"Трудное счастье" - читать интересную книгу автора (Спенсер Лавирль)

Глава 4

Когда Том вернулся из библиотеки в свой кабинет, перед его взглядом все еще стояла картина: Кент и Челси, захваченные разговором, уходящие от всех. У себя на столе директор школы обнаружил папку со всеми документами Аренса.

Поглядев на папку, Гарднер набрал полную грудь воздуха, затем выдохнул, ощущая, как самые различные эмоции охватили его, еще до того, как он ознакомился с ее содержимым. Том опустил руку на конверт, потом, подняв голову, увидел Дору Мэ, печатавшую на машинке как раз напротив его кабинета.

Он закрыл дверь, потом вернулся к столу и открыл папку.

Сверху, на толстой пачке документов, лежала детсадовская фотография его сына. Гарднер почувствовал, как сжалось сердце при виде улыбающегося маленького мальчика в полосатой футболке, с большими карими глазами и длинными локонами, причесанными на прямой пробор и не скрывающими хохолка на затылке.

Том почти рухнул в кресло, как будто получил хороший заряд картечи в ноги. Полминуты он просто глазел на фото, прежде чем взял его в руки. Мальчик был вылитая копия его самого в этом возрасте. Гарднер постарался представить себе ребенка, вбегающего на кухню с сообщением, что он нашел гусеницу или сорвал колокольчик. Каким он был тогда? Сейчас парень так сдержан и вышколен, что трудно сопоставить мальчика на фотографии и теперешнего выпускника. Сожаление, огромное сожаление охватило Тома при мысли, что он не знал этого мальчугана. К нему добавилось чувство вины за то, что он оказался отсутствующим отцом.

Он перевернул фото и на обратной стороне увидел надпись, сделанную давным-давно каким-то воспитателем: «Кент Аренс, группа К».

Следующим в папке лежал листок со словами, выведенными нетвердой рукой простым карандашом. Печатные буквы складывались в «Кент Аренс, Кент Аренс», сползавшие со строчек листка из записной книжки. Далее следовал список умений и навыков выпускника детского сада, составленный безукоризненным учительским почерком:

Знает свой адрес. Знает номер своего телефона. Знает дату своего рождения. Отличает левую и правую стороны. Может назвать дни недели. Может завязывать шнурки ботинок. Знает наизусть гимн.

Может написать свое имя. (Здесь опять сам Кент оставил свой автограф.)

Затем лежал табель, выданный в начальной школе Дес-Моннес, штат Айова. Все оценки в нем стояли в колонке «переведен в следующий класс».

После Том увидел карточку с отметками о родительских собраниях, в том году их было два. Мать Кента посетила оба. В «Заключении» учитель написал: «Знает все буквы алфавита, может написать их. Пишет цифры до 42. Хорошее знание чисел. Не знает, что такое овал. Инцидент со жвачкой».

Гарднер постарался себе представить, что это был за инцидент, и почувствовал сожаление, что никогда этого не узнает. Случай, возможно, уже стерся из памяти Кента и его матери и остался только на бумаге.

В папке хранились и другие школьные фотографии Кента, и каждый раз, рассматривая очередную, Том переживал шок узнавания, потом печаль и новый толчок отцовской любви, похожей на ту, что он чувствовал к своим законным детям. Он разглядывал фотографии дольше всего. Стрижки Кента менялись с возрастом, но вихор оставался прежним.

В папке также лежали результаты тестов — за шестой и седьмой классы, тест на выбор профессии в девятом классе, где явно предпочтение отдавалось науке и технике. Здесь же хранились результаты спортивной подготовки — сколько приседаний и отжиманий делал Кент, на сколько прыгал в длину. В пятом классе его учительница отметила: «Хорошая зрительная память», и в конце года написала: «Да не оставит тебя Господь своим вниманием. Нам всем будет тебя не хватать». (Кент тогда учился в начальной школе под названием Св. Схоластика, а учительницу звали сестра Маргарет.) Записи, переданные из средней школы, отражали историю ученика, которого любили все учителя. Итоги, подводимые в конце каждого учебного года, мало чем отличались: «Примерный учащийся. Превосходный товарищ. Старателен, трудолюбив, всегда добивается своей цели. Рекомендации для поступления в колледж».

Табели Кента пестрели сплошными «5» и «4». В спорте он также добился больших успехов и в предыдущем году участвовал в соревнованиях по футболу, баскетболу и легкой атлетике.

Становилось очевидным, что не только Кент был примерным учеником, но и Моника была примерной матерью. Повсюду в документах значилось, что за все время учебы сына она не пропустила ни одного родительского собрания. Кроме того, здесь хранилась фотокопия ее записки учителю по имени мистер Монк, из которой становилось ясно, что Моника целиком и полностью поддерживала школьные методы воспитания и обучения.

«Уважаемый мистер Монк, учебный год подходит к концу, и я подумала, что должна сообщить Вам, как Кент был рад учиться у Вас. Благодаря Вам он не только приобрел широкие познания в геометрии, но и смог оценить Ваши высокие личностные качества. То, как Вы помогли мексиканскому мальчику, подвергавшемуся дискриминации со стороны тренера, сделало Вас героем в глазах сына. Спасибо Вам за пример, который Вы подаете молодому поколению в наш век, когда моральные ценности так легко теряются.

Моника Аренс».

Как преподаватель, Том Гарднер знал, что такое благодарное отношение было большой редкостью. Чаще всего родители выплескивали целый поток жалоб, сметающий тонкий ручеек похвал. И снова Том подумал, что Кенту здорово повезло с матерью.

Эта мысль не принесла ему облегчения.

Просмотрев в папке все бумаги, он вернулся к последней школьной фотографии Кента и долгое время разглядывал ее. Все растущее чувство одиночества охватило его, как будто это он был заброшенным и покинутым родителем, а не Кент — покинутым ребенком. Опершись локтем о папку, Том смотрел в окно на ярко-зеленую траву на террасе.

Я должен прямо сейчас рассказать все Клэр.

Эта мысль ужаснула его. Он лег в постель с другой женщиной за неделю до свадьбы, в то время, когда Клэр была беременна их первым ребенком. Как унизительно для нее будет узнать об этом, несмотря на то что сейчас их брак такой прочный. Открыв правду, он ничего уже не сможет скрыть. А вдруг она не захочет жить, зная все, не захочет больше ему верить, что тогда произойдет с семьей? В лучшем случае последует период огромного эмоционального напряжения, и как он объяснит все детям? Признает свою вину и постарается ее исправить — логичный ответ, потому что уже сейчас он понимал, что совесть замучает его, пока не станет все известно.

С другой стороны, сейчас не самое лучшее время, чтобы признаваться Клэр. Он расскажет ей все в эти выходные. Самое подходящее место — романтический уголок, где они будут только вдвоем. Может, она воспримет его слова легче, если ситуация укрепит их отношения и станет ясно, как сильно он теперь ее любит?

Взгляд Тома переместился с газона на фотографии в рамках, стоящие на подоконнике. С этого расстояния черты любимых лиц были неразличимы, но он так хорошо знал их, что мог представить себе изображения во всех Деталях. Он разглядывал фото Клэр, раздумывая — что будет, когда она узнает, а вдруг это причинит ей такую боль, что он потеряет ее.

Не глупи, Гарднер. Неужели ты не веришь в крепость вашего союза? Расскажи ей, и побыстрее.

А нежелание Моники Аренс?

Он снова вгляделся в фото Кента. Мальчик заслужил, чтобы знать, кто его отец. Были десятки причин, от практических до эмоциональных, от проблем здоровья в будущем до будущих детей. Кент, в конце концов, имел сводных брата и сестру, и их отношения могут окрепнуть с годами. Его дети и дети Робби и Челси будут двоюродными братьями и сестрами. И у Кента есть еще дедушка, живой и здоровый, который может многое передать своим внукам — дружеское отношение, семейные традиции, родительскую поддержку, какую он оказывает в эти выходные, собираясь присмотреть за детьми. А когда Кент станет взрослым и столкнется с потерей единственного близкого человека? В такие времена поддержка родственников очень много значит. Разве справедливо лишать его брата и сестры, когда шансы, что его мать захочет еще иметь детей, чрезвычайно малы?

Все еще сражаясь с самим собой, Том услышал звонок телефона. Это была Дора Мэ.

— Звонят из клуба деловых людей, спрашивают, смогут ли они занять наш спортзал на пару вечеров.

— Зачем? — спросил Том.

— Собираются устроить соревнование по баскетболу между двумя командами осликов.

Гарднер тяжело вздохнул. Снова придется использовать дипломатию. Отказать клубу «Ротари» означало бы неслыханную дерзость, и тем не менее, когда он в последний раз допустил животных в спортзал, — это было по просьбе общества собаководов, — псы оставили после себя полнейший беспорядок, дурной запах и пятна на полу, от которых вздувалась краска, что, в свою очередь, вызвало целый поток жалоб от учителей физкультуры и уборщиц.

Том захлопнул папку с делом Кента Аренса и поднял телефонную трубку, чтобы разрешить одну из сотни административных проблем, не имеющих ничего общего образованием, но испытывающих, тем не менее, его терпение.

Новый дом Аренсов постепенно приобретал все более жилой вид. Исчезали коробки, которые в день переезда громоздились на высоту чуть ли не в рост человека. В четверг вечером, придя домой, Моника оставила на кухне пакет с едой из китайского ресторанчика и пошла в спальню переодеться. Когда, уже в свободном джемпере крестьянского стиля, она вернулась на кухню, Кент стоял у открытой стеклянной двери, сунув руки в задние карманы джинсов и уставясь на пустой дворик и строящийся дом в отдалении.

— А почему ты не достал тарелки? — спросила Моника, заглядывая в гостиную.

Сын как будто бы ничего не слышал. Она открыла посудный шкафчик и достала тарелки, вилки и две плетеные салфетки; разложила все это на столе в комнате, где стояла ваза с шелковыми цветами кремового оттенка. В комнате вся мебель была уже расставлена по местам и окна сияли новыми стеклами.

— Дом начинает приобретать обжитой вид, правда? — заметила Моника, возвращаясь на кухню за картонными коробками с едой и ставя их на обеденный стол. Она открыла крышки, запах искусно приготовленного мяса и овощей поплыл по воздуху.

Кент все еще стоял к ней спиной, глядя на улицу.

— Кент, — позвала Моника, удивленная его молчанием.

Он не сразу повернулся и сделал это так медленно, что она поняла — сына что-то очень беспокоит.

— Что случилось?

— Ничего, — ответил он, садясь с тем отрешенно-небрежным видом, который у подростков часто означает «догадайся сама».

— Сегодня что-то было не так?

— Нет.

Он выложил себе на тарелку горку мяса с овощами, затем, избегая ее взгляда, передал ей коробку.

Моника тоже наполнила тарелку и заговорила, только когда Кент начал есть.

— Ты скучаешь по своим друзьям? В ответ он пожал плечами.

— Скучаешь, ведь правда?

— Не надо об этом, ма.

— Почему? Я твоя мать. Если ты не можешь поделиться со мной, то с кем тогда можешь? — Кент продолжал есть, не поднимая глаз, и тогда она накрыла его левую руку своей ладонью и тихо спросила: — Знаешь, что родителям неприятнее всего слышать от детей? Вот этот ответ: «Ничего», когда понимаешь, что что-то происходит. Почему ты не хочешь рассказать мне?

Он резко встал, задев свой стул, и отправился на кухню, чтобы налить себе стакан молока.

— Тебе принести? — спросил он Монику.

— Да, пожалуйста.

Она не сводила с сына глаз, пока тот наливал молоко, нес стаканы и снова усаживался на свое место. Выпив молока, Кент поставил стакан на салфетку.

— Я сегодня познакомился с очень милой девочкой… Она оказалась дочкой мистера Гарднера. Она провела со мной экскурсию по школе — и знаешь, как бывает, когда знакомишься с кем-нибудь, то задаешь друг другу вопросы, чтобы не казаться невежливым. Она спросила, собираюсь ли я поступать в колледж, а я ответил, что хочу быть инженером, как моя мама. Слово за слово, и скоро она спросила, кто мой отец.

Вилка Моники замерла в воздухе над тарелкой. Мать Кента перестала жевать и с тревогой смотрела на сына. Похоже было, что ей с трудом удалось проглотить пищу.

Кент продолжал говорить, глядя в тарелку.

— Я уже давно не менял школы и не знакомился с новыми ребятами и вроде бы забыл, как трудно отвечать, когда меня спрашивают об отце.

Теперь Моника, казалось, полностью сосредоточилась на ужине. Кент решил, что она обдумывает, как избежать этой темы. Но тут она спокойно спросила:

— И что же заинтересовало твою новую знакомую?

— Точно не помню, вроде бы, кто мой отец по профессии. Но в этот раз мне почему-то было очень трудно признаться, что у меня нет отца. И она почувствовала себя очень неловко из-за того, что спросила.

Моника положила вилку, вытерла рот, взяла стакан с молоком, но, вместо того чтобы пить, замерла, глядя в окно.

Кент сказал:

— Кажется, ты не хочешь, чтобы я выспрашивал о нем, правда?

— Да, не хочу.

— Почему?

Она взглянула на сына.

— А почему вдруг сейчас?

— Не знаю. По многим причинам. Потому что мне уже семнадцать лет, и меня это как-то стало волновать. Потому что мы вернулись в Миннесоту, где ты жила, когда я появился на свет. Он ведь здешний, правда?

Моника, вздохнув, снова повернулась к окну, но ничего не ответила.

— Ведь так?

— Да, но он женат, и у него семья.

— Он знает обо мне?

Она поднялась с места, прихватив посуду. Кент пошел за ней к раковине, продолжая настаивать:

— Ну, ма, я же имею право знать! Он слышал обо мне? Моя тарелку под струей воды, она ответила:

— Когда ты родился, я ничего ему не сообщила.

— Значит, если он сейчас обо мне узнает, то я доставлю ему только неудобства, так?

Моника повернулась к сыну.

— Кент, я люблю тебя. Я так хотела, чтобы ты у меня был, с того самого момента, когда узнала, что беременна. Беременность мне нисколько не помешала. Я продолжала работать, стремиться к своей цели, и была счастлива, что делаю это все ради тебя. Разве тебе этого недостаточно? Разве я была плохой матерью?

— Дело не в этом. А в том, что если где-то здесь, в городе, живет мой отец, то, может быть, нам пора познакомиться.

— Нет! — выкрикнула она.

В наступившей тишине сын смотрел на мать, его лицо горело.

Поняв свою ошибку, Моника крепко зажала рот рукой. В ее глазах появились слезы.

— Пожалуйста, Кент, — умоляюще проговорила она, — не сейчас.

— Почему не сейчас?

— Потому что.

— Мама, что ты говоришь, — уже спокойнее и так, словно он был взрослее, сказал Кент.

— Сейчас неподходящее время для нас обоих. Ты… ну, посмотри, переезд в другой город, новая школа, новые знакомства… и всем этим надо заниматься сразу. Зачем нагружать себя еще одной проблемой.

— Неужели ты думала, что я никогда не буду тебя расспрашивать ма?

— Не знаю, не думала. Я просто… Я, наверное… ну, может быть, когда ты вырастешь и решишь обзавестись своими собственными детьми, может, тогда.

Вопросительно глядя на нее карими глазами, Кент произнес:

— Вы не поддерживали связь после того, как я родился?

— Нет.

— Но он сейчас здесь живет?

— Да… да, кажется.

— Ты его уже видела?

Моника впервые в жизни солгала своему сыну.

— Нет.

Он серьезно смотрел на нее, обдумывая что-то. Потом тихо сказал:

— Ма, я хочу его знать.

Вопреки всем своим намерениям, она понимала, что у сына есть такое право. Кроме того, казалось, будто сама судьба свела его с отцом для того, чтобы им не удалось избежать знакомства. Может быть, нечто неотвратимое толкало их друг к другу, перемещая какие-то протоны и нейтроны в атмосфере и пробуждая шестое чувство Кента, когда он был рядом с Томом? Или голос крови обладает такой силой, что будит дремлющую способность передавать мысли на расстоянии? Если нет, то почему Кент спрашивает об отце именно сейчас?

— Кент, я пока не могу тебе всего рассказать. Пожалуйста, смирись с этим на время.

— Но, мама…

— Нет! Не сейчас! Я не говорю, что буду всегда скрывать от тебя правду. Но ты должен доверять мне. Сейчас не время.

Она видела, как окаменело лицо сына, потом он, резко развернувшись, вышел из кухни и направился в свою комнату.

Он хлопнул дверью, презрев годами повторяемое правило о том, что нельзя хлопать дверями, затем бросился на кровать, заложил руки под голову. Глазами, полными злых слез, Кент уставился в потолок.

Она не имеет права утаивать это от него! Никакого! Он тоже личность! И появился на свет от двух людей, и то, каким он стал, что чувствует и на что надеется, о чем мечтает, — передалось к нему от обоих родителей. Все знают, от кого они родились, кроме него! Это несправедливо! И она, конечно, все понимает, иначе ворвалась бы сюда и устроила ему нагоняй за хлопанье дверью.

Всю жизнь она прилагала невероятные усилия, чтобы восполнить для него отсутствие отца, и он всю жизнь притворялся, что прекрасно без него обходится. Но это было неправдой, и теперь Кент хочет узнать все. Мать росла в полной семье, и не знала, как себя чувствуешь, когда в начальной школе все рисуют свою семью, а на его картинке — всего двое. Она не понимает, каково ему было стоять среди мальчишек и слушать их рассказы о том, как кому-то папа починил руль на велосипеде, или брал с собой на рыбалку, или учил стрелять из настоящего ружья. Кент вспомнил, что когда они жили в Айове, там был один мальчик по имени Бобби Янковски, так его отец делал для сына буквально все. Он учил Бобби играть в бейсбол, брал его в походы, помог ему собрать автомобильчик с дистанционным управлением и организовал гонки. А в один чудесный зимний день, когда школу закрыли из-за пурги, отец Бобби построил двухэтажную снежную крепость с лестницей, окнами из прочного пластика и мебелью из спрессованного снега. Он вынес фонарь и разрешил мальчикам играть даже после того, как стемнело, а когда они спросили, можно ли переночевать в крепости в спальных мешках, он ответил: можно. Все ребята предприняли попытку заснуть там и, конечно, через час уже разбежались по домам, но Моника категорически запретила Кенту даже и думать о такой ночевке. После этого он надолго уверился в мысли, что, будь у него отец, он разрешил бы ему провести ночь в крепости. Сейчас, когда он вырос, то понял, что родители всех тех мальчишек прекрасно знали — их дети не продержатся на морозе и часа, но сама возможность участвовать в приключении, пусть даже на недолгое время, — вот чего так не хватало Кенту.

Бобби Янковски, самый счастливый мальчишка из всех, кого Кент когда-либо знал.

А сегодня эта девочка, Челси.

Когда ее отец, знакомя их, приобнял дочь и позже, когда она сказала, как им гордится, потому что все ее друзья считают его справедливым человеком, — нет, мама и представить не может, какую бурю эмоций это вызвало в Кенте. Сильнее всего была почти болезненная тоска, смешанная с сожалением, потом гнев и твердая решимость выяснить, кто его отец, и познакомиться с ним.

И он так и поступит, несмотря ни на что.

Уэсли Гарднер водил «форд»-пикап, который за девять лет своего существования наездил более восьмидесяти тысяч миль, носил мешковатые брюки со вздутыми коленями и грязную синюю фуражку. Питался он в основном дичью и пучеглазыми щуками, любил хлебнуть пивка перед ужином, и его появление в доме Тома всегда вызывало улыбки на лицах его внуков.

— Привет, дедуль! — радостно пропела Челси, когда дед обнял ее.

— Привет, сурки.

Она потянулась, чтобы поправить съехавшие на левую сторону очки в серебряной оправе на носу деда.

— У тебя опять очки перекосились, дедуль, и что мне с тобой делать?

Сняв очки, он швырнул их на кухонный стол, где, стукнувшись о кастрюльки, они и замерли с поднятыми вверх дужками.

— Да ну их, они всегда беспокоят тебя больше, чем меня. Робби, смотри-ка, что я вам привез. — Уэсли передал внуку пластиковый мешок с длинным куском белого мяса. — Пучеглазая. Мы ее пожарим в тесте, как ты любишь.

— Щука. Превосходно. Как они, хорошо клюют?

— Поймал вот эту, вчера на перекате. Фунта на четыре. Думал, ты на этой неделе приедешь порыбачить со мной.

— Я хотел, но у нас каждый день, кроме сегодняшнего, тренировки по футболу.

— Ну так что, побьете Блэйн в этом году или нет? Команда старшеклассников школы Блэйн была противником «Сенаторов» Хамфри.

— Постараемся.

— Да, уж вы постарайтесь, а то я заключил пари с Клайдом.

Клайд был братом Уэсли, и жили они рядом, на Орлином озере, в тех самых хижинах, которые построили, еще когда были молодыми женатыми мужчинами. Сейчас они оба овдовели и проводили вечера если не за рыбалкой, то сидя на крылечке и глядя на воду.

— Челси, принеси из машины помидоры, и еще я привез немного молодой картошки. Сегодня утром выкопал на первом холме, и выглядит она совсем неплохо. Приготовим себе ужин, которому и король позавидовал бы.

На кухне появился Том с матерчатой сумкой и чемоданчиком.

— Привет, папа.

— Ну, разве не Ромео? — Старик с улыбкой взглянул на вошедшую за Томом Клэр. — А вот и Джульетта.

Клэр чмокнула Уэсли в щеку.

— Здравствуй, папа.

— Куда это вы, голубки, собрались?

— В Дулут.

— Ну что ж, ни о чем не волнуйтесь, здесь все будет в порядке. Уж я пригляжу за этими двумя. — Детям он сказал: — Помню, еще когда ваша бабушка была жива, мы с ней отправились на север от Дулута, тогда как раз шла корюшка, и шла так густо, что мы вычерпывали ее из речки тазом. Никогда больше не было так много корюшки. Ваша бабушка не очень-то ее любила, а чистить так и вовсе ненавидела, но она была славная женщина и не отказывалась поехать со мной. Мы поставили палатку на ночь, а утром, когда я встал и сунул ногу в ботинок, там что-то затрепыхалось. Она, оказывается, подложила по паре корюшек в мои ботинки, а когда рыбки начали трепыхаться, я с испугу отшвырнул башмак так, что корюшка вылетела, а ваша бабушка расхохоталась. — Старик улыбнулся своим воспоминаниям. — Да, ваша бабушка, она была славной женщиной. Знала, как любую тяжелую работу превратить в забаву, а эта ловля корюшки, уж поверьте мне, была ужасно тяжелой работой.

Отнеся вещи в машину, Том снова зашел на кухню.

— Папа, ты снова рассказываешь эту старую историю про корюшку и башмак?

— Не тебе, не тебе. Ты отправляйся и оставь нас втроем, чтобы мы могли без помех жарить рыбу. Робби, у меня в машине шесть баночек пива. Пойди, поставь их в холодильник, но одна пусть останется, замешаем на ней тесто.

— Хорошо, дедушка.

— Ну что ж, мы с мамой собрались. — С этими словами Том двинулся к автомобилю, и вся семья за ним. Здесь они с отцом обнялись на прощание. Это было настоящее крепкое мужское объятие, с похлопыванием по спине. — Спасибо, что согласился посидеть с детьми.

— Ты что, шутишь? Жаль, что мне так редко это удается. Я с ними просто молодею. Хорошо отдохни со своей невестой.

— Ладно.

— И, Клэр, — добавил Уэсли, — если он будет плохо себя вести, засунь ему в ботинок рыбу. Мужу надо время от времени напоминать, какая у него славная жена.

Тому для этого не нужна была рыбка в башмаке. Он знал, каким сокровищем обладал, и, вспомнив былую галантность, придержал для нее дверцу автомобиля.

— Ух ты! — Клэр проскользнула в машину. — Мне наше путешествие уже нравится.

Том захлопнул дверцу, сел за руль, и они тронулись в путь, помахав детям на прощание. Клэр откинулась на сиденье и, запрокинув голову, сказала:

— Просто не верится, что мы на самом деле едем! — Она импульсивно обняла мужа за шею и чмокнула в щеку. — Я так давно об этом мечтала. Нам будет так хорошо. — Клэр пальцем провела по шее Тома, скользнув в открытый ворот его рубашки, потом улыбнулась сама себе и снова откинулась на спинку сиденья.

Они добрались до портового города перед закатом и без труда нашли гостиницу с поэтическим названием «Обитель». Она была расположена на севере от центра на Лондонской дороге — обсаженном деревьями шоссе, где в начале века — золотые годы для Дулута — появились самые стильные особняки того времени. Дом, в двадцать пять комнат, когда-то принадлежавший богатому владельцу железных рудников, находился на высоком мысу, который вклинивался в озеро Верхнее. Гостиница была окружена деревьями и лужайками, и от дороги ее отделяли густые посадки и пруд со стайкой ручных уток. Когда Том и Клэр вылезали из машины, утки окружили их, потряхивая хвостиками и крыльями и прося подачки.

В доме гостей проводили в огромную комнату с окнами на юг. Сами окна были широченными, и стекла покоились в массивных медных рамах, в ванную надо было спускаться по ступенькам, а антикварная кровать оказалась такой высокой, что навряд ли разместилась бы под потолком какого-нибудь современного дома. Вид из окон потрясал. На восток раскинулись шесть акров изумрудно-зеленых полей, упирающихся в высокие скалы, окаймляющие озеро. На горизонте тонкие струйки дыма поднимались от прибывающих танкеров и уходящих сухогрузов с зерном. Границы владения обозначались очень старыми соснами, а направо раскинулся сад, насчитывающий шестьдесят лет и террасами спускающийся к фруктовым посадкам, а далее к каменной стене прилепилась лестница с перилами, ведущая на берег озера.

Когда владелец гостиницы закрыл дверь их комнаты, Клэр подошла к окну, открыла его и восхищенно выдохнула:

— Вот это да.

Легкий ветерок принес запах сосновой смолы и жимолости, цветущей на террасе внизу. Ощущая ладонями прохладу медных рам, Клэр выглянула в окно, всеми органами чувств впитывая безмятежность окружающей красоты.

— Вот это да, — снова повторила она, когда Том кинул ключи от автомобиля на резной комод с мраморной крышкой.

Гарднер подошел к жене и обнял ее за плечи. «Расскажи ей, — потребовал внутренний голос. — Расскажи ей все и покончи с этим, чтобы оставшееся время провести здесь с ней счастливо». Но если он расскажет ей, то это почти волшебное совершенство нарушится. Она так счастлива, что он не может поступить с ней жестоко. И с собой тоже.

— Откупорить вино? — спросил он, надеясь, что с вином все станет проще.

— Мм… да. Вина, дай мне вина, — мечтательно проговорила Клэр, плотно обхватывая себя руками и прижимаясь к его груди.

В течение восемнадцати лет она была его единственной любовницей, удивительно, что она до сих пор его возбуждала, но и сейчас желание накрыло их, словно огромной волной, и понесло сквозь поцелуи, налитое и выпитое вино, — к тому моменту, когда они разделись и легли в постель. После их приезда прошло всего несколько минут. А потом сила ощущений ошеломила обоих и стерла из памяти Тома решимость раскрыть секрет. Когда все закончилось, Клэр спросила:

— Ты думал когда-нибудь, что так будет спустя столько лет?

— Нет, — прошептал он едва слышно, — никогда не думал.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

Она прикоснулась к его лицу.

— Ты такой хмурый, Том… Что случилось? Я все время думаю, что что-то не так. Ты весь в своих мыслях.

Он улыбнулся жене и, взяв ее руку, поцеловал в ладонь, затем поднялся с кровати и через минуту снова вернулся с наполненными вином бокалами. Взбив подушки, сел рядом с Клэр.

— За тебя и меня, — произнес Том, — и за наступающий удачный школьный год.

Они выпили, потом он примостил свой бокал на колене и посмотрел в окно у подножия кровати, прогоняя в голове различные варианты объяснения по поводу Моники и Кента Аренс, боясь предстоящего разговора и понимая, что он должен произойти.

Клэр придвинулась ближе и провела донышком бокала по его груди.

— Знаешь, что больше всего подойдет для ужина? Что-нибудь из китайской кухни. Линда Уонамейкер говорила, что обедала в ресторане под названием «Китайский фонарик» и там здорово готовят омаров, просто пальчики оближешь. Как ты смотришь на омаров? — Когда ответа не последовало, она позвала: — Том? — Потом отклонилась назад со словами: — Том, ты меня слышишь?

Он откашлялся и выпрямился на кровати:

— Прости, дорогая.

— Я спрашивала, как ты насчет ужина в китайском ресторанчике.

— Китайском… да, конечно.

— Китайский фонарик — это звучит?

— Великолепно! — с напускным оживлением проговорил он. — Просто великолепно.

Но ее он не обманул. Муж был чем-то обеспокоен, и Клэр не знала, стоит ли требовать объяснений или оставить все как есть. Некоторое время они сидели, прижавшись друг к другу и ее голова покоилась на его груди, наконец он сказал:

— Клэр…

Тут раздался стук в дверь.

— Вечерний чай, — послышался чей-то голос, — оставлю поднос здесь.

Том вскочил с кровати и потянулся за халатом, и то, что он мог бы сказать, было отложено до другого раза.

Они отправились в «Китайский фонарик» и съели экзотический ужин, поданный колоссальными порциями. Потом они прочитали свои билетики с предсказаниями, полагавшиеся в дополнение к ужину. Гарднер почти ожидал, что его жена сейчас прочтет: «Скоро ваш муж раскроет вам секрет, который причинит вам боль». Но в эту ночь он ничего ей не рассказал. Он лежал с открытыми глазами, и тайна жгла его, испепеляя всю ту радость, которую он мог бы сейчас испытывать, сбежав с Клэр от всех проблем. Страх оказался для него новым ощущением. Не считая опасности дорожных происшествий или того времени, когда дети, еще маленькие, ушибались, в жизни бояться Тому было нечего. Нерешительность, желание потянуть время также являлись не свойственными ему качествами. Он, как человек, занимавший пост директора школы, каждый день был вынужден принимать решения, что он и делал, стараясь поступать всегда мудро и не терять уверенности в себе. И то, что сейчас он обнаружил в себе трусость и медлительность, эти новые стороны в характере Тома Гарднера, совсем ему не нравилось. Несмотря на то, что внутренний голос продолжал твердить: «Расскажи ей», стоило ему только набрать в грудь воздуха, и некая более мощная сила заставляла его хранить молчание.

Поздней ночью Клэр, повернувшись, протянула руку к Тому. Простыни были холодные на его половине постели. Она перекатилась на спину и открыла глаза, осознав, что находится не дома, а в Дулуте, в гостинице. На фоне окна Клэр увидела профиль мужа и, испуганная, подняла голову с подушки.

— Том, — прошептала она, но он не услышал. Ему не хватало только сигареты, чтобы завершить портрет страдальца, в кадре из какого-нибудь старого фильма Даны Эндрюс — его силуэт, словно вырезанный из черной бумаги на фоне лунного неба в открытом окне. С внезапно забившимся сердцем Клэр села на кровати, глядя, как муж замер, не спуская глаз с ночного озера.

— Том, — повторила она, — что произошло? На этот раз он услышал ее и повернулся.

— А, Клэр, извини, что разбудил тебя. Не мог заснуть. Незнакомое место — должно быть, поэтому.

— Ты уверен, что дело только в этом?

Том подошел к постели, сел рядом с женой, обнял ее, устраиваясь поудобнее и приглаживая ее волосы, чтобы они не щекотали ему нос.

— Ложись спать. — Вздохнув, он поцеловал ее в пробор.

— О чем ты думал, там, у окна?

— О другой женщине, — ответил он, гладя Клэр пониже спины и просовывая свою ногу между ее ног. — Ну как, довольна?

Придется ей быть терпеливой и ждать, пока он сам решит раскрыть свою тайну.

На следующее утро он снова ничего не рассказал, и они занимались любовью при тусклом утреннем свете, падавшем из широких окон, потом позавтракали в огромной гостиной, официально обставленной, потом гуляли по окрестностям и спускались по длинной лестнице на берег озера, где волны плескались о песок и в брызгах отражались сотни маленьких радуг.

И потом он тоже ничего не рассказал Клэр, когда после обеда они отправились дальше по дороге, огибавшей северный берег озера, и по пути останавливались, чтобы полюбоваться речушками, пробивавшими себе путь среди скал, и послушать журчание водопадов. Они гадали, в котором из ручьев Уэсли ловил корюшку, беседовали о многом другом, о том, как часто смогут выбираться вот так вдвоем из дома, когда дети уедут. Потом немного поспорили, в какой колледж станет поступать Робби и как проявят себя в школе новые учителя. И Том, и Клэр признались, что боятся наступающего вторника — в этот ужасный первый день занятий в школе царил полнейший хаос.

Но когда они умолкали, то Клэр замечала, как отстранение держится Том, вновь возвращаясь к своим собственным мыслям. Еще раз она предложила:

— Том, может, ты все-таки скажешь мне, что тебя беспокоит?

Он посмотрел на нее, и она увидела любовь в его глазах, но не только это. Что-то заставило ее вздрогнуть от страха и вспомнить все — отсутствующий вид мужа, его бессонницу и беспокойство, то, как он открыл перед ней дверцу автомобиля, чего давно не делал, и то, как поцеловал Клэр в классе — да и весь этот уик-энд, ведь он сам его предложил, а столько лет был слишком занят для подобных вылазок. Он вел себя словно человек, понимающий свою вину и стремящийся ее загладить.

Еще до того, как они вернулись домой, в голове Клэр бомбой взорвалась мысль: «О Боже, а вдруг это действительно другая женщина?»