"Из мрака" - читать интересную книгу автора (Барченко Александр Васильевич)

IV

Ещё недавно здесь, между озером и петлями извилистой бурливой реки, была плотная тёмно-зелёная щётка густого хвойного леса.

Лес был отборный, нетронутый, с голыми гладкими могучими стволами, с суковатыми руками высоко вверху, так высоко, что шапка валилась с затылка, если следить за чьими-то глубокими синими глазами, прикрытыми белой повязкой облаков, пристально вглядывавшимися вниз, в просветы кроны.

В бури звонким выпуклым звоном переговаривались верхушки, а у корней было тихо, как в церкви, только сыпалась хвоя тихонько сверху и устилала землю плотным и скользким ковром да сучок изредка, посуше, обломившись вверху, падал, крутясь, стукая о стволы, цеплялся за кору и долго кивал чёрным корявым пальцем, раскачиваясь.

Вечером, после заката, кто-то, призрачный, тёмный, бегал от дерева к дереву, прятался за стволы, расстилал у корней синие тени, и лес тогда был похож на огромный таинственный храм с бесконечными рядами стройных мраморных розово-жёлтых колонн.

Весной, когда набухали и синели снега, здесь можно было слышать гортанное, туго натянутое бормотанье глухаря. По зимам, в морозы, рябчики камнем падали с верхних ветвей, пробивали обледеневший наст, зарывались в пушистый снег на ночлег, под ледяной крышей.

Здесь неслышно и важно проходили вереницей с болота в далёкий ольшаник непуганые лоси.

Здесь можно было слышать редкую вещь, о которой спорят горожане с лесниками-охотниками, слышать, как медведица пугает лошадей и скотину, свистит страшным свистом, засунувши в рот мохнатые пальцы, по-человечьи.

Только человека здесь видели редко.

Больше зимой, когда скованы зыбкие топи, когда путника кто-то, благословляя, окропляет сверху острым звенящим инеем, тогда только здесь, прямиком, на соседний погост проторяли узкую тропу лёгкие карельские санки. Охотники за белками и горностаем разрисовывали лыжами снег длинными лентами-узорами. Да изредка, с колокольчиком, выплывал из-за волнистых сугробов и засыпей становой пристав либо закутанный батюшка — на требу…

А летом иногда испуганно аукались заблудившиеся бабы. Да старикашка карел, сморщенный, жёлтый, с пухом под челюстью, пробирался лесом к реке, на ловлю форелей, спотыкался, скользил в хвое и, прикрыв заросшее ухо дряхлой рукой, долго слушал, где шумит водопад.

Потом сразу появились люди. Много людей…

Сначала через лес зачастили тройки, «впротяжку» — местных станционных ямщиков, и с пристяжными — в городской сбруе.

Кучера последних беспомощно ёрзали на мягких козлах, скверно ругались, призывали на помощь «святителей», кончали тем, что с трудом отцепляли обжигавшие на морозе руки крючья вальков и бечёвкой прилаживали постромки к оглоблям.

Староста-карел не снимал с груди бляхи, отчищенной мелом, лавочник — самовара с прилавка, а попадья из епархиалок, изнывавшая на засыпанном снегом и хвоей погосте, шёлкового зелёного платья, модного, дорогого, по последнему зимнему журналу — приложение к «Ниве» за 1898 год.

Необычайные гости на погосте были необычны и по виду.

В тонких, чуть подбитых разрисованным мехом пальто с воротниками шалью — душа нараспашку, в пушистых шарфах, котелках и цилиндрах, они боязливо ступали по ломкому насту лакированными ботинками в замшевых гетрах, прятали озябшие руки в карманы, особо прорезанные на груди, платили за кипяток и молоко баснословные цены и переговаривались на незнакомом языке, который матушка, разобравшая слово «тужур», тотчас безошибочно определила за французский.

Все эти люди особенно интересовались бурливой речонкой, не годной ни для сплава, ни для правильной ловли, так как водопад бил и щепил брёвна, а коряги и камни пороли сети.

Спрашивали, до какого места пересыхает речонка летом, замерзает ли зимою водопад.

Потом снова надолго затихло вокруг погоста. Староста снял свою бляху, и матушка с грустью уложила в сундук шёлковое платье.

Потом вспыхнула на погосте сказочная новость.

Старикашка карел, тот самый, что жил ловлей форелей и лохов в водопаде, получил массу денег. С ужасом, шёпотом называли цифру — пятнадцать тысяч. Получил и уехал в город и запил и сошёл с ума.

И умер в городской больнице.

А за деньгами приехал из Выборга сын с женой-финкой, беззубой, курносой и жёлтой. Получил в суде деньги и снова исчез, и никто не знал, где он, как не знал до того сам покойник отец.

Тогда вспомнили все на погосте, что за старикашкой карелом ещё при царе-горохе был закреплён водопад и десятин пять мхов, заваленных зелёным от плесени гранитом.

Выпал снег, и застучали топоры в лесу. Сначала далеко — только в оттепель долетали до погоста дробные звуки. Потом ближе заревел гудок локомобиля. Через погост потянулись со станции подводы с частями диковинных машин, с механиками в тёплых заграничных куртках с выпушкой перистого меха под горлом. Старый плотник Илья повстречал у околицы знакомого возчика, чему-то удивлялся, недоверчиво переспрашивал:

— О?.. Рупь семь гривен?..

И наутро, чем свет, с сумкой и топором за плечами скрылся в лесу.

И когда сошли снега и всосали влагу зыби торфяников, когда рыболовы с погоста с сачками отправились за нерестящейся под берегом рыбой, они не узнали знакомых мест. И с горы, сквозь широкую просеку, увидели наголо оплешивевший холм — прежде под строевым лесом, длинный ряд телеграфных столбов, звенящих новой проволокой, и за извилинами реки, у водопада, разноцветные бородавки кирпичных зданий и новых золотистых срубов.

Долго отказывались обитатели погоста понимать, чем заняты десятки рабочих и мастеров возле того водопада, что впроголодь кормил одного старикашку карела.

Смеялись над унтером, вернувшимся со службы в запас на родной погост.

Унтер говорил, будто с водопада передают электричество в город — это за сорок вёрст?..

Помирились на том, что построен «рыбий завод».

И скоро открыли новый источник заработка. Доставляли на водопад молоко, яйца, грибы. Разузнали, что водопадом заведует «барин», и потянулись бабы с брусникой, морошкой, охотники с рябчиками, тетеревами, лосятиной.

Заводские платили хорошо.

А счастливилось попасть к «самому» и выходила на кухню барыня, молодая, красивая, «из себя очень белая», с большими серыми печальными глазами, — с продавцом даже не торговались и — шальные деньги у господ — беспрекословно отваливали за пару рябчиков полтину.

Роль магнита начал играть водопад и для тех, кого принято звать «местной интеллигенцией». Все заброшенные судьбою в захолустье должностные и просветительные органы стянулись к переродившемуся берегу реки. И земский начальник, сосланный в глушь из Центральной России «за вредный образ мыслей» — не поладил с предводителем, и земский врач, утерявший способность различать «грудной порошок» от «трёх звёздочек», и — маркой ниже — приходские и земские учителя и учительницы, прослышавшие, что жена инженера кончила высшие курсы. Даже становой из гвардейских поручиков, попавший в полицию, как полагается, «по неприятности», опустившийся, пропитый, завернул на водопад по казённой надобности, увидал у заведующего эрраровский концертный рояль, остался обедать и после обеда, к своему изумлению трезвый, очутился за клавиатурой, робко коснулся забытых клавиш одеревеневшими отвыкшими руками.

Подсела хозяйка, и в четыре руки до чаю играли Шопена и Шумана.

И когда становой уезжал, отказался от водки, по дороге плакал, уткнувшись в шинель, и скверными словами ругал стражника-кучера.

Даже матушка первая сделала визит в шёлковом платье. И на следующий день привезла то же платье в куске коленкора, со слёзами просила инженершу показать, как бывает модно по-настоящему.

И было немножко странно — делом заведовал инженер, обрусевший француз, молодой, энергичный мужчина, по признанию уездных законодательниц, страшно неотразимый. Но когда в обществе случалось сообщать о поездке на водопад, к гостеприимной французской чете, как-то сами собой выходили ответы:

— Были мы вчера у нашей отшельницы.

Либо:

— Эх, закисли мы здесь, господа, пора живых людей повидать, на водопад бы, к Дине Николаевне.

Выходили, быть может, потому, что инженер, хоть обрусевший, всё-таки француз, а хозяйка своя, русская. А может быть, оттого, что заведующего редко заставали дома.

Приближалась осень, подгоняли работу.

Торопились с облицовкой узких гранитных шлюзов в рукавах водопада.

Суживали и углубляли русло, и весь день стукали сухие тяжёлые динамитные взрывы.

В двух рукавах собрали уже под кожухами турбины.

На берегу, в кирпичном здании станции, обшивали цинкованным железом крышу и на звонком кафельном полу уже взгорбатились огромные, строгие в своей простоте контуры могучих бобин и трансформаторов.

Душа и глаза кипучего дела — инженер Гастон Дютруа, румяный, здоровый, с вихрами золотых кудрявых волос, падавших на лоб, с шести часов утра появлялся на работах.

Над ребром водопада виснет тонкое облако брызг. Солнце встаёт из-за зубчатой лесистой щётки горизонта, окунает первые лучи в свинцовую гладь соседнего озера, опоясывает облачную занавеску водопада семицветной мерцающей радугой.

И тут же, на вершок от воды, на осклизлом источенном камне, алеет в солнечных лучах светлая кожаная куртка инженера.

Через две-три минуты он уже на другом берегу, где жидко цокают о гранит молотки каменотёсов.

Через четверть часа инженер на постройке дружески балагурит с помощниками, русским инженером и бельгийцем-строителем.

Там, где чётко обтяпывают топорами смолистые брёвна, где на бетонном с гранитом фундаменте сложены уже нежно-кремовые срубы зимних жилых помещений, заведующего встречают весёлые лица студентов-десятников, его нахлебников.

Здоровается дружески, опрашивает, пошутит, похвалит; коли упущено что, глядишь, и изругает. Но изругает приятельски, по-студенчески, без злобы, без колючего терпкого привкуса «я начальник».

К восьми надо в контору.

Тянутся один за другим с докладом о грузчиках, возчиках, копачах, о расчётах.

Приносит пачки накладных, дубликатов, квитанций заведующий конторой, Фёдор Сергеевич Серебряков.

Этот Серебряков… Появился Бог знает откуда всего месяц назад и пошёл сразу в гору. Человек, впрочем, дельный, по образованию техник-специалист. И, кажется, не пьёт. А уж что касается письменной части, запросить что, ответить, отписаться на придирки фабричного надзора либо лесохранительного комитета — не надо адвоката, нотариуса.

Представил рекомендации, в душу, что называется, заведующему влез.

Вот и теперь. Хозяин подтянул двух конторщиков за то, что до гудка удрали с водопада на погост, к лавочнику на свадьбу, не записали дубликатов, поступивших до шести часов, и теперь не учесть за вчерашний день кирпича…

Конторщики сконфуженно потеют, царапают грязными обкусанными ногтями клеенку стола, а заведующему хоть бы что. Повидался с хозяином за руку, шуршит за своим столом накладными. Подождал, пока инженер кончил кричать, говорит спокойно:

— Разрешите вам доложить, Гастон Бенедиктович, они не виноваты. Я им сам разрешил.

— Так не надо было разрешать.

— Извините, Гастон Бенедиктович, дело молодое. А с кирпичом никакой неприятности не вышло. Я вчера за них до гудка досидел. Извольте удостовериться.

И протягивает пачку вчерашних дубликатов хозяину.

Конечно, заступился — хорошо. Но уж очень задаётся. Небось из того же железнодорожного училища, что и мы, грешные, а у хозяина столуется. Здесь за пятьдесят целковых корпи, а он с семидесяти пяти через месяц на полтораста перескочил. Умеет подсыпаться, бритый чёрт.

И постоянно в кабинете запирается с хозяином.

Пойдёт с докладом, обязательно дверь плотно прикроет: замок французский щёлк — и наглухо…

Не иначе, наушничает. Ну да погоди, на старуху бывает проруха. Двери новые, некрашеные, олифой подправленные. Давеча сучок маленький выпал. И не заметил никто. Что у них за тайные совещания происходят?

А в кабинете происходило следующее.

Заведующий конторой привычной ухваткой опустился в кожаное кресло за письменным столом, постучал папироской по чёрному стальному портсигару, задумчиво принялся пускать синеватые колечки дыма.

Инженер Дютруа быстро, но внимательно просматривал листочки дубликатов, щёлкал костяшками счётов. Внезапно оторвался от дела, вскинул на подчинённого глаза:

— Ну-с, что новенького расскажете, Фёдор Сергеевич?

— Ничего, Гастон Бенедиктович. Всё старенькое… к сожалению.

Инженер снова поднял глаза с дубликатов, на этот раз с некоторым изумлением. Сдержался, докончил подсчёт, возвратил заведующему конторой документы, осведомился чуть обеспокоенным тоном:

— В чём дело? Почему «к сожалению»?

— Да так…

Заведующий конторой бросил окурок в пепельницу, смущённо побегал глазами по кабинету, повернул наконец к хозяину чуть побледневшее, носатое, бритое лицо.

— Да так, собственно… Собственно, конечно, пустяки, н-но… Дело, видите ли, в том, что, по всей вероятности, скоро мне придётся вас покинуть.

Лицо инженера выразило крайнюю степень изумления. Потянулся к заведующему конторой через стол, спросил, сильно понизив голос:

— Ты с ума сошёл? Что ещё за новости?

Заведующий отрицательно потряс головой:

— К сожалению, должен подтвердить. Обстоятельства складываются.

— У тебя с кем-нибудь, что-нибудь произошло?

— Аб-солютно…

— Но тогда… Что за бессмыслица? Ты так отлично себя зарекомендовал… Наконец, случай дал такое содержание… Я тебя отказываюсь понимать.

Заведующий конторой сказал спокойно:

— Ты забыл ещё прибавить, что я связан авансом. Но ты обещал высчитывать в погашение пять целковых в месяц, а вернувшись в Петербург, я погашу тот же аванс не в пять лет, а в три месяца. Я получил приглашение от издателя столичной газеты на те же полтораста рублей. Спасибо тебе — я поправился здесь, окреп, отдохнул.

Инженер возмущённо откинулся на спинку кресла, всплеснул руками.

— Нет, ты решительно помешался, Фёдор! Да разве же можно сравнить то предложение с твоим положением здесь? Сегодня он заплатит тебе полтораста, а завтра выставит в шею. Наконец, если ты так нуждаешься, я попробую похлопотать о прибавке… Неужели тебя так увлекла профессия репортёра?

— Спасибо… Не надо прибавки.

Гастон Дютруа снова наклонился через стол, впился пристальным взглядом в бледное, носатое, взволнованное лицо, спросил встревоженным шёпотом:

— Федя… Тебя тянет?.. У тебя… запой?

Серебряков выдержал испытующий взгляд хозяина, отозвался спокойно с улыбкой:

— Нет. Запоем не страдаю.

— В таком случае что же?

Заведующий конторой не ответил. В свою очередь остановил на встревоженном лице хозяина тяжёлый, внимательный и пристальный взгляд.

И под этим взглядом внезапно лицо инженера залилось до синевы багровым румянцем, покраснели уши, порозовели даже белки смущённо метнувшихся глаз.

Порывисто, с громом отодвинул кресло, взволнованно прошёлся по комнате.

Остановился перед заведующим конторой, молча стоял, руки в карманы. Кинул тихим, перехваченным волнением голосом:

— Ты слишком много берёшь на себя, Фёдор Сергеевич!

Серебряков молча пожал плечами.

— Слишком много берёшь… слишком… Вмешиваться в семейные дела кого бы то ни было…

Серебряков перебил спокойно:

— Ты совершенно напрасно волнуешься. Я и не думал вмешиваться. Всякий волен поступать, как считает нужным и лучшим. Стало быть, волен и я… Я не хочу и не смею вмешиваться, но не хочу также быть обязанным человеку, хотя бы старому другу, если…

Инженер перебил, задыхаясь:

— Если что?..

— Если человек этот, с моей точки зрения, поступает…

Заведующий конторой докончил свою фразу совсем тихо, еле губами прошевелил.

Но инженер, очевидно, расслышал. Отшатнулся порывисто, страшно побледнел, крикнул, забывшись, угрожающе:

— Серебряков!..

Тот отозвался совершенно спокойно:

— Беляев?..

Тотчас добавил:

— Виноват… Вот что, Гастон Бенедиктович. Мы увлеклись, оба кричим. В результате можем влететь в глупейшую историю.

Инженер, волнуясь, шагал по кабинету. Остановился, сказал прерывистым шёпотом:

— Ты… ты не имеешь права судить, не разобрав, не ознакомившись с делом. Осуждать легко… Мы ещё будем говорить по этому поводу.

Серебряков отмахнулся:

— Э… Ничего мы не будем. В таких случаях разговоры равно бесполезны для обеих сторон… К вам стучатся, Гастон Бенедиктович.

Маленькая тонкая женская фигурка стала на пороге. Смуглая, большеглазая, с кудрявыми жёсткими волосами, похожая на статуэтку из тёмной терракоты или бронзы. Сказала по-русски со странным мягким акцентом:

— Баиня п'осит кушать.

И потом, когда шли оба просекой полверсты до квартиры управляющего водопадом, и там, на веранде, где в тёплый, почти летний, сентябрьский день был накрыт стол, сидели молча, пока не вышла хозяйка, пока не зазвенели молодые голоса студентов-нахлебников, спешивших к обеду прямиком, через лес.

Только после жаркого, когда бронзовая статуэтка-горничная принесла вазу с фруктами, плетёную корзинку с золотистыми гроздями винограда, хозяйка спросила неуверенно, с бледной улыбкой:

— После обеда поедем на озеро?

Румяный путеец тотчас, с полным ртом, отозвался:

— Об-бязательно. Самолично смазал машину и чистил… К вашим услугам в качестве шофёра. Ваш Андрей вчера был на свадьбе.

Технолог поддержал с удовольствием:

— Великолепное дело. Нынче суббота. Шабашим в пять. К семи будем на берегу, как раз невод тянуть. На берегу и сварим. Какой я рецепт знаю, Дина Николаевна… Ногти откусите от зависти.

Хозяйка приветливо обратилась к Серебрякову:

— Фёдор Сергеевич! Я на вас надеюсь. Что он, в самом деле, хвастает? Утрём ему нос.

— Моя специальность — кулеш, — отозвался заведующий конторой. — По части ухи с ними, астраханцами, не сладишь.

Хозяин, рассеянно пощипывавший ветку винограда, сразу оживился, облегчённо сказал со своего места в конце стола:

— Вот и отлично. Стало быть, вы здесь без меня не соскучитесь.

Словно гардина упала на веранде, сразу потемнело лицо хозяйки, жалобно опустились углы только что улыбавшихся губ. И студенты спрятали смущённые взгляды в тарелку. И сухая насмешливая складка очертила бритую губу Серебрякова.

Голос хозяйки напряжённо дрогнул. Спросила, стараясь казаться спокойной:

— Разве ты сегодня опять уезжаешь?

Инженер Дютруа сердито рванул золотистую ягодку, отозвался раздражённо:

— Диночка! Но посуди же сама… Ну как же я могу не поехать? Через неделю комиссия, необходимо повидаться с Панкхорстом, с де Росси, с де Куланжем…

— Чего же ты так волнуешься? Я только спросила. Я вовсе не собираюсь отрывать тебя от дел.

Инженер молчал, но почему-то особенно пристально, вызывающе даже, разглядывал бритое лицо заведующего конторой. Хозяйка сказала нерешительно, после долгого молчания:

— Но… разве ты не можешь отложить поездку, ну, хоть до завтра!.. Мне бы так хотелось вместе на озеро. Одна я не поеду… пусть они, молодёжь.

Инженер Дютруа раздражённо смял и швырнул на стол салфетку, с усилием сдержался, ответил, стараясь придать особую мягкость напряжённому голосу:

— Диночка! Милая… Ты приводишь меня прямо в отчаяние. Ведь ты знаешь, как мне самому хотелось бы отдохнуть с тобой воскресенье. Но что же мне делать? Ведь теперь безумная спешка. Ну, спроси их… Вот погоди, примет комиссия постройку, тогда я носа из дому не покажу. Ну, будь же умницей, не капризничай.

И снова хозяин облил странным вызывающим взглядом Серебрякова, даже не поднявшего глаз от тарелки.

И сразу у всех упало настроение.

Студенты вспомнили — не приняты рамы от столяров. Торопливо поблагодарили, быстро исчезли среди тёмно-розовых колонн соснового бора.

Немногим дольше просидел Серебряков.

С галантностью столичного репортёра приложился к ручке хозяйки, направился по просеке, в контору. За ним поспешил и хозяин. Нагнал, подхватил под руку, и с веранды было видно, как взволнованно, быстро говорил, наклоняясь, как заведующий конторой пожимал плечами, мягко, но настойчиво освобождал свою руку. И ветер доносил бесформенным обрывком рассерженный голос инженера.

Когда у крыльца залепетали бубенчики и кучер Афанасий, запасной улан с наглым красивым лицом, опушенным золотистой бородкой, вспузырив против ветра рукава голубой сатиновой рубахи, осадил на редкость подобранную серую в яблоках тройку, управляющий водопадом вышел в зал совсем уже готовый, в рубчатой коричневой дорожной плюшевой куртке, в высоких сапогах с мягкой верблюжьей чуйкой на плечах.

Смуглая горничная пронесла через зал небольшой чемоданчик, испуганно-соболезнующе метнула чёрными глазами в сторону барыни.

Инженер Дютруа подошёл к жене, виновато пряча глаза, наклонился поцеловать её руку, спросил мягко, шутливо:

— Мы ещё капризничаем?

Дина отняла руки от клавиш рояля, повернулась на круглом табуретике к мужу, внимательно вгляделась в красивое, смущённое, виноватое лицо.

— Ты всё-таки едешь?..

Инженер нервно передёрнул плечами под чуйкой.

— Диночка…

— Ах, я ничего не говорю… Я только спросила. Что ж, поезжай, до свиданья.

Безучастно подставила мужу губы для поцелуя, не сразу выпустила его руку из своей маленькой бледной руки. Инженер Дютруа сказал раздражённо:

— Диночка! Тебе обязательно хочется на прощанье устроить сцену? Ты без этого не можешь?

Женщина пропустила мимо ушей колкость, сказала серьёзно, медленно, не с просьбой, скорее с давно зревшим, глубоко запрятанным в душе сомнением:

— Вася… Ну а если я попрошу тебя остаться… очень попрошу? Для меня, понимаешь, для меня, ты можешь не ехать сегодня?

Инженер сразу залил лицо багровым румянцем, сделал порывистый шаг, одним движением плеч сбросил чуйку на ближайшее кресло, крикнул вдогонку горничной:

— Кани-Помле! Назад вещи!

Обернулся к жене, едко осведомился, порывисто дыша широкою грудью:

— Ну-с… теперь ты довольна?

Дина умоляюще протянула руку в сторону мужа:

— Вася! Я ждала другого ответа, другого…

— Ах, оставь, пожалуйста!

Инженер сердито отшвырнул сапогом подвернувшийся угол ковра, почти забегал по комнате, не замечая повисшей в воздухе дрожащей бледной руки.

— Оставь, пожалуйста, ты требуешь, чтобы я остался, хорошо, я остаюсь, но, ради Бога, избавь от трагических сцен, от этих причитаний, оханий, аханий.

— Вася, приди в себя… Я устраивала тебе сцены?..

— Оставь, ради Бога, оставь, — инженер перешёл на французский язык. — Ты не считаешь сценами твои постоянные вздохи, укоризны, взгляды. Ты создаёшь мне обстановку, среди которой физически невозможно работать. Вызывают телеграммой — сцена. Ехать по делу — сцена. Ведь я же не баба, не могу я разводить ваши идиллии, хлебать уху на лоне природы, когда над головой висит приёмка, комиссия, когда вся моя карьера зависит…

Дина мягко перебила:

— Вася. К чему нам карьера? Нам некуда тратить даже процентов.

Инженер иронически расшаркался и поклонился:

— Покорнейше благодарю. Жить на проценты с приданого жены, плевать в потолок и заниматься со скуки благотворительностью? Слуга покорный… Я сжился с необходимостью живого, настоящего дела, кипучего, понимаешь?.. Да, и я не понимаю твоих ребяческих воздушных замков о школах, больницах, всяких там добродетелях. Будет посёлок вокруг водопада, будет и больница, и школа. Наконец, я тебе вовсе не мешаю. Хочешь — набирай хоть сейчас ребятишек с погоста, там этого сопатого добра неограниченное количество. Чуди на здоровье, но оставь же за мной свободу…

— Вася…

Инженер окончательно потерял способность сдерживаться, брызгал слюною, сыпал, не слушая, отчаянным шёпотом:

— Нет, в самом деле, будь же, наконец, справедлива. Ты взяла с меня слово, что я никогда не вернусь к авиации. Ладно… А ты помнишь, как меня увлекала эта профессия? Хорошо. Поставлен крест. Если мне придёт в голову отправиться в лес, подстрелить глухаря, ты бледнеешь, в глазах твоих ужас… В конце концов, даже делом я лишён возможности заняться как следует.

Инженер снова прошёлся по комнате. Машинальным как будто движением, мимоходом сорвал с кресла чуйку, накинул на плечи.

— Поезжай, — сказала Дина устало. — Поезжай. Смотри, шестой час. Ты опоздаешь.

Снова голосом виноватого, нашалившего ребёнка капризно и ласково инженер сказал:

— Ну Диночка, ну дуся, ну, ради Бога… Ты же знаешь, мне вся поездка будет отравлена. Ну, будь же умницей.

Дина повторила настойчиво:

— Вася, ты опоздаешь.

— Ф-фу-ты!..

Инженер рассерженно фыркнул, почти вырвал чемодан из рук смуглой горничной, быстро пошёл на веранду. Остановился на пороге, спросил примирительно:

— Диночка? Ты меня не выйдешь проводить?

Дина отозвалась от рояля:

— Я устала… Ты опоздаешь.

Сердито топнул, кинул по-французски:

— Хочешь капризничать, капризничай… Сколько угодно… До свиданья!

Задребезжала стеклянная дверь. Дробно просыпались звуки бубенчиков. Шапка с павлиньими перьями проплыла мимо окна. Ворвался виноватый ласковый голос:

— Диночка! Не надо сердиться! — И, затихая, мягко застукали скачки пристяжных.

Долго глядела сухими немигающими глазами в окно.

Там, над макушками сосен, потухала заря, тени прятались за тускнеющими стволами, подползали к окну, заслоняя свет, заглядывали в комнату.

Уронила голову на руки, на пюпитр, долго сидела без слёз, без мыслей определённых. Так, на минуту, просветлялись в памяти образы. Знакомое милое лицо в ореоле кудрявых золотистых волос, синяя куртка механика, вся в масле и копоти. Скользкие твёрдые спины валов бушующего моря и взволнованный голос помощника капитана: «Русская… русская пассажирка на вельботе, в числе спасённых?.. Только что принята последняя депеша: «Фан-дер-Ховен» затонул. Телеграфист поручил передать привет русской пассажирке…» Синее глубокое прозрачное небо, перистые силуэты пальм на горизонте, стрельчатые контуры минаретов и пагод и высоко, высоко, совсем маленький снизу, крылатый абрис аэроплана…

Красивые образы, красивые моменты.

Отчего же теперь так пусто, так холодно на сердце?

Нет даже острого горя, нет отчаяния, что эти образы потухли, потускнели, что вместо них звучит в ушах резкий, постоянно рассерженный, постоянно взвинченный голос… Постоянные подсчёты доходов-экономий с постройки, вечно лампа в кабинете до поздней ночи над грудой накладных и квитанций, щёлканье счетов и мечты о карьере… мечты какие-то арифметические, постоянно выраженные определённой цифрой.

Если бы ещё действительно была необходимость, нужда.

И теперь эти странные, почти ежедневные поездки в Петербург.

Подняла голову.

Тени сгустились. Спрятались по углам, обшаривали стены цепкими длинными трепещущими пальцами, тянулись к потолку, к окну, повисшему на чёрном фоне розовым, светлым ещё, разграфленным ковриком.

Машинально коснулась рукой клавиатуры, и одинокий, дрожащий, испуганно сжавшийся в темноте звук толкнул забытое воспоминание.

Передвинула руки к басам, тихо, чуть слышно вызвала к жизни мягкие, бархатные, мерно шагающие аккорды — аккорды «похоронного марша» Шопена…

Внезапно захлопнула крышку. Порывисто встала.

Почудилось, будто из-за рояля, из темноты, прямо в лицо смотрят чьи-то глаза. Чьи-то печальные, тёмные. Не видала, почувствовала их цвет — синие глаза на бледном лице. Губы под небольшими тёмными усами.

Но разве она думала сейчас об этом человеке? Разве вообще когда-нибудь о нём думает?..

Вышла на веранду, с удовольствием дышала посвежевшим к вечеру воздухом. К горизонту седой паутиной прилип туман, а на западе, там, где излучина озера почти вплотную подходила к просеке, крошечные огоньки кололи уже туман сверху и снизу и мерцали, один над другим, два золотистых, прозрачных ломтика.

И только когда проползал по излучине ветер, тухли внизу огоньки и месяц в воде извивался, тускнел и рассыпался золотыми мазками, а другой мерцал наверху неподвижно.

На погосте, за озером, звонили ко всенощной.

Брызги трезвона тонули, падая в воду, и над озером плыл мягкий старческий голос большого колокола.

И когда ветер с той стороны посыпал будто снегом свинцовое зеркало озера, звуки вырастали…

Колокол гудел у самой веранды одиноко и мощно. И чудилось, будто услышишь сейчас, как, шипя, возится волна в камышах, как камыш звенит.

Ветер доползал до просеки, прятался под верхушками сосен, и звуки гасли, колыхались лениво и сонно, снова сливались с тихим влажным дыханием вечера.

Далеко, на том берегу, вспыхнул огонь. Окунулся, исчез, замигал снова, и было похоже, будто в глубине озера, блеснув чешуёй, проползла змейка.

Тучи, подмазанные краской заката, падали на воду. И навстречу, со дна, поднимались такие же тучи, и нельзя было разглядеть, где зажёгся, мигает огонь. Обнажая небо, тучи уходили друг в друга, и не было туч, не было озера. Синие шапки сосен под обрывом, опрокинутый берег и жуткий маленький огненный глаз — всё висело в мутной лиловой мгле и вместе с нею дрожало и колыхалось под глухими ударами колокола.

А огонёк всё мигал.

Притухал временами, передвигался. И особенно жутко почему-то становилось на душе, когда, шевеля тонким лучом, будто подтягивался к веранде, будто делался ближе…

Не могла удержать невольной дрожи, зябко передёрнула плечами, вскрикнула испуганно:

— Кто там?

Тёмная горбатая фигура переходила просеку. Остановилась. Сиплый старческий голос отозвался почтительно:

— Я, барыня… Здравия желаю.

Хозяйка переспросила ещё не окрепшим голосом:

— Это ты, Илья?

— Так точно… Приказать что изволите?

Плотник подошёл вплотную к крыльцу, обнажил лысую голову. Поклонился так низко, что за спиной у него в котомке загромыхали инструменты. Хозяйка сказала:

— Нет, я так… я тебя не узнала. Домой идёшь?

— Так точно. Пошабашили, расчёт получил, к празднику надобно. Ко всенощной теперича опоздал… грех-то…

— Ну, ступай, иди себе, ты мне не нужен… Ах да, что я тебя хотела спросить? Что это за огонь мигает, Илья? Где это? Это рыбаки?

Старик повернулся к озеру, долго смотрел, даже рукою прикрылся, хотя давно погасла заря, пожевал неодобрительно губами.

— Никак нет, это не рыбаки. Это… в печорах.

— Где? — переспросила хозяйка.

— Так точно. В печорах это. Там рыбаков не бывает. Каменья там, скалы, гранит. Глухое место… Это в печорах.

Хозяйка спросила с неудовольствием:

— Там пещеры?

— Так точно, печоры. К самой воде подходят, а потом в землю, в скалу, на Фильянскую сторону. Говорят, на большие тыщи вёрст под землёй эти печоры самые, очень глухое место, прямо, можно сказать, тёмное.

— А огонь там откуда?

Старый плотник пожевал губами ещё неодобрительнее. Покосился в сторону огонька, покрестился на звуки благовеста. Отозвался нехотя:

— Так это… Нечистота.

— Что такое? — хозяйку, видимо, не на шутку заинтересовал жуткий огонёк. — Что ты говоришь, Илья? Какая нечистота?

— Обнаковенно какая… — Плотник решился, махнул на огонь шапкой, заговорил скороговоркой: — Вы, сударыня, себе этим не беспокойте, оставьте безо внимания. Не к добру это, не к ночи будь сказано — просто можно сказать, к несчастью. Тут, в этих местах, в старое время чудь жила. Очень обнаковенно, не извольте смеяться… Жила, стало быть, чудь, а потом чухны этой стороной завладали, так точно. Вот она, стало быть, и ушла под землю… Чудь эта самая. Живёт себе никому невидимо. Ну а как, стало быть, перед бядой, перед несчастьем каким, сейчас она повылазит. Огонь жжёт, аукает, людей пужает… прямо, можно сказать, невежество. А изымать её человеку никак невозможно. Подойдёшь, а она в землю уходит.

— «Чудь», говоришь?

Дина рассмеялась. Но жутко и странно звякнули в воздухе дрогнувшие звуки смеха. Тонкий шевелящийся луч тянулся к веранде из плотной лиловой мглы, словно по тонкой паутине, подползал по лучу ближе огненный глаз, тянул за собой странные призрачные контуры.

Плотник опять покосился в сторону озера. Серьёзно и сумрачно подтвердил:

— Так точно… Нечисть это. Чудь балуется…