"Тайна моего двойника" - читать интересную книгу автора (Светлова Татьяна)ГЛАВА 2 ХОЖДЕНИЕ ПО ТРУПАМПроехав несколько километров по Волоколамскому шоссе, мы отпустили такси. Серое каменное здание роддома имени Ленина-Ахматовой находилось в небольшом парке, где мы с Джонатаном погуляли минут десять, обсуждая, как и у кого будем выяснять про акушерку Куркину. Женщина могла быть уже на пенсии, а могла и работать. В последнем случае наша задача упрощается: мы просто поговорим с ней, расскажем правду и спросим, каким образом и что она знает об этом. Но вот если она на пенсии… Надо будет как-то добыть ее адрес. Наконец, я решительным шагом направилась к дверям. Увидев первую попавшуюся женщину в белом халате, я бросилась к ней и горячо заговорила с сильным английско-американским акцентом. — Здrавствуйте, мэм… Э-э-э… Товаrищ… No, госпожа! Здrавствуйте, госпожа! Я ищу Елену Петrовну Куrкину! Скажите мне, где ее можно найти, пожалуйста, please! Женщина смотрела на меня во все глаза с таким изумлением, словно ей явился инопланетянин. Кажется, она ничего не поняла. — Я ищу… — начала было я сначала, но она меня перебила: — Я не знаю никакую Куркину. Вы меня понимаете? Не знаю. — Но не может быть! Она здесь rаботала! — Когда? — Когда я здесь rодилась! — Она, должно быть, уже на пенсию вышла. Вам лучше к главврачу пройти. Вы понимаете меня? — нервничала женщина. — К глав-вра-чу. Вон там, в конце коридора, направо. Понимаете? — Очень даже понимаю! Я говоrю по-русски! Я rодилась здесь! На этом я решила закончить первую часть моего представления и, поблагодарив женщину, я двинулась по коридору в указанном направлении. — Только он тоже недавно здесь работает! — понеслось мне вдогонку. Что ж, тем лучше. Если в истории этого роддома есть какие-то тайны, то новая главврачиха их вряд ли знает и мне будет легче узнать от не про Куркину. У меня в сумке лежала коробочка французских духов, приготовленных для той, кто сумеет мне дать информацию. Я, собственно, и предполагала, что этим человеком будет главврач, но мне как-то не пришло в голову, что это может быть мужчина. Но он был мужчиной. Довольно молодой, очень южный, с нежными похотливыми глазами он, увидев меня, расплылся в белозубой улыбке и радушно встал со своего стула, а уж услышав мой потрясающий акцент, так просто растекся патокой. Слушая мою душераздирающую историю о том, как в недобрые советские времена акушерка Куркина подружилась с моей мамой и помогла ей окрестить ребенка, то есть меня, тайком, став, таким образом, моей крестной, которую я, уже давным-давно гражданка Юнайтед Стэйтс оф Америка, желаю теперь разыскать, он сочувственно кивал головой и, кажется, вовсе меня не слушал. Потому что, едва я закончила свое повествование, как он немедленно поинтересовался, не хочу ли я с ним поужинать в одном изумительном местечке с настоящей русской кухней, по которой у меня, он предполагает, должна быть ностальгия. Ответ мой заключался в том, что пока я не закончу свои дела, у меня не будет аппетита, и, соответственно, у него — шансов со мной поужинать. — Сразу видно: американка, — польстил мне главврач. — Дело — прежде всего! — Именно, — подтвердила я сурово. — Ну, попробуем тогда разыскать вашу крестную… Он нажал на кнопку селектора и попросил секретаршу принести ему архивы. — Я бы с удовольствием показал вам Москву… Вы давно здесь не были? — Давно. — А приехали вы надолго? Я колебалась. Сказать «нет» — значить, заставить его поторопиться с его ухаживаниями. Сказать «да» — дать повод строить планы на встречи со мной… Ну и пусть строит. — О, да! Я ведь не туrист, котоrый пrиехал на week-end осмотrеть Кrемль. Я — я на rодину пrиехал. И хочу здесь пrобыть достаточно долго, чтобы ощутить свой коrни… Ну как? Он еще не плачет от умиления? — Может, даже останусь тут жить… Если понrавится. — Конечно, понравится! Особенно, если знающий человек покажет вам самое лучшее, что есть в нашем городе! Тогда вы просто не сможете устоять! На мое счастье вошла секретарша с папками в руках. — Посмотрим, посмотрим… — пропел главврач, раскрывая скоросшиватели, пахнущие пылью. — Так-так-так… И пожалуйста, вот она, ваша Куркина! Она работала главной акушеркой. Записывайте адресочек… Это в Бибирево… Может, переехала, но у нас новых сведений нет. Так как насчет ужина? — Гляньте в окно, — сказала я ему. — Видите высокого кrасивого мужчину, котоrый пrогуливается у входа? Это мой муж. Спасибо вам за содействие. И раньше, чем он оторвал взгляд от окна, я исчезла за дверью его кабинета. Снова такси, разбитые московские дороги, разлетающийся из-под колес грязный снег, перемешанный с солью и песком, серо-желтые сугробы вдоль обочин, облезлые блочные дома типовой застройки… Живешь здесь и всего этого не замечаешь, а съездишь вот так за границу, вернешься — и обидно за отечество. Особенно, когда рядом с вами иностранец, мнение которого для вас не безразлично. Я глянула на Джонатана. Он сидел с закрытыми глазами, откинув голову назад. Состояние московских дорог и домов его явно не интересовало. Выражение его лица мне показалось странным. — Джонатан, — дотронулась я до его руки, — с тобой все в порядке? Не открывая глаз, он поймал мою руку, заграбастал ее в свою ладонь, прижал к своему бедру и легонько кивнул. Прошло еще, наверное, минут пять, когда он, наконец, посмотрел на меня, и я снова подивилась необычайной красоте этих прозрачных, резко обведенных черными ресницами глаз. — Мне хорошо, когда ты рядом, — проговорил он и снова закрыл глаза. Мы притормозили у длинной, как колбаса, пятиэтажки. Попросив таксиста нас подождать, мы вошли в убогий обшарпанный подъезд, воняющий мочой. Я снова покосилась на Джонатана. Он либо не обратил внимания — хотя это было бы затруднительно, учитывая запах! — то ли не подал виду. Наверное, это и называется корректность… Искомая дверь обнаружилась сразу же, на первом этаже. Дверь нам открыла молодая миловидная женщина в переднике. Вслед за ней по тесному коридорчику полз на четвереньках годовалый малыш, глядя любопытными глазенками на нас. — Добрый день. Елена Петровна Куркина здесь живет? — Елена Петровна?… А вы кто? — Я… О, это целая история! — Я решила не менять версию, которую уже использовала в роддоме. — Я ее крестница. — Кто?! — Крестница. Когда я родилась в роддоме, где Елена Петровна работала, она помогла моей маме меня окрестить. — Никогда не слышала подобных историй! Молодая женщина осмотрела нас подозрительно. На Джонатане ее взгляд задержался и на несколько мгновений в нем вспыхнул чисто женский интерес. Она непроизвольно поправила волосы и сразу же, как бы спохватившись, отвела глаза. — Простите, а вы ее дочь? — решила я перехватить инициативу. — Невестка… — Может, она вам просто не рассказывала? В те времена все это тщательно скрывалось, а теперь она могла просто и забыть эту историю… Но я, когда узнала, что у меня есть крестная, я сразу захотела с ней встретиться… Женщина покачала головой. «Надо же!» — пробормотала она и наклонилась, чтобы удержать малыша, который собрался выползти на лестничную площадку. — Иди, иди в комнату, Игорек, здесь холодно! «Игорек». Я тоже звала Игоря так. Так нежно: «Игорек». И мой Игорек помог убийце меня найти… — Так что, — очнулась я, — мы можем с ней поговорить? — Елена Петровна умерла. Я отчего-то так удивилась, будто акушерка Куркина обязана быть бессмертной. Я предполагала, что она могла выйти на пенсию, могла переехать, — но не умереть. На мое растерянное лицо смотрели двое: глаза Джонатана пытались уловить и понять содержание нашего разговора — было условленно, что он не открывает свой английский рот, а я перевожу ему все потом; в глазах женщины мелькнуло сочувствие. — Пройдете, может? А то холод в квартиру идет. — Спасибо. Мы вошли. Квартира пахла молоком и детскими пеленками. — У меня тут беспорядок, не обращайте внимания, — извинилась хозяйка. Кажется, пригласив нас из вежливости в дом, она теперь не знала, что с нами делать и жалела о своем опрометчивом жесте. Это был самый подходящий момент для вопросов, на которые женщина должна охотно откликнуться, чтобы избежать неловкого молчания. Я бросилась в атаку: — Давно ли Елена Петровна умерла? — 29 сентября. — Что же с ней приключилось? — Попала под машину. Это так ужасно было… Одно хорошо, что она сразу умерла, не мучалась… Я посмотрела на Джонатана, словно он мог мне подсказать следующий вопрос, вернее, наиболее тактичную форму вопроса. Но он, бедолага, не только не мог мне посоветовать — он и понять ничего не мог, и только серьезно смотрел на меня своими глубокими прозрачными глазами в сумрачных камышах ресниц, чувствуя, что что-то не так. — Ох… Сочувствую вам… — заговорила я, осторожно нащупывая верную интонацию разговора, в котором я надеялась выяснить кое-какие подробности. Конечно, может, у меня просто уже крыша едет от всех этих покушений на нас с Шерил, но наезд машины на акушерку, располагающую важной информацией, мне показался подозрительным. — Нынче так безобразно в Москве ездят — как хотят! — продолжала я. — Ни правил не соблюдают, ни ГАИ не боятся! Сплошное хулиганство! Его хоть судили, водителя? — Какое там! Не нашли. Он сбил маму и сразу скрылся. — И даже свидетелей не было? — В милиции сказали, что показания свидетелей очень приблизительные, дело вечером было, и в темноте никто точно не разглядел… Так что они закрыли дело. — Вы, как я понимаю, жена ее сына? — Ну да, невестка. — Сын-то, должно быть, горевал очень… — Горевал. Да и я тоже. Мы с мамой дружно жили. Все вместе, в этой квартире. Она мне с Игорьком помогала… У нее покраснели глаза. — Сочувствую, — снова повторила я. — Как жаль, что моя мама мне раньше не рассказала про мое крещение… Я бы тогда успела хоть познакомиться поближе с моей крестной… А вашему мужу сколько лет? — Тридцать восемь, — удивилась она. — А что? — Когда я родилась, он был уже взрослым человеком… Может, ему мама рассказывала, как она помогла меня крестить? Нельзя ли нам с ним встретиться? — Я ему скажу, когда он с работы придет. Вы позвоните нам, я вам сейчас запишу телефон… Вы вообще-то как нас нашли? — Мне адрес в роддоме дали. — А-а… А звать вас как? — Оля. — Ну что же, Оля, так вы позвоните вечерком, часиков в восемь… А молодого человека как зовут? Я решила, что ничем не рискую и произнесла: «Джонатан». — Не русский, что ли? — Англичанин. — То-то я смотрю, ни слова не говорит… Он не умеет по-русски? — Нет. Не выучил еще. — Муж, да? — спросила она, понизив голос и придвинувшись ко мне, кося любопытными глазами на Джонатана. — Муж, — усмехнулась я, заметив сходство в выражении любопытства между матерью и годовалым сынишкой. — А вас как зовут? — Людмила. Или Люда, как хотите. — Спасибо вам, Людмила. Я позвоню вечером вашему мужу… — Косте. Константин он. — Вот и отлично. Плюхнувшись на сиденье поджидавшего нас такси, я перевела разговор Джонатану. — Теперь нам надо решить, стоит ли звонить ее сыну, Косте. Он, теоретически, мог слышать от матери мою историю… Но тогда придется ему рассказывать правду. — Вряд ли он что-нибудь знает. — проговорил Джонатан в ответ. — Иначе бы Кости тоже уже не было в живых… Но я не думаю, что мы чем-то рискуем, если расскажем ему правду. Попробуем. У нас было три свободных часа до восьми и мне не хотелось их терять. Но я не имела понятия, что мы можем предпринять за оставшееся время. — Послушай, — заговорила я, — может нам попробовать пробраться в архивы роддома? Должны же где-то быть записи о нашем рождении! — «Где-то». В каком именно роддоме? Мы ведь даже не знаем точно, где рожала Зазорина. — Ну надо же с чего-то начать… Начнем с этого. — Ты думаешь, что провернув подобное дело, Куркина не постаралась фальсифицировать все записи так, чтобы потом никто ни о чем не смог догадаться? Это было бы крайне неосторожно с ее стороны. — Но не могла же она одна устроить так, чтобы все записи, все справки были подделаны… Джонатан! Ты гений! — Ты это только сейчас поняла? — осведомился Джонатан. — Ты еще и сам не понял! Послушай: Шерил «пристроили» американцам. И я тебя уверяю, что никто не рискнул бы документально зафиксировать подобный акт передачи ребенка! Да еще в те брежневские времена! Да еще если вспомнить, что мать Шерил тоже это все делала тайком! Так что мы в архивах, конечно же, ничего не найдем! — И чему же ты тогда так радуешься? — А тому, что Куркина не могла все это сделать одна! Даже если она была главной акушеркой, то фальсифицировать все записи, все бумаги она не могла одна, это было не в ее власти! — Ей должен был помочь директор. — Именно! Главврач у нас это называется. Надо его разыскать! — Как? Действительно, как? Снова идти к тому южному-нежному и смотреть в его похотливые глаза? Я еще так неосторожно брякнула про «мужа» напоследок… Но выбора у меня не было. Главврача я увидела в коридоре. Он разговаривал с двумя женщина в белых халатах и, заметив меня издалека, отвернулся, давая мне понять, что я его больше не интересую. Я сделала вид, что не заметила, и, жизнерадостно прибавив шагу, подлетела к нему с улыбкой до ушей: — О, I am, я вас just looking for! Женщины смешались от моей «американской» наглости и отступили на несколько шагов, но главный смотрел на меня по-прежнему сурово. Я схватила его под руку и потащила по коридору, темпераментно тараторя: — Мой мужь уедет по делам на тrи дня, я хочу посмотrеть Москва с вами, вы мне пrедлагали, вы очень любезный человек, rусские вообще очень любезный люди, я так люблю Russia и Москва и rусских люди! Главврач купился с такой быстротой, что я даже удивилась. Расплывшись в улыбке, он заверил меня, что он всю жизнь мечтал быть к услугам такой леди, как я, вот только… Он глянул на часы. — Я смогу освободиться через полтора часа! — Очень хоrошо! Я за это вrемя смогу to visit бывшего главвrача, только мне нужен его адrес! Моя кrестная, пrедставляете, пеrеехала, я ее не нашла, и I think что бывший главвrач что-нибудь знает! Потоптавшись, не зная, что делать с поджидавшими его женщинами, от которых я его столь нагло увела, он, наконец, кивнул им: — Я буду через десять минут. Через десять минут в моих руках был нужный адрес. Я чмокнула трепетавшего от предвкушения вечера со мной наедине мужчину в щеку, пообещала перезвонить ему в половине седьмого и исчезла из поля его зрения. Надеюсь, что навсегда. К счастью, ехать было недолго, в район Остоженки. Решено было не звонить: разве по телефону объяснишь, кто мы такие и зачем разыскиваем Нину Александровну Демченко, бывшего главного врача роддома имени Ленина, нынче имени Ахматовой? Я попросила Джонатана остаться в такси: присутствие незнакомого мужчины могло испугать пожилую женщину, если она была в квартире одна. Мошенничества, ограбления, убийства — не было дня, чтобы о них не рассказывали в новостях и криминальных рубриках газет, и теперь не то что мужчине — женщине боялись дверь открыть. Однако, на мой настойчивый и продолжительный звонок никто не ответил. Я уже было собралась возвращаться к поджидавшему меня в машине Джонатану, как вдруг соседняя дверь распахнулась и на пороге показалась девочка лет двенадцати. Несмотря на свой юный возраст, она была подкрашена, в ушах сережки, темные распущенные волосы лежали аккуратной гривой на цветастой дутой куртке и только крошечная, несмотря на мороз, вязаная шапочка венчала ее макушку. На худых голенастых ногах были высокие облегающие сапоги на каблуках. Будь я ее матерью, я бы ни за что не разрешила появляться ей в таком вызывающем виде на улице. Оббежав меня взрослым, женским, оценивающим взглядом, который отметил и мою одежду, и мою стрижку, и обувь, и сумочку, девчушка, наконец, мне улыбнулась и сказала: «Их никого нет. На работе». — А разве Нина Александровна не на пенсии? — Нина Алексанна? — девочка заперла свою дверь ключом на длинной веревке и повесила его себе на шею, аккуратно заправив под куртку. — Нина Алексанна умерла уже. Теперь тут другие живут, молодые, Валя и Женя. Оставалось загадкой, какого они пола, эти Валя и Женя, но я не стала спрашивать. Я только поинтересовалась: «Родственники?» — Не. Молодожены. Им их родители купили квартиру Нины Алексанны в подарок на свадьбу. — А что же, у Нины Александровны нет родственников? — У ней муж был, так он тоже с ней и умер, а их дочка с мужем в Израиле живут. Они и продали ее квартиру. Моя мама еще им помогала, потому что они ненадолго сюда приезжали, на похороны, им некогда было заниматься продажей, вот моя мама и помогла. А вы тоже в Израиле живете? Или, может, в Америке? — Почему это? — удивилась я. — А на вас такие вещи классные, как у Маргариты. Она их в Израиле купила. — Это дочка Нины Александровны? — Ну да. А сейчас если кто не в Израиле живет, тот в Америке. — Да нет, я тут живу, в Москве. А вещи, ты права, заграничные. — Красивые. Особенно сапожки. На мне были короткие сапожки из мягкой черной кожи, на высоком каблуке, элегантные и весьма сдержанные. Удивительно, что они понравилась вдруг этой малявке, чьи представления о моде, если судить по ее одежде, были просто плачевны. — А вы не манекенщица? — Нет, — усмехнулась я. — Вы могли бы. Вы такая высокая и красивая… Вы знаете, сейчас есть такие агентства специальные, туда берут высоких и красивых девушек, и платят им — закачаешься! Вам надо туда сходить. Представляете, носить потрясающие платья целый день, сниматься по телевизору и еще за это бешеные бабки получать! Мечта! Я обязательно туда пойду, когда вырасту. А у вас жвачки нет? У меня жвачки не было. Но зато на дне сумки валялись маленькие фруктовые леденцы — еще из Парижа. Я пошарила, вытащила несколько и протянула девочке: — Смотри-ка, это даже лучше, чем жвачка: вот апельсиновая, вот лимонная, малиновая, клубничная… Деловито пересмотрев все фантики, она выбрала апельсиновую и сунула ее в карман. — Бери все. Тебя как зовут? — Оля. А вас? — И меня Оля. — Вот здорово! А вы ей кто будете, Нине Алексанне? — Я… Наши матери были когда-то знакомы… И я… и моя мама попросила меня ее разыскать… — Жалко, что вы пораньше не пришли, когда она еще живая была. — Давно она умерла? — Сегодня что у нас? 4 января? Тогда уже три месяца получается назад. Три месяца назад! Начало октября! Через какую-то неделю после акушерки Куркиной! — А число не помнишь? — Ой, число… Восьмого, кажись. Октября. Две смерти, разделенные девятью днями, двух женщин, работавших в одном роддоме. И знавших, судя по всему, одну и ту же тайну. — Ты говоришь, что и муж с ней вместе умер… — подбиралась я к самому важному, ощущая холодок в спине от предчувствия. — Это что же, несчастный случай? — Ага. У них дача сгорела. Ну и они тоже вместе с ней… Мама говорит, что пока пожарники приехали, там уже от них одни угольки остались… Ужас! — девочка передернула плечами. — Я как узнала, так мне потом несколько дней кошмары снились. Меня мама даже к врачу водила, и потом я таблетки пила снотворные… Мне все время снилось, что я тоже на этой даче, и хочу спастись от огня, и их тоже хочу спасти, но огонь меня не пускает, и я прыгаю в окно, и слышу, как они кричат, помощи просят… А я стою и ничего не могу сделать! Глаза ее быстро наполнились слезами, и она прошептала: «Ужас какой, правда, ужас?» Я погладила ее по голове. Шапочка, едва держащаяся на макушке, соскользнула, и я снова ласково водрузила ее на место. — Я, знаешь, тоже однажды чуть не сгорела заживо… — Правда? — глаза ее распахнулись от страха, смешанного с любопытством. Я прошла несколько шагов, уселась на ступеньку и пригласила жестом мою тезку устроиться рядом со мной. Девчушка присела, своротив коленки набок и заглядывая мне в глаза в ожидании страшной истории. — Я провела несколько месяцев в… за границей. И вот однажды рядом со мной взорвалась бомба. Ее террористы подложили. Знаешь, кто такие террористы? Оля кивнула. — А зачем они бомбу подложили? — Они таким образом заявляют, что европейские страны обязаны с ними считаться, иначе они будут убивать ни в чем не повинных людей… Я чудом выжила. У меня были ожоги на лице. И еще, у меня раньше были длинные волосы, как у тебя, даже еще длиннее. И они сгорели… Я рассказывала версию, которую сочла наиболее приемлемой для моей маленькой собеседницы, надеясь взамен услышать от нее подробности о смерти бывшего главврача. — Но мне больше повезло: мне сделали операции и я не только не умерла, но даже и лицо мое в результате не пострадало. Только волосы вот… — Ну, они вырастут! — горячо воскликнула девочка Оля. — Это не страшно! Хуже, когда умирают, как Нина Алексанна и Петр Сергееич… — Ты права. Как же так вышло, что они не сумели спастись из огня? Ведь дача — не многоэтажка, можно выпрыгнуть из любого окна, в дверь успеть выскочить! — Мама говорит — они спали. — Так крепко, что не проснулись от дыма и огня? — Мама говорит — они задохнулись от дыма и потеряли сознание. И уже больше не могли спастись… — А мама твоя откуда знает? — Ей в милиции рассказали. Они там следствие производили, причину пожара искали. А мы иногда ездили в гости к Нине Алексанне на дачу, и в милиции спрашивали что-то, вроде как там вещи обычно лежали… А вы маму мою дождитесь, она вам расскажет! — А она когда придет? — К семи. Я вовсе не была уверена, что ее мама мне расскажет известные ей подробности просто так. Придется тогда для Олиной мамы снова сочинять очередную версию — уж ей-то правду знать точно ни к чему. Я решила, что это лишнее. — Я постараюсь, — соврала я. — Так милиция доискалась причины пожара? — Мама говорит — они думают, что это из-за машины Петра Сергееича… — И причем же тут машина? — Он, как это, ну, батарейки для машины.. ну ак… акими… — Аккумуляторы? — Точно! — обрадовалась моя маленькая тезка. — Они! Он их поставил на ночь заряжаться. И канистру с бензином в дом принес. Вот и загорелось. Бензин же горючий. — Но, чтобы он загорелся, нужен огонь. Или искра хотя бы. Вот если бы Федор Иванович сигарету бросил непогашенную рядом, тогда могло… — Нет, он не бросил сигарету! Он спал. А его батарейки эти, ак… — …кумуляторы… — Ну да, они — сделали короткое замыкание… Это, знаете, когда искра в электричестве проскакивает… Страшно, правда? Вот так спишь-спишь, а электричество вдруг как сделает замыкание и — пожар… А ты спишь. Просыпаешься — кругом огонь… В ее глазах снова заметался ужас. Я обняла Олю за плечи. — Постарайся не думать об этом, ладно? С тобой ничего плохого не случится, поверь мне. В таких современных домах электропроводка надежная. Это на старой даче, которую строили какие-нибудь студенты-шабашники, она оказалось некачественная. — Вот и нет! Дача была нестарая, большая, каменная! Ее уже после выхода Нины Алексанны на пенсию построили. Такой дом красивый, двухэтажный, и гараж, и даже маленький бассейнчик, в нем летом росли кувшинки и черепашка жила… Раньше у них там был деревянный домик, он-то и был старый, но Нина Алексанна говорила, что раньше нельзя было построить такую дачу, какую хочется. А теперь разрешили. Она говорила, что она участвует в перестройке: перестраивает дачу! Понятно. Деньги, накопленные за время ее работы главврачом роддома — на месте хлебном и прибыльном — лежали, ожидая дней, когда их можно будет вытащить из кубышки и вложить в милые сердцу приобретения. Возможно, немалую часть этих денег в кубышке составляла плата, наверняка щедрая, за нас с Шерил. Ну что ж, я узнала достаточно от забавной разговорчивой девочки Оли. Пора было прощаться. — Все это теперь не имеет значения, Олечка. Ты жива и здорова, и не надо думать о всяких ужасах. Ты наверное шла гулять? Тебя во дворе ждут твои подружки? — Ой, точно! Надо же, я заговорилась с вами и забыла… Я пойду! — Пошли вместе, я тоже ухожу. — А вы еще придете? Похоже, я ей понравилась, моей тезке. — Постараюсь, — снова туманно ответила я и покинула Олю, весело направившуюся к трем девочкам во дворе, одетым в том же неуклюжем, вульгарно-взрослом стиле, что и Оля. Удаляясь, я чувствовала, что девчоночьи глаза провожают меня, обсуждая все детали моего туалета. Джонатан слушал мой отчет сосредоточенно, не перебивая. И только, когда я закончила, он спросил: — Ты можешь мне объяснить, зачем человек мог подключать аккумулятор к электросети? У вас дефицит аккумуляторов? — Не знаю, — пришлось признаться мне. — У нас с мамой никогда не было машины. — Ведь электричество стоит очень дорого, — добавил Джонатан. — У нас — дешево. К тому же, у нас всегда был дефицит на запчасти и прочие штуковины для машин, а сейчас, если они и появились в свободной продаже, то не на каждом шагу. И уж вряд ли в районе дачного поселка. — Значит, в этом ничего подозрительного нет? — Кажется, нет. — Тогда объясни мне про канистру с бензином. Зачем хозяин мог ее принести в дом? — Ума не приложу. Если бы он еще поставил машину на улице — тогда я сказала бы: чтобы не украли. Машины за одну ночь буквально «раздевают»… Но у них на участке есть гараж. — Так что мы имеем еще одно убийство? — Боюсь, что да. К тому же, странно, что они не проснулись. — Кто-то помог уснуть покрепче?… Эта девочка не упоминала каких-нибудь гостей, которые приезжали на дачу главврача? — Нет. Мы можем поехать в этот дачный поселок и порасспрашивать соседей. Если мы, конечно, найдем там кого-то в такой мороз. — Нет смысла, Оля. Соседи в лучшем случае добавят еще какую-нибудь деталь, которая нам снова позволит сомневаться и строить догадки. Но никто, кроме полиции, нам не сможет точно обрисовать картину. Только в полицию мы с тобой не можем пойти, а догадки мы уже и так строим — целую гору понастроили… — К тому же, пора Константину звонить, — сказала я, глянув на часы. Жалея изо всех сил, что Джонатан не говорит по-русски, — предстоящий разговор лучше было бы вести между мужчинами — я произносила в ледяную трубку телефона-автомата: — Не хочу обижать вашу жену, но это то, что называется «мужской разговор», который, как и наша с вами встреча, должен остаться между нами. Когда вы узнаете его суть, вы поймете меня. Я сама женщина и хорошо знаю, что женщины болтливы… — Верю вам на слово, — перебил меня низкий мужской голос, — и не возражаю встретиться с вами. Но за Люду я ручаюсь, как за самого себя: если ее предупредить — она ни за что не сболтнет. — Хорошо… — мне было неловко диктовать свои условия. — Как вам удобно встретиться? Может, поужинаем вместе в ресторане? Мы приглашаем. — Я и сам могу вас пригласить, — с достоинством сказал Костин голос. — Только нам малыша оставить не с кем. Приходите лучше к нам на ужин. Я ломаться не стала и быстро согласилась. Мы с Джонатаном зашли в магазин, накупили кучу вкусных вещей, и вскоре наше такси снова притормозило у пятиэтажной колбасы. Я немного побаивалась предстоящего разговора, вернее, не его самого, а напряженности, непонимания, недоверия — рассказал бы мне кто подобную историю, я бы сама вряд ли поверила! Но наши хозяева встретили нас радушно и непринужденно. Костя оказался симпатичным усатым мужиком, веселым и простым. Он был компьютерщиком, и одна из комнат их трехкомнатной квартиры была завалена разобранными компьютерами, которые он чинил в свободное время, чем и — похвастался он — весомо подрабатывал в дополнение к своей зарплате. Он говорил немного по-английски и сразу же затеял с Джонатаном разговор о компьютерах, программах и прочих хитроумных вещах. Я помогла Людмиле, несмотря на ее возражения, накрыть на стол и вскоре мы уже сидели за ним, чокаясь холодной водкой. — Ну, рассказывайте, — заговорил Костя, утирая усы. — Что там у вас за секреты такие? — Вы извините меня, Людмила, — посмотрела я ей в глаза, — я сегодня днем сказала не правду. — Ваша свекровь мне не крестная. Дело в том, что… Я рассказала им все, или почти все — разумеется, я обошла молчанием нашу поездку в Англию, фальшивый паспорт и некоторые другие детали и, самое главное, я не упомянула имя Зазориной. Они не проронили ни слова, слушая мое повествование, даже есть перестали. И только когда я закончила, Костя шумно выдохнул: — Выпьем! Мы снова чокнулись и принялись за еду. — Это невероятно!.. — произнесла Людмила потрясенно. Ее круглые карие глаза блестели от возбуждения. — Я вам, конечно, верю, но история ваша… Как в кино! Или в романе… Правда, Костя? — В жизни всяко бывает, — рассудил важно Костя. — Истории для романов откуда берутся, по-твоему? Из жизни! Они хоть и редко такие приключаются, да их выбирают для искусства специально — самые необычные. А простые истории, в которых ничего не случается, а так: утром встали, пошли на работу, забрали сыночка из садика, поужинали, посмотрели телевизор, легли спать — кому же это интересно? Кто же это читать будет или кино смотреть? — Верно, — ответила Людмила мужу уважительным взглядом, и я порадовалась, что эти милые люди мне поверили сразу. — Значит, кому-то мешает секрет вашего рождения, так я понимаю? — заговорил Костя. — Чтой-то у меня такое ощущение, что я видел кого-то, на вас похожего, Оля. Уж не родня ли ваша… Только вот никак не соображу… Скажу, когда вспомню. И, значит, вы считаете, что моя мать была в курсе? — Это более, чем вероятно, Костя. Вы никогда не слышали от нее историй в этом роде? Или, может, ваш отец знает? — Батя умер семь лет тому назад. Если и знал — теперь не спросишь. А мне мать ничего такого не рассказывала. Не пойму даже, как да чем вам и помочь… Наступила пауза. Я не знала, что спросить, Костя не знал, что сказать. Оставался только один возможный ход, который мог расшевелить память Кости и заставить его вытащить из нее максимум информации. И я решилась поделиться с ним своими подозрениями. — Не только мне помочь… Вам тоже: понять правду. Люди, пославшие без малейших колебаний киллера, чтобы убить нас с Шерил… Я сделала значительную паузу и договорила: — … могли дополнить этот список приговоренных к смерти и вашей матерью. Если Елена Петровна действительно знала этот секрет, то не исключено, что наезд на нее был преднамеренным… Заказчик явно в выборе средств не стесняется. Вы не были знакомы с коллегой вашей матери, главврачом роддома Ниной Александровной Демченко? Костя не ответил, кусая кончик уса. Он был явно ошарашен, но первая растерянность быстро исчезла с его лица, уступив место сосредоточенности. Мысль его работала, глаза блестели. — Она дружила с мамой, дома у нас бывала! И на похоронах была… — видя молчание мужа, откликнулась Людмила. — А что… А она?… — Она погибла девять дней спустя после вашей матери. Тоже несчастный случай. Пожар на даче… Вы не знали? Костя вдруг сделался багрового цвета. Я даже испугалась. — Я сразу им, ментам поганым, — прорычал Костя, — сказал: «Вас подкупили, сволочи! — Вы дело закрываете, потому что кто-то вам за это заплатил!» Он шумно перевел дыхание и хлопнул ладонью по столу. — Я теперь понимаю, это точно так и есть! Уж больно все нечисто в этой истории! Ни свидетелей, ни показаний, х…ня какая-то! Это убийство, ясное дело! Мать убили, суки! Он всхлипнул, если можно назвать таким словом тот сдавленный хрип, который вырвался из его груди, и положил кудрявую голову с начинающей редеть макушкой на сложенные на столе руки. Люда хлопотливо потянулась к мужу и обняла его голову, прижав к груди. Наступила тишина, если не считать тихого полушепота — это я, воспользовавшись паузой, тихонько переводила Джонатану. — Только Константин, к сожалению, ничего об этом не знает… — шептала я, — нам остается только гадать… — Возможно, есть какие-то косвенные признаки, — так же тихо ответил мне Джонатан. — Весьма вероятно, что за это дело его мать получила вознаграждение. Костя поднял голову. — Наливай! — махнул он жене. — Чего он говорит, Джонатан? — Он думает, что ваша мама могла получить подарок в обмен на молчание… Ни с кем не чокнувшись, Костя опрокинул рюмку залпом и звонко хлопнул ею о стол, ставя. — Подарки мать постоянно получала. У нас всегда, пока она работала, дом был завален духами и коробками конфет… Она ведь главной акушеркой была! — Подумайте, Костя! Одну из нас, Шерил, отдали американцам. Не исключено, что вознаграждение было особенным, необычным… Или сумма большая, или вещь какая-то дорогая, заметная, может, импортная… Не припомните? — В каком году, говоришь? — В семьдесят четвертом. — Мне семнадцать лет было, стало быть… Смотри-ка, интересная вещь получается: как раз тогда батя машину купил. Точно, тогда! — Может, накопил? — Поди узнай теперь. Он давно мечтал, да вроде денег все не хватало. У него дважды очередь проходила из-за этого. А тут взял и купил. То ли накопил, то ли и вправду мать вознаграждение получила и ему на машину дала… Она могла, для семьи никогда ничего не жалела. Нам с Людой дала недавно денег на мебель… — Дала денег на мебель… — повторила я эхом. — Нынче мебель дорого стоит… Костя уставился на меня. Он слегка захмелел, и глаза его помутнели. Но соображал он хорошо. — Думаешь, снова заплатили? — Ох, Костя, не знаю, что и думать… — А за что? Если ты тут все правильно намудрила, то получается, что на этот раз мамино молчание никто не собирался покупать — ее просто убрали как опасного свидетеля… Ты ж сама мне это и объяснила. — Предположила. — Без разницы. Так разве бывает: сначала платят, а потом убивают? — Мало ли… Может, сначала заплатили, а потом решили, что убить надежнее будет? — Ты умная вроде баба, Оля. А говоришь чушь. Сама посуди: у тебя с твоим мужем, допустим, родился ребенок, так? Теперь, по каким-то причинам, ты от него избавляешься. И все шито-крыто. И вдруг, через двадцать лет, ты решаешь, что твой секрет для тебя опасен, а? Следуешь ходу моей мысли? Я кивнула. — Далее, ты хочешь, чтобы никто и никогда не смог вытащить этот секрет на свет божий, правильно? А есть, как назло, люди, которые его знают. Ну и что, ты побежишь снова платить этим людям? «Здравствуйте, помните, двадцать лет назад я вам заплатила за молчание, так вот я снова примчалась платить, чтобы вы и дальше молчали?» Да тот человек уже забыл сто раз за двадцать лет эту историю, и предложить ему деньги — только о ней напомнить и разбередить любопытство! Мне ничего не оставалось признать, как то, что Костя прав. Но в словах Кости проскочила одна фраза, зацепившая мое внимание: «представь, что у тебя с твоим мужем родился ребенок…» Если бы у меня с моим мужем родился ребенок, с какой бы стати я скрывала бы это? Стало быть, мы с Шерил — внебрачные дети. Зазорина, наверное, была молода и не замужем, и именно поэтому решила избавиться от нас… Глаза Людмилы беспокойно перебегали с одного лица на другое и особенно внимательно вглядывались в лицо мужа, с готовностью утешить и поддержать. — Переведи мужу-то. Косте хотелось увидеть признание своей неопровержимой логики еще и от Джонатана. Слушая мой перевод, Джонатан кивал одобрительно Косте, полностью в соответствии с ожиданиями последнего. Дослушав до конца, Джонатан сказал коротко: «Шантаж». — Кто кого? — не врубилась я. — Мать Кости пыталась продать свое молчание. И ее убрали. На сей раз я перевела Косте. — То бишь, мать у кого-то попросила денег за молчание, и ей сначала дали, не пожалели… Но шантажисты обычно являются снова за платой, правильно? И, чтоб в другой раз она не возникала, ее… Заплакал ребенок, и Людмила, горестно покачивая головой, вышла из комнаты. Костя откинулся на спинку стула и сплел руки на груди. Некоторое время он смотрел на нас молча и, наконец, произнес: — И кто же это? — Не знаю, — не стала я делиться нашими открытиями и подозрениями. — Я только уверена, что это кто-то из тех, чья деятельность на виду и чья репутация могла пострадать, если бы тайна вышла наружу. — Правильно говоришь. — Не знаете, Елена Петровна ни с кем из таких людей не встречалась? Не созванивалась? Писем не получала? — Нет. — Ну как же, Костя, — заговорила, входя в комнату, Людмила. — Она же к Зазориной ходила! Она хотела попросить, чтобы нам помогли с первого этажа переехать, здесь зимой так холодно и сыро, и комары — представляете, зимой! — летают из подвала… Ты забыл, что ли? Мама еще сказала, что Зазорина обещала помочь… Людмила уставилась на мужа, не договорив. Костя медленно поднимался со стула, глядя на меня в упор. — Вот ты кого мне напоминаешь… Вот оно что… У меня возникло ощущение, что он меня сейчас ударит. Видимо, факт моей схожести с Зазориной перебросил его боль и агрессивное желание мести на меня. Но он быстро спохватился. Постояв растерянно, будто удивляясь промелькнувшему желанию меня ударить, он сел обратно. — Ну и дела, — проговорил Костя и снова налил себе водки. Люда прикрыла рюмку ладонью, но он, не глянув на жену, аккуратно и решительно убрал ее ладонь и опрокинул водку в горло. Хлопнув в очередной раз стопкой о стол, он посмотрел на меня, прищурив глаз. — А ты ведь не удивилась нисколько. Знаешь, да? — Сегодня видела на остановке ее портрет. Я вытащила из сумку желтый хрупкий листок, сорванный со стекла, и показала Косте с Людой. — Гляди-ка, до чего похожи! — изумилась Людмила. — Чего ж сразу не сказала? — суховато спросил Костя. — Сходство — не доказательство. Люди бывают похожи и без всякого родства. — Ага. Не доказательство. А то, что мать к ней ходила, а спустя несколько дней ее машина сбила — тоже не доказательство? — Строго говоря — нет. Елена Петровна могла пойти к ней на прием действительно с просьбой помочь с квартирой. А сбить ее на машине могли совсем другие люди… К тому же, еще никто не доказал, что этот наезд — преднамеренное убийство. Мы пока только гадаем, Костя, только предполагаем, только строим возможные версии. — Ну тогда моя версия — такая будет: мать участвовала в ее родах и помогла ей скрыть этот факт и пристроить близняшек. А теперь, когда она на пенсии, и у нее больше нет ни подарков, ни даже приличной зарплаты, ей невмоготу жить на нашем содержании, не привыкла она к такой жизни, она, наоборот, привыкла нам помогать… У него и у его жены одновременно увлажнились глаза. — И мама решила подзаработать, — болезненно сглотнул Костя стоявший в горле ком. — Да, шантаж, это называется, но мать мою не осуждайте! Вы ж понимаете, что Зазорина не обеднела, заплатив маме несколько миллионов. Они там, демократы-депутаты наши ср…ные, давно гребут лопатами! Не зря так во время перестройки горланили, во время путча выступали: знали, что готовят себе кормушку! Да какую! В масштабах государства! Они уже тогда делили места вокруг нее! Но только Зазорина, заплатив матери, призадумалась: ведь если дело так и дальше пойдет, она не просто несколько миллионов потеряет — они ей что, тьфу! — она самой кормушки лишится, насиженного, уютного местечка возле демократического корыта, корыта бездонного! Взять оттуда несколько миллионов — не проблема, в корыте снова появится — денежки-то государственные, все время притекают; а вот доступа к корыту лишиться — это уже беда! И порешила депутатка покончить с Еленой Петровной Куркиной — благодетельницей, когда она рожала, и опасной свидетельницей нынче… Напечатай кто в газете: Зазорина, кандидат в депутаты, председатель всех возможных женских движений — продала детишек иностранцу! — как все ее должности и посты тю-тю! Прощай, карьера! Костя вскочил, сделал несколько шагов, развернулся обратно и встал позади своего стула, уперев в спинку руки. Он оглядел нас всех по очереди и его взгляд остановился на моем лице. — Вот тебе моя версия. Все тут ясно, как белый день. — Тем не менее, это остается только версией, — сказала я мягко. В глубине души я была уверена, что Костя прав, но, памятуя выражение его лица, с которым он вставал, чтобы меня ударить, я побоялась признать вслух его правоту: последствия были бы непредсказуемы. Он мог рвануть к Зазориной лично, избить ее, убить, все что угодно. И, что не менее важно, он мог бы понести эту «версию» повсюду. А нам было совершенно необходимо узнать все до конца, найти доказательства и, самое главное, остаться, до поры до времени, инкогнито. Короче, Константин мог все испортить. Поэтому я добавила: — Эта ваша версия, как бы она ни была логично выстроена, не подкреплена доказательствами. Мы еще не знаем, рожала ли Зазорина именно в роддоме, где работала ваша мать. Я-то родилась в другом! С этим еще тоже надо разобраться… Я смогу согласиться с вашей версией не раньше, чем мы сумеем найти неопровержимые улики. — Мне не надо никаких улик!. Я пойду к этой суке и придушу ее собственными руками!!! Ну вот, именно то, чего я боялась. Но тут вмешалась его жена: — А если это все же совпадение, Костя? Не пойдешь же ты «придушивать» невиновного человека? Тот же довод, но из уст его жены, подействовал на Костю более успешно. — Тогда я займусь поисками «улик», как вы выражаетесь. — Послушайте, Костя, — вмешался Джонатан, поняв в чем дело, — мы с вами начали этот разговор с вашего клятвенного обещания сохранить его в тайне. Вы не имеете права предпринимать что-либо, потому что иначе вы раскроете нашу тайну. Оля находится в смертельной опасности и залог ее жизни — понимаете, жизни! — в том, что никто, ни одна душа, даже ее собственная мама не знает, что она в Москве. Если вы проявите хоть малейшую инициативу, вы подставите Олю под руку убийцы. Прошу вас, будьте мужчиной и обуздайте ваши чувства! Костя молчал, гладя щепотью усы. Задумавшись, он выдвинул подбородок вперед, в силу чего нижние зубы хищно оскалились, и лицо его было полно ненависти и глухой ярости. — К тому же, если вы пойдете напролом, вы рискуете отправиться вслед за вашей матерью, — жестко добавил Джонатан. — Хорошо, — наконец, произнес он. — Вы меня держите в курсе. И если моя помощь понадобиться — то я в любое время, днем и ночью, только свистните. — О'кей. Джонатан повернулся ко мне: «Пошли?» — Нет. У меня еще есть мысль. Костя живо откликнулся: «Какая?» — Я, как я вам уже сказала, родилась в роддоме имени Индиры Ганди. Не было ли у вашей мамы там подруг? Костя почесал в затылке и глянул за помощью на жену. — Я тоже не знаю… — расстроилась Людмила. — У нее были подруги, еще со времен института, — сказал Костя, — кажется, тоже работали акушерками, но где? — Запиши все данные, — предложил Джонатан. — Попробуем разобраться сами. Уходили мы от Кости с Людмилой с четырьмя телефонами, двумя адресами и обещаниями Кости ничего не предпринимать без нашего ведома. Никогда еще в моей жизни я не испытывала подобной усталости, как в этот вечер. Я была опустошена, мое тело отказывалось чувствовать, что оно живет, мой разум отказывался работать… Наверное, именно в таком состоянии люди совершают самоубийства: ничто больше не дорого, ничего больше не интересует и никакой радости, пусть даже пустячной, крошечной радости — вкусно поесть, когда голодна, плюхнуться в кровать, когда утомилась, ополоснуться душем и почувствовать, как новые, освежающие силы вливаются в тело, — я уже не была способна испытывать. Называется ли это апатия, или, может, депрессия, — я не знаю; но день «хождения по трупам» переполнил чашу, и без того уже наполненную до краев смертью… Мне казалось, что я не доживу до утра, что я умру. Ничего не хотелось делать. Едва плеснув воды в лицо, не приняв даже свой обычный душ, я сбросила одежду и упала на кровать. И забылась мертвым сном, тяжелым, неосвежающим сном без сновидений. Я рывком села на кровати. Голова кружилась, в ушах еще звучал голос Шерил и глаза мои никак не хотели уловить реальные очертания предметов: серый мрак клубился вокруг меня и в этом мраке мне все еще чудились безмолвные фигуры приснившихся мне людей. Я принялась тереть глаза и хлопать себя по щекам, и, спустя несколько мгновений, мой номер прорисовался передо мной в своих нехитрых очертаниях: стол, стул, кресло, тумбочка с телевизором… И кровать, на которой сижу я. И, самое главное, он был пуст! Все это было не более, чем сон. Какое счастье! Я спустила ноги на пол. Было действительно три часа. В номере стояла невыносимая жара. Я поплелась в ванную, приняла душ. Обмотавшись полотенцем, я уселась на стул и закурила сигарету. Вряд ли я сумею заснуть после подобных сновидений… Мне снилась Шерил. Она сказала, что нужно иметь волю к жизни… И вдруг я поняла: Шерил пришла в сознание! Я надела халат — длинный шелковый халат, чудесного брусничного цвета с золотисто-бежевыми отворотами — и, заперев свою комнату, направилась по коридору к номеру Джонатана. Спит он? Отчего бы ему не спать в три часа ночи? Не удобно будить… Но, — пусть я эгоистка, — но я знаю, что я больше не смогу уснуть. Мне необходимо с ним поговорить, рассказать ему свой сон, сказать про Шерил, услышать слова поддержки и увидеть его глаза… Глаза, в которых столько раз я чувствовала странную, глубокую нежность… Именно нежность, а не любовь и не страсть. Хотя нежность есть следствие любви, не так ли? Но если это и было проявлением любви, то и любовь его была странной, необычной. В ней не было жажды обладания. В ней не было ничего собственнического, ничего потребительского — всего того, что любви свойственно. В самом деле, если мы любим — мы же хотим получить ответные чувства? Мы же хотим обладать предметом нашей любви? Обладать им во всей гамме смыслов этого слова! Именно этого желания у Джонатана не было. Или — я его не чувствовала. Как будто его любовь была самодостаточна, как будто он уже был вполне счастлив, любя меня… Я припомнила свои философствования на предмет корыстности любви и вдруг поняла одну важную вещь. Да, без сомнения, все мы, любя, эгоистичны и корыстны, все мы в любви потребители, нам непременно нужно получить взамен от предмета наших чувств, и получить многое… Но это — нормально! А если что и ненормально — то любить так, как любит меня Джонатан — ничего не желая и не требуя взамен. И что мне, спрашивается, делать с такой любовью?… Я была уже перед его дверью. Впрочем, у меня есть его поддержка. Это уже немало. Это именно то, в чем я нуждаюсь больше всего теперь. Я постучала. Джонатан открыл сразу, будто и не спал. Может, действительно не спал, во всяком случае, на его лице не было следов заспанности. На нем тоже был халат из синего шелка с какими-то мелкими бледно-голубыми ромбиками. Он даже не удивился. — Заходи, — пропустил он меня. В его номере горела настольная лампа, и я подивилась, как такое нехитрое приспособление, дающее неяркий круг света на столе, способно создать ощущение уюта и разогнать все страхи. — Не спится? — Кошмары снятся. — Ложись у меня, если хочешь. Я кивнула. Помедлила: у меня под халатом ничего не было. Глянула на него: у него, кажется, тоже. Лечь в халате — мне это показалось каким-то лицемерием. Пойти в свой номер за ночной рубашкой — тоже как-то неудобно, вроде как сама пришла, а теперь… Снять, однако, халат и остаться нагишом — это практически предложение с моей стороны, а я сейчас была меньше всего настроена на секс. Если я и была способна испытывать какие-то чувства, то только платонические. Джонатан стоял у письменного стола, на котором лежали русские газеты, купленные утром, и внимательно их разглядывал. Он что, по ночам русский язык изучает?! Нет, это чтобы не смотреть на меня, не смущать меня. Решившись, я скинула халат и юркнула в постель. Будь что будет. Джонатан повернулся ко мне: — Тебе удобно? Ну, расскажи, что за кошмары тебе приснились. Я описала. Джонатан сидел возле меня, вглядываясь в полумраке в выражение моего лица. — Я уверена, что Шерил пришла в сознание. Скорей бы все это закончить и поехать к ней… — Тогда, чтобы все закончить поскорее, нам нужно быть в форме. А именно: выспаться. Чем мы и попробуем заняться, да? Я кивнула, прикрыв глаза. Джонатан погасил свет и в темноте я увидела, как халат соскользнул с его плеч. Моя догадка была верна — он был в чем мать родила. Я затаила дыхание. Довольно интересная перспектива выспаться, когда двое влюбленных находятся в одной постели и при этом их не разделяет ни одеяло, ни одежда… Игорь, — вспомнила вдруг я. Мне снился Игорь и он смотрел на меня так, будто я умерла. Где же он, что с ним, жив ли?… Если бы не часы на руке, исправно показывающие дату, Игорь бы давно сбился со времени. Если бы не вишневоглазая Катя, он давно бы сошел с ума. Прошел почти месяц со времени его заточения. До сих пор он не видел никого, кроме Кати. Против всех его ожиданий, никто не пришел к нему ни с вопросами, ни с упреками, ни с угрозами. До сих пор он толком не знал, у кого это в гостях он так сильно подзадержался. Думать-то он думал, что дача Васина, но знать с точностью не мог и спросить было не у кого. То есть было у кого: на выбор — у Кати или у парня, охранявшего металлическую дверь. Но спрашивать можно было еще пять лет с тем же успехом: ответным молчанием. Даже тот факт, что Катя спала у него на руке, прижавшись большой мягкой грудью к его боку, ничего не изменил в правилах игры в молчанку: Катя спала с ним, но не разговаривала. Странное дело, он испытывал нежность к этой девушке. Это чувство его удивляло, но анализировать его он боялся: там комплекс вины перед Олей мог обнаружиться, там бесполезные страдания и никчемное раскаяние притаились… Лучше было так, не задаваясь лишними вопросами, жить. Уже то хорошо, что жить… Теперь Игорь был уверен, что жизнь свою он выиграл. Что-то перетянуло на неведомых ему весах в его пользу. Что дальше будет, какой еще торг предстоит, он пока не знал, — ну так и нечего было о об этом и думать. Пока он жив, здоров, и даже в неплохих условиях: кормят нормально, комфорт есть, и даже Катя — есть… И, хоть и подозревал он, что Катя с ведома хозяина находится тут, что получила она разрешение — если не задание — лечь к нему в постель, а вот, поди ж ты, испытывал он к ней странную нежность… Вышло это так. По истечении нескольких первых дней его заточения, он стал ловить себя на том, что округлые Катины формы его волнуют. Он ждал ее прихода и получал удовольствие, сопровождая взглядом игру тугих форм ее тела под дурацкой пятнистой формой. Катя заметила; стала медлить, накрывая на стол, отвечать понемногу взглядом, задерживаться. Вместо того, чтобы уйти, принеся еду, и вернуться потом за грязной посудой, она стала присаживаться возле стола и ждать, пока он поест. Игоря она не смущала: он заговаривал с ней, и если тема не касалась его местонахождения и его будущего, то она охотно поддерживала разговор. Она была из Краснодара, и Игорь уже все знал про ее родителей, про ее сестру с братом и даже про кошку. На исходе третьей недели его дачной тюрьмы, Катя, убирая после ужина, сказала просто: «Хочешь, ночевать к тебе приду?» Игорь чуть было не спросил: а тебе разрешат? И тут же сам себе ответил: скорее всего, уже разрешили. Игорь удивлялся сам себе: он принял Катю, как данность, как часть сценария, по которому его заточили на даче и «маринуют» в неизвестности, по которому он до сих пор жив и по которому еще что-то предстоит и откроется ему, когда придет назначенный срок. Не Игорем назначенный срок, как и Катя — не им назначенная на роль любовницы… Была ли Катя для него ловушкой или, наоборот, поощрением за хорошее поведение — он гадать не хотел. Он не любил бессмысленных вопросов, на которые нет ответа. Он не любил ненужные вопросы, ответ на которые он знать не хотел. Поэтому он старался жить сегодняшним днем. Не вникая в прошлое, — та жизнь, жизнь с Олей, уже закончилась и больше не вернется никогда; не ломая голову над будущим. Будет день, будет и пища… И потому он никогда не задавал себе вопрос: что с Олей? Он только иногда просил: хоть бы ее не нашли!… Я затихла. Джонатан был где-то рядом, но я его не чувствовала — он отодвинулся достаточно далеко. Ну Тристан с Изольдой, и только! Не хватало меча между нами… Стояла тишина. Я не выдержала первая: «Спокойной ночи, Джонатан», — просто, чтобы нарушить тишину. — Спокойной ночи, бэби. Он мог хотя бы обнять меня, как в прошлый раз! Мне тогда так хорошо спалось под его рукой… Слушай, Оля, сказала я себе, тебе не угодишь. Только сейчас тебе было не до секса, а тут вдруг не нравится, что тебя не трогают! Ты, кажется, пришла сюда, чтобы сбежать от кошмаров и спать спокойно? Вот и спи! Я перевернулась на живот и закрыла глаза. Рука Джонатана легла на мою спину. Я напряглась. Его рука стала осторожно и легко скользить по моей спине. Я ждала: куда? Оказалось — никуда. Оказалось — он меня гладит. Так меня мама гладила в детстве по спинке, чтобы успокоить и усыпить. Я вспомнила, что я утром пришла к выводу. что Джонатан импотент. Ну, тем лучше для меня. Через две минуты я была готова мурлыкать, как кошка. Через пять минут я спала. Джонатан разбудил меня, как было условленно, в восемь утра и мы спустились в гостиничный ресторан на завтрак. — Я звонил в больницу, чтобы узнать, как Шерил. — И тебе сказали, что она без изменений. — Да. — Ты забыл, что по телефону так отвечают всем — распоряжение полиции. Чтобы узнать, как она на самом деле, надо звонить комиссару… — По крайней мере, мы хотя бы знаем, что она еще жива. — Я это и так знаю, Джонатан. Если бы Шерил умерла — я бы почувствовала. У нас с ней что-то вроде телепатической связи… И я знаю, что она вышла из комы. Уезжая, я ей сказала, чтобы она не торопилась, и пришла в сознание тогда, когда мы найдем убийц. Должно быть, мы уже близки к разгадке. Только нам надо торопиться… Торопиться! Я торопилась. Я торопилась внутренне так, что во мне аж все содрогалось от нетерпения. Но торопиться — куда? Я никак не могла решить, какими должны быть наши последующие шаги. Джонатан мне здесь был не советчик: он не в своей стране, и он не в состоянии представить, каким образом действовать, с кем и как говорить, кому и как врать, а кому рассказывать правду. На очереди были подруги Куркиной, среди которых следовало найти ниточку, ведущую в роддом имени Индиры Ганди, в котором родилась я. Если одна из них работала в этом роддоме, то у нас появлялся шанс пролить свет, хотя бы частично, на загадку моего появления на свет в данном заведении вообще и у моей мамы в частности. Но звонить и снова рассказывать историю про крестную?… Я задумалась. Эти женщины дружили между собой, и могли знать друг о друге достаточно, чтобы понять, что я лгу. Следовало придумать что-то другое… — Нужно позвонить Людмиле, — сказала я. — Кажется, у меня есть мысль. Ничего не объясняя по телефону, я только попросила разрешения приехать к ней. Людмила радушно откликнулась, добавив, что вот только Кости, к сожалению, нету дома. Но Костя мне и не нужен был. Через сорок минут мы снова оказались в квартире, пахнущей молоком и пеленками. Нас ждал горячий чай, к которому очень кстати пришелся купленный нами по дороге торт. — Скажите, Люда, а эти подруги, телефоны которых вы нам дали — они были на похоронах вашей свекрови? — Были, конечно. У нас дома потом поминки справляли, все пришли. Народу вообще было много, ее люди любили… А что? — То есть, не так давно вы с ними общались… И вам будет удобно им позвонить, правда? Нам нужна ваша помощь. Нужно обзвонить этих подруг и сказать, что вы делаете альбом с фотографиями вашей свекрови и хотели бы подписать фотографии. У вас наверняка найдутся фотографии Елены Петровны с подругами, не так ли? — Верно, есть. И, представьте себе, мы с Костей действительно собираемся сделать альбом с мамиными фотографиями! — Тем лучше! Так вот, спросите их, кто в каком роддоме работал и в какой должности, якобы для подписей. Меня из них всех интересует та женщина, которая работала в роддоме имени Индиры Ганди. Сделаете? — Да ради бога! Людмила встала, взяла у меня листок и набрала первый номер. Она прождала долго, но к телефону никто не подошел. Зато второй номер откликнулся сразу. — Мария Николаевна? Добрый день, Людмила Куркина говорит… Да-да, невестка. Я к вам с просьбой. Мы тут с Костей альбом делаем с мамиными фотографиями… Что? Именно! Довольно много, штук пятнадцать… Я как раз поэтому вам и звоню! Я подписать их хочу, а не знаю, кто из вас в какой должности и где работал… Что? Пишу, пишу… Вот видите, а я чуть было не написала — «Роддом имени Индиры Ганди», я думала, что вы работали там… — Людмила блеснула мне хитрыми глазами и подмигнула, — Ну да, я поняла. А, так это Колесникова Наталья Семеновна? Вот спасибо, а то я уж и ей собралась было звонить… Да что вы говорите? И давно? Я похолодела, услышав эти слова. Людмила положила трубку с растерянным видом. — Не повезло вам, — сказала она, садясь обратно к столу. — В вашем роддоме работала Колесникова Наталья Семеновна, но только она… — Умерла? — не выдержала я. — Нет, слава Богу. Уехала в Америку. К детям. Вроде бы давно собиралась, а в конце октября уехала. Ах, какая досада! Что же теперь делать? Она нам позарез нужна, эта Колесникова! — Не знаете, что за дети там у нее в Штатах? — У нее дочка замужем за профессором математики, его пригласили туда работать. Это нам сама Наталья Семеновна нам рассказывала, на поминках… Но я даже не помню, как его звать, профессора этого… Людмила нам сочувствовала. Сочувствовала изо всех сил, и в ее миловидном лице, в ее влажных, круглых карих глазах отражалась одновременно готовность нам помочь и огорчение, что не удается. — Знаете что… Нельзя ей перезвонить еще раз и спросить адрес? Колесникова должна была оставить его своей подруге! — Да, но только что я скажу? Я же не могу сделать вид, что собираюсь написать письмо едва знакомому мне человеку? Следовало что-то придумать. Помог Джонатан: — Во время поминок никто не делал снимки? — Как же, Костя снимал всех! Он так рад был, что пришло столько людей… Он еще сказал тогда: «Так редко бывает при жизни, чтобы все друзья собрались разом, а вот на похороны — пришли все…» Как просто сказано и как верно, подумала я. И как грустно… — Это удачно для нас… — сказала я вслух. — Тогда можно попросить адрес под тем предлогом, что вы хотите разослать фотографии. Придется действительно размножить эти фотографии и предложить их всем подругам вашей свекрови. Дубли можно сделать за один день, мы вам оплатим… Позвоните этой Марии Николаевне, Люда! Скажите, что вы забыли спросить у нее ее адрес, чтобы ей выслать фотографии и, между прочим, спросите адрес Колесниковой в Америке. Но моя гениальная идея не сработала. Мария Николаевна объяснила, что Колесникова адреса не оставила, сославшись на то, что не знает пока, где будет жить. — Спросите адрес детей, — шепнула я. Но и их адреса у Марии Николаевны не было. — А вот у меня тут есть фотография, где мама в гостях у Колесниковой, — проявила инициативу Людмила. — Там и ее дочка с мужем. Он профессором был, да? Не помните фамилию, а то я подпись хочу сделать: профессор такой-то… Повесив трубку, она развела руками. — Все, чем я могу вам помочь — это фамилию профессора вам дать: Печатников. Может, его легче найти, он человек известный… Во всяком случае, тут, когда они в Москве жили, он был важной шишкой… А вы в Америку хотите поехать? Хороший вопрос. Я посмотрела на Джонатана. — Мы не хотим. Нам нужно поехать в Америку и повидать эту даму. Едва мы вышли от Людмилы, как Джонатан потащил меня в агентство «Дельта Эрлайнз» за билетами. Надо сказать, я обалдела от такой скорости принятия решения. Живя в моей стране, я привыкла считать выезд за границу чем-то сложным, требующим длительной подготовки и обдумывания, заполнения кучи анкет, ожидания виз и немалого бюджета, который далеко не у всех водился. Но Мэри Сандерс, англичанке, не требовалась виза, и бюджет Джонатана, кажется, был ничем не ограничен — во всяком случае, деньги на меня или на мои дела он тратил с легкостью, хотя я ни разу не видела, чтобы он что-то покупал себе. Он не был озабочен шмотками — вещи его были хороши и качественны, но их было не много, его мужская парфюмерия ограничивалась необходимым, хоть и дорогим минимумом, в еде он не был ни капризен, ни избирателен — короче, деньги ему не жгли карман и он их тратил по необходимости, но не жалея. — Почему Нью-Йорк? — поинтересовалась я по дороге. — Надо же с чего-то начать, — был ответ. — Там, по крайней мере, есть Брайтон. Хотя, если информация верна и ее зятя, профессора, действительно пригласили на работу, то вряд ли он живет на Брайтоне. Это местечко, не самое подходящее для людей, имеющих приличную зарплату. — Уверяю тебя, там живет немало русских, имеющих достаточно большие доходы! Я читала про них в газетах. — Это, как мне представляется, несколько специфическая категория… Как и доходы, впрочем. — Хорошо, а как ты собираешься действовать? — Оля, ну у нас же есть целых две фамилии! Что же, по-твоему, в Америке справочных служб нету? К тому же они эмигранты, и существуют эмигрантские службы… Впрочем, будет быстрее, если я побеспокою дядю. Но билетов не было. Вернее, они были, но на послезавтра. А Джонатан хотел непременно улететь не позднее, чем завтра. — Поставьте нас в список ожидания, начиная с ближайшего рейса, — обратился он к девушке с белозубой улыбкой. — Ближайший рейс через два с половиной часа. Посмотреть, есть ли там места? Джонатан глянул на часы, посоображал мгновенье и ответил утвердительно. Девушка склонилась к экрану компьютера. — Есть. Будете оформлять? Я запаниковала. Как это, прямо сейчас взять и улететь? А собраться? А сложить чемодан? А… — Оформляйте. И, повернувшись ко мне, Джонатан произнес внятно: — Ты сказала, что надо торопиться. Побросав кое-как вещи в чемодан, схватив все свои документы, я выскочила из номера бегом. Джонатан, который за это время успел позвонить дяде и договориться с администратором о том, что номера остаются за нами, ждал меня внизу. Ждало и такси, и уже через час мы проходили пограничный контроль. |
||
|