Тарасевич ИгорьМы должны говорить друг с другом

Игорь Тарасевич

Мы должны говорить друг с другом

маленькая повесть

Кратовский городской Дом культуры еще, собственно, не открылся после ремонта. На лестницах пахло дешевой зеленой краской, во всех углах, аккуратно сметенные, лежали легкие кучи мусора, камешков, щепок, под ногами все еще трещали крошки штукатурки. Лестницы в ДК были почему-то железные, как на корабле.

Никулин поднялся по четырем маршам, на каждой площадке останавливаясь и борясь с одышкой. Май выдался необыкновенно теплым, и теперь Никулину было жарко в пиджаке, под мышками текло, живот, вывалившийся на брюки, тоже вспотел. Очень хотелось утереться галстуком - так, помнится, утирался не то какой-то киногерой, не то приятель сына, бог их всех разберет. Никулин усмехнулся такому желанию - вышло пыхтение. Пыхтя, он достал мокрый уже носовой платок, промокнул красную лысину и уголки рта, в которых чуть пузырилась слюна.

- Фу, фу, - задышал Никулин и обернулся к администраторше, - Сейчас дойдем.

Та терпеливо ждала, пока Никулин приходил в себя, молча разглядывая его крупное лицо с отвислым носом, расплывшуюся фигуру, мокрые пряди на затылке, мятый костюм, башмаки. Никулин знал, что он и выглядел пенсионером со скамеечки. Только умные глазки на слоновьей его физиономии, еще усиливая сходство с цирковым Бимом, насмешливо посматривали из складок кожи. Остальное все было так себе. Классический "эй, папаша".

Хрустя в тишине половицами, они прошли по коридору к высокой белой двери. "Зал", - прочитал Никулин.

- Пожалуйста.

Никулин, зачем-то скособочившись, вошел.

Это был зал для занятий хореографией. Посреди стоял маленький кабинетный рояль, и сидящие на стульях молодые люди отражались в плотном ряде зеркал на стене, множась в них и расслаиваясь.

- Знакомьтесь, товарищи, - сказала администраторша. - Иван Андреевич Никулин, преподаватель с сорокалетним опытом. Сейчас он на пенсии, но согласился с вами заниматься.

Никулин, утираясь платком, поклонился. Все уселись.

- Ну, и приступайте, да?

- Да-да.

- Я вас оставлю.

- Эге, - сказал Никулин, - оставляйте.

Администраторша провела глазами по стенам, словно пересчитывая зеркала, повернулась задом и пошла, оглядываясь. Никулин покивал ей вслед.

Месяц назад в Доме культуры решили открыть курсы какого-нибудь редкого языка. Вывесили объявление. Несколько человек записалось, оставалось лишь найти преподавателя.

Обратились в школу, но там был только английский. Завуч посоветовала сходить к Ивану Андреевичу.

- Иван Андреевич, - говорила она, - единственный человек в городе, который все, все знает.

Никулин действительно сразу согласился преподавать и предложил ойкуменский, хотя до этого учил детей только математике, географии и астрономии. Весь месяц, оставшийся до начала занятий, Никулин все собирался подготовиться, подумать, что это за штука - ойкуменский язык, но как-то все не собрался. Тут началась весна, самое огородное время на участке -посадка, прополка, то-се. Окучивание. Боярышник рассадить. Стоя на коленях в меже и короткой саперной лопаткой выкладывая, страшно пыхтя, грядки под клубнику, Никулин думал, что новая грядка очень похожа на длинный могильный холмик если пенсионеров класть одного за другим, затылок к ногам, получалось как раз на четверых. А дальше уж никак - дальше был забор, за забором соседи, чтоб им счастья не видать!

В дизеле, ходившем от поселка до города, Никулин, держа между ног завернутую в газету лопату, попробовал примерно набросать план занятий, но махнул рукой - было тесно, в спину толкали дышащие перегаром и табаком ребята, возвращающиеся с реки.

- Ну-с, приступим, - сказал он теперь. - Записывайте. Ойкуменский язык относится к самым распространенным на Земле языкам. По данным ЮНЕСКО, на нем разговаривают восемьдесят семь миллионов человек...

Тут он решил, что несколько хватил с миллионами, но отступать было поздно, и он добавил, все утираясь платочком:

- Я, правда, полагаю, что эти данные не сколько преувеличены- максимум миллионов восемьдесят... Или даже семьдесят. У нашей страны с Ойкуменой установились обширные экономические связи, а переводчиков не хватает... Да-с! Да вы и сами знаете!

Ойкуменцы записали никулинские слова в тетрадочки. Сидели перед ним трое - молодая еще женщина, блондинка, в редких веснушках, с низким лбом под челочкой, очень кудрявый мальчик лет девятнадцати - из вундеркиндов, в сквозном свитерке на голое тело, и человек с мокрыми запорожскими усами, при взгляде на которые Ивану Андреевичу сразу захотелось выпить пива, что ему уже давно категорически запрещалось медициной.

- Запишите слова, - тяжело дыша, сказал Никулин, исподлобья поглядывая в отражающую стену, - Бум -я, дум -ты, пум - он и одновременно -она. И оно. Множественное число в ойкуменском получается прибавлением приставки "но". Она приставляется сзади. Удобно, правда?

Усатый обрадованно кивнул головой, блондинка улыбнулась Никулину, мальчик захотел что-то сказать.

- А вот в английском... - начал он.

- Продолжим,-прервал Никулин, - Главное слово в ойкуменском... - Он помедлил, - Главное слово - это, как его... Фу, жарко... Затрудняясь, Никулин посмотрел в окно. Дом напротив украсил свои бетонные блоки всеми цветами весеннего белья на просушке.

- Главное слово - бель. "Бель" значит - любовь, душа, чувство. Ойкуменский язык - очень развитый. От слова "бель" произошло, как вы знаете, французское "белла".

- И итальянское, - вставил вундеркинд.

- И итальянское, - согласился Никулин, думая, что для первого раза достаточно и надо переходить к правописанию. Письмо он выбрал латинское, обычное, без апострофов и всяческих там хвостов и домиков над буквами просто, как пишется, так и читается.

- Значит, бум белькербау э... думча - что получается? "Ча" - окончание родительногопадежа, "белькер" -глагол "любить", а приставка после глагола указывает на первое лицо единственного числа.

- Я тебя люблю, - широко улыбаясь, громко сказал усатый. Усы у него поползли к глазам, физиономия стала такой доброй, что у Никулина закололо под ложечкой. Пиво в ларьке начали продавать еще с прошлой недели. Никулин, давно живущий на диете, проходил мимо ларька довольно равнодушно, но сейчас он тяжело заерзал на заскрипевшем стуле, представляя себе холодную кружку с шапкой пены, сырой запах свежего солода; живот стал совсем мокрым.

- Я тебя люблю, - повторил он, с ненавистью глядя на ученика и опять доставая платок, - Запишите дальше... Слово "бель" изменяется. Если, скажем, "любовь", то произносится: бель-еее... - Он вытянул мясистые губы трубочкой: - Ё-оо... пишется через дефис. А если "душа", "чувство", то, выходит, просто "бель".

- Еще запишите,-он грузно повернулся назад, к доске, но доски, конечно, не было, была только торцовая стена -такая же зеленая, с темной ленточкой бордюра под потолком, - Гм, как же без доски? -удивленно сказал Никулин, искренне возмущаясь, - Это непорядок... Назначаю вас старостой, - он посмотрел на усатого, - Чтобы к следующему занятию были доска, мел, тряпка. Понятно?

Усатый приложил руку к груди:

- Сделаем!

Получив соответствующие заверения, переписав молодых людей в блокнотик, Никулин испытал чувство некоторого облегчения. Первый урок, на его взгляд, прошел гладко, а до следующего - целых три дня. Однако страх остался. В его положении - с больными сердцем и печенью - лишний стресс мог вовсе и не пригодиться. Никулин опасливо посмотрел на вундеркинда - от того скорее всего надо было ожидать неприятностей. Вундеркинд четко собирал бебехи, его глаза глядели прямо, твердо, словно прокурорские.

"Гляди-ка, сопляк, как смотрит!"- подумал Иван Андреевич. Он торопливо поднялся, так же, как перед началом занятий, бочком поклонился и, согнувшись, пошел к двери, словно ожидая в спину крика "держи вора!".

На улице молодая зелень обдала его шелестящей на ветру настоящей жизнью. Голуби круто планировали на песок. Недалекий прудик у кинотеатра серел сквозь нежные ветки, как облако. Никулин пошарил рукой в воздухе, захватил на ладонь кусочек мая - весна текла между пальцев, на пальцах оставался легкий налет, словно налет строительной пыли, оставленной жизнью, сданной кому-то "под ключ". Никулин поднял лицо к небу, постоял, вздыхая, и через несколько минут уже нес перед собой на вытянутых руках пол-литровую кружку - на свежий воздух из ларька.

Здесь, на зеленой лужайке с проплешинами, где валялись пустые сигаретные коробки и обглоданные рыбьи хвосты, он остановился и сделал первый глоток. Молодая, горькая влага изнутри схватила горло холодом, холод покатился вниз по пищеводу, прошелся, покалывая, по всему телу. Никулину захотелось плакать. Лет тридцать назад, когда он тоже был молодым, по дороге из школы домой он всегда останавливался здесь и выпивал кружечку. Тогда ларек имел более солидный вид - без этих рифленых пластмассовых щитов и стоек, да и публика, на его взгляд, была посолиднев - пиво пили тогда рабочие люди, после смены. А сейчас вокруг стояли все больше мальчишки в маечках. Тогда, тридцать лет назад, дома его ждала Наташа, потом Сережа. Теперь Наташа давно лежала там, где зеленая трава, выбиваясь из-под ограды, тянет тонкие руки к дороге - могила жены находилась у края, у самого края, как только войдешь на кладбище. Сын Никулина учился в Москве.

Решив не отвлекаться на бесполезные мысли, Иван Андреевич опустил нос в кружку, закрыл глаза, стараясь продлить удовольствие - следующую кружку он мог выпить через год - если, конечно, приведется. Мог и не выпить. Печень давила под ребра.

- Можно рядом с вами, Иван Андреевич? - спросил сочный баритон. Никулин, поперхнувшись, опустил кружку. За четырьмя такими же полбанками, удерживаемыми продетыми в ручки пальцами, на которых еще, кольцами, были нанизаны соленые сушки, улыбалось только что оставленное в клубе усатое лицо. Никулин испытал мгновенное чувство стыда, как при прощании в хореографической аудитории, словно неотвратимое возмездие - наконец-то, вот, - настигло его.

- Эге, - растерянно сказал Никулин.

Он хотел, кажется, что-то объяснить, даже протянул вперед, как-то по-дурацки, кружку, желая показать, что кружка у него одна-единственная, да и то -почти не тронутая.

- Ну! - не увидев его смятения, сказал усатый. Фамилия усатого, записанная Иваном Андреевичем в блокнотик, звучала так: Хочуван.

- Ну! Пивко! Самое то, Иван Андреевич, весной-то. Ух!

Хочуван начал было ругательство, но заметно сдержался, зажмурился, как кот, и Никулин, тяжело дыша, бессознательно поднес кружку ко рту и залпом выпил сразу половину. Доза успокоила. Он с интересом смотрел, как Хочуван, с хрустом двигая кадыком, огромными глотками выхлестал зараз две кружки, утерся волосатой лапой и куснул боковыми зубами сушку - по-волчьи.

- Живем, Иван Андреевич, а? Ну? А?

- Эге, - осторожно подтвердил Никулин и, вдруг почувствовав себя преподавателем, неожиданно спросил: - Вам зачем ойкуменский-то, Хочуван? Вы кто по профессии?

С того вмиг слетела доброжелательность.

- А че? Нельзя, что ли? Вам можно, а нам нельзя? - Он поставил оставшиеся кружки на траву и выпрямился, - Нельзя, да?

- Да можно, можно, даже нужно! - Старик испугался, - Всякое новое знание, - он поднял короткий палец, - повышает уровень человека, в какой бы отрасли производства он ни прикладывал свои силы. Вот. В какой бы отрасли!

-Ну!

- Мне просто интересно, надо же знать ученика, не так ли?

- Вот оно и то, - мудрено сказал Хочуван, вновь поднимая кружки и протягивая одну из них Никулину. Тот машинально принял кружку, - И сушечку!.. - Он взял и сушечку, мимоходом отметив, что в складках выпечка отдавала плесенью или просто какой-то химической дрянью - синевой, - Должны же мы говорить друг с другом! Я шофер. На бензовозке. Вожу с базы по району. ЗИЛ сто тридцать первый - знаете, Иван Андреевич, машину?

- Э... такая, в общем, большая? - Никулин обвел в воздухе полукруг и засмеялся. Засмеялся и Хочуван.

- Большая! Весь день с нею один на один, поговорить не с кем. Как по-ойкуменски "большая", Иван Андреевич?

- Э... тамма, - не задумываясь, брякнул Никулин, не ожидавший вопроса, и опять похолодел, - Все прилагательные в ойкуменском языке оканчиваются на букву "а".

- Смотри-ка, - сказал Хочуван, опуская усы в пиво и отхлебывая, - А тут, как последняя... - он добавил имя существительное, тоже с окончанием на "а", -крутишься целые сутки, не узнаешь ничего... Получается, большая любовь -тамма бель-е. Тамма бель-е... Красиво!

Никулин, пыхтя, смотрел на шофера, веря и не веря.

- А как "жду"?

- Глагол "ждать"?

- Ну, ждать.

- Кружкер. Глаголы в ойкуменском заканчиваются на "кер".

- Дум кружкер тамма белье, - осмысленно проговорил Хочуван, снова отхлебывая, И Никулин тоже отхлебнул, в смятении выдохнул пивной дух и заел разламывающейся в руках мокрой сушкой. Лицо Хочувана осветилось открывшимся ему знанием. Он развернул плечи и словно бы с сожалением обвел взглядом соседей - тоже пьющих пиво, закусывающих чем бог послал пустую влагу неведения.

- Дум кружкер тамма белье. мужики! закричал Хочуван.

- Неправильно. Надо добавлять приставку родительного падежа, - сказал Никулин и наставительно поднял палец, - И глагол тоже изменяется.

Соседи засмеялись.

- Там белье, да свое, - ответил ктото, видимо, полагая, что говорит умное; рядом с говорившим снова засмеялись - одобрительно.

- А, дурачье! - Хочуван махнул рукой, - Пойдемте, Иван Андреевич.

Так закончился первый урок.

УРОК No 1

bum - я

dum - ты

pum - он(а)

bumno - мы

dumno - вы

idmanau - они (исключение)

Запомните:

- no - аффикс множественного числа.

- cha - аффикс родительного падежа,

буква "L" в ойкуменском всегда произносится как l мягкое.

К следующему уроку:

belo - любовь (душа)

tamma - большой(ая)

crugcer - ждать

belcer - любить

Собрав в холщовую сумку бумаги - тетрадь, словарик, - кудрявый молодой человек быстро спустился с лестницы и направился домой. Он шел широко, энергично, словно стараясь вышагать, истратить душившую его злобу. Лицедейство краснорожего старика казалось настолько бесстыдным, что в первый момент у кудрявого - там, в зале - просто перехватило дыхание. Он прилежно записал все в блокнотик, четко, глядя ледяными глазами, назвался Константин Знамеровский - Никулину, подождал, пока тот, переваливаясь с боку на бок, выйдет на улицу. Он еще поглядел старику в спину, обсмотрел его, представляя себе, как понимает, проникает во всю пошлую его затею, совершенно дурацкую, которая, конечно, скоро сама по себе развалится здесь, у него, у Кости, на глазах. "А если не развалится, развалим. Развалим", твердо подумал Костя. За ним из темноты подъезда уже выходили Хочуван и блондинка, Скобликова, и он, не желая разговаривать с дураками, ушел.

Константин Знамеровский прекрасно разбирался в людях - так он думал о себе, и это было неправдой.

Мать прижила его от студента-практиканта. Через Голубицу - главную районную реку - собирались строить мост. Мост построили уже потом, когда Костя пошел в школу, а тогда по берегам начали ходить патлатые люди в кедах с длинными рейками-линейками в руках. Один из них квартировал в том же доме, что и Шура Знамеровская, и первым же утром увидел ее на кухне - Шура тогда была хороша; тело крепкое, молодое, кожа гладкая, глаза наглые.

- Как звать будем? - весело спросил патлатый.

- Никак,-отрезала Шура.

Патлатый обсмотрел ее ноги, обтянутые ситцевым платьицем.

- Одна живешь?

Шура презрительно промолчала - много понимала о себе.

Вечером студент пришел причесанный, с цветами. Шура удивилась - у них цветы как-то не дарили девушкам, больше все ходили с бутылкой. Но бутылка у студента тоже нашлась. Когда Шура совсем захмелела, он положил ее, мычащую, на широкую панцирную кровать с шишечками, оставшуюся от родителей. Кровать страшно прогибалась и скрипела. Шура уже ничего не соображала. Через два дня студент уехал от греха, а через восемь месяцев Шура родила.

Недоносок постоянно болел. Один раз- года в полтора -весь покрылся шевелящейся красной коростой, опадавшей потом слоями. Аллергия тогда была болезнью немодной, и младенца пользовали медикаментозно - двумя мазями - в очередь, через день. За одной мазью Шура ходила незнамо сколько, пришлось даже переспать из-за нее с фармацевтом - достала. До трех лет Костя ударялся в припадки - холодел, глаза закатывались, ручки и ножки страшно бились о половицы, затылок подскакивал с бильярдным стуком. Шура ставила холодную клизмочку, ребенок оживал, лежал в поту, тяжело дыша. С четырех лет жизнь Костика изменилась - Шура, работавшая секретаршей у председателя райисполкома, стала ему постоянной любовницей, в отчаянной борьбе оттеснив артистку районного театра, травести Галушкову. Зайцы, мышки, пионеры и озорные студентки, создаваемые Галушковой на сцене, сливались в одно лицо перезрелой стервы. Шурочка тоже стала к тому времени стервой порядочной, жизнь довела, но недальновидный начальник решил, что эта баба, да еще с пацаном, девочкой играть перед ним в любовь не станет - не подведет. Шурочка казалась и попроще, надежнее. Не тут-то было. Полугода не прошло, как Шурочка вышла за предрайисполкома замуж, протряхнула старика. Еще через полгода он умер от инфаркта. В результате многомесячной тяжбы с наследниками мужа Шурочка с сыном получили двухкомнатную квартиру и кое-что из обстановки. Жить стало веселее. Начали к Шурочке приходить гости. Приносили Косте подарки, уходили в комнату к матери.

Один из таких подарков - железная лодочка с заводным гребцом - не так давно попался Косте в ящике на антресолях. Краска на морде гребца давно облупилась, жестяные весла погнулись. Если обладать фантазией, а Костя фантазией обладал, можно было представить косо сидящего на срезанной клепке человечка отображением какого-то патологического убийцы, вампиром с изломанным колом в руках. Усмехнувшись, Костя вспомнил, как его, десятилетнего, мать разбудила ночью - сломалась радиола, пластинка не крутилась. Костя, не разобравшись спросонок, кто в табачном дыму сидел вокруг, хмуро поднял вертушку проигрывателя, натянул на шкив соскочивший пассик. В блюдцах на столе торчали окурки.

Знакомая ему артистка Галушкова - она, осыпая с лица пудру, играла у них в школе на Новый год Снегурочку - что-то заговорила о ранних способностях, мужчины отвечали гадкое, все смеялись. Утром в ванной комнате Костя увидел голого по пояс грузина. Грузин умывался. На плечах у него густо, как трава на газоне, росли черные волосы. Костя удивился не появлению мужика - эка невидаль! - а растительности на человеке.

- Доброе утро, - заискивающе сказал грузин. Костя не ответил, - На, сказал тогда грузин, вынимая, как фокусник, откуда-то из-за спины белую лодочку, - сам гребет, во! - Глаза очередного постояльца смотрели недобро, но поза была уничижительной. Костя даже зубы сжал от ненависти, но лодочку машинально взял. Грузин оживился.

- Нэ тонэт! - Он радостно засмеялся, сбрасывая напряжение, - Мамой клянусь, нэ тонэт. Сам удивляюсь!

Тогда они вдвоем немного попускали лодочку в ванной - шла медленно, пружинный моторчик поскрипывал, а несколько дней назад Костя сдул с игрушки пыль, закрутил пружину - весла, выламываясь, со скрежетом задвигались толчками. Костя вдруг захотел растоптать игрушку, но только бросил ее в мусоропровод: мгновение подержал над зловонной пастью откинутой крышки и выпустил, разжав пальцы.

Он жил давно своей жизнью. Ему было стыдно, что у него такая мать. Чувство это, идущее вразрез с миллионолетним диктатом генов, крови, всего живущего на земле, не осталось для Кости безнаказанным: во всех он видел прежде всего бесчестность, разврат, глупость и лицемерие. И ненавидел. И себя ненавидел тоже. Вспышки беспричинной вроде бы ярости, знакомые ему с детства, пугали окружающих. Костя кусал губы, кулаки сжимал, случалось, и кричал что-то, скалился. После школы "форму 286" ему не дали* - он уже стоял на учете в диспансере. Получить свидетельство об окончании курсов ойкуменского, свидетельство, аттестат, диплом, мандат, ксиву, фирман, ярлык, телегу, пайдцу - все, что угодно, только бы с чистой профессией уехать из города прочь, лучше всего, конечно, в Москву, а там - там, кто знает, может, и дальше - в Будапешт какой-нибудь, Варшаву... Париж... Париж! - это была единственная возможность, вдруг открывшаяся Косте в объявлении с расплывшейся под дождем гуашью.

------

* Медицинская справка по установленной форме (No 286) для поступления в вуз.

------

Несколько месяцев после школы Костя работал вахтером краеведческого музея: зарплата 90 рублей. Иногда приезжали иностранцы - город у них был древний, славный, с кремлем и набережной, музей хороший. Кажется, и ойкуменцы бывали. Сидя при входе за столиком-обрубком, Костя ненавидяще смотрел на их синие мягкие ботинки под чистыми, почти не надеванными, джинсами, на чистые лица, неуловимо отличающиеся от простых лиц вокруг... Не-ет Костя не мог превратить занятия ойкуменским в балаган.

Влетев в квартиру, Костя бросил на стол сумку и схватил с полки русско-английский словарь. Чужие буквы запестрели перед глазами. Тут все было четко, ясно - муравьиный петит русских слов непреложно толковал чужую речь, не оставляя места сомнению Но где взять ойкуменско-русский? Не зная, как разрешить возникшие подозрения, Костя с криком попытался разодрать словарь пополам - не вышло. Мать выглянула из кухни. Когда-то задорное курносое лицо активистки теперь расплылось. К Шуре давно никто не ходил. Сейчас она, приоткрыв дверь, смотрела на сына из-под опухших век.

- Пришел? - спросила она, - Поешь гречки. Не хочешь? На масло... - Она повернулась

к холодильнику. - Поешь...

- Не хочу.

- Ты же не ел с утра, - тупо произнесла Шура, словно не слыша, - поешь немного.

- Я не хочу, мама, не хочу! Сколько можно повторять, черт возьми!

- Господи, что я такого сказала? - на лице Шуры изобразились обида и удивление, - Бешеный! Как с тобой говорить, я не знаю.

- Никак!

Руки и ноги у Кости подергивались, но сознание было чистым, включенное только на себя, работало безостановочно.

"Межбиблиотечный абонемент! - мелькнуло у него в голове, - МБА! МБА!"

Костино лицо исказила улыбка. Все еще дергаясь и подпрыгивая, он выскочил за дверь, тут же вернулся, рванул ящик секретера, лапнул паспорт. Тут приступ кончился. Скалясь и прищуриваясь, Костя зашел в кухню, поглядывая на мать, медленно выцедил стакан холодного чая, глядя в пространство, выдохнул - фу-у-у-у! - и отправился в библиотеку.

УРОК No 2

Запишите:

аффиксы спряжения глаголов

bau - 1 лицо ед. числа

dau - 2 лицо ед. числа

pau - 3 лицо ед. числа

bauno - 1 лицо мн. числа

dauno - 2 лицо мн. числа

starca - 3 лицо мн. числа

Запомните:

aj - отрицательная частица (ставится перед отрицаемым)

suca - соединительный союз

chu - аффикс творительного падежа

К следующему уроку:

hvacer - быть (существовать)

bencer - иметь

teleca - хотеть (желать)

cacao - надо (необходимо)

mingrel - грузин

hrapcer - спать

Переведите предложения:

Bum belcerban dumcha. Dum hrapcerdau suca mingrelcha. Bum ajtelecerbau hrapcer suca dumcha. Bum ajbelcerbau dumcha. Bum crugcerbau tammf belocha *.

-----

Я тебя люблю. Ты спишь с грузином. Я не хочу спать с тобой. Я тебя не люблю. Я жду большую любовь (ойкум.).

-----

Голова болела, во рту словно эскадрон ночевал: вчера перебрали с ребятами. Хочуван, проснувшись, разодрал глотку, как тигр, сделал ртом "а-э-а", сплюнул в открытое окно. Слюна вылетела длинная, коричневая, словно шоколадная, шлепнулась оземь. Хочуван провел рукой по усам и сплюнул вновь вышло побелее. Он пошевелил сильными плечами, встал, зашлепал босиком к рукомойнику, умылся, разбрызгивая по комнате воду и фырча, как левиафан; пошел в парк.

Ночью шел дождь, машина была сырая. Хочуван вытер ладонью крашеную ручку "зилка", тряхнул рукой. Вода забрызгала, как и половицы в комнате, твердый песчаник под колесом - на гладком камне остались темноватые крапинки - между разводами мазута, бензина и грязи. Хочуван еще раз сплюнул туда же, под колеса.

- Тамма бель-е, - сказал Хочуван себе в усы.

Надо было бы, конечно, принять в организм сто с прицепом - для поправки, но в карманах свистел ветер - по нулям. Хочуван вспомнил вчерашний день, так хорошо начавшийся с урока ойкуменского, с нового счастливого чувства ума и науки, закрепленных свежим пивом, общением с уважаемым человеком. Вчера он хотел было проводить Ивана Андреевича до дома, но ребята подошли, окружили, понеслась душа в рай. Никулин быстренько попрощался и ушел. Хочуван, разогретый общностью интересов, - как-никак, им было о чем поговорить с преподавателем, - порывался за ним. Не пустили; гогоча, крепкими, как и у самого Хочувана, Руками ухватили его за клетчатую рубаху.

Добавили по маленькой. Была заначка, пять рябых - слизнули.

- Слышь, Верунчик... Верусик, - заканючил Хочуван, согнув спину перед прилавком

диспетчерской, - Выручи до завтра, а? Троячок... А? Не мне - организму надо...

- Не говори, Алексей, и не говори!

- Ты ж всегда, как мать родная...

- Иди... мать... - сказала диспетчерша, хватаясь за телефон, - а то путевку не дам. Будешь работать сегодня?

Хочуван, вздохнув, отошел с путевым листом от прилавка, схватил было за руку хозяина "уазки" - персоналки Жихарева, тот возил председателя райпо, всегда был при деньге.

- Нету!- отрезал тот.

- Жлоб сучий!- сказал ему Хочуван, - Попроси еще зажигание переставить.

- Ага, - сказал на это Жихарев равнодушно.

Матерясь и время от времени сплевывая в окошко кабины, Хочуван выехал, со скандалом и криком, без очереди налил на нефтебазе полную бочку и порулил по проселку. У концевого вентиля бензовозки неслышно для водителя билась о сталь маленькая латунная пломбочка.

Звук толкал машину вперед: сколько? - полметра клиренс, тонкие ржавые ромбики стальных рессор, подвеска, над метровым колесом - ступень кабины, сиденье персидского шаха - мягкое - еще полметра, да еще столько же. Метр туловище - с руками за баранкой. И сверху, от дороги совсем высоко-голова с усами. Двигатель натужно гудел, и с высоты широкий мир разворачивался перед глазками Хочувана. Неизменным, постоянным было стекло кабины - на его выпуклый лоб нависли, словно черные прядочки, щетки дворников, а все остальное менялось под взглядом. На поворотах, чуть переложи, словно штурвал, баранку, передок машины начинало тянуть вбок, и округа скользила со стороны на сторону, словно в игровом автомате, и втягивалась под идущее малым радиусом колесо, быстро мелькающее из-под крыла грубыми, родными ребрами покрышки. Сплюнув, Хочуван перекладывал штурвал в обратную сторону, и колесо уходило в глубь, в нутро машины, округа начинала скользить назад, и капот снова нависал над дорогой впрямую, двигатель под клепаным зеленым листом вскидывался на перегазовке, но болты держали его мертво, и двигатель тянул свое "а, а, а, а", и под вой грунтовка кушалась безостановочно, и становилась, пережеванная колесами, стоячим на жаре облаком коричневой пыли. Облако не сходило десять-пятнадцать секунд - там, где прошла машина Хочувана, вмиг набивавшиеся взвешенной пылью глаза идущего по дороге не видели ничего, губы выплевывали песчаную пудру:

- У, падла! Ездиют!

Дорога, как всегда, угомонила, успокоила. Дорога понимала, говорила, хотя, наверное, не знала по-ойкуменски. За час Хочуван сделал три четверти маршрута, и его лицо устало раздобрелось, щеки опустились, усы, тоже опустившись, выгнулись сами по себе вверх, словно живущие отдельной жизнью. Хочуван замурлыкал из Аллы Пугачевой, чуть перефразируя текст:

крыша неновая,

крыша... евая,

папа!..

Он даже покрутил головой от удовольствия - искусство, едри его! Полезное дело!

...папа!

Купил автомобиль!

На обочине, левыми колесами заехав в кювет, а правыми смяв зеленую стенку пшеницы, стояли такие же зеленые "Жигули". Владелец сидел в кювете спиной к дороге и, повернув шею, равнодушно глядел на приближающийся ЗИЛ, потом, сообразив, вскочил. Шевелюра владельца была светло-русой, российской. Увидев такое дело, Хочуван остановился. Облако пыли, тянувшееся за ним, качнулось по инерции вперед и тоже остановилось, рассеиваясь. В коричневом тумане снова прорезались зеленые "Жигули" и выставленный человеческий зад в джинсах - автомобилист, не успев забежать в кабину, отвернулся от пыли и зачем-то встал на четвереньки. Поднявшись, он неприязненно посмотрел на Хочувана. Под волосами у него, отметил Хочуван, поблескивала начинающаяся лысина. "Нервный", - подумал Хочуван и спросил:

- Че, помочь? - До Кратова дотяни - трешку дам, - выговорил владелец, усмехаясь и снова усаживаясь в кювете.

- Щедрый ты, бля, - доброжелательно сказал Хочуван, не обидевшись, - Я как раз из Кратова рулячу, направо... Че встал-то?

- Бензин. Забыл заправиться, - владелец отвернулся.

- Эх, ты, Петя.

- Проезжай, проезжай... Вася... Пыли меньше.

Хочуван повернулся, пошел и вытащил из-под сиденья шланг.

- На! Сосать умеешь?

- Сосет знаешь кто? - сказал владелец, приподымаясь, - У тебя ж дизель!

- Много ты знаешь... Глаза разуй. На, подставляй!

Хочуван привычно сорвал пломбочку, зачмокал, и в жестяное ведро хлынула, звеня о край, янтарно-зеленая струя. Хочуван сплюнул под ноги. По горло напитанная железная бочка отдавала малую часть.

- Сколько тебе? - спросил владелец, вылив бензин в бедро "Жигулей", По госцене небось, скажешь? Не даром небось наливаешь-то?

За ведро Хочуван обычно брал пятерку, пятерку - и за услуги на дороге. Пятерка была стандартной таксой, не очень большой, чтобы вызвать протесты, но и не очень маленькой, чтобы не утешить нарушавшего закон. И сейчас Хочуван собрался было сказать "пятерик!", но тут блондин неожиданно вякнул:

- Белькербау, белькербау, а как помочь, так нет их! Бляди!

У Хочувана отвисла варежка. - Че ты сказал? - он изумленно шагнул к блондину, - Повтори, ну!

- А ниче! - заорал тот, не испугавшись, - Благодетель, т-твою мать! У госуда-арства воруешь! - Он заюлил голосом: - Который раз-то останавливаешься, а?

- А ты не воруешь? - спросил Хочуван, краснея носом.

- Я вынужденно! Вынужденно! Тут заправки нет! А ты, сука, пользуешься нашим положеньем! Кровопиец!

Владелец "Жигулей", видимо, чувствовал силу - здесь, на дороге, они были совсем одни и, скажем, монтировка в руках Хочувана, древнее оружие шоферов, могла запросто пройтись по его голове и ребрам. Но он не боялся. Заправившись, он, видимо, собирался рассчитаться кулаками. У Хочувана тоже было этой монеты вдоволь. Разведя руки, словно ловя курицу, он пошел на орущего.

- Ну, давай, давай, - сказал тот, поворачиваясь как-то боком и перенося вес тела на отставленную назад ногу - Хочувана собирались угостить классической "йекой"* в живот, - Давай, бум белькербау думча!

-----

* Каратистский удар ребром ступни, очень сильный.

-----

Хочуван остановился.- Че ты выступаешь-то, чудила с Нижнего Тагила? Ну... я тебе так налил. Вижу - свой парень, ойкуменец, в кювете кукует... Помогать друг другу надо, е-мое. А ты орешь...

Хочуван потрогал усы. В глазах у владельца что-то мелькнуло. Он напряг мускулы, которые, собравшись и приготовившись, требовали работы, и расслабился, все еще готовый к резкому довороту и удару с оттягом - нога вошла бы как раз над потрескавшимся стареньким ремнем дурака-водилы, шок наступил бы минут на тридцать-сорок минимум.

- Помог? - спросил владелец, оттопыривая губу.

- Ну, помог.

- Вот и чапай дальше. Спасибо.

Хочуван снова потрогал усы и помолчал немного.

- На здоровье, - сказал он наконец, - На здоровье. Бум белькербау думча, приятель.

Выйдя из-за машины, автолюбитель смотрел на облако пыли, ползущее вдоль поля, немного раскаиваясь и все-таки жалея, что не удалось приложить шоферюге. "Идиот, -подумал он о Хочуване, - Вот идиоты!" Он захихикал, вдруг увидев, что хочувановское ведро, забытое в пылу оскорбления, валяется а колее, бросил ведро в багажник, хлопнул дверцей и покатил в город.

УРОК No 3

Запишите:

hucer - ехать

ganducer - идти

car - машина

pisa - горшок

hren - ребенок (сын)

ancer - останавливать (остановить)

Запомните:

che - аффикс дательного падежа

tim - предлог "перед" (пред)

буква "g" в ойкуменском произносится как "ж" твердое

вопросительная форма глагола достигается переменой мест инфинитива и аффикса.

Переведите предложения:

Bumche cacao hucer. Hren bencerpau pisa. Dum ancerdau bumnoche carcha. Daunoganucer hrapcer? Pum pauganducer suca pum? Idmanau starcatelcer bencer carcha? *

-----

* - Мне надо ехать. У ребенка есть горшок. Ты останавливаешь нам машину. Вы идете спать? Она идет с ним? Хотят ли они иметь машину?

-----

Мальчик ей понравился тоже - он был такой поджарый, крепенький, хотелось дотронуться до его руки с атласной кожей, поцеловать пальцы, затискать. Хочуван косил черным глазом с кровяными прожилками на белке. Хочуван нравился меньше. А больше всех - Иван Андреевич. Что ж - старик? Зато сколько знает. Она подумала, каким хорошим, вероятно, отцом должен быть Иван Андреевич, как он здорово, наверное, воспитывает своих детей, которые, конечно, есть у него, учит ойкуменскому и другим языкам. По английскому у нее раньше была тройка, как и по всем предметам, но там - школа. Куда их Софье Петровне одной на тридцать человек! С хорошим преподавателем, занимающимся по индивидуальной программе, - она еще раз, наморщив лобик, мысленно повторила это "по индивидуальной программе", прочитанное в объявлении, - язык можно выучить очень даже просто. Наташка и Валька умрут от зависти. На ежегодной встрече класса она скажет что-нибудь такое кстати, между прочим. И принесет учебники, и будет говорить о трудностях произношения по-столичному - а что у нас столица Ойкумены? Иван Андреевич, конечно, произносит по-столичному, красиво. Она хотела спросить про столицу, но урок уже заканчивался, и она только вздохнула при мысли о расстоянии, разделяющем ее с преподавателем, и еще - потому что подумала, что как поздно начались эти занятия - ей уже под тридцать, Володечка ходит во второй классик, и с Леней жизнь - ни то, ни се, разводиться страшно, кто ее возьмет с ребенком, позволит не работать? А жить плохо, ссоры. Правда, Леня у нее хороший мужчина, и при мысли об этом - если мысль приходила днем - у нее иногда начинали дрожать колени, но мало ли хороших мужчин на свете? Она еще раз, выдохнув теперь резко громко, посмотрела на мальчика - какой молоденький! И прощальным взглядом, как своего, близкого человека, проводила Иван Андреевича до двери. Она назвалась ему. Скобликова Нина, Нина, сказала свое имя так, словно голой показалась ему. Старик ничего не заметил, записал ее в тетрадь - последней, и она вздохнула снова, чуть слышно, но глубоко, глубоко, и подумала - дура-дура, встала, оправляя платье.

- Пойдем? - спросил Хочуван, вращая глазами, - Понравилось?

- Да, - она опустила взгляд и двусмысленно улыбнулась, - понравилось! И посмотрела ему в лицо, - Очень понравилось.

- Ну! - сказал Хочуван и обернулся, - А тебе?

Знамеровский ничего не ответил, только лицо его как-то дернулось от вопроса. Он выскочил вслед за Никулиным, дробь шагов по железной лестнице послышалась вслед за тяжелой медленной поступью Ивана Андреевича.

- Молодой, - сказал Хочуван, словно читая мысли стоящей рядом, Пойдем. Красивый язык, а? А?

Они вышли на улицу, разговаривая об ойкуменском.

- Пиво пьешь? -спросил Хочуван, закрываясь широкой ладонью от ударившего солнца.

- Господи, какое пиво! С ума ты сошел, - она засмеялась, - Мне домой надо, меня муж и ребенок ждут.

- У-у!

- Да! А ты думал? - Она говорила и гордо, и кокетливо, как всегда говорила о семье с мужчинами.

- Как тебя муж-то пускает на ойкуменский, а? Я бы тебя, мать, ни в жисть не пустил!

Она улыбнулась и пошла, чувствуя на спине прожигающий взгляд Хочувана. Платье у нее было легкое, открытое, просвечивающее насквозь. Каждый раз оно надевалось со скандалом - муж ревновал ко всем встречным подряд.

Теперь у нее появилось что-то свое в жизни, не только семья, теперь у нее есть вполне дозволенное, культурное занятие, которое, уж хоть ты что, никак не сможет не разрешить Леня. И маменьке его, - подумала она, придется смириться, розы свои распрекрасные самой продавать. А у нее теперь есть занятие, да.

Не торопясь, слушая двигающееся в платье тело, она вошла в дом Скобликовы жили в старом деревянном флигеле, который и официально-то не назывался домом, адрес был - строение No 8. Строение! Их собирались сносить в этом году, к ноябрьским обещали квартиру. Сколько в этом году перемен, еще подумала она, представив, как будут выносить из дома мебель, узлы, свертки, Андрюлечкины учебники. У нее тоже были книги - штук двадцать макулатурных, и она свяжет их белой бельевой веревкой в две связки.

- Бель-е, - сказала она, - бель-е.

Она сама вынесет книги к машине, положит на заднее сиденье сама. И сама упакует учебники ойкуменского, тетради - надо купить большую коленкоровую тетрадь за 95 копеек, для записей, и маленькую, блокнотик - для слов для словарика. В доме было грязно, неубрано. На плите стояла заскорузлая сковорода с остатками жареной колбасы, и Скобликова взяла эту колбасу и съела. Перегоревшее масло отдавало едким на вкус, словно машинное. За окном из-под их "Жигуленка" торчали Ленины ноги. Она бросила в них спичечным коробком.

- Пришла? - ноги задвигались, и муж вылез из-под машины, держа врастопырку измазанные черным руки, - Кончилось? Быстро что-то. Голову мне промокни, руки грязные.

Он встал под окном, как лошадь. Она принялась вытирать ему платочком лысину, разводя по проборам светлые волосы, вспотевшие на жаре.

- Ну, и что вы там делали? - Он коснулся рукой носа, оставив на губе черную полосу.

- Что, что. Занимались! Стой спокойно. А где Володечка?

- За сигаретами послал.

Он взглянул исподлобья и отстранился:

- Хватит... Как занимались-то? Расскажи.

- Проверяешь?

- Дура, - привычно бросил муж, - Кому ты нужна, на себя посмотри!

Она действительно пошла и посмотрела на себя в зеркало - баба еще хоть куда, плотно провела руками по бедрам, повернулась к зеркалу задом, выгнула спину, стрельнула глазами через плечо, потом через другое.

- Нужна! У нас там мальчики молодые, между прочим! - крикнула она от зеркала и сразу пожалела об этом.

- А-а,-тут же завелся муж, - вот с этого бы и начинала, дура. Ду-ура! Только вспомни теперь еще про свои занятия! Рубашку я сколько дней прошу зашить? Сидишь целыми днями дома, мы с матерью вкалываем почем зря, а ты что? Дом, посмотри, как хлев!

Он, злобно тряхнув пачкой, высыпал себе на ладонь горку стирального порошка, просыпав его на пол ванной, и, щерясь ртом, начал мыть руки.

- Хлев! - он пихнул ногой валяющийся обмылок, - Посмотри! Мать... Мать спины не разгибает, руки в земле! Не знаешь, на чьи деньги мы живем? Ду-ура! На торговлю ехать -нос воротишь! А не будь материных роз, я тебя по подругам не на "Жигулях" возил бы, а на велосипеде!

- Я сама могу на велосипеде! - закричала она первое, что пришло в голову, - Пропади пропадом твои "Жигули", ты на них больше, чем на меня, внимания обращаешь! Я пешком буду ходить! Дурак! И на ойкуменский буду ходить! Выучусь и поступлю на работу, да!

Она бросилась на тахту и зарыдала:

- Ах! Ах! Ах! - В такт ее рыданиям над тахтой закачался на ножке торшер-поганка.

- Ку-уда будешь ходить? - Муж вышел из ванной, - Ты ж говорила -иностранный.

- Это и есть иностранный... Ойкуменский язык...

- Нет такого языка! Что ты мне мозги компостируешь!

- Есть! - еще громче зарыдала она, - Есть!

Бум бель... Ах! Бум бель... что-то там... белькербау дум... ча - будет "я тебя люблю". Дурак!

- Хм...

Скобликов, размышляя, легонько взял себя ладонью за шею, потер шею, похлопал.

Жена отбивалась от рук. Дом, кажется, уж так был налажен: деньжата водились, ни в каких тряпках отказа нет, машина, квартиру дают, что еще? Не работает... Может, как раз и плохо, что не работает... А дома грязь, еще раз со злобой подумал он. И куда ее устроить? Чтобы и никого рядом не было, и без образования бы взяли, и оставалось бы время для сына... На почту? Там люди приходят... Уборщицей? Не пойдет... Да и везде люди, везде!

- Бум белькербау, думча, - сказал Скобликов, - Нет такого языка! Надо к матери ехать за цветами - завтра суббота, забыла?

Она не отвечала.

- Слышишь? Русским языком тебе говорю! Базарный день.

- Не поеду! - Она вскинулась, показав зареванное, в красных полосах лицо, - Не поеду! Один поедешь! И на рынок один поедешь!

У Скобликова сжались кулаки.

- Только попробуй! Только посмей! - Она отодвинулась от него в угол, Оставляй теперь свои замашки! Ребенку пожалуюсь.

Скобликов остановился.

- Ну, в общем, так, дорогая, - сказал он, натягивая чистые джинсы, - я сейчас поеду, а завтра с утречка вернусь. И торговать станем вдвоем, как и раньше. По четыре рубля три штуки идут - шутка сказать. И на ойкуменский свой ты больше не пойдешь.

- Пойду!

- Посмотрим.Звук работающего двигателя обогнул дом и растворился в звуках улицы.

УРОК No 4

Запишите:

hracer cacao - быть должным

ficer - просить

rom - друг

bacer - говорить (разговаривать)

pingura - каждый(ая)

trest - день

Запомните:

no-no - утвердительное местоимение "да"

nif -отрицательное местоимение "нет".

К следующему уроку:

Bumno hvacerbauno cacao pingura trest bacer rom suca romcha*. Bumno hvacerbauno cacao bacer rom suca romcha**. No-no-no-no, pingura trest bumno hvacerbauno cacao bacer rom suca romcha***.

-----

* - Мы должны каждый день говорить друг с другом.

** - Мы должны говорить друг с другом.

*** - Да-да, каждый день мы должны говорить друг с другом (ойкум.).

-----

Это ощущение Никулин испытывал уже второй раз в жизни - легкость, удивительную невесомость в печени. Несколько лет назад фронтовой товарищ прислал ему из Ленинграда гэдээровское лекарство - ярко-красные таблетки были запаяны в пружинящую пластмассовую пластину, глядели парадно, празднично, эк насобачились немцы - тогда, после двухнедельного приема снадобья, у Никулина вдруг пропала изжога, а печень совсем не чувствовалась, словно на ее месте образовалась пустота, яма - ставшая привычной боль исчезла, и организм торжествовал, словно не отягощенный памятью. Однако, увы, таблетки скоро кончились, и новая волна боли упала на Никулина, как шкаф. Выхлебав целых две -подлец усатый, змей-искуситель! - кружки пива, Никулин ожидал приступа, но вместо этого почувствовал желание взлететь к синему небу. Печень не болела.

Быстро переваливаясь и утирая на ходу платочком легкий пот на затылке, Иван Андреевич пришел домой и поставил чайник, запел свое "Шаланды, полные кефали..." - из Бернеса. Кинофильм "Два бойца" был одним из любимых - в сорок четвертом году младший сержант Никулин воевал на юге, в степи, освобождал "жемчужину у моря".

Выпив горячей жидкости - пил он почти что кипяток, девяносто девять градусов по Цельсию, у непривычного человека глотка бы сгорела - и с удовольствием погладив нагревшееся изнутри брюхо, Никулин решил заняться ойкуменским - детально разработать план занятий, словарь и правила языка, которые он пока лишь наметил в танцевальной аудитории экспромтом.

Пыхтел он часа четыре, очнулся к вечеру, когда сам уже довольно сносно мог говорить по-ойкуменски, не путался и по-молодому вызубрил все приставки - сзади и спереди, - которые делали язык подвижным, изменяющимся, а значит живым.

- Ойкуменский язык - легкий для запоминания, будем разговаривать, довольно сказал себе Никулин, откинувшись, - Им овладеть может каждый, громко произнес он в пространство и ощутил первый, разведочный удар по печени. За первым ударом последовал второй, поосновательней, за ним третий. Согнувшись, Никулин вылез из-за стола, кряхтя, проковылял к аптечке, глотнул, не разбирая, сразу горсть таблеток - какие попались. Он хотел крикнуть соседей, но вспомнил, что соседей, кажется, дома не было склонялась к закату пятница, завтра - суббота, и соседи, как всегда, общались природой - лето на носу. Печень уже не схватывала, не била под вздох, а равномерно тянула, вкручивая в себя внутренности. думая о том, как бы добраться до воды - запить таблетки, - Никулин сел, собираясь с силами прямо на соседское туристическое снаряжение, лежащее у стены, на палатку какую-то, что ли; он дышал тяжело, как загнанный держался рукой за бок, постанывал в полутьме сквозь зубы. Вечерело. Подняв голову, Иван Андреевич увидел над собой полочку с глянцевым черным телефоном - аппарат поставили два года назад, - поднял руку, дотянулся, начал крутить диск и понял, что номера "Скорой" вспомнить не может. Забыл два-сорок семь? два-сорок? четыре-двадцать семь? Что-то в этом роде. Забыл!

Тогда он набрал два-двенадцать, межгород.

- Межгород, - мечтательно сказал в трубке молодой женский голос.

- Дайте Москву, по срочному, - задыхаясь проговорил Никулин и назвал номер общежития сына, который он помнил назубок, xoтя не звонил по нему ни разу. Телефон, писал сын, был там единственный, стоял у коменданта, студентов не подзывали - звонить в крайнем случае.

- Ждите, набираю, - многозначительно произнесла телефонистка, словно понимая, что, заказав Москву по срочному, человек должен ждать от этой Москвы манны небесной, суда, исполнения желаний - в девять часов вечера, в пятницу.

- Але, - сказали совсем рядом - скрипуче, неприятно, - але, чего надо?

Никулин задышал в трубку.

- Э... - он мгновенно решал, как обратиться, и обратился традиционно, Э... девушка... сына, сына мне...

- Какая я тибе девушка! - прервал голос, - Чиво? Коменданта нету. Пиридать чиво?

- Неотложку, - забывшись, сказал Никулин, - неотложку. Умираю.

- Ну, и звони в неотложку свою, - спокойно сказала женщина, - Здесь второе общежитие. Слышь, что ль? Иль уж помер?

- Я... не могу, - ответил Никулин с перерывами... - Я... прошу... вас... Сына, сына. Никулин Сергей... Шестнадцатая комната.

- Не! Не зовем!

- Какао! - вдруг неожиданно для самого себя с мукой выговорил Никулин по-ойку менски, - Какао! - повторил он, словно у небес просил полный калорий напиток, словно жизни для себя просил. В сердце кольнуло тоже.

- Какао! Бумча какао хрен! Бум фикербау

думнача! - захрипел Никулин в трубку, раздирая на себе пижаму, - Бум белькербау думнача! Бум фикербау!*

-----

* - Необходимо! Мне необходим сын! Я прошу вас!.. Я вас люблю! Я прошу! (ойкум.).

-----

- Сичас, - после некоторого молчания ответили на другом конце бесконечного провода, - Сичас позову. Погодь.

Никулин выпустил стукнувшую о стену трубку и тяжело съехал на пол брезентовый материал палатки заскрипел, - огромной глыбой, как тюлень-косач, лег на бок, поджав под себя ноги, шумно подышал и затих. Знамеровский перенял его напряженное дыхание. Размахивая руками, Костя шел в библиотеку Дома пионеров мимо никулинского окна, не подозревая, что час назад за коричневой в полосах занавеской родился ойкуменский язык, чтобы победить, победить - навсегда и окончательно - его, Костю Знамеровского. Он еще столкнулся с туристской, в штормовках, парочкой, однообразно спорившей о чем-то.

- Я тебе говорил, чтобы ты положила! - возмущенно вскрикивал мужчина, Говорил,а ты не положила! Не понимаю!

- Это ты должен был положить, ты! - так же отвечала женщина, Подумайте, он говорил! Взял бы да и положил сам!

- Нет, ты пойми, пойми: я говорил, го-во-рил, чтобы ты положила! Мужчина даже пытался останавливаться во время разговора, прижимая руки к груди, - Говорил ведь! Ясно!

За спинами у них висели рюкзаки. Видимо, они забыли взять что-нибудь необходимое и теперь возвращались раздраженные, вошли в подъезд. Костя проскочил мимо.

В районной библиотеке ойкуменско-русского словаря не оказалось, а женщину, которая заведовала межбиблиотечным абонементом, Костя прождал несколько часов.

- Ждите, - со смешочком сказали ему, - Людочка у нас каждый день тут недалеко от

лучается, ха-ха.

Она вошла - молодушка черненькая, - распространяя томность, неторопливость, странный запах духов и еще чего-то резкого, неприятного. Костя вскочил со стула в углу, она выслушала его равнодушно, закатывая глазки и, кажется, вспоминая о недавно испытанном. Костя еще не знал, когда женщины бывают довольны усталостью.

По кошачьему лицу Людочки скользнула снисходительная улыбка превосходства.

- Нет такого словаря, милый мальчик.

- Есть! Должен быть!

- Нету! - Она вздохнула и, чуть покачивая головой, странно взглянула на Костю, словно оценивая, - Нет... Но, если хотите, я закажу в Москве в Ленинке. Заказывать? Зайдете через неделю? Нет? Ну, я не понимаю, чего вы хотите... Н-да, - добавила она игриво, - трудно договориться нам, - И нагло пропела: - На-ам... Милый мальчик...

Костя вспомнил, что в Доме пионеров тоже была библиотека, и полетел туда, уже не надеясь, но все ж бесконечно желая, желая обрести словарь. В Доме пионеров - он уж закрывался - неохотно достали старый Костин читательский формуляр, поинтересовались, сколько Косте лет, Костя сказал шестнадцать.

- Здесь ошибка, что ли? -просто спросили у него, - Тут получается восемнадцать с половиной, а у нас -до десятого класса.

- Ошибка, ошибка! - нервно сказал Костя

- Не понимаю. У вас паспорт с собой?

- С собой, - быстро сказал Костя и язык прикусил.

- Ну, вот видите, паспорт уже выдан, - добродушно проговорила библиотекарша, - Вы уж взрослый, молодой человек, а нам с детьми-то некогда. Ну, ну, не огорчайтесь. Не понимаю, как можно огорчаться в вашем возрасте, не понимаю... Идите в городскую библиотеку, вас запишут. А у нас и межбиблиотечного нет...

Напряжение дня наконец отпустило Знамеровского, и он, с трудом переставляя ноги - обычная после взрыва энергии депрессия пригибала к земле, - поплелся домой, прошел сквер, улицу Фадеева - у дома, где ругались туристы, стояла машина "Скорой помощи", шофер курил, свесив ноги из кабины, - сел в троллейбус, ходивший по единственному в Кратове маршруту No 1 "Спаские бани - рынок" (через вокзал), ехать было две остановки. Уже совсем стемнело.

"В клуб пойти, что ли? - вялая мысль мелькнула в гудящей Костиной голове, - Этих дурачков разыскать, может быть?.. Посмотрим, - он зевнул, положил голову на руки, держащиеся за спинку переднего сиденья, Посмотрим..."

Он еще подумал, что сейчас эти двое -Хочуван и Скобликова - изучают, наверное, язык, стараются.

Скобликова действительно читала - сыну сказки братьев Гримм. Она сидела - нога на ногу - в раскрывшемся красном халате. Володечка ее лежал в кроватке и уже засыпал, а она все удивлялась, как здорово - раз, раз! расправляются хорошие люди со злыми колдуньями - на костер в два счета, и готово! Даже дрожь берет! А принцесса - молодец женщина, не упустила своего. Так и надо, собственно. Смахивая со страницы распущенные волосы, она, склонившись, читала уже про себя, все удивляясь. Не лучше ли было старшему брату договориться с матерью, в самом-то деле? Ну как же не найти общего языка? Она заснула на пустой сегодня постели, слушая тишину в комнатке сына и все удивляясь, удивляясь жестоким сказкам.Король сказочный - кладовщик, принимая от Хочувана горючку, покрутил в руках смятую, но восстановленную крепкими хочувановскими пальцами пломбочку.

- Маста-ак, - протянул, - маста-ак!

- Давай, давай, хозяин, - хмуро сказал Хочуван, щурясь от солнца, - че там! - И сунул в карман брезентовых штанов кладовщика трешку. От хочувановской машины и серебряного куба совхозной канистры для бензина пахло метров на двести, - Заливай давай - Первый раз, что ли?

- Не понимаю, что и говоришь, парень,"

сморщился улыбочкой кладовщик, - Эт ты очем?

-Все о том!-заорал Хочуван,-Нечего девку неструганую из себя показывать! Вы-пендрюжник, бля. Не первый месяц хором кочумаемся! Пощупай последний трояк - больше не будет. И не щелкай клешней! Ну!

- Так, значит? - спросил кладовщик, и плоская морда его побелела, - А если, парень, я тебе сейчас сдаточный не подпишу? Не приму накладную? И директору доложу в этаком разрезе? Это как?

- Только вякни, - вполне определенно выразился Хочуван, ни на минуту не испугав

шись, - Только вякни! Хошь - фотографию ща попорчу? А? Ну! Хочешь? На прощанье? А?

Он бросил шланг, который заправлял в держатель над правым колесом, и выпрямился.

- Ну! Подписывай, зараза!

- На, сука! Жри!

- Во! И не кипишись, дед. Бум теперь по-хорошему встречаться. Бум... Бум белькербау... эта... думча. Вот оно и то!

Хочуван улыбнулся в усы. Дрожащий от испуга и ненависти кладовщик засеменил от машины, остановился, плюнул в пыль.

- Хо-хо-хо, - удовлетворенно сказал Хочуван. Он отметил бумаги в дирекции - село и Хочуван не знали суббот и воскресений, работали по своему графику, порулил обратно в город.

Где-то за городом,

сука, недорого

папа!

купил!

автомобиль!..

Автомобиль!

Автомобиль!..

На окраине Кратова, у небольшого деревянного флигелька, Хочуван заметил знакомые зеленые "Жигули". Владельца было не видать. Да, это тот "Жигуленок" -17-48, номер всплыл из подсознания.

- Живи, водила, - с какой-то непонятной самому доброжелательностью пробормотал Хочуван, - живи, ешь твою...

Тут он подумал, что надо сказать дурачку, что он, Хочуван, зла не держит и вообще - все, кончик, завязывает с этим делом - отсасывать по-тихому - себе дороже, что он колесо заворачивает к большому пути.

Бензовоз могуче остановился у начинающегося тротуарчика, Хочуван вылез и подошел к чужой машине. Внутри, на заднем сиденье, чуть прикрытая мокрой тряпицей, лежала не замеченная им раньше гора огромных багровых роз. Они представлялись искусственными, химическими, рожденными не нашей простой землей, а колбой, соплом хитрого выдувного устройства на заводе - настолько тяжкими, втягивающими внимание, останавливающими взгляд были они. Но нет Хочуван пригляделся, - это живые. Дрожала на лепестках влага, и нежные, чуть заметные полутона цветовых переходов играли на таких же нежных, с прожилочками, кулачках. Листья курчавились, темные, мрачно торжественные, в желтых пятнах ожогов по краям.

- Во маравихер, а! - удивленно сказал Хочуван. Он сделал шаг к дому, помедлил. Потом сделал еще шаг - нет, елки-каталки, все-таки надо было сказать человеку, что слишком внатяг живет, резьба сорвется.

Хочуван вперевалку направился к флигелечку, повернул за угол, к крыльцу, и оттуда - парни! даете! - выбежала плачущая Скобликова, за ней владелец "Жигулей" в тех же джинсах и рубашке с планочкой, а следом Знамеровский и администраторша Дома культуры. Хочуван открыл рот и остановился.

- Во! -сказал он во второй раз, - Ну, шутим! А? Вы че все здесь, а? А?

Они рефлекторно остановились, словно наткнулись на невидимое поле, окружавшее Хочувана.

- Алексей! - бросилась к нему Скобликова, - Ведь тебя Алексей зовут? Скажи ему, дураку, ах, ах, -она ловила слезы, стекавшие по щекам, скажи-и-и, что... ах... ойкуменский е-есть.., - скривилась, лицо поползло на сторону, - а-а-а-а!

- Не понял, - Хочуван недоуменно посмотрел на владельца. Тот грубо схватил женщину, оторвал ее от Хочувана.

- А тебе здесь что? Сволочь! Это ты ей голову дуришь?

Хочуван не успел заметить, как дернулась рука лысеющего блондина. В середине живота стало вдруг горячо, живот прилип изнутри к позвоночнику. Хочуван нутром выдохнул запах пива - "ху-ух" - и упал, скрюченный. Администраторша завизжала.

- Дурак! - зарыдала опять Скобликова,

Дурак проклятый! Ах! Ах!

Знамеровский стоял и дрожал. Днем, когда Хочуван, улыбаясь солнышку и почесывая под ковбойкой волосатую грудь, еще собирался из совхоза обратно, Знамеровский уже начал новую жизнь. Начал он с закаливания - принял, сжав зубы, холодный душ, что ему, собственно, предписывалось уже много лет. Костя решил взять жизнь в свои руки.

Шура еще спала, голова под спутанными крашеными прядями растеклась по подушке. Костя некоторое время, дергая щекой, смотрел на мать, потом подошел, нагнулся и, сопротивляясь себе, дотронулся дрожащими губами до желтого виска. Шура не проснулась, только заворочалась, обдав сына наспанным запахом старого нездорового тела. Костя, пятясь, начал отступать, выскочил на улицу.

Администраторша жила здесь же, в Доме культуры, с другой стороны. Топя кнопку звоночка, Костя поднял трезвон - выглянула из-за шторы, отпрянула, через некоторое время открыла:

- Что? Что?

Со Скобликовой, оказывается, она училась в одном классе - адрес был известен. Адрес Ивана Андреевича - тоже. Решили: сначала - к Нине.

- Да что вы! Не может быть! - все твердила администраторша на бегу, Не может этого

быть!

- Надо разобраться, - говорил Костя, - Разберемся!

Услышав о Костиных подозрениях, Скобликов, сидящий с женой за обедом, злорадно захохотал:

- Дура! Ду-ура! Культуры захотелось! Ха-ха-ха-ха! Дура! Так тебе и надо! А ну, вставай, хватит, потолстеешь!

- Сам дурак! - заплакала Скобликова. Володечка в своей комнате заплакал тоже, прибежал, схватился ручками.

- Не реветь! - заорал муж, - Одевайся! Духом! А ты иди - не маленький! Адрес знаешь? -он обернулся к администраторше. Та, сглотнув, кивнула, Сейчас, сей-ча-ас! - Он подтянул джинсы, - В два счета!

Вырубив шоферюгу, Скобликов схватил за руку жену и потащил к машине. Жена упиралась. Знамеровский и администраторша подняли Хочувана. Он рефлекторно открывал рот и стонал, пуская на подбородок темно-коричневую слюну.

- Ну... такой... - раздался мат, - ...погоди, заяц... Я вмажу - пойдешь юлой... падла. Ох!.. Все, пусти... Все, говорю, - Маленький мальчик с ужасом смотрел на Хочувана, - Пойди, принеси воды, парень. Есть вода? А? Давай, давай, сынок.

Младший Скобликов бросился в дом. Хочуван сел на крылечко.

- Ну, че там с ойкуменским нашим? А?

Костя все дрожал, испытывая одновременно страх, возбуждение и почему-то -нежелание открыть правду.

- Я не знаю, - сказал он наконец, - Не знаю.

Костя тоже сел на крылечко рядом с Хочуваном, так же, как он, опустил плечи, обмяк. Тут заплакала администраторша - тихо, поскуливая, словно щенок:

- Пи-и, пи-и, пи-и. Нет такого языка, - плакала администраторша, нету, мы уж и в словаре смотрели - нет. Пи-и-и...

Хочуван вздохнул, помассировал живот на месте удара. Скобликовские "Жигули" поехали мимо них со двора.

- Валя! - закричала еще красная с лица Скобликова, - Улица Фадеева, а дом? Дом?

- Пи-и, - тихо плакала администраторша, сморкаясь в платочек, - пи-и, девять...

- Нет такого, так будет, - Хочуван вылил в себя стакан сырой воды, в животе закололо, - Ох, бля!.. Спасибо, парень. На, - он вернул стакан, - дуй в комнату, мамка ща приедет... Вот оно и то - вишь, договориться никак не можем... Ну-ка... Будет! Сделаем!..

И Хочуван, и Скобликов остановились одновременно - Скобликов ехал за Хочуваном впритирку, из машин вышли одновременно, хлопнули четыре дверцы вылезли все, из "зилка" - администраторша и Знамеровский, держащийся сзади, съеженный, от него бросился младший Скобликов:

- Мама!

- Сынуля моя!

Женщина прижала ребенка к себе и закричала в блеклое зашторенное окно:

- Иван Андреевич!

Скобликов, покосившись на молчащего Хочувана, прошел по дорожке и заколотил в дверь. Поодаль начали собираться люди.

- Иван Андреевич.

Окно молчало, никто не отворял. Пятеро взрослых и один ребенок стояли на зеленой улице маленького городка и хотели говорить друг с другом.

-----------

"Литературная учеба", янв.-февр. 1990, книга первая

Рубрика "ВТОРАЯ ВСТРЕЧА"

Игорь Тарасевич родился в 1951 году. Окончил Литературный институт имени А.М.Горького. В 1986 году во втором номере "Литературной учебы" был напечатан его рассказ "Жена". Автор сборника прозы "Время года". Живет и работает в Подмосковье.

Илл. О.Стацевич

ДВА МНЕНИЙ О ПОВЕСТИ И.ТАРАСОВИЧА "МЫ ДОЛЖНЫ ГОВОРИТЬ ДРУГ С ДРУГОМ"

Вячеслав ПЬЕЦУХ

ЭТО КАК БУДТО НОВО

Принципиальное достоинство повести Игоря Тарасевича заключается в том, что она написана на уровне своего времени, то есть ключик к тому самому ларцу, который всегда просто открывается, художественная мысль, метод, средства, конструкция персонажей - все это нынешнее. Ведь, как это ни странно, огромное большинство современных повестей пишутся по схеме, сложившейся еще в конце XVIII столетия: пейзажик какой-нибудь, представление главного действующего лица, завязка, кульминация, развязна, и в результате вырисовывается какая-то непритязательная мораль чуть ли не басенного толка, вроде того, что хорошо поступать - хорошо, а плохо поступать - плохо. Сочинители таких повестей, среди которых найдется немало даже и "классиков", отчего-то никак не хотят понять, что давно миновало время изобразительности ради изобразительности, что сто пятьдесят лет тому назад действительно имело смысл поведать какому-нибудь губернскому секретарю, прозябающему в глуши Любимовского уезда, о жизни "в залах да на паркетах", а нынче мы все доподлинно знаем, что такое ездить в трамваях, любить симпатичных девушек и томиться в очередях; наконец, еще Николай Васильевич Гоголь указал на неординарную концепцию как на источник новой литературы. И ладно, если бы наши "классики" блистали повышенным градусом художественного слова, а то ведь со времен Марлинсного примерно одно и то же: "И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду... Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы... Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода..." - ну и так далее, вплоть до представления главного действующего лица. Понятно, что современная литература - это совсем другое, что она так же далеко ушла от принципа "физиологического очерка", как электронные часы от часов с кукушкой.

Повесть Игоря Тарасевича - это проза как раз в том возрасте, когда она занимается прямым своим делом, именно анатомированием жизни, некоторым образом биопсией, которая опирается не на жизненный опыт и не на так называемую писательскую наблюдательность, а на особый склад художественного ума. К огорчению бесчисленной братии самодеятельных литераторов, нужно заметить, что такой склад ума встречается редко чрезвычайно, как сиамские близнецы.

Итак, "Мы должны говорить друг с другом" есть повесть решительно современная в технологическом, так сказать, смысле этого прилагательного, и вот ее основные признаки: фантасмагорическая фабула, которую сочинитель умудрился сделать обиходной, как талоны на сахар, такая геометрия прозы, когда все линии до одной сходятся в точке замысла, собственно наличие самого замысла, настолько истинная организация материала, что, как говорится, в центре повествования находится именно неприкаянная душа российского человека, некая тайна, обусловленная особенностями души, и еще то фундаментальное обстоятельство, что эта повесть написана именно как повесть, а не как пространный рассказ, фрагмент романа, этюд с натуры - иными словами, сочинителю дано то редкое чувство жанра, которое и отличает писателя от роковым образом начитавшегося молодца. Особой похвалы заслуживает интрига: одинокий провинциальный интеллигент, выдумавший язык, чтобы и себя потешить, и вдохнуть какую-то жизнь в среду обывателей, костенеющих в безобразном советском быте, - это как будто ново.

Теперь за упокой. Фигурально выражаясь, Игорь Тарасевич ловко вскрыл полость жизни, поковырялся во внутренностях и на этом остановился в недоумении, что к чему. Может быть, ему не хватило проницательности и фантазии, может быть, он чистосердечно посчитал дело сделанным, может быть, лукаво свалил все на потаенную многозначительность, однако, как бы там ни было, в результате вышло нечто не додуманное до логической глубины, не закольцованное до степени откровения, то есть - опять же фигурально выражаясь - Тарасевич пары штыков до клада не докопал. Конечно, не исключено, что это такая художественная манера, вроде той, к которой прибегают иные кинематографисты, с фальшивой философичностью обрывающие ленту на полуслове и тем самым повергающие наших бабушек в негодование и тоску, но все-таки сдается, что сочинителю просто-напросто дыхания не хватило. Поэтому художественная вещь, которую легко свести к следующей формуле - одинокий провинциальный интеллигент, выдумавший язык, чтобы и себя потешить, и вдохнуть какую-то жизнь в среду обывателей, костенеющих в безобразном нашем быте, - это в то же время разочаровывает, ибо прелестные эти слагаемые не складываются в ожидаемую, даже, кажется, изначально предрешенную сумму, которую невозможно ни понять толком, ни изъяснить; можно только сказать, что она вызывает чувствительную реакцию в человеке - вдруг как-то всего тебя прошибет, похолодеет спина, и глаза надолго упрутся в стену. Одним словом, это повесть свежая, изящная, умная, но не глубокая, чем-то навевающая сравнение с утварью фабрикации Фаберже, которая годится для интерьеров, но сакрального значения не имеет.

Это дурацкая затея, дописывать вещь за ее родителя, но идея Тарасевича настолько богата и оригинальна, что трудно удержаться от рекомендаций: возможно, жизнь городка Кратова следовало бы дать в еще более ужасающей наготе, возможно, нужно было как-то прощупать импульс основания ойкуменского языка, без сомнения, тоньше должен был бы выписан Хочуван, фигура почти ходульная, единственный бездыханный, так сказать, персонаж во всей повести, потому что и слова его, и поступки организованы вне правила "как мера и красота скажут", не на полные обороты работает сама идея ойкуменского языка, которую можно было бы развить до сверхбулгаковских результатов, наконец, Тарасевич обеспечил себе легкую жизнь, умертвив своего Никулина, да еще и смертью какой-то заданной, обусловленной необходимостью финального аккорда, - а это уже, товарищи, ремесло; но главное, повествование выливается в никуда, в "Пятеро взрослых и один ребенок стояли на зеленой улице маленького городка и хотели говорить друг с другом" - а, собственно, за чем дело-то стало, хоть по-ойкуменски, хоть на природном наречии можно было поговорить... Отсюда, между прочим, еще одно печальное наблюдение: плод ойкумен-ской идеи все-таки с червоточинкой - дело-то не в волшебных свойствах нового языка, на котором хочется говорить, а в том, что не о чем говорить; вот где, собственно, поле для развития идеи и вглубь и вширь.

И резюме: налицо безусловно проза, обличающая в авторе солидное дарование, налицо безусловно повесть, достойно характеризующая его техническое мастерство, равно как и то безусловно, что, кем бы ты ни был, с дыркой на животе долго не проживешь.

Юрий ПОЛЯКОВ

В ПРЕОДОЛЕНИИ МОНОПРИЕМА

По-моему, "Литературная учеба" поступает правильно, публикуя не только начинающих, никому не известных авторов, но и тех, кто состоялся, вошел в серьезную литературу, чье имя уже ведомо читателю.

Разбирать текст, являющийся фактом литературы, - дело опасное. Критик, берущийся за такой разбор, как правило, лишь подтверждает неосновательность своих претензий на роль единственного посредника между читателем и писателем, ибо в действительности критика соотносится с литературой так же, как бюро прогнозов погоды - с погодой. Если же разбирательством занимается оригинальный автор, сиречь беллетрист, то он обычно высказывает замечания, каковые удивительнейшим образом можно переадресовать его собственному литературному творчеству. И это понятно: всю литературу он видит сквозь призму своих творческих мук, а когда речь заходит о произведении собрата по перу, таящаяся в подсознании святая неудовлетворенность собой выходит наружу.

Игорь Тарасевич - писатель сложившийся, поэтому, чтобы не выдать своих собственных творческих комплексов, я не стану разбирать его повесть "Мы должны говорить друг с другом", а лишь выскажу некоторые соображения, возникшие у меня при чтении новой вещи моего товарища по литературному поколению.

Мне кажется, сегодня мы переживаем период расцвета литературы приема, точнее, моноприема. Что я имею в виду. Общеизвестна точка зрения на литературу как сумму приемов. Но попробуйте "просчитать" эту сумму, читая настоящего писателя! Не получится, ибо у него прием не задан изначально, а рождается в самом процессе создания художественной реальности и для каждого, мельчайшего, элемента текста определяется таким большим количеством "составляющих", что просчитать, алгоритмизировать каждый прием, а тем более сумму приемов -невозможно. Лично меня глубоко волнуют лишь такие произведения, о которых можно сказать: "Я не понимаю, как это сделано!" Их я могу перечитывать много раз. Кстати, такие книги обычно живут долго.

Есть и другой путь: прием задается изначально и становится формулой, алгоритмом, по которому осуществляется перевод жизненной реальности в реальность художественную. Как правило, это - моноприем. Им может стать ирония, остраненность или отстраненность, фантасмагоричность, неонатурализм и т.д. и т.п. Писатели очень редко приходят в литературу со своим кровным моноприемом, чаще они включаются в коллективную эксплуатацию оного, уже найденного и апробированного до них. Современники называют это школой, потомки - эпигонством. Не поймите меня превратно, речь ведется не только о там называемом формотворчестве. Литература соцреализма тоже целиком выстроена на эстетике моноприема. Разница лишь в том, во имя чего!.. С точки зрения социально-нравственной - разница огромная, с точки зрения психологии творчества - разницы никакой. Лично мне читать литературу моноприема (и ту и другую) неинтересно: я вижу, как это сделано, почему и зачем.

Игоря Тарасевича мне читать интересно. С самых первых страниц я не понимаю до конца, зачем его герой пенсионер Никулин придумывает ойкуменский язык. Заработать на преподавании несуществующего языка? Подурачить наивных кратовцев? Реализовать свою нравственную сверхидею? Дочитав повесть, я так и не узнаю этого, как не узнаю, умер ли этот новоявленный Заменгоф от болезни печени или же реанимация его откачала. Откачала для того, чтобы он, обливаясь потом смущения, признался в своем обмане доверчивым ученикам. А что делать с тем странным чувством людского братства, которое возникло в душе шофера Хочувана, когда на трассе он услышал "ойкуменскую речь" из уст терпящего бедствие владельца "Жигулей"? Может быть, этот дурацкий ойкуменский возник и исчез именно для того, чтобы напомнить: язык дан людям для общения, он может объединить и согреть их перед холодной безвестностью бытия. По-моему, повесть "Мы должны говорить друг с другом" написана именно для этого, а не для того, чтобы наиболее эффективно реализовать придуманный ход, оборванный автором как бы на половине. Предполагаю, что представитель литературы моноприема "выжал" бы из этой "ойкуменской придумки" куда больше. Но много не есть хорошо.

Впрочем, чтобы быть объективным, скажу: у литературы моноприема есть чему поучиться. Она очень чутко улавливает те условности и ходы, которые в настоящее время наиболее близки читателям. На мой взгляд, И.Тарасевич это чувствует.

И последнее. И.Тарасевич интересно работает со словом. Примеров не привожу, ибо перед вами - повесть. Я замечал, если поэт - а Тарасевич начинал как поэт -сумел стать прозаиком не только по способу записывания текста, а по самому строю мышления, в его отношении к слову есть та точность и неоднозначность, когда в промежутке между словами иной раз скрыто больше смысла, нежели в самих этих словах.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Я благодарен обоим своим сверстникам. Хотел бы лишь сказать несколько слов.

Сделать более определенную концовку к повести не составляет труда, и, кстати, вариант такой концовки у меня есть. Вопрос только в том, не является ли он, вариант, литературой. Литературой, а не жизнью. Потому что в реальной жизни никто не знает, КАК, собственно, мы должны говорить друг с другом и чем все это кончится. А многие вообще, похоже, и не собираются друг с другом говорить, не то что - договариваться.