Сыч ЕвгенийЗнаки

Евгений Сыч

Знаки

1

На рассвете солнце встает из-за горы огромное и добродушное - не жжет, а согревает. Добродушие вообще свойственно огромным и непроснувшимся. Но по мере того, как поднимается оно в зенит, чтобы обозреть подвластную ему землю, солнечный круг уменьшается и, наконец, становится, тем, что есть маленьким раскаленным кружком, посылающим на землю жесткое излучение, которое помогает выжить одним и иссушает других.

Огромное солнце показалось из-за ближней горы и съежилось. Быстро и неотвратимо начиналось утро праздника и несчастья.

В это утро из недалеких деревень приходили в город крестьяне. Они приносили с собой на обмен что-нибудь - вязанку хвороста, мешок кукурузы, приводили с собой детей; здоровых двадцатилетних парней и дочерей - девиц на выданье, я голоногих подростков, и малышей, совсем еще несуразных.

Трудно ли устроить праздник? Кто его делает, знаете? Праздник люди делают сами, они все делают для того, чтобы был праздник и было хорошо. Только и нужно им - знать, когда праздновать, а еще - чему радоваться. Об этом лучше всегда заранее сообщать, предупреждать. А еще лучше, если программа дня не вчера придумана, если она проверена поколениями, освящена традицией. Вот тогда праздник будет настоящим! За месяцы станут ждать его, вспоминать о нем, о будущем празднике, готовить его в себе. И когда соберутся - все в чистом, все в праздничном, нужно только не обмануть их ожиданий: сделать все так, как они вспоминали, как надеялись - "как в тот раз". А в тот раз сильно хорошо было... Известно - праздник! Отцы все серьезные, матери озабоченные. Дети просто радуются, юноши и девушки присматриваются.

Если сейчас им преподнести что-то новое, если сейчас их чем-то ошеломить, то только помешаешь им праздновать: отцам быть серьезными, матерям - озабоченными, юношам и девушкам присматриваться друг к другу. Только детям будет хорошо, им все равно что, лишь бы что-то. Значит, важно добиться, чтоб никаких отклонений, чтобы все как всегда, чтобы был праздник. Лучше всего программа стандартная, проверенная. От добра добра не ищут.

Сначала ярмарка. Постоять, поробеть немного. Сменять у кого что есть на кому что нужно. Привыкнуть, подивиться - пестро живут, шустро, шумно лихие люди в городе. Пива выпить чуток - не чтоб напиться, а от стресса только.

Ну а там все на поле. Состязаться. Состязаться, конечно, будут не все, состязаться будут юноши: в беге, борьбе, метании снарядов, стрельбе. В военно-прикладных видах, в общем. Спорт, он чем хорош? Во-первых, здоровые все физически, а значит, работают лучше и в случае чего - резерв надежный. А во-вторых, чем больше бегаешь, тем меньше мыслей разных ненужных в голову лезет. В здоровом теле - здоровый дух. Умели люди сказать! Такие высказывания называются аксиомами. Аксиома - это то, что не надо доказывать. Нет, в самом деле не стоит доказывать. Лучше запомнить и все, а то еще запутаться можно. Логика вообще вещь запутанная: тезис, аргумент, а то еще - тезис, антитезис, синтез. Чтобы истину доказать, чтобы всем все объяснить доступно, эти премудрости надо насквозь знать. Те, кто аксиомы измышляет, обучены чему следует, и, между прочим, хороший паек за свою работу получают. А остальным потому надо слушать и запоминать дорогостоящую мудрость: в здоровом теле - здоровый дух.

Так что, чем больше народу прыгает и чем дальше - тем полезнее для общества. Остальные пускай на прыгающих смотрят, это тоже полезно. Отцы вспоминать будут, как в свое время прыгали. Девушки пусть приглядываются им замуж выходить, а муж, он всегда лучше, когда поздоровее. И подростки тем временем тоже пусть прыгают, поодаль - придет и их черед соревноваться. Пример старшего брата - лучший пример. Ну, а матери, матери только и надо, чтобы дети здоровые. Так пускай смотрят - умиляются. Положительные эмоции - вещь полезная. Праздник! Все при своем интересе. Что и требовалось.

Третий пункт программы - казнь. Сожжение. Из всех видов казни этот особенно эффектен. Удушить или там укоротить на голову - это все быстро и недостаточно зрелищно. Видимость плохая, особенно если много присутствующих. Между тем желательно, чтобы каждый видел своими глазами хоть что-то, детали-то он домыслит. Ближние - ближе стоящие чувствуют на своих лицах жар костра. Дальние во всяком случае видят пламя или хотя бы дым и чувствуют запах горелого. Хотя, если быть до конца откровенным, не так уж много запаха от одного преступника... Но тем не менее, сожжение наиболее богатое нюансами общественное мероприятие. Без него праздник не праздник.

Кого сожгут сегодня на площади - очередного отравителя или поджигателя? Вот и хорошо, что сожгут. Значит, никуда он не спрячется, никуда не денется от бдительного ока Инки, отца народа, всевидящего, всепроникающего. Значит, спокойно могут жить законопослушные граждане, тверда и крепка власть над ними...

...Взяли Амауту ночью. Черт его знает, что он там наизобретал, лучше без рекламы, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Ночь Амаута просидел в дежурке, потому что начальство на его счет не дало никаких указаний и дежурный не знал, в какую камеру его следует помещать. Утром, охранник повел арестованного по длинным коридорам и переходам в кабинет следователя.

- Доброе утро, - сказал следователь. - Прошу садиться!

И показал на трехногую неустойчивую табуретку; Садиться Амаута не захотел. Он был сильно возмущен.

- По какому праву? - сказал он.

Следователь поморщился. Он не любил банальностей, хотя и притерпелся к ним на своей работе.

- Вы садитесь, садитесь, - посоветовал он. - Зачем же стоять? Разговор у нас будет серьезный, возможно, и долгий - это от вас зависит. И не кричите. Вы человек ученый, должны знать, что сила не в громкости.

Амаута сел. Надо сказать, что за бессонную ночь он порядком устал, к тому же сидеть для него было более естественно, чем стоять на ногах.

- Так что там у вас случилось? - спросил следователь. - В чем дело?

- Это я у вас должен спросить, в чем дело?

- Давайте договоримся, - сказал следователь, - здесь спрашиваю я.

- Но я не знаю, что говорить! - возмутился Амаута.

- А вы рассказывайте всю правду, - посоветовал следователь. - Так легче.

Амаута говорил долго и старательно. Следователь не очень разобрался в тонкостях, зато в ходе следствия выяснилось - и подследственный этого не отрицал - что он изобрел знаки для записи звуков речи, что работу вел втайне от широкой общественности, посвящая в свои исследования лишь узкий круг лиц, что, возможно, сложилось тайное общество, один член которого ученик Амауты, а других подследственный не назвал. Следователь сделал вывод, что изобретение велось с целью, выяснить которую конкретно не удалось, но по аналогии вещественных доказательств можно предположить: с целью вызвать эпидемию холеры, так как подобный прецедент имел место в период правления отца народа Явар Йакана.

Этого было достаточно для передачи дела в святейший трибунал.

Настал день суда и был суд.

Амаута ждал его давно с нетерпением и надеждой. Надеялся он не на мягкость, не на доброту, не на забывчивость или слабость судей. Нет, наоборот, он хотел, чтобы суд был как можно более беспристрастен и строг. Строгость, научная строгость - непременное условие установления истины. Честно сказать, раньше, до всей этой глупой истории, он относился к судейским с некоторым предубеждением, попросту считал их людьми недостаточно умными для того, чтобы заниматься каким-либо более серьезным делом. Сейчас, после длительного общения со следователями, он только и хотел, чтобы ему была предоставлена возможность объяснить все людям, находящимся на более высоком интеллектуальном уровне. Людям, способным понять его объяснения. Не на эмоции он рассчитывал - на логику.

Председательствующий на чиновника походил мало. Создавалось впечатление, что он вообще участвует в разбирательстве из собственного любопытства. Судейские относились к нему с большим почтением, это Амаута отметил сразу. Сначала, пока шла обязательная процедура - возраст, родители, род занятий? - председательствующий молчал, только смотрел на подсудимого внимательно и с интересом. Задающего вопросы он не слушал вообще, и Амаута торопился скорее ответить на все это, второстепенное. Ждал разговора - умного, интересного. И дождался.

- Так в чем же заключается суть вашей работы? - спросил председательствующий.

- Я разложил речь на звуки и зафиксировал их. Что такое звуки? Единицы речи. Мельчайшие части, из которых состоит слово. Вот я говорю: "Инка", при этом - следите! - произношу: и-н-к-а. И, н, к, а - звуки, составляющие речь. Всего их не так много, как может показаться, всего я насчитал основных, часто употребляемых, сорок восемь звуков. И для каждого придумал знак-изображение, букву, иначе говоря. Теперь я могу с помощью этих знаков зафиксировать любое слово.

- Зачем?

- О, ваша милость, область применения этого изобретения в реальной жизни исключительно велика. Например, правитель произносит речь, а десяток специально обученных рабов записывают ее на пергаменте. Получаем десять экземпляров речи. Один отложить в архив, для потомства, остальные девять гонцы разнесут в провинции, доставят губернаторам. А там те, кто знает эту систему знаков, прочитают речь, и губернатор будет в курсе последних событий.

- Ты хочешь сказать, что слова Инки будет повторять язык простолюдина?

- Нет, это не обязательно. Можно научить разбираться в буквах и губернатора.

- Ну-ну, - засомневался председательствующий.

- Ваша милость, - убежденно сказал Амаута, - любой человек в состоянии овладеть знанием букв.

Высокий суд решил провести следственный эксперимент. Привели ученика. Председательствующий говорил на ухо Амауте слова; тот записывал их своими буквами-знаками на листах, раб относил листки ученику, сидящему в противоположном конце зала лицом к стене, и тот громко называл слова председательствующего, и ни разу не ошибся.

- Если ввести систему письменности, - оживился Амаута, видя, какой произведен эффект, - то во всех провинциях страны судьи будут по одним судить законам, правители будут править, подчиняясь единым требованиям, а отчеты станут точнее, в соответствии с высочайше утвержденными инструкциями. Опыт великого военачальника может стать достоянием каждого капитана или лейтенанта. Знания, накопленные одним поколением, перейдут к другому без потерь, и через сто лет страна станет впятеро богаче знанием, чем теперь.

- Достаточно, - оборвал его председательствующий. - Мы поняли вас. Ложь и правда будут одинаково изображаться буквами-знаками.

- Да, - признался Амаута.

- Слова правителя и слова плебея будут записываться одинаково, продолжал председательствующий.

- Ну почему же, - замялся ученый. - Можно изображать их разными по цвету, по величине.

- Не юли! - взорвался председательствующий. - Это вторичные черты, а по сути знаки будут одинаковые. Значит, ты хочешь приравнять правителя и плебея.

- Нет, ваша милость, - запротестовал Амаута. - Я не собирался этого делать.

- А что ты собирался делать? Бог дал нам глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, язык, чтобы говорить. А дал нам бог способность воспроизводить знаки?

- Но, ваша милость, - сказал Амаута, - бог дал нам руки, но не дал палку-копалку, которой крестьяне рыхлят землю, бог дал двадцать пальцев для счета, но не дал кипу-шнуры со счетными узлами, с помощью которых человек может считать до тысячи и больше.

- Демагогия, - не согласился председательствующий. - Все это дал народу Великий реформатор Вира Коча, сын бога. А ты - тоже сын бога? В своей гордыне решил ты, что сын бога был глупее тебя, раз не дал этих знаков-букв, столь способных, по твоему разумению, облагодетельствовать человечество, ты кощунствуешь, твои измышления кощунственны в самой основе. А мысль, в основе которой лежит кощунство, и деяние, прикрывающееся ею, не могут быть направлены на добро. Так для чего ты это придумал? Скажи нам, высокому суду, свои намерения. Открой правду перед лицом бога! Для чего?

- Я уже объяснял, ваша милость, - сказал Амаута, потерявшись. - Вы меня, наверное, не так поняли.

- Значит, ты считаешь нас неспособными понять тебя? Считаешь нас глупее? Ты впал в грех, это грустно. Ну, что ж, - председательствующий оглянулся на прочих членов святейшего трибунала. Они сидели с застывшими лицами.

Амауту увели.

Во второй раз его повели на суд святейшего трибунала через неделю ровно. Он опять предстал перед ответственными лицами - лицами, ответственными за истину и правопорядок, и это были другие судьи, не те, что на первом заседание, и вроде бы, рангом пониже. Когда он явился, ему оказали, что ввиду запутанности дела он должен сознаться и покаяться для облегчения совести. Амаута сказал, что согласен и попросил поскорее закончить разбирательство. Утро было прохладное и пасмурное, и пасмурно было в стенах суда, где окна, задрапированные тяжелой тусклой тканью, и в солнечный день почти не пропускали свет.

Ему сказали, что его признание относительно греховных знаков, им изобретенных, чтобы записать человеческую речь, чтобы поймать звуки в клетку символов, чтобы уравнять слова простолюдинов и властвующих, чтобы изменить мир и свергнуть отца народа и самого господа, как подтвердили и свидетели, дают основание считать его, Амауту Ханко-вальу, колдуном, пытавшимся вызвать эпидемию холеры. И что из любви к богу и великому Инке ему советуют сказать и объяснить всю правду относительно всего, что он сделал против веры и народа и назвать лиц, внушивших ему это. Однако их увещевания не смогли вытянуть из Амауты больше, чем он уже сказал на следствии и прошлом судебном заседании, причем теперь он говорил неохотно, словно понуждая себя повторять снова и снова слова, которые лишь скользили по их сознанию, повторять мысли, им непонятные и, конечно, неверно понятые.

Когда он замолчал, наступила тишина. Потом один из судейских сказал, что они, высокий суд, вынесли впечатление, что он, Амаута, говорит неправду, вследствие чего и пришли к убеждению, что необходимо пытать его. Однако они считают своим долгом предупредить, что из любви к богу ему предлагают сначала, до пытки, сказать правду, ибо это необходимо для облегчения его совести.

Амаута ответил, что он уже оказал правду.

Тогда выступил вперед второй судейский, неотличимо похожий на первого, без особых примет, и сказал скороговоркой заученную формулу:

- Ввиду сего по рассмотрении данных процесса мы, высокий суд, вынуждены присудить и присуждаем Амауту Ханко-вальу к пытке водой и веревками по установленному способу, чтобы подвергся пытке пока будет на то воля наша, и утверждаем, что в случае, если он умрет во время пытки или у него сломается какой-нибудь член, это случится по его вине, а не по нашей. И судя таким образом, мы так провозглашаем, приказываем и повелеваем ныне, заседая в суде.

Приказали отвести обвиняемого в комнату пыток и отвели.

Находясь уже в комнате пыток, члены святейшего трибунала спросили Амауту, не хочет ли он сказать правду до раздевания. Он ничего не ответил, и стал раздеваться.

Когда он был раздет, его стали увещевать сказать правду до начала пытки. Он ответил:

- Я не знаю, какую еще правду вы хотели бы от меня услышать.

Его посадили на скамью и стали вязать руки веревками и прежде чем прикрутить их, его увещевали сказать правду. Здесь, в комнате пыток, было куда светлее, чем в зале суда, потому что комната была маленькая. Факелы горели ровно. Пламя совсем не колебалось.

Он ответил, что ему нечего говорить. Тогда было приказано прикрутить и дать один оборот веревке. И гак было сделано. "О, господи!" - произнес он.

Тогда приказали дать второй оборот веревке, и дали, и предложили сказать правду. Он спросил:

- Скажите, неужели вы действительно ждете от меня чего-то?! И чего? Видит бог, я готов подчиниться вашей милости, но в чем?

Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и сказали ему, чтобы он раскаялся из любви к богу. Он ничего не ответил.

Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и он ничего не сказал.

Тогда приказали еще раз прикрутить веревку и сказали, чтобы он говорил правду из уважения к богу. Он ответил:

- Я сказал правду. Я говорю правду.

И застонал.

Тогда еще раз прикрутили веревку и просили, чтобы он сказал правду. Он простонал и ничего не оказал.

Тогда приказали потуже прикрутить веревку, и прикрутили. Он сказал, что не знает, чего от него хотят. Ему ответили, что желают услышать от него правду. Он ничего не сказал.

Приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили и попросили его сказать правду. Он ничего не ответил. Затем сказал:

- Я был сумасшедшим. Я был пьяным. Я веровал.

Тогда приказали еще раз прикрутить веревку, и прикрутили, и просили его сказать правду ради бога. Он простонал.

Еще раз прикрутили веревку. Он ничего не сказал.

Еще раз прикрутили веревку - простонал.

Тогда его привязали к станку и сказали ему, чтобы из любви к богу сказал правду прежде, чем начнется пытка. Он ответил, что готов еще раз рассказать все, всю свою жизнь, все о чем думал и к чему стремился.

- Ты хотел колдовством обрушить бедствия на людей? - спросили его.

- Я хотел дать великое знание, - ответил он.

- Скажи правду, во имя бога! - сказали ему.

- Я не знаю вашей правды, - простонал Амаута.

Затем приказали привязать его к станку за каждую руку одной веревкой и за каждую ступню одной веревкой и за каждое бедро одной веревкой. В каждую веревку вставили палку и привязали ему голову, и сказали, что просят из уважения к богу сказать правду до начала пытки. Он ответил:

- Я стар. Я готов служить богу, - и заплакал.

И за нежелание сказать правду приказали прикрутить ему веревку у правой руки и прикрутили. Он плакал и ничего не говорил.

Тогда ему прикрутили веревку у левой руки. Он закричал, плача:

- Нет правды на земле!

Затем сказал, что он от всего отрекается.

Его спросили, от чего он отрекается.

- Не знаю, - сказал он.

Тогда приказали прикрутить палку от правой ноги и оказали, чтобы он говорил правду. Он крикнул несколько раз:

- Все! Все!

Тогда приказали поднести к его лицу чашу с водой и сказали, чтобы он говорил правду, пока не начнется пытка. Он ничего не сказал. Тогда приказали облить его водой, и облили.

- О господи! - сказал он. - Чего же от меня хотят?

И знаки, буквы, эти греховные его творения стали заполнять тесную комнату, и в каждой капле воды извивался какой-то знак, и было их уже не сорок восемь, а больше, и они росли, делились и множились, строились, маршировали на плацу, и было слишком светло, потому что комната была маленькой.

Его облили из второго сосуда, и просили, чтобы он сказал правду прежде, чем его будут пытать еще. Он спросил:

- Что я должен сказать?

Ему ответили, что хотят услышать правду. Он закрыл глаза и сказал:

- Я изобрел эти знаки для того, чтобы вызвать холеру в народе.

Он покаялся во всем.

2

Покаюсь и я, ведь только покаявшемуся может быть дано отпущение. Каюсь и я, каюсь перед небом и людьми в тяжком грехе плагиата. Сознаюсь, клянусь торжественно и под присягой - это не я придумал, это святая инквизиция и ей подобные учреждения, существовавшие задолго и много после. Я же ни разу не видел, как пытают человека водой и веревками. Сам я против этого, против насилия и никогда, ни за что, ни в коем случае не смог бы причинить человеку, пусть даже виновному в том, что с помощью знаков или символов он хотел повергнуть мир в чуму, так вот, даже такому не смог бы я причинить физическую боль. Ну, уж если бы вынудили обстоятельства, если бы ждало человечество от меня лично спасения... но и тогда я поступил бы по-другому. Можно посадить преступника на табуретку и увещевать его отказаться от преступных замыслов, показывать ему фотографии того, что он намеревался уничтожить, фотографии детей и зверей, людей, живущих мирной счастливой жизнью, и просить, умолять признаться ради человечества и человечности, назвать сообщников - потому что и их ведь необходимо обезвредить. А своим сотрудникам, тому, кто сменил бы меня на моем посту и допрашивал бы виновного, я запретил бы даже голос повышать на заблуждающегося. И только когда он пытался бы избежать разговора, не слушать несущих добро слов, спрятавшись в сон (некоторые особенно ожесточившиеся на людей отщепенцы способны спать даже сидя на табуретке), я стукал бы по столу карандашом, легонько, вот так: тук! тук!

На третьи, максимум на четвертые сутки слова любви к человечеству отогрели бы застывшую душу, и он сам бы мне все рассказал, и мы вместе поплакали бы светлыми слезами великому чуду перерождения. Проверено. Это ведь тоже не я придумал: проверено португальской охранкой.

Но, к сожалению, в том времени, о котором я пишу, были приняты свои, жестокие и антигуманные, методы допроса. Впрочем, я опять должен покаяться: я даже не знаю, что это за время, где его начало и конец. Возможно, что оно даже не существовало вовсе, либо - но это только предположение! - что оно бесконечно. Меня занесло туда случайно, я не хотел, я все правильно до этого говорил и делал.

- Синий, - говорил я.

- Нет белый!

- Синий! - нажимал я.

- Нет, просто очень сильно белый.

- Желтый, - сказал я менее уверенно.

- Нет, - возразили мне, - просто очень немного белый. Слабый, белый, умирающий белый.

Тогда я взял фотоаппарат, чтобы раз и навсегда решить этот спор. Ведь свет, изломанный в линзах объектива, попадая в химию пленки, увязает там, остается навеки, как звук в букве, как ящерка в янтаре. "Какой черт ее туда занес?" - думаем мы теперь. А может, ее кто-нибудь загнал туда? Ответа нет - давно это было. Видно только: ящерица в янтаре. Видно, какие у нее лапы, какой хвост, какие когти... Так и свет на фотографии, на бумаге - в самом крепком хранилище - остается навеки таким, каким увидел его фотоаппарат.

- Убери эту штуку, - сказал Амаута.

- Нет, - ответил я. Фотоаппаратом я гордился. Он был очень новый, самый современный, а значит, и самый хороший - так все считают. Я почти не расставался с ним.

- Дай! - он взял фотоаппарат и засунул свои тонкие сильные пальцы внутрь, прямо в середину.

И смешалось время, как земля в горсти. Я вижу это, но не властен исправить. Я по-прежнему делаю все, как надо: ставлю выдержку, диафрагму, дальность - светофильтры почему-то не надеваются. Светофильтры, отсекающие тот свет, который не нужен и пропускающие тот, который необходим, спадают с аппарата, не закрепляются - и все. Это не только неудобно, это меняет все дело. Мой дед, когда увидел свою фотографию, был просто разъярен и сказал, что чего-чего, а этого он от меня не ожидал. А мне и возразить нечего. Я ответственен, раз держу фотоаппарат в руках, я, а не тот, кто его сделал или испортил. Верно? Те - далеко, до них не дотянешься, а я вот он, все видели: человек с фотоаппаратом в руках.

Когда люди замечают объектив, направленный в их сторону, они на секунду замирают, потом вздрагивают и сразу стараются принять наиболее удачную, на их взгляд, позу, сотворить на лице самое подходящее выражение, чтобы вечность застала их подготовленными.

И затвор щелкает. Щелк сверху, и люди - точки, еле видимые на асфальте. Щелк снизу - и человек нависает великаном. Щелк прямо - но кто же сейчас снимает прямо?

Наверное, только когда человек рождается или умирает, аппарат фиксирует событие помимо его воли, как неоспоримый факт, как запись в книге актов гражданского состояния. Вообще же фотографии знаменуют даты. Достижения. Остановки в пути. Они равно готовы запечатлеть естественные и вовсе неправдоподобные моменты: профессора математики с перевернутой шляпой в руке или абажур татуированной кожи над обеденным столом. А вот человек признается в дружбе, горячей, до гроба, дружбе и любви. Потом, потрясая этими снимками, он сможет утверждать: "Видите, какой я был! Как я его любил, как мы все их любили, как мы жали им руки!" В этих случаях с одного негатива делается несколько снимков. Теперь над свершившимся мнения бессильны: фотография - документ истории. Выхватывает объектив из жизни, чтобы сделать достоянием вечности, руку с оливковой ветвью, ногу в тяжелом башмаке со стальной стелечкой, лица - скорбные, радостные или равнодушные. В фас и в профиль. А на обороте или внизу, под фотографией, подпись, сообщающая, что снято, и не объясняющая для чего. Ведь люди, знакомые с письменностью, иначе говоря, умеющие читать, и так все поймут.

Возможно, Амауте следовало бы изобрести фотоаппарат, а он придумал способ делать подписи к снимкам.

3

- Да, еще один разговор у меня имеется. Я прошу не оказывать милости некоему Амауте Ханко-вальу в случае, если он обратится с просьбой, и в ближайший праздник сжечь его при большом стечении народа на площади.

Два солнца сошлись под высоким сводом овальных покоев во дворце правителя, два солнца, равные друг другу по сиянию и величию: племянник и дядя. Инка - отец народа и Верховный жрец - главный идеолог государства, и длинная их беседа уже подходила к концу. Они не часто встречались один на один, каждый предпочитал править сам в своей области, а в чужую епархию не вмешиваться. Они не часто встречались и потому, что не слишком стремились видеть друг друга: тесно двум солнцам под одной крышей. Но сегодня дела свели их вместе, и Святейший сам пришел к своему младшему родственнику и сам приказал удалиться слугам, что подчеркивало серьезность и конфиденциальность разговора. Инка насторожился при этом, но время шло, а высочайший диалог все скользил на поверхности многотемья, касаясь десятков вопросов и до сих пор ни один не ставя ребром.

- Почему? Он ваш личный враг, Святейший? Я не увидел в этом изобретении ничего опасного для религии и государства. К тому же в знаках-буквах что-то рациональное есть.

- Инке известно, в чем заключается изобретение?

- Я буду рад услышать об этом еще раз.

- Амаута нашел способ фиксирования, хранения, передачи и распространения информации.

- Вас это пугает?

- Не понял, - застыл Святейший.

- Пусть так: чем вам не нравится это изобретение?

- Он не первый додумался до письменности, - сказал Святейший.

- Я знаю, письменность была запрещена Инкой - основателем династии, перебил правитель. - Но с тех пор столько воды утекло, что можно, наверное, безболезненно нарушить запрет.

- В период правления отца народа Явар Вакана, - напомнил жрец, - была сделана попытка еще раз возродить письменность, но правитель мудро сжег ее изобретателя. Многие века народ обходился без умения читать и писать, но стал от этого только счастливее. И наш долг следовать заповеди сына бога, который под страхом смертной казни запретил знаки-буквы навсегда.

- Навсегда! - взвесил Инка. - Страшное слово.

- Это необходимо, мой друг, иначе мы выпустим знания из стен правительственного дворца, и тогда его не сдержат никакие границы. Этот Амаута наглядно доказал, что любой человек может научиться записывать и расшифровывать буквы-знаки. Царедворец, раб я простолюдин перед лицом этого метода равны. Мы не сможем контролировать все, что пишут и читают люди в нашей стране, а значит, не сможем управлять людьми, как это делаем сейчас. Если сегодня народ слышит правду только от наших глашатаев, воспринимает ее на слух и принимает к сведению, даже не очень размышляя о ней, - все равно мысли скоро забываются и особого значения не имеют, - то узнав письменность, они смогут фиксировать информацию, обмениваться ею и мыслями по ее поводу, фиксировать и эти мысли, и свои наблюдения, и мнения, пусть даже ошибочные. Устная история, хранителями которой сейчас являются наши жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет злаки от плевел и уже в таком виде передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и ее соответствие авторитету династии. Мы должны быть уверены, что народ пользуется только этим, чистым знанием, а никаким иным. Лояльность обеспечивается всеобщей и полной ликвидацией всякого самопроизвольного знания, всякой незапрограммированной мысли.

- Того ученого, при Явар Вакане, сожгли за то, что он вызвал холеру? вспомнил молодой правитель. - Это что - миф?

- А какое имеет значение, была в то время холера или не было ее, усмехнулся Святейший. - Ведь холера случается время от времени, не правда ли? Вот и еще одно доказательство в пользу того, что письменность не нужна: у нас нет документа, удостоверяющего наверняка, вызвал преступник холеру или эпидемия произошла век спустя. Мы знаем только, что его обвинили и сожгли - не зря обвинили, наверное, раз сожгли. Это истина настолько древняя и широко известная, что всем кажется естественной вполне и даже единственно возможной. Тем лучше для дела: народ будет поддерживать приговор.

- Но, может быть, у этого Амауты вовсе не было преступных замыслов? сделал еще одну попытку усомниться Инка - отец народа. - Будет ли справедливо предавать его огню?

- Если он не виновен, бог вознаградит его в стране, где нет ни забот, ни печалей, - ответил Святейший.

- Пусть так, - сказал правитель. - Твоя взяла, дядя! Да свершится воля наша и да не будет милости преступившему древний закон.

- Я рад, что мы пришли к общему мнению, - сказал Святейший. - Народ будет доволен, - добавил он, уже стоя в дверях.

Одним солнцем меньше стало в высоких покоях.

До ближайшего праздника оставалось пять полных лун.

Каждый день Амаута что-то терял: веру в правду, в справедливость, в бога, в гуманность правительства, в свой долг перед государством. Только всегда ли потери - зло? Намереваясь строить дом, человек запасает камни, чтобы складывать фундамент и стены. Но если вокруг пустыня, камни становятся бессмысленным грузом: не построить здание на песке. И сбросив их с плеч, только освободишься от тяжести, от гнета, и станешь более жизнеспособен в данных условиях, чем человек, который тащит на себе через пустыню кирпич.

Настал его день, день праздника и несчастья.

Амауту привели на площадь - пуп города, так же, как город - пуп страны. Привязали, стали ждать. Ждали народ - главное действующее лицо намеченного спектакля. Народа не было, состязания занимали его сейчас согласно программе. Всему свое время. Только отдельные зеваки, из тех, вероятно, которых спорт по причине собственной неполноценности не привлекает, застенчиво околачивались где-то по периметру площади. Что их тянуло сюда не понять да и незачем понимать. Не входило это в задание, а задание лейтенанту - молодому, подающему надежды отпрыску хорошей военной фамилии, было дано следующее: обеспечить надежную охрану преступника до того, как его сожгут, и места казни, пока пепел не будет надлежащим образом собран, истолчен и развеян по ветру. Все остальное лежало на ответственности жреца и двух его дюжих помощников. "Где ж он ветер-то возьмет? - лениво размышлял лейтенант о заботах жреца. - Жара такая - мертвый штиль. Только и остается, что к богу с рапортом обратиться".

Собственно, задание было совсем легкое, обеспечить порядок здесь смог бы и ефрейтор. Просто традиция существовала - проверять всех перспективных офицеров во всех возможных ситуациях. Противно, конечно, но необходимо. Вроде касторки.

Ладно, хоть преступник оказался спокойный. Стоял, запрокинув голову, касаясь затылком столба, и, щурясь на солнце, улыбался. Пока все обходилось, слава богу, без лишних эмоций. Даже скучно стало. Нервно так, неспокойно скучно - зевать постоянно хотелось. "Нехорошо, - убеждал себя лейтенант, - нехорошо. Тоже довод - скучно. Надо быть серьезным и собранным. Наверняка наблюдают откуда-нибудь, зевни лишний раз - заметят, доложат. Выдержки, скажут, нет". А хотелось ему сейчас уйти за город, лечь на сухой глинистый склон и полежать, лениво глядя-не глядя в небо. До вечера. А потом вернуться в город и напиться, ну, последнее-то не уйдет. "На кой пригнали-то так рано? - думалось лейтенанту. - Скульптурную группу изображать? Выправку демонстрировать? Хоть было бы перед кем. Скорее бы все это кончилось. Надоедает. Честное слово, начинает надоедать".

Обязанности лейтенанта четко обусловлены традицией и приказом. Расставив солдат, он должен встать у самого помоста, впереди и чуть справа от преступника. И так - до огня. Когда огонь разгорится, он может отойти, но не больше, чем это необходимо. Только-только, чтоб не поджариться самому. Таков приказ. А приказы не обсуждают, их выполняют.

- Торгуешь? - послышался голос за спиной.

Лейтенант поморщился. "Этого вот только и не хватало для полного счастья, - подумал он. - Сейчас плакаться начнет, на нервы действовать".

- Знаешь, зачем ты тут стоишь, лейтенант? - риторически, не ожидая ответа, спросил преступник. - Ты меня продаешь. Точнее даже, продаешь не меня, а зрелище, большое театрализованное представление под названием "Сожжение государственного преступника", - привязанный говорил негромко, но лейтенант стоял от него всего в двух метрах и отойти не мог, не имел права. И не было шума, способного заглушить слова, народ еще не собрался, а потому слышно было каждое слово ясно и отчетливо.

- Вот ты, наверное, сейчас думаешь, - продолжал преступник, - почему это тебя, боевого офицера, человека из первой зоны, поставили сюда выполнять задание, с которым справился бы любой ефрейтор. Думаешь? Так вот, сейчас ты - реклама. А реклама должна быть яркой, броской. Иначе товар не продашь, это любой торговец знает. А продавать будет кому - сюда соберется море публики. Еще бы! Шестеро солдат, лейтенант... Наверное, что-то интересное. К тому же власти так добры, что не берут за это зрелище денег. Публика валом повалит на дармовщинку - и ошибется, как всегда. Расплачиваться за сегодняшнее зрелище она будет всю жизнь страхом и послушанием. А ты и вправду похож на витрину, лейтенант: бляшки начистил, знаки нацепил, побрился гладко. Как на свидание. Все верно, хоть и придет на это свидание не одна какая-то конкретная девица, а толпа. Но и толпа, она - женщина: капризна и истерична, любит силу, энергичность, жестокость, любит яркое, хорошо воспринимает, когда ей льстят, и когда на нее прикрикнут. У этого задания, которое ты сейчас выполняешь, лейтенант, есть одна хорошая сторона - сегодня вечером уйма женщин захочет принадлежать тебе. Если, конечно, ты сможешь простоять до конца вот так: прямо, упруго и мужественно, как фаллос, перед соитием. Только боюсь, что для тебя самого этим вечером все женское внимание будет ни к чему, вряд ли ты окажешься еще на что-то способен сегодня. А вот напиться - да, напиться рекомендую. Большое облегчение от нервов - напиться вовремя. А то еще, чего доброго, заснуть не сможешь.

Амаута развлекался.

Последние полгода он просидел в одиночке. Кормили там неплохо, сначала это даже вселило в него надежду, но, подумав, он сообразил, что к чему, и радоваться перестал. "Товарный вид придаете?" - спрашивал он тюремщика, который молча просовывал в оконце - три раза в день - положенный паек смертника. Тюремщик не отвечал. За полгода у Амауты было время поразмыслить о том, о сем, но не с кем было поговорить. По разговору он скучал, по собеседнику - пусть глупому, пусть молчаливому. Он даже вспоминал с сожалением о том времени, когда шло следствие. Пытки стерлись, потускнели в его памяти. Да, были пытки, но была и радость общения, пусть жалкая радость, пусть квазиобщения, но была. Если бы к нему в камеру посадили любого человека, уголовника или даже провокатора, он был бы счастлив безмерно. Но смертник должен в одиночку обдумать всю свою жизнь, свои ошибки - чтобы полнее воспринималась милость прощения.

Если он покается перед казнью, то ему будет даровано прощание. Так сказал вчера тюремный жрец. И в этом случае сгорит только его грешная телесная оболочка, а душа, очищенная покаянием и страданием, взлетит прямо в небо, прямо к богу. Гораздо опасней - предостерег жрец, - погибнуть неожиданно, пусть даже в бою за правое дело, но не получив предварительного отпущения грехов. "Вот это да, - подумал Амаута, - вот это льготы! Какая такса! Десятки лет праведной жизни стоят пяти минут покаяния".

Сейчас, произнеся напрасные слова больше в воздух, в общем-то, чем непосредственно лейтенанту, он прикидывал: стоит каяться - нет? Говорят, что подкова на пороге приносит счастье даже тому, кто в это не верит. Так, может, все-таки покаяться? К тому же за это обещали придушить, как только поднимется первый дым. Не дадут сгореть заживо. Неприятно, наверное. Хотя, конечно, и придушат - тоже радости мало. Но все-таки...

И тут ему стало смешно: странное существо - человек. Любит выбирать. Так или иначе, за или против, под или над, с маслом или с медом, за наличные или в кредит, немедленно или после свадьбы, лежа или стоя, быть или не быть.

- Знаешь, лейтенант, - сказал он. - Ты сейчас представляешь государство. То самое государство, которое испугалось меня настолько, что считает своим смертельным врагом. Видно, не можем мы существовать вместе, я и государство, раз решило оно меня убить. И я вот - привязан здесь к столбу, и все, что здесь произойдет, нельзя назвать иначе, как убийством, убийством беззащитного человека. Насколько интереснее и благороднее было бы, - слышишь, лейтенант! - отвязать меня и дать мне топор, и мы бы рубились с тобой здесь же, перед народом - насмерть. Красиво, правда! Ведь ты бы зарубил меня наверняка, а, лейтенант? Ты же специалист, профессионал, моложе лет на двадцать, в отличной форме, тренирован с детства. Ведь никакого риска нет! Ведь ни малейшего! Почему бы тогда не попробовать? Ведь ты-то не отказался бы, а, лейтенант? Да вижу, вижу, не отказался бы.

- Знаешь, за что я здесь, лейтенант? - продолжал Амаута. - Тебе сказали? Я здесь, потому что хотел дать народу возможность обмениваться знанием. То, что сейчас знает один, могли бы узнать все. Крупицы знаний каждого собирались бы воедино и становились общим достоянием. Ты мог бы разом получить все, что ценой долгой и трудной жизни узнал твой генерал! И люди не скрывали бы своих знаний: всегда хочется, особенно, в конце жизни, передать другим то, что накопил. Чтобы не пропало, продолжало жить в других, если бы-это вышло - может быть, ты стал бы генералом, лейтенант, не дожидаясь седин. Скороспелым лейтенантом-генералом нового правительства. А потом твои батальоны и полки, дивизии и армии разбил бы в пух какой-нибудь сапожник или кузнец, получивший те же военные знания. И он бы обязательно разбил тебя, потому что стал бы военачальником по призванию, а ты - ты офицер только потому, что не мог иначе: дедушка был вояка и отец - кадровый офицер, тебе просто некуда было деваться, лейтенант, вот ты и в армии. Так что радуйся, из моей затеи и в этот раз ничего не вышло, а то пришлось бы тебе в тридцать лет осваивать новую профессию. Вот почему ты сжигаешь меня связанного, лейтенант, - чтобы наверняка сохранить денщика и домик в первой зоне. Чтобы сменить домик на дом, больше и роскошней. Чтобы обвешаться орденами за то, что совершат солдаты, которых ты пошлешь на смерть. Чтобы получить пенсию - такую же, как у деда или, желательно, большую. Персональную. Так как, шевалье, руки не чешутся огонь зажечь? Ведь это ты меня сжигаешь, в конечном счете! Не терпится, наверное?

- Пачкаться! - неожиданно, ругая себя за невыдержанность, почти не шевеля тонкими губами, отозвался лейтенант. - Народ тебя сожжет, сам.

- Ну-у, - посожалел о лейтенанте Амаута. - Разве можно верить в этот анекдот, молодой человек? Главное - толпу собрать, а в ней десяток можно найти для чего угодно. Скажи им, что на шест надо забираться, кто выше, и полезут. Скажи, что надо магазины грабить или гимны петь, что это-де насущная необходимость и требование времени - ограбят и запоют. Или, скажешь, нет? Заметь, удобная форма: требование времени. Потом начнут выяснять, кто виноват, кого судить - а некого. Время было такое, жестокое, суровое, не люди - звери, а зверей - тех и вовсе выбили. Думаешь, на шест лазить - не человека убивать? А убивать - это даже интересней. Особенно, безнаказанно, особенно, если за это еще и похвалят. Хочешь, эксперимент проведем: давай тебя привяжем к столбу. И тебя сожгут, ахнуть не успеешь.

Между тем на площади стал собираться народ. Пришел откуда-то жрец с помощниками, которые сноровисто соорудили небольшой костерок невдалеке от помоста. Головнями из него, когда придет время, будет подожжен большой костер. Здоровые, хмурые ребята-носильщики притащили Святейшего в кресле под балдахином. Зеваки с периметра решительно устремились к центру площади, ближе к событиям.

Наконец народ повалил валом, и сразу стало тесно. Лейтенант вытянулся и закаменел, сейчас он даже слегка поблескивал на солнце, как будто его ненадолго окунули в жидкий азот.

- Давай-давай, лейтенант, - подбодрил его Амаута, - старайся! Близок твой час. Ты уж не ударь в грязь лицом, оправдай затраченное. Зря, что ли, тебя двадцать лет калорийно кормили и квалифицированно учили? - Лейтенанта слегка покорежило. - Ничего - утешал его въедливый голос, - это еще только игрушки. Вот в следующий раз тебе, как оправдавшему высокое доверие, поручат убрать кого-нибудь без лишнего шума, или дикарей усмирять пошлют, за то, что на луну, мерзавцы, молятся и податей платить не хотят. А что ты думал, служба - развлечение? Маневры? Занятия физкультурой?

Звон гонга над площадью погасил все остальные звуки, как магниевая вспышка гасит свет. Насторожилась тысячеголовая масса. И к Амауте пошел жрец, и гнусавя, стал тыкать в лицо что-то священное. Амаута глядел на него с сомнением, соображал, каяться все-таки или не каяться?

- Не так бойко, святой отец, - решительно сказал он, - а то ты мне зубы повредишь этим предметом. Отойди, не засти. Покаяться хочу перед народом в страшных грехах. "Такая трибуна, - подумал он. - Такая широкая и представительная аудитория. Грех совершу, если не воспользуюсь. Большой грех".

- Народ! - обратился он к толпе. "Какой голос", - уважительно подумали лейтенант и Святейший одновременно.

- Народ! Я нес тебе большую правду, да не донес. Отобрали они, - Амаута обвел глазами первый ряд почетных гостей, - ее у меня, спрятали. Казните меня теперь!

- Он хотел наслать на народ холеру! - закричал жрец. - С помощью колдовства. Вот его колдовские знаки!

Амаута почувствовал, что ничего уже никому не сможет объяснить. Он замолчал и смотрел теперь на народ спокойно.

Жрец тоже замолчал. Собрался с мыслями.

- Отдаю твою душу дьяволу, нераскаянный грешник, - вспомнил он формулу. - Люди, кто совершит святое дело: избавят мир от нечестивца? Бог радуется, глядя на верных своих слуг с небес!

Первым из толпы, расталкивая непроворных, вышел здоровенный мужчина, бледный, но по внешнему виду здоровья отменного: "Слуга божий, штатный провокатор", - не удержался Амаута. Тихо так не удержался, почти не шевеля губами, но лейтенант его услышал.

- Благословляю! - обнадежил решительного жрец.

"Скорее бы кончилась волынка, - подумал по этому поводу здоровенный. А то затянут, как всегда".

"Развелось умников, шагу ступить нельзя. Жечь! Жечь!" - высоким и худым был второй. Вышел, дрогнув тонкими губами, посмотрел на жреца.

- Благословляю!

Все молчали. Только потрескивал костерок, да вздыхала толпа, даже не вздыхала, а так, переводила дыхание, когда выходил очередной доброволец да жрец произносил свое.

"Доброе дело у бога зачтется. Может, свой грех там закрою", - вышел широкоплечий, средних лет.

- Благословляю!

"На дистанции почти все меня обошли, но тут я не буду последним!" застыл перед жрецом парень.

- Благословляю!

"Раз-другой на глаза попадусь, - может, срок испытания скостят", вышел ремесленник из третьей зоны.

- Благословляю!

"Не мое бы это, конечно, дело, но участвовать лично хоть в одном местном обряде - нелишне, будет о чем вспомнить. Тем более, что тут власти предержащие сами себе "козу устроили". Это ж золотое дело для них! Прошляпили, чинуши. Взяв на вооружение передовой опыт, составили бы на каждого досье, завели бы картотеки: "то задержан, кто замечен, а кто склонен. Этот тип - родоначальник бюрократии, способный задавить страну, отбросить ее на сотни лет. Перевороты совершают неграмотные, и во время всех восстаний первыми летели в огонь бумаги. Так что объективно он - по ту сторону баррикад. И раз уж выпала такая возможность, я внесу свой скромный вклад в спасение всех этих простых, неиспорченных цивилизацией людей от незнакомой им гидры грамотности. Я - за!".

- Благословляю!

"Я ведь согласился, согласился, я все сделаю сам. Зачем они меня подталкивают? Я не хотел этого, учитель! Но иначе не могу я, я ведь не только за свою шкуру пекусь. Я теперь - единственный, кто знает знаки-буквы, и должен сохранить свою голову, чтобы продолжать общее дело. Они сказали, что без "этого" отречение не будет полным. И потом, они ведь мучили меня, если бы вы знали, как они мучили меня, учитель! Я вынужден. Простите, если можно. По правде говоря, я даже не знаю, поможет это или нет. Все-таки они, наверное, убьют меня потом. Не так пышно, конечно, удушат просто - и все. Но один шанс пока есть: а вдруг поверят? А вдруг действительно отпустят? Надо поторопиться, чтобы успеть. Простите, учитель!".

- Благословляю!

"Разве ж можно - холеру? Как тот раз холера была, считай что вся деревня вымерла. Нельзя такого оставлять, он всех поубивает. А у меня четырнадцать душ, с внучатами. Нельзя".

- Благословляю!

"Что-то приуныла толпа. Никто не выходит. Вон, даже старикан поперся, а все равно недобор. Интересно как... будет корчиться, вот - был, есть и сейчас, а не станет его. Неужели больше никого не найдется? А, была-не была. Запалим дядю".

- Благословляю.

Не находилось больше никого. Тысячи ждали с любопытством и нетерпением - а ведь не шли. Между тем в законе сказано четко: десять добровольцев из народа должны зажечь костер разом. Народ сам казнит тех, кто злоумышляет против бога и людей.

- Ну, что? - обратился к народу жрец. - Или отпускать злоумышленника и колдуна? Задерживаете святое дело, люди! Не торопитесь послужить богу. Ну! - Ну! - он посмотрел на толпу.

- А я что? Я, раз надо, пойду.

- Благословляю!

Десятый медленно, неуклюже ступая, подошел к костерку, у которого сгрудились добровольцы, наклонился за головней-факелом, потом - вроде оступился, сделал еще один неверный шаг да так и рухнул лицом в костер. Из его домотканой спины торчал короткий, оперенный конец стрелы.

- Кто? - вскрикнул лейтенант. - Откуда?

- Из того дома, наверное, - крикнул ближе к нему стоящий солдат.

- Дорогу! - закричал лейтенант на толпу. Толпа попятилась, но не расступилась, не из упрямства - просто некуда было.

- Не тем занимаетесь, лейтенант, - остановил офицера жрец. - Ваше дело охранять, а не ловить. Так кто будет десятым? - толпа молчала. Десятого не находилось.

- Сейчас еще девятого искать будете, - подал голос, как проснулся, Амаута.

- Убьют? - машинально спросил лейтенант.

- Их и убивать не надо, сами разбегутся.

Добровольцы пока не разбегались, просто слились вместе, слились в странный комок на восемнадцати ногах и медленно, медленно пятились от костра и помоста.

- Стой! - рявкнул на них лейтенант. - Стойте, шкуры! Задержать!

Двое солдат, повернув копья горизонтально, преградили добровольцам путь к толпе. Те уперлись в копья и, глядя поверх голов, начали пятиться в другую сторону.

- Кто это был?

- Да ты уже на меня-то не кричи, пожалуйста, - ответил Амаута, - не знаю я, кто это был. Знал бы, так не сказал, - а сейчас вот честно и радостно говорю: не знаю. Значит, нужна народу моя правда, - продолжал он, глядя куда-то вверх. - Значит, прав я был, лейтенант, в своем деле. Значит, менять тебе все-таки профессию, когда разобьет ваши войска сапожник. И не видать тебе теплой пенсии, как своих ушей. Значит, я не горю, лейтенант, а ваша затея горит при ясной погоде.

Жрец в разговор не вмешивался, жрец убедительно говорил что-то народу, а народ от него тихо отходил, наступая на носки задним.

- Нет, - сказал лейтенант, - ты ошибаешься. Это ты сгоришь. Ты у меня все-таки сгоришь. Ты меня не знаешь!

- Права не имеешь, лейтенант, - отозвался Амаута. - Ты же государственный служащий, у тебя же нашивки лейтенанта. При всем народе нарушить закон - неужто посмеешь?

- Эй, вы! - обернулся лейтенант к добровольцам. - Берите факелы. Живо!

И те, помешкав, взяли факелы-головни, потому что наяву увидели смерть. Страшен был лейтенант. Он подтолкнул, лично подтолкнул замешкавшихся к помосту, а затем посмотрел на преступника остро и твердо:

- Гляди, говорун!

И рванул с груди нашивки и бляшки. Потом подошел к костерку, выхватил оттуда головню и ткнул ее в помост, как в живое тело нож.

Вое молчали. Только шипели, разгораясь, дрова. "Горишь, лейтенант, донеслось сквозь дым с помоста. Голос был странно спокойным и даже доверительным. - Горишь, лейтенант! Все вы горите, а вот я, кажется, остаюсь".