот товарищи из «Яблока» они думали, что парламент городской, парламент может стать. Но пока до этого далеко, да. А вот если бы сначала бы общественный совет, который бы занимался такими делами. Которого бы слушали. Не назначенный, не там собранный по приказу Комитета по печати, какой-то стихийный, естественно возникающий. В конце концов, мы же знаем, кто у нас о чем беспокоится, а кому на все наплевать. Мы же знаем этих беспокойных людей. Вот эта, понимаете, тянем мы за собой, к сожалению, вот такой груз прежних ошибок еще там многовековой давности. Вот когда Чернышевского, публициста Чернышевского автора романа «Что делать?» кипучего человека очень энергичного, толкового, вместо того чтобы привлечь его к государственной работе его разыграли эту комедию, посадили в тюрьму, сломали шпагу. Что получили? Получили огромное количество в любленных в него молодых людей, получили «Народную волю», и в конце концов и 17-й год получили! Потому что все вспоминали эту шпагу этого Чернышевского. Такой энергии приспособить человека к государственной работе, поручить ему… Он писатель был, может быть, и так себе, но радетель-то за землю он был совершенно отменный!

Н. НЕЛЮБИН: Татьяна Владимировна, как это не прискорбно…

Т. МОСКВИНА: Как! Все?!

Н. НЕЛЮБИН: Наше время подходит к концу у нас остается 9-10 секунд. Напомню нашим слушателям, что в гостях у нас был театральный критик, драматург Татьяна Москвина.

Т. МОСКВИНА: Да, драматург. Приходите на пьесу «Па-де-де» 30-31 марта в ДК Ленсовета, там вы можете познакомиться с тремя веселыми историями.

Н. КОСТИЦИНА: Ну, кстати три книги по крайней мере вот те книги которые есть в магазинах. Специально тут зашла в «Буквоед» - и «Похвала плохому шоколаду», и «Смерть - это все мужчины», и «Вред любви очевиден», и «Люблю и ненавижу».

Т. МОСКВИНА: «Всем стоять!»

(смеются)

Н. КОСТИЦИНА: «Всем стоять!» - это произведение Татьяны Москвиной и они есть в книжных магазинах нашего города. С праздником, Татьяна!

Н. НЕЛЮБИН: Да, эфир провели Николай Нелюбин, Наталья Костицина. Всем спасибо!


Вредный человек

Он никогда не заискивал перед зрителем ни на сцене, ни на экране, не старался нравиться и не играл на понижение. В его душе словно стоял образ подлинной, высшей правды о смысле и назначении искусства, с ним он и сверял себя. Слова о высшей мере и высшей правде редко бывают уместными, если речь идет о таком замусоренном и девальвированном виде творчества, как актерское, но именно они и нужны в разговоре об Олеге Борисове. Он не навевал современникам сладких снов и не звал подражать его героям, как подобию идеала. Борисов был актером антимодельного рода. Таких, похожих, подобных не было до него и пока что не видно после. Огромное, абсолютно одинокое «я», лишенное специфической актерской размытости, пустоты, бесформенности. Отделано, оформлено, ритмически и композиционно выстроено было все творчество Борисова, каждая его роль - но опубликованные после смерти дневники выдают могучий живописный источник трудов артиста. На счастье зрителя актерской работой занялся острый, немелкий, гордый, способный к развитию дух.

Отдадим себе отчет в том, что это редкость, драгоценность. Духовный труд и актерская стезя сочетаются неважно, конфликтно. Духу противна пошлость актерства, артистизму надоедает требовательность духа и его, как правило, резко враждебные отношения с действительностью. Думающий, образованный актер нередко додумывается до полного отвращения к своему занятию, но «казус Борисова» был осложнен еще и выдающейся силой его дарования. Смешно, но судьба этого артиста сложилась бы мощнее и удачнее, будь он чуть менее одарен. Однако Борисов был одарен слишком, чересчур, пугающе. Даже мудрейшего Товстоногова он иной раз смущал, и тот выбирал для опоры то добротного и внутренне спокойного Басилашвили, то умело хладнокровного классика Лебедева. Но уж если в спектакле требовалось, как в баньке, поддать жару - это мог только Борисов…

Хороших, крупных ролей в кино Олег Борисов сыграл немало. И все-таки не отделаться от ощущения, что настоящего полнозвучия в развороте его кинематографической судьбы нет, как была она у Лоренса Оливье или Джона Гилгуда - актеров одного с ним масштаба (а может статься, наш-то мог сбыться и крупнее их, на иных ландшафтах, с другой исторической пищей!). Причиной такого неполнозвучия трудно счесть что-либо, кроме провинциальности советского кинематографа 70-90-х годов. Как и все мы, Борисов был прочно заперт в исторических обстоятельствах своего времени, изолирован от мира. Мелкий сиюминутный пейзаж часто казался нашим сценаристам и режиссерам важным, истинным. Борисов преодолевал и мелкость, и сиюминутность - внутри своего образа, но целиком перетворить картину не мог. Тем не менее в любых фильмах Олег Борисов был ключевой фигурой: сущность произведения, его нерв, боль, острота, направление мысли проходили через него и мимо пройти не могли. И как же иначе - великого актера (а цену ему знали все в профессиональной среде) не приглашали просто так, для красоты, да и какая в Борисове могла поместиться красота. Это не Павел Кадочников, не Олег Стриженов - ближе, наверное, к Николаю Черкасову, но без самовлюбленной, холодной остраненности этого классического актера. «Уюта - нет. Покоя - нет» - слова Александра Блока подходят всему творчеству Олега Борисова. Он был несоразмерен, он был чрезвычаен, он менял пространство окрест себя: все оживало, вскипало, обжигало, теряло застывшую вялую форму. Сущностный смысл драмы - потеря равновесия из-за самовольства героя и проживание им собственной истории - обретался в Борисове, видимо, от рождения, так же как ум, темперамент и нервическая сила. Он и начал, как герой (в комедии «За двумя зайцами», 1961), и закончил, как герой («Мне скучно, бес», 1993); прожил, стало быть, тридцать два года в кинематографе, от 60-х с их оттепельными надеждами - к 90-м, к краху всего советского строя и переделу мира по новым лекалам.

Вот как раз оттепельные надежды, иллюзии, мечты о братстве и улучшении мира - это не к Борисову. А с темой краха, крушения, гибели, борьбы и противостояния - да, это сюда. И с провокациями всех родов, и с воинственностью всех сортов, с насмешками всех видов - сюда, сюда. Здесь - человек, отдельное существование, воинствующая индивидуальность. Нужны воины - нужен Борисов, не нужны воины - отойдите в сторону и не суйте пальцы в огонь…

Изначально диапазон Олега Борисова был довольно обширен, его, остроумного, подвижного, легкого (видевшие актера на сцене согласятся, что он был почти что невесом и бесплотен, как дух или привидение), приглашали играть в комедиях. Эльдар Рязанов снял Борисова в картине «Дайте жалобную книгу» (1964). Передовой журналист, стремившийся революционным путем преобразить советский общепит, добивался полного успеха: в городе открывался новый ресторан смелого, прогрессивного дизайна (о, 60-е! без слез на этот дизайн глядеть невозможно!) и хозяйка его дарила Борисова своей благосклонностью. То была Лариса Голубкина - на момент 64-го это кое-чего стоило. Борисов играл хорошо, и все-таки что-то было не так. Герой не сочетался с пространством - сердился чересчур, язвил слишком, влюблялся понарошку. Казалось, вот-вот Борисов уйдет отсюда в другой фильм, где ему самое место, а не здесь. Его словно что-то раздражало - то ли фальшивый оптимизм ленты, то ли банальная комедийная условность. Он мог бы прекрасно играть в комедиях, конечно. Только не в этих, не в советских, и дело было даже не в режиссуре, а в изначальном сценарном материале. Шекспир, Мольер, Островский ему бы подошли - но случился в его киножизни только Гоголь («Женитьба» Виталия Мельникова, 1977). Черт Иванович Кочкарев, которого играет Борисов, убедительно контрастировал с Дураком Ивановичем Подколесиным (Алексей Петренко), и лихорадочное, безумное существование персонажа вдохновляло артиста (он любил таких героев - буйных, заводных, кипящих), но то Гоголь, это уж Олегу Ивановичу по закону было положено. Я говорю о другом - о потенциальной способности Борисова играть в высокой комедии, которая не сбылась. Могла пойти веточка, но засохла, не было питания. Так что не раз я слышала, как знатоки, настоящие знатоки, понимающие толк в актерской игре (как бывают знатоки вин или лошадей), восклицали о Борисове: ну да, Товстоногов, БДТ, но помните «За двумя зайцами», вот где была прелесть!

Спорить абсолютно не о чем - действительно, чудный киевский проходимец, игрок, авантюрист, озорник, любимый герой классической украинской комедии в воплощении Борисова был чистейшей прелести чистейший образец. Пожалуй, это первый и последний случай чисто жанровой роли в судьбе актера. Прямо скажем, дальнейшее его творчество мало ассоциировалось с легкокрылой веселостью и комедийной беспечностью. Но по молодости сверкание этого гордого духа еще не ожесточилось в битвах, могло от избытка сил метнуть и светлую, веселую искру. В начале 70-х годов об этом пришлось забыть. «Проверка на дорогах» Алексея Германа и телевизионный фильм «Крах инженера Гарина» явили нам тот образ, что, собственно, и встает пред глазами при словах - Олег Борисов.

Гордая, воинствующая индивидуальность, не согласная на примирение, не способная на компромисс. Конфликтность, положенная от рождения в колыбель, как дар злой феи. Раздор героя с миром не мелок и не на пустом месте возникает - в нем заложен высокий и грозный смысл бытия человека вообще. Действительно, к чему было ломать человеческую комедию, столь убыточную и затратную, если человеку не дано его возлюбленное и Достоевским еще воспетое «самостоятельное хотение»? Для иных персонажей Борисова жизненным девизом было - «не взлюби ближнего, как самого себя». Суд над другими людьми исходил из общего для многих героев артиста высокомерия. И я бы хотела убрать оттенок презрения к этому понятию. Высокомерие - измерение жизни высокой меркой - свойство благородное. Правда, как все благородное, оно склонно к вырождению. Так, в зверский эгоизм и злобно-исступленное отрицание мира выродился благородный гений инженера Гарина. История, рассказанная Алексеем Толстым, жанровая, невероятная, лихая, но Борисов делал своего героя предельно ясным и знакомым. Помилуйте, в каждой советской конторе сидели такие инженеры Гарины, на чьи гениальные изобретения всем было плевать, сидели, ядовито усмехаясь и ожидая своего часа. Самое удивительное, что они его дождались - в эпоху реформ, и Борисов мог сыграть, если бы дожил, такого «победителя» - хотя бы в картине Павла Лунгина «Олигарх». То, что там пытается сыграть Владимир Машков, - в средствах, может быть, только одного Борисова…

Странный это был актер. Возьмем хотя бы его внешность: обыкновенное ли перед вами лицо или нет? Если брать в статике - что ж, такие случались нередко в толпе совслужащих, и Борисов игрывал инженеров, рабочих, следователей, тянущих лямку повседневности. Но это была мнимая повседневность - будни всех героев Борисова были буднями войны, а не мира. В динамике это лицо оказывалось сверхъестественно выразительным, дьявольски подвижным, гротескным. Оттого он блистательно исполнял роли необыкновенных, даже и не вполне человеческих существ - старого пирата Джона Сильвера («Остров сокровищ»), олицетворенную советскую власть, черта Гудионова («Слуга»), хитрюгу композитора Наума Хейфеца («Луна-парк»), царя Иоанна Грозного («Гроза над Русью») и других. Сложнее всего Борисову было с откровенной лирикой, в условиях психологической и сюжетной тишины, привольнее и счастливее - с взрывами страстей после фазы вынужденного их подавления, с насмешкой над окружающими и с горестным вглядыванием-вчувствованием в глубины своей непростой души. Да, есть вещи, которые этот великий актер сыграть бы не смог - к примеру, человеческую элементарность, скудость умственного и нравственного рельефа. Ну не смог бы! Вышел бы очередной волк в овечьей шкуре. Непрост был сам Олег Иванович как частное лицо, а уж его дар и вовсе отчаянно сопротивлялся упрощению и элементарности. Явно тосковал этот дар по высшей степени умственной и душевной сложности - по Шекспиру, по Достоевскому. Борисов сыграл Шекспира и Достоевского на театре, гениально сыграл (принц Гарри в «Короле Генрихе IV» и ростовщик в «Кроткой»), а в кино выпал ему только Версилов (сериал «Подросток» режиссера Е. Ташкова). Кино часто популяризирует достижения артиста в театре, вот и Версилов Борисова в прилежной, но не самобытной, без вложения личного огня экранизации романа Достоевского стал вестью о том, что сделал и что еще мог бы сделать артист в театре. Борисов был хорош, остроумен, ядовит, страстен, но в полную мощь не развернулся. Уж скорее Следователь из пророческой картины «Остановился поезд» В. Абдрашитова по сценарию А. Миндадзе был «из Достоевского» по температуре накаливания и мощи высоких страстей. Абдрашитов, видимо, души не чаял в этом актере и снял его и в «Остановился поезд», и в «Параде планет», и в «Слуге». Но если в «Параде планет» Борисов - часть мужской компании, осмысляющей-проживающей кризис середины жизни, ее нерв, хотя нерв несколько обобщенный, так, «человек вообще» в советском варианте, то Следователь яростно несет личную энергию, личную мысль об отрицании всего строя этой жизни, подписывает ей смертный приговор. От щуплой фигурки потертого провинциала, нищего трудяги-следака, приехавшего выяснять обстоятельства крушения поезда, с его сухими саркастическими интонациями и раскаленными от гнева глазами, било током. Он ненавидел всю эту фальшивую жизнь с дохлым партийным глянцем на фасаде и кучей ленивых и тупых обывателей внутри. Эти развращенные безнаказанностью и всеобщим попустительством твари не могли выполнять элементарные профессиональные обязанности. Останавливался поезд, останавливались порядок, родина, ход жизни… Следователь был один как перст в своей ненависти - воин в пустыне.

Впрочем, одиночество было положено героям Борисова не как награда или наказание, но как естественная среда обитания. Даже если они были укоренены в самой чаще жизни, взгляд их то и дело посверкивал звериной тоской или ангельским/демоническим отчуждением. Вот директор из «Дневника директора школы» (режиссер Б. Фрумин, 1975) или инженер Муравин («По главной улице с оркестром», режиссер П. Тодоровский, 1986) - славные ребята, трудовые пчелы вроде бы, не отщепенцы какие-нибудь, правда, задиристы, лица хоть и строгие, но добрые, могут и взглянуть ласково, и вспыхнуть смущенной улыбкой. Но и в них горит тот самый огонь, который ни с чем не спутаешь, огонь, разведенный ими из Божьей искры, и в них угольком жжется вечный бунт самостоятельного человека, вечного воина. У Борисова был отменный вкус, и он чувствовал, что уместно и что неуместно в той или иной роли, он не портил лишней самостоятельностью ни одной картины, однако спрятать музыку своей души было некуда. Ясным оказывалось, что не по лени, инертности или безволию инженер Муравин, одаренный человек, отказывался стать профессиональным композитором и уступал свои мелодии в аренду другим. Просто ему был противен этот «профессиональный» мир суеты, корысти и пошлости, где надо бороться зубами и ногами за естественное право человека сочинять мелодии для своего удовольствия и сообщать их другим людям…

Однажды Олег Борисов снялся в иностранном фильме. Он назывался «Единственный свидетель», режиссер Михаил Пандурски. Это странная история. Сделанная для болгарского ТВ в 1988 году, картина была показана на Венецианском фестивале 1990 года, и Олег Борисов получил «Золотого льва» за лучшую мужскую роль. Между тем это как-то не произвело никакого впечатления на отечество - о факте получения советским артистом престижного киноприза отчего-то писали мало и скупо, «Единственный свидетель» выпал из внимания критики и родного контекста.

Лучшая ли это роль Борисова? Да нет, конечно. Но и того, что есть в фильме, оказалось достаточно, чтобы артист вызвал уважение к своей работе без всяких скидок на «местный колорит».

«Единственный свидетель» - «перестроечное» кино: оно показывает полумертвое, деградирующее общество, лишенное и возвышенных идеалов, и простецкого житейского аппетита. Все тут живут, точно сжав зубы от ненависти и отвращения к самим себе. Герой Борисова, рабочий, случайно оказывается свидетелем гадкого инцидента - шофер автобуса, не злодей, но просто замотанный бытом жлоб, срывает злобу на пассажирах, оскорбляет их, орет, угрожает. Дело получает огласку. От того, как поведет себя единственный свидетель - единственный, кто не уклонился, не сбежал, а готов прийти в суд, - зависят судьбы людей…

За всю картину Борисов произносит два-три десятка фраз. Он молчит и смотрит на окружающих. Его обвиняют то в глупом правдоискательстве, то в соглашательстве, а он молчит. «Ты вредный человек! Вредный!» - кричит ему родной сын, а он все равно молчит. И при этом ни на градус не снижает температуры внутреннего горения: изумительно собирает, держит вялый, рассыпающийся кадр, словно бы просто так, ничем, чудом каким-то. Но понятно: вот и пришла она, роковая минута, когда переламывается вся жизнь от одного поступка, от одного слова.

В «Единственном свидетеле» много долгих планов Борисова, который идет-бредет по родной земле, по замершей заводской территории, по останкам варварской индустриализации, мимо развалившихся бараков, мимо железнодорожных путей, ведущих в никуда, ржавых цистерн и тому подобного. Идет напряженно и растерянно, будто пытаясь понять непостижимое: что случилось с этой землей, как она могла так опуститься, опоганиться? Частный случай испытания героя взмывает тут, как оно нередко бывало у Борисова, к общим высоким думам и скорбным чувствам.

Индивидуализм мог привести героев Олега Борисова на грань преступления, но в нем не чувствовалось никакого их за то осуждения: поток ослепительной личностной игры завораживал сам по себе. Так завораживал изощренный и хитроумный бес Гудионов в «Слуге». Инфернальные блики, всег-да явные на лицах тех героев Олега Борисова, кто вырвался из-под контроля мира («Крах инженера Гарина», «Подросток»), стали основным тоном этой роли, одной из самых зловещих в кино переходного периода: блистательный этюд о маскарадной, дьявольской природе так называемой советской власти. Герой Борисова, хозяин этой жалкой жизни, самозабвенно царит на устроенном им карнавале, и фейерверки его злой и насмешливой воли начинают поглощать людей, пространство, время… Гротескная актерская игра тревожит масштабом символики и нервической остротой.

В «Луна-парке» он создал незабываемого, неподражаемого, несокрушимого Наума Хейфеца, бывшего советского композитора, когда-то укреплявшего мелодическую мощь родной власти, а ныне лихо и со вкусом проживающего остатки былой славы. Защита человеческой самости здесь превращается в сатирическую песнь о беспредельной силе эгоистического цинизма. Веселый огонек полного наплевательства на все и всех горит в жадных до жизни глазах. Его личностный потенциал столь огромен, что в сравнении с ним остальные персонажи кажутся букашками. То, что Богом данное проедено, пропито, растрачено, профукано, ничуть его не смущает. Этот неопрятный, злой и визгливый клоун - великий, необычный человек! Что-то озорное, умное, проницательное, пленительно живое носится, бесится, танцует, поет, играет в обрюзгшем лице старого циника и лжеца…

Зрелость мастерства Олега Борисова бесспорна даже на самом внешнем уровне, уровне мимической игры - такие тут выдаются пируэты, фейерверки и контрапункты, что только диву даешься. Но, на мой взгляд, будто и какая-то червоточинка завелась в этих зрелых плодах борисовского таланта. Эти герои были вовсе лишены человеческого - в том приятно-добром значении слова, что мы иной раз в него вкладываем. Прожженные циники и комедианты, они были незаурядны, талантливы, но навеки и наглухо закрыты от мира, света, понимания других и, что главное, ничуть от этого не страдали. Даже пройдоха Сильвер искренне привязывался к юнге Джиму, даже разбойник Рафферти (телесериал «Рафферти») знал минуты сомнения и печали. А у этих героев - лишь неуемная жажда власти, денег, злое шутовство и постоянное оскорбительное подчеркивание своего превосходства. Чистая сатира, и превосходно выполненная, однако бездн настоящих не разверзалось. А он мог и бездны разверзать - зритель спектакля «Кроткая» (режиссер Лев Додин) это знает.

Жизнь Олега Борисова, как жизнь миллионов людей, уложилась в исторические рамки бытия советского государства. Он был не чужой этой земле и уж тем более - культуре. Но его «весть», его «послание» (а оно всегда есть в великих актерах) со многим в «правильной», официальной культуре враждовали, не всегда находя себе место и в искусстве непарадном и «неправильном». Так или иначе, все надеялись на человека: пусть он и не построит коммунизм, но куда-то ведь пойдет и что-то найдет при этом - настоящую правду, подлинную нравственность, истинную веру…

«Я» - вот что встанет на пути этого мифического человека, таково мнение артиста Борисова. Встанет как проклятие или благословение, но неотменимо и непреодолимо. «Я» запрет человека в одиночную камеру, разорвет связи с людьми, уничтожит даже надежду на любовь. «Я» поможет выстоять в войне против врагов, ибо оно дает колоссальную силу, но это же «я» замучает, опозорит, а то и превратит в марионетку эгоцентризма, в чертову куклу, в безумца и шута.

Весть о силах и слабостях, чарах и ужасах этого «я» - борисовская весть миру. Лучшего актера, чем он, мне видеть не доводилось. Наверное, и не доведется.

Памяти Андрея Краско

Так и слышалось, как при известии о внезапной смерти Андрея Краско с горечью и досадой крякнула Россия: «Эх, да что ж такое!» - и дальше непечатно. Краско полюбили не за роли, а как-то всего целиком - с его светлыми умными глазами, насмешливой и притом мягкой речью, феноменальной естественностью, повадкой простого-непростого мужичка. Он не запоминался, а прямо-таки врезался в память с любого своего появления на экране: узнавание было мгновенным. Резко очерченный национальный тип, натуральный народный артист и форменный «русак», - наш человек во всем.

Наивному глазу частенько кажется, что такие артисты и «не играют ничего» - в заблуждение вводит полное отсутствие наигрыша и совершенное владение своими средствами. Но возьмите две роли Краско - бравого командира подлодки в фильме «72 метра» и хитрого дворника Маркела в сериале «Доктор Живаго». Что между ними общего, похожего? Командир - чистый, ясный кристалл: такой никогда не подведет, не обманет и погибнет с улыбкой на губах, как и жил. С отчаянной и грозной веселостью в сцене, как бы пригрезившейся во сне, он приказывает: «Оркестр! "Прощание славянки"!» И подводники, бодро и красиво чеканя шаг, уходят в море. И очевидно, что именно такие люди, как этот командир, когда-то не сдали «Варяг», да и вообще ничего и никого не сдали. Погибали при исполнении - такая должность. А Маркел - совсем другое дело: хитрющий, затаенный, крепкий задним умом. Такой и обмануть, и предать может за милую душу, несмотря на искреннюю привязанность к господам. Тут иная русская перспектива открывается - на людей, закрученных многовековым рабством в тугой узел, на лукавую дворню, всегда готовую наступить своим барам на пышный хвост. Но, став полным хозяином в квартире господ, у которых когда-то исправно служил дворником, Маркел хоть и куражится, а тоскует, всей неказистой душой ощущая неправедность, неладность новых времен. Так что работа артиста, столь обманчивая в своей натуральности, на самом деле представляет высшую степень сложности, пик художественного обобщения.

Андрей Краско был серьезный, глубокий артист с хорошей школой - он учился в ЛГИТМиКе, у Льва Додина, в те поры, когда было чему поучиться и было с кем соревноваться. Помню его в учебном спектакле «Бесплодные усилия любви» по Шекспиру, где он играл комическую роль простолюдина в блестящей компании Скляра, Бехтерева, Акимовой и прочих додинских питомцев. Но от этой плеяды он отбился, хотя, конечно, постоянная практика в театре дисциплинировала бы его размашистую натуру, гармонизировала личность. Но кое-что он бы и потерял на этом пути, это без сомнения. Скажем, свободу.

А он любил свободу. Любил той надрывной, страстной любовью, которая живет полнозвучно, может быть, только в русском сердце. Свободу как личный полет сквозь «метры и рубли». Я его заприметила с «Блокпоста» Рогожкина, где Краско в первый раз играл командира. Странный был командир, голова перевязана хипповским платком, глаза полубезумные, на губах рассеянная лукавая улыбка. «На Московском государстве без лукавинки не проживешь!» (Н. Лесков). Но в дурдоме русского военного раздолбайства он был как островок чего-то сохранного. Не то совести, не то долга. Он это не выговаривал, а так - жило в нем, посверкивало.

Сыграл он и много и мало. По объему - изрядно, а по существу - недостаточно: так сложились обстоятельства. По ряду причин кинематограф, и сам по себе жесткий к актерам, забывающий их внезапно, часто выкидывающий за ненадобностью, в России девяностых годов вообще стал мало чувствителен к ценности актерского творчества. И как раз ярчайшим национальным типам в кино места было немного: ну что, спрашивается, сыграл Алексей Петренко? Чуть больше повезло Юрию Кузнецову, а вот Виктору Проскурину - совсем нет. А Владимир Гостюхин, Петр Зайченко, Владимир Ильин, Дмитрий Назаров, Юрий Степанов? Только сериалы и спасли как-то. Да что там, когда Никита Михалков девять лет ничего не играл (с «Ревизора» до «Статского советника»!). Сериалами и Андрей Краско спасался. Ничего предосудительного, разумеется, в этом нет, но не стоит забывать, что только в художественном кино происходит концентрация мысли, времени, образов - сериал их неминуемо разжижает. Если сравнить силу творчества с градусом алкоголя, то подлинное кино - это водка крепостью в 40 градусов, а в сериале вещество искусства сравнимо по крепости с кефиром…

Однажды, в самом начале нулевых годов, Краско сыграл на сцене то, что было ему на роду написано - героя «Москва-Петушки» Венички Ерофеева, в спектакле-призраке, который чуть-чуть покочевал по маленьким сценам. Очевидцы говорят - идеально. Еще бы!

Диапазон Андрея Краско был отменно велик. Разумеется, комедия - хотя в чистых комедиях он, пожалуй что, и не играл. Но, например, напарник «агента национальной безопасности», неуклюжий, «тормозной» Иванушка был сыгран блистательно смешно. Контраст между ловким удачливым красавцем-победителем Лехой и его нелепым, вечно не догоняющим смысл приказов, но ужасно милым и добродушным другом получился воистину сказочный. Но Краско владел и сатирическими интонациями - так он воплотил тупого самодовольного обывателя в «Копейке» Ивана Дыховичного. Хотя и тут ядовитые краски смягчались светлой и теплой волной чудесного, мягкого обаяния Краско. Это уж искусству не поддается - это дар. Любой забулдыга и ханурик в исполнении артиста становился озорным, веселым, забавным. Прелестно говорят в наших сказках: «русским духом пахнет». Глядя на Краско, казалось, что этот «русский дух», в хорошую минуту играя с жизнью, как солнце играет с водами быстрой реки, сверкает, искрится, резвится, потеряв всю свою дикую мрачную страстность… Но была у артиста и другая тема, чрезвычайно сейчас важная - тема спокойного и гордого человеческого достоинства. Следователь из «Олигарха» Павла Лунгина, провинциальный недотепа, превращался в неумолимого и строгого судью не только отдельного богача - всех зарвавшихся, съехавших с катушек времен. Он судил эти времена по закону, написанному в душе, - отчетливо, методично, как имеющий полное право. Точно это сама провинциальная Россия явилась судить обезумевшую столицу - по закону совести.

В последнее время актер, после длительного периода безработицы, буквально обрушился в непривычную для себя ситуацию избытка предложений. Распоряжаться ею не успел научиться - так, с размаху и полетел с горы. Уже был на грани дикой, лихорадочной растраты индивидуальности, за которой - превращение в медийную куклу, выход в полный тираж. Нет. Не перешагнул. Стоп-кадр. Снято.

Перемирие

Неужели в душе Алексея Балабанова закончилась война? Оказалось, что в душе он хранит недюжинные запасы чистой нежности, что позволило ему снять легкую, умную, печальную картину «Мне не больно» - картину о повседневной жизни обычных людей.

Действие происходит сегодня в Петербурге, снятом в основном с любимой точки зрения Балабанова - с точки зрения воды. Но на этот раз нет в изображении Питера ни мрачной, имперской, инфернальной красоты, ни коммунальной эстетики помоек и заброшенных углов. Город показан молодыми, свежими, чистыми глазами, которые слишком увлечены жизнью, чтоб замечать, в каких декорациях она происходит. Ракурсы выбраны оригинальные, а осточертевшего в последнее время приторного любования Петербургом - нету (оператор Сергей Астахов).

Миша и Олег дали объявление в газеты - дескать, сделаем быстро, качественно и недорого ремонт, дизайн, перепланировку и что угодно (только бы заплатили хоть немножко). Они не обманщики, так, преувеличивают малость, но у них в маленькой фирме есть настоящий архитектор по имени Аля (пять с плюсом Инге Стрелковой-Оболдиной за эту великолепно отделанную рольку!). Девушка она дикая, мужиковатая, косолапая, сердитая, одевается, как бомжиха, говорить на русском языке не умеет, и вообще видно, как сильно задубела эта человеческая особь в боях за место под солнцем. Но талант! Сняли «два друга и подруга» квартирку по случаю, и пошли по заказчикам. Так герой, забавный веселый паренек в очках (Александр Яценко) и повстречался с героиней Литвиновой, живущей на содержании у «папика».

То, что у нашего Миши поплыла голова от лунной девы с бледными губами и бесстрастным голосом, неудивительно. Но нетрудно поверить и в то, что она не на шутку вцепилась в него как в образ милой, теплой и навсегда уходящей от нее жизни. Однако главная тема картины не в этом, вполне убедительно снятом и сыгранном притяжении.

Главная тема абсолютно простодушно заявлена уже в самом названии фильма. «Мне не больно» - так говорят люди из гордости или из страха показаться слабыми, когда скрывают свою боль. Ведь на самом деле жить - очень больно.

Ужас потери близких, личного несчастья, отвержения, обиды непонимания ничем не лечится. Нет врачей, нет лекарств! Разве что напиться в компании друзей или уткнуться в грудь другого живого человека и всласть поплакать. Люди храбрятся, держатся, стараются не выдавать себя - и вдруг точно судорога пройдет по лицу: больно! И звероватый, огромный парень (симпатичнейший теленок - Дмитрий Дюжев) станет рассказывать про мерзавца, который убил его друзей, а расхристанная шалава в поезде завоет, как ей погано - полгода жила с человеком, а он оказался таким гадом… Живое болит и просит тепла на душу, забывая, что от тепла-то еще хуже, ведь боль глушит только холод.

Удивительно трогательный образ нарисовал в эпизоде и Никита Михалков (видно, как томится человек по актерской работе!). Он играет мощного, крутого, властного снаружи человека, который весь изранен и беззащитен внутри. Купить-то можно только квартиру, а больше - ничего. Ни любовь, ни здоровье близких, ни даже спокойный сон за деньги не купишь. Михалков плачет прямо в кадре (такого еще не было), и стоит отметить, что на этот раз, в отличие от «Статского советника», ему сделали хороший грим.

Рената Литвинова продолжает удивлять разнообразием своих артистических проявлений - эта роль не похожа на предыдущие. Конечно, любая роль Литвиновой - это цепь ракурсов и картинок, но нанизанная на общую мелодию актрисы. Здесь эта музыка - радостная и обреченная любовь к свободе женщины-беглянки. Выбор мальчика в герои-любовники - это ее личное, собственное «против всех». Не хочу того, что выгодно и правильно, а хочу самостоятельного хотения…

На мой взгляд, в сценарии Валерия Мнацаканова есть серьезный недостаток - болезнь героини заявлена как данность, что плохо для художественного произведения. Герои художественных произведений, в отличие от людей, просто так не болеют - болезнь всегда для чего-то нужна, имеет свои причины. Как правило, болезнь является за любовью, не наоборот. И тем не менее свою вариацию «Дамы с камелиями» Литвинова сыграла со вкусом - роскошная, нежная, искристо-ледяная, бедная и вольная пленница судьбы. Надеюсь, литвиновская обреченность в этой картине примирила сердитых зрительниц с ее по-прежнему феноменальной фотогеничностью.

Молодая энергия растворяется в воздухе умирания, в мертвом городе полно живых людей, и жизнь находит некое мелодраматическое перемирие со смертью, как то и положено в итальянской опере. Больно и хорошо. Или, как пела Снегурочка, - люблю и таю…

Смысл? Он давно сформулирован, и не нами, а Блоком: «Радость-страданье - сердцу закон непреложный». К счастью, по мелодраматической канве сюжета рассыпаны маленькие салюты беззлобного юмора. Хороша и актерская игра - без жирных подчеркиваний и нажимов, естественная и разумная. Так что «радость- страданье» смотрится на сей раз привлекательно и легко. Алексей Балабанов сделал неожиданную картину, а, позвольте напомнить, неожиданность - это хоть и не главный, но непременный признак таланта. А война в его внутреннем мире, конечно, не закончилась.

Но надо же и отдыхать иногда. Смотреть на воду, на старые камни, на милых обреченных женщин. Перемирие, перекур, отпуск по ранению…

Вольно!

Однажды мне довелось увидеть Бориса Абрамовича Березовского.

Это случилось 9 ноября 1998 года. В Москве, в помещении верхнего буфета Театра имени Моссовета, после спектакля «Горе от ума». Там Олег Меньшиков праздновал свой день рождения, и вот, желающие поздравить артиста прибыли и соединились в некое общество. По тем временам - высшее. Судите сами: Никита С. Михалков, Борис А. Березовский с женой Еленой, писатель Виктор Пелевин, драматург Евгений Гришковец, артисты Нонна Мордюкова, Александр Балуев, Владимир Ильин, Евгений Миронов, литератор и жена А. Вознесенского Зоя Богуславская и многие другие. Почти что бал! У всех приближенных к принцу Грезе было приподнятое настроение.

Автор «Чапаева и пустоты» держал Меньшикова за руки и, почему-то поминутно целуя его то в левую, то в правую щеку, пытался рассказать буддистскую притчу про ад цветных металлов, который предназначен специально для актеров. «Но это к вам не относится!» - патетически восклицал писатель, мужественно удерживавшийся на ногах, тогда как все его измученное многолетней интоксикацией тело молило хозяина об ином. Михалков, с трудом вытерпевший часа полтора всеобщего внимания не к себе, наконец не выдержал и отправился к роялю петь песни Шпаликова, властной рукой оттянув жар вечеринки от чужих черных глаз к своим зеленым. А Борис Абрамович сказал тост в честь артиста, запомнившийся, кстати, Пелевину, потому что тот вставил кое-что из этого текста в свой роман «Поколение П.».