"Шевалье" - читать интересную книгу автора (Хэррод-Иглз Синтия)

Глава 5

Дом «Голубая птица» был очень тихим местом на спокойной улочке Ганновера. Морис и Карелли, хорошенько выпив, направились туда. Они не помнили, кто первый предложил его посетить, и провели там всю ночь, точнее, весь остаток ночи. Сейчас в спокойном утреннем свете они всей компанией забрались на одну кровать. Оба брата сидели и болтали, ожидая, когда принесут кофе.

Морис беседовал со своей проституткой, проявлявшей неподдельный к нему интерес. Ее глаза светились умом. Девушка Карелли, склонилась тому на грудь и обхватила его руками. Она казалась менее игривой.

– Почему тебе всегда удается покорить сердца девушек? – немного сварливо спросил Карелли. – Тебе достаточно только поговорить с ними.

– Вероятно потому, что я говорю с ними, – добродушно ответил Морис. – В конце концов, это их работа, почему же они должны получать от нее удовольствие? Разговор вносит приятное разнообразие.

Карелли слушал эту болтовню с открытым ртом. Его подружка широко зевнула, улыбнулась и произнесла что-то невнятное.

– Что ж, – сказал он, – даже если я захочу последовать твоему примеру, мне никогда не понять их ужасный язык. Он звучит, как утиное кряканье.

– Полагаю, она клянется тебе в вечной любви, – рассмеялся Морис, поднимая руку, чтобы не мешать своей девушке, перегнувшейся через него, поговорить с подружкой по греху. Через минуту обе девушки вели милый разговор sotto voce[6]. Морис выпрямился и сказал:

– Итак, мой дорогой, теперь ты изгнан из Франции. Что ты собираешься делать, кроме выпивки и увлечения проститутками?

– Я не изгнан из Франции, только из французской армии, – уточнил Карелли.

– Одно и то же в данном случае и для тебя, и для Бервика. Для короля Людовика это, должно быть, было трудно.

– Трудно для него? Как ты можешь быть таким снисходительным, когда он признал Узурпатора королем Англии?

– Дорогой мой, он был вынужден, – ответил Морис. – Его вынудили отказаться от войны во Фландрии, и Узурпатор не упустил такой возможности, чтобы заставить короля Людовика подчиниться. Ты в курсе, что первый проект Ризвикского договора предписывал ему изгнать всю королевскую семью из Франции, но король Людовик не пошел на это.

– Кажется, ты знаешь все, – проворчал Карелли.

– Мы не отрезаны полностью от остального мира в Герренхаузене, – сказал Морис ласково, – и, кстати, Карел, уж если Людовик признал Вильгельма королем, то было бы неловко позволить королевскому сыну и королевскому кузену служить в его армии, не так ли?

– Как будет угодно, – отвечал Карелли, оставшись при своем мнении.

Морис улыбнулся.

– Какой же ты неприветливый после пробуждения, брат мой. Должно быть от вина. Когда ты пьешь только эль, ты жизнерадостный.

Карелли невольно улыбнулся.

– Так-то лучше, – промолвил Морис. – Расскажи-ка мне о своем приятеле Бервике. Он женился, я слышал. Он любит свою жену? Они счастливы?

– О, да, похоже на то. Он женился на вдове Патрика Личфильда, ты знаешь, а также взял на себя заботу о ее сыне. Мальчик обожает его. У них уже есть собственный ребенок. Но Бервик пришел в ярость, когда его вынудили оставить службу. Никто из нас не переваривает безделья в Сен-Жермене. Там так уныло сейчас! В любом случае мало чести быть простым наемником на содержании короля Франции. Принц Конти предложил Бервику свой дом под Лангедоком. Бервик с семьей уехал туда.

– А что он будет там делать, – поинтересовался Морис.

– Будет провинциальным господином, как он говорит. Но я не могу это понять. Его одолеет скука.

Послышался стук в дверь. Затем она открылась, впустив двух слуг с деревянными подносами с тарелками свежего белого хлеба, деревянными чашками и высоким кувшином, аромат, исходивший из него, наполнил комнату.

– А-а, кофе! – воскликнул Морис, отстраняя от себя девушку, чтобы освободить руки.

– Знаешь, когда мы были подростками и отец Сен-Мор рассказывал нам истории о Древней Греции и Риме, я обычно думал, что родился не в свое время. И каждый раз мечтал оказаться знатным римлянином. Но это было до того, как я выяснил, что в Риме не было горячего кофе.

Когда стол был накрыт, и лакей ушел, Морис опять спросил:

– Все-таки что же ты собираешься делать сейчас?

– Найду какую-нибудь другую армию для службы. Ратное дело, кажется, в самый раз для меня. И мне оно нравится. Это то, что я могу делать хорошо. И оно бесхитростно – никаких интриг, никаких сомнений, или загадок. Лишь приказы – осадить город, сделать подкоп под стену, захватить высоту, атаковать врага. Все предельно ясно.

– Бедный Карел, – с нежностью произнес Морис, – ты считаешь жизнь загадкой, так?

– А ты? – задал вопрос Карелли, обращая свои темные глаза (характерная черта семьи Палатинов), на брата.

Морис взглянул на него на миг и сказал:

– Знаешь, если бы даже наша мать не сообщила нам, что она дочь принца Руперта, думаю, я бы об этом рано или поздно узнал. Твои глаза, например, все наши черты, унаследованные от матери, так похожи на черты тетушки Софи.

– Тебе нравится тетушка Софи, правда? Морис улыбнулся.

– Я сердечно люблю ее. Она чуткая, умная женщина. Она безусловно не ко двору здесь, в гнезде хамов... не бойся, никто из них не говорит по-английски... тебе, очевидно, известно, что Франческа Бард прибыла сюда некоторое время назад навестить мать Дадли Барда, бывшую когда-то любовницей принца Руперта. Тетушка Софи приняла ее и настояла, чтобы она обосновалась здесь насовсем. В настоящее время многие женщины того же положения, что и тетушка Софи, отказались бы приютить кого-нибудь вроде Франчески под своей крышей.

– Так они счастливы здесь?

– Не совсем, – отозвался Морис. – Многое мне не нравится. Я люблю тетушку Софи, но здесь больше нет никого, кто был бы мне хотя бы интересен. Остальные члены королевской семьи тупы, а бесспорный наследник Георг-Луис положительно неприятен.

Морис взглянул на девушек, чтобы узнать, заняты ли они хлебом, кофе и болтовней, и продолжал:

– Ты слышал о деле Конигсмарка?

– В общих словах. Там какая-то тайна.

– Действительно, тайна. Конигсмарк исчез. Кажется очевидным, что он убит по приказу или лично курфюрстом или его сыном. Георг-Луис развелся, с женой, на что имел все основания, хотя я до сих пор не верю, что она действительно изменила ему. Для нее это была только игра. Бедный глупый ребенок! Но ее поведение было неподобающим, и об этом все говорили. Но он не только развелся с ней, он также сослал ее в заточение в большой дом, стоящий вдалеке от ближайших селений. Он к тому же запретил ее навещать. Это уже просто со злобы. Бедное создание, она жила обществом и болтовней, – Морис покачал головой. – Нет, здесь достаточно много такого, что вызывает желание уехать.

– Ты собираешься уехать? – удивился Карелли.

– Скоро. Я не знаю куда, но мне надо куда-нибудь уехать. Может быть, в Италию. Ты помнишь венецианского посла в Сен-Жермен, который сказал мне: «Молодой человек, Италия – душа музыки, а душа Италии – Венеция»?

– Я помню, – ответил Карелли, – а я сказал...

– Ты сказал, что судя по его одеждам, драгоценностям и слугам, Венеция, безусловно, кошелек Италии.

Они оба, вспоминая тот случай, рассмеялись.

– У нас было нечто хорошее в Сен-Жермен, – произнес задумчиво Карелли.

– Конечно. Расскажи мне последние новости. Как наша матушка? И наша сестра – что с ней?

Заметив особенное выражение на лице Карелли, Морис настойчиво продолжил:

– Она, должно быть, стала красавицей. В десять лет уже почти женщина.

– Король определенно очарован ей, хотя, я думаю, больше ее познаниями и манерами, – уклончиво начал Карелли. – Он спрашивал нашу матушку, не может ли она отдать Альену в королевскую детскую в качестве компаньонки принцу Джеймсу и принцессам. Он обещал сделать Альену фрейлиной принцессы как только сформируется ее двор.

– Что ж, хорошие новости. Наша матушка должна быть довольна.

– Так и есть.

– Хотя ей будет одиноко без дочери. С ней рядом никого нет. Но скажи мне, ты не ответил, Альена красивая?

Карелли поднял на брата глаза, в которых отразилось беспокойство.

– Она самый прекрасный ребенок, какого я когда-либо видел. Она образована, грациозна и совершенна. Она поет как птица, играет на спинете[7], ездит верхом, как амазонка, танцует, как лебедь, скользящий по глади озера, ведет разговоры на латыни, говорит по-французски и итальянски словно на своем родном языке. О, нет конца перечню ее достоинств. При всем этом она скромна и ласкова, как... – о, я не знаю.

– И красива, – осторожно настаивал Морис, чувствуя, что где-то здесь кроется тревога Карелли.

– Словно маленькая фарфоровая статуэтка. Нежная белая кожа, глубокие голубые глаза, мягкие кудри темных волос, – Карелли остановился и проглотил комок в горле, – Морис, я думаю, что должен сказать тебе. Это жжет меня, как острие стрелы. Я обязан тебе сказать.

– Что ж, говори, дорогой братец. Что тебя беспокоит в нашей сестре?

– Вначале я не замечал, но она подросла, сходство стало таким, что невозможно ошибиться. Тогда я начал сопоставлять факты, замеченные мной, когда мы жили в Англии, и россказни людей, и слухи, которые нечаянно доходили до меня от слуг. Морис, она точная копия Мартина. Мартин... ее... отец.

Наступила тишина. Карелли смотрел на Мориса, ожидая, когда смысл сказанного дойдет до его сознания. Морис лишь улыбался, и Карелли вынужден был сказать более определенно:

– Неужели ты не понимаешь? Это значит, что... наша мать... была любовницей Мартина.

Морис тихо рассмеялся и пожал брату руку.

– О, Карел, и это все? Я знал это давно, уже не помню с какого времени. Конечно, они были любовниками. Конечно, Альена их ребенок. Иначе откуда ей взяться? Наш отец умер задолго до ее появления на свет. Ты думал, она – подарок Бога?

– Тебя это не заботит. Неужели это не шокирует тебя.

– Нисколько, – сказал Морис и, видя выражение Карелли, добавил, – видишь ли, Карелли, они не родственники. Между ними нет кровного родства. Она была мачехой Мартину, а это ничего не значит, всего лишь отношения, определенные законом. Вспомни, мы росли и считали его почти что своим отцом, он был для нас в большей степени отцом, чем родной отец. Так что почему бы нашей матери не относиться к нему как к мужу? Почему это задевает тебя?

– Но Альена, она нам сестра? Или дочь нашего брата? Я не могу это охватить.

– Какая разница? Все это только слова. В мире слишком мало любви, чтобы осуждать ее или отворачиваться от нее, когда мы с ней встречаемся. Мартин был замечательным и храбрым человеком, которому мы многим обязаны.

– О, я не обвиняю ее, – проговорил Карелли с какой-то горечью.

Морис беспокойно взглянул на него.

– Карелли, не давай семенам злобы против матери прорасти в твоей душе. Ненавидеть ее значит ненавидеть себя. Ты должен понять ее и простить, если чувствуешь, что прощение необходимо. Но ты не должен ненавидеть ее.

– Но как же я могу когда-нибудь поверить... когда-нибудь поверить... женщине? После этого?

– О, Карелли!

– Я так обожал ее. Она была и солнцем и луной для меня...

– Может быть, в этом суть. Почему бы тебе не считать женщину человеком, каким есть ты сам?

– Как я? Но я же мужчина. Морис ушел от ответа.

– Когда я уеду в Италию, ты навестишь меня? Может быть, ты найдешь там себе службу? – сказал он, резко меняя тему разговора. – И мы найдем тебе прелестную девушку для обожания. Говоря это, я думаю, о незаконченном деле, лежащем на мне. Вот об этом создании с ямочками на щечках.

Он обхватил рукой девушку, и та хихикнула, хотя посмотрела на него понимающим взглядом. Его тревожило, что все женщины казались ему порочными, несовершенными. Как он сможет влюбиться? Он не мог поверить, что когда-нибудь найдет такую совершенную женщину, которая могла бы стать, по его мнению, соперницей музыке, которую он обожал. Казалось очень вероятным, что никто из них не женится. Им уже минуло двадцать шесть и двадцать пять, и это, должно быть, беспокоило их мать. Кому перейдет титул? Бедная матушка. Бедный Карелли. Он пытался забыться в поцелуях страстной маленькой путаны, но мысли его вновь обращались к Альене. Он желал увидеть ее, всего лишь раз, прежде чем она вырастет такой же несовершенной, как и остальной мир.

* * *

Генри Элдрич являлся настоятелем собора Святой церкви. Его пухлое мягкое лицо можно было принять за женское, если бы не решительность утонченных черт и спокойствие и ум в глазах. Кловис неоднократно встречал его в Лондоне на собраниях Королевского Общества и в Департаменте общественных работ в компании с Кристофером Реном[8], другом Кловиса и его наставником. Элдрич, Рен и Ричард Басби, директор Вестминстерской школы – это трио часто видели в окрестностях Лондона и Оксфорда, – сошлись на почве общей любви к архитектуре.

Эта любовь склонила Элдрича взять Кловиса на осмотр строений перед обедом, на который Кловиса пригласили одним летним днем 1698 года. Они прогуливались по прямоугольному двору, восхищаясь новой статуей Меркурия, поставленной на место старого фонтана со змеем на шаре в центральной чаше. Потом обошли стройный корпус высокой куполообразной башни, построенной Реном над сторожкой. Башня служила приютом для колокола Большой Том, раньше висевшего в колокольне собора Святой церкви. Каждую ночь колокол отбивал сто один удар – сигнал для закрытия ворот. Число ударов означало первоначальное количество учеников в колледже, когда он был основан.

Кловис смотрел и восхищался. Они говорили понемногу о том и о сем, как подобает образованным и культурным людям. Затем Элдрич затронул вопрос, который Кловис предвидел.

– Думаю, лучше сказать вам спокойно и без околичностей об этом, – начал Элдрич, – потому что я в самом деле в неловком положении.

– О лорде Баллинкри, я полагаю.

Он почти ожидал, что Артура отошлют домой с позором раньше. Причина упущения открылась, когда Элдрич повернулся к нему с приятной улыбкой и произнес:

– Я не святой, как вы, наверное, слышали, Морлэнд. Вино, табак, экстравагантные развлечения – они мне знакомы. Действительно, господа студенты говорят, что они только подражают мне, когда позволяют себе светские кутежи. Поэтому мне довольно неловко заводить речь о вашем пасынке.

– О его кутежах? – прямо спросил Кловис.

– Я не могу отослать его за неподобающее поведение или за дурное влияние на других молодых джентльменов. Но я прошу вас, не могли бы вы добровольно забрать его и поместить куда-нибудь в другое место, куда-нибудь...

– Где он причинит меньше вреда?

– Скажем, куда-нибудь, где он будет более счастлив и полезен. Он не заботится о своем имени. Я боюсь, что его такие рискованные дебоши приведут к серьезным неприятностям, если что-нибудь не предпринять. Он моложе других молодых джентльменов и, вероятно, поэтому менее поддается доводам рассудка. Для его же собственного блага, Морлэнд, заберете ли вы его?

Кловис нахмурился в раздумье.

– Трудность в том, что его уже забирали однажды «для его блага». Я отправил его сюда раньше, чем принято, из-за того, что дома он не поддавался контролю. И что я скажу его матери, безумно любящей его?

– Что касается последнего, я могу вас по-дружески предупредить, что если он не убьет себя кутежами, я серьезно подумаю о его исключении за политические выходки.

Кловис удивился:

– Я не знал, что у него есть малейшие политические интересы.

– Насколько он искренен в своих высказываниях, я не знаю. Но здесь господствует дух вигов, а он известен сильными симпатиями к якобитам, и некоторые встречи в его комнате подозрительны. Если я буду вынужден, я использую это как повод для его исключения.

– Понимаю. Теперь, очевидно, я должен опередить вас, чтобы избежать скандала. Но это не решает вопроса, что делать с ним.

Они поднялись на один пролет лестницы от укромной зелени на дорожку, покрытую гравием, и двинулись к входу в Большой зал. Кловис догадался, что настоятель счел разговор почти завершенным.

– Думаю, я смогу помочь вам в этом, – успокоил его Элдрич. – Ваш пасынок, несмотря на все его недостатки, не глуп, и, кажется, проявляет искренний интерес к архитектуре. Почему бы вам не направить его изучать сей предмет? Это займет его, даст ему уважаемый и удовлетворительный способ зарабатывать на жизнь и даже, может быть, исправить его. Ванбро[9] поручено построить новый дом для графа Карлайла на месте руин замка Хендерскельф, который, как вы знаете, недалеко от Йорка. Я могу дать вам рекомендательное письмо к Ванбро с просьбой взять лорда Баллинкри в ученики.

– Я не знаю Ванбро как архитектора, – заметил Кловис. – Я думал, что пригласим Талмана.

Настоятель остановился в дверном проеме и обернулся, чтобы осмотреть двор.

– Говард поссорился с Талманом. У них очень плохие отношения, настолько плохие, что я вполне верю разговорам о судебной тяжбе между ними. Ван еще ничего не построил, но он самый подходящий из любителей. Я видел его предварительные проекты для нового замка и скажу вам, Морлэнд, они заставили некоторые головы задуматься. Хауксмур помогает ему. Рен тоже ломал голову над планами в промежутках между работой в соборе Святого Павла и Гринвичском госпитале. Они все были здесь месяц назад, осматривали Башню Тома. Я очень удивлюсь, если Говард не завершит новый замок куполом с фонарем, – он взглянул вверх на большую башню, а затем улыбнулся Кловису. – Я очень рад, что нам удалось достроить этот купол. Кстати, я слышал, у вас есть даже более ранний пример творения Рена. Он говорит, что построил изящную голубятню в Морлэнде.

Кловис тоже улыбнулся.

– Да, для леди Челмсфорд. Это ее прихоть. Вы обсуждали наш вопрос с Ванбро?

Элдрич развел руками.

– Должен признаться, что я не обсуждал с ним мою маленькую проблему, только в самом общем смысле, конечно. Я могу вам обещать, однако, что рекомендательное письмо от меня не будет совершенно проигнорировано.

– Вы очень любезны, сэр. Я ценю ваше благоразумие в этом вопросе, – сказал Кловис, – но должен все обсудить с матерью мальчика, прежде чем принять решение.

Элдрич кивнул.

– Как вам будет угодно. А сейчас не войти ли нам? У меня есть партия настоящего французского красного вина. Я очень хотел бы узнать ваше мнение о нем. Не спрашивайте меня, как я его достал. Возможно, после обеда вам будет интересно взглянуть на некоторые мои собственные проекты по перестройке гостиницы Пеквотер? – его улыбка стала лукавой. – Если я вынужден буду просить о значительных пожертвованиях, вы прекрасно будете знать, за что вы платите.

* * *

Из Оксфорда Кловису надо было ехать в Лондон по делам. Вначале он побывал в доме Челмсфордов в Сент-Джеймсе. Затем, оставив лошадь у таверны с наказом накормить ее, дать ей отдохнуть и ждать его на Милк-стрит, он спустился по лестнице Уайтхолл к реке нанять лодку. Эта часть Лондона была сейчас печально пустынной из-за болезни и вдовства короля и более явной болезни наследницы. Голландец Вильгельм предпочитал двор в Хэмптоне, так как дым Лондона усиливал его астму. Принцесса Анна, у которой недавно произошел еще один выкидыш, начала страдать от подагры. Она предпочитала жить в Кенсингтоне, где ее сын Глостер имел свой двор. Лондон считался нездоровым местом для молодых царственных особ.

Бывая с Лондоне, Узурпатору приходилось использовать в качестве резиденции дворец Сент-Джеймс, ибо Уайтхолл, свидетель многих триумфов и славы, больше не существовал. В январе 1698 года голландская служанка полковника Стенли сушила какое-то белье слишком близко от огня, и оно загорелось. Огонь перекинулся на мебель, и прежде чем что-либо успели сделать, весь дом оказался в огне. Если бы двор находился на месте, возможно, дворец смогли бы спасти. Но для этого под рукой не было достаточного количества людей. Старое бревенчатое здание вспыхнуло и загорелось как пакля. Сто пятьдесят домов, все принадлежащие знати, включая дом Баллинкри, сгорели дотла, а еще двадцать были снесены взрывами в безуспешной попытке остановить огонь.

От всего дворца сохранился только большой банкетный зал, остальное разрушено. Теперь, хотя зелень начала покрывать ужасные следы пожарища, берег реки оставался обезображен пустырями, почерневшими каркасами домов, кучами булыжников и поврежденными деревьями частных садов. Узурпатор прибыл однажды, походил по руинам, привередливо выбирая дорогу и пробормотал что-то о восстановлении в будущем, но никто в это не верил. Лучшие куски камней уже начали исчезать, потому что народ разбирал их для строительства.

Кловис сетовал на упущенные возможности. Здесь мог бы подняться новый прекрасный дворец в стиле Палладио[10] на зависть всей Европе. Вместо этого люди постепенно обстраивались в смешанном стиле, как Бог на душу положит, на своих прежних местах, где они жили до Большого пожара.

У лестницы Кловис повернулся спиной к почерневшим руинам и сделал пару гребков к таможне. Кстати, весла были дешевле ниже по течению, отчего он получил огромное удовольствие. На таможне ему надо было похлопотать об освобождении от уплаты сборов. Оттуда он поднялся вверх по реке до Ломбард-стрит для встречи со своим банкиром и зашел в гостиницу Бел Инн в переулке Грейсчерч пообедать. Он проголодался, и на его удачу там в этот день предлагался обильный выбор кушаний. Он угостил себя пирогом с олениной, жареным цыпленком, гороховым пудингом, омарами, спаржей и клубникой с топлеными сливками. От вина он отказался, взял лишь немного пива, поскольку ему предстояло еще много дел, а вино в середине дня нагоняло на него сон.

После обеда он поднялся в кофейный дом Эдуарда Ллойда и провел там час, читая газеты и слушая сплетни, пока сидел за чашкой кофе. Потом спустился вниз к товарному складу Морлэндов на Белл Уорф. Наконец, разбитый и утомленный, но с сознанием хорошо выполненной за день работы, он вернулся на Милк-стрит. Здесь он держал маленький тесный домик, давно принадлежавший его матери и отцу, еще когда он был ребенком. Он сохранял его больше из сентиментальности, ибо гораздо легче было бы останавливаться в гостинице, будучи в Лондоне. Но дом оживлял в его памяти дорогие воспоминания, он все еще был полон вещей, выбранных и лелеянных его матерью. Кловис нанял старую пару – Гуди Тил и ее слепого мужа для ухода за домом. Они жили на нижнем этаже. Когда Кловис пришел, они грелись на солнце, сидя у дверей на паре табуретов.

Старая женщина кивнула ему и сказала:

– А-а, вот и вы, хозяин. Мальчик привел вашу лошадь и распряг ее. Седло он положил на кухне. Наверху вас ждет гость.

– Гость? – переспросил Кловис. – Я никого не жду.

– Он назвал себя, да я позабыла, – обронила она рассеянно. – Господин с Севера.

Наверху в гостиной Кловис обнаружил добродушно улыбающегося Джека Франкомба, ставшего тучнее и темнее с тех пор, как Кловис видел его последний раз. Он носил то же самое зеленое вельветовое пальто, которое выполняло свою работу со все большим и большим напряжением по мере того, как шло время.

– Я не мог приехать в Лондон и не повидать тебя, – объявил он, пожимая руку Кловиса и радостно потряхивая ее. Кловис осторожно высвободил пальцы.

– Мне сказали в таможне, что ты в Лондоне, но я не застал тебя, – продолжал Франкомб, – у тебя в доме найдется эль? После долгого дня меня мучает жажда.

– Я могу послать за ним, – ответил Кловис, – но почему бы нам не пойти и не поужинать где-нибудь?

– Не возражаю. Я плачу. Я хочу поговорить с тобой.

Они заказали ужин в «Белой Лошади», где подавали простой и крепкий эль, говорили о деле и обменивались новостями.

– Как Сабина? – поинтересовался Кловис. Франкомб потряс головой.

– Не очень хорошо. Она слишком много ест и пьет.

– Ты не можешь ее сдержать? Франкомб широко открыл голубые глаза.

– Я? Она в два раза толще меня! Но ум у нее трезвый. Маленькая Франчес прелестна, как любая маленькая девочка и умна. Я пригласил учителя танцев, ты знаешь. Он дважды в неделю дает уроки танцев и игры на спинете, тебе надо ее увидеть. Вызванивает на клавишах и поет «Барбару Аллен», как маленькая придворная дама! Когда я уходил, я спросил ее, что ей привезти из Лондона, и она сказала: «Папа, привези мне basinet[11]. Тогда я поинтересовался: «Зачем, голубушка, – что ты хочешь с ним делать?», и она ответила, что будет учиться играть на нем, потому что слышала, что дамы при дворе все играют на нем, и она хочет быть похожей на них. Девочка имела в виду бассет[12], конечно, думала, что это музыкальный инструмент.

Он восторженно хохотнул над историей и осушил кружку.

– А сейчас, – продолжил он, устремив на Кловиса пристальный взгляд ясных голубых глаз, – я слышал от твоей сестры, что готовится свадьба, и весьма скоро.

– Неужели? Я давно не получал известий от Кэти.

– Да, этот ее болезненный сын женится на богатой наследнице. Кэти за ней охотилась, на Мавис Д'Атесон. Хорошая партия. Там полно денег. Кэти мудро женит сына как можно быстрей, а то она уже превратилась в бледную тень из-за его астмы. Кэти лечит его дымом черной смородины, но это не помогает. Она довела его до свадьбы, и будем надеяться, что он увидит, как растет его ребенок, до того как попадет на небеса. Мне кажется, стыдно обручать прелестное маленькое создание с калекой, но это так.

Кловис заметил, что Мавис хорошая партия, но он не знал, что Джеймс так серьезно болен. Франкомб продолжал:

– Есть еще одна вещь, о которой ты, я думаю, можешь не знать. Твой мальчик, этот молодой Джеймс Маттиас, он пишет письма девице Мавис Д'Атесон.

Кловис изумился.

– Я действительно не знал. Письма?

– Я рад, что ты не знал. Я не хотел бы видеть разлад между тобой и Кэти из-за того, что мальчик вбил себе в голову будто он женится на этой милой девушке и пишет ей письма, полные любви и поэзии, и всего такого прочего. Кэти теперь ни за что не откажется от свадьбы, да и контракт уже подписан и все расходы согласованы, так что тебе лучше поговорить с молодым Джеймсом Маттиасом, прежде чем возникнут недоразумения.

– Я не знал. Я обязательно поговорю с ним. Но почему он решил, что женится на ней?

– О, это они решили для себя, когда были у Кэти в гостях летом. Ты ведь знаешь, как все у детей происходит. Моя маленькая Франчес клянется, что выйдет за меня замуж, когда вырастет, – он усмехнулся. – Но мальчик серьезно поверил своим фантазиям. Он начинает письма словами: «Мое дорогое сердечко и госпожа...» Совсем как в книжках.

Кловис подумал о бедном Матте. Если он серьезно влюблен в девушку, предстоящая новость окажется сильным потрясением для него, особенно после потери своего друга Дейви.

– Я возьмусь за это сразу же, как только вернусь домой, – сказал Кловис, – я обещаю тебе, что поговорю с Маттом.

– Теперь послушай, Кловис, – продолжил Франкомб, наклоняясь заговорщически к нему, – самое лучшее средство отвлечь его, это помолвить его немедля. Он достаточно взрослый. Сколько ему, – четырнадцать? Почему бы не помолвить его с моей маленькой Франчес. – Он откинулся назад, чтобы видеть произведенный эффект, затем добавил:

– Недвижимость надо объединить, что правильно и выгодно. Ты не можешь сказать, что я скуп. И моя дочь такая хорошая и прелестная, каких ты не видел.

– Но ей только восемь.

– Скоро девять, – уточнил Франкомб.

– Очень хорошо, но это все равно означает долгую помолвку, прежде чем они могут пожениться, а я не в восторге от долгой помолвки. Молодому Матту нужны жена и дети до того, как подрастет Франчес.

– Пять лет – и все. Мы сделаем это, когда ей исполнится четырнадцать. Никакого беспокойства.

– Пять лет очень много. Мне жаль. Я не возражаю против помолвки и я согласен, что земли надо объединить, но мы не можем ждать, когда Матту исполнится двадцать, чтобы женить его. Кроме того, Франчес его ближайшая кузина, а среди Морлэндов и так большое кровосмешение. Меня это сильно тревожит. А что ты скажешь насчет помолвки между твоей Франчес и молодым лордом Раткилом? Они намного ближе по возрасту.

– Что, с братом Маллинкри? Но он нищий – ни денег, ни земли, ничего, кроме титула, – возразил Франкомб.

– Я, возможно, дам ему половину своего имения. У меня нет своих детей.

Франкомб усмехнулся.

– Обещания обманчивы как корка пирога. Их дают, чтобы не выполнять. Когда ты сделаешь это, дай мне знать. До тех пор – подождем и посмотрим.

Он тряхнул головой, показывая, что вопросы исчерпаны, и спросил:

– Что слышно о твоем родственнике Морисе?

* * *

Морис прибыл в Неаполь весной этого года с рекомендательным письмом от супруги курфюрста Софи, написанном в таких пылких выражениях, что ему предложили гостить в королевском дворце сколько он пожелает. Там звучало много музыки, особенно опер – форма, в которой Морис был не особенно силен. Он присутствовал на представлении оперы «Психея» и по окончании его представили композитору Алессандро Скарлатти, маэстро королевской капеллы, аналогично должности Мориса в Ганновере.

Скарлатти был на двенадцать лет старше Мориса, но человек такой энергии и обаяния, что Морис тотчас почувствовал себя его давним другом. Они могли многое рассказать друг другу. Оба изучали новые техники гармонической музыки*, постепенно заменявшие полифонические формы, которым их обучали. Скарлатти интересовался преимущественно операми, а Морис развитием оркестра, и они обменивались переполнявшими их идеями.

Очень скоро они настолько сблизились, что Алессандро предложил Морису поселиться у него. Морис с радостью принял его предложение. Дом Скарлатти был шумным и счастливым. Его семья, проживавшая там, состояла из многоречивой жены и десятерых замечательных детей: Пьетро, Алессандро, Аполлония, Фламиния, Кристина, Доменика, Джузеппе, Катерины, Карло и малыша Жуана Франческо, в возрасте от девятнадцати до трех лет. Морис веселился, заучивая их имена и привыкая отличать одного от другого, ибо они так быстро пробегали мимо, что требовалось какое-то время, чтобы определить, сколько же их действительно промелькнуло.

С ним обращались с преувеличенным уважением. Маленькие дети все хотели усесться к нему на колени и умоляли рассказать что-нибудь. Старшие мальчики интересовались жизнью при других дворах и опытом Карелли в сражениях. Средние девочки прислуживали ему. Их скромно опущенные глаза при случае бросали на него взгляды восхищения. Морис с большим трудом мог сосредоточиться на работе и удивлялся, как Алессандро вообще умудряется что-то сочинять в таком сбивающем с толку гаме.

По крайней мере Алессандро не был сбит с толку в одном особенном вопросе в отношении Мориса. Прошло всего несколько дней, как глаза гостя стали сами собой выискивать Аполлонию среди детей и скучать по ней, когда ее не оказывалось в комнате. Ей было шестнадцать, самая старшая из девочек и потому, очевидно, более серьезная и спокойная, она всегда заботилась о младших братьях и сестрах. Морис поначалу заметил Аполлонию из-за ее красоты и вскоре нашел, что она – совершенство. Ее медового цвета кожа, гладкая и безупречно чистая, смоляно-черные волосы, мягкие, как шелк, большие глаза темны, как у Карелли, а фигура хрупкая и изящная. Именно она подносила ему чашу с вином и следила, чтобы та была наполнена. Когда она склонялась над ним, и глаза ее смотрели на кувшин с вином, а губы слегка сжимались, выдавая сосредоточенность, его сердце начинало так сильно колотиться, что он едва мог пошевелить языком, выражая благодарность. Иногда девочка поднимала на него глаза, ее быстрый взгляд был таким невинным и застенчивым, что сердце его таяло.

Прошло всего несколько недель такой восхитительной пытки, и Морис убедился, что он никогда не напишет не единой ноты, пока не успокоит сердечную лихорадку. Он попросил у своего гостеприимного хозяина и друга руки его дочери. Скарлатти был весьма доволен, что его дочь выйдет замуж за брата английского графа, который, может быть, и сам станет графом, и к тому же талантливого музыканта и композитора. Он дал согласие с готовностью, и свадьбу решили не откладывать надолго. Пир замышлялся роскошным, деньги позволяли это. А музыку сочинит сам отец невесты. Нереста, конечно, будет вся в белых кружевах – ничто иное не годилось для ее чистой красоты.

Морис подарил избраннице нить жемчуга. Она надела его для брачной церемонии, и они светились вокруг ее гладкой золотистой шеи. Жених был облачен в сапфирового цвета шелк, черный бархат и огромное количество кружев. Молодая пара смотрелась настолько прекрасно, что Алессандро настоял, чтобы они заказали придворному художнику свой портрет. Пока они терпеливо позировали, доставили подарок от матери жениха – великолепное изумрудное ожерелье для невесты и письмо, полное любви и поздравлений и не без слез. Если Морис и чувствовал себя виновным в чем-то, так это в том, что обманул ожидания матери.

Но кроме этого он не чувствовал ни малейшей грусти. Он любил глупо, страстно свою хрупкую латинскую богиню. Он желал преподнести ей белые цветы и голубей, бриллианты и семь звезд Ориона и сложить все это у ее ног. Но вместо этого он преподнес ей то, что мог – произведение своего ума и души. Он преподнес ей музыку. А на третий день после женитьбы он начал писать свою первую оперу.