Сюндман Пер УлуфПолет инженера Андре

ПЕР УЛУФ СЮНДМАН, шведский писатель

ПОЛЕТ ИНЖЕНЕРА АНДРЕ

Повесть

Перевел со шведского Л. ЖДАНОВ

В этот ноябрьский вечер, накануне столь важного дня в моей жизни, мы собрались с приятелями. Был не роскошный, но продолжительный ужин. Говорили все больше о писателях, таких, как фон Хейденстам, Левертин и Стриндберг, о деле Гюстафа Фрёдинга, о Бьёрисоне и Ибсене, потом разговор перешел на Нансена, а от него, естественно, на Андре.

Двадцать первого августа завершилась великая норвежская полярная экспедиция. Три года "Фрам" дрейфовал во льдах, наконец бросил якорь в гавани Тромсё, и в тот же день, 21 августа, Фритьоф Нансен, который пятнадцать месяцев шел через льды вместе с лейтенантом Юхансеном, вновь ступил на палубу своего корабля.

А 24 августа в первом часу дня в гавани Тромсё стало на якорь еще одно судно, а именно "Вирго", приписанное к Гётеборгу. На борту "Вирго" находились Андре, Стриндберг и Экхольм, с ними был разрезанный на секции и упакованный аэростат. Четырьмя днями раньше они были вынуждены оставить свою базу на Датском острове около Шпицбергена.

Все газеты мира славили Нансена как героя, говорил я. Его полярная экспедиция самая замечательная и самая успешная в истории, если не считать плавание Норденшёльда и открытие Северо-восточного прохода. Три дня студенты Христиании не переставали пить, ходили толпами по улицам,пели патриотические песни и требовали расторжения унии со Швецией, но сперва король Оскар должен возвести Нансена в дворянский сан и присвоить ему титул графа или ярла.

Иначе сложились дела у Андре, продолжал я. Он задумал и начал самую отважную из всех полярных экспедиций, хотел достичь Северного полюса на воздушном шаре Его провожали как героя сперва стокгольмцы, когда он вечером сел на ночной поезд, идущий в Гётеборг, потом гётеборжцы, когда он утром 7 июня вышел из гавани курсом на Шпицберген.

На Датском острове он проследил за постройкой эллинга, наполнил шар водородом и принялся ждать попутных южных ветров. У него был самый совершенный аэростат, какой когда-либо конструировался, предусмотрено все до малейших деталей. Весь мир затаил дыхание. Немецкие, норвежские, английские суда пришли к Шпицбергену и Датскому острову, чтобы туристы могли быть очевидцами старта.

И все напрасно, говорил я.

Даже гениальный инженер не может взнуздать стихии и заставить ветры воздушного океана дуть, куда ему нужно. Полярное лето коротко. К тому же страховые документы "Вирго" не позволяли судну задерживаться на Шпицбергене дольше 20 августа.

И вот 24 августа 1896 года норвежец Нансен и швед Андре встретились в Тромсё на севере Норвегии.

Нансен добился успеха, говорил я, и теперь его знает весь мир.

Весь мир, весь цивилизованный мир знал имя Андре, его планы обсуждались не только в Швеции, но и в Берлине, Вене, Риме, Америке, Париже и Лондоне. Но ему так и не пришлось обрубить причальные канаты. Он потерпел неудачу.

Никому не известно, о чем разговаривали между собой эти два незаурядных человека, один из которых прославился тем, что сделал, другой тем, что задумал.

Мои друзья решительно осуждали поведение Нильса Экхольма. Нам уже подали кофе и пунш.

- Представляю себе, как тяжело и горько было им возвращаться в Швецию, - сказал один из нашей компании, служащий строительного департамента. Сначала уезжаешь, и вся страна провожает тебя восторгом и ликованием, а возвращаешься в пустоту неоправдавшихся надежд и ожиданий. Он нуждался в поддержке, и от кого ее ждать, как не от своих товарищей и спутников. Стриндберг поддержал его, а доктор Экхольм оказался предателем.

Я попытался защитить Экхольма, хотя бы смягчить излишне категорические оценки.

На Датском острове выяснилось, что оболочка не такая уж герметичная, как уверял Андре. Это означало, что аэростат не мог продержаться в воздухе так долго, как было задумано.

Оказалось также, что трение гайдропов о лед и воду намного больше, чем рассчитывал Андре. Из этого следовало, что шар будет двигаться медленнее, и ему надо продержаться в воздухе гораздо дольше, чем намечалось первоначально.

Все это вытекало из исследований, проведенных доктором Экхольмом при участии Стриндберга, профессора Аррениуса и инженера Стаке, отвечавшего за водородную аппаратуру.

- Временные допуски были настолько большими, - стоял на своем мой друг-строитель, - что возражения Экхольма выглядят неосновательно, даже наивно. Какая разница, может ли аэростат продержаться в воздухе сто или пятьдесят суток, если практически можно достичь Северной Америки или Сибири самое большое через неделю после старта со Шпицбергена?

Я сказал, что Экхольм вовсе не требовал, чтобы шар мог продержаться в воздухе пятьдесят или сто суток. Но меня не хотели слушать.

- Я могу допустить, что он испугался, когда попал на Датский остров, заметил кто-то из компании, - испугался, когда увидел шар в эллинге, испугался, когда увидел легкую гондолу и ощутил ледяное дыхание полярного ветра, когда уяснил себе, какие там страшные расстояния, и вдруг осознал, что ледяная пустыня беспощадна. Словом, понял, что прежде он не понимал, за что берется. Все это я могу допустить и простить.

- Но? - вставил я.

- Ему понадобилось непременно защищаться, он захотел оправдать свою трусость. И решил напасть на Андре. Вот чего мы не можем понять и простить. Он обвинил Андре в недостаточной компетентности и небрежной подготовке. Экхольм не ушел без шума со сцены. Он многого боялся, но сильнее всего был страх перед судом потомков. И он стал предателем. Написал вероломные письма жертвователям - Альфреду Нобелю и гётеборжцу Оскару Диксону. И настоял на никому не нужных официальных дебатах с Андре в Физическом обществе.

- Двадцать шестого сентября, - сказал я.

- В тот день, - заключил мой друг из строительного департамента, поднимая свой бокал, - стокгольмцы могли лицезреть двух в корне различных людей: большого человека и маленького человечка.

- Возможно, он написал письмо также и третьему из главных меценатов, сказал я. - Иначе говоря, королю. Да только монархи обычно молчаливы и сдержанны.

- Кстати, когда вы осуждаете доктора Экхольма, - продолжал я, - вы забываете одну интересную вещь. А именно, что с его выходом из игры освободилась вакансия, теперь Андре нужно найти замену, третьего человека, который сможет полететь с ним на следующее лето. Вряд ли найдется много желающих парить в воздухе между небом и льдами.

Взбодренный пуншем, я составил спинками два стула, снял пиджак и взялся правой рукой за гнутые перекладины.

После чего под аплодисменты присутствующих я сделал то, что гимнасты называют горизонтальной стойкой на одной руке

- Сколько ты так можешь выдержать? - спросил кто-то

- Смотря сколько мне будут платить за минуту, - ответил я. И добавил Я отдал бы пять лет жизни за то, чтобы участвовать в полярном перелете Андре в следующем году

Кто-то сдернул с меня правый ботинок и пощекотал мне пятку. Я потерял равновесие и соскочил на пол. Тут-то я и ушиб маленький палец, задев им полуоткрытую дверь.

Мизинец распух, это смахивало на большой синий нарыв.

Все сулило раннюю зиму. Мостовые и тротуары покрыла пелена холодного снега, он поскрипывал под башмаками, колесами и полозьями Небо было ясное, солнце не грело, над крышами домов стояли колонны дыма

Нога болела, мне было трудно ходить, но я ни куда не спешил и даже мог позволить себе зайти в паноптикум на Кунгстредгордсгатан.

Восковая фигура Андре всегда производила на меня странное, почти отталкивающее впечатление, несмотря на отмеченное прессой портретное сходство гладкие волосы с пробором над левым глазом, твердые скулы, усы, закрывающие верхнюю губу и уголки рта, энергичный нос, нахмуренные брови, соединенные глубокой поперечной складкой на переносице.

Панорама Андре была открыта в паноптикуме три года назад, сразу после его одиночного перелета на аэростате "Свеа" в штормовой октябрьский день через Ботнический залив у Аландских островов.

На кукле была та самая одежда, в которой Андре совершил свой полет. Говорили, будто он продал ее и научные приборы, пострадавшие при бурной посадке, кабинету восковых фигур за тысячу с лишним крон наличными.

В этот ранний час в паноптикуме было мало посетителей. Молодая девушка на контроле могла спокойно оставить свою конторку. Она подошла ко мне, приветливо улыбаясь.

Да, совершенно верно, я не первый раз в паноптикуме.

- Я все пытаюсь представить самого себя в виде такой восковой куклы в ту минуту, когда я - или кукла - водружаю шведский флаг на северном продолжении земной оси, - сказал я.

Она рассмеялась. Потом смерила меня глазами и заявила, что такая кукла обойдется недешево Воск стоит немалых денег, даже если подбавить в него сала и стеарина.

Она явно не знала, как делаются куклы.

Патентное бюро, или Королевское управление патентов и регистрации, как его именовали с прошлого года, помещалось на площади Брюнкеберг.

Извозчики, ожидающие седоков, уже начали строить свою традиционную снежную хижину возле большой водоразборной колонки, фундамент из плотного снега был готов, и теперь они поливали его водой для крепости Впрочем, они трудились без особого рвения, хорошо зная, что первый снег вернее всего быстро стает.

В патентном бюро меня принял инженер по фамилии Кюйленшерна, он попросил меня подождать, так как Андре занят с другим посетителем.

В пытливом взгляде Кюйленшерны угадывалось любопытство, и после обычных вступительных реплик он спросил, не ищу ли я места.

- Да, в известном смысле, - ответил я

- Я ближайший помощник главного инженера Андре, - сказал он, - но я не слышал, чтобы у нас открылись новые вакансии.

Кюйленшерна проводил меня в кабинет Андре, потом вышел, пятясь, и закрыл за собой дверь.

- Инженер Кнют Френкель? - спросил Андре.

- Да, - ответил я

- Садитесь, пожалуйста - Он указал ручкой на потертое, расшатанное кресло, стоявшее перед его большим письменным столом

Я сел.

- Прошу извинить меня, - продолжал он, - мне надо сперва сделать кое-какие записи. Это займет всего несколько минут.

Он наклонился. Перо заскрипело по бумаге Портретное сходство с восковой куклой в паноптикуме в самом деле было очень велико, но я заметил также небольшие явственные отличия сетка мелких морщин под глазами, поперечные складки на лбу, седые волосы, особенно на висках, слегка впалые щеки, кривая складка между ртом и подбородком, признак забот или обманутых надежд, и очевидные следы усталости, которые затруднительно описать.

- У меня тут лежит ваше письмо, - сказал он.

- Ваш ответ у меня здесь, - ответил я, поднося руку к пиджаку слева, где скрывался внутренний карман.

Последовала долгая пауза. Андре испытующе смотрел на меня, но совсем по другому, чем Кюйленшерна. Он глядел мне прямо в глаза, неподвижно сидя на стуле. Его лицо было очень серьезно.

- Я долго колебался, прежде чем написать вам, - сказал я

- Почему?

- Наверно, боялся отказа.

- Вы инженер?

- Весной этого года окончил Высшее техническое училище.

- Почему вы хотите участвовать в экспедиции?

- Мне очень хочется быть в числе первых трех людей, которые ступят на лед Северного полюса.

- Других причин нет?

- Есть, - ответил я, - пожалуй, есть еще причина.

- Какая же?

- В своем докладе в Академии наук в феврале прошлого года господин главный инженер отметил, что дрейфующие льды и торосы в районе Северного полюса практически непроходимы для пешего исследователя. Вот почему следует использовать аэростат. Но с другой стороны, если в силу какого-либо несчастного случая придется совершить вынужденную посадку на льду, или в Сибири, или в Канаде, или в Аляске, мне кажется, я мог бы принести пользу.

- Не люблю эту проклятую шведскую и немецкую манеру всех титуловать "господин главный инженер" и все такое прочее, - сказал Андре.

- Я вырос в Емтланде - продолжал я - Снег лед и мороз мне привычны и я ходил выше границы леса больше чем Фритьоф Нансен перед его знаменитым лыжным переходом через материковые льды Гренландии восемь лет назад.

После этого надолго воцарилась тишина. Андре не отрывал от меня вдумчивого взгляда.

На стене позади него висела маленькая картина под стеклом, в узкой черной рамке. Большая толпа, воздушный шар, здание с башенкой.

- Первый полет аэростата в Швеции, - сказал Андре. - Он состоялся в сентябре 1784 года, шар сконструировали барон Сильверъельм и профессор Вильке.

- Присутствовали Густав Третий и кронпринц, - добавил я. - Но последний трос перерезала королева. Шар приземлился где-то в шхерах, кажется на острове Вермдэ. Пассажиром была кошка, она убежала в лес, и ее потом так и не нашли.

- Я купил этот рисунок в маленькой книжной лавке на Вестерлонггатан, объяснил Андре. - Шар был водородный.

Я собрался с духом и возразил.

- Это не рисунок. Это гравюра. Многие приписывают ее Элиасу Мартину.

Андре неотступно глядел на меня.

- У господина главного инженера, наверно, есть из кого выбирать после того, как доктор Экхольм вышел из игры.

Он оторвал от меня взгляд, открыл дверцу левой тумбы стола, выдвинул ящик, достал из него папки, положил на стол перед собой и принялся их перелистывать.

- Пять докторов философии, - сказал он, - плюс один профессор, итого шесть гуманитариев. Пять офицеров разных родов войск - артиллеристы, инфантеристы, моряки. Два инженера, а с вами три, инженер Френкель. Один капитан торгового флота, один лесничий. Да еще несколько иностранцев. Но ведь речь как-никак идет о шведском аэростате, и экипаж должен быть шведским.

- Разумеется, - согласился я.

Андре аккуратно сложил письма и папки и снова убрал их в ящик левой тумбы.

Я был рад отдохнуть немного от его испытующе го, придирчивого взгляда.

- Вы интересуетесь литературой? - сказал он.

- Немного.

- Занимаетесь живописью?

- Нет.

- Музицируете?

- Никогда не пробовал.

- Я побаиваюсь всех этих беллетристов, - сказал он - Им нечего делать на полюсе

Мы молча дошли до кафе "Оперное", там нас встретил чрезвычайно учтивый и предупредительный метрдотель.

- На улице холодно, - сказал он, - а здесь, в погребке, и вовсе чистая Арктика. Недавно пришел барон Норденшельд, теперь вот господин главный инженер.

В самом деле, за одним из столиков обедал Адольф Норденшельд в обществе молодой дамы и офицера.

Норденшельд встал, они с Андре подошли друг к другу и сердечно поздоровались. Стоя посреди зала, они продолжали беседовать. Прочие посетители открыто или тайком посматривали на двух знаменитостей. Разговор велся вполголоса, но я обратил внимание на финляндский акцент Норденшельда и лишний раз вспомнил что человек который на шведском судне, под шведским флагом победил льды Северо-Восточного прохода родился и вырос в Гельсингфорсе как финляндский и российский гражданин.

Метрдотель помешкал, потом подвел меня к столику на двоих На мне был серый повседневный костюм, и я не побрился Я впервые попал в кафе "Оперное".

Профессор Норденшельд возвратился на свое место, и Андре сел рядом со мной.

- Я только что говорил вам, что всем этим беллетристам нечего делать на Северном полюсе, - оказал он. - Пожалуй, стоит уточнить свою мысль. Кое-кто упорно твердит, что Андре пень, закоснелый инженер и техник. Андре никогда не читает стихов. Андре не выносит музыки. Если он и заходит в оперу, то лишь затем, чтобы найти пороки в механизмах сцены. Если Андре покупает роман, то затем, чтобы подыскать новые примеры того, как индустриализм повлиял на речь. Если он посещает вернисаж, на следующий день в скандальной хронике можно прочесть, что Андре на выставке тщетно искал чертежи новых сепараторов, турбин, электромоторов и геодезических инструментов. Кое-кто считает, что творческие воображение может проявляться только в литературе, живописи и музыке. Но кто из поэтов или живописцев обладал такой фантазией, мечтал так как Иоганн Кеплер или Галилей, или Ньютон, или Польхем, или Пастер?

- Или Норденшельд, - добавил я.

- Трудно назвать человека, который сыграл бы в моей жизни такую роль, как Норденшельд, - подхватил Андре. - Без его поддержки, без его содействия в Академии наук не было бы моей экспедиции.

Я отнюдь не презираю поэтов, художников и композиторов, - продолжал он - Я далек от того, чтобы недооценивать их значение. Но иногда, нет, часто их занятия напоминают мне своего рода филателию. Почтовая марка может быть использована для предназначенной ей цели только один раз. Четыре года назад Британский музей в Лондоне получил по завещанию несколько килограммов погашенных марок, собранных неким джентльменом по фамилии Таплинг. Коллекция была оценена в два миллиона шведских крон. Мнимая ценность. Фикция.

Андре заказал омары, четыре маленькие порции омаров, свежего ржаного хлеба и белого вина. Я весь день не ел ничего горячего и предпочел бы расправиться с котлетой или добрым куском говядины.

- Два миллиона крон, - заметил я - С двумя миллионами крон в банке Нансен мог бы снарядить четыре экспедиции, четыре раза вмерзнуть в дрейфующие льды полярного бассейна.

Я не привык есть омары в обществе и старательно подражал Андре, глядя, как он разбивает панцири и высасывает мясо.

Мы сидели рядом, а не напротив друг друга.

Андре поднял свой бокал.

- И на эти же деньги можно было бы снарядить от десяти до пятнадцати воздушных экспедиций на Северный полюс, - сказал он.

- Я никогда не собирал марки - ответил я.

Андре улыбнулся во второй раз за этот день. Он откинулся назад, поднял брови и суровые складки вокруг его рта разгладились На усах поблескивала капелька вина.

- Но вам понятен ход моих рассуждений, инженер Френкель?

- Не знаю. Возможно.

- Подумайте, - продолжал он, - вы хоть раз слышали о художнике или поэте, которому пришла бы в голову мысль лететь на Северный полюс на водородном шаре?

- Нет, - ответил я.

- Чтобы додуматься до такой превосходной идеи, надо быть инженером.

- Или бывшим зубным врачом, - заметил я.

Андре удивленно взглянул на меня, потом рассмеялся, как будто услышал добрую шутку. Он явно не знал, что англичанин Генри Коксвелл, который был зубным врачом, а впоследствии служил в прусском воздухоплавательном корпусе, еще двадцать лет назад опубликовал подробные планы полярных путешествий на аэростате.

Я решил умолчать об этом факте.

- Жюль Верн написал роман о путешествии на аэростате, которое продолжалось пять недель, - сказал Андре. - Его книга имелась в библиотеке "Фрама". Мне рассказал об этом капитан Свердруп летом, когда он сошел на берег Датского острова и я показывал ему мой шар. Тогда же мы узнали от него, что Нансен начал свой переход по льду. На корабле читали книгу Верна и в долгие зимы фантазировали, что вот сейчас появится аэростат и кончится их изоляция. Они не слышали о моей экспедиции. Если бы ветер не подвел, они, возможно, в самом деле увидели бы шар, летящий над полярным морем.

После скудного обеда Андре заказал две большие порции апельсинового мусса и бутылочку хереса, а потом - сливочный торт и кофе с коньяком.

Видно было, что он ищет разрядки. Мне даже показалось несколько раз, что он забыл о причине нашей встречи.

Я услышал от него, что молодая дама за столом Норденшёльда скорее всего его невестка Анна, дочь генерального консула Дж. Смитта, овдовевшая два года назад.

- А лейтенант служит в Норрландском артиллерийском полку, - сказал я. - Я вырос в Эстерсунде.

- Вероятно, какой-нибудь родственник Норденшёльда, - отозвался Андре. - Я его не видел раньше. У меня хорошая память на лица.

У лейтенанта-артиллериста было узкое лицо, высокий лоб, коротко остриженные волосы, низко посаженные уши, маленький подбородок, закрученные вверх усы, внимательные, чуть выпуклые глаза под тяжелыми веками, острый нос. Голос высокомерный и, хотя не громкий, очень внятный. Держался он крайне самоуверенно и решительно.

- Я тоже до сих пор не видел его, - сказал я. - Правда, у меня слабая память на лица, но есть лица, которые трудно забыть.

- На "Свеа" я поднимался один, - рассказывал Андре. - Поневоле один. Шар был попросту мал для двоих. Иногда мне казалось, что он мал даже для одного человека. После моего последнего перелета, когда я за три часа с небольшим покрыл около двухсот шестидесяти километров, "Свеа" больше походил на сито, чем на аэростат. Это было в марте прошлого года, на земле лежал снег. Уже в первом полете я ощутил, как это несподручно - быть в гондоле одному. В одиночку аэронавт не поспевает выполнять все необходимые научные наблюдения, а ведь только они оправдывают такое предприятие. Особенно трудно ему при взлете и посадке. Я уже не говорю об управляемом шаре, с гайдропами и парусом. На моем полярном аэростате будет экипаж из трех человек. После первого же моего эксперимента на "Свеа" летом 1893 года я понял, что настоящий полет, от которого может быть толк, требует наличия в гондоле трех человек.

- Знаю, - ответил я. - Я читал ваш отчет в трудах Академии наук. Три человека: штурман, наблюдатель и секретарь.

Андре взял в руки рюмку с коньяком, согрел ее между ладонями, поднял к носу и несколько раз медленно втянул в себя воздух.

- Тогда я был новичком, - говорил он. - Но я стоял на верном пути. Да, на полярном аэростате должно быть три человека. Однако не узкие специалисты: штурман, наблюдатель и секретарь. Кто-то из них выполняет обязанности начальника, и перед каждым стоят четко обозначенные научные задачи. Но они должны также уметь заменять друг друга, ведь невозможно всем троим непрерывно бодрствовать неделю или месяц, пока длится перелет. Мне нужны два спутника, которые умели бы обращаться с аэростатом и управлять им, достаточно знающие и внимательные, чтобы вести объективные наблюдения, умеющие вразумительно записывать результат наблюдений. Еще они должны обладать мужеством и силой воли.

- Я никогда не поднимался на аэростате, - сказал я. - Но думаю, что быстро сумел бы усвоить самые необходимые правила. За научные наблюдения можете быть спокойны.

- Сила воли и мужество у вас тоже, несомненно, есть, - добавил он.

Я поднял пузатую рюмку так же, как Андре, согрел ее в руках, подержал около носа и медленно вдохнул запах.

- Теперь послушайте меня, мой дорогой Френкель, - оказал он.

- Слушаю.

- Я никого не уговариваю лететь со мной. Я не уговаривал доктора Экхольма, только предложил ему участвовать. Он согласился. Перелет не состоялся. Мы были вынуждены вернуться. После возвращения он разными способами выражал свое сомнение в том, что экспедиция вообще была осуществима.

- Знаю, - ответил я.

Андре продолжал:

- Я не уговаривал его участвовать в экспедиции и не уговаривал потом держать свое слово.

- Все это знают, - сказал я.

- То же можно сказать про Нильса Стриндберга. Я выбрал его из многих желающих. Вот уж кого не нужно было уговаривать. Он вызвался добровольно. Тем не менее он в отличие от Экхольма снова и снова заявляет, что твердо намерен участвовать и в следующем году. Я не собираюсь его уговаривать, если он за зиму или весну передумает.

На несколько минут воцарилась пауза, пока Андре доедал свой кусок торта, вытирал губы и заказывал новую порцию кофе и коньяку.

- Мое ходатайство абсолютно добровольное, - сказал я.

- Послушайте меня, дорогой Френкель. Я прочел ваше письмо, вы получили мой короткий ответ, сегодня мы встретились. Кроме того, я разными путями собирал сведения о вас.

Мы сидели рядом друг с другом, Андре говорил, обращаясь в воздух, при этом он то откидывал голову назад, то опускал подбородок на жесткий воротничок с галстуком, то изучал прочих посетителей погребка прищуренными глазами.

- Я готов включить вас в экспедицию третьим участником, взамен доктора Экхольма, - сказал он, не поворачиваясь ко мне.

Послюнив указательный палец правой руки, он начал водить им по краю рюмки, круг за кругом, пока не родился слабый, режущий ухо звук.

- Но, - добавил он.

- Какие у вас "но"?

- Сегодня вечером мы не будем окончательно договариваться. Я даю вам два дня на размышления.

- Мне не нужно двух дней.

- И все-таки я даю вам два дня на то, чтобы еще раз все обдумать, инженер Френкель. Или три дня. Вы должны отдавать себе ясный отчет в том, на что вы идете.

Его палец все быстрее скользил по краю рюмки. Губы раздвинулись в широкую улыбку.

- Вы должны ясно осознавать, что ваше решение есть ваше решение. А не мое.

- Разумеется.

- Обдумайте все, обдумайте еще раз, два раза, три раза. Мой полет дело рискованное и опасное Решайте сами!

Он предупреждающе поднял руку.

- Приходите ко мне послезавтра или через три дня, - сказал он. - За это время вы можете получить все нужные вам сведения об аэростате и техническом оснащении экспедиции. Получите их либо у меня, либо у господина Стриндберга. Или же у этого скептика, доктора Экхольма. Но непременно продумайте все основательно. Вы должны отчетливо понимать, на что идете. И отчетливо понимать, что вы свободный человек и ваше решение есть решение свободного человека.

- В котором часу можно прийти послезавтра? - спросил я.

- "Нью-Йорк геральд", - продолжал Андре, - большая американская газета, она принадлежит Джемсу Гордоку Беннету младшему, сыну Джемса Гордона старшего.

- Это не тот ли, - сказал я, - который послал Стенли в глухие дебри Африки?

- Он предложил мне сто тысяч шведских крон, если я возьму третьим сотрудника его газеты. Сто тысяч крон. Если сложить вместе все, что уже потрачено на экспедицию, включая стоимость аэростата, эллинга, проезд на Шпицберген и обратно, не будет и ста тридцати тысяч. Я ничего не имею против американцев, скорее даже уважаю их энергию и технические достижения. Но экипаж шведского полярного аэростата, разумеется, должен быть шведским. И я послал Джемсу Гордону Беннету учтивый отказ.

Помолчав, Андре продолжал.

- Во время моего первого полета вместе с этим бесподобным итальянским норвежцем Франческо Четти я наблюдал за самим собой. Я ни секунды не колебался, перед тем как заявил о своем желании принять участие. Я не ощущал никакой нервозности до старта, только обычное, нормальное волнение, которое человек всегда испытывает, когда его ждет что-то новое и важное. Поэтому я решил провести самонаблюдение. Мне хотелось выяснить, боюсь я или нет. Этот полет я считаю первым. Правда, в Брюсселе, на выставке, я поднимался на гигантском шаре Жиффара. Но то был привязной аэростат, который осторожно пускали на небольшую высоту, если ветер был не очень сильный Аэростат Жиффара был рассчитан на двадцать пять тысяч кубических метров водорода, в пять раз больше моего полярного шара. И в гондоле было человек сорок - сорок пять, в том числе много женщин. Да, так вот: во время перелета с Четти четыре года назад я проследил за собой. Это было в августе. Дул слабый западный ветер. Шар был небольшой, от силы пятьсот кубических метров. Отпустили чалки, и мы пошли вверх. Собралась большая толпа. Помню обращенные вверх лица, как они быстро уменьшались, пока совсем не пропали. Я контролировал себя. И убедился, что дышу спокойно. У меня не было сухости во рту, я не потел под мышками. Мы поднимались все выше. Я перегнулся через край гондолы и увидел Стокгольм - улицы, площади, дома, острова, мосты и проливы. При этом у меня нисколько не кружилась голова. В моем сознании не было и намека на страх. И однако, не исключено, что я все-таки боялся. Я обнаружил, что в начале подъема ухватился руками за два из шести или восьми стропов, словно опасался, что они лопнут и гондола полетит вниз, а я тогда удержусь за стропы. У меня пальцы побелели, так крепко я держался. Мышцы рук были судорожно напряжены. Четти тоже следил за мной. Когда мы по показаниям далеко не надежного барометра достигли шестисот метров, Четти сказал. "Господин главный инженер очень спокоен, это зловещее спокойствие". Он прекрасно говорил по-норвежски, если не считать итальянского акцента. Эти артисты воздуха, эти аэронавты-дельцы привыкли считать, что их пассажиры должны быть поражены ужасом. Я с виду был вполне спокоен и уравновешен. Словом, я разочаровал Франчеоко Четти.

- Свободный аэростат, как известно, передвигается с той же скоростью, что воздух, - продолжал Андре. - Конечно, я об этом знал еще раньше, и все-таки полное безветрие в гондоле поразило меня. флаг и украшающие шар цветные ленты висели неподвижно. Аэростат поднимался медленно, с равномерной скоростью. Мои органы чувств не воспринимали ни подъема, ни нашего движения на восток Мной владело странное ощущение, от которого я никак не мог отделаться, будто шар стоит на месте, а земля под нами уходит вниз и вращается на запад. Четти посадил аэростат на лугу возле дворца Богесунд. Сразу после посадки примчался на одноколке барон фон Хепкен. Он велел своим людям помочь нам с укладкой оболочки и угостил нас отличным обедом. В остроумной застольной речи он выразил сожаление, что может предложить нам всего-навсего фазана, который, увы, не залетает высоко.

Мы долго засиделись в погребке. Андре выглядел усталым, наша беседа говорил преимущественно он - перескакивала с одного предмета на другой.

Он не встал с места, когда уходил профессор Норденшёльд, только поднял руку в прощальном жесте.

- Помню, как "Вега" Норденшёльда подошла к Стокгольму, - сказал он. Это было в апреле, шестнадцать лет назад, величайший день в истории нашей страны. Двадцатью двумя месяцами раньше "Вега" начала свое плавание. Она проследовала вдоль берегов Норвегии, обогнула Нордкап, пересекла Мурманское море, миновала северную оконечность Таймырского полуострова, пробилась через все Восточно-Сибирское море, зазимовала там, где пролив Лонга переходит в Берингов пролив, и наконец достигла Иокогамы на востоке Японии. Там имелся телеграф, и Норденшёльд смог известить весь мир о том, что Северо-Восточный проход наконец побежден.

- Я был тогда ребенком, - отозвался я, - но помню, как прочел в "Эстерсундспостен" о возвращении "Веги".

- Вам двадцать шесть.

- Через несколько месяцев исполнится двадцать семь.

- А мне сорок два. Норденшёльду было сорок пять, когда "Бега" подняла якорь.

Он улыбнулся в третий раз за день, подозвал жестом официанта, попросил убрать чашки и коньячные рюмки и заказал бутылку портвейна.

- Обожаю портвейн, - сказал он и повернулся ко мне, все еще улыбаясь.

Вдруг я заметил странную особенность его взгляда. Его зрачки дрожали, бегали из стороны в сторону, часто-часто мелькая. Раньше я этого не видел, даже в его конторе, хотя мы там сидели друг против друга.

Эти бегающие глаза озадачили меня, и Андре так поспешно отвернулся, что я понял: он заметил мое смятение.

- В Токио Норденшёльда принял сам микадо Муцухито, - продолжал Андре. - Обратный путь длился полгода и стал самым долгим в мире триумфальным шествием. Впервые один корабль обогнул весь Евразийский континент.

- Может быть, наш шар долетит до Японии, - сказал я.

- Вероятность очень мала, - ответил Андре.

На его лице промелькнула улыбка.

- Мой дорогой Френкель, - сказал он, - вы уже говорите "наш шар". Очевидно, вы тоже не прочь войти вечером в гавань Стокгольма, и чтобы вас приветствовали сотни тысяч ликующих людей, сверкали фейерверки, гремели пушки - верно? Можете не отвечать. Такие мечты только естественны для молодых людей. Они не противопоказаны и пожилым. Если перелет удастся, участников экспедиции Андре, возможно, будут приветствовать еще горячее, чем людей "Веги".

Я кивнул.

- А почему? - Он поднял рюмку с портвейном.

- Потому что они покорят Северный полюс, - ответил я.

- Послушайте меня. Они будут величайшими героями нашего времени не только потому, что прошли над Северным полюсом, но и потому, что осуществили невыполнимое. Я говорю достаточно понятно?

- Пожалуй, - сказал я.

- Вам дается два дня. За это время продумайте все.

Ночь, день, потом еще ночь и, наконец, еще почти целый день.

Я ходил, прихрамывая, по улицам Стокгольма. Я плохо спал. Лежал в постели при зажженной лампе. Потолок был белый. Из четырех углов к середине тянулась сеть черных трещин, смахивающих на паутину. В углах они были четкие, широкие, словно начерченные тушью, но дальше заметно сужались, разветвлялись и совсем пропадали, так и не встретившись в центре потолка.

Я еще раз перечел книгу Нансена о его лыжном переходе через материковый лед Гренландии, этот замечательный рассказ о том, как осуществить невыполнимое.

Гренландская экспедиция Нансена с самого начала была обречена на неудачу. Упрямое безрассудство, безумная затея, ее автор совершенно не представлял себе истинного лица страшного края льдов и стужи, который он вздумал пересечь.

Гренландия, несмотря на путешествия Пири и Норденшёльда, оставалась до Нансена страной неведомого.

И выходит, в его неведении не было ничего особенною. Кто может знать что-либо по-настоящему о неизученном крае?

Отсутствие знания было исходной предпосылкой экспедиции.

Кто станет рисковать жизнью для исследования уже исследованных материков?

Нансен осуществил невыполнимое, совершил то, что считалось обреченным на провал.

Сходство между Нансеном и Андре было очевидным.

Андре считал исследование полярных областей естественной задачей для шведов.

"Норвежцы, - писал Нансен в своем письме норвежскому правительству девятью годами раньше, - не снарядили еще ни одной арктической экспедиции. И это несмотря на то, что норвежцы, без сомнения, лучше всех годятся для полярных исследований, обладают наибольшими предпосылками к тому, чтобы выносить арктический климат".

Нансон находился в том же положении, что после него Андре. Он мог выбирать себе спутников среди многих охотников.

Всегда есть люди. готовые взяться за то, что кажется невозможным, неосуществимым.

Сорок кандидатов. Нансен рассказывает об этом наверху двенадцатой страницы своей книги; цифру "двенадцать" легко запомнить. И не только норвежцы, а и датчане, голландцы, англичане, французы.

Он не упоминает о том, что был и один шведский кандидат.

Может быть, письмо нс дошло, может быть, он посчитал меня настолько молодым, что даже не захотел отвечать. Мне было всего семнадцать лет.

Пусть лед, пусть снег, но, что ни говори, гренландская экспедиция Нансена была сухопутным путешествием. Правда, большая часть маршрута пролегала на высоте двух тысяч с лишним метров, при максимуме в две тысячи семьсот метров.

Воздушная экспедиция Андре представлялась мне спокойным путешествием на высоте двухсот пятидесяти метров над уровнем моря.

Зачем? Во имя чего совершать долгие и бессмысленные странствия через мертвое белое арктическое безлюдье? Что ищет человек в ледяной пустыне, где человеку невозможно жить? А Северный полюс? Что такое Северный полюс? Эта белая точка на белой плоскости? Есть вопросы, которые хочется назвать сугубо женскими. Страх пустоты, природа не терпит пустоты... Отвращение к пустоте, ненависть к неведомому и неисследованному - нс типично ли это для мужчины?

Я был инженер, человек техники. Мои познания в латыни остались на уровне гимназии. Natura abhorret vacuum - кажется, это слова старика Аристотеля? Хотя он говорил по-гречески?

Проснуться зимним утром в детстве, проснуться зимним утром и увидеть на лугах и полях свежий, нетронутый снег. Одеваешься, выбегаешь, торопишься первым пройти по земле, ставшей вдруг девственно чистой.

Разумеется, радость от мысли, что ты первым ступил на Северный полюс, еще не веский повод. Исследование и наука. Как уже говорилось, человеку трудно мириться с неизвестностью. Еще недавно шел спор, представляет ли собой Гренландия остров или часть Американского материка. Норденшёльд полагал, что в глубине Гренландии есть леса, Нансен доказал обратное. Теперь нам известно, что полярный бассейн в самом деле бассейн, покрытое льдами море, а не вторая Гренландия. Однако в этом море могут быть еще тысячи неоткрытых и неописанных островов.

Но и наука, исследование тоже всего не исчерпывают. Наверно, есть еще что-то, что не так просто определить.

Норденшельд приводит странный случай, который произошел во время одной из его давних зимовок на Шпицбергене.

Один плотник, по фамилии Снабб, вдруг покинул лагерь и пошел через замерзший залив на север. Он шагал решительно и быстро, как будто спешил куда-то по делу.

Его окликнули. Он не отозвался. Стреляли в воздух из винтовки. Он даже головы не повернул, упорно продолжал шагать на север.

Норденшёльд послал за ним вдогонку двоих, но было поздно, они не успели догнать его до сумерек. На следующий день два часа шли по его следам, потом их замело метелью.

Плотник ушел на север. Он не вернулся.

Это было в 1872 году.

Краткий рассказ профессора Норденшёльда о плотнике Снаббе легко истолковать неверно. Это рассказ не столько о человеке, сколько о стране света, имя которой "Север".

Наступил второй день после моей встречи с Андре. Облачная погода, юго-западный ветер, повышение температуры и нудный мелкий дождик

На площади Брюнкеберг не было уже ни льда, ни снега, когда я вошел в здание Управления патентов и регистрации.

Как и два дня назад, меня встретил инженер Кюйленшерна, однако на этот раз он держался скромнее и не докучал мне допросами.

Он провел меня в комнату, где стояло три-четыре кожаных кресла и кожаный диван.

Он предложил мне голландскую сигару и поднес спичку.

В комнате было два окна.

У одного из них стоял молодой человек с прямодушно улыбающимися глазами, прямодушно улыбающимся ртом, прямодушно улыбающимися, закрученными вверх усами.

У него было юношеское лицо: чистый и гладкий лоб, никаких складок или морщин вокруг глаз, округлые щеки, гладко причесанные волосы с пробором, маленькие уши, энергичный, хотя и скошенный подбородок.

Улыбка его была улыбкой очень молодого человека.

Он подошел ко мне.

Я встал.

- Кнют Френкель? - спросил он, подавая мне правую руку.

- Да, - ответил я.

Он мог не представляться, я узнал его лицо по сотням портретов, напечатанных в газетах и журналах этого года.

- Столоначальник Нильс Стриндберг, если не ошибаюсь? - сказал я.

У него была маленькая узкая кисть. Он низко поклонился.

- Рад вас увидеть, инженер Френкель, - ответил он. - Разрешите мне процитировать одну австрийскую газету. "Чтобы задумать полет на Северный полюс и обратно на аэростате, должно быть либо дураком, либо мошенником, либо шведом".

Кюйленшерна расхохотался.

Стриндберг выпрямился, по-прусски щелкнул каблуками

- Итак, кто вы: дурак, мошенник или всего-навсего обыкновенный простоватый швед?

- Я рад с вами познакомиться, - сказал я. - Позвольте процитировать английскую газету. "Шведский народ, право же, чересчур честолюбив. Народ, который создал сведенборгианизм и гётеборгскую лицензионную систему, может позволить себе оставить часть лавров девятнадцатого столетия другому народу, пускай даже не столь отважному и славному, как сыны Тора и Одена..."

Я все еще держал руку Стриндберга в своей руке.

Его лицо представляло собой, что называется, сплошную по-детски открытую улыбку.

- Ни дурак, ни мошенник, - продолжал я. - А всего лишь обыкновенный швед датского происхождения, возможно простоватый, но скорее излишне честолюбивый.

У Стриндберга было совсем юное лицо, округлые щеки, никаких морщин на лбу, вокруг глаз и улыбающихся губ.

Мне были приятны его улыбка и веселый взгляд.

Его маленькая кисть совсем пропала в моей руке.

Неожиданно рядом с Нильсом Стриндбергом возник Андре. Должно быть, он вошел в ту же дверь, что и я.

Он поздоровался и сразу же бесстрастно осведомился, обдумал ли я все как следует.

- Мое ходатайство остается в силе, - ответил я.

Андре кивнул.

- Прекрасно.

Тем временем Стриндберг сел в одно из кожаных кресел. Он был одет элегантно, почти щеголевато. Он чиркнул спичкой, я наклонился над его протянутой рукой и зажег свою потухшую голландскую сигару.

На левом мизинце у него был массивный золотой перстень, галстук украшала булавка с крупной жемчужиной, черные туфли почти совсем скрывались гамашами из серого сукна.

Прикуривая от предложенной им спички, я вдруг подумал, что он похож на Оскара Уайльда.

- Я знал, что вы придете сегодня, а не завтра, - сказал Андре. - Вот почему я пригласил Нильса Стриндберга. Он недолго ждет, от силы полчаса.

У Андре было лицо усталого человека

- По существу, нам бы следовало сейчас составить контракт, - продолжал он. - Но есть еще одно, не менее важное дело.

- Какое? - спросил я.

- Пойдем-ка в "Рунан" и побратаемся.

Доктор Экхольм больше не претендовал на участие в экспедиции. Я понимал, что вопрос - кто взамен него станет третьим участником - касается не только этого третьего и двух остальных, а представляет немалый общественный интерес. Это было видно хотя бы по всевозможным домыслам, которым предавалась пресса после сентябрьского конфликта между Андре и Экхольмом.

И однако я недооценивал масштабы общественного интереса.

Первой новость опубликовала "Афтонбладет", она поддерживала близкий контакт с Андре. Я купил два номера газеты - один для себя, другой для моих родителей.

На следующий день я был знаменитостью.

Все газеты Швеции, да что там - всей Скандинавии, писали обо мне, рассказывали, где и когда я родился, где учился, сообщали, что я жил в Северной Швеции. Печатали мои фотографии и похвально отзывались о моей личности, моем нраве и крепком телосложении.

Еще через день я был известен во всем просвещенном мире. Газеты Германии, Франция, Италии, Испании, России, Америки, Бразилии и прочих стран заверяли меня в телеграммах, что Андре не мог сделать лучшего выбора и что они готовы заплатить мне щедрый гонорар за путевые репортажи, причем щедрость их будет особенно велика, если им будет предоставлено исключительное право публиковать мои репортажи.

Стать предметом всеобщего внимания не за то, что ты сделал, а за то, что готов сделать.

- Привыкнешь, - сказал Нильс Стриндберг.

Весной и летом было еще хуже. Мир сперва отнесся недоверчиво к планам Андре. Но затем поверил, скепсис сменился растущим доверием и энтузиазмом. В Стокгольме и Гётсборге нас провожали как героев. Правда, скептики еще оставались. Кое-кто утверждал, что нельзя построить эллинг на голых островах Шпицбергена, на полпути между Нордкапом и Северным полюсом. Мы построили эллинг за три недели. Это был не только самый: северный, но и самый крупный эллинг в мире. Это была не только самая северная постройка, но и самое большое деревянное сооружение, какое я когда-либо видел, - от основания до стропил двадцать метров, выше шестиэтажного каменного дома. Кое-кто утверждал, что практически невозможно произвести на Шпицбергене потребные для аэростата тысячи кубических метров водорода. Наш водородный аппарат действовал безупречно, и мы наполнили оболочку меньше чем за четверо суток. Мы построили эллинг. Мы наполнили оболочку. Ряды скептиков редели. Энтузиазм возрастал. Всё шло, как было рассчитано. Всё. Только ветры подвели - они дули с севера, а не с юга.

Арктическое лето коротко. В 1896 году летние ветры упорно дули с севера. Мы не смогли стартовать. Но мы успели стать всемирно известными не за то, что сделали, а за то, что задумали сделать. Пятнадцатого августа Андре велел наточить большие ножницы, чтобы разрезать оболочку аэростата. Через пять дней разрезанный шар был упакован, как полагается, и уложен в трюм "Вирго" вместе с гондолой, гайдропами, сетью, парусами и кольцом. Двадцатого августа началось наше прискорбное отступление. Это был тот самый день, когда газеты всего мира возвестили в экстренных выпусках, что "Фрам" и Нансен вернулись после долгого и успешного полярного странствия. Мы прибыли в Тромсё. Никто не обратил на нас внимания, ведь там находились Нансен и "Фрам". Мы двинулись на юг вдоль норвежского побережья, где каждый город, каждый рыбачий поселок нетерпеливо ждали Нансена. Мы прибыли в Гётеборг, там нас встречала горстка людей. Газеты были полны фотографий и репортажей по поводу экспедиции Нансена. Когда мы уезжали из Стокгольма, накануне нас принял король Оскар. Когда мы вернулись в Стокгольм, король уже выехал в Христианию, чтобы приветствовать Нансена и его людей. Иногда мне кажется, что Андре ненавидит Нансена, - если только он вообще способен кого-либо ненавидеть. Но тогда у него была причина для благодарности, ведь за триумфом Нансена прошла незамеченной наша неудача. Теперь, через два месяца после того, как схлынула нансеновская горячка, публика вспомнила, что Северный полюс все-таки остается непокоренным. И публика знает, что финансовая сторона нашей новой попытки, назначенной на следующее лето, обеспечена пожертвованиями Альфреда Нобеля, Диксона из Гётеборга и некоего директора Бурмана, которого я не знаю. Шведы думают о том, что у нас еще есть возможность добиться успеха там, где норвежцы потерпели неудачу.

- Я попытаюсь свыкнуться с тем, что стал знаменит авансом, - ответил я.

Конечно, у Андре были и противники. Один из них - Георг Люндстрём, а попросту - Ёрген. из газеты "Фигаро".

Однажды, когда Андре, Стриндберг и я вместе обедали в кафе, он подошел к нашему столику с рюмкой и бутылкой пунша.

- Летун Андре, - сказал он, - разрешите помещать вашей трапезе?

- Уже помешал, - ответил Андре.

Ёрген опустился на стул, подставленный услужливым официантом.

- Тебя и Стриндберга я интервьюировал много раз, - сказал он. - Сейчас меня интересуете вы, инженер Френкель. Я воспринимаю вас как этакого ура-патриота. Сперва победа при Нарве. Потом злосчастное поражение под Полтавой. Победа над Северным полюсом должна стать компенсацией за Полтаву.

- Редактор Люндстрём однажды сам поднимался на воздушном шаре, объяснил Андре. - Вместе с Феллером. Они упали. К счастью, упали в залив у Юргордена. С тех пор он не переносит воздухоплавателей.

- Ошибка, - возразил Ёрген. - Я ничего не имею против тех, кто поднимается на аэростате с научной целью. Взять, например, вас, кандидат Стриндберг. Вы физик и фотограф - прекрасный фотограф. От вас можно чего-то ждать. Я снял бы перед вами шляпу, будь я сейчас в шляпе. А ты, Андре, ты никакой не аэронавт, ты летун. Стал воздухоплавателем, чтобы попасть в риксдаг. Но продвинулся не дальше Стокгольмского муниципалитета, да и то там не могли снести твоих безумств. Северный полюс? Надеешься стать членом правительства? Называешь себя либералом, а на самом деле ты краснее любого социалиста. Но нам не нужны красные члены правительства. Упрям и одержим навязчивыми идеями, словно марксист. Ветрогон на Северном полюсе? Никто не вернется живым с Северного полюса. Туда тебе, красному, и дорога. Вот только жаль кандидата Стриндберга. У него есть талант.

Газетчик поднял свою рюмку.

- Господин инженер-технолог Френкель, - говорил Ерген. - Вы обучены искусству прокладывать туннели, строить дороги и мосты, корпеть на поверхности матушки земли. За каким чертом понадобилось вам подниматься в воздух? На кой черт вам этот Северный полюс? Хотите воздвигнуть там памятник Карлу Двенадцатому? Знаете, какая мысль меня сейчас осенила? Это же первая чисто инженерно-географическая экспедиция. Затейщик и организатор: главный инженер патентного бюро. В гондоле: он же и еще один инженер-ветрогон. Финансирует: инженер-химик-изобретатель Альфред Нобель, который давно привык поднимать на воздух людей. Жаль только кандидата Стриндберга. Он талантливый фотограф.

- С тобой не соскучишься, - сказал Андре.

- Расскажи мне. - продолжал Ёрген, - что делают инженеры-аэронавты, когда падают в море?

- Они тонут, - ответил Андре.

- Если море не замерзшее, - добавил я.

Наш маленький отряд пополнился четвертым человеком, Вильгельмом Сведенборгом. Он должен был следовать до Шпицбергена как запасной участник на тот случай, если Стриндбергу или мне и последнюю минуту что-то помешает лететь.

- Всякое может случиться, - говорил Андре. -Френкель споткнется на трапе и сломает себе торой палец, Стриндберг возьмет да простудится, а как раз в это время подует нужный ветер.

Мне показалось, что Стриндберг удручен назначением запасного. На мой вопрос, воспринимает ли он это как знак недоверия к нему со стороны Андре, он ответил отрицательно.

Правда, Андре не хуже меня знал, что на Стриндберга с разных сторон оказывали давление, чтобы он отказался участвовать в экспедиции.

Через несколько дней я смог сообщить Стриндбергу, что Сведенборг женат на дочери Норденшельда и что его сделали резервным членом экспедиции по настоятельной просьбе тестя.

- А вовсе не потому, что Андре сомневается в тебе или во мне, - сказал я

В декабре Альфред Нобель умер в своем доме в Сан-Ремо.

Прочтя об этом в специальных выпусках газет, я поспешил в патентное управление. Секретарша Андре фрекен Люндгрен (с прошлой зимы она с особого дозволения графа Хамильтона вела также дела экспедиции) сообщила мне что он куда-то вдруг ушел. Его не было в кабинете, пальто и шляпа отсутствовали на вешалке.

На следующий день около двенадцати я отправился в его дом на Барихюсгатан. Мне пришлось долго стучать, прежде чем за дверью послышались шаги и голос Андре осведомился, кто там.

На нем был короткий халат, мятые брюки и шлепанцы.

Все жилье Андре составляла одна-единственная комната, в ней было тесно от мебели, стены закрыты книжными полками. Я впервые увидел его квартиру. После долгого, томительного молчания он попросил меня сходить в кондитерскую поблизости. принести кофе и хлеба.

Когда я вернулся, Андре уже успел переодеться и привести себя в порядок Неубранную постель он накрыл покрывалом с длинной бахромой. Одно окно было раскрыто настежь.

- Ну, с чем ты пришел? - спросил он.

- Ни с чем, просто так.

- Нобель еще несколько недель назад перевел новый взнос на экспедицию, - сказал Андре. - Это я говорю к тому, чтобы ты не тревожился. Я простужен, - добавил он. - У меня мигрень. Возможно, небольшая температура. Ничего серьезного.

- Вы с Нобелем были друзья? - спросил я.

- Мы встречались много раз, - ответил он. - Знали друг друга. Но у Нобеля не было друзей. Есть такие люди, всю жизнь живут без друзей. Великие люди всегда одиноки. У Нобеля была тьма идей. Он спешил их запатентовать и завалил нас в патентном управлении работой Из ста нобелевских идей девяносто были чистым безумием. Из остальных десяти восемь далеко опережали свое время. И наконец, две были гениальными и достаточно актуальными, чтобы создать одно из крупнейших состояний нашего времени.

- Он вложил большие деньги в твою полярную экспедицию, - заметил я.

- Но не потому, что верил в ее успех.

- А почему же?

- Потому что это была попытка осуществить что-то новое. Первые попытки неизменно терпят крах. За ними неизменно следуют вторые попытки. Они тоже терпят провал, почти неизменно. Но затем, извлекая из неудач горькие уроки, можно нащупать верные пути.

- Значит, Альфред Нобель внес средства на наш провал, - сказал я.

- Нет. На предприятие, которое он считал обреченным на провал. Андре встал, держа чашку в руке.

- Я мог бы отправить телеграмму, но раз уж ты здесь - тебя не затруднит сходить в патентное управление и передать от меня, что у меня простуда, температура, и я смогу выйти на службу только дня через два?

- Разумеется, - сказал я.

Первого марта мы со Сведенборгом покинули Стокгольм и направились в Париж, чтобы встретиться с изготовителем аэростата Анри Лашамбром и под его руководством на практике освоить редкое искусство управления воздушным шаром.

- Мне надо бы о многом переговорить с тобой, - оказал я Андре перед самым отъездом.

Он заметно осунулся за зиму. Его волосы поредели, явственно выделялись седые пряди. Усы он отрастил так, что они закрывали не только верхнюю губу, но весь рог.

- Я занят по службе, - ответил он. - Ходатайство Юхана Петтера Юханссона о регистрации патента на новые клещи и гениальный разводной ключ заботит меня в данную минуту больше, чем полярная экспедиция. Он уроженец Смоланда.

- Есть ряд деталей, - продолжал я.

- Относительно полета на Северный полюс?

- Я хотел бы их обсудить.

- Когда вернешься из Франции и Парижа, - сказал он.

Перед отъездом из Стокгольма мы со Сведенборгом получили аналогичные памятные записки от Андре касательно представителей газет и других органов печати: "Соблюдайте достаточную вежливость и предельную осторожность. Не отказывайте в интервью. Поскольку интервьюеры никогда не знают того, что уже известно, не бойтесь снова и снова повторять все сказанное ранее. Не опровергайте слухов без крайней надобности".

И далее: "Прибыв в Париж, расспрашивайте обо всем, что относится к управлению аэростатом и к полярным областям, не только о том, чего не понимаете, но и о том, что вам кажется понятным. Вопросы - всегда отличный способ расширить свои познания".

Одиннадцатого апреля состоялся наш восьмой полет

Мы летели на аэростате "Туринг клаб" вместе с владельцем шара, известным воздухоплавателем Безансоном, и его помощником, инженером Кабальсаром

Безансон показывал нам, как меняется направление ветра в зависимости от высоты

Мы приземлились около города Аржан-сюр-Содр, зачалили шар и разместились в маленькой гостинице

На следующий день, 12 апреля, мы со Сведенборгом поднялись в воздух в девятый и последний раз Впервые мы летели без сопровождающих. "Туринг клаб" успел потерять довольно много газа, подъемная сила шара уменьшилась, и полет скорее всего кончился бы печально.

У нас было задумано потренироваться в полете с гайдропами Мы медленно поднялись на высоту около ста метров и пошли с южным ветром на север. Благодаря уравновешивающему действию гайдропов высота сохранялась почти неизменной. Но затем солнце нагрело шар, его подъемная сила возросла, и перед небольшим холмом мы быстро поднялись вверх на несколько сот метров. Я хотел приоткрыть выпускной клапан, чтобы гайдропы снова коснулись земли, но Сведенборг опорожнил два из трех оставшихся мешков с песком, и "Туринг клаб" вознесся на высоту четырех тысяч метров.

Мы не были подготовлены для такого полета, не взяли с собой ни свитеров, ни зимней одежды. От холода нас била дрожь.

- Чем ближе к Солнцу, тем холоднее, - сказал я

- Примечательно, что у меня сильнее всего мерзнут ноги, - отозвался Сведенборг. - Эти проклятые древние греки ошибались. Как бишь его звали того субъекта, который взлетел чересчур высоко и потерял крылья, потому что оказался слишком близко к Солнцу? Он скрепил крылья воском, а воск от солнечных лучей растаял. Что-то на "Де", кажется? А воск, чем выше, становится только холоднее и тверже

- Дедал? - подсказал я

- Зря мы не захватили с собой бутылку коньяку, - сказал Сведенборг

Я объяснил ему, что не Дедал залетел слишком высоко, когда бежал с Крита от царя Миноса, а его сын Икар.

Маневрируя выпускным клапаном и оставшимся песком, мы заставляли "Туринг клаб" то подниматься, то опускаться в пределах полутора-трех тысяч метров, пока песок не кончился совсем.

Мы делали записи о направлении и силе ветра на разных высотах. Карты Безансона были слишком приблизительными, и мы скоро потеряли ориентировку.

Около часа мы шли преимущественно на восток, наконец в три часа дня совершили безупречную посадку на лугу около какого-то маленького городка. Безупречную в духе правил, которые нам преподал Лашамбр.

На высоте около ста метров мы отдали якорь. Ветер был слабый. Якорь надежно зацепился за мягкую почву. Я приоткрыл выпускной клапан. Шар медленно пошел вниз. Когда до земли оставалось метров двадцать пять, Сведенборг сбросил свою фуражку и пиджак. Спуск прекратился.

Сведенборг развернул большой шелковый шведский флаг.

Со всех сторон к нам спешили люди.

- Vive la France! - крикнул Сведенборг.

- Vive l'expedition polaire! - дружно ответила толпа внизу.

Я коснулся клапанной веревки так же бережно, как ювелир поправляет свои весы. "Туринг клаб" будто нехотя пошел вниз. Сведенборг перегнулся через край гондолы, держа в каждой руке по откупоренной бутылке с минеральной водой. Он регулировал снижение, понемногу выливая воду.

Толпа продолжала прибывать.

Гондола коснулась земли так мягко, что мы совсем не ощутили толчка.

Человек в черной сутане - не то священник, не то монах - обнял нас, по его щекам катились слезы.

- Мои северные братья, - заговорил он по-немецки, - следуйте за мной в собор! Там я благо словлю вас во имя Иисуса Христа и попрошу Пресвятую Деву, чтобы Она простерла над вами свою длань. Мосье Френкель и мосье Сведенборг, - с трудом выговорил он - Ступайте за мной! В нашем соборе больше восьми веков назад был посвящен в сан первый архиепископ Швеции Великий Стефан, его преподобие святой Стефан Упсальский.

Я высвободился из объятий деятеля церкви.

- Wo sind wir? - спросил я.

Он не успел ответить, его оттеснили кричащие и смеющиеся люди.

- Город Санс, - сказал пожилой человек в мундире вроде полицейского.

По возвращении в Стокгольм я и в какой-то мере Сведенборг включились в напряженную и кропотливую работу, шел завершающий этап подготовки и снаряжения экспедиции.

Дни были долгие, и всё-таки времени не хватало.

Ложась вечером, я засыпал мгновенно, спал тяжело, без снов, новый трудовой день наступал слишком скоро, я не успевал отдохнуть.

Нильс Стриндберг трудился так же лихорадочно, как я.

Мы встречались ежедневно, часто обедали вместе в "Рунан", у Рюдберга или в "Оперном".

Нам бы следовало не спеша, основательно поговорить по душам. Но вечная гонка, ускользающее время, сотни вопросов, которые надо было выяснять и решать, - все это не оставляло места для задушевного разговора.

Андре до последних дней ходил на свою службу в Королевском управлении патентов и регистрации.

Его спокойствие поражало меня.

Еще более поражала его способность раздваиваться. Одной рукой, как государственный чиновник, он составлял памятные записки. Другой рукой, притом чуть ли не одновременно, визировал после тщательного изучения счета полярной экспедиции, подписывал ходатайства, заявления и запросы, отвечал на письма, делал заметки для памяти и составлял множество письменных директив поставщикам, Стриндбергу, Сведенборгу, мне и прочим, кто имел касательство к экспедиции.

За время моего пребывания в Париже Андре постарел. Особенно постарело лицо. Часто он жаловался на сильные головные боли. Он чем-то напоминал старика Лашамбра, изготовившего наш аэростат.

В продолжающейся широкой дискуссии об аэростате и его снаряжении снова и снова заходила речь о гайдропах, о трех канатах, призванных своим трением о лед или воду замедлять движение шара и - с помощью паруса - сделать его управляемым.

Кое кто опасался, что гайдропы может заклинить в дрейфующих льдах.

Андре предусмотрел такую возможность и заказал канаты со слабиной, которые допускали нормальный ход, но при чрезмерной нагрузке должны были оборваться.

Многочисленные скептики не полагались на эту слабину. Поэтому Андре разделил каждый гайдроп выше слабины на две половины. Их соединяла бронзовая муфта. Чтобы разъединить обе половины, достаточно было, находясь в гондоле, несколько раз повернуть верхнюю.

Скептики все равно были недовольны. Дескать, даже оставшийся конец гайдропа может зацепиться за торос.

По просьбе Андре мастер Тёрнер на заводе Виклюнда сконструировал небольшой хитроумный аппарат, который спускался из гондолы вниз по канату и перерезал его в нужном месте с помощью двух ножей и порохового заряда с электрическим запалом.

- Тёрнер гений, - сказал Андре. - Но нам нужны не гениальные резаки для гайдропов. Нам нужен всего-навсего сильный южный ветер.

Нансен и лейтенант Юхансен прибыли в Стокгольм, чтобы в день Веги, 24 апреля, получить медаль "Веги".

После вручения медали я на одном из банкетов оказался за столом как раз напротив Фритьофа Нансена. Справа от него сидел молодой талантливый художник и литератор Альберт Энгстрём.

- Что ты думаешь о замысле Андре лететь на Северный полюс на воздушном шаре? - спросил Энгстрём.

Нансен поразмыслил и ответил:

- Андре вверяется ветрам.

- Другими словами, он последний дурак.

- Он беспросветный глупец и невежда, - сказал Нансен.

Андре выступил с приветственной речью.

Потом краткую ответную речь произнес Нансен.

- Ваша экспедиция, - говорил он, - самая отважная изо всех экспедиций, какие когда-либо замышлялись. Вы зависите от южных ветров. Я знаю, вы полетите, если ветер не подведет. Вам не занимать мужества и решимости. И я желаю вам всяческого успеха! Уверен, что вы за несколько суток на летящем аэростате соберете такие данные по географии Арктики, такие фотографические данные, которые по важности и достоверности превзойдут отчеты сотен уже состоявшихся полярных экспедиций, включая и мою собственную.

- Врешь, мошенник, - громко сказал Альберт Энгстрём

На несколько секунд воцарилась натянутая тишина.

Норденшёльд встал. И снова сел, услышав смех кронпринца.

Фритьоф Нансен продолжал:

- Прошлым летом вы не дождались южных ветров, инженер Андре. Скоро вам предстоит повторно отправиться на Шпицберген и Датский остров, чтобы ждать там благоприятных условий для старта. Возможно, вы и на этот раз не дождетесь достаточно сильного и устойчивого ветра. Нужно большое мужество, великая решимость, чтобы подняться на шаре. Еще больше мужества и решимости нужно, чтобы вторично отступить перед лицом неблагоприятной метеорологической обстановки. Я убежден, что вы способны и на это высшее проявление мужества и решимости.

- Как тебя понимать, черт возьми? - сказал ему Энгстрём.

- Не горячись, - ответил Нансен - Банкет есть банкет. Торжественный ритуал и все такое прочее. И вообще, разве запрещено поощрять дураков?

- Когда-нибудь в честь Андре поставят памятник, - сказал Энгстрём. Памятник человеку, который потерпел неудачу.

- Только в честь Андре? - спросил я, наклонясь через стол, чтобы Альберт Энгстрём лучше меня слышал.

Он поднял рюмку с коньяком.

- Ничего не попишешь. Кнют Френкель и Нильс Стриндберг будут забыты. А в честь Андре поставят памятник. Памятник организатору смелого просчета. Ваше здоровье!

Через несколько дней после праздника Веги мы с Андре провели долгое совещание с Фритьофом Нансеном и лейтенантом Юхансеном.

Поначалу Андре больше всего интересовали метеорологические наблюдения норвежской экспедиции, затем разговор перешел на опыт, вынесенный норвежцами из долгого перехода по льдам и зимовки, а под конец мы остановились на снаряжении.

Нансен заявил, что меховая одежда не годится. В ней хорошо сидеть на месте в сильный арктический мороз, но нельзя двигаться с большой нагрузкой, например тянуть сани. Она слишком плотная - намокнет от пота, потом обледенеет, и не просушишь.

- Лучше всего пористая одежда из шерсти, - говорил он. - Но к ней нужна еще штормовка из плотной хлопчатобумажной ткани - брюки и так называемый анорак, куртка с капюшоном.

- Норденшельд отмечал то же самое семнадцать восемнадцать лет назад, напомнил Андре. - В конце первой части своего рассказа о плавании через Северо- Восточный проход он описывает зимнюю одежду экипажа "Веги". Шерсть, а поверх шерсти - костюм из плотной парусины

- Не помню, чтобы Норденшельд совершал пеший поход по дрейфующим льдам, - сказал Нансен.

После стокгольмского визита Нансена интерес газет к нашей экспедиции возрос. Андре явно избегал давать интервью и самых настойчивых журналистов нередко отсылал ко мне.

Вопросы были одни и те же, с небольшими вариациями.

- Когда вы стартуете?

- Мы выезжаем из Стокгольма 15 мая.

- Это понятно, а когда аэростат вылетит со Шпицбергена?

- Когда подует нужный ветер.

- Сколько времени понадобится вам, чтобы достичь Северного полюса?

- При исключительно благоприятных условиях - около сорока восьми часов.

- А при исключительно неблагоприятных условиях?

- Тогда мы вообще не достигнем Северного полюса.

- И как же вы поступите в таком случае?

- Сделаем новую попытку в следующем году.

- А если вам придется совершить вынужденную посадку?

- Пойдем по льду пока не доберемся до России, Аляски или арктического побережья Канады

- Ну а если вам не удастся дойти до земли?

- Тогда мы скоро будем забыты, - отвечал я - Другие имена придут на смену нашим. Незачем спрашивать, помните ли вы имена Бьёрлинга и Калльстениуса. Я знаю, что вы их забыли. А ведь прошло всего пять лет, как они стартовали на север.

Король Оскар II предоставил в распоряжение экспедиции канонерку "Свенсксюнд". Превосходное судно, небольшое, всего около трехсот тонн водоизмещения, но машина мощная. Оно не один сезон работало ледоколом на входе в гавань Гётеборга.

Командовал канонеркой граф Карл Август Эренсверд.

Тринадцатого мая Андре устроил обед в честь Свена Гедина, который только что вернулся из своего долгого путешествия по Азии, начатого в 1893 году.

Когда мы прощались, Гедин сказал мне.

- Теперь мне понятно, почему Андре среди многих желающих выбрал именно вас. Вы похожи друг на друга внешне. Сходство не бросается в глаза но, уж когда его заметишь, впечатление явное. Вы могли бы сойти за младшего брата Андре.

Пятнадцатого мая, в день открытия большой художественно промышленной выставки, мы с Андре выехали из Стокгольма в Гётеборг. На перроне собралось несколько сот человек, побольше, чем когда мы со Сведенборгом покидали Париж. Нас проводили цветами и криками "ура".

- Люблю слушать, как колеса стучат на стыках рельсов.

Мы ехали вдвоем в купе первого класса. Андре сел поудобнее и закрыл глаза.

- Устал? - спросил я.

- Да, - ответил он. - Стук колес усыпляет.

Я уже говорил, что он постарел за то время, что мы со Сведенборгом находились в Париже. Осенью ему должно было исполниться сорок три года. Он был почти на шестнадцать лет старше меня. Он мог быть моим старшим братом.

После долгого молчания он сказал:

- Трудно быть волевым человеком.

- Почему?

- Бывает так, что приходится подчиняться собственной воле.

- Не понял.

- Я и не требую от тебя, чтобы ты меня понимал, - сказал он. - Я даже в каком то смысле рад, что ты меня не понимаешь. Моя мать умерла шестнадцать дней назад, - добавил он словно про себя - А прошлой осенью умер Нобель.

Его глаза были закрыты, подбородок коснулся плеча.

- Устал? - снова спросил я

Ритмичный стук колес на стыках усыпляет.

В Гётеборге на перроне нас встречала небольшая кучка людей. Около половины составляли газетчики и фотографы. Шел дождь.

Нам вручили по два огромных букета белой сирени.

- Благодарю вас, - сказал Андре - Надеюсь, вы снова встретите меня с цветами. Возможно, этой осенью. Это маловероятно. Возможно, в следующем году. Или через два года. Или еще позже. Ведь мы отправляемся в неведомое. Кто возьмется сказать, когда возвратятся люди, отправляющиеся в неведомое?

В этот день под наблюдением осмотрительного Машурона в один из носовых трюмов "Свенсксюнда", самый сухой и хорошо вентилируемый, погрузили оболочку. Были также погружены гондола, научные приборы, сеть, покрышка и все веревки, включая гайдропы и балластные канаты.

Пароход "Вирго" - в прошлом году он один об служивал экспедицию должен был доставить на Шпицберген и Датский остров прочее снаряжение.

На "Свенсксюнде" было мало места для грузов как-никак канонерка военное, а не торговое судно.

На следующий день, 17 мая, ночным поездом из Стокгольма приехали Нильс Стриндберг и Сведенборг. Я встречал их на вокзале. Мы направились прямо в порт, на "Свенсксюнд" и проследили за окончанием погрузки Затем мы отправились к "Вирго", здесь полным ходом шли погрузочные работы.

Капитана Ульссона мы не застали, и Нильс Стриндберг один наскоро осмотрел судно. Мы со Сведенборгом ждали на пристани, где трудилось два десятка портовых рабочих.

- В прошлом году, - говорил Стриндберг, - на "Вирго" была очень своеобразная команда. Стоило газетам известить, что "Вирго" повезет полярную экспедицию на Шпицберген, как владельца засыпали письмами желающие наняться на судно. Из четырех кочегаров двое были обычными кочегарами, а двое - инженерами. Из семнадцати матросов шесть были морскими капитанами, двое штурмана ми. Среди остальных был один опытный шкипер, один лоцман государственной службы, один агроном, один пристав и один инженер.

В тот же день, 17 мая, члены экспедиции были приглашены на торжественный обед к Оскару Диксону.

Среди гостей были командир "Свенсксюнда" граф Эренсверд и два его офицера, судовой врач Лембке, инженер Стаке и длинноусый Алексис Машурон из Парижа. Участвовали также три сына Диксона и еще несколько человек, чьих фамилий я не знаю.

- Возможно, - сказал Андре, - я и мои товарищи будем забыты через несколько лет. Имя нашего сегодняшнего хозяина, барона Оскара Диксона, навсегда войдет в историю исследования Арктики. Не потому что он оказал нам финансовую поддержку, а потому, что благодаря его непостижимой щедрости смогли состояться практически все шведские полярные экспедиции за последние тридцать лет. Посмотрите на карту мира. Вы увидите залив Диксона, озеро Диксона, остров Диксон, порт Диксон, Земля Диксона и так далее. Первый же неизвестный остров, который нам встретится, - заключил Андре, поднимая бокал, - станет вторым островом Диксона.

- Зря я не взял с собой свой мундир, - сказал Сведенборг.

- Почему?

- Я чужой в Гетеборге, - ответил он - А лейтенантский мундир сокрушает троянские стены, распахивает ворота и объятия. Особенно замужних женщин. Будит в них ожидания, которые редко сбываются. Завтра вечером мы превратимся в аскетов и монахов. На какой срок, не ведает сам бог Эмануила Сведенборга.

В шесть часов вечера 18 мая канонерка "Свенсксюнд" отдала кормовые чалки. Все суда в порту подняли флаги. Десятки тысяч люден собрались по смотреть на наш отъезд.

Тучи развеялись, ветер стих, солнце светило с запада, в Гетеборге было по-летнему душно.

Оскар Диксон и брат Андре покинули "Свенсксюнд", отдали носовые чалки. Канонерка отошла от пристани. Винт вспенил воду, крики толпы потонули в рокоте машины.

На смену вялому восточному бризу пришел крепнущий западный ветер.

За маяком нас встретила сильная волна и хороший западный ветер. Нам подали легкий ужин.

Вскоре "Свенсксюнд" лег на северный курс Килевую качку сменила бортовая.

Первым ужин прервал Машурон. Пролепетав извинение, он встал из-за стола, побрел словно пьяный к двери и, наверно, упал бы, если бы в последнюю минуту не ухватился за дверную ручку.

- Да, - сказал Эренсверд, затворив дверь за французом - я должен признать, что мой корабль, как говорится, довольно валкий. Это связано с его обводами. Зато им легко маневрировать на узком и мелком фарватере, и он вполне может, когда надо, выполнять роль ледокола.

Качка становилась все сильнее.

Андре ушел к себе в каюту, его примеру последовал инженер Стаке.

Стаке был одним из самых важных членов экспедиции. Это он в прошлом году обеспечивал получение водорода на базе на Датском острове и теперь ему же поручили это дело.

На следующий день около полудня мы зашли в Берген и взяли на борт двух норвежских лоцманов. Мы предпочитали идти под прикрытием шхер, где вода поспокойнее, и на нашем пути были тысячи островков и проливов.

Я вручил членам экспедиции подарок от моей матери - маленькие серебряные кольца для салфеток, с монограммой в рамочке.

- Они маленькие, - сказал я, - но это не от скупости, а чтобы вес их не влиял на подъемную силу аэростата.

Мы продолжали идти на север, когда под прикрытием шхер, когда в открытом море.

В Тромсё мы задержались на два дня.

"Свенсксюнд" пополнил свои запасы угля со складов норвежского флота. Консул Огорд помог нам добыть еще провианта.

На баке смастерили загон и поместили туда четырех овечек и трех ягнят. В клетке рядом с загоном кудахтало три десятка кур. Животные входили в наш провиант, но их самих тоже надо было кормить, и лейтенанту Цельсингу пришлось основательно потрудиться, подсчитывая, сколько зерна и сена понадобится для овец и птицы на то время, что им еще осталось жить.

Двадцать шестого мая мы покинули Тромсё и направились в Бювик, чтобы ждать там, как было условлено, наш транспортный пароход "Вирго".

"Вирго" прибыл на следующий день, его задержали встречный ветер и волна. В шесть часов вечера оба судна снялись с якоря и вышли на север.

Мы шли уже трое суток, а льда все не было, если не считать разрозненных маленьких льдин.

- В прошлом году дрейфующие льды причинили нам немало забот, - сказал Андре - В этом году впереди чистое море.

Нетрудно было удостовериться в его правоте. Сплошной облачный покров застилал небо на высоте около тысячи метров, и мы не видели на нем никаких отблесков льда. Дело в том, что дрейфующие льдины как бы пускают зайчики, на облака.

Когда мы подошли к северной оконечности Земли Принца Карла, на палубе появился Алексис Машурон в ярком норвежском свитере. Он был бледен и заметно спал с лица, но широко улыбался.

- Час назад морская болезнь вдруг отпустила меня, - сказал он. - Будто я очнулся после ужасного кошмара. Встал, и вот я здесь, хотя, не будь койка приделана к стене, я взял бы ее с собой.

- Примите наши поздравления, - отозвался Сведенборг.

- А что сейчас утро или вечер, день или ночь? - спросил Машурон. Страшно есть хочется.

Внезапно он увидел, какой ландшафт открывается справа, и примолк. Взгляд его заскользил по крутым обрывам с черными пятнами, по могучим полям зеленоватого материкового льда и острым пикам знаменитого "ледового семигорья" на северо-востоке.

- Нансен утверждает, что Северный полюс представляет собой море, покрытое дрейфующими льда ми, - сказал он наконец. - Надеюсь, он ошибается. Разве можно, чтобы Северный полюс был всего-навсего точкой на поверхности моря! Там должен быть большой остров. Отвесные скалы и купол из сверкающих сине зеленых глетчеров, обрамленный венцом из тысячеметровых вершин. У Земли должна быть корона!

- Творец вселенной - великий моралист, - заметил Сведенборг. - Однако не похоже, чтобы он подходил к своему творению с эстетической меркой.

Через несколько часов мы встретили противника.

Вход в залив Вирго между островами Датским и Амстердам был закупорен паковым льдом.

По меньшей мере десяток биноклей нацелился на ледовый барьер Да-да, это был настоящий барьер. Ветер и течения загнали льдины в пролив, они нагромоздились друг на друга, смерзлись, и получилась стена полуметровой высоты. Перед стеной - чистая вода, за стеной - будто горный ландшафт в миниатюре. Мы знали, что под водой барьер уходит на глубину четырех-пяти метров.

- Если бы не лед, через полчаса мы были бы у цели, - сказал Андре Этот проклятый барьер может задержать нас на недели!

- Ты недооцениваешь достоинства "Свенсксюнда", - возразил граф Эренсверд.

Сбавив ход, канонерка подошла вплотную к паку.

"Вирго" шел за нами в кильватере метрах в ста.

Ветер стих. Чем ближе ко льду, тем холоднее был воздух.

Эренсверд отдал приказ, чтобы кормовые цистерны "Свенсксюнда" заполнили водой. Нос поднялся, корма опустилась.

Такой же маневр выполнил капитан Ульссон на "Вирго". Судно было оснащено дифферентными цистернами на сто с лишним тонн воды, когда их заполняли, винт погружался на глубину четырех метров.

"Свенсксюнд" медленно пошел на барьер.

Глыбы раскалывались, расходились, наползали друг на друга. Машина работала то умеренно, то на полную мощность. Лейтенант Норселиус занял место в бочке и руководил оттуда маневрами. "Вир го" следовал за нами по чистой борозде, держась так близко, что можно было бы перекликаться, если бы голоса не заглушались рычанием и скрежетом глыб, глухими ударами льдин о железо.

Андре сильно нервничал.

- Если зимние штормы разрушили эллинг, - сказал он, - все пропало.

- Все пропало?

- Без эллинга мы не сможем наполнить оболочку.

- Разумеется.

- Мне нельзя второй раз возвращаться со Шпицбергена на корабле.

Через час Андре увидел флагштоки эллинга и два верхних яруса. Он передал мне свой бинокль и обнял меня рукой за плечи. Эллинг выдержал зимние штормы.

В шесть часов вечера 30 мая "Свенсксюнд" бросил якорь в заливе. Часом позже и "Вирго" стал рядом с нами. Несмотря на дифферентные цистерны, его винт пострадал от льда, и ему было трудно поспевать за канонеркой.

Наше прибытие на остров Датский, в залив, который носил имя Вирго, было отмечено небольшим праздничным обедом.

В тот год 30 мая пришлось на воскресенье.

За обедом Андре был взвинчен и взбудоражен. Говорил порывисто, торопливо, отчасти сбивчиво. Я сидел напротив него и заметил странное мелькание его зрачков.

Когда подали кофе, он встал и объявил, что хочет съехать на берег.

Несмотря на многочисленные возражения, одна из шлюпок "Свенсксюнда" была спущена на воду. В ней заняли места Сведенборг, Стриндберг, доктор Лембке, лейтенант Цельсинг, Андре и я. Шестерка матросов под командованием Цельсинга ухитрилась, отталкиваясь веслами от льдин, подвести шлюпку к берегу.

В ту секунду, когда Андре ступил на берег, "Свенсксюнд" отсалютовал шестью пушечными вы стрелами. Сотни птиц взлетели и с хриплыми крика ми закружили над нами. Внезапно повалил крупный, влажный снег, видимость ухудшилась.

Андре направился к дому Пике.

Лембке, сделав полсотни шагов, повернул и пошел обратно к берегу вместе с Цельсингом.

От дома Пике к эллингу я шел первым. Я делал короткие шаги и нарочно волочил ноги, чтобы остальным было легче идти по моему следу.

Первый же осмотр показал, что эллинг перенес зиму лучше, чем ожидалось. Правда, постройка чуть развернулась вокруг вертикальной оси, один стояк сломался, и стены накренились к северо-востоку со всем немного.

- Пустяки, - заключил Андре.

Рано утром в понедельник 31 мая нас поднял Андре - смеющийся, жизнерадостный, полный энергни. На нем были брюки и куртка из грубого сукна, шапка с козырьком, сапоги.

Мы торопливо позавтракали каша, селедка, рагу, кофе со сгущенным молоком, подогретый хлеб, масло, сыр, английский мармелад. Большая часть команды "Свенсксюнда" и "Вирго" уже съехала на берег.

Наша шлюпка отвезла лопаты, ломы, скребки, веревки, топоры и разные лесоматериалы.

Андре приветствовали громкими криками, в ответ он помахал шапкой.

Быстром шагом он направился к эллингу по натоптанной нами накануне тропе, матросы шли следом и превратили тропу в подобие дороги.

Первая четверка осталась возле дома Пике, ей поручили разгрести там снег.

Большинство людей вошло внутрь эллинга и принялось сокрушать плотные сугробы. Под снегом скрывался слой льда.

- Его надо убрать, - сказал Андре.

Лед разбили топорами, ломами и лопатами.

Трех человек он отвел к аппарату для производства водорода и велел очистить его от снега, строго-настрого наказав работать поосторожнее, чтобы ничего не повредить. Потом вернулся к эллингу, долго лазил по наружным и внутренним лестницам и подробно объяснил двум плотникам, Нильссону и Ханссону, как с помощью канатов, подпорок и клиньев правильно повернуть постройку.

Его активность поражала.

Он контролировал также записи метеорологических наблюдений, которые проводились поочередно Стриндбергом, Сведенборгом, мной и самим Андре каждые четыре часа.

Нам досаждали довольно сильные северные и северо-восточные ветры. Температура воздуха колебалась от минус одного до плюс двух градусов Цельсия. Температура морской воды была постоянной, около минус двух градусов.

Вечером 3 июня, в четверг, Андре сообщил, что закончен ремонт эллинга.

После ремонта эллинг начали достраивать.

Здание было восьмиугольное, восемь угловых столбов соединялись между собой системой горизонтальных балок в восемь рядов. Стены были набраны из панелей шириной восемьдесят сантиметров, высотой два с половиной метра, которые легко вставлялись в желоба в горизонтальных балках. Всего панелей было семьсот тридцать, да еще тридцать два окна таких же размеров. Окна не из стекла, а из текториума, прозрачной желатиноподобной массы, накатанной на металлическую сетку.

Снаружи помещалось четыре балкона, соединенных между собой лестницами. В южной части эллинга торчало несколько шестиметровых мачт, благодаря им можно было при старте увеличить высоту южной стены, подняв защитный брезент. Северная стена была сделана так, что панели, балки и столбы легко разнимались и убирались главным об разом при помощи тросов, свисающих до земли.

Шестого и седьмого июня, первый и второй день троицы, были выходными.

За праздничным обедом Алексис Машурон дал понять, что ему недостает торжественности в праздновании троицы.

- Ты католик, - ответил Андре - У тебя свои запросы и чаяния А мы, шведы, - лютеране и про тестанты Прежде всего протестанты, а протестантам свойственно сомневаться Когда мы находимся в воздухе и температура падает на пять градусов Цельсия, подъемная сила аэростата уменьшается на девяносто килограммов Если идет дождь и верх няя часть оболочки впитывает полмиллиметра влаги, наша подъемная сила уменьшается на сто шесть десят пять килограммов И никакой бог тут не поможет

Разгрузка "Вирго" была сопряжена с большими трудностями. Пароход стоял на якоре метрах в двухстах от "Свенсксюнда". Упорные северные и северо-западные ветры все сильнее сплачивали лед.

По предложению Андре мы попытались взрывать лед динамитом. Это отчасти помогло и облегчило доставку грузов на берег острова. Важную часть снаряжения наряду с провиантом составляли снятые в прошлом году части водородной аппаратуры, а также восемьдесят тонн серной кислоты и двадцать три тонны железной стружки для получения водорода.

Десятого июня инженер Стаке смог приступить к сборке водородного аппарата с насосной установкой.

В пятницу, 11 июля, мы со Стриндбергом выпустили несколько почтовых голубей, на крыльях и хвостовых перьях которых напечатали штемпелем "АНДРЕ" и "АФТОНБЛАДЕТ, СТОКГОЛЬМ". Голуби несли с собой краткие сообщения указанной газете.

Андре равнодушно смотрел на нашу затею, его прошлогодние попытки ничего не дали. Тем не менее все наши голуби были помечены штемпелем, и за ними тщательно ухаживали. Кормили их зерном и горохом, льняным и рапсовым семенем.

- Либо они обессилеют и утонут в море, - сказал Сведенборг, - либо долетят до Африки, где ни одна душа не слыхала об Андре.

Андре продолжал лихорадочно трудиться. У эллинга, у водородного аппарата, у дома Пике, на борту "Свенсксюнда" и "Вирго", при разгрузке обоих судов, в "магнитной палатке" Стриндберга - он умудрялся одновременно быть повсюду, инструктировал, направлял, распоряжался. И подолгу сидел в своей каюте, делая разные заметки, составляя письма и памятные записки.

Двенадцатого июня разгрузка "Вирго" была закончена, но из-за тяжелых паковых льдов судно не могло покинуть залив.

Через два дня доставили на берег аэростат. Это был тяжелый труд. Правда, "Свенсксюнд" от берета отделяло всего каких-нибудь сто метров, но огромный тюк весил больше двух тонн.

Поднять его из трюма канонерки и опустить на катер было делом нескольких минут, на транспортировку через сто метров пака ушел целый день.

Лейтенант Норселиус руководил этой работой, терпеливо выслушивая советы Андре, Сведенборга, Машурона, Стаке, Эренсверда и доктора Лембке. Советчики на всякий случай держались на мостках из трехдюймовых досок, проложенных от "Свенсксюнда" до берега.

Человек десять усердно орудовали пилами, топорами и кирками, пытаясь расчистить канал, но без особого успеха. За ночь из-за неблагоприятных ветров образовались два длинных тороса метровой высоты. Сражаться с ними пилами и кирками было бессмысленно. Тут требовались такие же меры, как при разгрузке "Вирго".

Норселиус укрепил на длинных шестах патроны со взрывчаткой, опустил их в трещины во льду и подорвал. Ничего драматического, никакого грохота, только глухие хлопки и едва видимые и осязаемые колебания льда - тем не менее торосы рассыпались на мелкие куски, которые медленно погружались в воду, освобождая путь для шлюпа с тюком.

Рано утром следующего дня двухтонную махину подтащили к эллингу по доскам, намазанным жиром. Два десятка человек впряглись в канаты, и снова звучала прошлогодняя "дубинушка":

Чтобы на полюс идти,

на полюс идти,

на полюс идти,

на полюс идти.

Еще два часа, и шар был освобожден от упаковки. Под наблюдением озабоченного Машурона, который торопливо и взволнованно кричал что-то непонятное для большинства на французском языке, оболочку втащили в эллинг и расстелили на полу. Инженер Стаке тотчас принялся накачивать ее воздухом, пользуясь мехами конструкции Андре.

Под руководством Машурона полосы шелка, которыми изнутри оклеивают швы оболочки, были промазаны новой резиновой смесью, изобретенной Лашамбром. Эту работу выполнили девять наиболее надежных членов команды "Свенсксюнда". Они начали с верхней точки шара и продвигались вниз, по мере того как инженер Стаке накачивал воздух. Мы со Сведенборгом тоже забрались внутрь оболочки через "аппендикс". Трудно передать, что мы ощутили, очутившись под излучающим оранжевый свет, огромным, словно соборным, куполом.

Царила своеобразная тишина, если не считать унылого сипения мехов и глухого неровного стука, возникавшего оттого, что шар под действием ветра ударялся о стенки эллинга.

Прежде чем лезть внутрь, мы разулись, чтобы не повредить ту часть оболочки, которая еще лежала на полу.

- Селям алейкум, - громко сказал Сведенборг.

Машурон и его девять помощников никак не реагировали на приветствие, голос Сведенборга затерялся в оранжевых сумерках.

Восемнадцатого июня из оболочки выпустили воздух, и она медленно легла на пол. Были вмонтированы клапаны, поверх оболочки расстелили сеть.

На следующее утро инженер Стаке не явился к завтраку. Он был уже у дома Пике, у водородного аппарата.

Началось производство газа и окончательное заполнение аэростата. Теоретически наша аппаратура, не знающая себе равных по совершенству, могла давать до двухсот кубометров водорода в час. Из чисто технических соображений Андре ограничил подачу шестьюдесятью кубометрами в час. По мере заполнения оболочки швы промазывали резиновой смесью снаружи.

В тот же день Андре решил разобрать верхнюю четверть только что собранной северной стены эллинга, считая ее ненужной. Разборка заняла около двух часов, и он распорядился заодно уж снять еще одну четверть.

- Это сбережет нам по меньшей мере четыре часа, когда придет пора стартовать, - сказал он.

Двадцать второго июня - вернее, в ночь на 23 июня - завершилось наполнение оболочки. Это было на пять недель раньше, чем в прошлом году. За несколько минут до полуночи инженер Стаке распорядился поднять флаги на двух флагштоках эллинга. Все члены экспедиции и офицеры "Свенсксюнда" находились на борту канонерки. Как раз в это время сквозь облака пробились лучи арктического солнца и осветили остров Датский и залив Вирго. Эренсберг провозгласил здравицу в честь аэростата, и недремлющий лейтенант Цельсинг велел подать шампанское и разные деликатесы.

Сведенборгу, Стриндбергу и мне было трудновато держать бокалы - у нас были ободраны ладони, руки сильно распухли. Ведь мы весь день натирали гайдропы смесью сала и вазелина для защиты их от влаги и чтобы они лучше скользили по льду.

Жир надо было как следует втереть в гайдропы, вверху пеньковые, внизу оплетенные кокосовым волокном. От такой работы у меня быстро опухли пальцы, но хоть не было пузырей и кровавых ссадин, как у Стриндберга и Сведенборга.

Вместе длина трех гайдропов составляла ровно тысячу метров - километр.

Гондолу, строповое кольцо, провиант свезли на берег и доставили к эллингу. Наш добродушный тучный врач Лембке взялся проследить за упаковкой провианта.

Залив Вирго совсем очистился от льда. Иногда шел дождь, но температура держалась на уровне одного-двух градусов выше нуля. Давление устойчивое семьсот семьдесят миллиметров.

Море на западе выглядело пустынным и нелюдимым.

Иванов день мы отпраздновали хорошо. На костре из топляка зажарили целиком - на радость команде - двух ягнят и овцу из тех, что были привезены из Тромсе.

В этот вечер мне впервые открылась красота Шпицбергена - острые пики, зеленые и зелено-голубые глетчеры, иссеченные бороздами буйные кручи, ослепительный блеск клочков снега, бегущая по косогорам, окрашенная ночным солнцем в розовый цвет талая вода, богатство тонов коренной породы - все оттенки зелени от темно-красного до синего с фиолетовым отливом.

- Оттенки зелени от красного до фиолетового? - удивился Сведенборг.

- Я лирик-дальтоник, - ответил я.

На берегу шло шумное гулянье.

- Сколько же у них пива? - спросил Андре

- Восемь анкерков, - ответил Цельсинг - Это, так сказать, дополнительный паек. Часть того, что мы получили в дар от пивного завода в Гётеборге.

- Иванов день бывает только раз в году, - заметил Сведенборг - Восемь анкерков - это около трехсот пятнадцати литров.

- Один человек несет дежурство у эллинга, - сказал Эренсверд, - один на берегу у лодок, да двое на борту "Свенсксюнда", не считая старшего официанта.

Двадцать восьмого июня прибыл роскошный пароход "Лофотен", на нем было множество туристов из разных стран. Командовал пароходом не кто иной, как капитан Отто Свердруп, тот самый, под чьим руководством Нансенов "Фрам" в прошлом году пришел на остров Датский.

Пассажиры "Лофотена" осмотрели эллинг, аэростат, водородную аппаратуру и снаряжение экспедиции. Экскурсоводом был Андре. Затем нас пригласили отобедать на "Лофотене".

- Наверно, среди присутствующих мне лучше всех известно, что значит быть в плену арктических льдов и нескончаемой полярной ночи, - говорил капитан Свердруп. - И я, наверно, единственный здесь, кто по-настоящему понимает всю смелость решения инженера Андре, который хочет по пытаться достичь Северного полюса на послушном ветрам аэростате. Я не решаюсь выразить надежду, что инженер Андре достигнет цели. Но я от всей души надеюсь, что он и его спутники смогут вернуться живыми к цивилизации.

Пассажиры "Лофотена" рассчитывали стать очевидцами старта аэростата, но судну пришлось уже на следующий день сняться с якоря и уйти на юг.

В доставленных "Лофотеном" письмах и газетах сообщалось о смерти барона Оскара Диксона.

- Сперва Альфред Нобель, - сказал Андре - Потом моя мать, теперь Диксон.

Аэростат готовили к старту.

Поверх сети на макушку шара надели покрышку из прорезиненного шелка. Затем к сорока восьми канатам, которыми оканчивалась внизу сеть, при вязали большое строповое кольцо. Провиант и прочее снаряжение тщательно уложили в тридцать шесть брезентовых мешков. Эти мешки (в них было около двухсот пятидесяти отделений) закрепили между стропами над кольцом. К другим стропам привязали трое сборных саней и сборную брезентовую лодку. Внутри кольца натянули в качестве пола толстую парусину.

Таким образом, пространство выше стропового кольца играло роль грузового отсека. К кольцу при вязали также горизонтальную мачту, вернее сказать, рею для паруса. Парус был из трех секций, общей площадью около восьмидесяти квадратных метров.

Предназначенные для управления шаром три гайдропа прикрепили к строповому кольцу, перебросили через северную стену эллинга и расстелили на земле. То же самое сделали с восемью балластными тросами, каждый из которых был длиной около семидесяти метров.

Гондола стояла у входа в эллинг, полностью снаряженная для полета. Она была сплетена из ивовых прутьев на каштановом каркасе. Её сделали цилиндрической, а не кубической, как обычно. Диаметр гондолы - два метра. Другими словами, даже высокий человек мог удобно отдохнуть на нарах, устроенных на полу. Гондола была с крышей тоже из ивовых прутьев. Высота от пола до потолка неполных полтора метра. Снаружи стенки и крышу обтянули толстым брезентом с водоотталкивающей пропиткой.

Гондола предназначалась прежде всего для отдыха. Во время маневрирования команда должна сто ять на крыше, защищенная поручнями, так называемым инструментным кольцом. Между этим кольцом и крышей Андре распорядился натянуть парусину - во первых, чтобы увеличить безопасность экипажа, во вторых, чтобы оброненные предметы не сваливались за борт.

Причальные канаты и мешки с песком прижимали аэростат вниз, так что строповое кольцо лежало на полу эллинга. Прикрепить к нему шесть стропов от гондолы в момент старта было делом недолгим.

Машурон доложил, что за первые пять дней шар терял примерно тридцать тридцать пять кубометров газа в день. Это отвечало уменьшению подъемной силы на тридцать три - тридцать восемь килограммов в день.

- Вполне терпимо, - сказал француз - При такой утечке шар больше месяца продержится в воздухе.

В четверг 1 июля шар проверили на нагрузку, цепляя мешки с песком за сеть и строповое кольцо. Оказалось, что с учетом веса гондолы и членов экипажа он может поднять около тысячи семисот килограммов балласта, не считая груза над кольцом.

В тот же день были завершены кое-какие работы в эллинге, призванные свести к минимуму всякий риск при старте. Выступающие части эллинга, которые могли повредить оболочку, либо удалили, либо покрыли толстым слоем войлока. По средней линии шар опоясали кожаными ремнями, они крепились к железным скобам с внутренней стороны южной стенки эллинга. Это сделали для того, чтобы аэростат не так сильно дергался в стороны. Скобы тоже обмотали войлоком. Многочисленные причальные канаты заменили тремя прочными троса ми, которые надо было одновременно обрубить в решающую минуту.

Все эти меры были необходимы. Обычно для запуска аэростата ждут сравнительно спокойной погоды с умеренными благоприятными ветрами. Наш взлет должен был стать уникальным в истории воздухоплавания. Мы ждали крепкого ветра - крепкого южного ветра.

В четверг, 1 июля, вся подготовка аэростата закончилась. Теперь оставалось только ждать.

Дул слабый ветер, преимущественно северной четверти.

Мы с Андре побывали на леднике южнее горы Сведберга, который на карте Стриндберга 1896 года был обозначен как "глетчер Лашамбра". Мы подстрелили с десяток птиц. Андре клал их в небольшие мешочки и тщательно записывал, в котором часу и на какой высоте над уровнем моря они добыты. Кроме того, он взял много образцов флоры - карликовые растения, мхи и водоросли. У кромки ледника он собрал множество личинок, куколок и прилипших к влажному льду насекомых.

- Скоро пять недель, как дуют эти северные ветры, - сказал Машурон.

- Тем лучше, - ответил Андре - Чем дольше будут дуть северные ветры, тем больше вероятность, что их сменят южные.

- Простой и естественный вероятностный подход, - заметил Сведенборг.

Во вторник, 6 июля, впервые подул южный ветер, сопровождаемый облачностью и дождем. Он переходил от юго-востока к юго-западу и постепенно набирал силу.

Была объявлена готовность номер один Стаке отправился к водородному аппарату, чтобы подготовить все для окончательного заполнения оболочки. Люди, назначенные сносить оставшиеся секции северной стены эллинга, заняли свои посты.

Андре изучил показания наших метеорологических приборов, сравнил направление ветра на берегу с показаниями флюгера Стриндберга, понаблюдал за движением облаков.

Через несколько часов он объявил, что сегодня взлет не состоится.

- Ветер южный, барометр падает, - сказал он - Мы стартуем при южном ветре и падающем барометре Но ветер подул слишком внезапно, и барометр падает чересчур быстро. Этот ветер ненадолго.

Он принял решение, не совещаясь ни с кем из нас.

Людей отозвали с постов и от водородного аппарата.

Вечером ветер продолжал крепнуть. К полуночи он достиг силы, которая по шкале адмирала Бофора обозначена цифрой 9, самые мощные порывы были штормовыми. На "Свенсксюнде" подняли свободных от вахты людей и всю команду отправили на берег. Андре, Цельсинг, я и с десяток матросов первыми подоспели к эллингу.

Порывы ветра достигали такой силы, что порой было трудно идти в рост. Южная стена эллинга качалась, стальные тросы пели - то звонче, то глуше. Несмотря на опоясывающую его по средней линии подпругу, шар метался во все стороны между стенами. Он двигался не только горизонтально, но и вертикально. Хотя строповое кольцо и сеть были нагружены почти пятью тоннами песка, аэростат то и дело подскакивал метра на два - дальше его не пускали три причальных каната - и тотчас снова ударялся о пол.

Андре распорядился туже натянуть чалки. Его голос тонул в шуме ветра, в вое и свисте изо всех щелей. Когда шар ударялся о стены и пол, звучал мощный гул, напоминающий раскат грома.

Подошло еще десять человек, и вместе нам удалось, ловя секунды, когда шар опускался, подтянуть строповое кольцо вниз так, что оно прижималось к полу. После нескольких часов работы мы смогли ремнями и множеством тонких тросов укротить шар, и он перестал метаться из стороны в сторону.

Несмотря на ветер и щели в стенах, в эллинге распространился характерный запах газа, вытесненного через "аппендикс" в нижней части оболочки.

- Смесь водорода и воздуха дает гремучий газ, - сказал потом Сведенборг - Если бы какой-нибудь простак вошел в эллинг с трубкой в зубах, статическое напряжение между шаром и землей разрядилось бы искрой, и полярный перелет Андре закончился бы еще до своего начала фантастическим фейерверком.

Утром 7 июля сила ветра быстро пошла на убыль, и вскоре можно было возвращаться на "Свенсксюнд". Мы устали и промокли насквозь под проливным дождем.

Были поданы бутерброды. Команда получила горячий кофе, а мы пили грог из коньяка, сахара и горячей воды.

Андре в изнеможении опустился в свое плетеное кресло.

- В следующий раз, - говорил он, - надо строить более вместительный эллинг. И не круглый, а эллиптический, с направлением оси север-юг. Кроме того, между шаром и стенами должно быть не меньше пяти-шести метров.

- В следующий раз? - спросил Сведенборг.

- Эллиптический эллинг, и намного просторнее, - повторил Андре.

- В следующий раз?

- Мы всего-навсего пионеры, - ответил Андре. - За пионерами идут последователи, призванные завершить начатое. Вот Нансен, к примеру, не пионер. У него было много предшественников. Один из них - Джон Франклин. Его экспедиция окончилась ужаснейшей трагедией. Это было больше пятидесяти лет назад. Затем можно назвать экспедицию "Жаннеты", которая тоже обернулась страшной трагедией. Нансен был не пионером, а последователем, когда решил дрейфовать вместе со льдами на "Фраме". Он совершил то, с чем не справились многие до него, причем воспользовался опытом всех тех, кто потерпел неудачу. Он был последователем, а не пионером.

В четыре часа утра 7 июля Стриндберг записал в нашем метеорологическом журнале, что дождь прекратился, а умеренный южный ветер сменился довольно свежим северным.

- Ты оказался прав, - сказал лейтенант Норселиус, обращаясь к Андре. Южный ветер не продержался долго.

- Если бы мы стартовали вчера вечером, - отозвался Андре, - мы сейчас или немного позже вернулись бы обратно на Шпицберген после короткого броска на север.

Члены экспедиции собрались на совещание в просторной каюте Андре на "Свенсксюнде". Кроме Анд-ре, Стриндберга, Сведенборга и меня, присутствовали Машурон, инженер Стаке и капитан Эренсверд. Руководил совещанием Андре

Условились, что решающим голосом обладают только Андре, Стриндберг, Сведенборг и я. За Машуроном и Стаке признается право требовать, что бы их мнение заносилось в протокол. Роль Эренсверда не уточнялась, во всяком случае, он мог свободно участвовать в обмене мнениями и излагать свой взгляд.

После долгой дискуссии с многочисленными отклонениями от сути мы единогласно приняли два решения:

1. До 15 июля мы ждем возможно более благо приятного ветра для старта.

2. После 15 июля, если еще будем находиться на Датском, мы будем довольствоваться и менее благоприятными метеорологическими условиями, взлетим, как только вообще позволит ветер.

Мы пообедали вместе с тремя газетчиками - Стадлингом, Лернером и Фиолетом - и известили их о нашем решении.

- Весь мир ждет, - сказал доктор Фиолет.

- Ну, с этим мы не обязаны считаться, - возразил Андре. - Наш старт определяется чисто техническими и метеорологическими факторами. С другой стороны да, есть и "другая сторона" все столь ко ждали, столько предвкушали, что мы просто обязаны стартовать. В этом мои товарищи всецело согласны со мной, - добавил он.

Пятница, 9 июля, тяжелые низкие тучи, западный ветер, сильный дождь.

Инженер Стаке доложил, что после штормовой ночи с 6 на 7 июля он добавил в оболочку шара свыше трехсот кубических метров газа. Нильс Стриндберг заметно обеспокоился.

- Разве оболочка повреждена? - спросил он.

- Не знаю, - ответил Стаке. - У меня не было возможности ее проверить. Я только восполнил потерю газа. Не знаю, как и почему шар потерял эти кубометры.

- А ты не тревожься, - сказал Стриндбергу Сведенборг. - Одно слово, и я тебя заменю. Мол, простудился, или живот болит, или еще что-нибудь. Температура тридцать девять по Цельсию, очень даже просто при помощи спички.

Тревогу на лице Стриндберга вытеснила приветливая улыбка.

- Дорогой друг, - сказал он, - ты неверно толкуешь мое беспокойство. Меня беспокоит прочность шара, а не мое участие в экспедиции Когда "Свенсксюнд" уйдет на юг, у тебя будет каюта на одного. На следующий год в это время ты, наверно, будешь уже капитаном артиллерии. Немного удачи - и дослужишься до майора.

Барометр медленно падал, западный ветер усиливался. На канонерке царила атмосфера нервозности, нетерпения и праздности. Это касалось не только членов экспедиции и офицеров, но и команды. Мрачный, суровый ландшафт, ветер, холодные дожди, низкие тучи, долгое ожидание - все это вместе было почти невыносимо.

Во второй половине дня ветер резко переменился и подул норд-ост, барометр продолжал падать.

Вечером мы с доктором Лембке засиделись допоздна в кают-компании младших офицеров, остальные давно разошлись по каютам.

- Я все пытаюсь найти какое-то философское обоснование, веские логические доводы, которые оправдали бы эту безумную попытку достигнуть Северного полюса на воздушном шаре, - говорил он.

- Иначе говоря, ты не веришь в наш успех.

- Не знаю, что тебе ответить на этот вопрос. Хотя он правильно сформулирован - все дело в вере. И еще одно, - продолжал он, подливая себе пунша. - Ваша аптечка включает изрядный запас лимонной кислоты как антискорбутного средства.

- Анти чего? - спросил я.

- Против скорбута, цинги. Аптечку составлял профессор Альмквист. Он был судовым врачом у Норденшёльда на "Беге". За весь рейс не было ни одного случая цинги. Но они везли с собой свежий картофель, закупленный в Италии.

- Картофель - это слишком тяжело для аэростата, - сказал я.

- Наши языческие предки, викинги, ели лук во время своих плаваний. Они совсем не знали цинги. Норденшёльд рекомендует для профилактики столовую ложку морошки в день. Я не верю в лимонную кислоту.

- Наше путешествие будет недолгим, - возразил я. - Нам не нужны ни картофель, ни лук, ни морошка, ни лимонная кислота.

- Будь я на двадцать лет помоложе, - сказал доктор Лембке, - я, наверно, был бы таким же безумцем, как ты. Таким же верующим.

В субботу, 10 июля, во второй раз пришел пароход "Лофотен". На борту находилось около сотни туристов из разных стран.

Ветер стих. Лил дождь.

Ревностный труженик Стаке отправился проверять эллинг и водородную аппаратуру. Вернувшись, он доложил, что все в порядке. Дежурные трезвы, играют в карты на деньги, хотя это запрещено. Около четырех часов дня в оболочку добавили еще газа.

- Кубометров шестьдесят, - пояснил Стаке, отвечая на вопрос Стриндберга.

Облака поднялись выше, воздух стал кристально чистым, наша маленькая компания отдыхала душой. С бака доносились звуки гармони и негромкий смех. Несколько свободных от вахты матросов отправились на берег.

- Сию минуту в моей голове никак не укладывается тот факт, - сказал Лембке, - что мы находимся в самом глухом углу земного шара. Я сыт, кофе крепкий, пунш отменный, проклятые птицы-крикуны на время угомонились, температура воздуха приятная, официант одет в новую, отутюженную форму, у нас есть свежие - относительно свежие - газеты. Как будто мы сидим на катере в каком-нибудь тихом заливчике среди стокгольмских шхер. А горы кругом, снег, ледники - это все театральные декорации.

- Знаете, я уже не опасаюсь, что нам снова придется уйти ни с чем, сказал Андре. - Я чувствую, что близится наш час.

Он выглядел абсолютно спокойным. Он сидел с закрытыми глазами, и я обратил внимание, что лицо его сильно загорело.

К одиннадцати часам вечера все разошлись по каютам, кроме Лембке, Сведенборга и меня.

Мимолетный порыв ветра на несколько секунд расправил длинный желто голубой брейд-вымпел с двумя косицами.

- Вы задумывались над тем, какой флаг выбрал себе Андре? - спросил Сведенборг. - Белое шелковое полотно с голубым якорем. Флаг для аэростата. Голубой якорь на белом поле! Почему именно якорь?

Лембке покачал головой.

- Боюсь, что нам не придется снова уходить не солоно хлебавши. - Он пояснил. - Я тоже чувствую, что решающий час близок.

На другой день, в воскресенье, 11 июля, рано утром нас со Сведенборгом разбудили громкие крики.

- Южный ветер, сильный южный ветер! Мы соскочили с коек в узкий проход, кое-как оделись и бросились на мостик.

Лейтенант Норселиус встретил нас двумя кружками горячего кофе и бутербродами.

- Около четырех утра, - сказал он, - подул свежий зюйд-вест. Ветер порывистый, крепчает с каждой минутой.

- Где Андре? - спросил я.

Оказалось, что Андре уже съехал на берег вместе с Цельсингом и поднялся к эллингу.

В небе быстро летели на север рваные тучи, изредка по "Свенсксюнду" скользили яркие снопы солнечных лучей.

- Теперь держись, - сказал Сведенборг.

- Где Эренсверд? - спросил я.

- Спит, - ответил Норселиус. - Сейчас вахту несет старпом. А старпом это я.

- Лембке?

- Он редко встает раньше десяти.

На судне не осталось ни одной лодки, которая могла бы свезти нас на берег. Было ясно, что близится решающая минута.

- Ты боишься, - сказал Сведенборг, повернувшись ко мне. - Тебе нужно, чтобы кто-то решал за тебя. Но Андре находится на берегу. - Потом он обратился к Стриндбергу: - Ты был на Датском в прошлом году. Ты боишься еще больше, чем наш друг Френкель. Что страшнее? Стартовать или не стартовать?

Норселиус подошел к Сведенборгу.

- Между нами, лейтенантами, - сказал он, - прошу тебя заткнуться.

Около восьми Андре вернулся на "Свенсксюнд" вместе с Цельсингом, Стаке и одним из плотников.

Он был очень серьезен и немногословен.

Чувствовалось утомление - вполне объяснимое, если учесть, как напряженно он трудился последние недели.

- Мне нужен час на раздумье, - сказал он. - За это время вам, Френкель и Стриндберг, следует уложить личные вещи и написать письма.

Еще не было девяти, когда Андре снова появился на палубе и попросил меня позвать Стриндберга, Сведенборга и Алексиса Машурона.

Паровой катер доставил нас на берег.

Мы молча поднялись к дому Пике и размещенным там метеорологическим приборам, потом двинулись вверх по тропе к эллингу.

Вошли в эллинг, тут же снова вышли, обогнули здание и остановились у северной, подветренной стены.

- Шар ведет себя спокойнее, чем в ту штормовую ночь четыре дня назад, - сказал я. - Или это было пять дней назад? Чертовски трудно вести счет суткам без ночей.

Андре обратился к Машурону на французском:

- Как по-твоему, стоит попытаться или нет?

- Ветер порывистый. Это не столь важно, когда шар уже в воздухе. Если удастся взлет, стоит попробовать.

Андре стоял, засунув руки в карманы брюк. Выслушав Машурона, он повернулся к Сведенборгу.

Наш запасной сказал:

- Сильный ветер, сильный южный ветер необходим, чтобы аэростат достиг цели. А потому надо идти на риск, который связан со взлетом из эллинга в сильный ветер. Это элементарно.

Затем пришла очередь Нильса Стриндберга высказаться. Он пожал плечами:

- Вряд ли мы можем рассчитывать на более подходящую погоду. Оболочка пропускает газ. Мы все это знаем. Но, сколько бы мы ни латали шар, лучше он не станет. Значит, надо лететь.

Андре посмотрел на меня.

- Мне не нравится то, что ветер порывистый, - сказал я. - И не нравятся эти шквалики с горы. Мы можем здорово нарваться. Но если только нам удастся взлететь из эллинга и выдержать шквалики, все будет в порядке. Стриндберг прав, - продолжал я. - Мы вряд ли можем рассчитывать на более благоприятную погоду. Машурон прав, если мы сумеем взлететь из эллинга, у нас будут хорошие шансы. Сведенборг прав, нам нужны сильные южные ветры, без этого и стартовать нечего, поэтому надо идти на известный риск. Так что я голосую за старт.

Стены эллинга колыхались под напором ветра. Дерево жалобно поскрипывало, ветер свистел во всех щелях, но не так громко, как в ту штормовую ночь.

Несколько долгих минут все молчали, потом Сведенборг обратился к Андре.

- Ну, а ты то? Ты что считаешь?

Наш начальник ничего не ответил. Он скользнул взглядом по эллингу, посмотрел, прищурившись, на небо, на Датский пролив, на море на северо-северо-западе.

Потом, не вынимая рук из карманов, пошел вниз по тропе к берегу, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.

На полпути к "Свенсксюнду" мы услышали, как хриплые голоса поют псалом, он звучал то тише то громче, в зависимости от порывов ветра.

Шло несколько запоздалое богослужение. Экипаж стоял в строю в парадных мундирах. Норселиус что-то читал вслух - очевидно, из военного сборника проповедей. Заметив нас, он ускорил чтение и закончил кратким "аминь".

Мы ждали. Кормовой флаг и топовый вымпел щелкали на ветру. Я встретил взгляд Андре - он усмехнулся.

Потом произошло небольшое замешательство. Норселиус отдал не ту команду, горнист протрубил не тот сигнал. Кто-то из младших офицеров рассмеялся, строй рассыпался, экипаж окружил нас широгой дугой.

- Ну? - спросил Эренсверд.

- Мы обсудили вопрос, - спокойно и серьезно ответил Андре. - Машурон и Сведенборг считают, что условия для старта благоприятные. Мои два спутника тоже так думают. Лично я не уверен, - продолжал он. - Не могу даже сказать, почему - И он добавил громко, чтобы все слышали. - Итак, решено, мы стартуем.

- Сейчас без двадцати двух минут одиннадцать, - сказал Сведенборг. Без двадцати двух минут одиннадцать по шведскому времени, исторический момент.

Команда "Свенсжсюнда" переоделась в робы, и уже в начале двенадцатого первый отряд, высадившись на берег, под руководством Андре принялся разбирать северную стену эллинга.

На мачтах с южной стороны постройки подняли четырехметровый брезент для защиты от ветра при взлете.

Ветер явно усиливался - его направление было норд-норд-ост.

Стриндберг усердно фотографировал, как разбирают северную стену и готовят взлет, а в промежутках между съемками запускал очередной шар-зонд. Шары показывали, что в более высоких слоях воздуха направление ветра в основном такое же, как у земли.

Как только была разобрана северная стена, три гайдропа растянули на земле в восточном направлении. Норселиус и Стаке предложили свернуть их кольцами около самого эллинга. Андре отрицательно покачал головой.

Начали поднимать шар. Один за другим от сети отцепляли мешки с балластом. Три матроса, стоявших на причальных канатах, медленно отпускали шар, пока строповое кольцо не оказалось примерно в четырех метрах над полом эллинга.

Шесть человек поднесли гондолу и поместили ее в яму в центре эллинга.

К строповому кольцу подвесили двадцать четыре мешка с песком, по двадцать три килограмма каждый. Потом добавили еще мешки общим весом около полутора тысяч килограммов, чтобы шар не так мотало до взлета.

В начале третьего Андре поднял два флага - национальный и свой собственный - белый с синим якорем. Фал был пропущен через маленький блок, укрепленный на сети аэростата.

Одновременно подняли флаги на обоих флагштоках эллинга.

Андре объявил в рупор, что шар получает имя "Орел". Его слова были встречены приветственными возгласами.

Последний шар зонд из тонкой пленки был запушен в воздух, быстро поднялся вверх и исчез на северо-северо-востоке.

После этого началась прощальная церемония.

Нильс Стриндберг отошел в сторону вместе с Машуроном и Лембке.

- Что то он мрачный, - сказал Сведенборг. - И глаза у него припухшие, красные.

- А ты заметно повеселел, - ответил я.

- У Лембке есть лекарство. Фляга с коньяком - высший сорт.

Я ощутил вдруг острое отвращение к Сведенборгу.

- Мы с Андре довольны, что не ты будешь третьим в гондоле, - сказал я.

Он широко улыбнулся

- Прощай, дорогой друг. Мы расстаемся и больше никогда не встретимся.

- Это меня радует, - ответил я.

Он протянул мне руку, я не взял ее, повернулся чтобы уйти, зацепился за что-то ногой и упал плашмя на пол. Сведенборг расхохотался.

В нескольких шагах от офицеров "Свенсксюнда" стоял Галшолд, кормчий одной из двух норвежских зверобойных шхун, которые ночью вошли в залив Вирго, спасаясь от шторма.

- И ты здесь, - сказал Андре.

- Случайно, - ответил шкипер с квадратной бородкой. - А ты улетаешь?

- Я должен лететь.

- Почему?

- Что намечено, надо выполнять, - ответил Андре.

- Понимаю, - сказал Галшолд и стиснул его руки своими мозолистыми лапами.

После этого Андре подошел к гондоле и вскарабкался на ее крышу-палубу.

Мы со Стриндбергом заняли места рядом с ним.

Андре скомандовал в рупор, чтобы отвязали веревки и ремни, опоясывавшие шар посередине.

Оболочку начало сильно бросать из стороны в сторону.

По команде Андре мы со Стриндбергом обрубили веревки, на которых были подвешены к кольцу мешки с полутора тоннами песка.

"Орел" приподнялся на полметра, дальше его не пустили три причальных каната.

Лихорадочная деятельность в эллинге сразу прекратилась. Все замерли на своих местах.

Теперь главное было выбрать нужный момент, уловить десятые доли секунды относительного затишья между штормовыми порывами.

У каждого из причальных канатов стоял матрос с остро наточенным тесаком. Андре вкратце повторил им в рупор свои наставления.

Мы со Стриндбергом приготовились поднять три паруса нашего "Орла".

Мощный порыв ветра прекратился, воцарилась полная тишина. Пора.

- Внимание! - крикнул Андре в свой рупор. - Раз, два, три, руби!

Три тесака взметнулись и разом упали вниз. Несколько секунд аэростат не двигался, как будто неожиданная свобода застигла его врасплох.

- Наконец, - тихо произнес Стриндберг.

У него были слезы на глазах.

Андре стоял бледный, с каменным лицом, губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.

Как только "Орел" пошел вверх, я начал ставить паруса.

Эллинг стал уходить вниз, я услышал крики "ура" и голос Андре, усиленный рупором.

- Да здравствует наша Швеция!

Собравшиеся - офицеры, матросы и норвежские зверобои - ринулись к выходу из эллинга, их голоса слились в сплошной гул, в котором различались только наиболее энергичные выражения.

"Орел" медленно и величественно шел вверх.

Только он приподнялся над брезентом у южной стены, как новый порыв ветра бросил его на восточную стену.

Гондола тоже ударилась о стену, от сильного толчка Андре выронил рупор, и он упал на пол эллинга. Еще несколько секунд, и мне открылся вид на юг, мы благополучно вышли из эллинга и поднялись на высоту около пятидесяти метров.

Ветер свистел в ушах, флаги расправились, паруса наполнились, сопротивление балластных тросов и гайдропов оттянуло гондолу слегка назад по сравнению с шаром.

Несмотря на ветер, я отчетливо слышал голоса и шаги бегущих внизу людей.

Стриндберг явно позабыл о своих штурманских обязанностях, увлекшись фотосъемкой нашего старта.

Андре стоял все на том же месте.

Нас несло над заливом Вирго.

Гайдропы и балластные тросы рассекали воду, словно форштевень быстроходного судна.

- Наконец-то летим, - сказал Стриндберг, - кончилось это проклятое ожидание!

- Мы идем слишком низко, - обратился я к Андре.

Он ничего не ответил.

"Орел" начал вращаться вокруг своей оси, и парус вдруг очутился с наветренной стороны.

Аэростат быстро пошел вниз.

Паруса размещались так, чтобы тянуть шар вверх, - пока они находились под ветром. Но шар сделал пол-оборота и паруса потянули его к воде.

Стриндберг что то крикнул, Андре переводил растерянный взгляд с гайдропов на шар.

Убрать паруса было потруднее, чем поднять. Не дожидаясь приказа, я полез на снасти выше стропового кольца.

Через несколько секунд гондола ударилась о поверхность воды.

Вися на сети, я видел, как Андре и Стриндберг в панике сбрасывают балласт, мешок за мешком.

Я окликнул их. Они меня не услышали, хотя я до сих пор различал голоса людей на Датском, слышал даже работу весел на двух лодках, которые были спущены на воду и полным ходом шли по проливу вдогонку за нами.

Возможность воздушных ям, в которые мог провалиться шар, предусматривалась и не раз обсуждалась нами, но мы никак не ждали, что гондолу прижмет к воде.

Убрав паруса, я спустился на палубу.

"Орел" снова шел вверх с нарастающей быстро той.

- Что случилось? - спросил я.

- Мы потеряли две трети гайдропов, - ответил Андре - Муфты раскрутились, все три.

Под нами был Голландский мыс с могилами зверобоев.

Теперь "Орел" представлял собой свободно парящий, неуправляемый аэростат.

Мы прошли над Голландским мысом. Мы летели со скоростью ветра. Флаги поникли. Царила полная тишина, подчеркнутая криками птиц и далеким рокотом волн, разбивающихся о береговые скалы.

- Десять минут, как мы стартовали, - сказал Стриндберг. Мне эти десять минут показались часами.

- Сколько балласта вы сбросили? - спросил я.

Андре пересчитал глазами обрезанные концы.

- Двести с лишним, - ответил Стриндберг.

Вместе с потерянными частями гайдропов это составляло около восьмисот килограммов балласта.

Непосвященному трудно понять, что означало для нас потерять восемьсот килограммов балласта. "Орел" поднялся до шестисот метров.

Вместе с ветром мы прошли над проливом Шмееренберг и приблизились к острову с поэтичным именем Фогельсанг.

- Можно открыть выпускные клапаны, потом дернуть разрывной и сесть на Фогельсанге, - сказал я Андре. - Нас еще видно с Датского.

- Зачем? - спросил он.

- Ты отлично знаешь, зачем. "Орел" превратился в свободно парящий аэростат. Им больше нельзя управлять.

- Ты правда считаешь, что мы должны совершить вынужденную посадку на Фогельсанге?

- Нет, - ответил я.

- А ты? - Андре обратился к Стриндбергу.

- Я хотел сбросить банку с письмом моей невесте, когда мы проходили над Голландским мысом, - сказал Стриндберг - Мы так условились с Машуроном. Но я забыл. Вся эта суматоха. Сброшу банку над Фогельсангом.

- Значит, мы согласны, - заключил Андре.

- Все трое, - добавил я.

Через восемнадцать минут мы прошли над Фогельсангом на высоте шестисот с лишним метров.

Последнее письмо Стриндберга было сброшено из гондолы в маленькой алюминиевой банке, ее падение тормозила десятиметровая шелковая лента в желто-голубую полоску.

В бинокль я видел в проливе Шмееренберг, около самого Голландского мыса, паровой катер "Свенсксюнда". Он полным ходом следовал за нами.

- Не догонит, - сказал Стриндберг - Мы делаем больше двадцати узлов.

- Они повернут обратно, как только убедятся, что мы не собираемся садиться на Фогельсанге, - заключил Андре.

Нами овладело странное веселье.

Солнце припекало, хотя градусник показывал всего плюс 1°С.

Мы смеялись над потешным катерком, который тщился догнать аэростат.

Смеялись над любопытными птицами, которые окружили шар, одни парили недвижно, другие неуклюже, тяжело взмахивали крыльями.

К югу и к востоку от нас простирался Шпицберген - острова, фиорды, проливы, ледники и острые пики. Косматые, рваные тучи отбрасывали темные тени на глетчеры.

Мы не ощущали ни малейшего дуновения.

Далеко внизу быстро скользили назад, скользили на юг море, острова, проливы.

У нас царил полный покой, мы вознеслись надо всем, и только земной шар вращался под нами.

Далеко на севере показались первые льдины.

- С такой скоростью мы можем достичь Северного полюса куда быстрее, чем предполагалось, - сказал Андре.

Оставшиеся концы гайдропов были неравной длины: один - сто пять метров, другой - сто, третий - девяносто пять.

Чтобы снова сделать шар управляемым, надо было нарастить хотя бы один из них.

Мы подняли один из восьми балластных тросов - они были по семидесяти метров - и принялись сращивать его с самым длинным гайдропом.

Прямо по курсу выплыло облако, на глазах становясь все больше и плотнее. Солнце скрылось. Со всех сторон струился ослепительно яркий белый свет. Видимость равнялась нулю. На смену теплу пришла холодная, подвальная сырость.

Минут через пять гондола сильно дернулась. Три гайдропа натянулись, внизу громко забурлила вода.

В белой мгле под нами различалась темная поверхность моря. Барограф показывал, что охлаждение шара и водорода в несколько минут уменьшило подъемную силу аэростата настолько, что с высоты примерно шестисот метров мы опустились до восьмидесяти пяти.

Тормозящее действие гайдропов сразу дало себя знать. Затишье кончилось, мы ощутили обгоняющий ветер, флаги нехотя расправились, шар медленно повернулся вокруг вертикальной оси.

По команде Андре мы снова подняли грот; парус наполнился ветром и повлек нас вперед. В каком направлении, судить было трудно, ведь мы летели в сплошном белом месиве.

Андре считал, что ветер по-прежнему дует на северо-северо-восток. Мы передвинули гайдропы так, что рея паруса смотрела на северо-восток. Чтобы шар шел под углом к ветру, то есть более северным курсом.

- Навигаре нецессе эст1, - сказал я.

1 Navigare necesse est, vivere non est necesse - плыть, непременно плыть, хотя бы это стоило жизни (латин.).

Через четверть часа мы вышли из облака на солнцепек. Шар реагировал почти молниеносно. Водород расширился, подъемная сила возросла, гайдропы оторвались от воды и перестали тормозить, наша скорость сравнялась со скоростью ветра, и на борту снова воцарились штиль и полная тишина, парус и флаги повисли.

Мы быстро набрали пятисотметровую высоту. Я видел, ка.к море, облака и острова на юго-востоке стремительно проваливаются вниз. Мы стояли на месте. Земля уходила вниз и медленно поворачивалась на юг.

Я отыскал корзину с бутербродами и пивом, которую доктор Лембке положил в гондолу перед самым стартом.

Когда я выбросил за борт пустую бутылку, шар поднялся метров на десять.

Между мной и Стриндбергом возник небольшой спор.

- Первая бутылка пива выпита в пятнадцать двадцать один, - записал он в своем дневнике.

- В шестнадцать пятнадцать, - возразил я.

Хронометр Стриндберга показывал среднеевропейское время, а мои карманные часы - истинное время для меридиана нашей базы на Датском.

- Время, часы, минуты, секунды, - сказал я, - в мире, где в сутках нет ночей и лето представляет собой сплошной многомесячный день...

Но, делая записи в метеожурнале, я основывался на том же времени, что Стриндберг.

Надставив балластным тросом самый длинный гайдроп, мы спустили его за борт. Теперь его длина равнялась ста семидесяти метрам. Но нас отделяло от моря больше пятисот метров.

Мы быстро шли на северо-северо-восток. Все говорило за то, что мы скоро проникнем на север дальше, чем Нансен и Юхансен.

Андре тревожило то, что мы потеряли нижние две трети наших гайдропов.

- Все опасались, что гайдропы зацепятся за лед, - говорил он, - все, даже Норденшельд. Меня попросту вынудили сделать эти проклятые муфты. Я не хотел. Заставили. И вот результат: муфты развинтились, концы потеряны, и мы не можем управлять шаром.

- Не огорчайся, - возразил я. - При взлете из эллинга события развивались стремительно, но я хорошо все помню. Ты велел растянуть гайдропы в восточном направлении. Норселиус и Цельсинг отговаривали тебя. Ты их не послушал. Мы взлетели. Потянули за собой гайдропы. Они крутились вокруг своей оси, потому что были вытянуты, а не свернуты в кольцо. Оттого и раскрутились муфты.

- Вот именно, - сказал Андре.

- Не упрощай, - продолжал я. - Аэростат потерял высоту, и гондола запрыгала по волнам Датского пролива. Гайдропы оборвались, и мы снова взлетели. Не оборвись они, гондола ушла бы под воду, и в несколько секунд все было бы кончено. Скажи спасибо этим проклятым муфтам, этому проклятому промаху!

В половине шестого по хронометру Стриндберга мы очутились над более или менее сплошными полярными льдами.

Выпустили четырех почтовых голубей. Они покружили около шара, потом улетели, но не на юг, а на запад.

В восемь вечера, а затем в половине десятого Стриндберг определил наше место.

Выяснилось, что мы идем все более восточным курсом.

- Если и дальше так пойдет, - сказал Стриндберг, - через сорок восемь часов мы окажемся над полуостровом Таймыр.

Мы заметили также, что тучи под нами идут под небольшим углом к курсу аэростата. Направление ветра на нашей высоте было более северным.

- "Орел", - сказал я. - Наш шар называется "Орел". В Париже он назывался "Северный полюс". Андре все время говорит о своем шаре "он". Я не понимал, почему. Ведь воздушный шар - своего рода парусное судно, следовательно, "оно". Теперь понимаю. Он думал о названии "Орел". А орел, естественно, мужского рода.

- Никакой логики, - заметил Стриндберг. - Половина орлов женского пола.

- Конечно, нелогично, - согласился я. - Я нелогичен по натуре. Иначе я не находился бы в гондоле "Орла".

В ночь с 11 на 12 июля, сразу после полуночи (если можно говорить о ночах летом к северу от Полярного круга) мы оказались в тени огромного облака.

Температура стала падать, и шар пошел вниз через тучи и туман, пока удлиненный гайдроп не коснулся льда.

Наш ход замедлился, мы снова ощутили ветер. Часть гайдропа легла на лед, и на высоте около ста метров установилось равновесие.

"Орел" медленно развернулся, паруса наполнились, кончилось свободное парение, мы снова могли управлять шаром. Лед под нами никак нельзя было назвать сплошным скорее, речь шла о скоплениях льдин, разделенных большими полыньями. Отчетливо слышалось, как бурлит вода, когда ее разрезал гайдроп, шипение и частый стук когда он скользил по льду.

Глядя на льдины, было легко определить нашу скорость и курс. Мы проходили сто метров за пять минут. Курс - ост.

Нас поразило, что ветер такой слабый.

Парус стоял под прямым углом к нашему курсу.

- Нет смысла передвигать гайдроп, чтобы парус повернулся, - сказал я. - Все равно при таком слабом ветре курс не изменится.

Туман ограничивал видимость примерно двумя километрами. Солнце скрылось, без хронометра и компаса мы не смогли бы даже определить в какой оно стороне. Мы заключили, что туман - или облако - простирается в высоту самое малое до пятисот метров. Шар впитал удивительно много влаги.

Около половины второго аэростат замер на месте. Время от времени тянуло слабым ветерком с зюйд-зюйд-веста, но он не мог сдвинуть "Орел".

Наша одежда намокла, словно мы очутились в бане.

- Стоять на месте отвратительно, - сказал я.

- Конечно, - согласился Нильс Стриндберг - Навигаре нецессе эст.

Ровно в два часа ночи мы разбудили Андре.

- Где мой чемодан? - спросил он.

- Здесь нет никаких чемоданов, - ответил Стриндберг.

- А твой халат остался на борту канонерки его величества короля, добавил я.

Андре прислонился к приборному кольцу.

- Стакан воды.

- Здесь на борту худо с водой, - сказал я. - Пожалуй, это упущение. А стаканов и вовсе нет. Можем предложить тебе либо сухого песка либо одну из оставшихся бутылок пива. И всю влагу, которая капает с сети, такелажа и стропов.

Я откупорил бутылку, Андре жадно прильнул к горлышку. Стриндберг сделал небольшой глоток, я глотнул еще меньше и вернул бутылку нашему начальнику.

Андре прошелся несколько раз по тесной палубе-крыше гондолы. Посмотрел вниз на льдины и разводья, попытался отыскать солнце во мгле.

- Вот наше место, - сказал Стриндберг вручая ему бумажку с координатами, определенными с той точностью, какую допускала обстановка. Ветер западный, слабый, мы стоим на месте.

Андре отправил нас вниз, в гондолу, и задраил люк в крыше. Мы устроились поудобнее, Стриндберг закрыл оба окошка, стало почти совсем темно. Было холодновато, и мы накрылись одеялом.

- Откуда оно? - спросил я

- Предусмотрительный доктор Лембке бросил его в гондолу, когда ее крепили к шару в эллинге.

- Что ты думаешь об этом штиле? Может быть, мы очутились в центре циклона, который смещается на восток? Как по твоему? Не ждут ли нас по ту сторону центра циклона северо-западные ветры?

- Кто его знает? - зевнул Стриндберг.

Даже при легком юго-западном или западном ветре мы меньше чем через неделю достигли бы сибирских берегов.

Безбрежные тундры северной Сибири всегда дразнили мое воображение. Великие реки Обь, Пур, Таз, Енисей, Пясина и так далее. Похоже на детский стишок.

Но штиль мог смениться и сильным южным ветром, который понесет нас до полюса и дальше, к арктическим равнинам Канады или нагорьям Аляски.

- Если подует южный ветер, - сказал я, - надо будет удлинить и два других гайдропа тоже. Без этого нельзя. Понадобятся три гайдропа, чтобы, используя их тормозящее трение о лед и воду, управлять шаром при помощи паруса и взять курс на полюс. При попутном ветре и при солнце мы могли бы тогда суток за десять достичь Американского материка. Предположим, продолжал я, - что подули сильные южные ветры. Мы идем на север. Достигли полюса и сбросили полярный буй со шведским флагом. И продолжаем полет в том же направлении. Но в одно мгновение южный ветер превратился в северный, и наш северный курс сменился южным. Представляешь себе?

Стриндберг ничего не ответил. Он спал.

Царила полная тишина, лишь гондола поскрипывала от шагов Андре и глубокого, спокойного дыхания Стриндберга.

Туман, облака, сырость, капающая влага испортили мне настроение. Толкуя о полярном перелете, Андре всегда упирал на круглосуточное яркое солнце, постоянную температуру и значение этих факторов для дальности полета шара.

Я не мог припомнить чтобы он хоть раз говорил о тумане и влаге.

Зато я отчетливо помнил, что эти вещи неизменно фигурировали в выступлениях критиков Андре как в Швеции, так и за рубежом.

Послышался характерный звук тросов, скользящих по воде. "Орел" снова тронулся с места.

12 июля мы проснулись в начале восьмого и поднялись наверх через палубный люк.

- Сейчас стоим на месте - сообщил Андре - Но мы прошли не меньше морской мили.

- На какой высоте? - спросил Стриндберг.

- Двадцать-тридцать метров.

- Курс? - поинтересовался я.

- В основном западный.

Облако - или туман - стало плотнее Мы отчетливо различали ледяные глыбы под нами, но горизонтальная видимость не превышала тысячи метров.

Балластные тросы покоились на льду и воде, и шар опять развернулся так, что паруса очутились с наветренной стороны.

То и дело проглядывало солнце, пелена облаков явно редела.

С помощью превосходного универсального инструмента Глеерупа мы со Стриндбергом сумели несколько раз определить наши координаты.

- Аэростат неправильно сконструирован, - сказал я. - Вернее, гайдропы и балластные тросы размещены не так, как следует. Гайдропы укреплены слишком близко к центру шара, их надо было отнести подальше от паруса. А балластные тросы привязаны к строповому кольцу под самым парусом, тогда как их нужно было подвесить в противоположной стороне. Ведь у шара есть и нос, и корма, хотя он круглый. В итоге, как только балластные тросы ложатся на лед или воду, шар поворачивается на девяносто градусов, и паруса, которые должны им управлять, перестают работать.

- Ты совершенно прав, - подтвердил Андре. - Только вместо девяноста ты должен был сказать сто восемьдесят градусов. Мы пионеры, - продолжал он. Это первый в истории продолжительный полет на управляемом шаре. Наш опыт сыграет большую роль для конструирования определенных деталей второго шара.

- Как ты оцениваешь ситуацию? - спросил Стриндберг.

Андре улыбнулся, насколько можно улыбнуться с полным ртом.

- Оцениваю? Оценивать бессмысленно, - ответил он. - Мы находимся в исключительной ситуации. Сейчас важны не оценки, а наши наблюдения. Мы двигаемся. У меня всегда спокойно на душе, когда я в пути, когда куда то двигаюсь.

От его дружелюбной, ничем не омраченной улыбки веяло спокойствием и уверенностью.

- К тому же мы первые летим на шаре над полярным морем. Либо мы безумцы, либо у нас будет много последователей.

Около трех часов дня 12 июля гондола дважды ударилась о лед.

В это время наш курс был несколько севернее чем в полдень. Скорость достигала двухсот метров в минуту.

Чтобы набрать высоту, мы сбросили знаменитый рюкзак Тёрнера, один якорь поменьше, несколько тросов и двадцать пять килограммов песку.

Через час мы обрубили один из балластных тросов - пятьдесят килограммов веса, не считая влаги. Но гондола снова и снова задевала лед.

Оболочка, сеть, пояс, стропы, гондола и гайдропы впитали, наверно, не меньше тонны влаги.

Наша средняя высота над плотными дрейфующими льдами составляла от силы пятьдесят метров.

Андре поднялся в грузовой отсек над строповым кольцом и вернулся оттуда с большим пробковым буем, тем самым, который должен был отметить наше прохождение над полюсом.

- Ну что, сбросим? - опросил он.

- У нас еще есть песок в мешках, - ответил я. - Правда, его немного осталось. А что, это необходимо?

- Бросай, черт с ним! - сказал Стриндберг.

Вскоре после этого "Орел" остановился. Один из балластных тросов застрял в торосах.

Шар медленно покачивался из стороны в сторону, но трос не отцеплялся. Мы поневоле стали на якорь.

Сила ветра не превышала четырех пяти метров в секунду, он дул почти точно на запад.

- На высоте двухсот метров скорость ветра должна быть не меньше десяти метров в секунду, - сказал Андре.

- Выражайся яснее, - попросил я.

- Если мы сбросим еще несколько сот килограммов балласта, - пояснил он, - оторвемся от льда. Достаточно обрубить зацепившийся трос и еще два или три троса.

- А дальше?

- К утру сможем совершить посадку в Гренландии.

- Вы сбросили полярный буй, - сказал я -Ладно, он много весил. И он, возможно, не так уж нужен. Шведский флаг можно сбросить над полюсом на багре. И все таки это был акт отчаяния. Ты потерял надежду дойти до полюса, Андре. Уже. В Гренландию ходят на пароходе, а не на воздушном шаре! Так что, мы сдаемся?

Последние девять десять часов полета были достаточно напряженными и утомительными, потому что гондола то и дело ударялась о лед. Прибавьте сюда туман, влагу, холод. И, что хуже всего, неверный курс, западный вместо северного. Теперь мы и вовсе остановились, став на якоре поневоле.

- Подъемная сила "Орла" сейчас очень мала, - сказал я - И не столько потому, что он потерял газ, сколько из за метеорологической обстановки, из-за облаков, тумана, моросящего дождя. Предположим, что облака или туман разойдутся, будет ясное небо и яркое солнце. За час-другой из оболочки и гондолы испарится тонна влаги.

- И что тогда? - спросил Андре.

- "Орел" снова станет свободно парящим шаром. Или в какой то мере управляемым.

- Останемся пока здесь.

В двенадцать часов ночи он попросил нас спуститься в гондолу и поспать.

Сперва я промерил расстояние до льда. Оно колебалось от сорока пяти до пятидесяти метров.

Стриндберг приготовил койки.

- Полярный буй сброшен, - сказал я - Он уже не надеется достичь Северного полюса.

- Говори тише.

Тише. Прутья гондолы скрипели, паруса хлопали, шипели тросы, волочась по снегу и льду, ветер дул со скоростью четыре-пять метров в секунду.

- Он нас не слышит, - возразил я - А как понимать его слова о том, что можно обрубить тросы и идти на Гренландию, совершить там посадку завтра утром?

- Он говорил об этом как о чисто теоретической возможности.

- Нет, он говорил об этом в надежде на то, что мы предложим взять курс на Гренландию. И освободим его от ответственности. Он боится. Или тревожится. Он не рассчитывал на туман и влагу. Теперь ему нужно, чтобы мы сделали выбор, а он потом сообщит газетчикам всего мира: "Учитывая неблагоприятную погодную обстановку, оба моих спутника потребовали, чтобы мы отказались от нашего первоначального плана и попытались достичь суши на северном побережье Гренландии".

- Ты, вероятно, и прав и не прав.

- В самом деле?

- Только бы появилось солнце, подъемная сила шара сразу многократно возрастет.

- Ты обратил внимание на странную особенность взгляда Андре? - спросил я. - Когда он прищуривает глаза и зрачки начинают быстро бегать из стороны в сторону.

Не помню, ответил ли мне Стриндберг что-нибудь или нет.

- И тем не менее рядом с ним я почему-то чувствую себя спокойно, добавил я.

Гондола раскачивалась и убаюкивала меня, как люлька.

Во вторник, 13 июля, в половине одиннадцатого меня разбудил Стриндберг. Через люк в крыше гондолы он кидал мне в лицо маленькие снежки, слепленные из инея.

Я выбрался на палубу

- Доброе утро, - приветствовал меня Андре.

Губы у него пересохли и потрескались, щеки и подбородок обросли серой щетиной, под глазами залегли глубокие складки.

- Ветер переменился, - сказал он. - Около половины третьего подул норд, его скорость была три метра в секунду, потом она возросла до четырех-пяти метров. Теперь ветер западный, с тех самых пор, как Стриндберг поднялся. А то все был северный. Правда, недостаточно сильный, чтобы освободить этот проклятый трос. Если бы мы отцепились и поднялись метров на двести-триста, где ветер намного сильнее, сейчас мы опять были бы над Шпицбергеном. - Он добавил: - В остальном ночь прошла без происшествий. Ни птиц, ни тюленей, ни белых медведей, ни моржей.

Туман и белое безмолвие. Полное одиночество.

Время от времени солнце проглядывало сквозь облака, и мы со Стриндбергом сумели определиться с помощью нависазимута Глеерупа.

Ветер все больше отходил к западу. Он был порывистый и неустойчивый. Около полудня 13 июля от нескольких сильных порывов аэростат дернулся так, что гондолу бросило на лед.

Мы с Андре потеряли равновесие и упали на палубу. Пожалуй, мы могли вылететь за борт, если бы не ухватились судорожно друг за друга и за один из шести стропов гондолы.

Стриндберг незадолго перед тем забрался в отсек над строповым кольцом, там было потише.

После этого шар поднялся на высоту пятидесяти метров с лишним и пошел на восток со скоростью около трех метров в секунду. Балластные тросы шелестели по снегу и часа два безупречно выполняли свою роль, обеспечивая сравнительно постоянную высоту гондолы над льдом.

Стриндберг заметил следы белого медведя, который прошел на север. Они четко выделялись на снегу.

- Выпьем малинового сока за нашего четвероногого брата, - предложил я.

Стоя на тесной палубе воздушного шара, к северу от восемьдесят второй параллели - так далеко на север не проникал еще ни один летательный аппарат, - три человека выпили малиновый сок за белого медведя.

- Малиновый сок! - сказал я - Как будто нет на свете более благородных напитков. Джон Франклин вел куда менее спартанский образ жизни на борту своих кораблей "Террора" и "Эребуса". Хрустальные бокалы, серебро. Библиотека на две тысячи четыреста томов. Два автоматических органа - по одному на каждое судно, - которые исполняли не меньше пятидесяти музыкальных произведений. Уж они, наверно, выпили бы не малиновый сок, увидев первые медвежьи следы. И пили бы не из кружек, а из хрустальных бокалов.

- Тем не менее Франклин и оба его корабля плохо кончили, - сказал Стриндберг.

Одно было совершенно ясно. Надо что-то решать.

- Мой первый вопрос, - сказал я - Ты считаешь, у нас еще есть шанс достичь Северного полюса?

Андре улыбнулся своей обычной спокойной улыб кой, прищурив глаза.

- Или хотя бы пробиться на север дальше восьмидесяти шести градусов и тринадцати с половиной минут, достигнутых этим проклятым Нансеном?

- До вылета, - ответил Андре, - меня беспокоил вопрос об утечке. Потом меня встревожила потеря гайдропов. Теперь меня, нас волнует проблема метеорологического свойства. Туман, мелкий дождик, облака, температура. "Орел" получил дополнительную нагрузку, около тонны влаги и льда.

- Это мы знаем.

- Если мы выйдем на солнце, под ясное небо, ситуация в корне изменится.

- Но мы явно попали в очень мощную полосу облачности, - возразил я. Нас несет почти с той же скоростью, что облака. Идем куда-то на крайний восток Сибири. Скорость очень мала. Впереди безбрежный океан. Обледенение усиливается. Шар становится все тяжелее. Тут простая логика. Либо идти дальше и потерпеть аварию во льдах через несколько часов. Либо сбросить еще балласт и подняться настолько, чтобы балластные тросы оторвались от льда, и с помощью гайдропов попытаться выйти из облачности на север или на юг.

- Чертовски курить хочется, - обратился я к Стриндбергу, он слушал наш разговор через отверстие в парусиновом полу верхнего отсека и протянул мне свою табакерку.

- Ты упрощаешь, - сказал Андре.

- Это как же?

- Как только мы окажемся на солнце, как только лед растает и влага испарится, мы пожалеем о каждом грамме балласта, который ты теперь собираешься сбросить.

Андре опустил за борт лот. Коснувшись "грунта" он запрыгал и задергался, через десять минут стало ясно, что он волочится по снегу, а значит, "Орел" опять потерял высоту.

По команде Андре я вскарабкался на строповое кольцо, в наш грузовой отсек.

Здесь я должен пояснить одну вещь.

У нас было мало песка, если учесть, сколько балласта обычно берут на аэростаты такого размера. Взамен Андре взял лишний провиант, который был уложен так, что при необходимости его можно было по частям сбрасывать за борт, увеличивая тем самым подъемную силу "Орла".

Конечно, провиант - дорогостоящий балласт по сравнению с песком, но ведь мы получили почти все продукты в подарок от разных фирм, притом в таком количестве, что большую часть все равно пришлось оставить на острове Датском.

И вот по указанию Андре я принялся сбрасывать за борт пронумерованные упаковки с провиантом. Сперва сто килограммов, потом еще пятьдесят.

"Орел" пошел вверх.

Семидесятиметровые балластные тросы оторвались от льда. Три гайдропа (два примерно стометровой длины, третий - надставленный балластным тросом) принудили шар развернуться так, что парус стал на место, под ветер. Парус наполнился и заметно прибавил нам скорости.

Конечно, могло случиться чудо: солнце, безоблачное небо, сильный ветер несет "Орел" на большой высоте со скоростью двадцати тридцати узлов на юго-восток. Или на север, через полюс к Аляске. Но я никогда не верил в чудеса.

Я был убежден, что мы сядем на лед.

Для нас было бы лучше, если бы Андре попытался идти на юго-восток, к Земле Франца-Иосифа.

Тем не менее я его понимал.

Если ветер немного прибавит и если облака поредеют, мы за несколько часов прорвемся на север дальше, чем доходил Нансен.

Около часа ночи в среду, 14 июля, после того как гондола несколько раз подряд ударилась о лед, я выбрался на палубу.

- Доброе утро, - приветствовал меня Андре. - Очень жаль, если наш ход потревожил твой сон.

Вокруг шара летала одинокая птица. Она приблизилась, и мы убедились, что это голубь. Вероятно, один из четырех почтовых голубей, которых мы выпустили почти двенадцать часов назад.

Наконец он сел на строповое кольцо. Стриндберг попытался его поймать, но голубь взлетел и снова беспорядочно заметался в воздухе около аэростата.

- На что ты надеешься? - спросил я.

Андре пожал плечами.

- А ты?

- На то, что наш пеший переход по льду начнется, возможно, ближе к Земле Франца-Иосифа или к Шпицбергену.

- Ты боишься.

Я подумал.

- Нет, по-моему, не боюсь. Просто я теперь уверен, что наша затея безнадежна.

- Черт с ним, - сказал Андре и велел нам сбрасывать балласт, чтобы "Орел" поднялся и гайдропы еще раз могли повернуть парус на место.

С половины второго мы шли прямо на восток.

Около трех ветер несколько сместился к югу, и наш курс изменился на ост норд-ост.

Отяжелевший от влаги и льда атоостат терял высоту, и снова гондола запрыгала по льдинам, как мяч.

Стриндберга опять укачало, у него началась рвота с сильным кашлем.

В начале шестого тучи развеялись, открылось синее небо, солнце с востока дохнуло на нас теплом.

"Орел" медленно пошел вверх.

Андре вопросительно посмотрел на меня.

- Решай сам, - ответил я.

Андре надолго призадумался Потом осторожно открыл клапаны и снова закрыл их, как только балластные тросы коснулись льда. После этого он спустил на лед якорь, и наш полет прекратился. Это было в половине седьмого утра, 14 июля.

Мы находились на 82°56' северной широты и 20° восточной долготы1.

1 От условного начального меридиана. По Гринвичу - 29° восточной долготы.

- Тебе надо решать, - сказал я Андре - Либо мы отчаливаем и идем дальше, либо садимся.

- Я не единственный член экипажа "Орла". - Он повернулся к Стриидбергу. - Твое мнение?

- Ветер дует в основном на северо-восток, - ответил тот, нерешительно улыбаясь. - Не очень-то похоже, чтобы нам удалось подойти близко к полюсу. Разве что ветер вдруг усилится и сместится к югу. Мне это кажется маловероятным. Можно также допустить, что он вдруг подует на юг или юго-запад и в несколько часов принесет нас в Россию. Но это тоже маловероятно. Если продолжать идти нынешним курсом, нас понесет над Ледовитым океаном к Новосибирским островам. Ветер слабый, мы пойдем медленно. А сброшено уже очень много балласта. Вряд ли нам удастся достичь Сибири или островов к северу от нее.

- Ты считаешь, что мы должны сесть? - спросил Андре. Губы его распухли, потрескались, во рту пересохло.

Я достал из гондолы бутылку "Лучшего Коронного Пива", откупорил и подал ему.

Андре повторил свой вопрос.

Стриндберг опять улыбнулся. Его лоб избороздили морщины, брови насупились, щетина на щеках и подбородке казалась пегой. Он поминутно облизывал губы. Глаза припухли и покраснели, на ресницах налипли желтые комочки. Я заметил нервные движения его рук.

- Трудно оценить все "за" и "против", - сказал он наконец. - Не знаю. Но если лететь дальше, то на такой высоте, чтобы мы могли поспать и отдохнуть.

- А что думаешь ты? - Андре обратился ко мне.

- Ты уже знаешь мое мнение.

- Сформулируй его.

- Ты полагал, что "Орел" сможет лететь не меньше тридцати суток на высоте сто пятьдесят-двести метров над льдами, - сказал я. - Наш французский друг Алексис Машурон считал, что мы продержимся в воздухе еще месяц, если переберемся на строповое кольцо и обрубим гондолу и несколько балластных тросов Однако не прошло и сорока восьми часов после старта, как подъемная сила шара уже уменьшилась настолько, что гондола ударилась о лед.

- Туман, влажность, обледенение, - сказал Стриндберг - И потеря гайдропов.

- Продолжай, - сказал Андре.

- Приходятся признать, что наш полет технически не удался. Продолжать его - значит, скорее всего, уйти еще дальше от островов и материка. Следовательно, надо сесть. Нам придется идти по льду гораздо меньше, чем прошли Нансен и Юхансен.

Андре опустил голову на ладони.

- Тебе нужно время на размышление? - спросил я.

Сколько часов всего удалось нам поспать после старта с острова Датского?

- Все дело в усталости, - произнес Андре.

Он встал и осторожно открыл клапаны. Засипел газ, "Орел" медленно пошел вниз. Андре дал команду тормозить спуск, сбрасывая остатки песка, чтобы посадка была возможно мягче.

Почтовый голубь продолжал летать вокруг аэростата. Вдруг - мы видели это все трое - он сложил крылья, камнем упал вниз и исчез в снегу.

Около восьми часов гондола коснулась "земли". Мы продолжали стоять на палубе, если бы мы спрыгнули на лед, "Орел" снова поднялся бы вверх на несколько минут.

Гондола повалилась на бок и поползла, вспахивая снег. Мы держались за приборное кольцо и стропы.

Клапаны были маленькие, и только в десять минут девятого "Орел" огромным куполом лег на полярный лед.

Мы покинули гондолу и ступили на льдину, покрытую пятисантиметровым слоем тяжелого, мокрого снега.

- Голова кружится, - сказал Стриндберг. - Такое чувство, будто лед качается на волнах.

Он отыскал в гондоле один из своих фотоаппаратов, укрепил его на штативе и отошел немного на юг, чтобы сделать снимки нашей посадки.

- Хорошая посадка получилась, - сказал Андре. - Мягкая, без единого толчка. А то, что гондола прокатилась немного по льду, это неизбежно.

Потом медленно обошел вокруг шара.

Первым делом надо было ставить палатку, тут я не нуждался в указаниях Андре.

Мы еще раз каждый порознь провели определение места, и прежний результат подтвердился. Мы находились на 82°56' северной широты и 20°52' восточной долготы.

Стриндберг взял наудачу две банки консервов.

- Из мяса и воды получается суп, - сказал он. - А суп всегда идет легко. Даже если ты устал до смерти.

Мы окликнули Андре.

Он не участвовал в работе. Он медленно ходил вокруг шара.

Андре нехотя подошел к нам.

- Оболочка, пояс, сеть, стропы - все покрыто толстой коркой льда, отметил он. - Не меньше тонны льда.

Поев, мы со Стриндбергом подошли к гондоле, открепили стропы и не без труда поставили ее прямо.

Андре привязал национальный флаг к 2,5-метровому шесту и приторочил его к гондоле.

- Вы двое можете спать в гондоле, - распорядился он. - Троим будет слишком тесно. Я лягу в спальном мешке в палатке.

У нас не было ни сил, ни охоты спорить.

- Я смертельно устал, - сказал Стриндберг. - Как приятно быть смертельно усталым, когда знаешь, что можно в любую минуту спокойно лечь и поспать. Даже оттягиваешь эту минуту, чтобы потом сильнее насладиться.

Он стоял на коленях, глядя наружу в одно из двух окошек гондолы.

- Андре пытается влезть на шар, - произнес он немного погодя.

- Может, он еще не уразумел, что ситуация в корне изменилась, заметил я.

- В оболочке осталось много газа, - сказал Стриндберг. - Знаешь, что я думаю?

- Знаю. Ты думаешь, что Андре закрыл клапаны.

Проснувшись в четверг, 15 июля, я почувствовал, как меня всего ломит. Так бывает, когда долго лежишь на не слишком мягкой постели.

Мы приготовили завтрак и расселись в палатке на большом спальном мешке.

- Нам надо обсудить ситуацию, - сказал Андре. - И принять решение, как действовать дальше. У нас есть три альтернативы.

- Это какие же? - спросил Стриндберг.

- Начнем по порядку. Мы можем остаться на льдине. Она медленно дрейфует на юг.

(Перед завтраком, когда солнце на минутку проглянуло сквозь тучи, Стриндберг определил наше место, и оказалось, что со вчерашнего дня нас отнесло на юго-юго-запад.)

- Мы дрейфуем к югу, - продолжал Андре. - Во всяком случае, в южном направлении. Путь дрейфа может измениться. Это не исключено. Никто не знает ничего наверное о течениях полярного бассейна и их особенностях. Преимущества первого варианта очевидные: от нас не потребуется никаких усилий. Минусы тоже очевидны. Рано или поздно - точно определить, когда это будет, нельзя - мы достигнем границы дрейфующих льдов. Дальше мы всецело будем зависеть от нашего, мягко выражаясь, утлого суденышка из деревянных реек и шелка. Вариант второй. Мы нагружаем сани и идем к Северо-Восточной Земле Шпицбергена, точнее, - к Семи островам, что севернее нее.

Доктор Лернер, корреспондент "Кельнише Цайтунг", вызвался, используя зафрахтованный им пароходик "Экспресс", возможно севернее на этих островах устроить на видном месте склад и обозначить его четким ориентиром. У нас не было никаких оснований полагать, что Лернер не выполнил своего обещания, тем более что на борту "Экспресса" находился также его коллега и конкурент, доктор Фиолет из "Берлинер Локальанцейгер". К тому же Сведенборгу было поручено проследить после нашего старта, чтобы склад был устроен.

- Наша третья возможность. Идти через льды на юго-восток к малоисследованному архипелагу, который называется Землей Франца-Иосифа и состоит по меньшей мере из пятидесяти островов и островков. Этот путь выбрали Нансен и Юхансен, когда оставили "Фрам" в 1895 году. На этом архипелаге они зимовали. И весной 1896 года встретили спортсмена и полярного исследователя Фредерика Джексона, неподалеку от его базы Эльмвуд на мысе Флора. У нас там тоже есть склад.

- Вы неточно выражаетесь, - сказал я. - Они оставили "Фрам", чтобы попытаться дойти до Северного полюса. И только когда сдались, пошли на мыс Флора.

- Проклятая восемьдесят шестая параллель, - пробурчал Стриндберг. Меньше четырехсот двадцати километров до полюса.

- Итак, - подытожил Андре, - три альтернативы. Остаться там, где мы сели, и дрейфовать туда, куда нас понесет. Идти к Шпицбергену, к Семи островам. Идти к Земле Франца-Иосифа, на мыс Флора.

- Сам-то как считаешь? - спросил я.

- Я не мыслю себе неподвижного сидения на дрейфующем льду, - ответил Андре.

- Я тоже, - сказал Стриндберг.

- Ничего не знаю хуже пассивности, - добавил я. - Значит, тут мы все трое согласны. Мы не дрейфуем вместе со льдами, мы идем через них.

Мы сидели в палатке на тройном спальном мешке, пили горячий кофе и обсуждали сложившуюся ситуацию.

- До Семи островов около трехсот двадцати километров, - говорил я. До северной части Земли Франца-Иосифа - не меньше трехсот пятидесяти, да там еще несколько десятков километров до джексонова мыса Флора. Верно? Элементарный здравый смысл говорит за то, что нам надо попытаться дойти до Семи островов, - закончил я. - Но, кажется, полярные исследователи органически лишены элементарного здравого смысла? Нансенов "Фрам" дрейфовал вместе со льдами с востока на запад. Очевидно, идти в сторону Земли Франца-Иосифа, то есть на юго-восток, - значит, рисковать, что льды в это же время будут относить нас на запад. Какую скорость может развить человек, который тащит тяжелые сани? И какова встречная скорость дрейфа?..

В кастрюле было много кофе.

Ветер был слабый, мелкий дождичек нам не мешал.

- Мы должны что-то решить, - сказал Андре.

- Ты уже достаточно ясно выразил свое мнение, - ответил я и повернулся к Стриндбергу. - Твое предложение?

- Мыс Флора, - оказал он, бросая окурок в снег.

- Значит, решено, - подвел я итог.

- Сейчас без десяти одиннадцать по Гринвичу, - сказал Стриндберг. Пятнадцатое июля 1897 года.

Мы продолжали идти на юго-восток, к Земле Франца-Иосифа. Лед был местами ровный, местами изрезанный торосами и разводьями. Опять нас окружал густой туман.

Иногда удавалось пройти шесть-семь километров за пять часов, иногда уходило десять часов на два километра.

В ночь с 3 на 4 августа было ясно, хорошая видимость. Тщательно определив свое место, мы установили, что после настойчивого марша на юго-восток находимся лишь в десяти километрах западнее того места, где был наш лагерь 31 июля.

- Надо подумать, будем ли мы и дальше идти к Земле Франца-Иосифа или повернем на Семь островов, - сказал Андре.

- Важные решения не стоит принимать на пустой желудок, - отозвался я.

Мы разбили лагерь на просторной заснеженной льдине. Как обычно при ясном небе, температура опустилась на несколько градусов ниже нуля. Стриндберг зажарил несколько кусков медвежатины.

- Надо что-то решить, - повторил Андре.

- Да что ты говоришь! - сказал я.

- Две недели идем к Земле Франца-Иосифа, - продолжал он. - Тащили сани полтораста, а то и все двести километров. Но нас сносило на север, на северо-запад и на запад. И мы приблизились к цели от силы километров на сорок.

- Продолжай, - сказал я. - Тут все свои: математики, инженеры и аэронавты.

- Нас сносит на запад, никакого сомнения, лед дрейфует к западу.

- Для тебя это не должно быть новостью. Нансенов "Фрам" тоже дрейфовал с востока на запад. Вместе со льдами, в которые вмерз. Года два или три дрейфовал.

- Будем рассуждать спокойно, - сказал он.

- А мы и рассуждаем спокойно, - ответил я. - Но тебе нужно, чтобы мы приняли решение за тебя.

- Какое решение? - спросил он.

- Чтобы мы плюнули на Землю Франца-Иосифа, мыс Флора и Фредерика Джексона и пошли к Семи островам.

- Дрейф льда говорит за такой вариант.

- Нильс Стриндберг, - я приподнялся, - как ты считаешь? Земля Франца-Иосифа или Семь островов?

Стриндберг уже забрался в спальный мешок.

- Семь островов, - сонно вымолвил он. - Семь - счастливое число.

4 сентября, суббота. Я проснулся утром от боли в ногах, осторожно растолкал Андре, и мы дружной песней разбудили Стриндберга: в этот день ему исполнилось двадцать пять лет.

Я отсалютовал из винтовки. Андре вручил Стриндбергу два письма: одно от его невесты Анны Шарлье, другое от родителей. Я отыскал письмецо великого Сванте Аррениуса, оно так долго пролежало в моем заднем кармане, что с трудом удалось извлечь его из конверта.

В этот день мы прошли немного. Уже через два часа Стриндберг провалился вместе с санями в воду после неосмотрительной попытки пересечь разводье, затянутое свежим льдом. Я поставил палатку, пока Андре выручал Стриндберга и его сани с грузом.

Стриндберг был почти без сознания от холода. когда мы втащили его в палатку.

- Ты слишком часто попадаешь в воду, - сказал Андре. - Тебе следует быть поосторожнее.

- Ты снова начал надеяться? - спросил Стриндберг.

Тяжелая, напряженная неделя. Ветер все время менял направление и дул сильней и сильней. Температура колебалась от минус одного до минус семи градусов. Было видно невооруженным глазом, как движется лед. Прямо у нас по ходу появлялись или смыкались пятидесятиметровые трещины.

Кратковременные сильные снегопады. Еще более кратковременные холодные моросящие дожди.

Андре жаловался на запоры; странно, до сих пор нас упорно преследовал понос.

Я подстрелил несколько чаек, пять штук двумя патронами. На вкус неплохо, да только маловато в них мяса.

Запас медвежатины был на исходе.

Меня мучила левая нога, на стопе появились два гнойника.

- Я-то знаю, что это такое, - сказал Стриндберг. - У меня тоже был нарыв.

- Боль нельзя измерить, - возразил я. - У тебя был один нарыв, у меня их два. Смешно полагать, что два нарыва вдвое больнее одного. Может быть, мои нарывы в пять раз больнее твоего. А еще у тебя не было таких судорог, как у меня. Нет, - повторил я, - страдания и боль нельзя измерить.

Стопа распухла, и башмак сильно жал. Я не мог как следует упереться в лед ногой и не справлялся в одиночку с санями.

Андре и Стриндберг уходили на несколько сот метров вперед, потом возвращались и тянули мои сани. Я только подталкивал сзади, на большее меня не хватало.

Вся левая нога болела. Наше продвижение осложнялось тем, что у Стриндберга тоже ныла нога.

Изменив курс, мы теперь шли на вест-зюйд-вест.

Дневные переходы становились все короче.

Ночи прибывали. Когда рассеивался туман и редели облака, можно было различить на небе первые звезды.

Из-за бурана и мороза двое суток пришлось отсиживаться.

Поясню: под словом "отсиживаться" я разумею, что мы сидели в палатке, дрейфуя вместе со льдами.

Температура держалась около минус восьми градусов, скорость ветра колебалась от десяти до четырнадцати метров.

Минус восемь по Цельсию - не так уж много. Но ветер!..

- Запиши в свой научный журнал, - сказал я Андре. - Мокрый носок замерз меньше, чем за тридцать секунд.

Мы отсиживались в палатке. Ветер трепал полотнище, лед рокотал и гудел от сжатия.

12 сентября к полудню прояснилось настолько, что нам со Стриндбергом удалось определить место.

- Крепкий норд-ост, - сказал я Андре. - То, что надо, верно? Нас несет на юг, почти прямо на Семь островов, так ведь? Откуда у тебя такое доверие к ветрам? Ты знаешь, где мы находимся?

- Хотел бы узнать, - ответил Андре. - Только без пустой болтовни.

- Ну так вот, мы находимся километрах в десяти восточнее и несколько севернее точки, в которой были десять дней назад. Развили неплохую скорость. Идем бейдевинд, курсом на Северный полюс. Похоже, дрейфующий лед лучше приводится к ветру, чем твой бесподобный шар. Жалко, что мы расстались с полярным буем. Он мог бы нам пригодиться через несколько дней.

- Я замечаю у тебя признаки неуравновешенности.

- Ничего подобного. Я плечистый добродушный богатырь. Записано черным по белому. Смотри лондонскую "Дейли ньюс". Я вполне уравновешен. Устал да, но насчет неуравновешенности это ты зря. Я много размышлял. Хотелось бы кое о чем с тобой поговорить. Но могу воздержаться, если тебе не хочется.

- Болтай на здоровье, - ответил он. - Давай болтай.

Он выбрался из спального мешка и лег поверх него, закутавшись в одеяло Лембке.

- Чертовски жарко, - сказал он.

- Ничего подобного, - возразил я. - Здесь очень даже прохладно. Просто у тебя жар.

В палатке царил полумрак, хотя было около часа дня. Брезент изнутри и снаружи покрылся ледяной коркой. Я отыскал свечу и зажег ее.

- У меня осталось еще четыре свечи. Жаль, что не сорок и не сто. Одной свечи достаточно, чтобы в палатке было светло и даже тепло, если снаружи завалить палатку снегом. Но в наших запасах нет свечей, Андре. Я положил шесть штук в свои личные вещи, чувствовал, что они нам пригодятся. Почему в твоем списке не значатся свечи?

- Приходится выбирать, - ответил Андре. - Взвешивать все "за" и "против", исключать многое, что кажется необходимым.

- Я частенько вспоминаю старт, - сказал я. - Как мы потеряли гайдропы, когда гондолу прижало к воде Датского пролива и вы со Стриндбергом в панике сбрасывали балласт мешок за мешком, пока "Орел" не превратился в свободно летящий шар.

- Продолжай.

- Я всегда считал тебя знатоком воздухоплавания. И не только я, вся Швеция, почти вся Европа. Я прочел все твои заметки о полетах на "Свеа". Некоторые из них у меня с собой. Я снова перечел их, когда не спалось.

- Ну?

- Знаешь, сколько раз поднимался на шаре Чарлз Грин? Если не ошибаюсь, пятьсот двадцать шесть. А Гастон Тиссандье? Сотни полетов, он, наверно, потерял им счет. И вдруг дней десять назад мне пришло в голову, что ты, Андре, который задумал и начал самую большую и рискованную в мире экспедицию на воздушном шаре, - ты до этого совершил только девять полетов на маленьком, плохоньком шаре. Девять полетов! Всего-навсего. Это значит, что как воздухоплаватель ты любитель и новичок. Шар "Свеа", около тысячи кубических метров, - пигмей среди воздушных шаров! Ты самоучка. Этим я не хочу сказать ничего дурного о самоучках вообще. Я тоже совершил только девять полетов вместе со Сведенборгом в Париже. Но у нас были квалифицированнейшие руководители, мы прошли методическое обучение. Осторожный старик Лашамбр, для которого аэронавтика была делом ювелирной тонкости. Не столь осторожный усач Алексис Машурон. Замечательный мастер Безансон, который относился к воздухоплаванию как к изящному искусству и в то же время как к сложному спорту. Я говорю это не затем, чтобы тебя обидеть.

- А я не из обидчивых, - ответил Андре.

- Не исключено, что я больше твоего знаю об аэронавтике. Во всяком случае, мне так казалось, когда ты сбрасывал балласт над Датским проливом.

Стриндберг разжег примус, чтобы приготовить легкий обед. Льдина развернулась на восток, и, как я ни старался закупорить вход, в палатку проникал снег, влекомый норд-остом.

- У меня здесь, в моих вещах, твой отчет о попытках управлять шаром "Свеа" с помощью паруса и гайдропов, - сказал я. - Опыт произведен 14 июля 1895 года, отчет датирован 12 декабря.

- Совершенно верно, - заметил Андре.

- Превосходный отчет, куча цифр, кроки, данные о ветре и курсе. И написано, что тебе удалось заставить шар идти под углом до тридцати градусов к направлению ветра.

- Совершенно верно, - повторил Андре.

- Но весь полет длился три с половиной часа!

- Мой шестой полет на "Свеа", - сказал он. Ветер крепчал. Напрягая слух, мы различали гул и рокот льда.

- Одна-единственная попытка управлять шаром с помощью паруса и гайдропов - это все, на чем ты основал нашу попытку дойти до Северного полюса, - сказал я. - Ты убедил в том, что это возможно, не только короля Оскара, Альфреда Нобеля, Диксона и Ретциуса. О Норденшельде я уже и не говорю. Тебе удалось убедить весь мир. Кроме экспертов-воздухоплавателей. А то, что конструкция парусов и размещение гайдропов - ошибка на ошибке? Три гайдропа были укреплены слишком близко к центру шара. Балластные канаты привязали за кольцо перед парусом...

- Совершенно правильные замечания, - ответил Андре. - Если не ошибаюсь, ты уже высказывал их.

- И те и другие канаты надо закреплять с наветренной стороны стропового кольца, возможно ближе к корме.

- Ты прав.

- Я плохой полемист, - вступил Стриндберг. - И мне не хотелось бы критиковать задним числом. Но факт есть факт: мы с Экхольмом еще в прошлом году отмечали, что гайдропы помещены слишком близко к центру шара.

- В самом деле? - сказал Андре.

- Ты обещал это исправить, - продолжал Стриндберг. - Но так ничего и не сделал.

Андре сбросил одеяло.

- Жарища окаянная.

- У тебя жар, - сказал я. - Хотя некоторые говорят, будто севернее семидесятой параллели жара не бывает. Дать тебе опий или морфий?

- Ни того, ни другого.

- Я не хочу тебя принуждать.

- Ты не можешь меня принудить.

- Когда доктор Экхольм вышел из состава экспедиции, - сказал я, - он, в частности, утверждал, что шар пропускает газ. Что он не продержится месяц в воздухе, как ты обещал.

- В частности, - повторил Андре.

- А твои слова?

- Какие именно?

- Будто "Орел" продержится в воздухе тридцать дней, семьсот пятьдесят часов. Семьсот пятьдесят часов, а на деле не прошло и пятидесяти часов, как гондола уже билась о лед.

- Обледенение, - ответил он. - Влага и обледенение. Больше тонны лишнего веса прижимали шар вниз, когда мы сели. Если бы не влага и лед, мы сейчас были бы в Сибири или на Аляске.

- Экхольм считал, что шар не держит газ, - повторил я. - Нобель предложил оплатить новый шар. Ты отказался.

- Конечно, - ответил Андре. - "Орел" - лучший из всех воздушных шаров, какие когда-либо конструировались. Зачем делать новый шар? В лучшем случае он был бы равен "Орлу". Гайдропы, паруса, управляемость шара? Чертовски сложная штука.

- Почему заранее не проверить шар - подъемную силу, утечку газа, управление?

- Нехватка времени, - сказал Андре. - У нас попросту не было на это времени. Не было времени, дорогой друг.

Буря, сильный мороз. Ветер сместился к норд-весту.

Час за часом мы обсуждали свое положение.

- Мы должны быть реалистами и циниками, - сказал я.

- Кто тебе мешает? - спросил Андре.

- Я устал. Чертовски устал. У меня сводит ноги, а на левой ступне два нарыва. Но ведь я самый крепкий. Ты уже немолод, Андре. А ты, Стриндберг, слишком молод и слаб. Дальше возиться с санями нет смысла. Продолжать наш переход - переход вслепую - нелепо. Мы идем на восток, нас сносит на запад, идем на юг, нас сносит на север. И в какую бы сторону мы ни шли, куда бы нас ни сносило, одно несомненно: впереди зима, бураны и неслыханные морозы. Я самый крепкий, и то не боюсь честно признать, что долго не выдержу. Из-за больной ноги я еще дня два не смогу один тащить сани. А потом придет моя очередь помогать вам. Единственный разумный выход - построить из снега и льда надежную хижину. Тогда у нас будет шанс пережить зиму и весной двинуться дальше.

- Я уже давно об этом думаю, - сказал Стриндберг.

- Я подчиняюсь мнению большинства, - сказал Андре.

- Как всегда, - заметил я.

Воспользовавшись тем, что ветер ненадолго стих, мы со Стриндбергом проверили наши запасы. Итог был неутешительным. Пришлось вводить норму: в день на троих четыреста граммов мяса, двести граммов концентрата, семьдесят пять граммов размоченных галет или хлеба и две порции горячего кофе или какао.

При таком пайке можно растянуть провиант на три недели.

Андре крепко спал, завернувшись в одеяло.

- Он лазил в аптечку, - сказал я. - Ящик сдвинут на несколько дециметров, на крышке нет снега. Насколько я могу судить, взял облатку с опием и облатку с морфием.

С утра слабый северный ветер, небольшой снегопад, туман, видимость несколько сот метров, около двух градусов мороза.

Было ясно, что нам нельзя оставаться на этой льдине. Она была совсем маленькая: развалившийся торос с припаем из обломков льда.

- Что же это ты, Андре, не воспользовался случаем произвести научные наблюдения, пока мы сидели без дела, не проверил толщину и плотность льда? - съязвил я.

Андре предложил сделать вылазку и. поискать подходящую льдину для зимовья.

- И оставить здесь все наше снаряжение? - спросил я.

- Да. Без него мы успеем разведать площадь побольше.

- Пойдем врозь? Каждый в свою сторону?

- Ну да, почему нет?

- Либо у тебя помрачился рассудок, либо ты еще не проснулся. Лед движется, все меняется - разводья, торосы, снегопад, туман. Что за безумная идея! Чтобы мы разошлись на разведку, ты - на восток, Стриндберг - на юг, я - на запад!

- Нет так нет, - сказал он.

- Не пройдет и четверти часа, как мы затеряемся в этой проклятой белой каше.

- Завтра все трое были бы мертвы, - добавил Стриндберг.

Мы свернули лагерь. С палаткой пришлось повозиться: ледяная корка внутри и снаружи. Мы соскребли лед, но не решились сложить палатку. Чтобы не лопнул брезент, расстелили ее в лодке.

- Когда-то она весила девять килограммов, - сказал я. - Теперь все двадцать.

- Мешок тоже когда-то весил девять килограммов, - заметил Стриндберг.

Пока мы нагружали сани, чуть южнее нашего лагеря открылось широкое разводье. Это означало, что поиски подходящей льдины придется начать с лодочного перехода.

- Странно, - сказал я, - как упорно и настойчиво мы идем на юг. Хотя лед сейчас, возможно, Дрейфует на запад, и мы дальше продвинемся на юг, если пойдем на юго-восток.

Мы продолжали идти на юг. Шли страшно медленно - из-за бесконечных торосов, из-за свежего сухого снега, который не позволял как следует упереться ногами, скрывал щели и трещины, а местами образовал метровые сугробы - в рассеянном свете не различишь, мы замечали их, только когда спотыкались и падали ничком.

Под вечер мы нашли льдину, которая внушала доверие. Она была на редкость ровная, без единой лужицы пресной воды.

Мы остановились посередине, подле большой, почти кубической глыбы льда высотой около двух метров.

Я заметил, что Андре тоже хромает.

- Нарыв? - спросил я. - Судороги?

- Ничего особенного, - ответил он.

- Очень больно?

- Терпеть можно.

Мы со Стриндбергом сели на сани с подветренной стороны глыбы.

Андре обошел льдину. С севера, востока и юга ее окаймляли невысокие торосы, на западе медленно росло свежее разводье, тут же покрываясь коркой молодого льда.

Снегопад прекратился, но видимость оставалась плохой. Мороз крепчал, ветер постепенно усиливался.

Мы со Стриндбергом раскурили трубки. На ходу нас прошиб пот, зато теперь мы продрогли. Впрочем, мы так привыкли мерзнуть, что перестали с этим считаться.

Андре ходил по льдине сужающимися кругами и на каждом втором шагу втыкал в лед гарпун.

Толщина снега была около двадцати сантиметров, не считая глубоких сугробов с подтветренной стороны торчащих глыб.

- Ну? - сказал я, когда он вернулся.

- Льдина как будто крепкая, - ответил он. - Но она покрыта снегом, при таком свете трудно судить о ее строении.

Посовещавшись, решили разбить лагерь. Можно было и не совещаться, все равно мы слишком устали, чтобы идти дальше.

Ставить обледеневшую палатку было нелегко. Спальный мешок скрипел и стонал, когда мы его расстилали, будто торос.

Стриндберг разжег примус и приготовил скудный ужин. В палатке потеплело, а когда лед и иней оттаяли и прекратилась капель, стало и вовсе уютно.

Стриндберг лег и тотчас уснул.

Пополуночи уже начало светать, я проснулся и увидел, что Андре приоткрыл палатку и стоит на коленях у выхода. Он уже снял куртку и теперь стягивал через голову толстый свитер.

- Не спится? - спросил я.

- Чертовски жарко, - бросил он через плечо. - А ты почему не спишь?

- В палатке совсем не жарко, - ответил я. - У тебя температура. Я из-за тебя проснулся.

Он промолчал.

- По-твоему, я с тобой слишком резок?

- Каждый вправе быть самим собой, - сказал он.

Мы говорили тихо, чтобы не потревожить Стриндберга.

- Теперь ты осознал все безумие твоей затеи с шаром? Ошибки в замысле. Плохое снаряжение. Провал был предрешен. Я уже не говорю про гайдропы и твою панику на старте.

- Нет, - ответил он.

- Не хочешь осознать?

- Нет.

- Тут мы с тобой сходимся, - сказал я. - Я тоже отказываюсь признать всю нашу экспедицию безрассудной затеей.

Андре лег поверх спального мешка и завернулся в одеяло.

Через несколько минут снова послышался его голос:

- Нобель, Альфред Нобель - один из величайших безумцев, каких я когда-либо встречал.

Минус четыре, крепкий норд-норд-вест, сплошная облачность.

Мы начали сооружать зимовье возле высокой глыбы, так чтобы она образовала одну из стен.

Мы со Стриндбергом начертили план. Ширина домика - три с половиной метра, длина - около шести, три помещения: кладовая, кухня с "гостиной" и в самой глубине - спальня, площадью чуть больше спального мешка. Условились делать двойные стены с воздушной прослойкой около десяти сантиметров, чтобы лучше защититься от предстоящих морозов.

Назначили Стриндберга подрядчиком и приступили к строительству.

Строительного материала - льда - кругом было сколько угодно, но нам не хватало нужного инструмента. У нас были только топор (латунный, со стальным лезвием) и маленькая пила-ножовка.

Нам бы две хорошие, метровые пилы, какими работают в лесу.

- Кстати, о пробелах, - сказал я Андре. - Ледовый бур тоже не помешал бы. С ним гораздо легче проводить научные исследования толщины дрейфующих льдов, которыми ты так увлекаешься. Между прочим, впервые мне в самом деле хотелось бы знать толщину льда - льдины, на которой мы находимся. Ее строение. Насколько она однородна и все.такое прочее.

Во второй половине дня мы со Стриндбергом успели выложить фундамент, стало хоть видно, каким будет домик, и можно было убедиться, верно ли рассчитаны помещения.

Тут нашу работу прервал выстрел. Андре удалось застичь врасплох тюленя и убить его из двустволки. Мы торжествующе приволокли тюленя в лагерь.

Если прежде, когда удавалось убить медведя, мы могли взять только мозг, сердце, почки и несколько кусков мяса, а все остальное доставалось песцам и пернатым хищникам, то теперь не надо было думать о тяжести саней.

- Провиант на ближайшие три недели, - сказал Андре.

Мы устроили пир, зажарили тюленье мясо на тюленьем жире и наелись до отвала. Наши бороды лоснились от жира.

- Еще восемь тюленей, - сказал Андре, - и мы будем обеспечены на всю зиму.

- Жиры, белки, но как мы обойдемся без твоих углеводов? - спросил я.

- Кровь, - ответил он. - Она на вкус сладкая. В ней должны быть углеводы.

Мы со Стриндбергом продолжали строить домик; дул сильный норд-вест, температура воздуха падала.

Я нашел замерзшую лужу пресной воды в тридцати шагах от домика. Сделал топором прорубь, и работать стало легче: клади осколки льда, комья снега и поливай водой - она быстро замерзает, и получается прочная стена не хуже кирпичной.

Моя нога заживала, зато у Стриндберга на ногах появились новые нарывы.

Андре сделал несколько безуспешных попыток определить толщину льдины. В снегу на торосах собрал образцы глины и гравия. Нашел даже кусок прогнившего дерева.

В разводье у западного края льдины он поставил ярус, нет, пародию на ярус: вместо крючков гнутые булавки с наживкой из тюленьего жира. И конечно, ничего не поймал.

Один раз он упал навзничь на лед и остался лежать с поджатыми ногами. Мы подбежали к нему, но он поднял руку.

- Ничего особенного, судороги. Оставьте меня. Скоро пройдет.

Через несколько минут он выпрямил ноги, но встать не смог. Мы отнесли его в палатку, хотя он возражал.

Семнадцатое сентября был большой день. Солнце проглянуло между облаков, позволяя достаточно надежно определить место, и мы установили, что последние пять дней нас несло на юг со средней скоростью целых два километра в час.

Видимость была не ахти какая, тем не менее часа через два Андре объявил, что видит землю на юго-юго-западе.

Это не была галлюцинация. Мы видели невооруженным глазом остров, покрытый льдом.

Стены нашего домика были подняты уже на полметра, и мы со Стриндбергом прервали работу.

Никакого сомнения: впервые за два месяца показалась земля. Мы прикинули, что до нее километров десять.

Такое событие стоило отметить. Я подстрелил несколько чаек. Мы изжарили их на тюленьем жире и выпили по кружечке сладкого малинового сока.

- Это, должно быть, остров Нью-Айсленд1, он лежит между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа, - сказал Андре.

1 На современных картах - остров Белый.

Других вариантов не могло быть.

- Мы продвинулись больше градуса по широте, - добавил он.

- С каких пор? За какое время?

Андре рассмеялся.

- Больше градуса продвинулись, - повторил он. - Плевать, за какое время. Главное - дрейфовали быстро. Дрейфовали на юг.

И в эту ночь я проснулся из-за него. Видно, сон у меня стал чутким.

Выбравшись из спального мешка, он растирал икроножные мышцы, вытягивал ноги, снова сгибал, ворочался с боку на бок. Наконец прекратил массаж, встал на колени, порылся в аптечке, проглотил что-то и запил снеговой водой.

Немного погодя я спросил:

- Как себя чувствуешь?

- Жарко.

- Принял бы немного морфия или опия, - сказал я.

- Обойдусь без лекарств.

Я раскурил трубку.

- Послушай, - сказал я. - Этот твой ярус с булавками... Когда я был мальчишкой, я ловил в ручье форель самодельной удочкой. Простая нитка, крючок из булавки. Но мы уже взрослые, и кругом полярное море. Не дети, а трое взрослых. Вместо новых самозарядных винтовок у нас два древних гладкоствольных ружья. Даже настоящей рыболовной снасти нет. Нет сети, только самодельный ярус с гнутыми булавками вместо крючков. Море кишит рыбой, а у нас даже сети нет.

Андре ничего не ответил. Он спал. Спал, часто дыша открытым ртом. Я накрыл его одним из наших одеял.

Восемнадцатое сентября. Мы заспались, нас разбудил отнюдь не музыкальный звук, извлеченный Стриндбергом из моего охотничьего рога. Андре и я выбрались из палатки.

Стриндберг укрепил флаг на багре и воткнул его в лед. Полотнище колыхалось на слабом северном ветру. Он крикнул "ура!" в честь короля Оскара II, и мы хрипло вторили ему.

Праздник - двадцать пять лет со дня восшествия на престол короля Оскара.

Хорошая погода, воздух сухой, два-три градуса мороза, редкая облачность, высокое небо.

- На скрипке у меня получается лучше, чем на охотничьем роге, - сказал Стриндберг.

Мы плотно позавтракали - тюленина и жидкий кофе. Наелись так, что потом часа два валялись на спальном мешке и дремали. Только пополудни мы со Стриндбергом снова взялись строить.

Среди дня Андре удалось подстрелить тюленя.

- Провиант еще на три-четыре недели, - отметил он.

Следующий день: четыре градуса мороза, слабый северный ветер.

Нас несло мимо северо-восточной оконечности Нью-Айсленда в каких-нибудь двух километрах.

Мы со Стриндбергом продолжали рьяно трудиться.

Андре бродил по льдине, занимаясь научными наблюдениями. Во второй половине дня он подстрелил еще двух тюленей и морского зайца. Теперь у нас был запас до конца февраля.

Кровь тюленей собрали в пустые банки и в два полотняных мешочка.

Обойдя с востока остров, мы медленно дрейфовали на запад. Несколько раз обсуждали, не попробовать ли нам добраться до острова, но так и не договорились.

Дрейфуя в общем на юго-запад, мы могли рассчитывать, что достигнем северо-восточной земли Шпицбергена. А остров Нью-Айсленд - всего лишь обросший льдом клочок земли в Ледовитом океане.

К тому же наша роскошная постройка на льдине близилась к завершению. Нам опостылела палатка: ни встать, ни пройтись, только лежать.

Андре измерил толщину льдины и установил, что она, исключая крупные глыбы, достигает почти полутора метров.

- Тебя это устраивает? - спросил я.

- Не знаю, - ответил он.

Во второй половине дня отказал примус. Примус, который безупречно работал с тех самых пор, как мы сели на лед.

Мы со Стриндбергом продолжали строительство. Стены росли, смерзались, становясь - я повторяю - прочными, как кирпичная кладка. Мы затащили добытых тюленей в кладовку, не дожидаясь, когда будет готова крыша. Вечером опять возились с примусом, пламя фыркало, металось, гасло, снова вспыхивало и опять гасло.

Вдруг появился белый медведь. Стриндберг заметил его, когда тот подошел к самой палатке. Андре и Стриндберг выскочили наружу, толкая друг друга, и выстрелили - оба мимо.

Я уложил медведя метким попаданием в сердце.

Наш двенадцатый медведь после высадки на лед, рослый, жирный самец с великолепным густым мехом. С криками "хейя!" мы приволокли его в лагерь: он весил не меньше четырехсот килограммов.

- Теперь мы обеспечены на всю зиму, - сказал Андре.

Казалось бы, надо радоваться, ликовать - за два дня так пополнили наши запасы! А мы вечером затеяли спор - бурный и бессмысленный спор. Поводом был наш примус. Он опять закапризничал, когда мы стали готовить ужин.

Я руководил, Андре прочищал форсунку иглой, Стриндберг подносил зажженные спички. Пламя вспыхивало и гасло.

Стриндберг сказал:

- Пустое занятие. Надо сменить горелку.

Андре ответил:

- К сожалению, все запасные части остались на Датском.

Стриндберг вдруг страшно вспылил.

Я сидел молча, смотрел и слушал его. Андре, отвернувшись от разбушевавшегося Стриндберга, растерянно, с мольбой поглядел на меня.

Все очень просто и в то же время очень сложно.

У нас не было запасных частей к примусу. Они остались на острове Датском. И бессмысленно кого-либо винить.

На следующий день Стриндберг застрелил еще одного тюленя. Я подстрелил шесть чаек.

Мы со Стриндбергом продолжали сооружать домик. Андре принялся изучать содержимое желудка убитого тюленя. Кроме того, он снова замерял толщину льда, цифры колебались от неполных двух метров до трех с лишним.

Мы находились к югу от Нью-Айсленда, лед дрейфовал очень медленно. Похоже было, что мы попали в заводь между струями течения, которые смыкались южнее острова.

Андре и Стриндберг повздорили из-за кипятилки Ёранссона.

- Почему бы не использовать ее? - спросил Стриндберг.

- У нас нет спирта, - ответил Андре. - Если не считать маленькой банки для примуса.

- Две недели назад у нас был полный бидон денатурата.

- Возможно, - сказал Андре. - Но его больше нет...

Мне пришлось силой тащить Стриндберга на строительную площадку.

Ветер ослаб и сместился к югу. Температура воздуха поднялась. Последние дни, пока мы завершали строительство и накрыли сводом три помещения нашего домика, моросил дождь.

Ночи становились все длиннее. Было еще не очень холодно, но мы знали, что скоро грянут морозы.

Нам с Андре удалось наладить примус. Мы опорожнили его, снова налили немного керосина, хорошенько взболтнули, вылили и опять наполнили бачок. После этого он перестал капризничать. Видимо, что-то попало в бачок - может быть, капля воды.

28 сентября, на восьмидесятый день после вылета с острова Датского, мы вселились в наш замечательный ледяной дом.

На следующее утро Стриндберг застрелил нашего тринадцатого белого медведя. Это был могучий самец, мы с великим трудом подтащили его к лагерю.

Андре обнаружил, что от южной кромки нашей льдины отламываются большие куски. Он считал, что ее прижимает к острову. Его теория подтверждалась тем, что между нами и островом море покрывали большие торосы, слышался непрерывный рокот, а то и громовые раскаты.

На следующий день мы подошли еще ближе к острову, а может быть, просто улучшилась видимость? Температура понизилась до минус десяти; небо по-прежнему застилали густые облака.

Мы со Стриндбергом укрепляли наружные стены нашего домика, который окрестили "Хеммет" ("Приют"). Пресная вода, которой мы поливали стены и крышу, быстро обращалась в лед.

- Мраморный дворец, - сказал Стриндберг.

Работали медленно, без особого напряжения - устали, да и торопиться некуда, вся зима впереди.

После обеда Андре пошел проверить льдину. Мы со Стриндбергом решили полежать, выкурить по трубочке.

Под надувной подушкой Андре, завернутые в свитер, лежали его личные вещи. В том числе дневник. Я взял его. Впервые я держал в руках дневник Андре.

Я пододвинулся к свече. Стриндберг смотрел на меня, но ничего не сказал. Я стал листать дневник.

- Вот, - сказал я, - послушай! Двенадцатого июля, в гондоле шара, на другой день после старта. Слушай. "Как это необычно - парить в воздухе над Ледовитым океаном. Первым из всех людей парить здесь на воздушном шаре". Слышишь, Стриндберг, Первым! Мы с тобой явно не в счет. "Скоро ли у меня", - здесь он поправился, зачеркнул "меня" и написал "нас": "Скоро ли у нас появятся последователи?" А вот еще, слушай: "Не буду отрицать, что всеми нами владеет чувство гордости". Он испытывает гордость, которая владеет также нами с тобой, Стриндберг. Еще: "Мы считаем, что не жалко и умереть после того, что нами сделано". Уже на второй день он так горд тридцатью часами полета на шаре, что мы все трое готовы умереть. Что ты на это скажешь?

Стриндберг покачал головой, но ничего не сказал.

- Он с самого начала был настроен на провал. Уже через тридцать часов, точнее - через тридцать два часа, он считал, что мы все, не только он один, а все трое можем с гордостью умереть.

- Я уже читал это, - сказал Стриндберг. - Давно. Просыпался ночью, брал его дневник и читал. В старое доброе время, когда ночи еще были светлые.

- Ты давно перестал писать письма Анне, - заметил я.

- Да, - ответил он. И добавил улыбаясь: - Только не пытайся прочесть их тайком. Не сумеешь. Я стенографировал.

Мы вышли и продолжали строить дом.

На другой день мы снова обсудили наше положение.

- У нас крепкий дом, - сказал я. - Провианта хватит на всю зиму, и, наверно, удастся подстрелить еще несколько тюленей и медведей. Но и прорех много. Например, вот эта свеча предпоследняя из моего запаса. Скоро наступит долгая ночь, на много месяцев. Со светом мы что-нибудь придумаем. У нас все шансы выдержать зимовку. Но нам не надо больше тащить сани. Конец нудным переходам, которые нас так изматывали. В этой хижине с нашим провиантом мы будем сидеть почти без дела не неделю, не месяц, а около полугода.

- К чему ты клонишь? - спросил Андре.

- Трения, - сказал Стриндберг.

- Вот именно, трения. Они неизбежны. Мы должны держать себя в руках, не раздражаться, не затевать слишком бурных споров. У нас будет вдоволь времени поразмыслить, и я боюсь, что тебе, Андре, придется выслушать немало горьких истин о твоем безумном плане лететь к Северному полюсу на воздушном шаре.

- Я тебя не уговаривал, - сказал Андре.

- Вот уже, - ответил я, - начало спора, который легко может перейти в ссору. Но нам надо сдерживаться. У нас есть жилье, есть провиант, попытаемся перезимовать спокойно.

Восемь часов спустя наша льдина начала разламываться со страшным грохотом и гулом. Вода проникла в спальню. Мы выбрались из спального мешка и выскочили наружу.

Перед самым входом разверзлась трещина шириной около двух метров, и наше имущество оказалось разрозненным на отдельных маленьких льдинах.

Это было утром, стоял сильный мороз, хорошо хоть, ветер слабый. Мы подтащили лодку за якорный трос к нашей льдине и принялись собирать имущество.

Больше всего пришлось повозиться с двумя медвежьими тушами, они лежали рядом на маленькой льдине, которая едва выдерживала их тяжесть. Мы отбуксировали льдину к нашему дому. При этом и Стриндберг и я провалились в воду.

С двумя тюленями, которых мы еще не успели переправить в нашу кладовую, оказалось легче справиться.

Мы переоделись. Промокшая одежда смерзлась так, что легко могла сломаться.

К вечеру практически все было спасено и сложено на оставшейся части нашей льдины.

Примус не капризничал, и мы плотно поужинали супом из тюленины деликатес, который совсем несложно приготовить: тюленина в несколько минут разваривается в кашицу.

Стриндберга и Андре мучили ноги - нарывы, судороги. Я на сей раз чувствовал себя сносно.

В спальне нельзя было лежать. Торцовая стена отстала от льда, и в просвет текла вода из новой трещины.

Мы расстелили спальный мешок в соседнем отсеке, легли и через несколько минут уснули, не обмолвившись ни словом о событиях истекшего дня.

На другой день, 3 октября, проснулись поздно.

За ночь трещины закрылись, но, несмотря на мороз, лед не смерзся. Остатки нашей льдины были окаймлены низкими торосами из небольших глыб, которые то опускались, то опять всплывали, причем из щелей сочилась вода.

Наша льдина напоминала грушу в разрезе; хижина стояла в самом узком конце. Задний торец навис над битым льдом; в нескольких метрах перед другим торцом, напротив входа, колыхался низкий торос. Одну длинную стену составляла уже упомянутая глыба выше человеческого роста; ее подводная часть, по нашим расчетам, уходила вглубь метров на пятнадцать-двадцать.

В остальном льдина представляла собой почти правильную окружность около тридцати шагов в поперечнике.

Температура упала ниже десяти градусов; ветер - слабый зюйд-вест, густая облачность, но видимость вполне приличная.

Андре считал, что надо строить дом посередине льдины.

- На старый нельзя полагаться, - сказал он. - Рано или поздно глыба оторвется, подскочит, опрокинется и все разрушит. Глыба большая, продолжал он, - но мы видим лишь около одной десятой. Остальное скрыто под водой. Точно не знаю, но похоже, это огромный ледяной столб. До сих пор он стоял вертикально, потому что вмерз в большую льдину, но теперь льдина раскололась. Через несколько дней, а может быть и часов, столб оторвется, поднимется над водой и рухнет, это будет что-то страшное.

- Он весит, должно быть, от полутораста до двухсот тонн, - сказал Стриндберг.

- Значит, надо строить новую хижину возможно ближе к центру льдины, заключил Андре.

Я снова поставил палатку, расстелил спальный мешок на обледенелом брезенте.

Мы вынесли все наше имущество из "Приюта". Часть убрали в палатку, часть сложили у входа и накрыли проолифенным шелком.

У Стриндберга начался сильный понос. Потом мы с Андре помогли ему забраться в спальный мешок. Он тотчас уснул: усталость подчас усыпляет лучше, чем опий и морфий.

Андре сварил суп из тюленины, приготовил жиденький кофе.

Я подтащил все сани поближе к палатке и водрузил лодку на мои. Она оказалась неожиданно тяжелой - внутри и снаружи нарос лед. Потом я обошел остатки льдины, собирая разную мелочь.

Мы с Андре поели супу и выпили кофе. Был уже вечер, темно. Дни стали короче ночей. Тучи разошлись, показались звезды, тускло мерцало северное сияние. Я зажег свечу.

- Последняя, - сказал я. - Вчера оставалась еще половинка, да, видно, затоптали ее в снег. Будем рассуждать разумно.

- Я всегда за то, чтобы рассуждать разумно, - отозвался Андре.

- У нас две альтернативы, - сказал я.

- Какие же?

- Одна - оставаться на льдине. Вторая - перебраться на Нью-Айсленд.

Андре поразмыслил.

- Недостаток первого варианта в том, что льдина может опять разломаться, - сказал он. - Но есть и достоинство: похоже, что нас отнесет еще дальше на юг или юго-запад, и мы выберемся на берег Шпицбергена. Недостаток второго варианта в том, что мы прочно застрянем на месте. На всю зиму. И еще неизвестно, сможем ли мы весной пройти через паковый лед.

- У первого варианта есть еще один минус, - сказал я.

- Какой?

- Мы потратили две недели на то, чтобы построить наш ледяной дом. Отличный дом из льда и снега, две комнаты и кухню. Дома больше нет, одни развалины. Две недели...

- Знаю

- Так неужели ты рассчитываешь, что мы еще раз станем тратить две недели, строить новый дом на льдине диаметром в двадцать пять метров? На льдине, которая послезавтра может совсем развалиться? Спи, Андре! И продумай все как следует. Завтра тебе опять придется принимать решение.

Дрейфуя, мы приблизились к юго-западной оконечности Нью-Айсленда. Было видно длинную темную полоску берега. Значит, не весь остров покрыт льдом, есть и голая земля.

Утро было холодное, слабый ветер, густая облачность, но видимость по-прежнему хорошая.

Нас разбудил Стриндберг, он жарил медвежатину и приготовил какао, к которому подал намокшие галеты.

- Андре хочет, чтобы мы остались на льду, - сказал я. - И построили новый дом, в котором он надеется доплыть до Шпицбергена. Я же считаю, что мы должны перейти на остров.

Стриндберг улыбнулся.

- Пойми, решение зависит от тебя, - сказал я. - Скажешь - на льду, останемся на льду. Скажешь - на острове, пойдем на остров. Обыкновенный демократический принцип. Понял?

- Еще бы не понять, - ответил Стриндберг. Он наклонился к Андре и положил ему руку на плечо.

- Прости меня, дружище, - сказал он. - Я не боюсь умереть. Несколько месяцев назад боялся. Да, боялся умереть. Теперь больше не боюсь. Мне хочется, чтобы мое тело нашли. Когда-нибудь, в будущем. Если мы останемся на льдине, не найдут даже наших следов. Прости, дружище, - продолжал он, не снимая руки с плеча Андре. - Я за то, чтобы перейти на остров. Я не боюсь умереть, - повторил он. - Месяц-два назад боялся. Теперь не боюсь. Но я хочу умереть на твердой земле.

Мы нагрузили сани и пошли к острову Нью-Айсленд. Андре и Стриндберг почти совсем обессилели, и приходилось, как прежде, тащить сперва одни сани, потом возвращаться за другими.

Торосы вдоль берега были самыми тяжелыми на всем нашем пути. Путь небольшой, всего несколько километров. Но только через двое суток все сани очутились на прибрежной гальке.

Мы с Андре поставили палатку. Грунт был не из лучших: крупная галька.

- Который час? - спросил Андре. - И какое число?

- Последние дни я запустил свой метеожурнал, - сказал я. - Судя по освещению, сейчас вечер, а дата, должно быть, вторник, 5 октября. Или же среда.

Стриндберг съел очень мало, потом забрался в мешок и уснул, поджав ноги. Дышал он неровно.

На другой день я проснулся оттого, что сильный северный ветер смял палатку. Я разбудил товарищей. Ветер ветром, метель метелью, а надо выходить, поднимать палатку.

Снегу было немного, но ветер уж очень крепкий и страшно холодный. Стриндберг жаловался на сильные судороги в ногах и животе. Мы дали ему горячего кофе и облатку опия.

Во второй половине дня, когда стало потише, мы с Андре совершили небольшую рекогносцировку. На берегу лежало много плавника, в остальном остров мало подходил для зимовки. Среди береговой гальки редко попадались большие камни. Сама галька для постройки дома не годилась.

Переезд состоялся на следующий день. Поставили палатку подальше от воды, под прикрытием невысокой скалы. Брезентовый пол обложили плавником и китовыми костями. Нам стоило огромных усилий подтащить сани поближе к палатке.

- От северного сияния мало света, - сказал Андре, - и никакого тепла.

Ночи становились все длиннее.

Мы решили перекрыть палатку снежным домом, как только выпадет достаточно снега.

В ночь на 8 октября снова подул крепкий ветер. Лед громыхал и гудел. Мы слушали, думая о том, что теперь это нас не касается. Под нами твердая земля.

- А если бы мы остались на твоей проклятой льдине? - сказал Стриндберг.

Когда ветер умерился, мы сходили на ледник, который оказался намного выше, чем мы думали. Небо заволокли густые серые тучи, но далеко на западе мы различили горы - очевидно, Шпицберген.

- Когда начнется весна, - сказал Андре, - мы доберемся туда. Как только начнется весна. По паковому льду, пока он еще будет скован зимним морозом.

Мы ждали снега, чтобы строить дом. Андре и я освежевали медведей и тюленей, которые были убиты последними.

- Еды на полгода с лишним, - сказал он. Стриндберг лежал в спальном мешке. Отказывался от еды и много говорил.

- Весной, пока море еще будет сковано льдом, мы переберемся на Шпицберген, - твердил Андре.

Стриндберг жаловался на боль в животе, на судороги в руках и ногах.

- Судороги, - сказал Андре. - Никак не возьму в толк. Почему именно судороги?

- Ни одна из прежних полярных экспедиций этого не знала, - подхватил Стриндберг. - Цинга - да. Но ни судорог, ни поносов.

Да еще эти нарывы: обе ступни, рука, шея, лицо от верхней губы до глаз и ушей. Маленькие, но мучительные нарывы.

Утром - вероятно, это было воскресенье 10 октября - Стриндберг позвал нас. День выдался хороший, умеренный мороз, почти безветренно, и мы с Андре собирали плавник впрок.

Мы забрались в палатку.

- Пришли? - спросил Стриндберг. - Я вас слышу, но не вижу.

- Оба здесь, - ответил я.

- Снег? - спросил он.

- Нет, - сказал я. - Еще мало снега, чтобы строить дом,

- Андре, ты здесь? - спросил он. Андре промолчал.

- Кой черт погнал тебя в это путешествие? - спросил Стриндберг.

Несколько секунд он лежал с закрытыми глазами, широко улыбаясь, закашлялся, потом перестал дышать.

Мышцы лица обмякли, рот и глаза наполовину открылись.

Андре наклонился над ним, приложил ухо к его рту, попытался нащупать пульс.

- Он умер, - сказал Андре.

Да, Стриндберг умер. Этот рот, эти глаза...

Только пополудни мы вынесли его из палатки и оттащили к трещине в скале - шагов двадцать пять - тридцать.

Андре взял его хронометры, кошелек и другую мелочь. Я сунул в свой внутренний карман его записную книжку.

- Первый покойник в моей жизни, - сказал я. - Я никогда не видел покойников.

- У меня не укладывается в голове, что это он, - отозвался Андре.

- Еще бы, - согласился я. - Вместо молодого элегантного столоначальника - страшно худой человек с косматыми волосами и темной бородой.

Мы обложили тело Нильса Стриндберга камнями, нося их с берега к его могиле в расщелине. Борясь с усталостью, ходили взад и вперед, носили камни, пока не стемнело.

- Плохая могила, - сказал Андре.

- Как могилы зверобоев на Голландском мысу и острове Датском, ответил я.

Снег, целый день снег.

Мы с Андре начали сооружать фундамент. Я носил с берега воду в кастрюле и поливал снег, чтобы он смерзался в лед. Дело подвигалось медленно.

- Надо бы сложить пирамидку, что-то вроде памятника, на могиле Стриндберга, - сказал Андре.

Конечно. Но сперва надо закончить строительство зимовья, накрыть палатку снежным домом.

- Это не цинизм, - сказал я, - а элементарный факт: со смертью Стриндберга наши запасы возросли на тридцать процентов.

- Это не элементарный факт, - ответил Андре, - а голый цинизм.

- Цинизм? Беспардонная откровенность? В нашем положении, - сказал я, о цинизме можно говорить только в одном смысле. Ты знаешь, что я подразумеваю?

- Еще бы.

- Что ты сознательно втравил нас в затею, которая заведомо была обречена на провал.

Поужинали поздно: жареная медвежатина, малиновый сок, по два бутерброда с ливерной колбасой, жидкий кофе. В палатке было темно. Небо прояснилось, остро мерцали звезды, колыхалось северное сияние. Арктическая зима уже настигла нас. Как-то трудно было представить себе теплые солнечные лучи, которые согревали нас несколько недель назад.

- Я был вынужден, - сказал Андре.

- Вынужден?

- У меня не было выбора. Мы должны были стартовать.

- У тебя не было выбора. Мы должны были стартовать.

Два дня подряд сильный мороз, ясное небо. Инструмент лежал в лодке, и мы уже не думали о том, чтобы поточнее определить наше место. Отлеживаясь в палатке, иногда выходили прогуляться, собирали плавник. Андре начал второй дневник. Потепление, южный ветер, сильный снегопад. Мы продолжали строить хижину. Сгребали руками снег, клали его на готовую часть стены и поливали морской водой.

Андре преследовали поносы.

- Мало судорог, - сказал я, - так еще эти окаянные поносы.

Добро бы, пресловутая цинга. Но откуда судороги? Поносы? И эти непонятные нарывы?

Вечером Андре разделся и осмотрел свое тело.

- Три нарывчика, - сказал он. - Один на ступне, другой в паху, третий в правой подмышке.

- И еще два на спине, - добавил я.

Он оделся и пожаловался, что в палатке жарко.

- Не жарко, - сказал я. - У тебя температура. Судороги, понос, нарывы, еще и температура. К нашему лагерю явился белый медведь, и я выстрелил по нему в темноте. Не попал, но выстрел напугал медведя и заставил его уйти.

Пользуясь небольшим снегопадом, я продолжал трудиться над хижиной.

Температура воздуха опять начала падать, снег был сухой, мелкозернистый.

Андре лежал в спальном мешке. Раза два он подзывал меня, чтобы я растер ему мышцы ног, которые сводило судорогой. Он жаловался на жару. В палатке было минус два-три градуса.

- Надо сложить пирамидку над могилой Стриндберга, - сказал он.

- Когда дом будет готов, - ответил я.

- Он умер без мучений.

- Он даже улыбался, - сказал я.

Я продолжал работать, стена росла страшно медленно. Большой дом на льдине мы с Стриндбергом построили за две недели. Теперь была задумана гораздо меньшая хижина, но стало намного труднее добывать снег и лед.

- Хорошо еще, плавника много, - сказал я Андре, устроив передышку. Пригодится для крыши.

- Сейчас у меня совсем сил нет, - ответил он. - Но дня через два смогу тебе помогать.

- Это хорошо.

- А что за день сегодня? - спросил он. - Какое число?

- Не знаю точно. Что-нибудь 12, 13 или 15 октября.

Дни заметно укоротились.

- Температура, судороги, понос, - сказал Андре. - Но через несколько дней, когда температура и судороги кончатся, будем строить дом вместе. Крышу сделаем из плавника и снега...

По ночам ясное небо, северное сияние, все более крепкий мороз.

- Бессилие, - сказал Андре как-то утром. - Лежишь и чувствуешь, как тебя оставляет бессилие. Нет, я хотел сказать - силы оставляют.

Он лежал поверх спального мешка, закутанный в одеяла, - два изношенных, обледеневших одеяла.

- Проклятая белизна, - сказал он. - Все время свет, свет без теней.

- Ночи стали длиннее дней, - ответил я. - А сейчас утро.

- Нужно строить дом, - настойчиво произнес он. Потом добавил: - Есть не хочется, только ковшик воды.

Я подал ему алюминиевую банку с водой. Пришлось приподнять его за плечи, чтобы он смог напиться. Я почувствовал сквозь одежду, какая у него тощая, костлявая спина.

- Больно? - спросил я.

- Теперь нет, - сказал он. Потом спросил: - Что ж ты не идешь работать?

- Я еще отдохну немного, - ответил я.

Я вздремнул. Когда через час-другой проснулся, Андре лежал неподвижно, не дышал и не отвечал на мои вопросы. Один глаз был зажмурен, другой открыт, роговица успела высохнуть.

Я долго глядел на него: старик, дряхлый старик с худым старческим лицом и седой бородой.

Я уже много недель не видел собственного лица в зеркале.

Температура упала до минус двенадцати.

Я прошелся вокруг лагеря - приятно размяться. Лодка на моих санях оставалась неразгруженной.

Я обдумывал свое положение снова и снова. Провианта для зимовки хватит с избытком. Но проблема заключалась не в провианте, не в еде, а в одиночестве.

Я надел на шею черный бант и улыбнулся.

Одиночество? Нет, больше того: утраченное товарищество.

Примус работал безотказно. Я сварил кофе, две большие кружки крепкого кофе. Больше не надо экономить.

Погасив примус, я открыл нараспашку вход в палатку. Разулся и залез в спальный мешок. Он был тонкий, изношенный, мех внутри почти весь стерся.

Шесть облаток опия и восемь облаток морфия. Я проглотил их одну за другой и запил несколькими глотками горячего кофе. Затем высыпал себе в рот содержимое двух пробирок из нашей аптечки: в одной был опий, в другой морфий. Они надежно хранились в деревянных трубках. Я выпил еще несколько глотков воды - нет, не воды, а горячего крепкого кофе.

Смеркалось, наступил вечер. Двенадцать градусов мороза.

Холодный пол и ветерок снаружи освежали. Тело, руки, ноги налились сонной тяжестью.

Я лег на бок возле Андре. У него была седая борода: старик.

Я был еще молод.