"Славянская тетрадь" - читать интересную книгу автора (Солоухин Владимир Алексеевич)

ЭТЮД ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ (продолжение)

Созополь, несомненно, самый своеобразный городок на всем побережье Черного моря. На берегах Кавказа и Крыма, Румынии и Болгарии, на противоположных Анатолийских берегах нет ничего подобного Созополю.

На черноморских городах лежит обыкновенно отпечаток праздничности, яркости, южной неги. Суровость присуща более городам Севера. Созополь суров, как обветренные лица его рыбаков, как их быт, как скалы, на которых лепятся друг к дружке созопольские дома.

Зимние штормы с тысячеверстого разгона бьют в окрестную высокую скалу, и тогда брызги, подобно картечи, летят по улицам городка. Они оставляют оспинки на домах и вышибают стекла, поэтому созопольцы обшивают наружные стены домов дранкой, которая серебрится и похожа издали на рыбную чешую.

Кроме этой дранки, тут вокруг все камень да камень. Узкие, причудливо извивающиеся улочки похожи на траншеи, вырубленные в скале.

Мы довольно долго шли по таким улочкам, поднимаясь вверх и уходя все дальше от моря, а когда открыли окно в номере гостиницы и заглянули вниз, увидели, что внизу о подножие скалы разбиваются голубые валы прибоя.

Говорят, что летом Созополь наводняют курортники, то есть не то чтобы курортники, а отдыхающие, приехавшие провести отпуск у Черного моря. Яркими костюмами и лицами пестрит тогда суровый рыбачий городок.

Теперь была осень, и гостиница пустовала. Созополь не был целью нашей поездки. Мы надеялись пробраться отсюда в устье реки Ропотамо и по возможности подняться вверх по ее течению.

Книги по географии и туристские справочники, друзья и случайные знакомые твердили нам, что Ропотамо – один из самых красивых и диких уголков Болгарии. Говорилось даже, что это не что иное, как миниатюрная игрушечная Амазонка.

Капитан Петер, в котором суровость моряка, избороздившего море в погоне за дельфиньими стаями, сочеталась с добродушием пожилого толстяка, охотно согласился потерять сутки и прокатить нас на своем рыбачьем боте.

Оставалось решить продовольственный вопрос: ведь на Ропотамо нет ни кафе, ни закусочных, ничего, на что можно было бы рассчитывать. Да и команде рыбачьего бота (состоящей, правда, из трех человек) не голодать же из-за нас целые сутки. Тогда мы решили дать капитану Петеру денег с тем, чтобы он уж обо всем позаботился.

Когда мы по неопытности отсчитали ему несколько крупных купюр, едва заметная тень удивления промелькнула на капитанском лице, но тут же и исчезла: моряки ведь, с одной стороны, привыкли ничему не удивляться, а с другой, сдерживать и скрывать свои чувства. «Наверно, такой уж у них размах и аппетит», – может быть, подумал про нас капитан Петер.

Вечером этого дня любопытные созопольцы могли наблюдать, как вереницы людей по гнущимся сходням тащили на рыбачий бот бутылки, оплетенные прутьями, арбузы, корзины с рыбой, мешки с хлебом, закатывали некие бочки.

Проснувшись задолго до восхода солнца, мы услышали, что прибой под окнами хлещет сильнее и ритмичнее, чем он хлестал с. вечера. На рассвете и летом бывает зябко, теперь, в сентябре, было холодно. Только что не заморозок. Совершенно круглая луна, заливая все таким ярким светом, какой может литься от луны только на юге, как бы еще добавляла холоду.

По пустынным каменным улочкам Созополя, где черные, как тушь, тени резали на причудливые куски поле лунного света, мы, ежась от зябкости и кутаясь в легкие плащи, шли к пристани. Шаги наши (такая уж стояла в Созополе тишина), наверно, слышны были во всех концах городка, но городок ничем не отзывался на грубые нарушения предутренней тишины, даже ни одна собачонка не тявкнула нам вслед.

На пристани мы увидели, что далекий горизонт зарделся тонким ровным румянцем. Всю зарю мы, однако, видеть не могли, потому что созопольская скала с зубиками домов на ней приходилась между зарей и нами.

Только обогнув мыс, мы очутились лицом к заре, не было теперь перед нами ничего, кроме зари да моря. Утренний румянец неба был, однако, не так еще ярок, чтобы окрасить волны, и вокруг бота по-прежнему плескалась зелено-желтая лунная жидкость.

Из красной зари вылетали, неслись над морем навстречу нам черные птицы. Словно там, за горизонтом, раздували гигантский горн, а хлопья сажи и пепла разлетались далеко в разные стороны. Птицы летели стремительно, и чем ближе подлетали, тем больше утрачивали черноту свою, становясь красными от купания в потоках обильной, бьющей фонтаном зари. Это были чайки. Превращение черных силуэтов в красных птиц было неожиданно и сказочно, а горн раздувался все сильнее и ярче. Но и теперь не хватало еще силы зари окрасить море.

Вдруг заря начала меркнуть и проступили на ее месте пепельные облака. Вот так и потухает костер, покрываясь пушистым белым пеплом. Но потухла заря не вся. Один уголочек ее, возле самого слияния воды и неба, раскалился еще огненнее. Это было похоже на уголь, когда на него дуют. Уголь не только ярчел, но и рос, поднимаясь из-за воды, и вдруг проглянул, брызнул светлыми искрами и вдоль по морю, и вверх во все стороны.

Капитан Петер весело кивнул нам из своей рубки, дескать, проснулся, вышел великий повелитель природы, первопричина всего живого, что есть на земле.

Тут и легла на море малиновая дорожка. С одной стороны гребни волн оставались темно-синими, почти черными, а с другой – зарумянились. Заплескались в море кровавые блики. Белая пена на гребешках волн порозовела, а по временам отдавала сиреневым.

По правому борту на отдалении громоздился берег. Расстояния до него хватало, чтобы стушевались, стали недоступными глазу мелкие береговые подробности. Ни дерева, ни дома нельзя было разобрать нам, находящимся на боте. А может, там и не было ни домов, ни деревьев.

В одном месте зиял в гористой береговой гряде черный пролом ущелья, из которого стекало на морскую гладь густое молоко тумана. Там и можно было предположить устье реки Ропотамо. Действительно, суденышко наше изменило курс и устремилось к туману, до которого не доставали еще (мешала гора) лучи восходящего солнца.

Острогранные черные камни цепью рассыпались перед входом в устье реки. Но мы искусно проскочили между камнями, и вместо пестреющего белыми барашками моря мертвенная, застекленная гладь окружила нас. То ли от тумана, то ли от того, что вплыли в тень горы, стало заметно холоднее. Нос суденышка ломал застекленную поверхность, раздвигая и взбаламучивая сонные воды, но на хруста, ни звона не слышалось при этом.

Берег раздвинулся скупо, так что боту нашему и не развернуться без заднего хода, так, что каждая травинка видна и на правом, и на левом берегу реки. Что и говорить, не очень широка Ропотамо. Не широка, но сказочно красива. Еще и потому она должна быть знаменита в Болгарии, что все остальные реки бурны, кипящи, стремительны, мутны, узловаты, каменисты, одним словом – горные реки, которые, и разливаясь по долинам, не утрачивают горного своего темперамента.

А эта, тихая задумчивая красавица, прозрачная, как бы даже не текучая, прихотливо извивается среди джунглеподобной зелени. Деревья, подобные кучевым облакам, отражались бы в зеркальной воде сразу же от подножия, если бы не мешалась яркая зеленая полоса прибрежного камыша. Приходится деревьям приподниматься на цыпочки, чтобы дотянуться и заглянуть в светлые струи. Сквозь древесную зелень проглядывают коричневые скалы, поднимающиеся куда выше первого ряда деревьев.

Четкие отражения деревьев и скал ломались и змееобразно извивались, равномерно покачивались в волнах, оставляемых нашим судном, А перед носом его, по тихой, не тронутой еще глади, веером разбегались стремительные бороздки. Это испуганная рыба спасалась от шумного чудовища, вторгшегося в розовое речное утро.

То рыбачья хижина показывалась на берегу, то лодка, привязанная к дереву, то небольшой причалик, но людей не было видно. Так плыли мы вверх по реке Ропотамо. А потом капитан Петер подвел бот к удобному месту, и все сошли на землю. Здесь решено было сделать привал с тем, чтобы пешком побродить по окрестностям.

Не успели мы высадиться, как на поляну выскочили из чащи два некрупных кабана, черных, щетинистых, злых. Они недоуменно поглядели на новоявленных Робинзонов и скрылись в зарослях зонтичных трав, похожих скорее на деревья.

Удивительно разнообразные уголки сочетались здесь друг с другом. Взять хотя бы эти зонтичные. Высотой почти с телеграфный столб, толщиной с добрую оглоблю, они поднимались непроходимой стеной, заставляя вспоминать забытые, прочитанные в детстве, научно-фантастические книжки.

А рядом свисают с деревьев зеленые веревки лианоподобных растений, и яркие птицы прыгают по ветвям.

А поодаль вдруг набредете вы на озерко, заросшее белыми лилиями, ни дать ни взять где-нибудь под Солотчей в приокской пойме.

А перевалив за гребень одного холма, ни с того ни с сего вы попадаете в песчаные дюны. Пейзаж настоящей пустыни с чахлыми кустиками колючих трав, даже с лошадиным черепом, полузанесенным песком, окружают вас. Здесь смело можно было бы снимать фильм, место действия которого была бы пустыня. И все это на берегу реки, в которой первозданно кишит и речная и морская рыба.

Любуясь всем этим, мы пробродили по берегам Ропотамо полдня, а в это время экипаж суденышка, оказывается, не терял времени даром.

Была разостлана парусина и были разложены на нее все те припасы, погрузку которых мы наблюдали с вечера. Вот уже третий час капитан Петер, не подпуская никого ближе, чем на пять шагов, священнодействовал и колдовал над ухой по-созопольски. Таинство совершалось в большой эмалированной кастрюле. Крышку с нее капитан приподнимал так, будто боялся, чтобы не заглянули под нее даже и деревья. Но успевало и за это мгновение вырваться из-под крышки сложное, непередаваемое благоухание.

Бутыли, оплетенные прутьями, будучи широкими в поперечнике, опорожнялись медленно, алый, как заячья кровь, сок чистого маврута не столько опьянял, сколько приносил веселящую легкость.

За шумным разговором никто и не заметил, как на Ропотамо появилась лодка. Ее увидели уже совсем близко, когда легко можно было прочитать написанное на борту: «Николай Синицын».

– А, ропотамский Робинзон, – крикнул капитан человеку, сидящему на веслах. – Бросай якорь, иди за наш стол.

К костру, к нашей скатерти-самобранке подошел мужчина лет шестидесяти. Когда он снял кепку, открылись седеющие волосы, слипшиеся от пота в жидкие пряди. Одна прядь прилипла ко лбу, но человек так и не поправил ее. Он не носил ни бороды, ни усов, но побриться ему полагалось бы дня четыре назад. Щетинка – волос черен, волос сед – серебрилась на щеках и подбородке человека.

Пиджачишко и штаны, во многих местах заплатанные довольно аккуратно, готовы были в любом месте и в любую минуту образовать несколько новых прорех.

– Как рыбка? – спросил капитан у нового члена компании, когда тот по-турецки сел на траву и оказался за одним столом со всеми.

– Не ловил я нынче. Понадобилось к устью съездить, вот, еду. А так вообще-то ловится рыбка.

– Э, брось храбриться, – перебил его капитан. – Много ли ты один наловишь, шел бы к нам, в артель. Так и помрешь кустарем-одиночкой.

От Маврута кустарь-одиночка отказался и попросил чего-либо покрепче. Ему налили стакан шестидесятиградусной раки.

Уж очень как-то по-русски он и опрокинул этот стакан, и понюхал согнутый палец, и потянулся за хлебушком.

– Почему лодка у него называется «Николай Синицын», – спросили мы у капитана. – В честь кого? Кто такой был Николай Синицын?

– Николай Синицын он сам и есть. Это, значит, его фирма: сам пью, сам гуляю! Не хочет идти в артель, и все тут. Да что я рассказываю, вы сами с ним поговорите, он же русский. Эмигрировал от вас в давние годы.

Узнав, что мы из России, ропотамский рыбак оживился. Да и ракия сделала свое дело.

– А-ах! Россия! Тамбов, я – Тамбов, Кишинев тоже жил, Молдавия ходил, из Молдавии Румыния ходил.

За долгие годы он отвык чисто говорить по-русски и теперь говорил, перевирая слова, путая окончания.

– Что же держит вас здесь, на Ропотамо? Ехали бы домой, в Россию.

Лицо эмигранта стало жестким.

– Ропотамо – красива, много красива. Туристы глядеть ездят, вы тоже приехал, а я тут живу. Нравится Ропотамо. Сам себе хозяин. Хочу вверх плыву, хочу – вниз. Воля, много воля!

После очередного тоста болгары запели песню. Это была хорошая песня о том, как гайдуки уходят в горы, чтобы биться за свободу земли. В самом ритме песни ощущалось движение конского войска.

Хмелея все больше, старик Синицын подпевал, уронив голову на грудь. Вдруг он резким движением руки оборвал песню, глаза его ожили, пояснели, весь он как-то собрался:

– Я хочу петь. Один. Много хороша песня.

Половину слов старик забыл, другую половину перевирал. Но пелось у него с кровавой болью и, наверное, картина за картиной русской земли вставали в воображении, для того и зажмурил глаза:

Он пел, стоя на коленях, держа в руке стакан, из которого выливалась на брезент желтоватая ракия, и не стыдясь слез, обильно текших по небритым щекам из-под плотно закрытых век.

В двенадцати шагах дремала на ропотамской воде утлая лодчонка – все, чем обладал старик. Что ж, и лодка – вещь, тем более, что она, как-никак, кормит человека. Но если бы к ней еще и родину!

Это все было в мой первый приезд в Болгарию, осенью 1956 года. Теперь, шесть лет спустя, я в Доме журналиста разговорился с газетчиком из Созополя и поинтересовался, не знает ли он такого-то и такого-то человека на Ропотамо.

– Как же, – ответил корреспондент. – Знаю. Он однажды не вернулся с моря. Наверно, не справилась со штормом его утлая рыбацкая лодка.

Какие российские берега привиделись ему в последнее трагическое мгновение?