"Манчары" - читать интересную книгу автора (Данилов Софрон Петрович)

«Улетай, лети, северный орёл!»

Уже семь месяцев находится на каторге в Охотске Манчары. Неисчерпаемые богатства этого обширного края выкачиваются русско-американской акционерной компанией. Члены дома Романовых являются акционерами этой компании. Поэтому все распоряжения делаются от высокого имени государя. И таким образом что ни прикажет компания — закон, ни распорядится — выполняй. Кто же посмеет пойти против священного указа белого царя?

Компания имеет солеваренный завод и каменноугольный рудник. Там работают приговорённые к каторге люди. Манчары работает в шахте, где добывают каменный уголь. Что и говорить, здесь самая тяжёлая работа, самая скудная пища, самый строгий и суровый надзор. Кандалы не снимаются ни днём ни ночью. Работают прикованными железной цепью к тачке. Упавший, обессиленный тяжёлой работой, подвергается самому зверскому избиению; не вынесшие таких побоев умирают, умерших оттаскивают в сторону, словно падаль, и бросают в яму. Тем всё и кончается.

Большинство каторжан действительно люди, совершившие тяжкие преступления. Это такой народ, что ему ничего не стоит даже из-за малейшего повода пролить кровь или лишить человека жизни.

Манчары был очень здоров и крепок, и только это помогало ему переносить такие жуткие испытания. Но выживает любой человек, если только он имеет хоть маленькую искорку надежды. А перед ним даже не мерцала ни одна искорка надежды. Как он может удрать из тюрьмы, обнесённой такой стеной, на которой острые железные колья? Как он сможет снять эти ржавые тяжёлые кандалы, надетые на руки и ноги?

Каторжан охраняло довольно много надзирателей. Все они как на подбор словно цепные псы. Они только и знали брань, окрики, команду, нагайку и кулак. Среди них был один старик. Русский по происхождению. Голова, скулы, подбородок и даже шея его были покрыты густой порослью седеющих волос. Среди всей этой густой поросли волос возвышалась огромная красная шишка круто вздёрнутого носа. Он никогда не кричит и не орёт, как это делают другие. Наоборот, он молчалив. В течение суток проронит лишь несколько слов. Но вместе с тем было известно, что у него очень тяжёлый кулак. Если рассердишь его, то беда…

По весне, когда начал таять снег, Манчары стал замечать, что этот старик надзиратель относится к нему несколько иначе, чем к другим заключённым. Давая наряд на работу, он старался дать ему что полегче. Не бранил, не орал и не избивал, как другие. Каждый раз Манчары рассуждал: «Может, это просто случайное совпадение, а я подумал про что-то особенное», — и засомневался. День за днём проходили в тяжёлом труде. Но удивление Манчары не проходило, а, наоборот, усиливалось. За что его мог жалеть старик? Он ведь не сват и не брат ему…

Однажды ночью, когда вконец усталые люди спали как убитые, вповалку, на полу из жердей, в сырую затхлую камеру зашёл старик надзиратель с фонарём в руках и оглядел всех. Во время осмотра его взгляд остановился на Манчары, который ещё не спал. «Наверное, будет ругать…» — подумал Манчары и отвернулся к стене. Старик чуть слышно откашлялся и сел на чурбан, заменявший в камере стул и стол.

— Ты что за человек? — тихо спросил старик.

— Я якут…

— Знаю, что якут. Я спрашиваю, что ты за человек?

— Разбойник, говорят.

— Кто так говорит?

Манчары удивился, что этот суровый, с постоянно сомкнутыми устами, молчаливый надзиратель вдруг разговорился. Он обернулся и увидел, что старик согнулся и сидит, вертит еле мерцающий фонарь с четырёхугольной проволочной дужкой. При тусклом качающемся свете фонаря кажется, что его широкая спина стала ещё шире и закрывает всю чёрную стену, по которой струятся капли влаги, выступающие от сырости.

— Чочо и его люди…

— А кто такой он?

— Бай… Тойон… Наш князь…

— Ещё кто?

— Суд… господа…

— Ещё кто?

Манчары не нашёлся что ответить. Старик обернулся и посмотрел на него в упор:

— А люди и народ?

Манчары покачал головой:

— Нет… Людей и народ я не обижал, перед ними у меня греха нет.

Старик еле заметно кивнул головой:

— Я, оказывается, не ошибся. Ты не похож на них. — Он указал на каторжан, лежавших вповалку, словно валежник, сваленный весенним паводком, и дотронулся до плеча Манчары чёрной ладонью, которой, видимо, уже не суждено было побелеть. — Расскажи.

— О чём?

— Обо всём… О своём крае… О своём народе… О себе…

Манчары был очень взволнован. Как это так: старый надзиратель, на которого со страхом смотрели каторжане, предстал перед ним с совершенно неожиданной стороны!.. Грубое мужское прикосновение этого старика показалось ему особенно тёплым и необыкновенно нежным. Так, наверное, прикасается к своему сыну только родной отец… Казалось, вся печаль, все думы и переживания, накопившиеся за время многомесячного пребывания на каторге, сразу собрались воедино, чтобы хлынуть бурным потоком. И вдруг Манчары захотелось выложить всё перед этим стариком, который так по-отцовски, приветливо отнёсся к нему.

— Там, на земле якутов… — Манчары указал на северную стену. — Зима с трескучими лютыми морозами — там. Благодатное жаркое лето — там. Такая удивительная звонкая зима, такое неповторимое солнечное лето — только там, и нигде я такого больше не встречал. У нас был алас, окружённый густой бескрайней тайгой. Он назывался Арылах. Отец мой умер рано. Мы жили вдвоём с матерью…

И он подробно рассказал старику о стране, в которой он увидел белый свет, вырос и возмужал. Рассказал о её трудолюбивых людях — о косарях и лесорубах, об их беспросветной жизни. О том, как угнетает и притесняет их бай Чочо, из-за которого он тоже попал в беду — угодил в острог. Как поднялся на защиту бедного люда, стал мстить тойонам за неизбывные, вековечные обиды, гнёт и кабалу. Рассказал о своей неприкаянной жизни… Сколько живёт на свете, но так и не познал теплоты и уюта домашнего очага, когда рядом любимая жена и дети. Сколько раз изнывал он в изгнании. Вся молодость прошла в преследованиях и побегах. Рассказал о горькой своей кручине, что его урочным местом, где он останавливается, остаётся сырая темница…

Кончив свой рассказ, он уставился глазами в тёмный потолок камеры.

Старик продолжал сидеть, по-прежнему склонившись и не двигаясь с места. Пламя фонаря, мигая и временами чуть не угасая, скупо освещало его волосатую голову. В камере слышался разноголосый хрип, сквозь сонные стоны раздавались иногда голоса и звуки, похожие то на вскрикивания, то на смех, то на плач.

— Я тоже был молодым. Как и ты… — Охрипшее горло старика сжалось от спазм. — Была любимая девушка. Устя. Совсем молоденькая: ей только что исполнилось семнадцать лет. У нас был помещик. По-вашему, бай, тойон. Устя стала утехой того помещика. Она не вынесла стыда и погибла, бросившись на другой день в речку. Я пошёл к помещику, чтобы отомстить, а он сбежал в город. С досады я сжёг поместье. За это и сослали меня на каторгу. И вот с тех пор я нахожусь в этих местах. О-о, о-ох!.. Здесь, в этом мире, для бедного человека всего хватает вволю: работы, нужды, притеснений, розог, тюрем… Всего! Нет для него только правды, нет только счастья. Совсем нет. Ищи хоть днём с огнём — не найдёшь ты ни правды, ни счастья на этом свете. Вот так-то, сынок…

Фонарь вдруг зашипел и погас. Казалось, что темнота сгустилась и внезапно обрушилась на них сверху, с потолка барака. Наступил такой мрак, что хоть глаз коли. Только слабо бледнело очертание зарешечённого железом окошка.

Заскорузлая, мозолистая рука нашарила плечо Манчары и крепко сжала его.

— Сыночек, не слушай ты человека, выжившего из ума… Кто знает, может быть, ты найдёшь своё счастье… Только не теряй надежды! Как я… — Через некоторое время издали, со стороны двери послышался шёпот: — Спи. Уже поздно. Ведь и завтра день будет.

С этой ночи отношение старика к Манчары стало ещё теплее. Хотя он по-прежнему был очень суров с виду, но всегда старался сунуть Манчары хлеба побольше, налить щей погуще и наваристее. Другие каторжане завидовали ему.

Растаявший снег торопливо бежал сотнями ручейков, речек и рек, и Охотское море заиграло прибоем громадных волн. Угрюмо черневший вдали лес начал расцветать и зеленеть прямо на глазах. Лужайки, поля и долины покрылись пёстрым, живописным ковром самой диковинной расцветки. Разноголосый гам лесных обитателей — зверьков и певчих птиц — наполнял окрестности пением и разными звуками. С каждым днём солнечные лучи грели всё сильнее и сильнее.

И с каждым днём худел Манчары. Пропал даже аппетит.

Однажды, тоже ночью, когда он лежал в полусне, послышался знакомый хриплый голос:

— Ты болен, что ли?

— Нет.

— А что же с тобой случилось? Ты совсем захирел. Если так и дальше будет продолжаться, то не увидишь, как осенью желтеют листья и травы.

— Знаю… Не долговечен я.

— Что с тобой случилось? — уже сердито спросил старик.

— Что же ты сделаешь, если и узнаешь? Ведь этому не помогут ни крошки хлеба, ни густые щи.

— Скажи!

— Да, отец…

Манчары и сам оторопел от нечаянно вырвавшегося слова «отец» и сразу же замолчал.

— Отец… — Манчары глубоко вздохнул. — Я очень скучаю по родной стороне. Днём в ушах всё время слышится голос родной Якутии. Ночью всё время во сне вижу Якутию. О-о, до чего, оказывается, невыносима эта тоска по родной земле!

— Хочешь вернуться в родной край?

— Сказать «хочу» — это ещё мало… Пока я вижу солнце, видимо, не угаснет и не пройдёт тяга и стремление моё к родному краю. Но кто же меня, несчастного, отпустит туда?

Манчары уткнулся своей разгорячённой от жары головой в мокрую солому.

Вскоре с лязгом закрылась дверь камеры.

Прошло несколько дней.

С работы вернулись поздно вечером, когда закатилось весеннее солнце. Манчары сидел на завалине во дворе тюрьмы, поодаль от других. Возле него и остановился старик надзиратель, проходивший мимо.

— Ты чего это высматриваешь?

— Уток. Вон пролетела одна стая шилохвосток… на север… на мою родину, — сказал Манчары тоскливым, прерывающимся голосом, звеня кандалами и указывая рукой на небо.

— Где? — Старик сделал руку козырьком и старался разглядеть. — Не вижу. Туман… Видимо, для меня уже прошла пора видеть… — Затем, обернувшись к Манчары, суровым, повелительным голосом сказал: — Ты ешь побольше… Наберись силы. На вот! — бросив ему полбуханки тяжёлого, как кирпич, хлеба, повернулся и ушёл.

Удивлённый Манчары долго смотрел ему вслед.

Прошло ещё несколько дней.

Каторжане, с трудом ввалившиеся в камеру после изнурительной работы о каменноугольных копях, расходились по углам, толкая друг друга. Старик надзиратель вручил Манчары метлу и велел подмести тюремный двор. Дополнительную работу обычно получали провинившиеся каторжане. Как ни хотелось Манчары упасть в сырой угол камеры и дать отдых воющему от усталости и побоев телу, он ничего не мог поделать. Ходил и размахивал метлой. Заря догорела, и начало смеркаться, а о нём, видимо, совсем забыли — никто к нему не подходил. Работу он кончил, но без разрешения не имел права уходить. Сумерки сгустились, земля и небо слились в темноте. Манчары тайком ушёл за барак и присел там отдохнуть. В это время к нему подошёл старик. Манчары с виноватым видом схватился за метлу.

— Погоди. Тише!.. Слушай… — недовольно пробурчал старик, затем остановился, огляделся вокруг и, склонившись к нему, прошептал: — Бежать хочешь… к себе на родину?.

— О-о, о-о!.. — простонал Манчары, посмотрел на кандалы, сковывавшие ему руки и ноги, оглядел высокую ограду тюремного замка, ощетинившуюся железными кольями. — Но как?..

— Ну ладно… Кандалы — это моя забота. С ними справимся. Самое главное — выйти из замка. Из-за жары с сегодняшнего вечера двери камер будут оставаться открытыми на ночь. Вместо запоров у дверей должна сидеть стража. Это тоже преодолимо. Надо тихо выйти из барака, чтобы не заметила дворовая стража, и перебраться через стену. Это уж твоя забота.

— Смогу ли? Такая высокая…

Манчары до того смутился, что не смог договорить.

— Одолеть можно. — Старик раскопал землю на завалине и вытянул довольно толстую пеньковую верёвку. — Смотри, у неё на конце привязан камень. Ты её закинешь так, чтобы кирпич попал между двумя железными кольями. Осторожно. Чтобы не было большого шума. Потом постоишь, прислушаешься, по верёвке вскарабкаешься наверх и так же спустишься по ней на другой стороне. Вот и всё.

— Ладно, ладно!.. — отвечал Манчары, повеселев.

— Это будет лежать тут. И ещё я здесь спрячу котелок. В пути тебе понадобится. — Старик закопал верёвку обратно. — Ну, что скажешь?..

— О-о, о-о! Отец…

— Ну, кончили. А то заметят. Пойдём… — Приближаясь к двери барака, старик разразился громкой бранью: — А ну, живее! — и несколько раз толкнул Манчары в спину.

Когда ждёшь, дни и ночи удлиняются, время замедляет свой бег. Манчары в ожидании совсем извёлся. Желанное время всё ещё не наступало. Иногда бывают ночи, когда старик не дежурит, да и не всегда он один. Чаще всего вдвоём. Чтобы о чем-нибудь узнать, Манчары при всяком удобном случае вглядывается в глаза старика. А тот держится так, как будто никогда не было у них того ночного разговора.

«Как же так? Неужели?..» — удивлялся Манчары. Но вот однажды, когда он толкал тачку с каменным углём, старик встретился с ним и подмигнул ему.

— Перед тем как ложиться спать, зайди в дежурку, — тихо сказал он.

Вечером, когда в камерах потушили светильники, Манчары пришёл в условленное место.

Оказалось, что старик сидел один. Увидев его, вскочил:

— Зачем пришёл, варнак? Нагайки захотел? Я тебе покажу! — кричал он и оттеснял его в тёмный угол, со свистом рассекая нагайкой воздух. Затем он ловко снял с Манчары кандалы, надел на него новые и прошептал: — Они распилены и держатся кое-как. Ты их обломаешь и снимешь. Второй надзиратель ушёл за ужином. Когда придёт, я его напою. Как только он завалится спать, я задую фонарь и ты сразу же выходи. А сейчас иди на своё место… — Нагайка засвистела в воздухе. — Живо в камеру!

Манчары тихо и неподвижно лежал в углу. Сердце его так билось, что казалось, оно спешило вырваться на свободу раньше своего хозяина. А время идёт очень медленно. В коридоре, где сидели надзиратели, всё громче слышались разговоры. Изредка гудел хриплый бас старика. Больше всего говорит второй надзиратель. Не похоже, что он скоро замолчит. Манчары с досады даже заскрежетал зубами. Неужели постигнет неудача? Как жарко в камере, как в ней душно! Можно задохнуться. А как же он до сего времени выносил всё это и пробыл здесь столько дней?

Наконец, после долгого ожидания, стало тихо. Манчары всё ещё продолжал пристально глядеть в открытую дверь. Но вот потух и фонарь. Наступила темнота. Манчары обломал кандалы, осторожно, бесшумно встал. Перекрестился и, тихо выйдя в коридор, на цыпочках пошёл к наружной двери и вдруг у порога наткнулся на человека.

— Ох-х!.. — произнёс от неожиданности Манчары.

— Тише!.. — шепнул старик. — Ну иди.

— Ну, а ты?.. А вдруг тебя…

— Пусть. Я уже прожил жизнь. Обо мне не беспокойся.

Плечо Манчары несколько раз стиснула тяжёлая рука.

— Скажи хоть своё имя. Буду всю жизнь помнить.

— Я безымянный караульный пёс. Каторжане называют меня Волосатая морда. — В горле старика словно что-то хрустнуло. — Кажется, звали Егоршей, когда был молодым… Устя… называла Егорушкой…

— Прощай, отец Егорушка! — Манчары прижался к старику.

Старик оторвался от него и оттеснил его к двери:

— Уходи… Торопись!..

…А утром была поднята большая тревога. Сначала расшумелись каторжане, нашедшие разорванные кандалы. Этот шум дошёл до надзирателей. Надзиратели доложили начальнику караула. А командир донёс начальнику тюрьмы.

К приходу всполошившегося начальника тюрьмы солнце уже поднялось довольно высоко. Начались поиски. Была найдена верёвка, с помощью которой Манчары перелез через стену. Стало известно, что надзиратели пьянствовали и уснули. Они стояли вытянувшись и не сводили глаз с начальника, который расхаживал взад-вперёд. Начальник тюрьмы остановился перед надзирателями:

— Собаки! Собака должна лаять, увидя убегающего. А где же ваш лай?

Ударами кулака он посшибал их с ног и, выходя из помещения, крикнул начальнику караула:

— Быстро в розыск! Догнать и пристрелить мерзавца!

Старик надзиратель выплюнул осколок выбитого зуба и пробормотал под нос:

— Не догоните… Лети, улетай, северный орёл…