"Сват" - читать интересную книгу автора (Барченко Александр Васильевич)

II

В те поры к нашему месту Корела вплоть не доходила.

Дальше, на запад, к Тулосу, к Лекшее, наши её потеснили. За Сегозером тоже, на полдень, где теперь Масельга. Тамошние кузнецы уже исконные.

А по этому месту больше в скитах благочестивые люди спасались. В те поры строго же было. Огнём, бают, жгли.

На берегу, слышь, на озере, где теперь Коргуба, наши же жили, которые по старой вере. Большое село. Рыбой промышляли, покруты крутили на дальний промысел. Теперь этого нет.

Зимами тут же, в лесах, зверя промышляли. До сих пор, сам видал, множество тут несосветимое зверья-то. На Шунгу поставляли что подешевле, а что поценней, то обозом в Москву. В те поры Питер ещё не объявлялся.

Были тогда пристава, что оброк собирали мехами. Тем приставам, кто послабее, и промысел спускал, как есть, полностью. Ну а те, тоже люди, себя не обидят.

А скупщиков, какие теперь развелись, было в те поры один-два, да обчёлся. Трудна же дорога была. Опять же, «панки» обижали и другие какие беглые.

На наш на весь край один такой жил, что скупал промысла, — Аверьян Клушин. С Волги он выселился. Крепок был в старой вере. И богат же… А моего деда отец, Игнатий Молотов, тоже выселенец. Ходил он на промысла с Вологды. До студёного окияна, слышь, досягал. Человек был рисковый, понятливой. По кузнечному делу тоже понимал. Хитрый кузнец был, по-нонешнему — слесарь.

Занедужил Игнатий по дороге на промысла. Занедужил и от артели отстал. И пристал он в те поры в слободе на реке Повенчанке, где теперь наш уезд. Долго ли, коротко ли лежал, стал поправляться. Хозяевам по дому помогает, по лесам бродит не особо далеко. Приглянулся ему, стало быть, край, и остался он здесь навсегда. Сперва в Масельге работал, на кузне. Потом это покинул, в Коргубу перешёл и охотой занялся. Лесной человек был, вольной.

В те поры не было этого заведения, чтобы белку там, чухаря, мелочь всякую пулей бить. Таковы были пищали тяжёлые, стволы у них гладкие. Дед, покойник, сказывал, что кремень-то в диковинку был. Фитилём зелье поджигали. С этаким припасом лесного зверя не наживёшь.

Медведей тогда спицей кололи, рогатиной. Берёзку либо ясень заострят да обуглят — вот и рогатина. А оленя, куниц, белок и всякую птицу, тех стрелой досягали из лука. Дед говорил, будто на памяти его первое ружьё к нам на озеро пристав привёз. Называлось «мускет»; ствол вот этак, раструбом, как колокол.

Прадед Игнатий без ружья обходился. И до хитрости дошёл, в доску, в сучок на двадцать саженей стрелы сажал веником, двадцать две стрелы выпускал — до ста грамотный не успевал досчитать.

Промысел с этаким уменьем у Игнатия был ничего, не бедный. Опять же, вина он не пил — а ни Боже мой. Прочие все охотники, чуть алтын либо денежка в кисе, сейчас по кружалам. Шары-те нальют, а уж там, известное дело, как в песне поётся:

С простотою этой самой за полштоф целый промысел спустит. В те поры, веришь ли, по сей стороне соболь водился, бобёр. Сам-то я, греха не возьму, и видать не видал, какие они есть. Старые люди сказывали, барышной-де зверь, дороже и нет.

Пропьются, стало быть, промышленники, не хуже нынешнего. А жевать-есть надо. Дома жена, детишки пищат. К кому сунешься?

В те поры богатей этот, Клушин Аверьян, их и опруживает. А уж кто к нему, ироду, в лапы попал — раб его вековечный, на него до смерти работай. Хоть весь лес к нему принеси — посчитает, на бирочке прикинет — ну, теперь, дескать, милый человек, за тобой ещё столько-то остаётся.

Со всей округи один Игнатий, прадед-то мой, руки его минул. Пропадёт Игнатий в лесу месяца на три — там у него кушня своя срублена для промысла. А в село ворочается озером. Корбасок-от у него на полозьях. Летом по воде, а зимой по снегу.

И полным-то полнёхонек лесного добра. Тут и оленьи постели, и медвежья овчина, и куница, и соболь. А уж векши-то этой, дед сказывал, несосветимое множество. Всем, слышь, вдовам по селу Игнатий раздаривал. Душевный был человек, жалостливый.

Сейчас всё добро Клушину представит. Да, слышь, цену-то сам запрашивает, не то что другие, на морозе простоволосы толкутся: Христа ради, почём ни сочтёшь, только бы взял. Заберёт Игнатий, чего требуется за наличный расчёт. Аверьян-от уже сам к нему с лаской: бери, не стесняйся, промыслом-де потом рассчитаемся — обязать его чтобы. А Игнатий ему: за уважение, мол, тебе у Бога зачтётся, а я, мол, раб Божий и на том с молитвой перебедую.

Так богатей тот, дед сказывал, зубами скрипит.

Этаким-то манером стала у Игнатия помаленьку и денежка в кисе застревать. Холостому-то человеку много ли надобно, ежели непьющий? Курева этого в те поры по нашим краям звания не знали, даром что прадед никоновской веры, московской, держался. Годика этак через три и срубик себе Игнатий вытесал — в два жила, как в краю нашем водится. Старица у него по хозяйству заведует. Помер в слободе, слышь, хозяин, у какого Игнатий от недуга пристал. Вдова сирой осталась. Он ей у себя занятие и предоставил.

Летом охота плохая. Хлеб у нас не родится, тебе ведомо. Промышляют наши горюны рыбу, снетка. И по этому делу Игнатий первый. С тех пор ещё, как на студёное море покрутом хаживал, образовался по рыбьей части. В Норвег, слышь, ходил на лодьях, к каинским немчам, хозяин посылал приказчиком. Ко всему тому — хитрый кузнец.

Сколь на него Клушин зубов ни точил, воспитал под конец уважение. Этакий парень на тыщу один. Заслал он Игнатию запрос: не желаешь ли, дескать, на службу в подручные, в доверенные по-теперешнему? На Шунгу товары зимой провожать, на Бур-Наволок. Подсобит-де Бог — Москву повидаешь.

Только Игнатий на это без внимания: Богу-де одному послужиши. Одному ему, Батюшке, кланяюсь.

А в Губе, между прочим, Игнатию год от году уважение. Кто с нуждой к нему, кто за советом, кто по мастерству заказик. Девки из хороших дворов на него стали покашиваться. В нашем краю и в досельные годы заведения не было, чтобы жёнок взаперти держать, как у бояр, сказывали, в Расеи. По нашей стороне от Новгорода от самого бояр почитай не было вовсе — все царевы люди, все работники.

Опасался, знать, Клушин, что Игнатий забогател. Не стал бы мол, сам лесные покруты крутить, не отбил бы, дескать, у него одного доходы. Почесался старик, почесался и удумал: приму-ка я парня в дольщики, в компаньоны по-нонешнему. По всему краю, мол, у нас у двоих деньги водятся, кругом голь, слабосилие. Сына мне, мол, Господь не дал, силы у меня по старости меньше да меньше. Хоть из никонианцев, мол, он, да в торговых делах веры не спрашивать — и с турецкими мол, «гостями» дела ведут, и с немчем, и с аглечким.

И обидел тут Игнатий старика, крепко обидел, надо по совести говорить. Поклон-де за ласку, а по делу чистой отказ. Бог, мол, у нас с тобой, Аверьян Кондратьич, разной.

Не беда — тот ему. Торговать не детей крестить. Что щепоть, что двуперстие. Бог, мол, один.

Не того я Бога в видах имею, — Игнатий-то. Твой Бог, Аверьян Кондратьич, не прими в обиду — алтын. А мово Христа на кресте распинали. Я, мол, эконький пётом краюшку солил, с покрутом артелью лямку тянул. Не мне, дескать, тех артельных обсчитывать.

С тем и отпустил старика.

Ан Бог и наказал прадеда Игнатия за гордость.

До сих пор у нас водится, кто, слышь, по старой вере, особливо ежели жена преставилась, девок до выданья дома не держать. По скитам их воспитывают, по обителям. А и строго же тогда насчёт этого было. Какие обители соловецкого нового устава не приняли, царские люди огнём попаляли, с землёй сравнивали. На Онеге в те поры в некой обители жён и детей три тысячи попалили, вместе с блаженным Игнатием. Учёный же ты человек, сам небось знаешь про это.

А скиты те в чаще хоронились, в тундре. Большие были обители, богатые, Соловецкой мало уступали. На Топозере были, в Кореле. Выгорецкий, опять же, честной скит, Няндомский.

Двадцати восьми годов прадеду Игнатию не исполнилось, как приехала домой, к Аверьяну Клушину, из потаённой обители дочь Евдокия.

Дивное дело, как судьба человеком руководствует.

Тому назад две зимы промышлял Игнатий в Выговщине. Дело к осени. Засуха в те поры одолела, и ударил в той стороне пал лютый. Сам Игнатий — лесной человек, все тропы, луды, плеши ему ведомы. А захватил пал беличку с обители. Ладилась та по морошку с подругами, да отбилась, запуталась, а тут ещё пал — втора несосветимая.

И окружил бы девицу огонь, погибать бы ей поносною смертью, да навёл её, стало быть, угодник на Игнатия, а тому лес что терем знаком, по знакомой тропе к озеру вывел, от смерти спас. А подружки белицыны так без вести и сгинули, и костей не нашли. Мхи у нас, знаешь, торф, на сажень иной раз вглубь выгорает. Попади в такую мшару — как в котле сваришься.

Выправил, стало быть, Игнатий девицу от смерти, а себе тяготу нажил. Не ест и не пьёт. Присушила его эта девица, полонила сердце. А где её искать, сам не знает. Имени-звания в те поры не спросил, мало ли по обителям послушниц? Да в обитель за справкой и не сунешься. Строго же своих, в досельные годы, скитницы блюли, строго. Это не нонешний обычай.

Минуло этак два года. Промыслил Игнатий по осени зверя, приволок Клушину меха, стал рассчитываться за всякий припас, глядь, из горницы его кралечка выходит та, что в лесу встретил, от смерти избавил. Даром, что силач был, богатырь, не токмо на медведя, на сохатого один выходил, а тут малый сробел. Сробел, потрясло всего даже, словно душегубство какое у него на душе, а не той девицы услуга. Да и она, мол, сердешная, тоже его, значит, в памяти держала. Увидала, ахнула и давай Бог ноги.

Долго ли, коротко ли, оправился Игнатий, дух перевёл, спрашивает:

— Сродственница, что ли, Аверьян Кондратьич твоя?

— Сродственница, — тот-то ему. А сам — дозрил глаза этак прищурил, сквозь зубы цедит: — Сродственница, милый человек… Дочка родная.

С того и пошло.

Самого-то он в те поры изобидел. А уж тот праведный старец был. Ежели кто ему, по Писанию, не токмо что глаз, бровь повредит, он тому оба шара вместе со лбом выдерет. А между прочим, слух такой через баб, что Дуня к Игнатию очень приверженность имеет.

Свататься нечего думать. Сам-то старик на все толки: этими, дескать, руками удушу, ежели в мыслях помянешь, — дочери-то. У нас-де с этим героем не только вера — Бог, мол, разной. И прошёл слух, что старик дочь на родину ладит услать, там и выдать.