"Парк Горького" - читать интересную книгу автора (Смит Мартин Круз)

16

В четыре утра Аркадий позвонил в Усть-Кут.

— Якутский слушает.

— Говорит старший следователь Ренко из Москвы.

— О! Наконец-то позвонили в подходящее время, — отозвался Якутский.

В окне темно. Аркадий закрыл глаза.

— Чем питаются соболя? — спросил он.

— И ради этого вы мне звоните? Неужели не нашлось энциклопедии?

— На одежде Бородина обнаружены следы куриной и рыбьей крови. Он каждый день покупал кур и рыбу.

— Соболя и норки едят кур и рыбу. По-моему, люди тоже.

— Не каждый день, — отпарировал Аркадий. — Случались ли в ваших краях похищения соболей?

— Нет, ни разу.

— Какие-нибудь необычные происшествия в зверосовхозах?

— Ничего из ряда вон выходящего. В ноябре на ферме в Баргузине был пожар, погибло пять или шесть соболей. За остальных, однако, полностью отчитались.

— Сильно ли они обгорели?

— Я же говорю, насмерть. Вообще-то ощутимый убыток, потому что баргузинские соболя самые ценные. Проводились расследования, но халатность не подтвердилась.

— Проводилось ли вскрытие животных, чтобы убедиться, что это действительно были баргузинские соболя и что они действительно погибли от огня и чтобы точно определить время гибели?

— Товарищ Ренко, до такого могли додуматься только в Москве!

Положив трубку, Аркадий тихо оделся и вышел из дому. Дойдя до Таганской площади, позвонил из автомата. Мишин домашний телефон так и не отвечал. Он позвонил и разбудил Лебедя и Андреева, затем вернулся домой. Прислонившись к стене, он смотрел на Ирину.

Пойти к генеральному прокурору и заявить, что прокурор Москвы — убийца? За два дня до Первого мая! Не имея никаких доказательств? Скажут, что пьян или рехнулся, и задержат до прибытия Ямского. Пойти в КГБ? Осборн — осведомитель КГБ. К тому же благодаря Кервиллу у него на руках кровь сотрудника КГБ.

Утренняя заря незаметно подкралась к Ирине. Бледное лицо на голубоватой подушке. Но он ощущал легкую теплоту, исходящую от ее спящей фигуры. Он смотрел, словно хотел навсегда запечатлеть в памяти ее образ. Лоб закрывали волосы, позолоченные восходящим солнцем.

Мир был пылинкой, беспорядочно взлетающей от дыхания девушки. Мир был трусливым существом, замышляющим убить ее. Он мог спасти ей жизнь. Да, он потеряет Ирину, зато спасет ей жизнь.

Когда она проснулась, он сварил кофе и положил ее одежду в ногах кровати.

— В чем дело? — спросила Ирина. — Мне казалось, ты доволен, что я здесь.

— Расскажи мне об Осборне.

— Все уже позади, Аркаша, — она, неодетая, села в постели. — Даже если я поверила тому, что ты сказал об Осборне, вдруг я ошибаюсь? Если Валерия жива и в безопасности, я выдам человека, который ей помог. Если же ее нет в живых, то ничего не изменишь.

— Пошли, — Аркадий швырнул ей одежду. — Уж слишком легко ты рассуждаешь о смерти. Я покажу тебе мертвых.

По дороге в лабораторию Ирина то и дело оглядывалась на него. Аркадий чувствовал, что она хочет найти объяснение его внезапному превращению в следователи.

Аркадий вместе с ней зашел в лабораторию судебной экспертизы, где забрал у полковника Людина опечатанную сумку с вещественными доказательствами и еще одну пустую. Людин восхищенно поглядывал на Ирину — умелые руки и новая косынка мгновенно превратили афганскую куртку в эффектную одежку.

В машине она, отвернувшись, глядела в окно, показывая недовольство бесцеремонностью Аркадия. Обычная размолвка влюбленных, говорила она своим поведением. В машине появился странный запах. Она поглядывала на стоящую рядом с ней громоздкую опечатанную сумку с вещественными доказательствами. Запах был очень слабый, почти неощутимый, но привкус его оставался во рту. Когда они подъехали к реке, она открыла окно, чтобы проветрить машину.

В Институте этнологии Аркадий провел Ирину в студию Андреева. Испытывая облегчение, что наконец-то покинула машину, она ходила от стенда к стенду, с любопытством разглядывая головы Тамерлана и Ивана Грозного. Аркадий тем временем разыскивал антрополога. Но Андреев исчез, хотя твердо обещал, что будет на месте.

Стоя в другом конце комнаты, Аркадий наблюдал за Ириной.

— И ради этого ты меня сюда привел? — она постучала пальцем по стенду с головой Ивана Грозного.

— Нет. Я надеялся увидеть профессора Андреева. К сожалению, его, кажется, нет. Прекрасный человек, ты наверняка о нем слышала.

— Нет, не слыхала.

— О его трудах говорится в лекциях на юридическом, — сказал Аркадий. — Должна была запомнить.

Ирина пожала плечами и направилась к экспонатам из области антропологии, пробегая глазами по лицам, глядящим стеклянными глазами из-под тяжелых надбровий. Она подошла поближе. Работа Андреева была волшебством. Аркадий видел, с каким восхищением Ирина разглядывает смешные ужимки одного обезьяньего лица и свирепый оскал другого. У края стола находился гончарный круг и высокий табурет. Закрепленный проволочной подставкой, на круге стоял череп неандертальца, наполовину покрытый лентами розового пластилина.

— Теперь вижу, — она тронула открытую часть черепа. — Андреев их реконструирует… — она на полуслове отдернула руку.

— Все в порядке, — подошел к ней Аркадий. — Он ее нам оставил.

Аркадий держал за шпагат круглую шляпную картонку из розового глянцевого картона, какие вышли из моды лет шестьдесят назад.

— Я слышала об Андрееве, — Ирина вытерла пальцы.

Картонка болталась в руках Аркадия — низ ее был легче верха.

Каждый студент юридического факультета был знаком с андреевскими реконструкциями лиц убитых. Проезжая вдоль Парка Горького, бывшая примерная студентка Ирина Асанова почти задыхалась от запаха гниения, заполнившего машину. Смерть просачивалась из опечатанной сумки и гремела в шляпной картонке на заднем сиденье.

— Куда мы едем, Аркаша? — спросила Ирина.

— Скоро увидишь, — Аркадий выбирал самые прозаические слова, словно отвечая арестованному.

Ни одного лишнего слова в утешение, чтобы отвлечь ее от тревожных мыслей, ни ободряющего пожатия руки, никакого выражения сочувствия. Человек не станет следователем, если не может быть жестоким, убеждал он себя.

Ирина даже не повернула головы, когда слева от них проезжала колонна автомашин с машущими им солдатами, и Аркадий понял, что она боялась, как бы при малейшем движении ее взгляд не упал на нелепо выкрашенную картонку. На небольшой выбоине коробка сдвинулась с места. Она как бы говорила с Ириной, для нее она была живой, врывающейся в память с заднего сиденья автомобиля.

— Теперь недолго, — сказал он, поворачивая машину. Картонка поползла, руки Ирины словно дернули за веревочку.

Красные первомайские полотнища протянулись вдоль корпусов завода «Шарикоподшипник», тракторного завода, электрозавода, текстильной фабрики. На полотнищах золотые профили, лавровые ветви, написанные золотом лозунги. Из труб валил серый дым. Он подумал, что теперь она, должно быть, знает, куда ее везут.

Они, не обменявшись ни словом, целый час ехали на юго-восток по Люблинскому району мимо больших заводов, потом заводов поменьше, мимо похожих на могилы серых блочных домов для рабочих, старых домов, снесенных под строительные площадки, мимо поля, размеченного геодезистами, подпрыгивали на комьях грязи, оставив позади конечную автобусную остановку. Они находились внутри границ разросшегося города, однако попали в другой мир — низенькие лачуги, покосившиеся плетни. Они проехали мимо привязанных к колышкам коз, выносящих помои женщин в фуфайках и сапогах, оштукатуренной церкви, стягивающего шляпу одноногого калеки, переходящих дорогу буренок, двора с колодой и топором и, медленно переехав глубокие ухабы, подъехали к стоящему на отшибе дому с поломанными стеблями подсолнухов во дворе. На двух пыльных окнах виднелись грязные занавески, на резном карнизе шелушилась краска. Позади дома — уборная и железный сарай.

Захватив сумку и картонку с заднего сиденья, он помог ей выйти из машины. У дверей дома достал из сумки три кольца с ключами, которые были обнаружены в сумке со дна реки. На всех кольцах висели одинаковые ключи.

— Логично, не так ли? — спросил он Ирину.

Ключ подошел. Дверь разбухла, и Аркадий двинул ее бедром. Она распахнулась, и в нос ударило запахом плесени. Прежде чем войти, он надел резиновые перчатки и щелкнул выключателем. Электричество еще не отключалось. Над круглым столом зажглась единственная лампочка. Дом провонял дохлятиной. В нем было так холодно, будто здесь хранили зиму. Ирина, дрожа, стояла посреди комнаты.

Дом состоял из одной комнаты. Ставни на всех четырех трехрамных окнах были на запоре. В двух отгороженных углах стеганые одеяла. Под печкой на железном листе слой золы. Вокруг стола три разномастных стула. В шкафу кусок заплесневевшего сыра и давно лопнувшая от мороза молочная бутылка. По стенам одна фотография Брандо и множество вырванных из книг репродукций икон. В углу, прикрытые тряпкой, банки с красками, бутылки с болом и олифой, тампоны, плоские кисти, шила и щетки. Аркадий отодвинул занавеску, закрывавшую нишу. Там висели два мужских костюма, один среднего размера, другой больше, и три небольшого размера платья. На полу беспорядочно валялась обувь.

— Верно, — Аркадий по выражению лица видел, о чем думала Ирина, — будто в могиле.

У стены стояли три старомодных флотских рундучка. Аркадий отпер их, пользуясь на этот раз разными ключами с колец. В первом было нижнее белье, носки, экземпляры Библии и другая религиозная контрабанда. Во втором нижнее белье, заткнутый пробкой пузырек с золотым песком, презервативы, старый наган с патронами. В третьем женское белье, стеклянные украшения, импортные духи, спринцовка, ножницы, щеточки, губная помада, заколки для волос, кувшинчик, облезшая фарфоровая кукла и фотографии Валерии Давидовой в основном с Костей Бородиным, а одна с бородатым стариком.

— Наверное, ее отец? — он показал снимок Ирине. Та промолчала. Он закрыл рундучки. — Должно быть, Костя очень напугал соседей, пока обитал здесь. Представь себе, все это время никто сюда не входил. — Он обратил внимание на выгороженные для сна углы. — Костя, видно, был тяжелым человеком, ужиться с ним было трудно. Такова жизнь… Что же ты меня не остановишь, Ирина? Скажи-ка лучше, что они здесь делали для Осборна?

— Мне кажется, ты уже знаешь, — прошептала она.

— Это все догадки. Нужен свидетель. Кто-то должен мне сказать.

— Я не могу.

— Нет, скажешь, — Аркадий поставил на стол картонку и сумку с вещдоками. — Мы поможем друг другу и решим пару загадок. Я хочу знать, что Валерия с Бородиным делали здесь для Осборна, а ты хочешь знать, где в данный момент находится Валерия. Скоро все станет ясно.

Он отодвинул один стул, оставив два около стола. Оглядел комнату. Она была так безнадежно убога, как перевернутая вверх дном картонная коробка, где поместились три судьбы, хрупкое хранилище личной жизни авантюристов, дующих от холода на руки.

В слабом свете лампочки лицо Ирины выглядело желтым, а щеки ввалившимися. Он посмотрел на себя ее глазами — тощий мрачный мужчина с растрепанной черной шевелюрой и лихорадочно заостренными чертами, склонившийся над розовой коробкой. Он глубже заглянул внутрь этого нелепого человека, этой марионетки Ямского, как с самого начала разглядела его Ирина. Однако, если хватит мужества, он может спасти ее от Ямского и Осборна, и даже от самой себя.

— Итак, — хлопнул в ладоши Аркадий, — мы в Парке Горького. Смеркается. Идет снег. Хорошенькая сортировщица пушнины Валерия, сибирский бандит Костя и американский парнишка Кервилл вместе с меховщиком Осборном катаются на коньках. Они покидают дорожку и углубляются метров на пятьдесят на поляну, где можно выпить и закусить. Вот они стоят. Костя здесь… — Аркадий указал на стул, стоящий у стола. — Кервилл там, — он указал на другой стул, — а Валерия посередине, — он положил руку на картонку. — Ты, Ирина, стоишь здесь, — он подвинул стул ближе к столу, — ты Осборн.

— Пожалуйста, не надо, — попросила Ирина.

— Это просто ради удобства, — сказал Аркадий. — Не могу изобразить снег или водку, так что потерпи. Постарайся представить обстановку, веселье. Трое из них верят, что вот-вот начнется новая жизнь — свобода для двоих, слава для третьего. Они пришли не просто покататься — отпраздновать! Должна ли была ты, то есть Осборн, дать последние указания? Вполне вероятно. Только ты знаешь, что через несколько секунд их не будет в живых.

— Я…

— Тебе наплевать на какие-то там церковные ларцы — кто угодно достанет их тебе, скажем, Голодкин. Если бы эти трое занимались для тебя только этим — фальсификацией и контрабандой икон, ты бы не стала их убивать. Пускай болтают, пускай идут прямо в КГБ с доказательствами и фотографиями — твои дружки там их только осмеют и выставят на улицу. Но есть другое дело, не ларец, а то, настоящее, о котором они должны молчать — и в Москве, и где угодно.

— Не мучай меня, — взмолилась Ирина.

— Идет снег, — продолжал Аркадий. — Лица чуть раскраснелись от водки. Они тебе верят — ты ведь уже привезла этого американского дурачка, Кервилла, так ведь? После первой бутылки они в тебя влюблены. Ты для них — прибывший с Запада спаситель. Улыбки, тосты следуют один за другим. Слышишь музыку с катка? Чайковский. Давай еще бутылку. Господин Осборн, вы щедрый человек, привезли полную сумку водки, коньяку и всяческих закусок. Ты высоко поднимаешь сумку, словно шаря в ней руками, и достаешь… еще одну бутылку. Начинаешь с себя, притворяешься, будто делаешь хороший глоток. Дальше Костя, он, насколько я знаю, не отстанет. У Валерии уже слегка кружится голова, нелегко управиться с бутылкой, когда в одной руке хлеб, в другой — сыр. К тому же она мечтает о том, где будет через неделю-другую, что будет носить, как там будет тепло. Хватит с нее Сибири — теперь заживет в раю. Кервилл тоже нетверд на коньках, не держит нога, да и он думает о возвращении домой, о вознаграждении за все его благие деяния. Неудивительно, что водка быстро расходится. Еще бутылку? Почему бы и нет? Снегопад усиливается, музыка становится громче. Ты поднимаешь сумку, перебираешь в ней, нащупываешь бутылку, нащупываешь пистолет. Отводишь предохранитель. Косте больше всех хочется выпить, ты поворачиваешься к нему и одариваешь известного бандита улыбкой.

Аркадий ударил ногой по стулу, и он упал спинкой на пол. Ирина удивленно моргнула и слегка отшатнулась.

— Очень хорошо, — продолжал Аркадий. — Автоматический пистолет бьет не так громко, как револьвер, к тому же звук заглушается кожаной сумкой, снегопадом и музыкой из динамиков. Вероятно, сначала не видно следов крови. Валерия и Кервилл толком не понимают, почему Костя валится на снег. Вы все друзья. Ты же пришла спасти их, а не причинять им вред. Поворачиваешься к американцу. Сумка около груди.

По метке на ее щеке прокатилась слезинка.

— Теперь никаких эмоций, — сказал Аркадий. Он повалил на пол второй стул. — Вот так. Очень просто. Осталась одна Валерия. Она смотрит на своего мертвого Костю, на мертвого американца, но не пытается бежать, звать на помощь, протестовать. Ты ее хорошо знаешь. Без Кости она ничто; ты избавишь ее от страданий. Жизнь так быстро все меняет. Ты только поможешь ей. — Аркадий рывком открыл сумку с вещественными доказательствами. Комната наполнилась зловонием. Он достал грязное, в крови, темное платье с дырой на левой стороне груди. Ирина посмотрела на открытую нишу и перевела глаза обратно. Он видел, что она узнала платье. — Приставь пистолет хоть к самой груди — Валерия не шелохнется, пуля для нее избавление. Целься прямо в сердце. Такая красота пропадает, а? — Аркадий уронил платье на стол, — такая красота. Убиты, все трое. Никто не появился, музыка все еще играет, снег скоро заметет трупы.

Ирину трясло.

— Они-то мертвы, — сказал Аркадий, — а у тебя еще много дел. Надо собрать закуску, она ведь заграничная, бутылки, забрать документы убитых. Рискнуть и сделать еще два выстрела, потому что у американца заграничная пломба. Ты стреляешь и в Костю, чтобы тупые милиционеры подумали, что обоих добивали. Но их все еще можно опознать. Остались отпечатки пальцев. Ерунда! Берешь большие ножницы, какими разделывают кур, и хруп, хруп — отстригаешь все кончики пальцев. А что делать с лицами? Надеяться на разложение? Но они замерзнут, станут белее снега, однако останутся точно такими, как были. Намазать вареньем, чтобы зверьки, обитающие в парке, объели их? Нет, не годится — белки на зиму попрятались, а собак в Москве не много. Но меховщик, благодаря своей профессии, находит выход. Он обдирает их; с каждой головы снимает целиком лицо, как шкурку со зверька, — с Кости, с Кервилла и последнее, самое нежное, с Валерии. Какой незабываемый момент! Ни один меховщик такого еще не делал! Он выкалывает глаза — теперь дело сделано. Обрезки в сумку. Три жизни дважды стерты с лица земли. Все! А теперь в гостиницу, в самолет — и возвращаешься в свой мир. Полный порядок.

Аркадий расправил платье на столе, сложил рукава, опустил подол.

— Остался только один человек, который, по-твоему, может связывать тебя с тремя покойниками в Парке Горького. Правда, она ничего не скажет, потому что она самая близкая подруга Валерии и очень хочет, чтобы Валерия попала в Нью-Йорк, Рим или Калифорнию. Эта фантазия занимает самое главное место в ее жизни. Она готова пережить все до единого бессодержательные, тревожные, невыносимо скучные дни, лишь бы знать, что Валерия вырвалась на волю. Мысль о том, что Валерия где-то дышит воздухом свободы, помогает ее подруге пережить горькую тяжесть неволи. Можно попытаться убить и ее, все равно она никому не скажет. Да, ты действительно неплохо знаешь этих русских.

У Ирины подкашивались ноги. Он боялся, что она упадет.

— Итак, весь вопрос в том, где Валерия, — продолжал Аркадий.

— Аркаша, — сказала Ирина. — Ты этого не сделаешь.

— Вот Валерия.

Аркадий начал вынимать голову из картонки. Он проделывал это медленно, так что Ирина сначала увидела в его руках темные локоны, потом волосы распрямились и над коробкой появилась свежая кожа лба.

— Аркаша, — она зажмурила глаза и закрыла их руками.

— Гляди.

— Аркаша, — она не отнимала рук от глаз. — Да, да, здесь жила Валерия. Поставь ее обратно в коробку.

— Валерия?

— Валерия Давидова.

— С…

— С Костей Бородиным и Кервиллом.

— С американцем по имени Джеймс Кервилл?

— Да.

— Ты их здесь видела?

— Кервилл постоянно прятался здесь. Валерия здесь бывала, без нее я сюда не приходила.

— Ты не ладила с Костей?

— Да.

— Что они делали в этом доме?

— Делали ларец, ты о нем знаешь.

— Для кого? — Аркадий замер, чувствуя, что она колеблется.

— Для Осборна, — наконец ответила она.

— Какого Осборна?

— Джона Осборна.

— Для американского торговца пушниной по имени Джон Осборн?

— Да.

— Они говорили тебе, что делают ларец для Осборна?

— Да.

— Это все, что они делали для Осборна?

— Нет.

— Заходила ли ты в сарай позади дома?

— Да, один раз.

— Ты видела, что они привезли Осборну из Сибири?

— Да.

— Пожалуйста, повтори свой ответ. Ты видела, что они привезли Осборну из Сибири?

— Я тебя ненавижу, — сказала она. Аркадий выключил лежавший на дне коробки портативный магнитофон и повернул голову на место. Ирина опустила руки. — Теперь по-настоящему ненавижу.

Вошел ожидавший за дверью Лебедь.

— Он отвезет тебя в город, — закончил разговор Аркадий. — Оставайся у него. Не заходи ко мне домой — опасно. Благодарю за содействие в расследовании. А теперь лучше уезжай.

Он надеялся, что она поймет и захочет остаться. Тогда бы он взял ее с собой.

Она задержалась в дверях.

— Я слыхала, что рассказывали про твоего отца, генерала, — сказала она. — Его называли извергом, потому что во время войны он в качестве трофея отрезал уши у немца. Однако о нем не говорили, что он хвастался целой головой. По сравнению с тобой он ничто.

Она вышла. В последний раз Аркадий увидел ее уже в ехавшей по грязной дороге машине Лебедя, дряхлом «ЗИСе».

Аркадий пошел на задний двор мимо уборной к железному сараю, который он отпер одним из ключей убитых. Когда он входил, что-то коснулось его лица, — в центре потолка была закреплена планка, с которой свисал легкий шнур. Он потянул шнур, и в сарае стало светло как днем от множества мощных ламп. На стене он обнаружил часовой механизм. Вращая стрелку, он услышал слабое тиканье и заметил едва уловимое перемещение ряда ламп. Часовой механизм за двенадцать часов поворачивал планку почти на 180 градусов, имитируя восход и заход солнца. Еще один шнур тянулся к двум ультрафиолетовым лампам. В сарае не было ни одного окна.

Остатки круглого кирпичного горна давали представление, чем раньше служил сарай. На полу валялись спекшиеся от ржавчины груды отливок и железного лома. Свободное пространство во всю длину сарая занимали две клетки. Каждая разделена деревянными перегородками на три отсека, в каждом отсеке деревянная конура. Бока и верх клеток обтянуты проволочной сеткой. На уровне пола сетка закреплена камнями и цементом, так что не выбрался бы самый юркий и настойчивый зверек.

Между двумя клетками скамья, вымазанная кровью и рыбьей чешуей. Под скамьей Аркадий нашел молитвенник. Он представил себе пару таких непохожих людей, как Джеймс Кервилл и Костя Бородин, охраняющих и кормящих свою тайну. Представил Кервилла, занятого святой молитвой, тогда как Костя гонял излишне любопытных.

Он зашел в клетку, собрал с проволоки тонкие волоски и поднял с полу катышки помета.

Вернувшись в дом, он наполнил пустую сумку вещами из рундучков. Когда он ставил сумку на стол, то опрокинул шляпную картонку и голова выкатилась наружу. Это была собранная на шарнирах лишенная всяких черт гипсовая голова без глаз, бровей и рта — всего лишь краска и грубые очертания лица, накрытые париком. Этим манекеном Андреев пользовался на занятиях. Когда Аркадий поднял голову, чтобы уложить ее обратно, половинки лица распахнулись и на него злобно глянул обнаженный череп.

От андреевской реконструкции головы Валерии остались лишь розовая пыль да запах жженых волос на даче Ямского. Андреев подтвердил, что насчет головы ему звонил сам Ямской и прислал за ней рябого. В известном смысле уничтожение андреевского шедевра развязало руки Аркадию — только тогда он решил воспользоваться манекеном. Он никогда не решился бы показать Ирине подлинную реконструкцию, так же как был уверен, что у нее не хватит сил посмотреть на нее. Эта блестящая мысль родилась у него с отчаяния. Он ее обманул. Спас и потерял ее.

Входя в вестибюль «Украины», Аркадий заметил выходившего из лифта Ганса Унманна. Аркадий уселся в кресло и поднял брошенную газету. Он видел сообщника Осборна впервые. Немец был что огородное пугало — тонкие губы, костлявая фигура, под шляпой коротко постриженные светлые волосы. Из тех, кто взглядом приводит в замешательство стоящих на его пути людей. Слишком нахален, чтобы быть опасным, как Осборн или Ямской. Проводив его глазами, Аркадий бросил газету и протиснулся в лифт.

Он не ожидал никого увидеть в номере и был весьма Удивлен, увидев сидящего за столом Фета с направленным на него пистолетом.

— Фет! — рассмеялся Аркадий. — Извините. Совсем о вас забыл.

— Я думал, что возвращается он, — сказал Фет. Его так трясло, что пришлось положить пистолет обеими руками. На бледном от страха лице неизменные очки в стальной оправе. — Он ждал вас. Потом ему позвонили и он убежал. Он вернул мне пистолет. Я чуть было не выстрелил.

Кругом перевернутые стулья, открытые ящики, повсюду разбросаны стенографические записи и ролики магнитной пленки. Давно ли, подумал Аркадий, они с Пашей и Фетом роскошествовали в этом номере? А поселил их здесь Ямской. Есть ли здесь микрофон? Слушает ли их кто-нибудь? Не важно — он не намерен здесь долго оставаться. Он порылся в разбросанных по полу записях и пленках и убедился, что все относящееся к разговорам Осборна и Унманна исчезло. За исключением записи разговора Осборна с Унманном второго февраля, которую Аркадий носил с собой.

— Он ворвался и стал здесь распоряжаться. — К Фету возвращался цвет лица. — Он меня не выпускал. Думал, что я предупрежу вас.

— Вы бы этого не сделали.

В разбросанных бумагах Аркадий нашел голубую книжечку с действующим расписанием воздушных рейсов, оставшуюся в номере от прежних обитателей. Все международные рейсы совершались из аэропорта «Шереметьево». Накануне Первого мая был всего один вечерний рейс авиакомпании «Пан Америкэн». Значит, Осборн и Кервилл полетят одним самолетом.

На столе валялся вскрытый пакет из Министерства торговли от Евгения Менделя. В нем была фотокопия постановления о награждении его труса-отца и, чтобы не оставалось никаких сомнений, был приложен скучный подробный отчет о героическом подвиге Менделя-старшего, подписанный и датированный 4 июня 1943 года. Неудивительно, что Унманн только вскрыл пакет, взглянул на него и бросил на стол. То же собирался сделать и Аркадий, если бы, вопреки разрушительному действию времени и несовершенству множительной машины, не разглядел на последней странице драгоценную подпись проводившего расследование младшего лейтенанта А.О.Ямского. Итак, молодой младший лейтенант Андрей Ямской, ему тогда, наверное, не было и двадцати, познакомился с молодым представителем американской дипломатической службы больше тридцати лет назад и уже тогда покрывал его.

— Вы, видно, не слышали, — забросил пробный шар Фет.

— О чем?

— Час назад прокуратура объявила по городу о вашем розыске.

— В связи с чем?

— В связи с убийством. В музее близ улицы Серафимова обнаружен труп адвоката Микояна. На найденных там окурках есть отпечатки ваших пальцев, — Фет поднял трубку и стал набирать номер. — Может быть, поговорите с майором Приблудой?

— Пока не надо, — Аркадий забрал трубку и положил ее на место. — В данный момент о вас все забыли. Человек, о котором забыли, часто становится героем. Во всяком случае, человек, о котором забыли, остается в живых, чтобы рассказать, что произошло на самом деле.

— Что вы хотите сказать? — смутился Фет.

— Я хочу опередить события.

С Савеловского вокзала обычно ездят владельцы сезонных билетов — довольные жизнью служащие и добропорядочные граждане. Но этот поезд был особый, и владельцы сезонных билетов обходили толпящихся у вагонов пассажиров, как прокаженных. Пассажиры этого поезда завербовались на три года работать на северные рудники, некоторые аж за Полярным кругом. Им придется работать в жаре и во льду, таскать на себе руду, когда вагонетки не выдержат мороза. Они будут погибать от взрывов, обвалов и переохлаждения или от руки соседа за пару сапог или рукавиц. Когда они приедут на рудник, у них отберут паспорта, дабы не передумали. На три года они исчезнут. Некоторым из них как раз того и нужно.

Аркадий замешался в толпе завербованных. Он двигался вместе с ними, в одной руке сумка с вещдоками, другая держит пистолет в кармане. В поезде его внесло в провонявшее потом и луком купе, уже набитое людьми. Его изучали две дюжины глаз. Обращенные к нему лица были такими же грубыми и безыскусными, как и у членов Политбюро, разве что несколько пообветрились на свежем воздухе. Их украшали синяки и замысловатые шрамы. Грязные руки, грязные воротники. Пожитки связаны в узлы. В основном это были преступники, которые разыскивались за хулиганство или кражи у себя в городе, а не по всей стране. Мелкая рыбешка, они считали, что проскочили сквозь крупные ячеи большой социалистической сети, а на деле их засосало в воронку социалистических рудников на Севере. Была среди них и крупная рыба, урки, за которыми числились немалые дела. Народ с наколками и ножами. В новичке их прежде всего интересовали ботинки, одежка, часы. Аркадий потеснил сидящих на нижней полке.

Плотный ряд милиционеров затолкал в вагоны последних завербованных. В купе было не продохнуть, но Аркадий знал, что привыкнет. Проводники забегали по платформе, им хотелось побыстрее отправить с вокзала этот особый поезд. Объявленная по всему городу тревога могла закрыть беглецу дороги, аэропорты и обычные поезда, но здесь был целый поезд скрывающихся от закона. Аркадий увидел в окно старшего следователя по особым делам Чу-чина, спорившего с начальником станции. Чучин показывал ему фотографию. Он хотел лишь пройти в вагон. Начальник станции упрямо тряс головой. Тогда Чучин взмахом руки приказал милиционерам пройти по вагонам. В соседнем купе кто-то затянул: «До свиданья, Москва, до свиданья…» Одно дело, когда милиционеры толкают тебя на платформе; совсем другое, когда тебя вытаскивают из купе собственного специального поезда. Угрозы и проклятия задерживали досмотр: «Не тронь, и так еду ко всем чертям!» Люди не поднимались с мест, встречали милиционеров плевками. В обычных условиях милиционер пустил бы в ход дубинку, но к завербованным особое отношение — ясно, что не ангелы вербуются на три года работы в преисподней. К тому же милиционеры были в меньшинстве. Они так и не дошли до купе, где сидел Аркадий, под дружное ржание им пришлось покинуть вагоны. Начальник станции отмахнулся от Чучина, и проводники, словно в пантомиме, снова забегали по платформе. Поезд дернулся, и Чучин с начальником станции проплыли мимо. Железные крыши платформ сменились дымовыми трубами и заборами с двумя рядами колючей проволоки, ограждающими оборонные заводы, — начались северные окраины Москвы. У следующей платформы поезд все еще набирал скорость. Ожидающие пригородных поездов пассажиры не обращали на него внимания, и он, оглашая воздух гудком, уверенно промчался мимо милицейского поста. Прощай, Москва. Аркадий глубоко вздохнул. Оказывается, и воздух в вагоне не такой уж спертый.

Поезд отличался еще тем, что он был самый старый и самый грязный, какой только могло отыскать Министерство путей сообщения. Купе столько раз потрошили и уродовали, что в нем не осталось ничего, что можно было еще испортить или украсть. К тому же в нем негде было повернуться. На четырех деревянных полках и на полу разместились локтем к локтю пятнадцать человек. Проводник до конца поездки заперся у себя в служебном купе. Эту дорогу вряд ли можно было назвать кратчайшим путем в Ленинград. Поездка на «Красной стреле» с Ленинградского вокзала занимала полдня. Этот поезд, везущий по старой колее в своих обветшавших вагонах реабилитированных рабочих, как их называли в печати, покрывал расстояние за двадцать часов. В убежище у проводника были самовар, баранки и варенье. В купе, в котором ехал Аркадий, достали сигареты и водку. Потолок заволокло дымом. Кто-то предложил ему выпить, он выпил и в ответ угостил сигаретой.

Бутылку держал похожий на Сталина коренастый смуглый осетин, с такими же, как у того, бровями, усами и угрюмым взглядом.

— Знаешь, бывает, что в такие поезда сажают стукачей, — сказал он Аркадию. — Хотят поймать и вернуть обратно. Так вот, мы стукачей ловим и ножом по горлу.

— В этом поезде нет стукачей, — ответил Аркадий. — Тебя не вернут. Попадешь туда, куда им нужно.

Осетин сверкнул глазами.

— Едрена вошь, правильно говоришь!

Колеса отмеряли полдень и вечер. Икша, Дмитров, Вербилки, Савелово, Калязин, Кашин, Сонкрво, Красный холм, Пестово. Не было смысла не пить. Позади оставался не день, а целых три года. Лучше чистый спирт, чем водка. Сколько умных глаз и умелых рук! А сколько разных языков! Купе подобралось многонациональное. Растратчик из Армении — понятно без слов. Пара грабителей из Туркестана. Вор из Марьиной Рощи. Сутенер из Ялты, загоревший, в темных очках.

— Что в пальто? — нагло спросил сутенер.

У Аркадия были с собой сумка с материалами из той лачуги, пистолет, удостоверения личности свое и сотрудника КГБ, которого насмерть забил Кервилл. Никто не осмелился бы задать такой вопрос Кервиллу; похоже, что его хотели обчистить.

— Коллекция хренов-недомерков, которую ты забыл на Черном море, — отрезал Аркадий.

Он хлебнул чифиря. Чифирь — это чай, заваренный не в два, не в десять, а в двадцать раз крепче. В лагерях голодающий заключенный на нескольких чашках чифиря мог работать три дня подряд. Аркадию приходилось бодрствовать. Как только уснет, его обчистят. Кожа взмокла от адреналина; сердце, казалось, не помещается в груди. Но несмотря на все, он должен все хладнокровно обдумать. Кто-то убил Мишу. Унманн, это огородное пугало? Аркадий дважды упустил его. Тогда почему по подозрению в убийстве разыскивают его, Аркадия? Почему Ямской рискнул подключить к делу милицию? Значит, прокурор уже очистил лачугу, где жили погибшие в Парке Горького. Значит, он уверен, что его следователь погибнет при попытке избежать ареста. Или его сразу можно будет признать невменяемым. Возможно, уже признали.

Сердце качало больше крови, чем могли выдержать сосуды, поэтому он выпил водки, чтобы их расширить. Кто-то включил транзистор. Передавали о приготовлениях к празднованию Первого мая во Владивостоке.

— Железные рудники еще ничего, — просвещал кто-то из ветеранов. — Вот на золотых рудниках, когда выходишь из шахты, тебе в задницу загоняют пылесос.

Передали о приготовлениях к первомайским праздникам в Баку.

— Мой дом, — похвастался осетин Аркадию. — Я там пришил одного. Случайно.

— А зачем мне говоришь?

— Морда у тебя простая.

Аркадий приоткрыл окно. Повеяло запахом освободившейся от снега свежевспаханной земли, черной и суглинистой.

Он с тоской вспомнил о Мише. Любопытно, что он как бы слышал живой голос друга, дающий характеристики его попутчикам: «Вот тебе и полный коммунизм — собрали всех до кучи. Почти как в Организации Объединенных Наций, разве только переодеваются не так часто. Вот армянин — едет похудеть. Или может разделиться надвое, как амеба, и превратиться в двух армян. Будет получать вдвое больше. Я бы не стал проезжаться по адресу армянина. Погляди-ка на сутенера. Мы с тобой рассуждали о Гамлете, о Цезаре, а теперь вот смотрим на человека, у которого последний загар в жизни. Это тоже трагедия. Признайся, Аркаша, что все это слегка напоминает сумасшедший дом».

Водка кончилась. Когда поезд остановился набрать воды в маленьком городке — всего-то вокзал и единственная освещенная улица, — рабочие хлынули из поезда и ворвались в магазин. Двое местных милиционеров беспомощно наблюдали, стоя поблизости. Когда все мародеры вернулись, поезд двинулся дальше.

Кабоза, Хвойная, Будогощ, Посадниково, Колпин. Ленинград, Ленинград, Ленинград. На параллельных линиях сыплют искрами утренние электрички. В Финском заливе отражалась заря. Поезд прибыл в город портфелей и каналов, кажущийся серым после бессонной ночи.

На Финляндском вокзале Аркадий на ходу соскочил с поезда, помахав красным удостоверением сотрудника КГБ, забитого насмерть Кервиллом. В громкоговорителях звучали марши. Был канун Первого мая.