Сумишин Николай ФлоровичДень последнего лета

Николай Флорович Сумишин

День последнего лета

Рассказ

"Уроки" - первая книга молодого украинского писателя Николая Сумишина, издаваемая в переводе на русский язык.

В повести, давшей название книге, автор рассказывает о буднях педагогов и учащихся средней школы, показывает сложный духовный мир подростков, роль преподавателей в нравственном воспитании подрастающего поколения.

Рассказы Н.Сумишина - о жизни колхозников в послевоенные годы, о зарождении первого чувства любви, об ответственности взрослых за судьбы своих детей.

Только-только начало рассветать, а в хате Золотарей уже шум и топот. Бабка Юлина печь разжигает, а Захар Анисимович обувается, притопывая кирзачами о пол.

- А знаешь, Юлина, Ксанка молодец! Будет из нее пасечник!

- А ты говорил!

- Ничего я не говорил.

- "Где это видано, чтоб де-евка - па-асечник!" Говорил?

- А-а! - махнул рукой старик. Натянул фуфайку, остановился возле печи. - Так я пойду?

- А завтракать?

- Завтракать? Не-ет... Надо Ивана Михайлина встретить, иначе потом лови ветер в поле. Может, на ферме с ним и переговорю.

- Глупость затеял, Захарко. Председатель дело надумал, а ты...

- Сказано, последнее лето живу! - повысил голос Захар Анисимович, но, увидев, что жена вот-вот заплачет, произнес мягко: - Душа чувствует, Юлина. Да, душа... Так-то... А мне, того, посидеть бы еще леточко среди своих яблонь, побродить между ульями в своем саду...

- Ой, когда же отпустит тебя эта пасека!..

- А тогда отпустит, когда небо пустит! - рассердился Захар Анисимович и хлопнул дверью.

Весеннее тихое утро. Скоро зазеленеют первой зеленью деревья. А пока что молчат, затаились. И птицы молчат - все живое солнца ждет. А солнышко нынче будет, небо вон какое глубокое и чистое! Будет солнышко, будет и зелень - значит, пчелы полетят, и переполнится мир красотой первозданной, и он, Захарко Золотарь, еще полюбуется ею, все же дожил до весны... Еще, глядишь, ноги силой нальются и он махнет на Калинову Поросль, на пруды. Сядет на горке возле родничка, вокруг будет пшеница шелестеть, воском наливаться, вокруг будет лишь природа и он, Золотарь.

Идет Захар Анисимович селом, рядом шагает посох.

Густые глубокие морщины не изуродовали лицо старого пасечника, как это всегда бывает с теми, кому восемьдесят лет, а, наоборот, нарисовали на нем улыбку. Вот и шагает он с улыбкой. Улица широкая, хаты по сторонам каменные, усадьбы вот-вот весело зазеленеют. "Эх, если бы сыны встали, посмотрели, да и остались на этом свете", - подумал, вздохнув, Золотарь.

Ивана Михайлина, как по заказу, он встретил на ферме. Поздоровались. Молодой председатель колхоза переминался с ноги на ногу, чувствовалось, что ему не терпится скорее окунуться в свои дела, которых, как известно, у него хоть отбавляй.

- Когда говоришь с человеком, то будь рядом с ним, а не где-то, недовольно сказал Золотарь.

Председатель внимательно посмотрел из-под белых бровей на пасечника, опустил глаза:

- Извините, Захар Анисимович... Я вас слушаю.

- Хотел к вчерашнему вернуться, Иван.

- Вы о саде или о другом?

- Угу, о саде.

- Вот как! - удивился председатель. - Но мы же, кажется, вчера обо всем договорились.

Золотарь отвернулся, помолчал с минуту, потом сказал понуро:

- После вчерашнего была ночь, а ночью всякое думается... Да и кто весной деревья рубит? Грех на душу берем, Иван: деревья оживают...

- А сто двадцать гектаров земли прогуливает, это как? Не грех? Сколько мы собрали в прошлом году яблок? Курам на смех!

- Не о яблоках разговор. Вокруг села ни одного дерева нет, голая местность, а пчела - она этого не терпит. Цвет фруктовый ранней весной ой как ей нужен!

- Пусть в село летит, здесь полным-полно фруктов разных.

- В селе цвет дымом припахивает, - неуверенно сказал Золотарь. "Не послушался Юлины, говори теперь глупости. Ишь, захотелось тебе в саду перелетовать!" - Однако добавил: - И шумно в селе...

- Вы такое выдумываете! - рассердился Михайлин. - Я уже с членами правления переговорил, все "за"... Считаю, что мы сейчас зря время тратим. И я просто удивляюсь: Захар Золотарь - противник доброго дела... Или, может, что-нибудь другое? А, Захар Анисимович?

Золотарь отвел взгляд от председателя. Боялся, что тот прочтет в его глазах настоящую причину этого разговора. Он смотрел за село, туда, где между холмами виднелся старый сад.

- Что ж, давай. Корчуй... - сказал глухо и зашагал прочь.

- Захар Анисимович! - крикнул вслед Михайлин. Он, наверное, все-таки догадался, что к чему.

Золотарь не оглянулся. Ему стыдно было встречаться взглядом с Михайлиным. А что, если председатель из жалости к нему, немощному старику, передумает корчевать сад?

"Нет! Пусть корчует! Пусть от этого сада щепки летят, а я еще и ветки помогу сносить... Какой стыд! Какой стыд! Правду жинка говорила: глупость затеял. Люди приходят и уходят, а дело остается. Отсюда оно и все..."

Тропинкой, петлявшей в озими, Золотарь выбрался на косогор и остановился, чтобы отдышаться. Сердце бухало в груди надрывно и редко...

- Просил же: посей на этом взгорке клевер, - сказал он вслух. - Пусть бы тешилась пчела. Нет, не послушал...

Дрожали ноги в коленках, и рука дрожала на посохе. Золотарь присел, чтобы отдохнуть. Он сел лицом к селу, поэтому и мысли завертелись вокруг села. А все-таки дивно называется село - Подлесный Веселец. Подлесный, а лесу и за десять верст не найдешь. Над селом всходило солнце - на цинковых крышах танцевали сверкающие озерца, даже глазам больно. Танцевали вытанцовывали, словно тешились, что деду не так просто и до пасеки добраться.

Подлесный Веселец... Вот здесь все восемь десятилетий и прожил Захарий Золотарь. Тут он и с Юлиной впервые встретился. Жили они вон там, на бережку. Потом мир так закрутило, что все и не вспомнишь... Почему-то лишь конь, которого он вел когда-то на поводу, перед глазами. Хороший конь: гнедой, ноги белые, словно только что известь месили, а на голове белая звездочка. Через гражданскую он и пронес Захарко... Идет с Юлиной Чертовой Балкой, сзади гнедой; приголубит, поцелует Захар Юлину - о-хо-хо... "Через месяц примчусь..." Через месяц снова конь перед окнами ее хатенки гарцует. Пар клубами. "Загнал коня, Захарко?" - "Ничего, выдержит..." Цедится сквозь стекла синий свет, льется на милое Юлинино лицо. "Заждалась я, любимый..."

...Золотарь отдышался, встал и понес дальше свою седую думу, зашагал тропинкой, что вилась через сад к пасеке. По сторонам стоят какие-то угрюмые и заспанные после зимы яблони. Нет в их суровом молчании предчувствия наступающего лета, предчувствия радости. Кто им поведал всю правду об их доле? Ветер? Наверно, он...

- Такая вот жизнь, други мои, - шепчет Золотарь. - Такая она уж безжалостная. Зачем она взяла со света сынов моих, а меня оставила? Вместе же партизанили! Молчите? То-то же!

"А впрочем, с садом можно было бы и до осени подождать. Ради меня, Захарки Золотаря... Нет у тебя души, Иван! Всю ее делом заполнил, всю до капли..." - думал между словами пасечник и тут же отбрасывал свою обиду, потому что в ушах еще звенел взволнованный выкрик председателя: "Захар Анис-с-с..." Что-то все-таки затронуло Михайлину душу...

Розовое демисезонное пальтишко замаячило на пасеке между яблонями. Какая она стала, Ксанка! В соседнем селе живет, а смотри, уже прибежала. Слава богу, полюбила дело дивчина!

- Доброе утро тебе, Ксана! - произнес Золотарь и присел на лавке возле хаты.

- Ой, вы так тихо подошли, что я и не услышала. Доброе утро, дедушка!.. А я уже листья сгребла и в овраг снесла. Теперь вот...

- Ничего не надо делать, Ксана: завтра собираемся... - Золотарь как-то странно повел плечами, посмотрел куда-то в поле: - Завтра здесь пила запоет...

- Ну и что? - сказала с безразличием Ксана и быстро-быстро заговорила, словно нарочно, чтобы успокоить старого пасечника: - Сейчас я рамы пересмотрю и высушу, а потом кто-нибудь придет из села, вытащит ульи, и я их покрашу. Краска у нас быстросохнущая, к вечеру высохнут. - Ксана остановилась возле рамок. - Ой, работы сколько, работы сколько! Мама спрашивает: "Почему ты, Ксанка, бежишь ни свет ни заря?" - "Как почему? отвечаю. - У нас скоро пчелы полетят!" Мама только рукой махнула. А я тогда и говорю: "Ничего ты, мама, не понимаешь. Без пчел какой же мир?" Она еще раз махнула рукой, а я побежала. Моя мама на ферме работает, известное дело, свое нахваливает, а я - свое. Чертову Балку засадим... Новый сад там зашумит. Осенью яблоньки посадим, а весной, глядишь, и зазеленеют они... В молодом саду еще ой как засеребрится на солнце ваша корона!

- Какая такая корона? - спросил Золотарь. То ли эта пасека всему виной, то ли солнце, которое уже рассеяло свои блестки на всегда улыбающемся лице старого пасечника, а может, хорошее слово Ксаны - кто знает, - но почувствовал вдруг Золотарь, что успокаиваются его мысли.

- Корона? - усмехнулась девушка. - Так мне придумалось, когда вы в прошлом году ходили между ульями. Сетка ваша поблескивала, а над нею пчел тучка. Все это и похоже на высокую золотую корону.

Золотарь и себе усмехнулся, а потом спросил вдруг:

- Сколько же твоему отцу?

- Сорок восемь в феврале отметили.

- Ага. Значит, он двадцать третьего года... так, - начал загибать пальцы Золотарь. - Еще тридцать... О-о, так оно и есть! Смотри, и сошлось бы.

- Что? - удивленно спросила Ксана.

- А то, - Золотарь лукаво взглянул на девушку. - Если бы мои сыны остались в живых, да поженились, да если бы и себе сынов завели, смотри, и стала бы ты Золотарихою. О! - он даже палец вверх поднял: - И была бы ты мне родной...

- А я вас и так, дедушка, считаю за родного.

Золотарь опустил голову, прижал ладонь к сердцу: оно снова забухало, точно так же, как на косогоре.

- Вам нездоровится, дедушка?! - испугалась Ксана.

- Слаб, конечно, дочка. Сколько я прожил! Уж и дорожка на пасеку длинной стала... А ты говоришь: Чертова Балка. Я сюда едва ноги приволок... Ой, Ксана, наверное, сама хозяйкой будешь на новой пасеке! - последние слова Золотарь хотел сказать бодро, но они прозвучали очень жалобно.

- Я не смогу без вас, дедушка! - Ксана начала гладить рукав его старой фуфайки. - Может, попросить у председателя бричку? Все равно лишняя, стоит на току, люди о ней забыли. А?

- Дорогой пасечник будет! - вяло улыбнулся Золотарь. - Нерентабельный.

- Разве? Сколько мы в том году меду дали? Я сама пойду к Михайлину! Я ему глаза повыцарапаю, если он что-нибудь против скажет!

- О-ой-ой! - засмеялся Золотарь. "А и в самом деле... Бричка... Поднялся себе раненько да и покатил на пасеку. На пруды за Калиновую Поросль... А там местечко годное для пасеки, что и говорить. И клеверок там, как нарочно, посеян..." - Я и сам могу поговорить с Иваном, нечего тебе лезть на рожон: тебе еще работать с ним да работать... А местечко за Калиновой Порослью хорошее. Разве вот пруды... Вода испокон веков была пчеле врагом.

- Какие пруды, дедушка? Их осенью высушили! Я ведь вам говорила.

- Неужели?

- Высушили! Выпустили воду через шлюз, за зиму все вымерзло, теперь там роют тракторами.

Золотарь поднялся, потоптался между яблонями, потом вернулся:

- Ты, Ксана, будь здесь, может, приедут корчевать, посматривай, а я побегу в село, - и он в самом деле побежал: где и сила взялась.

"Вот так ты, Иван! Хозяин, ай-яй-яй... Наилучшее место испоганил!.. Ох, и выскажу я тебе, ох, и выскажу! Я тебе и сельский пруд припомню, который ты осушил ради какого-то плана. Был пруд посреди села - нет его. А что есть? Фига с маком есть. Загубил ты красоту нашу одним необдуманным приказом... Я тебе еще припомню и Подлесный Веселец. Как хотел село переименовать, как вы все бегали, словно ужаленные. Хорошо, что люди умные нашлись..."

Золотарь бежал, и рядом с ним по озими прыгала его тень, словно намеревалась обогнать старого пасечника и предупредить председателя колхоза об опасности.

"Ох, и поквитаемся мы, Иван! Ох, и поквитаемся!.."

Сил у Золотаря хватило только на то, чтобы подняться на косогор, а там ноги уже не слушались его. Он прислонился к крайней в саду яблоне и замер, тяжко, надрывно дыша. Перед глазами открылось село, залитое солнечным светом, посредине вместо пруда зияла черная пропасть. А потом все побежало, зашаталось, и он крепко сжал веки, тряхнул головой. "Неужели здесь и умру и мой гнев умрет вместе со мной?! Боже, дай мне сил хоть каплю, отмерь мне еще ровно столько, чтобы найти Ивана и высказать ему все-все!"

Он открыл глаза и - диво-дивное! - увидел Ивана Михайлина. Конечно, это он, председатель. Идет стежкой, полы плаща развеваются. Остановился.

- Захар Анисимович? - подбежал, на лице испуг. - Что вы здесь стоите? Что с вами?

То ли от усталости, то ли от волнения Золотарь не смог вымолвить и слова.

- Присядьте, Захар Анисимович, - председатель снял плащ, расстелил его под яблоней.

Сели лицами к селу. Черная пропасть вместо пруда лезла Золотарю в глаза, он хотел криком кричать на Михайлика, но язык словно отнялся.

- С утра не получилось у нас разговора, - тихо произнес председатель. Вот я и пришел, чтобы поговорить откровенно.

Золотарь по-прежнему молчал. Ему вдруг вспомнился Юсько, бывший председатель колхоза. В позапрошлом году похоронили Юська, тогда и поставили Ивана Михайлина...

- А вообще нам действительно нужно поговорить, Захар Анисимович, не будем играть в молчанку.

И Золотарь заговорил:

- Сыны мои, Иван, полегли все до одного на войне. Было три, а как пришла эта немчура, не стало ни одного. Я да моя бабка на подворье. Бабка плачет, я молчу. Так и жили. Да, так и жили... А как-то зашел Юсько и говорит: "Поезжай за пчелами в Пахутеньки". - "Какие тут пчелы! - говорю. Село вон поднимать надо..." - "Поднимем. А пчелка пусть летает..." Золотарь помолчал с минуту и добавил с грустью: - Юсько чувствовал природу...

Михайлин опустил голову.

- Виноват я, Захар Анисимович... Глупым был тогда, зеленым. Хотелось что-нибудь особенное сделать, хотелось чем-то показать себя.

Золотарь рывком повернулся к председателю и спросил в упор:

- А теперь?

- Теперь? Теперь я бы залил эту чертову яму, но гектары уже числятся. Где я сейчас их возьму? А впрочем, подумаем...

- Я не об этом!.. Пруды на холмах - это как?

- На холмах? - переспросил Михайлин. - А вы разве не знаете? Надумали мы там форель разводить... Форель - это такая рыба, которой особые условия нужны. Природа словно специально создала эти пруды для форели, правда, заилились они немного, вот мы и надумали почистить. А вода там холодная, с холмов бежит, родниковая, чистая как слеза.

"Да, так оно и есть, - думал Золотарь. - Вода там и в самом деле холодная и отовсюду с холмов сбегает..." По телу расплывалась сладкая усталость; так было и в прошлом году, когда добрался до прудов и прилег на бугорке возле кринички, которую еще после войны сам смастерил...

А Михайлин говорил и говорил. В прудах форель разведут, в Чертовой Балке сад посадят, поставят там хатенку попросторней. Если пожелает Захар Анисимович, будет жить в ней, а нет, выпишут ему коня, будет ездить туда...

Золотарь молчал. Он смотрел на село, прищурив глаза от ярких солнечных лучей, проникавших сквозь безлистные ветви старых яблонь, и если приглядеться, то можно было бы без труда увидеть на его испещренном морщинками лице улыбку.