АРТУР ШОПЕНГАУЭР

О ВОЛЕ В ПРИРОДЕ

Перевод с немецкого М. И. ЛЕВИНОЙ

Обсуждение

подтверждений философии автора

данными эмпирических наук,

полученных со времени ее опубликования⁰⁰¹

Τοιαΰτ έμοΰ λό γισιν έξηγουμένου,

Ούκ η'ξιωσαν ούδε προσβλέψαι τό πάν.

ΆΜ' εκδιδασκει πάνθ ό γηράσκωυ χρόνος^▼.

Αεσχυλυς

ФИЗИОЛОГИЯ И ПАТАЛОГИЯ

Классифицируя вышеупомянутые эмпирические подтверждения моего учения по наукам, из которых эти подтверждения исходили, и используя при этом как путеводную нить моих рассуждений нисходящую последовательность ступеней природы, мне надлежит сначала остановиться на очень важном подтверждении, которое получил в последние годы мой основной догмат благодаря физиологическим и патологическим исследованиям ветерана в области медицины, датского королевского лейбмедика И. Д. Брандиса, чья работа «Опыт о жизненной силе» (1795) была встречена с большой похвалой уже Райлем. В двух его последних работах: «Опыты применения холода к лечению болезней», Берлин (1833) и «Нозология и терапия худосочия» (1834) — мы видим, что он самым решительным, даже бросающимся в глаза образом устанавливает в качестве исконного источника всех жизненных функций бессознательную волю, выводит из нее все процессы, происходящие в организме, как в больном, так и в здоровом состоянии, и видит в ней primum mobile жизни. Я считаю нужным подтвердить это дословно приведенными местами из его сочинений, так как они могут быть под рукой разве что у читателя–медика.

В первой из двух этих работ на стр. VIII сказано: «Сущность каждого живого организма состоит в том, что он стремится по возможности отстоять свое существование от макрокосма». — На стр. X: «В одном органе может быть одновременно только одно живое бытие, только одна воля: следовательно, если в органе кожи налична больная, не находящаяся в гармонии с организмом воля, то холод способен подавлять ее до тех пор, пока не вызовет зарождения тепла, нормальной воли».

На стр. 1: «Если нам приходится убедиться, что в каждом жизненном акте должно присутствовать нечто определяющее — воля, посредством которой вызывается целесообразный для всего организма процесс формирования и обусловливается каждое изменение формы органов в соответствии со всей индивидуальностью, и определяемое, и образуемое и т. д.» — Стр. 11: «По отношению к индивидуальной жизни определяемое должно удовлетворить определяющее, органическую волю, для того чтобы она, будучи удовлетворена, перестала действовать. Это происходит даже в повышенных жизненных процессах, при воспалении: образуется новое, вредное вытесняется; артерии вводят больше образуемого и уводят больше венозной крови, пока процесс воспаления не завершается и органическая воля не удовлетворена. Однако эта воля может быть настолько возбуждена, что удовлетворена уже быть не может. Такая возбуждающая причина (раздражение) действует либо непосредственно на отдельный орган (яд, заражение) или аффицирует всю жизнь, и тогда жизнь прибегает к величайшим усилиям, чтобы устранить вредное или изменить органическую волю, возбуждает в отдельных органах критическую жизненную деятельность, воспаление, или падает жертвой неудовлетворенной воли». — Стр. 12: «Аномальная воля, которая не может быть удовлетворена, действует таким образом на организм разрушительно, если только: а) вся стремящаяся к единству жизнь (тенденция к целесообразности) не создает другие виды удовлетворяющей жизненной деятельности (crises et lyses), которые подавляют аномальную волю; если они полностью этого достигают, то называются решающими кризисами (crises completae), а если лишь частично отвлекают волю, — (crises incompletae); или b) если другое раздражение (лекарство) не создает другую волю, подавляющую ту другую. — Если мы подведем это под одну категорию с волей, осознанной нами посредством представлений, и проследим, чтобы речь здесь шла не о близких или далеких подобиях, то мы придем к убеждению, что установили основное понятие единой жизни, не подлежащей в силу своей неограниченности разделению, которая может заставить расти на человеческом теле волосы и создавать самые возвышенные комбинации представлений, в зависимости от того, проявляется ли она в тех или иных, в более или менее способных и тренированных органах. Мы видим, что самый сильный аффект, — неудовлетворенная воля, — может быть подавлен более сильным или более слабым возбуждением» и т. д. Стр. 18: «Внешняя температура служит поводом к тому, что определяющее — эта тенденция к сохранению единства организма, эта органическая воля без представления — модифицирует свою деятельность то в одном и том же органе, то в каком–нибудь отдаленном. — Каждое выражение жизни, как больное, так и здоровое, есть проявление органической воли: эта воля определяет вегетацию. В здоровом состоянии — в соответствии с единством целого. В больном состоянии воля побуждается волить не в соответствии с единством целого». Стр. 23: «Внезапное охлаждение кожи подавляет ее функцию (простуда), холодное питье — органическую волю органов пищеварения, усиливает этим органическую волю кожи и вызывает испарину, то же относится к больной органической воле: холод уничтожает сыпь» и т. д. Стр. 33: «Жар — это участие всего жизненного процесса в больной воле, следовательно, он есть во всем жизненном процессе то, что воспаление в отдельных органах: усилие жизни образовать нечто определенное, чтобы удовлетворить больную волю и удалить вредное. — Если оно образуется, то происходит так называемый кризис или лизис. Первая перцепция вредного, вызывающего больную волю, действует на индивидуальность так же, как действует апперципированное нами посредством чувств вредное до того, как мы составили представление обо всем отношении этого вредного к нашей индивидуальности и средствах его устранения. Оно вызывает страх, остановку жизненного процесса в паренхиме⁰³⁴ и прежде всего в ее обращенных к внешнему миру частях, в коже и в движущих всю индивидуальность (внешнее тело) мышцах: озноб, холод, дрожь, боль в членах и т. д. Различие между обоими видами заключается в том, что в последнем случае ощущение вредного сразу или постепенно достигает отчетливых представлений благодаря тому, что, будучи сравнено всеми чувствами с индивидуальностью, оно определяет таким образом свое отношение к ней, и средство обезопасить от этого индивидуальность (не обращать внимания, избегать, предотвращать) может быть таким образом доведено до сознательной воли; напротив, в первом случае вредное не достигает сознания и к усилиям устранить вредное и этим удовлетворить больную волю прибегает только сама жизнь (здесь целительная сила природы). Все это не следует рассматривать как подобие, здесь перед нами истинное изображение проявления жизни». — Стр. 58: «Однако надо всегда помнить, что холод здесь действует как сильное средство раздражения, цель которого удовлетворить или умерить больную волю и пробудить вместо нее естественную волю общего создания тепла». —

Сходные высказывания встречаются почти на каждой странице книги Брандиса. Во второй из упомянутых книг он не вводит столь постоянно в свои отдельные объяснения волю, вероятно, потому, что такое толкование по существу метафизично, однако полностью сохраняет его, и там, где его приводит, высказывает его тем определеннее и яснее. Так, в § 68 и след. он говорит о «бессознательной воле, которая неотделима от сознательной» и служит primum mobile всей жизни, как растения, так и животного, ибо определяющим началом всех жизненных процессов, секреций и т. д. являются проявляющиеся во всех органах желание и отвращение. — § 71: «Судороги доказывают, что проявление воли может иметь место и без способности отчетливого представления». — § 72: «Повсюду мы наталкиваемся на исконную, не сообщенную деятельность, которая, будучи определена то самой высокой, гуманной свободной волей, то животным желанием и отвращением, то простыми, скорее вегетативными потребностями, пробуждает в единстве индивида, дабы проявить себя, различные виды деятельности». — Стр. 96: «Творчество, исконная или сообщенная деятельность проявляется в каждой манифестации жизни». …«Третий фактор этого индивидуального созидания есть воля, сама жизнь индивида». …«Нервы служат проводниками этого индивидуального созидания; с их помощью в зависимости от желания или отвращения изменяются форма и состав соков». — Стр. 97: «Ассимиляция поступающей извне материи образует кровь… это не есть всасывание или просачивание органической материи,.. повсюду фактор явления есть творческая воля, жизнь, не сводимая к какому–либо роду сообщенного движения». —

В 1835 г., когда я это писал, я еще был настолько простодушен, что серьезно верил, что мое произведение неизвестно господину Брандису; в противном случае я бы не упомянул здесь его работы, так как они были бы не подтверждением, а лишь повторением, применением и изложением моего учения в данном пункте. Однако я полагал, что могу со всей уверенностью исходить из того, что мои работы ему не известны, поскольку он обо мне нигде не упоминает; между тем, если бы я был ему известен, то порядочность писателя заставила бы его обязательно упомянуть о человеке, у которого он заимствовал свою главную и основную мысль, тем более что он не мог не знать, как общее игнорирование работ этого человека ведет к незаслуженному пренебрежению ими, что легко может быть истолковано, как намерение скрыть их. К тому же, в собственных интересах г. Брандиса было сослаться на меня, и это свидетельствовало бы о его уме. Ведь созданное им основное положение его учения настолько необычно и парадоксально, что вызвало даже удивление его геттингенского рецензента, который не знает, как с ним быть; и это положение г. Брандис не обосновал, собственно говоря, доказательством или индукцией и не установил его отношение ко всему нашему знанию о природе: он просто высказывает его. Поэтому я и решил, что он пришел к этому благодаря своеобразному дару предвидения, наподобие того, который позволяет выдающимся врачам распознавать течение болезни и действовать правильно, не обладая способностью строго методически определить основы метафизической истины, хотя и не мог не видеть, насколько его учение противоречит сложившимся взглядам. Если бы он, думал я, был знаком с моей философией, которая устанавливает ту же истину в значительно большем объеме, показывает ее действенность по отношению ко всей природе, обосновывает ее доказательством и индукцией в связи с учением Канта, из доведения которой до логического завершения она вышла, — как приятно должно было бы быть ему сослаться на мою философию и опереться на нее, чтобы не стоять одиноко со своим неслыханным утверждением, которое только таковым и остается. Эти причины заставили меня тогда считать несомненным, что г. Брандису действительно не известны мои работы.

Но с тех пор я ближе познакомился с немецкими учеными и копенгагенскими академиками, к которым принадлежал г. Брандис, и пришел к убеждению, что он очень хорошо знал мои работы. Основания к этому я уже изложил в 1844 г. во втором томе «Мира как воли и представления» (глава 20, с. 263) и не хочу, поскольку эта тема мало приятна, повторять их здесь; добавлю только, что впоследствии я получил из верного источника подтверждение того, что г. Брандис в самом деле знал мою основную работу, что она даже была у него, так как оказалась в его наследии. — Длительная незаслуженная неизвестность такого писателя, как я, придает подобным людям смелость присваивать даже его основные мысли, не ссылаясь на него.

Еще дальше, чем г. Брандис, зашел другой медик: он не только использовал мысли, но и привел их дословно. Г. Антон Розас, ординарный профессор Венского университета, дословно списал § 507 в первом томе своего «Руководства по офтальмологии», опубликованного в 1830 г., со страниц 14—16 моей работы 1816 г. «О зрении и цветах», не упоминая при этом моего имени и вообще никак не проявляя того, что здесь говорит не он, а другой. Уже это в достаточной степени объясняет, почему он в своих перечнях 21–й работы о цветах и 40 работ по физиологии глаза, которые дает в § 542 и § 567, остерегся назвать мое сочинение; и это было тем более благоразумно, что он заимствовал из него многое другое, не ссылаясь на меня. Например, то, о чем в § 526 говорится: «некоторые» утверждают, — утверждаю только я. Весь его § 527 взят, хотя и не дословно, со с. 59 и 60 моей работы. То, что в § 535 он прямо приводит как «очевидное», а именно, что желтое составляет 3/4, а фиолетовое — 1/4 деятельности глаза, ни одному человеку не было когда–либо «очевидно», пока не сделал это «очевидным» я, и вплоть до сего дня остаемся лишь немногими понятой и еще меньшим числом людей признанной истиной; а для того чтобы ее можно было назвать «очевидной», требуется еще кое–что: помимо всего остального, чтобы я был похоронен; до той поры следует отсрочить даже серьезную проверку данной проблемы, поскольку при такой проверке легко может действительно стать очевидным, что подлинная разница между теорией цветов Ньютона и моей заключается в том, что его теория ложна, а моя верна, — а это ведь может оказаться обидным для моих современников; поэтому серьезную проверку этого вопроса мудро и по древнему обычаю и отложили на несколько немногих лет до моей смерти. Г. Розасу эта политика не была известна, но, подобно копенгагенскому академику Брандису, он счел возможным, поскольку об этом открытии нигде не упоминается, приписать его себе в качестве bonne prise. Как видно, северо–немецкая и южно–немецкая порядочность еще недостаточно понимают друг друга. — Далее, все содержание §§ 538, 539 и 540 книги г. Розаса полностью взяты из моего § 13, большей частью даже дословно списаны с него. Впрочем, в одном случае ему пришлось цитировать мою работу, а именно в § 531, когда ему для одного факта понадобился авторитет. Забавно, что он приводит даже те дроби, посредством которых я, следуя моей теории, выражаю все цвета. Заимствовать их sans facon (бесцеремонно, не церемонясь (фр.).) показалось ему, вероятно, все–таки рискованным; поэтому он на стр. 308 говорит: «Если бы мы захотели выразить первичное отношение цветов к белому в числах и приняли белое за единицу, то можно было бы, кстати сказать, (как это уже сделал Шопенгауэр) установить примерно следующую пропорцию: желтый цвет = 3/4, оранжевый = 2/3, красный = 1/2, синий = 1/3, фиолетовый = 1/4, черный = 0». — Хотел бы я знать, как это можно «кстати сказать» установить, не продумав сначала всю мою физиологическую теорию цветов, к которой только и относятся эти числа и вне которой они — просто безымянные числа, не имеющие никакого значения; и, как это вообще возможно, если придерживаться, как г. Розас, теории цветов Ньютона, которой эти числа полностью противоречат; и наконец, как могло случиться, что за все тысячелетия, в течение которых люди мыслили и писали, никогда никому, кроме нас двоих, г–на Розаса и меня, не приходило в голову рассматривать именно эти дроби как выражения цветов? Ибо что он совершенно так же установил бы их, даже если бы я случайно не сделал этого «уже» за 14 лет до него, совершенно напрасно предвосхитив его, выражают вышеприведенные слова, из которых явствует, что все дело только в том, чтобы «захотеть». Между тем именно в этих дробях заключена тайна цветов, и правильное представление о сущности цветов и их отличие друг от друга можно получить только посредством этих дробей. — Впрочем, я был бы рад, если бы плагиат являлся самым недостойным фактом, позорящим немецкую литературу; есть еще много других, гораздо более глубоких и пагубных, к которым плагиат относится, как незначительное pickpocketing (карманное воровство (англ.).) к тяжким преступлениям. Я имею в виду тот низкий, подлый дух, для которого путеводной звездой служит личный интерес, там, где ею должна быть истина, и под маской познания выступает умысел. Лицемерие и лесть вошли в повседневный обиход. Тартюфиады разыгрываются без грима, даже капуцинады звучат в местах, посвященных наукам: почетное слово «просвещение» стало едва ли не ругательством, величайшие люди прошлого столетия, Вольтер, Руссо, Локк, Юм подвергаются поношению — они, эти герои, краса и благодетели человечества, чья распространившаяся по обоим полушариям слава может, если это мыслимо, еще возрасти только благодаря тому, что обскуранты всегда и повсюду выступают как их злейшие враги, — и на это есть причина. Для порицания и похвалы заключаются литературные партии и братства — все дурное прославляется, о нем трубят на весь мир, все хорошее подвергается поношению или, как говорит Г¨те: «Держат в секрете и нерушимом молчании, и в инквизиционной цензуре такого рода немцы достигли совершенства» (Дневниковые записи, год 1821). Но мотивы и соображения, в силу которых все это совершается, слишком низки, чтобы я занимался их перечислением. Как отличается издаваемое в интересах дела независимыми gentlemen «Edinburg review» (джентльменами из «Эдинбургского Обозрения» (англ.).), которое с честью⁰³⁵ следует своему благородному, взятому из Публия Сира, эпиграфу: «Judex damnatur, cum nocens absolvitur»⁰³⁶ , от преисполненных трусливых соображений и умыслов, недостойных немецких литературных журналов, сфабрикованных в большинстве своем наемниками ради денег, эпиграфом которых должно было бы быть: «Accedas socius, laudes, lauderis ut absens»⁰³⁷ . — Теперь, через 21 год, я понимаю смысл сказанного мне Г¨те в 1814 году в Берке, где я застал его за чтением книги де Сталь «De l'Allemagne»⁰³⁸ и в разговоре высказал свое мнение, что она преувеличивает честность немцев, чем может ввести иностранцев в заблуждение. Г¨те рассмеялся и сказал: «Да, в самом деле, они не станут [крепко] привязывать чемодан к экипажу, и у них его отрежут». Потом он серьезно добавил: «Но тому, кто хочет ознакомиться с бесчестностью немцев во всем ее объеме, надо познакомиться с немецкой литературой». — Поистине так! Однако самое возмутительное во всей бесчестности немецкой литературы — это служение времени мнимых философов, подлинных обскурантов. Служение времени: это слово, хотя я и образую его по английскому образцу, не нуждается в пояснении, а его суть — в доказательстве: каждый, кто осмелился бы отрицать это, дал бы убедительное доказательство моему утверждению. Кант учил, что человека надо рассматривать как цель и никогда не относиться к нему как к средству: утверждать, что в философии надо видеть цель и никогда не пользоваться ею как средством, он не считал необходимым. Служение времени можно на худой конец извинить человеку в любом одеянии, в рясе и в соболях, — но только не в мантии философа, ибо тот, кто ею облачен, принес присягу знамени истины и там, где речь идет о служении ей, любое другое соображение, каким бы оно ни было, является низким предательством. Поэтому Сократ не пытался избегнуть цикуты, а Бруно — костра. Тех же, мнимых философов, можно увести в сторону куском хлеба. Неужели они так близоруки, что не видят как там, уже совсем близко, в грядущих веках история философии выводит неумолимо железным стилем твердой рукой две горькие строки проклятия в своей нетленной книге? Или их это не интересует? Впрочем, вряд ли. Ведь «Apres moi le deluge» еще в конце концов можно сказать, но «apres moi le mepris»⁰³⁹ как–то нейдет с языка. Поэтому я думаю, что они обратятся к этому судье со следующими словами: «Ах, милое потомство и история философии, вы ошибаетесь, принимая нас всерьез: мы ведь совсем не философы, Боже упаси! Мы только профессора философии, просто государственные служащие, просто ради шутки философы! Ведь, не зная этого, вы уподобитесь тем, кто потащит одетых в картонные латы рыцарей сцены на подлинный турнир». Тогда судья поймет, перечеркнет все эти имена и дарует им «beneficium perpetui silentiae»⁰⁴⁰ .

От этого отступления, к которому привело меня 18 лет тому назад зрелище служения времени и тартюфианства, процветавшее тогда все–таки меньше, чем теперь, я возвращаюсь к той части моего учения, которая была, хотя и не самостоятельно продумана г. Брандисом, но подтверждена им, чтобы сделать к ней несколько пояснений, к которым я потом добавлю ряд подтверждений со стороны физиологов.

Три допущения, которые Кант под наименованием идей разума подверг критике в трансцендентальной диалектике и вследствие этого устранил из теоретической философии, всегда препятствовали глубокому пониманию природы, пока этот великий человек полностью не преобразовал философию. Для предмета нашего исследования подобным препятствием была идея души, этой метафизической сущности, в абсолютной простоте которой познание и воление навек нераздельны, связаны и спаяны в неразрывное единство. Пока эта идея существовала, философская физиология не могла сложиться, тем более что вместе с этой идеей необходимо было допустить и ее коррелят, реальную и чисто пассивную материю в качестве вещества тела⁰⁴¹ . Именно из–за этой идеи в начале прошлого века знаменитый химик и физиолог Шталь не пришел к истине, к которой он подошел совсем близко и которую достиг бы, если бы мог поставить на место anima rationalis (разумная душа (лат.).) голую, еще бессознательную волю, единственно метафизическую по своему характеру. Под влиянием этой идеи разума ему пришлось учить тому, что простая, разумная душа создает тело, управляет всеми его внутренними органическими функциями и совершает их, но при этом, хотя познание и есть основное определение и как бы субстанция ее сущности, ничего не знает и не узнает об этом. В таком учении заключалось нечто абсурдное, что делало его несостоятельным. Оно было вытеснено понятиями Галлера о раздражимости и чувствительности, найденными, правда, чисто эмпирически, но представлявшими собой все–таки два qualitates occultae (скрытые качества (лат.).), на которых объяснение завершается. Деятельность сердца и внутренних органов приписывалась теперь раздражимости. Но anima rationalis оставалась незатронутой в своем значении и достоинстве в качестве чуждого гостя в доме тела, в котором она занимает самую верхнюю каморку. «Истина запрятана глубоко на дне колодца»⁰⁴² , — сказал Демокрит, и в течение тысячелетий это со вздохом повторялось: неудивительно, если ее ударяют по пальцам, как только она хочет выйти.

Основной чертой моего учения, которая делает его противоположным всем когда–либо существовавшим учениям, является полное отделение воли от познания; все предшествующие философы считали их неотделимыми друг от друга, более того, полагали, что воля обусловлена познанием, основой нашей духовной сущности, и большей частью даже видели в ней просто функцию познания. Между тем произведенное мною разделение, разложение столь долго пребывавшего неделимым Я, или души, на две разнородные составные части — для философии то же, чем было для химии разложение воды, хотя осознано это будет только впоследствии. В моем учении вечное и нерушимое в человеке, которое составляет поэтому и его жизненное начало, — не душа, а, если мне дозволено употребить химический термин, радикал души, и это есть воля. Так называемая душа составляет уже сложное образование: она являет собой связь воли с νοΰς, интеллектом. Интеллект же есть вторичное, posterius организма, и в качестве простой функции мозга обусловлен им. Напротив, воля первична, она — prius организма, и организм обусловлен ею. Ибо воля есть та сущность в себе, которая только в представлении (простой функции мозга) предстает как органическое тело; посредством форм познания (или функций мозга), следовательно, только в представлении, тело дано каждому как протяженное, расчлененное, органическое, а не вне этих форм, не непосредственно в самосознании. Подобно тому как действия тела — только отражающиеся в представлении отдельные акты воли, так и субстрат этих движений, форма тела, — образ воли в целом; поэтому во всех органических функциях тела, как и во всех его внешних действиях, agens — воля. Истинная физиология на ее вершине показывает, что духовное начало в человеке (познание) — продукт его физиологического начала, и это, как никто другой, показал Кабанис; однако истинная метафизика учит, что это физическое начало само только продукт, или, вернее, явление духовного начала (воли), что сама материя обусловлена представлением, в котором она только и существует. Созерцание и мышление все больше будут объясняться, исходя из организма, воление же никогда; напротив, организм будут объяснять, исходя из воления, как я показываю в следующем разделе. Следовательно, во–первых, я полагаю волю как вещь в себе, как нечто совершенно первичное; во–вторых, — ее простую зримость, объективацию, тело; и, в–третьих, — познание как простую функцию части этого тела. Эта часть есть сама объективированное (ставшее представлением) воление познавать, поскольку воля нуждается для своих целей в познании. Эта функция, в свою очередь, обусловливает весь мир как представление, тем самым и тело, поскольку оно — созерцаемый объект, даже материю вообще, имеющуюся лишь в представлении. Ибо объективный мир без субъекта, в сознании которого он находится, — по должном размышлении нечто просто немыслимое. Таким образом, познание и материя (субъект и объект) существуют только относительно друг друга и составляют явление; таким образом, благодаря внесенному мною фундаментальному изменению вопрос ставится так, как еще никогда не ставился.

Когда воля выступает вовне, действует вовне, когда она направлена на познанный предмет, тем самым проходит через сферу познания, — тогда все познают в том, что здесь действует, волю, и она обретает свое наименование. Однако она не перестает быть таковой и тогда, когда действует во внутренних процессах, которые предшествуют внешним действиям как их условие, создают и поддерживают органическую жизнь и ее субстрат; кровообращение, секреция и пищеварение — также результат проявления воли. Однако именно потому, что ее познавали лишь там, где она, покидая индивида, из которого исходит, обращается на внешний мир, который именно для этой цели предстает как предмет созерцания, в познании видели существенное условие воли, ее единственный элемент, даже материал, из которого она состоит, и тем самым совершали величайшее ύστερον προτερον⁰⁴³ , из всех, когда–либо существовавших.

Прежде всего надо различать волю и произвол и понимать, что воля может существовать и без произвола, что, впрочем, предполагает вся моя философия. Произволом воля называется тогда, когда ее освещает познание и, следовательно, ее движущими причинами становятся мотивы, т. е. представления. А это в объективном выражении значит, что произволом она называется, когда воздействие извне, служащее причиной акта, опосредствованно мозгом. Мотив может быть определен как внешнее раздражение, под воздействием которого в мозгу возникает образ, и при его посредстве воля совершает действие, внешнее действие тела. Для человека вместо такого образа может выступать понятие, которое сложилось из более ранних образов, опустив их различия, следовательно, уже не созерцательное, а только обозначенное и фиксированное в словах. Поскольку таким образом воздействие мотивов вообще не определяется контактом, они могут сопоставлять силу своего воздействия на волю, т. е. допускают известный выбор; для животного этот выбор ограничен узким кругозором данного ему в созерцании; для человека он охватывает обширную сферу мыслимого для него, следовательно, его понятий. Поэтому произвольными называют те движения, которые вызываются не причинами в узком смысле слова, как в неорганических телах, и не просто раздражением, как в растениях, а мотивами⁰⁴⁴ . Они предполагают познание, которое представляет собой сферу мотивов, проходя через которую, действует причинность, не теряя, однако, при этом своей необходимости. Физиологически различие между раздражением и мотивом можно определить и так: раздражение вызывает реакцию непосредственно, так как она исходит из той части, на которую действовало раздражение; напротив, мотив — это раздражение, которое должно совершить обход через мозг, где под таким воздействием возникает образ и уже он вызывает последующую реакцию, называемую теперь актом воли и произвольной. Различие между произвольными и непроизвольными движениями затрагивает, следовательно, не существенное и первичное, которое в обоих случаях есть воля, а только вторичное, способ вызвать проявление воли, — произойдут ли эти движения вследствие причин в узком смысле слова, раздражений или мотивов, т. е. прошедших через познание причин. В человеческом сознании, отличающемся от сознания животного тем, что оно содержит не только созерцательные представления, но и абстрактные понятия, которые, независимо от различия во времени, действуют одновременно и совместно и вследствие этого допускают обдумывание, т. е. борьбу мотивов, выступает произвол в самом тесном смысле слова, названный мною решением посредством выбора; однако он состоит только в том, что наиболее сильный для данного индивидуального характера мотив преодолевает другие мотивы и определяет действие, подобно тому как удар преодолевается более сильным контрударом; при этом результат наступает с такой же необходимостью, как движение камня, который толкнули. По этому вопросу все великие мыслители всех времен решительно придерживаются единого мнения; для них это столь же несомненно, как непонятна и во веки веков непостижима для толпы великая истина, что проявление нашей свободы следует искать не в отдельных поступках, а в нашем существовании и в самой нашей сущности. Я показал это со всей ясностью в моей конкурсной работе о свободе воли. Таким образом, мнимое liberum arbitrium indifferentiae⁰⁴⁵ как отличительный признак исходящих из воли движений совершенно недопустимо: оно представляет собой утверждение о возможности действий без причин.

Как только мы постигаем различие между волей и произволом и убеждаемся, что произвол — это особая разновидность проявления воли, нам уже не кажется затруднительным видеть волю и в бессознательных процессах. Следовательно, из того, что все движения нашего тела, в том числе вегетативные и органические, исходят из воли, отнюдь не следует, что они произвольны, ибо это означало бы, что они вызываются мотивами. Между тем мотивы — это представления и место их пребывания — мозг; только органы, к которым идут нервы от мозга, могут быть приведены в движение им, следовательно, посредством мотивов, — и только это движение называется произвольным. Напротив, движение, связанное с внутренними действиями организма, управляется раздражениями, подобно движению растений; отличие только в том, что так же, как сложность животного организма привела его, для восприятия внешнего мира и реакции на него воли, к необходимости внешней сенсорности, ему потребовалось и cerebrum abdominale⁰⁴⁶ — симпатическая нервная система, чтобы таким же образом направлять реакцию воли на внутренние раздражения. Первую можно сравнить с министерством внешних, второе — с министерством внутренних дел: воля же остается самодержавным властителем, который присутствует повсюду.

Успехи физиологии со времен Галлера сделали несомненным, что не только сопровождаемые сознанием внешние действия (functiones animales), но и совершенно бессознательно происходящие жизненные процессы (functiones vitalex et naturales)⁰⁴⁷ полностью управляются нервной системой, и различие в осознанности основано только на том, что первые управляются нервами, которые исходят из мозга, а вторые — нервами, которые находятся в непосредственной связи не с главным центром нервной системы, направленным преимущественно вовне, а с подчиненными ему мелкими центрами, нервными узлами, ганглиями и их сплетениями, которые в качестве своего рода наместников возглавляют различные области нервной системы и управляют внутренними процессами в соответствии с внутренними раздражениями, подобно тому как мозг управляет внешними действиями в соответствии с внешними мотивами; эти мелкие центры воспринимают впечатления от внутренних процессов и реагируют на них соответственным образом так же, как мозг получает представления и принимает решения, исходя из них; различие только в том, что каждый такой мелкий центр ограничен более узкой сферой деятельности. На этом основана vita propria (особенный образ жизни (лат.).) каждой системы, о которой уже Ван Гельмонт сказал, что каждый ее орган как бы имеет свое собственное Я. Этим объясняется и то, что отрезанные части тела насекомых, пресмыкающихся и других низших животных, мозг которых не превышает значительно по своему весу ганглии отдельных частей, продолжают жить, а равным образом и то, что некоторые пресмыкающиеся продолжают после удаления мозга жить недели, даже месяцы. Таким образом, если мы из достоверного опыта знаем, что подлинной движущей силой действий, сопровождаемых сознанием и управляемых главным центром нервной системы, служит известная нам в непосредственной осознанности, совершенно иначе, нежели внешний мир, воля, то мы не можем не признать, что действия, которые исходят из той же нервной системы, но управляются подчиненными ей центрами и постоянно поддерживают жизненный процесс, также — проявления воли; тем более, что причина, по которой им не сопутствует, как первым, сознание, нам хорошо известна. Дело в том, что сознание находится в мозгу, поэтому его действие ограничено теми органами, чьи нервы идут к мозгу, хотя даже с ними связь будет прервана, если перерезать нервы. Этим полностью объяснено отличие сознательного от бессознательного, а также произвольного от непроизвольного в движениях тела, и больше нет никакого основания исходить из наличия двух совершенно различных первоисточников движения, тем более что principia non sunt multiplicanda praeter necessitatem⁰⁴⁸ . Все это настолько ясно, что при непредвзятом размышлении, с этой точки зрения, представляется едва ли не абсурдом стремление превратить тело в слугу двух господ, выводить его действия из двух совершенно различных первоисточников, приписывая воле движение рук и ног, глаз, губ, горла, языка и легких, лицевых и брюшных мышц, а деятельность сердца, сосудов, перистальтики, всасывание кишечными ворсинками и железами, а также все движения, служащие секреции, связывать с совсем другим, неведомым нам и во веки веков непостижимым началом, которое обозначают как витальность, архей, spiritus animalis, жизненная сила, стремление к формированию; все они говорят не больше, чем X⁰⁴⁹ .

Странно и чрезвычайно поучительно наблюдать за тем, как достойный Тревиранус мучительно пытается в своей книге «Явления и законы органической жизни»⁰⁵⁰ .(т. 1, с. 178–185) установить для низших животных, инфузорий и зоофитов, какие их движения произвольны и какие, как он их называет, автоматичны или механичны, т. е. просто витальны; при этом он исходит из основной предпосылки, что перед ним два изначально совершенно различных источника движения, тогда как в действительности те и другие движения исходят из воли, и все различие состоит только в том, вызваны ли они раздражением или мотивом, т. е. опосредствованы мозгом или нет; раздражение также может быть внутренним или внешним. У многих уже вышестоящих животных, у ракообразных и даже рыб, Тревиранус обнаруживает совпадение произвольных и витальных движений, например, изменения места и дыхания, — убедительное доказательство тождества их сущности и происхождения. — На стр. 188 он говорит: «В семействе актиний, морских звезд, морских ежей и голотурий (Echinodermata pedata. Cuv. (Морские ежи с конечностями. Кюв [ье. Общая анатомия] (лат. и фр.).)) очевидно, что движение соков зависит от их воли и служит средством движения для перемены места». На стр. 288 сказано: «В глотке млекопитающих в верхнем ее окончании расположен отросток, который вытягивается и втягивается мышцами, сходными по своему образованию с произвольными, хотя и не подчиненными воле». Мы видим, как границы движений, исходящих из воли и якобы чуждых ей, сближаются. Стр. 293: «В отделах желудка жвачных животных происходят движения, кажущиеся произвольными. Однако они находятся в постоянной связи не только с процессом жвачки. Простой желудок человека и многих животных также дозволяет проходить через его нижнее отверстие только тому, что может быть усвоено, а все неусваиваемое выбрасывает посредством рвоты».

Существуют и особые доказательства того, что движения, вызванные раздражениями (непроизвольные), так же, как вызванные мотивами (произвольные), исходят из воли: сюда относятся те случаи, когда одно и то же движение происходит то вследствие раздражения, то вследствие мотива, как, например, сужение зрачка: под действием раздражения оно происходит при увеличении света, под действием мотива — когда мы прилагаем усилия, чтобы хорошо рассмотреть очень близкий и маленький предмет, так как сужение зрачка способствует отчетливому видению вблизи; увеличить эту отчетливость можно, если смотреть через проколотую в картоне дыру; и наоборот, мы расширяем зрачок, когда смотрим вдаль. Одинаковое движение одного и того же органа ведь не может попеременно происходить из двух совершенно различных источников. Э. Г. Вебер в своей публикации «Additamenta ad E. H. Weberi tractatum de motu iridis»⁰⁵¹ (1823) сообщает, что он открыл на самом себе способность произвольно настолько расширять и сужать зрачок одного глаза, направленного на один и тот же предмет, при закрытом другом глазе, что видел предмет то отчетливо, то смутно. И. Мюллер (Руководство по физиологии, стр. 764) также пытается доказать, что воля действует на зрачок.

Далее, утверждение, что внутренней движущей силой бессознательно совершаемых витальных и вегетативных функций служит воля, подтверждается также и тем, что явно произвольное движение какого–либо члена — лишь конечный результат множества предшествовавших изменений внутри этого члена, которые так же, как органические функции, не достигают сознания и тем не менее очевидно представляют собой то, что прежде всего приводится в действие волей и лишь как к своему следствию ведет к движению члена, при этом, оставаясь настолько чуждым нашему сознанию, что физиологи пытаются обнаружить его посредством гипотез такого рода, как, например: сухожилие и мышечное волокно сокращаются вследствие изменения в клеточной ткани мышцы, происходящего из–за осаждения содержащегося в ней кровяного испарения в кровяную сыворотку, а это изменение происходит под воздействием нерва, воздействие же нерва вызывается волей. И здесь не осознается, что изменение с самого начала исходит из воли, сознается только его отдаленный результат, да и тот, собственно говоря, только посредством пространственного созерцания мозга, в котором он представляется нашему сознанию вместе со всем телом. Но что в этом восходящем причинном ряду последний член есть воля, физиологи никогда бы не открыли посредством своих экспериментальных исследований и гипотез, — это стало известно им из совершенно другого источника: решение загадки сообщается им за пределами их исследования благодаря тому счастливому обстоятельству, что исследователь в данном случае одновременно и исследуемый предмет и поэтому может проникнуть в тайну внутреннего процесса; не будь этого, его объяснение, как и объяснение любого другого явления, должно было бы остановиться перед некоей не допускающей исследования силой и, наоборот, если бы мы находились в таком же внутреннем отношении, как к собственному организму, к каждому феномену природы, объяснение каждого феномена природы и всех свойств каждого тела свелось бы в конце концов также к проявляющейся в них воле. Ведь различие заключается не в предмете, а в нашем отношении к предмету. Повсюду, где объяснение физического приходит к концу, оно наталкивается на метафизическое, и повсюду, где метафизическое открыто непосредственному познанию, обнаружится, как и здесь, воля. Что движимые не посредством мозга, не мотивами, не произвольно, части организма все–таки приводятся в движение и управляются волей, доказывает также их состояние при всех необычно сильных движениях воли, т. е. при аффектах и страстях; усиленное сердцебиение при радости или страхе, краска стыда, бледность при испуге и скрытом гневе, плач при огорчении, эрекция при сладострастных представлениях, затрудненное дыхание и ускоренная деятельность кишечника при сильном страхе, слюнотечение при возбуждении аппетита, тошнота при виде отвратительных вещей, ускоренное кровообращение и даже изменение состава желчи при гневе, изменение слюны при сильном бешенстве, последнее до такой степени, что укус раздраженной собаки может вызвать гидрофобию, хотя собака и не бешена, но становится бешеной с этого момента; утверждается, что это относится также к кошкам и даже к разозленным петухам. Далее, длительно ощущаемое горе глубоко поражает организм, а страх, как и внезапная радость, могут быть смертельны. Напротив, все внутренние процессы и изменения, которые относятся только к познанию и не затрагивают волю, какими бы серьезными и важными они ни были, не действуют на состояние организма; лишь при слишком напряженной и длительной умственной деятельности может наступить переутомление мозга, постепенное его истощение и наконец гибель организма; это лишний раз подтверждает, что познание вторично по своей природе, что оно — органическая функция одной части тела, продукт жизни, а не внутреннее ядро нашего существа, не вещь в себе; познание не метафизично, не бестелесно, не вечно, как воля; воля не ведает усталости, старения, обучения, не совершенствуется упражнением, в ребенке она та же, что в старце, всегда одна и та же, и характер ее в каждом существе неизменен: в качестве сущностной воля постоянна и присуща как животному, так и нам, ибо она не зависит, как интеллект, от совершенства организации, а по своей сущности остается одной и той же во всех животных, нам столь хорошо знакомой. Поэтому животное обладает всеми аффектами человека: способностью ощущать радость, горе, страх, гнев, любовь, ненависть, тоску, зависть и т. д.; громадное различие между человеком и животным основано только на степени совершенства интеллекта. Однако это уводит нас слишком далеко; поэтому я отсылаю читателя ко второму тому «Мира как воля и представление» (глава 18, дополн. 2).

После изложенных убедительных доводов в пользу того, что начальной движущей силой во внутренней деятельности организма служит воля, та же, которая управляет и внешними действиями тела, и только потому, что здесь она нуждается в опосредствовании познанием, направленным вовне, которое в этом прохождении через сознание открывается как воля, нас не удивит, что эту истину более или менее отчетливо познал на чисто эмпирическом пути исследования не только Брандис, но и ряд других физиологов. Меккель в своем «Архиве физиологии» (т. 5, стр. 195–198) эмпирически и совершенно непредвзято приходит к выводу, что вегетативную жизнь, возникновение эмбриона, ассимиляцию пищи, жизнь растений по существу следует рассматривать как проявления воли, и даже притяжение магнита можно считать таковым. «Допущение, — говорит он, — известной свободной воли в каждом движении жизни, может быть, пожалуй, оправдано». «Растение как будто по своей воле тянется к свету» и т. д. Этот том «Архива» вышел в 1819 г., когда моя книга только что вышла, поэтому неясно, во всяком случае, оказала ли она влияние на Меккеля и была ли вообще ему известна; поэтому я отношу и эти высказывания к непредвзятым эмпирическим подтверждениям моего учения. Бурдах в своей большой Физиологии (т. 1, § 259, стр. 388) также совершенно эмпирически приходит к выводу, что «себялюбие — сила, присущая всем вещам без исключения»; ее он выявляет сначала в животных, затем в растениях и, наконец, в неодушевленных телах. Но что себялюбие, если не воля сохранить свое существование, воля к жизни? — Другое место этой книги, еще более решительно подтверждающее мое учение, я приведу в главе «Сравнительная анатомия». Что учение о воле как жизненном начале все более широко распространяется среди медиков и воспринимается также младшими представителями этой науки, я к большому своему удовольствию обнаруживаю в тезисах, представленных господином д–ром фон Сигрицом при защите своей диссертации в Мюнхене в августе 1835 г.; они начинаются следующими словами: 1) Sanguis est determinans formam organismi se evol–ventis. 2) Evolutio organica determinatur vitae intemae actione et voluntate⁰⁵² .

Наконец, следует упомянуть об одном удивительном и неожиданном подтверждении той части моего учения в древней философии Индостана, которое недавно сообщил Кольбрук. В изложении философских школ индусов, помещенном в первом томе «Transactions of the Asiatic society of Great Britain», 1824 г., он на стр. 110 приводит в качестве учения ньяя⁰⁵³ следующее: «Воля (volition, yatna), напряжение или проявление воли есть самоопределение к действию, доставляющее удовлетворение; желание — повод к нему, восприятие — его мотив. Различают два вида воспринимающего напряжения воли: то, которое возникает из желания, ищущего приятное, и то, которое возникает из отвращения, избегающего неприятное. Третий род напряжения воли, не доступный ни ощущению, ни восприятию, к наличию которого мы заключаем по аналогии с произвольными действиями, — охватывает животные функции, причиной которых служит невидимая жизненная сила» (Another species, which escapes sensation or perception, but is inferred from analogy of spontaneous acts, comprises animal functions, having for a cause the vital unseen power).

Совершенно очевидно, что «животные функции» здесь следует понимать не в физиологическом, а в обыденном смысле слова: следовательно, здесь органическая жизнь без сомнения выводится из воли. Подобное же указание Кольбрука встречается в его сообщении о Ведах, «Asiatic researches», Vol. 8, p. 426, где говорится: «Азу — это бессознательное воление, которое вызывает необходимый для сохранения жизни акт, как, например, дыхание и т. д.» (Asu is unconscious volition, which occasions an act necessary to the support of life, as breathing etc.).

Впрочем, сведение мною жизненной силы к воле совершенно не противоречит прежнему делению ее функций на силу воспроизведения, раздражимость и чувствительность. Оно остается глубоко постигнутым разделением и дает повод к интересным наблюдениям.

Сила воспроизведения, объективированная в клеточной ткани, — главное характерное свойство растений и составляет растительное начало в человеке. Там, где они преобладают, мы предполагаем флегматичность, медлительность, вялость, тупоумие (беотийцы), хотя такое предположение не всегда подтверждается. Раздражимость, объективированная в мышечном волокне, — главное характерное свойство животного и составляет животное начало в человеке. Там, где она преобладает, обычно обнаруживается постоянство, сила и храбрость, следовательно, пригодность к телесному напряжению и войне (спартанцы). Почти все теплокровные животные, даже насекомые, значительно превосходят по раздражимости человека. Животное яснее всего сознает свое существование в раздражимости, поэтому оно резвится при ее проявлениях. Следы этого обнаруживаются у человека в виде танца. Чувствительность, объективированная в нервах, — главное характерное свойство человека и есть собственно человеческое в человеке. Ни одно животное нельзя даже в отдаленной степени уподобить ему в этом отношении. В своем преобладании она дарует гениальность (афиняне). Поэтому гениальный человек — это человек в наивысшем выражении. Исходя из этого, можно понять, что некоторые гении не хотели признавать людьми других людей с их нудными физиономиями и печатью обыденности; они не видели в них себе подобных и впадали в естественную ошибку, считая, что их качества — нормальные свойства людей. Именно так Диоген искал с фонарем в руках людей; гениальный проповедник говорит: «Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не нашел»⁰⁵⁴ ; а Грациан в «Критикане», быть может, самой гениальной и прекрасной аллегории, когда–либо написанной, говорит: «Но самым удивительным было, что во всей стране, даже в самых многолюдных городах, они не встретили ни одного человека; все было заселено львами, тиграми, леопардами, волками, лисицами, обезьянами, быками, ослами, свиньями, — и нигде не было человека! Лишь поздно они узнали, что немногие существующие там люди, чтобы скрыться и не видеть, что там происходит, уединились в глуши, где, собственно говоря, должны были бы жить дикие звери». (Изложено по «Crisi» 5, 6 первой части). В самом деле, на том же основана свойственная всем гениям склонность к одиночеству, к чему их побуждает как их отличие от остальных людей, так и их внутреннее богатство, ибо люди, как алмазы, пригодны для того, чтобы быть солитерами, только если они необычно велики; обыкновенные же должны держаться вместе и действовать в массе.

Трем основным физиологическим силам соответствуют три гуны, или основные свойства у индусов. Тамас–гуна, тупоумие, глупость — силе воспроизведения, Раджас–гуна, страстность — раздражимости, Cammвa–гуна, мудрость и добродетель — чувствительности. Когда же добавляется, что Тамас–гуна — удел животных, Раджас–гуна — людей и Саттва–гуна — богов, то это носит скорее метафизический, чем физиологический характер.

Предмет, рассмотренный в этом разделе, исследуется также в 20 главе второго тома «Мира как воли и представления», озаглавленной «Объективация воли в животном организме»; ее я рекомендую прочесть в качестве дополнения к тому, что дано здесь. В «Парергах» сюда относится § 94 второго тома.

Следует также заметить, что цитированные выше места из моей работы о цветах даны по первому изданию; вскоре выйдет второе ее издание, где будет другая пагинация.