Сибирцев СергейПривратник 'Бездны'

Сергей Сибирцев

Привратник "Бездны"

роман-dream

(столичные притчи одиночества)

"... я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге"

Михаил Лермонтов

"- Твоя картина убийственна, но лишь для анализа, главную ошибку которого она показывает. ...Из этой местности нет пути к жизни, хотя от жизни сюда должен бы быть путь. Вот как мы заблудились"

Франц Кафка

"...Но безумие притягательно и другой своей стороной, прямо противоположной: это не только темные глубины человеческой природы, но и знание. Знание прежде всего потому, что все нелепые образы безумия на самом деле являются элементами некоего труднодостижимого, скрытого ото всех, эзотерического знания"

Мишель Фуко

"... Всюду царствовало одно и то же: беспочвенность, беспредметность, полет и бездна"

Федор Степун

"...Никогда прежде непрочность человеческого существования не была настолько ясна и призрак упадка и даже падения человечества не был настолько ясно запечатлен в потрясенных душах..."

Владимир Вернадский

"...Человек движется в порочном кругу. Прорыв из этого порочного круга есть акт духа, а не подчинение органическому космическому ритму, которого в объективированной природе по-настоящему не существует"

Николай Бердяев

"... Москва в туманце и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит на родную свою Москву, долго смотрит... В широкие окна веет душистой свежестью, Москвой-рекою, раздольем далей"

Иван Шмелев

СЕГМЕНТ - I

1. Страх

Церковь... Чрезвычайно дряхлое угрюмое каменное строение. Почерневшие полуосыпавшиеся купола...

Изумрудно-мшистые бурые стены, выщербленные веками противостояния...

Огрузшее молитвенное прибежище страждущих грешащих земных человекообразных червей...

Молитвенный тысячелетний дворец видимо использовался прихожанами различных религиозных конфессий...

Купола-маковки-башни духовного замка, словно пытались осилить удержать имперские византийские, величаво сказочные, или воздушно лебяжьи, привычные для православного христианского взгляда очертания, пропорции, символы...

Отведя на миг взор, в следующее мгновение обнаруживал рыцарские католически готические пики, и, тут же громоздящиеся кирхоподобные башенки, которые тотчас же грузнели, оплывались, обращаясь в изъязвленные червонные луковицы, усаженные магометанскими ятаганами-месяцами...

И жуткое ядерно-полигонное выгоревшее запустение возле меня, вблизи осыпавшегося, временами колеблющегося, шевелящегося, оживающего, храма...

Вековечное цивилизаторское запустение, простирающееся до закатного кровенеющего бруса горизонта...

Тишина мертвенная, неестественная, не нарушаемая ничем, и ничьим зловонным дыханием.

Первозданная пустошь.

Прозрачный недвижимый воздух - неосязаемо хрустально свеж, безвкусен...

Я не сознавал, что присутствую при божественном акте рождения неизъяснимой для жадного человеческого разума вечной космической сущности с м е р т и... Смерти рода человеческого.

Я жил всего лишь жалкие человеческие секунды в чудесном сновидении, существовать долее в котором мне не позволил истерический дурной з о в...

* * * * * * *

... Таращась в блеклую темноту, с трудом возвращался в свое обыденное "я". Кто-то ломился в мои личные холостяцкие апартаменты с помощью допотопного дверного звонка.

Непрошеный наглый палец вдавил намертво черный глаз электрического оповещения, полагая внести в мое мирно спящее сердце чумную обывательскую панику.

Звонивший явно служил в компетентных органах дознавания.

Тайную полицию третьего рейха - гестапо - я сразу же отмел. Не тот сезон, так сказать, на дворе: мгновений весны не наблюдается. ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ, КГБ, МВД, - этих приятелей с холодной головой и горячим сердцем я так же не ожидал.

На дворе свирепствовала другая эпоха - д е м о к р а т и я.

Демократия, разумеется, содержала на своем нищем бюджете некие легальные тайно-карательные департаменты. Но, будучи правоверным обывателем первопрестольной, я никоим образом не был интересен казенной карательной экспедиции.

Покушаться на нынешнюю всенародно выбранную власть, на коммерческие банки и отдельных скороспелых буржуинов, - такого непотребства у меня и в мыслях не копошилось!

В свое время я прекратил покушаться (в смысле супружеских утех) на собственную родную жену. Вследствие чего (и некоторых более уважительных причин) нынче и ночую в полнейшем дивном холостяцком уединении, в своей старой, насквозь провонявшей чужими людьми (сдавали в аренду) однокомнатной "хрущевке".

Следовало бы, о каком никаком ремонте позаботиться... Впрочем, обои и сам обновлю. Скажем в прихожей. В некоторых местах. Хотя бы - у двери...

Пошлый дребезжащий призыв по всей вероятности перебудил полдома. Соседей по площадке уж точно... Странный пришелец, этот звонивший! Неужели не придет в его тупую голову: а может, дома нет никого. Пусто! Пустота в квартире...

- Фарик, кис-кис. Пойдем что ли, поглядим... А может это натуральные взломщики пустых квартир? А, Фарик?

Вполголоса обращался я к единственной одушевленной твари в этой заброшенной малогабаритной берлоге. В ногах, где он обычно отвоевывал себе спальное пространство, моего личного Фараона не обнаружил.

После более-менее интеллигентного дележа нажитого совместными итээровскими "трудоднями" имущества, я выпросил в свою пользу нашего общего любимца: вредителя-зазнайку-эгоиста кота шестилетку исчерни вороненого лоснящегося окраса. Даже влажная резная пипка носа дымчатая, а в азиатских плошках-глазах мгла и лукавая чертовщинка...

Кстати, выпросил в обмен на отечественный телеящик с обновленной кинескопной трубой, и мое любимое полуантикварное кресло с высокой спинкой и заполированными дубовыми подлокотниками.

То есть из разнородной мебели я претендовал именно на эти (приобретенные когда-то на мои премиальные, сверхурочные и прочие горбом заработанные) вещи. Но когда я решился и обмолвился о живой вещи, с женой приключилась очередная отрепетированная "дамская" истерика.

Почему именно "дамская"? Дело в том, что в женском убойном арсенале моей законной супруги хранились (качественно и технологически обновляясь, модернизируясь) три вида истерик.

"Чеховская" - самая милая, интеллигентная, которую рекомендовалось употреблять на людях, в обществе, в приятельском кругу.

"Бальзаковская" - годилась в особых обстоятельствах, в присутствии близкой подружки.

"Дамская" - как самая бронебойная и почти беспроигрышная предлагалась тет-а-тет, так как предполагала помимо вербальных картечных зарядов и более осязательные, овеществленные: кофточки, пояса, туфли (и не только домашние), на последнем издыхании увесистые импортные баночки и тубы для грунтовки предбальзаковского возраста физиономии...

А может это моя законно разведенная зверски хулиганит, вспомнивши нечто неиспользованное из "бальзаковского" боезапаса? Может статься, наняла какого-нибудь подонка...

Н-да-а... Все-таки что за мразь ломиться в чужую крепость посреди осенней слякотной ночи?

Мой старинный дружок-будильник, монотонно покрякивая, приканчивал шестнадцатую минуту четвертого часа пополуночи. Удостоверившись, что время, в самом деле, не гостевое, я тотчас же убрал бодрый свет из бра, вновь погрузив комнату в черноту ночи. Зачем выдавать световым сигналом из окна, что хозяин на месте и бдит...

В сущности, ведь глупо сидеть, занимать голову чепухой. Пойти и убедиться, что за дверью загулявший молокосос, обкуренный и забывший где находится родная жилплощадь. Выматерить подонка через дверь, пригрозив...

- Фараон, - почти шепотом, в слегка паническом раздражении, покликал кота. - Похоже, по наши грешные души пришли. Леший их разберет... А может девчонка-гулена, какая? А ведь дома ни одного мало-мальски приличного орудия самообороны.

Есть, правда тупые столовые ножики. Гиря-двухпудовка где-то ржавеет. Забава молодого, неженатого. Фараон, пойдем и проверим в глазок, что там... Вернее, кто. А, Фараончик, подлец?

Мой личный звонок продолжали портить со всей тупостью и упрямством, не давая передыху ни электрическим, ни моим нервам.

...Чугунное пыльное тулово отыскал на удивление сразу. Видно мою молодецкую игрушку так и не перемещали с ее законного места в укроме между сервантом и балконной дверью. Причем, приятель кошачьей породы не подавал признаков присутствия. Этот печальный, ежели не сказать, предательский финт Фараона меня несколько насторожил...

Впрочем, меня насторожило не только отсутствие подлого друга. Оказывается, меня странно поколачивало. Озноб - не озноб...

Честное слово, буквально до последней секунды я чувствовал себя почти комфортно.

Безусловно, известное раздражение, даже некая недоуменная злость просились на, так сказать, вполне законный моцион. До дверного хотя бы глазка...

Я убеждал себя, что давно пора вытащить за шкирку на свет божий, вернее, пополуночный обыкновенное мужское самолюбие. Сколько же можно миндальничать и внимать этим гестаповским шуточкам! Пора бы вспомнить и порядочный русский мат...

С какой собственно стати!

Если даже и дверью ошиблись... и соседи, точно все, превратились в спящих царевен...

Всем все равно!

Идиотская озябжесть, дробь челюстная, ледяные позорные дорожки из-под мышек, и запах... Точно свежего мышиного помета посеяли по всем тускло-пепельным углам. Откуда это во мне? Жалкая тоскливо-сопливая пришибленность загнанного любителя вегетарианской пищи...

И даже то, что не утерял способности иронизировать над собою, так называемым, любимым, вышучивать это ночное затянувшееся приключение с бессмысленной побудкой, - не придавало моим вибрирующим по-дамски нервам необходимой куражливой силы для обыкновенного мужского окрика:

"Кто там, черт возьми!". Увы...

Увы, оказывается, уже которые секунды в квартире обживалась намертво вбитая тишина!

Благодатная глухота влетела с такой подлой неожиданностью, точно из-за угла ударила ледяная струя брандспойта...

Ритм сердца перешел в бешеный галоп. Все пульсы каким-то необъяснимым образом покинули свои привычные обжитые местности, и, словно взбудораженное стадо ослепленных диких существ, прибились к единственному спасительному выходу-устью-зобу-горлу, не позволяя полноценно не выдохнуть, не вздохнуть очередной попорченной мышиной прелью порции воздуха...

Оставив в покое чугунную забаву, переминаясь около, охватив голые плечи замороженными ладонями, я праздновал праздного труса. Праздновал со всей ущербно-интеллигентской основательностью и покорностью.

Был едва ощутимый проблеск причины столь нелепого позднего визита, но я его тотчас же грубо пригасил... Потому что это - есть личная моя тайна, поделиться с которой ни с каким человеческим существом - жалким, жадным, всегда грешным, я не в праве. Почему Господь Бог в качестве держателя-доверителя выбрал именно меня, вполне рядового земного червя...

Нет. Об этом нельзя и думать!

Только сейчас меня по-настоящему заинтересовал чудесный факт исчезновения моего невидимого вороненого дружка, которого испугать или смутить еще никому не удавалось.

Всяческий цивилизованный шум, окрики, обращенные к его вельможной особе, забравшейся, куда не следует, шлепки рукой, наказание планирующим шлепанцем, на него не действовали.

Фараон философски игнорировал посягательства на его жмуркино обломовское существование.

Присутствие чужих терпел чрезвычайно по-древнегречески, пережидая, подремывая на запасном своем лежбище.

И не дай бог пришлому коснуться фамильярной дружеской ладошкой... Следовал такой тигриный взрыв субъективной ненависти, выражаемый могучим сиплым гудом, исторгаемым из самого нутра, совершенно преображенного горбатого существа, явно не домашне-кошачьей породы, а скорее выпрыгнувшего из похмельного сновидения, заселенного чертячьими сущностями...

Мое сердце трусливого волшебного льва, исходящее тахикардией, наконец-то дозналось: дело за омертвевшей дверью нечисто.

- Вот сволочи! - пробормотал я себе под нос все с тем же чувством не удалой ярости, угнездившись вновь на остывшем продавленном поролоновом ложе.

Литературное ругательство мое предназначалось одновременно и зловеще примолкшей входной двери, и фарисею Фараону, который своим не доблестным поведением, заставил мою, в сущности, не трусливую натуру покрыться предупредительными, вернее, упреждающими пупырышками, которые своими льдистыми иголками привели все мое мужское существо (в том числе и причинное естество) в съежившуюся дрожащую тварь неопределенного рода-племени...

Мерзкая притаившаяся тишина чрезвычайно отчетливо говорила этой мерзкой твари, в жалкой человеческой оболочке: это, старик, предтишье, а тишина, настоящая, запредельная придет чуть позже, именно та глобальная тишь, которой ты так простодушно заслушался в своем последнем видении с н а...

Нормальная пополуночная могильная немь окрасилась посторонним едва слышимым шорохом...

Наэлектризованное воображение услужливо подсказало: подбирают ключи! Отлично... Стало быть, непрошеный визит не отменяется. Ладно, дядь Володь, хватит дурака валять. Иди на разведку. Слава Богу, на двери стальная самопальная надежная задвижечка, которая...

И тут же вспомнил! - стальным запором не пользовался с начала переезда...

Идиот! Растяпа!! Интеллигент паршивый, доверчивый...

За всеми этими сердечными мужественными лепетаниями я как-то подзабыл прагматичный порыв сходить в прихожую на разведку...

Можно попытаться прорваться на балкон, просить о помощи... Нет! Нужно кричать единственное - пожар! Дом горит - пожар!!!

Боже мой, о чем я! Кто-то перепутал этаж, поэтому столь беспардонно упрям. Чистейшая комедия с доставкой на дом. Точнее, дядь Володь, трагифарс... Пошлая пародия на мистера Кинга или Кунца... Точно живьем присутствую на съемках маэстро Хичкока! Нужно пойти и выматерить, как следует! И продолжать мирно спать. Завтра уже сегодня! тебя ждет трудный маетный день... Идиотизм!

Ледяными ладонями, которые я тщетно пытался согреть, упревающими мерзким потом, подмышками, зачем-то взялся растирать окоченевшие ушные раковины. Чего собственно я хотел добиться этим непривычным для себя массажем?

Я почувствовал почти осязательно, как мой обычный устаревший замок (наконец-то!) аккуратно отперли, но саму дверь сразу не открыли. Кто-то чужой наглый медлил, прикидывал, размышлял.

Дождался паршивый интеллигент! Поздравляю...

Моя нехрабрецкая сгорбленная поза в виде окоченевающего "лотоса" не сделала мою психику более гармоничной, более подготовленной к предстоящим неприятностям.

При этом я четко осознавал: еще пара другая подобных нелепых минут неизвестности, и моим нервам, моим мозгам, стянутым ледяным обручем труса просто не вынести эту идиотскую игру в ночные страшилки.

Ко всему прочему занятному, что творилось в моем организме, пересохшие голосовые связки перехватило болючей пульсирующей крепью, и кроме жалкого клекота от меня нечего ожидать.

То есть выскочить на промозглый балкон и что-то стоящее орать - не успею. А точнее, - не сумею...

Почему не сумею одолеть эти три мизерных метра? А потому, дядя Володя, что ты уже труп. Это ничего не значит, что ты живой, дышишь, потом исходишь. Ты, дядя Вова, самый натуральный примерный мертвец. И никакая заряженная игрушка тебе не поможет. Интеллигентные трусы не умеют воевать за свою пошлую бесценную жизнь. И странный мистический сон - в руку...

Откуда эти мерзкие предчувствия? Нужно встать, спокойно дойти до двери, и спокойно задвинуть щеколду, а потом спокойно заорать через дверь: "Пошел вон, мразь! пошел вон!". И спокойно вернуться сюда... Нет - на кухню. И там, очень спокойно налить сто грамм "Столичной", и спокойно выпить. Нет - выцедить, чтоб горло продрало, чтоб комок позорный растаял...

Почему в эти мерзкие мечтательные мгновения я окончательно не впал в кому, не окоченел до полноценной кондиции трупа, не издал какого-либо отважного писка одному Богу ведомо.

Но только, когда моего треморного отмороженного локтя коснулось нечто морозно-склизкое, я пережил невиданные до сели ощущения пребывания в безвоздушном пространстве, - пространстве приспособленном лично для меня, думающего мертвеца...

Оказывается последнее словосочетание никакая не литературная эпатажная придумка.

В действительности - это вполне впечатляющее зрелище чувств.

Про себя я все-таки успел вспомнить слово: "болван!"

Этот незатейливый ругательный эпитет я относил, прежде всего, к себе, а уж затем к существу, неизвестно откуда взявшемуся, которое запросто взгромоздилось на мои взятые изморозью голые колени, продолжая тыкаться своей холодильной носопыркой, своей настоятельной башкой в скрещенные руки, требуя ласки, участия...

Требуя к своей подло блудной прагматически мистической особе законного хозяйского внимания...

2. Гости

Я всегда догадывался, что любая хамская определенность - лучше бесконечной неизвестности. Ужасная, малоинтеллигентная, нагло навязываемая, - но определенность. Чем ожидание жутких новостей, предназначенных именно мне...

В сущности, ведь прошли какие-то минуты с начала этой нелепой побудки, этого безумного звона, - а я - Я! уже превратился в никуда не годную половую тряпку, о которую, скорее всего, походя, вытрут ноги... Раздавят, размозжат, так - между прочим.

И поэтому, когда прямо передо мною наконец-то! материализовалась пара бесшумных разнокалиберных фигурантов, на сердце опустилась некая невнятная (чуть ли не мазохистская, сладострастная) благодать: ну вот и для меня лично стали крутить кино современное, авторское, элитарное...

Прижимая нехорошо напрягшегося Фараона к груди, я неожиданно грудным ясным баритоном интеллигентно поинтересовался:

- Братцы, за каким хреном, так сказать...

В ответ на мою культурную реплику до моих разгоряченных саднящих ушей донеслось крылатое паразитное словцо:

- Блядь! Это кто!!!

- Во-первых, сударь вы ошибаетесь насчет... А во-вторых, я хозяин сей берлоги. И - позвольте выразить недоумение столь бесцеремонным вторжением на территорию частной собственности!

Пополуночный диалог велся в отсутствии электроосвещения. И на правах хозяина я разрешил себе жест в сторону бра.

Не успел!

Еще на полпути к источнику света мою хозяйскую уверенную длань отключили ударом замечательного предмета...

Новейшее ощущение оказалось малоприятным: полнейшая иллюзия, что меня шарахнуло током производственного напряжения, который мгновенно обездвижил правую верхнюю конечность, частично парализовав и соответствующую оледенелую часть интеллигентского организма.

Что ж, дядя Володя, начало знакомства более чем интеллигентное. Главное, весьма убедительное...

- Падла, еще дернешься... Шею хрустну!

- Понял. Принял к сведению. Вы мне, похоже, руку "хрустнули". Если грабить, сделайте милость - грабьте. Зачем же калечить, - ненавязчиво попытался нащупать я причину столь неурочного визита молодцов, разглядывать которых мне так церемонно не позволили.

А ведь это шанс: значит, убивать не будут, раз не пожелали "светиться".

Силуэты переминались напротив моего холостяцкого, освещенного вынырнувшим мертвым ликом луны, будуара.

Один, который повыше, постройнее, пока еще не высказывался. Вероятно, молчун, за главного, он думает, как жить дальше. Причем руки он держал в боковых косых карманах куртки или короткого пальто. Череп удлиненный, оснащенный обыкновенной густой шевелюрой, подзапущенной, с правой стороны выпирала волна кока или чуба.

Второй, кряжистый, в психопатном приседе, как бы пританцовывал. Башка-тыква облеплена тонкой вязаной шапкой. Кургузая кожаная косуха экипировала короткий торс. Левая рука, точно кривая ветвь, волновалась, покачивая обрубком-дубинкой.

Н-да-а, дядя Володя, с этим левшаком по мирному не разойдешься. Вот тебе и натуральное живое приключение, так сказать, на задницу!

Ох, какой же ты балда, дядя Володя! - задвижку забыл... Интеллигенция доверчивая! Стрелять таких надо без отпущения грехов... Хорошо, если просто личность набьют. Заберут какую-нибудь дрянь... Пускай деньги забирают! Сколько их там в шкатулке? Сотен пять или чуть больше. Заначку, все равно не найдут. Да и что для этих ночных голубчиков - две тысячи долларов! Дикость и дурной сон!

- Ну, ты кто? Элькин козел, что ли, а?

Боже мой! До меня идиота только сейчас дошло: эти ночные нахальные визитеры - приятели моей бывшей жилички, Эллы Сушновой. Вот откуда и ключи у них. Понятно теперь...

Хотя, честно признаться, что же мне стало понятно, я не мог взять в толк. И поэтому начал с простейшего:

- Господа, произошло досадное недоразумение. Я ответственный квартиросъемщик этой жилплощади. Вот... С недавних пор два месяца уже, - я некоторым образом изменил образ жизни. Порвал, так сказать, семейную лямку... Ну да это, в сущности, рядовое, рутинное по нынешним временам... Впрочем, это мои проблемы.

- А-а, пидер, ты-то нам и надобен! Все как раз тютелька в тютельку! Это ты правильно, что ты здесь. Весь живой, понимаешь! Ручками дергаешь. Падла!

-Если вы насчет Эллы, - она мне не доложилась куда съехала. Долгов за ней не осталось. Разумеется, квартиру она, мягко говоря... Так ведь и до нее сдавал.

- Слушай ты, пидер! Ты часом не глухой? Можно слух прокачать... А? Пидер, твоя Элка, в долгах как в шелках! Сорок штук зеленых за ней... Сучка! Сорок косарей, ты просеки, мужик! И ты - ты! - будешь платить. Ты, пидер, проклюнься. Включи уши. Счетчик пошел, слышишь ты, мумло едучее! Тихушник... Тебе счетчик включили... Вот прямо тут, сейчас. Срок, лидер, недельный. В среду на блюдечке сорок штук баксов. И живи, мужик, дальше. Вот такие наши понятия. С грамоткой в ментовку сунешься... От силы час погуляешь, попердишь. Потом собственными ручками выроешь себе могилку. Закопаем тебя живьем! Живьем, пидер... Как дедушку Крылова!

- Ошибаетесь, братец, - великий русский баснописец... Вот гениального русского мистика, господина Гоголя, похоже заколотили в гроб не усопшим. Существует этакая околонаучная гипотеза. Н-да-а...

- Вован, ты волну не гони! Ты начинай думать. Думай грамотно, по науке. Отдаешь бабки, и воняй дальше. Прикинь, Вован, на кону твоя жизнь. Твоя единственная сраная жистянка! Прикинь, мы не со зла - от доброты нашей завод на семь дён отодвинули. Врубись, мы добрые пацаны...

Доброжелательный пацан-крепыш, каждое свое добросердечное предложение отбивал увесистым щелчком дубинки о твердую, наверняка, культуристскую свободную ладонь.

Да, Володька, грамотно тебя обложили. Очень интересное предложение... Главное, что выгодное. Для тебя. Твоя жизнь - и какие-то американские деньги. И почему именно сорок тысяч долларов? Почему - не сто, не пятьсот...

-Знайте, я весьма польщен. Моя жалкая жизнь, в сущности, рядового обывателя оценивается в сорок... А, впрочем, простите за наивность - отчего не миллион долларов? Честно говоря, в данной ситуации разницу я не вижу: сорок тысяч - и миллион американских рублей... Я ведь вижу - вы мужики серьезные...

- Слушай, Вован, мумло едучее, вставь спички в зенки свои! Где ты узрел мужиков?! Ты о деле разуй зенки! Мы тебе слово авторитетное замолвили, чтоб жил! Под счетчиком. Ты просекай момент. Мы же не западло! Без процентов - ровненько сорокушник.

-Разумеется, пытаюсь просечь. Сумма сами понимаете, можно сказать, сказочная. Говорите, Элла, задолжала вам, а я как бы... Ну вроде козла отпущения, так сказать.

- Вован, ты еще не козел! Но в наших возможностях сделать тебя едучей козой. Для биографии интеллигентской...

Баюкая правую онемевшую руку, именно сейчас обратил внимание, что моего бесстрашного дружка вновь след простыл. Впрочем, молодец, Фараон, не дай Бог, получил бы по хребтине, и дух из тебя вон... А впрочем, ситуация, совершенно фантасмагорическая!

- Знайте, у меня сохранились ее паспортные данные. Если попробовать через горсправку... Через милицию попытаться найти ее... Правда, прописка у нее не московская...

- Слушай, ты, сыщик - ты слушай сюда! Ты думай о себе, грамотно кумекай. А значит без ментовки! Сам рой носом след... Нам по фанере, где добудешь зелень. Продай себя, душу, хазу свою вонючую, бабу свою заклади, чтоб бабки в срок ленточкой перевязанные вот тут дожидались!

"Где логика, господи? Продать квартиру и здесь же рассчитаться..."

- Вы полагаете, кому-то приглянется душа моя? Или моя бывшая супруга? Разве что квартира... Все равно не выручить требуемой суммы. Ей Богу, братцы-пацаны, хоть вы и с добрыми, так сказать... Точно говорю - ошиблись дверью!

- Опять гнилым прикидываешься! У тебя есть что отдать... Отдай нам. И мы выключим счетчик. И снова ты живой, не нужный нам. Отдай - и забудь нас!

- Если позволите, я бы вас, братцы, забыл прямо сейчас. Скажите откровенно: в чем я провинился?

Кряжистый, лениво танцующий братец, вместо вразумительного ответа, значительно скрипнул челюстями и, часто-часто, совершенно, как мой любимец кот, задышал через нос, полагая окончательно смутить меня, подавив морально, так как в физическом отношении я был деморализован и более не "дергался".

До меня стало доходить, что я присутствую при настоящем жизненном прогоне абсурдисткой пьесы. То есть, довольно пошлая, достаточно заезженная фабульная задумка некоего коньюктурного автора неизъяснимым образом проникла в мою добропорядочную скучную жизнь среднестатистического жителя столичного мегаполиса.

Этот злободневный сюжет, растиражированный новейшими масс медиа, в том числе и книжками-бестселлерами по чьему-то произволению (дьявольскому, видимо, все-таки) внедрился в мою частную малогабаритную жилплощадь. Видимо, дядя Володя, порядочно нагрешил в текущей демократической действительности. Видимо...

Окончательно осознав фатальность происходящего, я совершенно успокоился. Количество словесных унижений перестало фиксироваться моим интеллигентским мыслительным аппаратом, что позволило моим нервам взять заслуженный перекур. Я заставил себя поверить, что я хоть и главный персонаж сего занудного жутковатого пополуночного представления, - но, прежде всего я сторонний субъективный хроникер, фиксирующий для какой-то особой надобности настоящие и последующие ужимки и прыжки моих любезных гостей.

- Братцы, я понимаю - у вас денежные проблемы. Я мужик понятливый, хоть и... Все равно мои мозги отказываются понимать: почему я обязан решать ваши проблемы? По вашей, так сказать, бандитской прихоти я должен превратиться в бомжа... Не берите, грех на душу, братцы!

- Вован, за твои поганые выражения тебе язык надо откусить! Ты думай, когда разговариваешь с пацанами... Ежели такой не доходчивый - можно устроить разборку с понятием! Че ты, Вован, в партизанку-недотрогу играешь? Специально так, да?

Я чрезвычайно остро почувствовал, что разговорчивому коротышке очень не терпится приступить к новой фазе нелепых уговоров: поколотить меня дубинкой... Но что-то его пока держало. По всей вероятности, молчаливый товарищ, будучи за "бригадира" группы, не давал команду: фас!

Поэтому все мои интеллигентские недоумения я адресовал, прежде всего, высокому фигуранту, который своим индифферентным презентабельным маячинием, придавал некий предусмотренный контраст идиотскому диалогу. Его глухонемое присутствие давало надежду на справедливую разумную развязку самодеятельного спектакля.

- Хорошо! Предположим, я продам, все, что вы советуете... Продам к чертовой матери! Жену бывшую продам какому-нибудь джигиту... Приду на рынок, встану в ряды, ценник ей на шею приспособлю... Убежден, все равно этой несусветной суммы не выручу. Или вас устроит меньшая сумма? Я вам предлагаю другой способ. Берите меня, берите жену - связывайте, воруйте нас, и продайте нас в рабство, куда-нибудь к шайтанам-нуворишам в Азию или гордым кавказским племенам. И все, никаких моральных проблем. Это будет по-нашему, по демократически. Точнее - по-вашему, по беспредельному!

Полагая, что выше произнесенное мною достаточно убедительно, я категорически сделал длинную паузу, продолжая баюкать оживающую руку, тщетно выискивая притаившегося где-то рядом пушистого дружка. Затем без разрешения спустил ноги вниз, нашаривая шлепанцы, намереваясь отправиться в совмещенный санузел, чтоб справить малую нужду.

Мои "доброжелатели", оценили мои неторопливые действия по-своему, по-бандитски...

Безо всяких предисловий молчаливый товарищ говоруна, сделал шаг навстречу, и в следующее мгновение моя голая озябшая шея оказалась заключена во влажную ухватистую клешню.

Ухватившись руками за мягкий драповый рукав "гаранта справедливости", я попытался изобразить грозный придушенный клекот:

- Зачем!! Оставьте, Бога ради...

И, не удержавшись, опрокинулся навзничь, подчинясь недоброй куражливой воле, дилетантски цепляясь за окостеневшие на моем горле горячечные чудящие чужие персты, умело пережимающие жизнетворные сосуды, не дозволяющие уйти моему сознанию в спасительную прохладную темь обморочной асфиксии.

Кстати вспомнилась родная линяющая теплая шкура Фараона, еще минуту-другую назад греющая мою охолонелую интеллигентскую грудь форменного недотепы, потому как прямо у левого соска я обнаружил нечто чужеродное, холодящее, скользкое, слегка жалящее...

Молчаливый главарь шайтанов-шантажистов прилежно придерживал мое хозяйское вольнолюбие обыкновенным выкидным ларечно-импортным лучисто стальным лезвием.

Для пущей острастки, он водрузил на мой впалый живот свое джинсово-чугунное ядро колена, и, наконец-то разрешился вполне интеллигентской вербальной тирадой:

- Господин Типичнев, не держите нас за фраеров. Иначе я, лично, сотворю с вашим благовонным телом непотребство. Я домашней выучки культурный с а д и с т. Я люблю чуть помучить. Я обещаю чудесную сладкую и долгоиграющую агонию...

Проговаривались эти очевидные мистификаторские глупости нормальным, едва ли не приятельским тоном, который, по мнению доморощенного экзекутора-ритора, непременно должен был вызвать в придушенном, дурно потеющем организме хозяина еще более жуткие безысходные ощущения.

Впрочем, чего жеманиться в эти черно-юмористические ночные секунды, уютно добросовестно отсекаемые моим приятелем-будильником, я видимо все-таки приобрел (и еще приобрету) десяток-другой натуральных серебряных нитей в своей вполне еще не жидкой шевелюре. Но того дурного беспросветного атавистического тягомотного ужаса, в преддверии пополуночного рандеву с неизвестными пришельцами, я уже не отыскал в себе.

Странное тяжелое сожаление шевелилось в ритмически колотившемся сердце. Сожаление о каких-то несбывшихся идиотских мечтах. О несостоявшемся турпоходе в книжно-сказочные тропики и саваны Африки, на речку Лимпопо... В сущности, порядочные детские грезы, которые в наши дни вполне можно претворить в реальность, - были бы деньги. Эти самые зеленые банковские бумажки американского казначейства...

- Господин бандит, я верю. Желаю в туалет. А вы жмете на мочевой...

- Ты этому верующему откуси соску! Чтоб понял, мумло, чтоб проникся!

"Молчаливый" издал удовлетворительный звук, вроде: "угу", и, - не убирая ни переувлажненной мерзкой ладони с моего горла, ни колуна-колена, острием садистического приспособления, щекоча, описал окружность, заключая в некий магический окаем мою беззащитную так называемую "соску".

Что ж, дядя Володя, видимо настоящее бандитское представление именно сейчас начнется. С увертюрой покончено... Видимо эти ребятишки не притворяются подонками. Природным "домашним" подонкам без пыток жизнь не мила... Надо же, всего-навсего забыл задвинуть щеколду!

- Ну, как, господин Типичнев, готовы к экзекуции? Маленькой, косметической... С анестезией или без? Сердце, как - выдержит? А вдруг не вынесет сладкой боли... Говорите "козел отпущения", - а ведь это мысль! Вазелин, надеюсь, в доме есть? Надеюсь, слышали про такое элитарное понятие: голубой. Приголубим мы вас, а? Помассируем вашу простату...

- Он, пидер, про все читал. Он же интеллигенция! Дедушка Ленин его сучью породу сраньем звал! Опетушим за милую душу, только хрюкать будет... Сранье оно и в Африке сранье!

"Молчаливый" в этом месте гмыкнул несколько иначе, вероятно подивившись экзотическим познаниям и эрудиции своего боевого товарища. Однако не преминул, и поправить, выявив собственную недюжинную начитанность по части первоисточников:

- Говном, мальчик, говном называл Владимир Ильич Ульянов российскую самодержавную прослойку, которая мешала ему и его братанам творить мировую пролетарскую революцию. Господин Типичнев, надеюсь помните из школьной хрестоматии, - ваш гениальный тезка был весьма немилосерден к своим оппонентам. Сегодня - вы мой оппонент. И жить вам осталось всего ничего... При условии нарушения нашего контракта. Поймите, Вольдемар, вы попали в прескверную историю. Попали не по своей воле. Но этот факт, отнюдь не в вашу пользу. Помните, при власти КПСС - незнание закона, кто переступил его, не освобождает гражданина от сурового возмездия. Простите за косноязычие, я не юрист, - я всего лишь, как изволите выражаться - бандит. Ваша жизнь сейчас на кону. И никто, ни родная доблестная милиция, ни ваши полудохлые друзья, ни сам Всевышний вам не помогут. Я полагаю, что вы... Я уверен, что инстинкт самосохранения вам не чужд. Отнюдь, не чужд...

Повторив с некоторым актерским нажимом последнее слово, "бригадир", резко отлепился от моей шеи, и, воздев бандитское жало ножа к потолку, как бы призывая, в немые свидетели Всевышнего, легко спрыгнул с моего мелко (вновь) дрожащего организма, который уже внутренне изготовился для принятия вовнутрь себя издевательской стали...

И снова недооценил я маневра просвещенного "неюриста", толковавшего мне о немилосердности вождя мирового пролетариата.

Собираясь с мыслями, которые точно пересушенный песок, подло проскальзывали между пальцами-извилинами, рассыпаясь тотчас же, уносясь неизвестно куда, я не придал особого значения, что знаток ленинских цитат, грациозно пятясь от меня, поверженного, глупо раскинувшегося, вдруг притормозил, не спуская с моих хлопающих глаз своего, окончательно зачерненного надбровными дугами, эпигонски маньячного влажного взора...

Презентабельный старший группы отпрянул на культурное расстояние, оказывается лишь для простейшего спортивного финта. Для обыкновенного футбольного замаха-броска, когда вместо мяча под носок башмака подвернулось мое мужское хозяйство, вольно расположившееся в семейных цветастых трусах.

Разумеется, я бы нарушил правду жизни, нагло утверждая, что так называемое "очко" у меня до сих пор не сыграло.

Именно мошонка моя давно уже трепетно сгруппировалась, выдавая храбреца-хозяина, который все пытался здравомысляще витийствовать, призывая к разуму и сердцу ночных налетчиков.

Именно от причинного нервного центра неслись самые бессмысленные панические сигналы в мою еще не окончательно ошалевшую голову, которые я опять дилетантским образом пытался купировать, приспособиться к ним, точно доверчивое несмышленое дите, мечтающее изо всех сил, что вот-вот придут взрослые строгие папа и мама и как следует разберутся с его обидчиками...

3. Унижение

Следствие профессионального шлепка ногой было таково: к сожалению, я остался при полном сознании (собственно этого эффекта господин "садист" и добивался), но зато впервые в жизни познал истинно девственную боль...

Когда-то в далеком младенчестве в какой-то мелкой потасовке мне досталось коленном в пах. Помню мерзкий приступ тошноты, который держался час или чуть больше. Сейчас я плавал в иной тошноте. Качественно иная боль вобрала всего меня в свою плотную безмерно безжалостную пасть. Эта незримая пасть выдавливала меня, мои распухшие мозги, точно я существовал целиком в неком чрезвычайно пластичном хрупком тюбике.

Весь я - клейкая гелиевая паста, - я под прессом титанических плит, не сдвигаемых целое тысячелетие...

Разумному человеку терпеть подобное измывательство от боли долго нельзя, можно сойти с ума, - вернее, даже следует сойти с круга обыденных ценностей, которыми так всегда дорожит глупое существо, кичащееся смешным автопрозвищем - хомо сапиенс...

Меня отбросило к стенке с такой стремительностью, что моя макушка впечаталась в старый настенный пыльный ковер с силой слепого тарана.

Вероятно, это двойное ударно-убийственное действие и породило странный медицинский феномен, когда я не то минуту, не то целый час балансировал между бытием и не-бытием, умудрившись не соскользнуть ни в какую из этих пропастей.

Причем уши мои, или то, что подразумевается под слухом, находились вне корчащегося тела, хватающего верхушками легких какие-то микродозы воздуха. Безусловно, я слышал человеческие голоса. Единственно - не понимая значения слов, предложений, интонаций.

-Ишь, как захорошел, пидер! Совсем не подохнет, а?

- Мальчик, я профессионал. Я знаю подход к скотине. Интеллигент, заметь, самая живучая скотина. Отец Сталин о сем чудесном факте, знал не понаслышке. И всегда умилялся их живучести. Порченый народ - он всегда живуч, как таракан. Этот тараканий народ, мальчик, форменный патологический мазохист. Он обожает - унижение. Мальчик, сделай милость, унизь моего оппонента действием.

- Думаешь, трахнуть пидера, а?

- Мальчик, это твои проблемы. Прессуй, только без боли. Вольдемару достаточно пока перчика. Пока.

- Гнетешь, да! За фраера держишь, да?!

- Мальчик, ты делай дело. И поменьше рефлексий. Не шебарши. До утреннего гимна наш интеллигентный оппонент обязан поделиться информацией.

Я не сразу сообразил, что плотный горячий зев чудовища более не обволакивает всего меня, но лишь методично пережевывает, смакует мой истерзанный желудок, дотягиваясь и до мошонки, видимо, превращенной всмятку. Желудок мой безропотно ворочался, иногда как бы вырываясь из цепких плотоядных уст, помогая себе рвотными мерзкими позывами-судорогами.

Я плавал в растопленном собственном подкожном жире, скользил по мутной утягивающей пленочной поверхности сознания, пытаясь разбудить, растормошить в себе, укрывшуюся с головой, злость. Злость к самому себе. Такому непроворному, такому ничтожному телом и духом. Такому...

Возвратиться к самому себе, к своему похеренному мужскому "я" помог внешний раздражитель. Раздражитель, с градусами не обжигающего любимого бодрящего утреннего кофе, а скорее, спрогоряча подогретого чая...

Буквально на меня, страдающего, но исключительно живучего интеллигента, азартно справлял малую нужду коренастый пришелец, реагирующий на псевдоним: "мальчик".

Таким тривиальным зековским манером меня унижали. Потакая, так сказать, моим высоколобым "порченым" воззрениям-привычкам.

Главным объектом унижения, разумеется, было лицо оппонента. Вовремя среагировать я не сумел. Впрочем, и не успел бы, ворочаясь на правом боку, завернувшись в жалкое подобие человеческого эмбриона, с болезненно сплюснутыми веками, с руками пропущенными в низ живота, поближе к отшибленным беззащитным ядрам, запоздало, оберегая их смяточную порушенную природу.

Моча "рефлектирующего мальчика" оказалась на диво ядовитой, добросовестно зашторенные глаза защипало, заломило.

Принял приличную дозу чужеродной влаги и нос, который тут же неудержимо засвербило, шибая прямо в мозги мерзопакостным озоном.

Слепо двигая орошенной головой, я уткнулся в подушку, и тотчас же попытался укрыться ее родной слежало-пуховой броней...

Мое естественное брезгливое движение не осталось без внимания:

- Вован! Попытка к бегству больно карается... В очко стакан вобью! Умри на момент!

Дрожа и омерзительно ворочаясь под душистым "душем" "мальчика", воображая себя контуженым выползнем-слизняком, я между тем ощупью подбирался к одной очевидной простейшей мысли: что, в сущности, умереть не страшно! В эту ночь я позволил над собою, над своей человеческой сутью, производить всевозможные нечеловеческие опыты... И между тем, я все еще живой! Все еще рассуждающий и комментирующий действия человекоподобных существ, которые, вероятно, давно относят себя к некой надчеловеческой расе, которой отныне все позволено...

Я, слизняк, свыкся с мыслью, что эти братцы - и есть посланники той непостижимой разумом сущности, которая зовется смерть...

Разве эти ничтожества могут претендовать на звание: посланник вечности?!

Безусловный животный инстинкт: ж и т ь - не пропал, не растворился под прессом боли и прочих уничижающих упражнений.

Пропало иное, - страх мгновенного несуществования сейчас, - здесь, сию секунду.

Страх перед мигом небытия исчез с такой странной неуловимостью, точно трусливый единственный свидетель...

Я, наконец, понял, каким могущественным преимуществом я наделен...

В сущности, преимущество мое перед этими ночными непрошеными тварями - одно. Но зато какое!

Этим существам, по привычке обряженным в человеческие оболочки, - им, вечным смертникам никогда не постичь, что такое есть русская недотепистая интеллигентская суть, - само существо русской простодушной души бессеребренницы...

Не случись этой аллегорической ночи, - я бы не решился тревожить втуне столь не повседневные понятия, предполагающие некоторую литературную высокопарность, возможно неуместную пафосность...

Ничего подобного! Всё к месту. Всё ко времени.

Преимущество мое в одном: в абсолютной свободе собою.

В моем личном подчинении находился мой разум.

Моя внешне поверженная человеческая сущность, которая зовется душою, пока еще (слава Богу) довлела над моими эмоциями, над мозгами. Сердце и голова были в моем распоряжении.

Эта невообразимая позорная ночь станет моим звездным часом.

Эта нечеловеческая ночь вернет мне - самого меня!

Возвратит мне - меня...

Меня, привыкшего прикидываться около послушным столичным обывателем. Обывателем, давно растерявшим почти все свои более-менее приглядные черты русского интеллигента.

Интеллигента в третьем поколении.

Интеллигента, прежде всего по мироощущению, мировосприятию, по способу существования...

Интеллигента, служащего нынче не за идею, но добывающего приличные наличные "престижной" службой в частном коммерческом Банке с характерным новомодным новоязовым прозвищем: "Русская бездна"...

Я, нынешний интеллигент, с элитарным образованием и обширными элитарными познаниями в элитарной области...

Я, примерный рядовой служака, в качестве охранника-оператора, отбывающего (сутки - два дня отсыпа) смену внутри основного подземного бункера - депозитарного хранилища частных сокровищ: "черных" валютных касс, драгоценностей, слитков золота, ценных бумаг...

Я - добровольный сторож невидимых мною, а впрочем, и невиданных сказочных банковских ресурсов и прочих частных сокровищ, неизвестно откуда взявшихся, - из ничего...

Разумеется, вещественные эквиваленты этих "ресурсов" всем, и мне в том числе, доподлинно известны и знакомы: недра, земля, строения, людские ресурсы: мозги и руки, - при недавней советской власти как бы ничьи, как бы государственные, как бы всеобщие - принадлежащие всему тихо одураченному, тихо спивающемуся, тихо деградирующему народонаселению, мыкающемуся и скверно оседлому (за исключением малой в основном околичной русскоязычной части) на необъятных, неохватных цивилизаторским чужезападным завидущим оком, имперских русских просторах...

Я вроде добросовестного, профессионально натасканного пса сторожу экспроприированное имперское добришко.

Сторожу уже вторую осень, старательно отрабатывая достаточно калорийную миску похлебки.

О моем хлебном теперешнем месте осведомлены два существа: бывшая жена и Фараон, который до сих пор весьма негативно воспринимает мои (всегда неожиданные, а, следовательно, подлые) отлучки на целые сутки.

Моё, так сказать, тяжелое саркастическое отношение к месту службы зиждется не на идейной платформе легального посткоммунистического куража (в сущности, когда позволено орать, рисовать-тащить красные транспаранты - это уже не кураж), а всего лишь блюдя смысл известной киношной реплики знаменитого актера Петра Луспекаева, создавшего образ истинного русского человека: "За державу обидно..."

Да, мне стыдно и обидно за себя, что меня (пусть и бывшего интеллектуального труженика), русского интеллигента запросто можно унизить, говоря ихним новорусским сленгом - наехать, уничтожая словесно, уничтожая пакостными действиями...

Замерший, замерзший, внешне окаменевший, я не воспринимал с той недавней (еще минуту назад) лютой яркостью небрежно скользящую, упружистую, запашистую струю, удовлетворенно покрякивающего "мальчика". Мальчика на побегушках...

Эта поливочная процедура дала совершенно нежданные для пришельцев всходы...

Я окончательно созрел для ответного непредусмотренного боевого действия.

Я готов был преступить известную заповедь Иисуса Христа...

О соответствующей статье Уголовного кодекса вообще не вспомнил.

До последней минуты я пребывал в некой перманентной амнезии.

Мне точно некий добрый чудесник открыл глаза после недоброго прерывистого сна-забытья.

Я со всеми зрительными и обонятельными подробностями вспомнил чрезвычайно важное, поистине бесценное...

Господи! - только бы это не сновидение...

У меня должна, - должна! быть эта игрушка. Игрушка системы... Я почти добрался (пока мысленно) до заветного схрона - тайник между стеной и кроватью.

Там к матрасу должна быть приторочена облезлая вохровская кобура, утяжеленная милейшим старинным стрелковым оружием: наганом с полностью укомплектованным боевыми патронами потертым барабаном.

Собственником этого грозного вооружения я стал недавно. При весьма мистической и вместе с тем рядовой ситуации.

Однажды днем, услышав дверной звонок, я подошел к порогу, и, не удостоверившись в глазок: кто же звонит? - тотчас отомкнул замок и распахнул дверь. И - оторопел...

Именно - оторопел, впав в некий непредумышленный ступор. Не испытывая при этом ни малейшего волнительного беспокойства. Хотя бы следовало образоваться вполне понятному обывательскому страху.

По ту сторону порога находился видавший виды, обрюзгший, заросший обширной "кучерской" бородищей, субъект неопределенного возраста и занятий. Правда, насчет незанятости я некоторым образом погрешил. Правая землистого колера рука субъекта была полностью занята некой штуковиной.

Черный зрачок этой подержанной металлической "игрушки" мелко дрожал, вперившись в область моего мирного, задрапированного тельняшкой, живота.

Самое примечательное, что никаких дразнящих признаков ужаса за целостность своей бесценной холостяцкой жизни я не испытывал.

Так, обыкновенное ленивое недоумение обывателя, потревоженного, так сказать, с какой-то стати.

-Вы, собственно, к кому? - с вежливой терпеливой миной поинтересовался я, полагая, что грабить или убивать меня, нет никому никакой пользы.

- Бога ради!.. Здравствуйте! - ответствовал, довольно приятным, слегка надтреснутым тенором, незнакомец, тараща, унизанные кровяными прожилками, глаза, один из которых изучал собственную примятую переносицу.

- Здравствуйте, коль не шутите. Вам собственно...

- Бога ради, не пугайтесь! Судя по вашей двери, вы жилец малообеспеченный. Суть - интеллигентный...

В самом деле, дверь у меня старая, можно сказать, допотопная. Из прессованной древесной дряни. Требующая некоторого косметического ремонта, покраски. В районе старого недействующего замка, основательно покрошенная, примятая фомкой жэковского слесаря, отчего имею мелкий бесплатный круглогодичный нудноватый воздухообмен - сквозняк.

После комплимента относительно своей родной двери, я проникся некоторой симпатичностью к вооруженному мямлистому незнакомцу. И попытался изобразить на лице подобие культурного конфуза, и даже заинтересованности:

- Весьма тронут вашим заявлением. Чем обязан, если позволите?

- Бога ради, простите за вторжение!

- Прощаю. И весь внимание.

Незнакомец вдруг оторвал от моего смиренного лица свои, неглубоко укрытые в мохнатых подбровьях, примечательные глаза и обратил их на боевой подрагивающий вещдок.

- Боже милостивый, я что? Я все время целил в вас?! А вы... А вы решили, что я... Что перед вами...

- Не волнуйтесь. Ничего такого я не подумал. Все-таки любопытно узнать цель визита...

Странно изъясняющийся бородач, вместо вразумительного ответа, выхватил свободной рукою прямо за дуло из собственной правой длани старорежимный револьвер и, тыча угревшейся липковатой рукояткой в мою отпрянувшую вопрошающую ладонь, на одной просительной ноте заканючил:

- Нате! Нате! Нате!

- Вот еще! Зачем это? Господи, вы сумасшедший никак...

- Если бы, уважаемый! Если бы этакую благодать - сошествие из разума! Это ж, какое милосердие в моем положении. Это ж истинное освобождение!

Укрывая свои руки за спиной, я несколько раздраженно рассматривал это вполне еще человеческое подобие, с которым далее общаться мне не доставало ни удовольствия эстетического, ни сил нюхательных. Застарелый шокирующий бомжовский букет ароматов, беспардонной волной грозил затопить мою прихожую...

- Позвольте уточнить. Зачем мне это? И знаете, братец, я занят.

Убедившись в моей непреклонности и не любознательности, ароматный странник уложил "наган" на обе свои ладони-коржи, и, держа их перед собою попытался объясниться:

- Бога ради, простите великодушно! Се бойкая вещица самая натуральная моя собственность. Единственная ныне, долго хранимая. В тайничке, надлежаще оборудованном. В промасленной тряпице, чтоб злодейку ржавую отвезть. А как же, уважаемый! Мне срок подходит... Уйду к Богу нашему, уйду на милость Его... А вещица добротная, знатная. Крови на ней не числится безвинной. С той лютой Гражданской бойни и завещана мне. И прошу, уважаемый, ничтожную копейку за вещицу. Если можно, ни здесь, не на порожке...

- Именное оружие? Откуда оно у вас?

- Отнюдь, уважаемый! Отнюдь не мое - батюшкино. В добровольцах ходил... А судьба-матушка к Буденному прибила. История, драма... Завещана мне, а я вот... А вдруг спонадобится доброй душе... И прошу-то ничтожную копейку.

Не знаю, почему, но я позволил уговорить себя этому взятому тленом времени пахучему филантропу, и за сто двадцать один рубль (именно эту странную сумму владелец "бойкой вещицы" сразу же обговорил, попав в мою прихожую, пока я с деланным равнодушием и бесстрастностью крутил в руках увесистое дореволюционное оружие), - я заполучил в свою собственность револьвер, снисходительно выслушав скороговорчатые разъяснения как пользоваться сим убийственным приспособлением.

Странный посетитель, со странной деликатностью вторгшийся ко мне домой среди белого дня, оставивши после себя чрезвычайно непереносимое пряное воспоминание, оставивши и сугубо вещественное доказательство своего доподлинного странничества, способное (будучи примененное вовремя) переломить ход мрачных, явственно безнадежных, безрадостных (для унижаемого хозяина) событий, вторгшихся нынче, совершенно по злодейскому сценарию, с явно разбойничьими намерениями, подразумевающими душепогубительную акцию в финале...

Подобное измышлено витиеватое словесное кружево, аляповато связанное моими, окончательно прозревшими извилинами, разумеется, это от давнишней идиотской привычки - показывать пошлую действительность в утрированном освещении, цвете, запахах...

... И мертвый чужеродный запах мочи, бесконечно льющейся, неутомимой, издевательски полновесной...

Похоже, что я предчувствовал эту самую черную минуту моей вполне рутинной, вполне прозябательной, вполне регламентированной жизни.

Мои пополуночные истязатели, по всей видимости, не обладали даром подобных предчувствований, потому как, исторгнувши последнюю, утерявшую упругость и напористость, мочевую струю на мои слабо подергивающиеся ноги, "мальчик" благодушным тоном предложил молчаливо созерцающему старшему коллеге наведаться на мою кухню, и пошарить там, в холодильнике, чтоб подкрепиться для изнурительной дальнейшей тяжбы по выколачиванию положительного ответа у "обосанного Вована".

- Мальчик, чем это почки твои загружены? Этакая вонища...

- Коктейль! Клевый коктейль, а не ссака! Ишь, шевелится, пидер. Слизывает мой коктейльчик-саке. Сранье - оно и в Африке... Впитываешь, Вован? Ты че затих? Ты че, мумло, обиделся? Дура! Ссакой лечатся, пидер! Даже спасибочки не говорит, сука.

- Как вы там, господин Типичнев, не перелечились? Я прекрасно понимаю вашу девичью обидчивость. Вы, вынуждаете действовать не этично. Я осведомлялся - вы не мазохист. Терпеть всяческие боли вам не нужно. Я даю вам пять минут. Целых пять минут форы... И запомни, интеллигентишка - ты опарыш, обыкновенный, навозный. Из навоза вылез волею случая. И туда же войдешь. Запомни, Вольдемар, - в навозной жиже доживать будешь. Живьем вложим в жижу. Заживешь с опарышами душа в душу. Вот так вот. Советую пять минут использовать с пользой. Извините, потревожим вашу снедь. Боюсь, она вам больше не понадобится. Хотя, как знать. Как знать. Вашего брата идейного интеллигента порою трудно постичь. Вставать не рекомендую. Иначе мальчик перебьет вам коленные мениски. Мальчик на эти фокусы мастак.

- Вован, ты думать начинай! Прикинь, разбор будет по четвертой степени... Как по науке! Помнишь в книжках, в кино о гестапо, о Мюллере? Я, Вован, - я красивше изображу!

4. "Разбор"

До последней секунды не верил чуду: меня оставят одного.

С совершенно наглой уверенностью меня, точно швырнули в долгожданное одиночество, снисходительно указав срок его - пять минут...

Пять минут странной ирреальной свободы, по прошествии которых я должен (обязан!) выбрать...

Но я же преотлично знал ситуацию: у меня не было выбора. Никакой, так сказать, альтернативы не существовало в природе. Оставалось единственное перехватить инициативу у ночных доброжелателей...

А если еще упрощеннее: расстрелять подонков...

Приговорить доморощенных визитеров-гестаповцев к смертной казни, и...

И что потом?

Потом, милиция, допросы, следственные эксперименты...

И, разумеется, переполненное, вонючее, чахоточное, ужасное, давящее микропространство тюремного общежития...

Бесстрастная камера СИЗО, "Матросская тишина"...

И все равно - это не выход. Потому что...

Потому что я обязан выяснить (сам, без посредников) кто эти люди? Почему именно я понадобился? И вымогательство долларов, лишь вуалированние истинной цели, которая известна "культурному" садисту...

Нет, откуда?! Ему нужна другая, обыкновенная, бандитская информация: каким образом проникнуть в банковское хранилище, подобраться к стальным пеналам-ячейкам: личным малогабаритным сейфам наших милых трудоголиков-миллионеров...

Но ведь подобное предприятие - полнейший бред!

Даже, если фантазировать несбыточное, - для успешного проникновения внутрь бункера "Ц" потребуется, по меньшей мере, взвод спецназа, оснащенного спецвооружением, взрывчаткой, вертолетами...

Освоившись в позе контуженного коричневого сожителя (среднеупитанные, деловитые представители прусачьего народа запросто и мирно существовали со мною и Фараоном, отвоевав себе территорию - кухонную - и время моциона ночное), доблестно униженного, духовно ущемленного, едва не прибитого, чуть шевелящегося, - я пережидал томительную неверящую паузу.

Пережидал, не доверяя вдруг наступившему антракту, идущей своим жутким чередом пьесы уже почти родного автора, абсурдиста, дотошно позаимствовавшего все предыдущие идиотские мизансцены у... Вернее, из многочисленных репортерских хроник криминальных ревю, которые квазископированы - списаны, сфотографированы, зафиксированы хладным телеоком о творимых безобразиях обывателя, бандита, политика, которые прежде просветили себя, проглотивши не одну порцию-тонну этих самых злободневно-убийственных новостей...

Порочный испорченный круг... из порочной переперченной пьесы... о жизни порочных порченых людей... подаривших мне пять минут черного чарующего уединения...

Я перетерпел первую минуту томительного одиночества, наливаясь, наполняясь с каждой обрывочной недоуменной мыслью, призабытым чувством юношеского безоглядного драчливого куража.

Размышлять над вопросами, которые бессильно толкались, ворочались, пока было бессмысленно.

Подаренное время сжималось, утончаясь, уменьшаясь, точно фантасмагорическая шагреневая кожа из одноименного шедевра французского классика...

Я рывком придвинулся к месту схрона "нагана", и как я полагал в эти убывающие мгновения - подаренной мне жизни. Подаренной каким-то бродягой, сохранившим не только эту "бойкую вещицу", сохранившим и старинную русскую нескаредность, нежадность, и даже какой-то городской несовременный лоск и культурный речевой апломб...

Добыв, из кобуры револьвер, придерживая большим пальцем курок, поставил его в боевую позицию, и, торопливо утершись клоком простыни, сполз, со всей предосторожностью и бесшумностью на какую был способен, на пол.

И только твердо встав на ноги, ощущая босыми ногами, холодящую уличную слизь на паласе, натекшую с бандитских башмаков, - отчего на долю секунды брезгливо передернулся, - тотчас же оценил истинную "неэтичность" поступка главного пришельца...

Боль возродилась в паху с такой явной удовлетворенностью, рикошетом проникая в закоулки внутренностей, в особенности в желудок, что мне вновь сделалось неудержимо дурно, пакостно, и воцарившаяся неукротимая слабость потянула вниз...

Обиженный организм мечтал принять уже привычную манеру жить ничком. Мечтал притвориться внутриматочным, слабосильным, ото всех зависящим, существом, требующим жалости и участия.

Перемогать подрезающую тошнотворную неустойчивость молчком это нечто для меня новое!

Я позволил себе лишь обильные потовые выделения, через секунду превратившие все мое скрюченное существо в окончательно прокисшую мерзость.

Каким-то чудом, почти не дыша, доковылял до прихожей, напрямую сообщающуюся (через пару метров) с кухней... В прихожей лежал отвратительный, абсолютно чужой, неуютный желтый блин отсвета от кухонного пластикового абажура.

Пришельцы, вероятно, всерьез решили подкрепиться, предыдущая зверская деятельность, - общение с нелояльным хозяином, - породила адекватную зверскую прожорливость.

Обожженные не благовонной бандитской мочой ноздри с удовольствием и негодованием приняли в себя запах жарящихся пельменей, сваренных мной вечером, и, выложенных аккуратно в миску, убранную затем в холодильник.

Эти ночные подонки по-хозяйски собрались уничтожить мой холостяцкий завтрашний, вернее, уже сегодняшний обед!

Вот где, дядя Володя, настоящий циничный стопроцентный б е с п р е д е л...

Прикрывая терпко-вонючей ладонью рот, - зубы ни с того ни с сего вздумали вызванивать предательский марш, я переминался в злой, изнывающей раздумчивости, не решаясь сразу преображаться в суперперсонажа... Обыкновенная порядочная интеллигентская трусость придерживала от решительного шага на освещенное, так сказать, визуально простреливаемое пространство.

В какой-то неуловимый миг, безо всякой команды извне, без надлежащей психологической подготовки, вцепившись обеими вытянутыми (на уровне вытаращенных глаз) руками в "наган" с трепетно ходящей мушкой, я словно вывалился на грязновато-желтую лепеху света... Готовый палить, палить и палить!

Я готов был убивать.

Застекленная дверь кухни слегка прикрывала проем, иначе стул у стола не помещался.

Наконец-то мне было дозволено лицезреть непрошеных доброжелателей во всей красе их обыденно бандитского обличия.

Точнее, пока одного, который был занят исключительно собой.

Вполоборота ко мне, за моим обеденным, под новенькой пахучей клеенкой, столом развалился малый, откликающийся на милый псевдоним: "мальчик". При освещении, совершенно не напоминающий прилежного домашнего мальчугана.

Коротконогий крепыш, оказался привесьма мордастым, послепризывного возраста пареньком. Даже чрезмерно крутощеким. Он с таким омерзительным напором чавкал, что малиновая оттопыренная мочка, вылезшая из-под шапки-нахлобучки, елозила по щетинистой скуле точно полнокровный черноземный червь.

Он чрезвычайно старательно уминал бутерброд из вареной компомосовской колбасы внакладку с толстой плиткой "Российского" сыра.

Главный налетчик, по всей вероятности, занимался поджаркой моих магазинных пельменей, и должен был вот-вот объявиться в поле зрения моих остекленевших не смаргивающих...

С каждым ударом бухающего височного пульса приближалась развязка этого ночного кошмарного приключения...

Я знал, что крепыш сейчас оборотит свою упитанную мордаху в сторону прихожей и, наверняка не удержится от искреннего замечания: "Вован! А ты чё с пушкой? Крутой, что ли?!"

Я твердо знал, что это будет последнее прижизненное недоумение невоспитанного юноши по кличке "мальчик".

В этот момент, ничего не подозревающий юноша ухватил своими мясистыми губешками откупоренное горлышко моей припасенной бутылки любимого "жигулевского" и, жадничая, сопя, забулькал, переливая в свое запрокинутое рыло темную пивную влагу.

Заплывшие гляделки малого были обращены к стеклянной емкости и, на свое счастье, не углядели моей устрашающе жалкой недвижимой фигуры.

Я замер в нелепой киношно-ковбойской позе: широко расставивши ноги, присев с выброшенной перед собою полуонемевшей правой рукой, изо всех сил тискающей изготовленный к бою "наган". Освобожденная левая ощупью искала опору, пока не наткнулась на вконец расхлябанную ручку дверцы ванной.

Увлажненные мочой ребра отчетливо чувствовали катящиеся ледяные картечины пота...

Я запаниковал - я жутко трусил сморгнуть и пропустить миг появления главного идеолога-доброжелателя...

От наглых пожирателей моей холостяцкой снеди меня отделяла, в сущности, пара отчаянных диких прыжков...

В тукающих мозгах лихорадочно буксовала глупейшая фраза: "Руки за голову, братцы-кролики!".

Что полагалось делать дальше, после сей устрашимой фразы, я не был осведомлен. Скорее всего, не подчинившихся буду вынужден вывести из строя путем прицельной (правильнее сказать, - безумной) стрельбы в район отморозных бандитских физиономий...

Самое удивительное (непостижимое), что, присутствуя живьем, в качестве главного персонажа, в этой сумасшедшей фантасмагорической истории, я оставался самим собою. В меру ироническим, в меру сардоническим, в меру храбрым и в меру сопливым, нюнистым интеллигентом. Все было при мне, ничего не забыл.

Секунды пролетали мимо сознания, точно разогнавшиеся салоны электрички метро, в которых мысли-пассажиры присутствовали в статичной фазе неучастия в движении.

Выстрелить точно в руку или ногу - не сумею...

Следовательно, цель - только яблочко, - морды этих ночных поганцев.

Но наверняка эти приятели - мелкие исполнители. Их дурную бандитскую энергию использует некто... Этому Некто нужна моя информация. Моё з н а н и е...

Применить какие-либо пункты по "нейтрализации негативных элементов" из секретной служебной инструкции по охране и безопасности Банка "Русская бездна" в данной житейской ситуации не представлялось возможным. В отсутствии соответствующих штатных приспособлений и "нейтрализаторов" приходилось довольствоваться дореволюционным стрелковым оружием, мушка которого все норовила соскользнуть с наведенной линии прицела...

Изнурительный мандраж стрелка, замершего у барьера на исходной позиции.

Я находился в натуральном тире. Одна укомплектованная мишень почти неподвижна, если колеблется, то мягко, не меняя очертаний. Другая, самая ценная, самая долгожданная должна с секунды на секунду приползти, так сказать, на тросике...

Причем мои законные мишени абсолютно не догадывались, что жизни их уже пришпилены на задник пулевого стенда. Но через мизерное время я вынужден буду просветить их черные души, и...

И попытаться, если это возможно, в данной пикантной ситуации сохранить их (м и ш е н и) в целостности...

Ох, не обещаю братцы-кролики! Не обещаю... Иначе не разойтись нам на этой тропе. Не разойтись...

Ну же, господин садист, черт вас возьми! - явите же ваш глумливый лик, в котором я отыщу яблочко-мишень... Ну же!

Боже мой, дядь Володь, ты, по-моему, сходишь с ума... Неужели выстрелишь? Неужели так запросто убить человеческое существо? Лишить жизни, вот прямо сейчас... Через мгновение...

"Мальчик", готовься... Судьбе угодно, чтобы ты сегодня перестал существовать. Существовать...

"Мальчик", короткими всхлипами через нос пропускал воздух, не прекращая выбулькивать коричневую чудесную жидкость.

Вот сейчас малец окончательно осушит емкость, отстранится от ее сладостного горлышка и - обнаружит перепсиховавшего, мокрого, можно сказать, измочаленного от ожидания с т р е л к а...

5. Убийство

По какому-то нелепому милосердному наитию я не позволил онемелому указательному пальцу вдавить внутрь "нагана" спусковую скобу, - я точно чем-то зачарованный все медлил и медлил...

Хотя в данном случае малодушное интеллигентское промедление могло стоить мне весьма недешево.

... Припрятанные природной припухлостью глаза "мальчика" заморожено вперились в примлевшую физиономию самодеятельного примлелого киллера...

С какой-то идиотской покорностью я ждал законной вопросительной реплики от второстепенного персонажа, все еще машинально лапающего, хамски опорожненную бутылку "жигулевского".

И мое нелогическое терпение или смирение перед нечто неизбежным, мое положительное поведение дилетантствующего мстителя-одиночки не осталось без должного внимания неких высших сил, удерживающих чашу моей судьбы в эти мерзкие ночные мгновения.

Когда я полагал, что дальнейшее демоническое безмолвие стало уже несколько запредельно для моего разума, и сама молчаливая пауза напоминает штампованный сценический фарс, который со всей бездарной старательностью демонстрирует пара терроризирующих друг друга взглядами совершенно чужих людей, по стечению каких-то дьявольских обстоятельств, вдруг, ставшими на данное время чрезвычайно близкими, нуждающимися друг в друге, понимающими, что жизнь одного из них в руках другого, и одно неверное негалантное телодвижение любого из присутствующих, тотчас же обернется летальным исходом...

Видимо продлись это тоскливо безысходное томление еще жалкую секунду, я бы непременно допустил какую-нибудь впечатляющую тактическую глупость, в виде самооборонительных гулких залпов из дореволюционного стрелкового оружия, на предмет поражения впавшего в столбняк недоросля-противника сей кошмарной ночной локально-квартирной войны...

Однако высшим силам было угодно в этот миг внести некоторые коррективы в эту боевую созерцательную дуэль-идиллию...

Дерзкое свойское верещание дверного звонка ударило не в ушные раковины, а в самую потаенную глубь мозга...

От этого домашнего мирного звона, разбудившего меня каких-то полчаса назад, - от времени побудки которого, в сущности, и начался для меня совершенно новейший виток моей вполне типичной рутинной биографии.

Впрочем, если уж быть объективным до конца, - начало этой дурной ночи положено лично мною при иных, абсолютно рутинных обстоятельствах, о которых, как мне казалось никакая живая душа не была осведомлена...

Странно, но в первую секунду я воспринял звуковой сигнал за некий шумовой фантом, который иезуитским оповещательным образом вновь напомнил о недавнем своем существовании...

И нервы мои едва не дали сбой. И то, что спусковой крючок остался в прежнем девственно взведенном положении можно объяснить лишь чудесным подарком Создателя для моего безмолвного пунцового визави по прозвищу "мальчик".

Для того, чтобы распахнуть дверь, оказавшуюся к тому же незапертой, мне потребовалось сущая безделица времени. Я не успел даже докончить единственного прерывистого вздоха, как уже имел честь лицезреть нового пришельца.

По ту сторону порога, отступив от чистого резинового коврика на шаг, в позе вольно предстал милицейский чин, околоточный. А по старорежимному рангу - участковый инспектор, Гошкин Михаил Михайлович, с заслуженным набором капитанских звездочек на погонах и деловитой хмуростью на казенном бледном лике.

- Доброй ночи... Хотя, где взять сейчас добрых... Такое дело, Владимир Сергеич, вашего соседа Цымбалюка убили. В качестве понятого... Если не затруднит.

Моего милого, родного околоточного почему-то не смутил мой явно не интеллигентский маскарад: промокшие, дурно пахнущие трусы, свежие затравленные глаза и прочие сумасшедшие знаки, рассредоточенные по перекошенной влажной физиономии. Опять же "наган" в сведенной руке с вздернутым курком...

А впрочем, нынешние "добрые" ночи обыкновенных миросозерцательных обывателей методично превращают в существ, смиренно бдящих, привыкающих к бессоннице, обливающихся холодным потом и собственной мочой, и вместо уютного ворчания потревоженного законопослушного гражданина: паническое вооружение подсобными убойными приспособлениями с революционным прошлым...

- Ишь ты, каков пугач! А надо бы зарегистрировать, а, Владимир Сергеич? Сами знаете, неровен час... Если не затруднит, мы вас ждем. Кутенковых потревожил, и вас вот...

Правильно полагая, что пожилой капитан, собирается отойти от моей двери, заручившись моим молчаливым ошарашенным кивком, вослед которому я через силу оборотил взгляд назад через плечо, надеясь углядеть ухмыляющиеся маски моих личных ночных проголодавшихся визитеров...

Кухонный дверной проем зиял добропорядочной могильной тьмой. Лишь удивительно смачный аромат поджаренных пельменей наводил на оперативные мысли, что холостякующий хозяин квартиры, страдающий отсутствием сна, на отсутствие аппетита пока не жалуется...

- Интересное кино, товарищ капитан, - наконец-то разродился я бурчливой двусмысленной репликой, обращенной, разумеется, не к терпеливо переминающемуся добросердечному милицейскому служаке. Затаились, подонки... Выжидают чего-то... Напролом идти никакого резона... Эх, капитан, неужели не чуешь запаха смерти, своей и моей...

- Уж куда интересней! И до вас вот докатилось... Телевизионщиков ждем, как без них! А раньше... Свои приятели и порешили. Гости гостевали... Догостевались! Один-то уже у нас. Ну да ладно. Разболтался, точно лектор... Накиньте чего. Такое вот кино ночное!

Чиновный человек, так и не уловил в запахах, которые нагло просачивались из моей квартиры, никаких подозрительных или тем более криминальных ингредиентов: хозяин, остро шибающий мочой вперемежку с потом, обдуваемый кухонными пельменными ароматами, - нормальные обывательские амбре-эфиры...

Может интеллигентный хозяин примочками из мочи лечится, уринотерапией увлекается, - кому какое дело! Время такое, когда все помешаны на народной, так сказать, подножной медицине. Лекарства дорогие и толку от чужеземных пилюль не всегда дождешься. В ночном чревоугодии, опять же нет ничего противозаконного.

И милицейский капитан, натружено махнув рукой, направился к двери, изящно обитой коричневым зернистым дерматином, за которой жил нормальный мужик, работяга и невыпивоха, Василий Никандрович Цимбалюк.

Еще утром жил!

Еще утром, столкнувшись у мусоропровода, незатейливо, по-соседски коротко потолковали о новейших политических баталиях-пустяках. И вот, оказывается, мужика уже нет... И телевизионщики точно мухи на падаль слетаются...

- Что поделаешь, придется поприсутствовать...

Не притворив двери, открыл встроенный шкаф, извлек на свет божий (который надо сказать попадал в прихожую с лестничной площадки) старый выгоревший плащ, имеющий в моем случае единственное, но ценное преимущество перед остальным цивильным поношенным гардеробом: прорезиненный совмакинтош имел старо-новомодный долгополый рост, едва ли не до лодыжек. В самом деле, не влезать же испохабленной бедной шкурой в порядочные брюки и рубаху.

- Такие вот обнаружились приватные обстоятельства, граждане бандиты. Надеюсь, скоро вернусь. Договорим о ваших любимых долларах, о счетчиках и прочих прагматических материях. Вы бы господа сволочи, не все пельмени кушали! А плащец в самый раз! Надо полагать нынешние милиционеры с автоматами системы АКМ...

Бубнил весь этот идиотский текст я невыразительно, но отчетливо, надеясь, что смысл нештатной ситуации разбудит в мозговых извилинах притаившихся ночных благожелателей нужные самосохранительные импульсы.

И уже, сноровисто облачившись в допотопный дождевик, сунув в глубокий карман увесистый атрибут самообороны, все-таки не преминул доверительно попросить:

- Братцы пацаны-мазурики, ежели не дождетесь, - не забудьте дверь на ключ, так сказать...

Все еще сотрясаемый какой-то нутряной кроличьей дрожью, я аккуратно затворил за собою дверь, еще не окончательно утвердившись в сознании: что не приключись этого мистического последнего нештатного дверного сигнала: стать бы мне настоящим неумышленным убийцей.

А там Бог знает - и сам бы превратился в остывающий продырявленный труп... Но, по всей видимости, одного трупа, несчастного Василия Никандровича оказалось достаточно этой кошмарной кровожадной полнолуноликой ночи.

Пока достаточно...

На мгновение, стушевавшись у нарядной двери Цимбалюка, раздумывая: звонить или так войти, - ухватился за холодную белую ручку, легко нажал, и, потянувши на себя, вступил в ныне мертвые покои моего бывшего соседа. И даже, когда-то собутыльника, в пору моей неприкаянной холостякующей жизни, вернувшись нынче в которую еще по-настоящему не успел присмотреться: хороша ли она (жизнь свободного более менее обеспеченного бывшего труженика интеллектуальной нивы), или только мерещится, что достойна меня теперешнего, частью разочарованного и притомленного суетой по обустройству довольно рутинного однообразного быта, разведенного мужика...

Из чужой квартиры сразу же пахнуло чем-то непривычным, приторным, явно больничным букетом, разобраться в котором моему обоженному (подонской влагой) носу еще представится возможность.

Из большой комнаты-гостиной доносились приглушенные совершенно не опечаленные, скорее даже шутливые голоса, - надо полагать господа оперативники, эксперты и прочие прокурорские следователи трудились на своем привычном боевом рубеже.

Господи, ведь еще утром!..

Эх, Василь Никандрыч, знал бы ты, что своей нелепой (а какой же ей быть?) смертью отвратил меня от смертоубийства, а возможно и дурной идиотской погибели...

Я сделал некоторое усилие и почти втолкнул себя внутрь комнаты, в которой мне предстояло провести энное время, повинуясь, так сказать, гражданскому долгу правоверного обывателя.

Первое, что я сообразил сделать, шагнув в гостиную: болезненно прижмурился, так как электрический свет, можно сказать, пер изо всех щелей: настенные бра, торшер, люстра, настольная и напольная лампы, все светильники собрались на одной территории и наяривали бравурную светомузыку, не оставляя красивых полутонов у полированной допотопной стенки, бывалой диван-кровати, прямоугольного журнального столика, густо заставленного холодными любительскими малопритязательными закусками, ощетинившегося разнокалиберными и разнородными цветастыми стеклянными емкостями, частично опорожненными и девственно неприкосновенными...

Вероятно, совсем недавно здесь шумело застолье, о котором я почему-то не был осведомлен. Уж на подобную мужскую пирушку я непременно бы был зазван, или хотя бы уведомлен, - весьма странно, совсем не похоже на широкую натуру Василия Никандровича...

- Доброй ночи, господа сыщики, - с таким ненатурально фривольным наигрышным приветствием обратился я к присутствующим федеральным фигурам, обряженным в обыкновенное цивильное платье.

Цивильные фигуры на мое бодрое появление отреагировали до обидности поверхностно, если не сказать - с холодноватой пренебрежительностью.

Фигуры деловито перемещались, сидели, что-то фиксировали на бумагу, на слайды, на фото и кинопленку, перебрасывались профессиональными терминами по поводу своих сыщицких умозаключений и экспертных оценок, всего присутствовало шесть или семь, облаченных милицейской и дознавательной властью, человек.

Я, было, собрался пересчитать количество, привычно шутящих посточевидцев смерти, когда один из них, походя любезно предложил не маячить, а занять подобающее статусу место. А именно посоветовал угнездиться на стуле в закутке, между мебельной стенкой и балконом, рядом с пожилой чрезвычайно серьезной парой Кутенковых, проживающих через дверь в трехкомнатной секции.

Умащиваясь на указанном расшатанном стуле, нервно запахивая холодящими немодными полами свои голые, основательно посинелые ноги, машинально втиснутые в старые замшевые туфли, я наконец-то решил присмотреться (до последней минуты отчего-то избегая, или из брезгливости, или еще по каким-то интеллигентским соображениям) к распластанному телу, наполовину раздетому, то есть, в брюках, но с абсолютно заголенным плотным торсом, грузно возлежащем на животе...

В районе кустистой левой лопатки и ниже, почти у брючного засаленного пояса - багровые широкие проникающие взрезы, с натурально маслянистыми бурыми натеками по всей левой желтовато-белесой части тела.

И какие-то богемски неопрятные завитки давно заброшенной пегой шевелюры, частично поредевшей на выпуклом темени, но особенно выделяющейся на более темной загорелой шее. Видна была мне и заросшая недельной темной щетиной пухлая правая щека.

Вот это номер! А где же старина Цимбалюк?!

-А что, простите, - сохраняя пристойность, обратился я к смиренно и дисциплинированно сидящей долгожительской паре коллег-понятых, - а как же с трупом Василь Никандрыча? В другой комнате? Выходит два убитых...

- Прежде всего, здравствуйте, Владимир Сергеич. Вы бы, милый мой, еще в банном полотенце заявились! Ведь серьезнейшее мероприятие: опознание убиенного гражданина Цимбалюка, а вы! Ведь не мальчик вроде! - отчитал меня со всем своим соседским удовольствием глава пенсионерской семьи, Владлен Гурьяныч, бывший средненоменклатурный служащий госкомнауки.

-Бога ради... Обстоятельства, Владлен Гурьяныч. Все-таки, где сам? Так сказать, тело, оболочка...

- Какая нынче молодежь беспринципная! Лишь о собственных удовольствиях повсеместные помышления. Куда подевался дух нашей доброй закаленной интеллигенции... Мой милый, уж снизойдите до масс - продерите глаза ваши. Развелись вот, а теперь по ночам неизвестно чем досуг свой занимаете... Подвергать сомнению наличие трупа... Ведь вы, милый мой, если мне не изменяет память - отличались трезвостью, уравновешенностью. А теперь невозможно с вами близко... Черт знает, чем пропахли!

И опрятный во всех отношениях, сосед-пенсионер, опираясь ладными толстенькими ладошками в шарики-колени, ловко демонстрируя отменно наглаженные рукава шелковой пижамной пары, демонстративно игнорируя мое законное недоумение, предоставил моему ничего не соображающему взору аккуратное стариковское ухо, методично поросшее седым пухом.

- Постойте, уважаемый... Бога ради, о чем вы? Цимбалюк худой и наголо бритый! Я что слепой, что ли? Сегодня утром, вернее - вчера поутру, вместе мусор выносили... А-а, следовательно, Василь Никандрыч жив! Простите, а кто здесь за старшего? Следователь - кто здесь? Объясните мне, в конце концов... Участковый прямо сказал... А где, кстати, он, наш родной околоточный? - запричитал я изнемогающим голосом невинно обижаемого недоросля.

-Господин Типичнев, пройдемте со мной. Нам следует объясниться, откликнулся на мой панический призыв моложавый седовласый субъект, роста наполеоновского, неказистого, однако же, с голосовыми данными явно иерихонской мощи. С подобным уверенным утробно-гулким голосищем где-нибудь на плацу шагистику оттачивать, парады вооруженных сил перекрывать, на худой конец на клиросе прихожан удовлетворять пением церковных литургий, - а приходится вот по знобящим ночам чужие неэстетичные трупы классифицировать...

- С превеликим удовольствием, - ответствовал я, кидая победительный взгляд на бывшего номенклатурщика от науки с утонченными замашками гулаговского контролера, и шествуя по знакомому маршруту прямиком на жидко освещенную кухню.

Кухонная территория Цимбалюка издавна будила во мне всяческие нездоровые комплексы. Василий Никандрович существовал в этом мире, сообразуясь исключительно с жизненными принципами, которые вытекали из его некогда сочиненной (существующей, так сказать, сугубо в эфирном мыслительном контексте) житейской философии свободного индивидуума.

Основной постулат этого мировоззренческого труда-трактата (запечатленного в его полировано бритой голове) гласил: свободному человеку, который уважает себя и окружающих его человеческих существ обоего пола, - семейная упряжь, - то бишь семейный очаг и прочее, и прочее абсолютно противопоказана.

Проще говоря: свободный индивидуум не должен быть никому в тягость, соответственно и никто не в праве навязывать себя ему.

Прежде чем сие циническое мировоззрение обрело благодатную почву в извилинах, а впрочем и сердце хорошего мужика, Василия Никандровича Цимбалюка, ему пришлось в опытном, так сказать, сугубо эмпирическом жизненном вираже познать прелести трех законных супруг.

Две из них подарили ему по сыну. Ныне его парни воспитываются чужими мужиками.

Мужики получают малокалиберную бюджетную зарплату и, наверняка (по авторитетному мнению Василия) держат при себе злопыхательские бессильные мысли в отношении их законного, гордо ушедшего, родителя, который некогда, без боя передоверил им своих малость подержанных жен с солидным довеском, в виде очаровательных несмышленышей.

А нынче подросшие, вымахавшие "несмышленыши" требуют полноценную обильную пищу, модную добротную одежду и всяческие цивилизованные развлечения в виде заморских круизов, престижных учебных заведений и обыкновенных электронных игрушек в виде компьютеров.

- А, Сергеич, я не прав? Вот то-то и оно... Меня мои бабы просили уйти, - сами. Одной не пришелся, потому что чересчур привередлив и занудлив. Другой, - денег все не хватало. От третьей - сам сбежал, потому что редкая дура и дрянь оказалась. Верочка состояла в кандидатах чьих-то мудреных наук. В жизни ноль. Я, Сергеич, благодарен Богу, что Он освободил меня от жен.

Нынешняя квартира досталась Василию от родителей, которые по старости отошли в мир иной.

Кухня, в соответствии с его философией мало, чем напоминала спецкомнату по приготовлению горячей пищи, хранению, и употреблению всяческих продуктов и закусок. И газовая плита, и раковина почти во все время суток были прикрыты специально изготовленными (разумеется, самим хозяином) деревянными столешнями.

Кухонная территория представляла собой ремонтную мастерскую. Этакий миниатюрный полигон.

В этом малогабаритном пространстве чего только не ремонтировал, не изобретал, не собирал даровитый мужик, Василий Никандрович Цимбалюк. Слесарь-инструментальщик с высшим металлургическим образованием и незаконченным МАИ. Фотограф-ретушер суперкласса, полиграфист, имеющий красный диплом техникума. Сварщик нефте-и газопроводов, монтажник блоков АЭС, - на всех этих чудно-ударных социалистических стройках ударно трудился неутомимый романтик Василий Никандрович.

Все существующие средства передвижения, кроме разве что самолетов и ракет, были подвластны рукастому индивидууму.

При всех своих неподражаемых мужских талантах, - мой сосед оставался бессребреником.

Если судить, по его умению одеваться во все самое непритязательное, немодное, и, причем не всегда практичное и ноское (в ветреную осеннюю непогодь - тяжелая явно бизоньей кожи косуха и белесо смазанные мятые летние брюки, едва достающие до верха грубых армейских пропыленных ботинок с высокой шнуровкой), он не производил впечатления зажиточного мужика.

Была, правда, и нормальная мужская причуда: любил и понимал толк в личных средствах передвижения. Менял их, порою по два за год. Причем, менял с присущей ему непоследовательностью.

Мощный надменный фиолетовый джип, скорее напоминающий малогабаритный автобус, вдруг запросто продает за бесценок и прикатывает на блекло-серой шестиглазой (с желтыми противотуманными зрачками) подержанной "шестерке". А оставшиеся "зеленые" безоглядно транжирит на какой-то безумный проект по строительству личного аэростата, или аэроплана...

Разумеется, я не настолько хорошо был осведомлен о подлинном количестве денежных ресурсов Цимбалюка. Вполне допускаю, что в каких-нибудь закромах-заначках что-то и хранилось на черный день, какие-нибудь безделицы ювелирные не подверженные девальвации.

И то, что он совсем недавно с нарочито фамильярным свойским выражением на полированной физиономии (ритуал бритья состоял из двух обязательных подходов: ранним утром и после обеденного сна) попытался занять у меня тысячу американских долларов - в итоге сошлись на ста, никоим образом не подтверждает неявную неприличную мою мысль, что Василий Никандрович недееспособен, скряжист или просто проигрался.

Существовала и еще одна (одна из тысячи, так мне кажется) милая, как бы даже безопасная (для непосвященных) страсть у моего чудесного соседа. Он коллекционировал старинные фолианты, в том числе и всевозможные рукописные списки-раритеты.

Вековечные типографские и рукописные письмена, надежно скрытые, непривычными современному дилетантскому взору, все еще добротными обложками, одетыми в гладкую и бугристую кожу, в дерево и медь, в серебро и золото. Безусловно, вся их видимая добротность - это всего лишь обыкновенный талант реставратора, которым мой занятный сосед был наделен в не меньшей мере, чем и прочими вышеперечисленными.

Один из этих антикварных фолиантов, он мне подарил, - по случаю моих именин, - сказавши при этом весьма прочувственный странный монолог, который, видимо, запомнится мне на всю жизнь...

Обретение этой чудесной загадочной рукописной книги, вероятно, в скором времени скажется на моей настоящей и будущей жизни, о которой я уже частично осведомлен...Вернее, меня как бы уведомляют, что ли...

На кухне я сразу же безо всяких жеманных испрашиваний по-хозяйски расположился в совершенно неудобном, времен великой государыни Екатерины, монолитно дубовом, высокоспинном кресле-троне, в то время, как мой любезный провожатый остался стоять, обнаружив, что кроме архаичного приземистого бочонка-табурета, с изящно пропиленным отверстием в виде фривольного сердца посреди отполированного тысячами задниц сиденья, более никаких приспособлений для приземления гузна не существовало.

- Хотелось бы знать, с кем имею честь беседовать? - начал я с банального интеллигентского предисловия.

- Вам моя должность, как и звание ничего не скажут. Я для вас официальное лицо, облаченное властью, так скажем. Называть вы меня можете так: Игорь Игоревич. От вас в данной ситуации требуется одно: формально принять к сведению, что ваш сосед, Цимбалюк В.Н., - мертв. Вернее умер несколько часов назад, после нанесения ему пяти ножевых прободении. Три из которых, все равно привели к летальному исходу.

- Постойте, постойте... Игорь Игоревич, а где же сам? Где его труп? Зарезали... А зарезанный в комнате - это кто?

- В этой квартире произошло убийство. Убили владельца квартиры Цимбалюка В.Н. Именно его вы только что видели. Именно вы, господин Типичнев, опознали в трупе гражданина Цимбалюка В.Н.

Если до этого странного, вернее сказать сумасшедшего, сообщения в моем по-соседски сердобольном сердце еще теплились какие-то смутные надежды в виде детских успокоительных мечтаний: что, мол, здесь произошла какая-то нелепая трагическая неувязка, и что мой чудной сосед, видимо, въехал в какую-то дурную историю, и в данный момент, бедный, загорает в больничной палате, с тем, чтобы отлежавшись...

После леденящих слов, произносимых сугубо спокойным убеждающим тоном моложавого, с короткой офицерской серебряной стрижкой, невозмутимого господина, представившимся полномочным представителем каких-то мифических властных структур, я перестал соображать окончательно связно. Хотя все-таки попытался поймать ускользающий хвост логической недоуменной мысли:

- Прошу простить мою бестолковую натуру... Игорь Игоревич, а позвольте узнать: а когда это я успел опознать в трупе, который... К чему эти ночные ребусы?

- Господин Типичнев, мы не настаиваем. Мы - советуем. Ваше право отказаться от своих первоначальных показаний. Но придется вам напомнить, по делу об умышленном убийстве гражданина Цимбалюка В.Н. вы проходите первым свидетелем.

Еще одна радость! Уже в свидетели пристроили... Участковый приглашал в качестве понятого, а оказывается, я тут отираюсь и свидетельствую, можно сказать, всю ночь...

- Во-первых, господин Типичнев, вы по телефону уведомили дежурную часть о происшествии. А именно, вы первый обнаружили труп. И, во-вторых, никаких участковых здесь нет. И ваше присутствие зафиксировано прибывшей оперативной группой.

6. Безумство

Я застал себя уже на лестничной клетке.

До этой беспомощной отвратительной минуты я еще пару раз пытался пробиться к разуму непреклонного загадочного официального Игоря Игоревича, дилетантски рапортуя к его гражданским ответственным чувствам, вяло, внушая, что его властная дознавательная контора ошиблась адресатом.

Я предпринял и явно неудачную попытку втащить этого обходительно ледовитого господина на свою законную территорию...

Что-то лепетал о "дорогом" госте, о чашке кофе, о его природной интеллигентности, на что он тут же терпеливо отпарировал, не меняя выражения окаменелости рта и скул:

- Благодарю за приглашение. Если вас интересуют мои корни. Я из простых русских людей. Вам не следует искать двойной смысл всего происходящего с вами. Судьбе угодно выдвинуть вас на передний край. Идет необъявленная третья мировая война. Уходят на обочину, закапываются в норы - лишь отъявленные негодяи и трусы. Так что наша "контора" не ошиблась адресом. О нашем разговоре знать никому не нужно. О дальнейших нештатных ситуациях вас уведомят.

- Неужели трудно сказать мне, наедине - жив Цимбалюк или...

- Именно - "или". Если вас устраивает именно подобный вариант. Детали вас не должны волновать. В процессе операции вам многое откроется. И последнее - никаких самостоятельных движений. Любые вопросы, любых официальных лиц вы обязуетесь игнорировать.

- Любезный Игорь Игоревич, вас послушать - получается, я добровольно стал...

- Во-первых, господин Типичнев, ни о каком добровольстве речи быть не может. Волею Провидения вы оказались в перекрестье интересов могущественных легальных групп. Да, пока вы - "первый свидетель". Затем - пассивный участник. В дальнейшем активный сторонник. Отныне вам никого и ничего страшиться не следует. Любые устрашительные акции, от кого бы они ни исходили, будут взяты нами под контроль. И превентивно уничтожены вместе с их носителями.

Мелькнула злорадная справедливая мысль о дожидающихся у меня на кухне именно аналогичных "носителях" благодетелях, - но отчего-то, промелькнув по обочине сознания тут же стушевалась, справедливо полагая, что во всех этих ночных нештатных ситуациях существует явно единая подлая подоплека. Не из этой ли "могучей" конторы те подонки...

Бог разберет эту дикую ночь с неслыханным для меня унижением, готовностью стрелять по живым мерзким мишеням, предложением этого странного роботизированного типа о каком-то недобровольном сотрудничестве на неких полях сражения третьей мировой...

И только оказавшись, наконец, в единственном числе перед интеллигентски хлипким обношенным фасадом своей квартиры - перед дверью, жалко взывающей о починке, я по-настоящему уразумел: чудеса этой обычной обывательской осенней ночи отнюдь не ошиблись дверью, потревожив старый дребезжащий звонок её...

Страшная увлекательная история, с долгой-предолгой присказкой, начинает приоткрывать свои кошмарные потаенные чуланы-страницы.

Почему я скрыл от Игоря Игоревича, что дома меня, вероятно, поджидают страшные существа, носящие обыкновенные человеческие покровы, говорящие почти нормальным русским языком, подверженные рутинным человеческим страстям и инстинктам...

Неужели не дождались...

Неужели весь этот маскарад с выбиванием несусветной суммы долларов натуральная липа? И меня всего лишь с тренированной наглостью пытались, так сказать, разболтать, развести. С единственной целью - чтоб отдал свою тайну, свою информацию, которая...

Не получилось здесь, - тут же подсунули новейший текст с новейшими исполнителями, задействовав в качестве декорации квартиру моего соседа-чудака, мастера на все руки, убежденного индивидуалиста Цимбалюка. Подсунули загримированный под зарезанного мужика труп, который зачем-то выдают за погибшего безвременно хозяина квартиры...

Каким-то образом капитально сумели внушить пожилой трезвомыслящей чете Кутенковых, что они имеют неудовольствие лицезреть труп своего соседа по лестничной площадке, которого по пьянке (или еще по какой нужде) отправили к праотцам.

Но зачем все-таки такая долгая и нелепая во всех отношениях ночная комедия, куда меня, без моего ведома, какие-то чужие официальные лица решили ввести в качестве едва ли не главного персонажа (фигурировать в образе первого свидетеля - это ведь не спроста)?

Идиотская нарочно топорная прелюдия к ужасно захватывающей жизненной симфонии безо всяких теплых миноров...

Тиская в кармане взопревшую рукоять "нагана", - курок в спешке так и остался на вздернутом боевом взводе, - я томился, точно барышня-девица, к которой вдруг нагрянули без уведомления нахрапистые женихи, один из которых полублатной жлоб, а другой не поймешь кто, - не то интеллигент с приветом, не то приветливый профессиональный душегуб с идеологическими тезисами...

Меня гипнотизировал собственный дверной глазок, по ту сторону, которого видимо уже истомились личные мои ночные пришельцы...

Падать в нежные объятья доброжелательных домогателей...

Шевелилось несколько иное более интеллигентное желание: не вынимая револьвера из временного укрытия, разрядить барабан в местность чуть пониже родного выпукло остекленевшего дверного ока.

Мой нервный указательный палец почти решился на вполне благородный, а если точнее: благоразумный - мужской поступок, как вдруг (если бы не существовали в жизни эти "вдруги", насколько было бы скучно и разумно наше рутинное среднестатистическое бытие!), повинуясь некоему наитию, я перевел взгляд на молчаливо выжидательный зрак-глазок соседней двери, которая вела в квартиру, имеющую общий с моим санузлом инженерно-сантехнический стояк, который отгораживался от моей клозетной ниши хлипкой звукопроницаемой перегородкой из гипсолита, или что-то в этом дурном вкусе.

Если эту химерную переборку аккуратно удалить, появится перспектива проникновения на мою территорию, как бы с тыла...

Перспектива, разумеется, химерическая. Не настолько я тщедушен, чтобы пролезть через, или минуя, инженерные сети водо и канализации, - но вот зачем-то же померещилась сия бредовая идея, едва зацепил я взглядом чужое проверяюще-подсматривающее устройство.

И уже сам, гипнотически вперившись в чужой дверной глазок, я сделал, вначале неуверенный, шаг к нему.

И только, оказавшись, буквально впритык к черному равнодушному "глазу", ощупью отыскивая кнопку звонка, я сообразил: что все мои манипуляции - есть ни что иное, как действия маньяка, заряженного одержимостью: беспощадно мстить, и со стороны весь мой вид более чем неряшлив, странен, а уж про миазмы, исходящие от моего скверно задрапированного тела, распространятся, вообще не приходится...

И нужно быть искренним идеалистом-дураком, чтобы пару секунд поизучав мое ночное видение, признать в нем добропорядочного соседа, господина Типичнева Владимира Сергеевича, сорока лет от роду, разведенного, служащего где-то, которому нынче не спится, и которому приспичило в самую сладкую пору пополуночи ломиться в чужую квартиру с самыми добросердечными намерениями....

Я знал, что за этой скромной окрашенной в половой цвет, деревянной дверью, защищаемой обыкновенным так называемым английским внутренним замком, проживает ветхое существо, 1915 года рождения. Наша законная местная подъездная достопримечательность, - Бочажников Нил Кондратьич, заслуженный уважаемый пенсионер и чекист, - или наоборот, кому как удобнее.

Признаться, специальных нагрудных знаков, удостоверяющих принадлежность моего боевитого гонористого (и по сию пору) соседа к ордену сподвижников товарища Дзержинского лично мне не довелось лицезреть. Поэтому приходилось верить на слово, о его чрезвычайно засекреченной деятельности в чекистских органах под руководством товарищей Ежова, Ягоды, Берия - вплоть до товарища Андропова.

Вот бы кого в качестве главного понятого в квартиру Цимбалюка, может, не добудились старика...

Появление на пороге собственной квартиры старого чекиста Бочажникова и короткий, на удивление звучный, сигнал дверного звонка, как мне показалось, произошло одновременно.

Если быть точным, едва я только коснулся черной матовой пуговицы, как дверные запоры бесшумно пришли в движение, и...

- Товарищ Типичнев, я в курсе оперативной обстановки! Вы пришли за профессиональной помощью! И вы - получите ее!

Все эти восклицательные предложения выпалились с такой странной поспешностью, что я не успел ни поздороваться, ни разглядеть ночного платья заслуженного пенсионера.

Скороговоркой, заговорщицки выстреливши прямо мне в грудь все выше услышанное, он тут же вновь огорошил меня, стремительно прихлопнув прямо на виду моей несколько обомлелой физиономии свою крашенную опрятную дверь.

Тревожить скандальную кнопку второй раз я отчего-то медлил. И как выяснилось через пару минут - совершенно правильно, что не суетился.

В сущности, я не успел даже присочинить более менее нелитературное ругательство, которое бы охарактеризовало данную дурацкую ситуацию моего одиночного затяжного топтания на лестничной продуваемой осенними сквозняками площадке, как был вознагражден за свое смиренное долготерпение вторичным явлением моего бесстрашного информированного соседа, по случаю ночного нештатного рандеву приодевшегося соответственно ситуации: москвашвеявского фасона канифасовые штаны с искусно заглаженными наколенными пузырями, бостоновый лоснящийся коричневый двубортный пиджак, застегнутый на все (три) облупленные оловянные пуговицы, худую узловатую шею скрашивал гигантский узел синтетического галстука неопределенного черепашьего колера, который цепко держал жестяной жесткости воротничок синей нейлоновой (некогда, во времена моего глупого благодушного детства, супермодной) сорочки.

И, чтобы окончательно добить меня, жалкого полуночника, пребывающего в отвратительном наряде, задорный старикан не поленился и переобулся в нечто и ныне модное, - лаковые штиблеты с выдающимися носами, идеально наискось срубленными, слегка курносыми, глянцевито вызывающими.

Вполне буржуазный видок соседа, несколько не гармонировал с выражением его подвижного древне-пергаментного портрета, - его черты демонстративно пугали не сочетаемым: сверхсерьезной неукротимой решительностью и беспечно жутковатым клоунским простодушием...

Босхианский шут - в истинном, слегка замшелом, образе народного мстителя.

Впрочем, то, что старик являл собою привесьма серьезного персонажа, можно судить по его глазам, - в эти мгновения, враз потерявшие, присущие им возрастные цвета побежалости.

Никаких кровяных сеток-прожилок, никакой акварельной блеклости, чрезвычайно твердые, отчетливо подсиненные, мужские глаза...

Глаза, сознающие, что принадлежат они не старику-доходяге, почти ровеснику века, а существу человеческого мужского рода, сознающего себя не кучкой водянистого дерьма (чем, в сущности, мы все являемся), - но Человеком с прописной буквы, готового драться именно за светлые идеалы человечества...

Собственно меня в эту минуту, чрезвычайно контрастный облик ветхого чекиста не особенно шокировал.

Меня повергло в изумление иное. Точнее истинно положительный мужской аксессуар, запросто расположившийся под мышкой старика, отчего довольно миниатюрная конституция его, вынужденно отклонилась, можно сказать, откинулась назад, с тем, чтобы сохранить приемлемо бравое корпусное выражение, соответствующее его внутреннему сверхсамоуверенному настрою...

Нилу Кондратьичу явно не доставало фиолетовой велюровой шляпы, чтобы его автопортрет справедливо вписался в классический багет гангстера времен великой американской депрессии тридцатых годов.

Точно подслушав мои уважительные мысли, старый боец инфернальных фронтов, вдруг, словно из воздуха, свободной левой жилисто высушенной желтой пигментарной рукой, изящно предъявил мне курортное соломенное чудо: шляпу-канотье, времен милейшего Антона Павловича Чехова, вследствие подобной временной отдаленности, приобретшей некоторую старьевщицкую антикварность...

Бесстрашный Нил Кондратьич, собрав, видимо, все остатние мускулатурные данные приспособил себе под мышку самый натуральный общевойсковой автомат Калашникова - АКС.

От "калашникова" шибало свежей нежнейшей оружейной смазкой и ухоженной синеватой сталью. Рожок своей новенькой чернотой и увесистостью притягивал к себе мой завистливо-пришибленный взор...

- Главное, Владимир, запоминай - не тушуйся, да! На такое дело позволяется не пожалеть и горсточки свинцовых карамелек!

- Ну, вы, Нил Кондратьич, и даете... С таким снаряжением запросто можно забить стрелку с любым мишкой-шалуном... вернее - шатуном! А, Нил Кондратьич, - забьем? Не схлюздим...

Я с недоумением и уже привычным внутренним брюзжанием наблюдал за собою, за своей доморощенной дешевой идиотской бравадой. Перед этим странным стариком, едва удерживающим, полностью снаряженный "калашников", я с какой-то стати, довольно плоско разыгрывал из себя крутого ироничного мужчину.

- Владимир, бросьте ваши интеллигентские штучки! Говорите здесь нормальной русской речью. Это, во-первых, да. Во-вторых - вам, Володечка, придется распрощаться с некоторыми чистоплюйскими привычками. Вам придется нажимать на гашетку, - лично! Лично приводить высшую меру наказания в исполнение. Да, Володечка! Все наши предки не чурались этого неблагородного занятия, да. Вот, пожалуйста, для вас. Не дарю, но доверяю на время "х", да. Держите, Володя, - благодарить будете потом.

Я совершенно не собирался изливаться в благодарственных эпитетах по поводу убийственного (или убойного) дара, который с некоторой механистической заторможенностью и не без трепетности принял прямо из-под пиджачной подмышки разболтавшегося старика.

Впрочем, за эту ночь, каких только дидактических диктантов не довелось услышать моим многотерпеливым ушам.

Впрочем, изрядная доля не напускной добродетели присутствовала в последнем монологе дарителя:

- Володечка, надеюсь, ты не запамятовал, как обращаться с автоматическим оружием системы товарища Калашникова. Вот эта скобочка предохранитель. Вот сюда перевод в режим одиночной стрельбы, сюда очередями, да, Володечка. А теперь можно и домой к тебе. Ты, считаешь, гаврики все еще на кухне - пельмешки твои фабричные докушивают?

Интересно, - Нил Кондратьич эдак изящно походя, переступил некую межсоседскую черту отчужденности - перешел на "ты". Хотя до последнего времени, я не припомню случая какой-либо фамильярности в наших вполне обыкновенных необязательных отношениях. Вроде как на брудершафт с чекистом выпили...

- Нил Кондратьич, вы никак в бой рветесь... Допускаю, что "гаврики" все еще доедают мои пельмени. Вполне допускаю, что кроме резиновой палки и ножа эти подонки носят при себе кое-что посущественнее... Допускаю, что придется вести огонь, так сказать, на поражение. Допускаю, что слегка потревожим некоторых жильцов, как и стены моей бедной квартиры... Знаете, а ведь совсем рядом, у Цимбалюка...

Не позволив мне закончить, Нил Кондратьич, внезапно по-гусиному протестующе зашипел, перечеркнув желтым указательным крючком свои подсиненные истончившиеся губы. Затем залихватским жестом насадил на свои легкие, отсвечивающие сиреневым дымком, волосы канотье, освободившейся, неожиданно цепкой горстью прихватил меня за полу плаща, и, перебирая пальцами, точно паук-птицелов ловко добрался до верхней пуговицы, которой не оказалось на законном месте.

Я уже подумывал, было отпрянуть от фамильярного заслуженного "птицееда", инстинктивно опасаясь целостности сонной артерии, но костяные уцепистые крючья сами остановили свой жадный бег.

- Ни слова, Владимир! Цимбалюк твой нам не нужен! Ни слова о нем!

Глаза старого чекиста в эти восклицательные мгновения налились такой девичьей неотразимой синью, что я тотчас же поперхнулся, подавившись приготовленной двусмысленной вестью о странной кончине нашего общего соседа.

- Послушайте, уважаемый Нил Кондратьич, дело в том... Знаете что! Откуда вам известно, что творилось у меня дома? Хотя, видимо для вас, заслуженного контрразведчика - это не проблема. Понимаете, эти гады...

-Владимир, - поверьте, я старый атеист, но Бога ради не считайте, что вас окружают исключительно: или дураки законченные, или идейные интеллектуалы! Отнюдь, Володечка! Все в этом мире перемешано. Сегодня он демон, завтра (а то и через минуту) - истинный святой, жертвующий своей жалкой шкуркой. И я, Володечка, и эти глупые мальчишки, которые грязно пытали тебя, - нас не стоит ни ненавидеть, ни любить и, уж тем паче уважать, Володечка. Мальчишек, следует порешить, да. Однако послушайте совета старика. Кончать щенят дома нельзя. Транспортировка трупов и прочие неудобства. Володечка, я знаю! Я вызову щенков на площадку, сюда. Вы поднимитесь выше. Я ребяткам объясню, что уходить следует через чердак. Вы - встречаете ваших добрых приятелей доброй очередью, да. Володечка, не забудьте про контрольные выстрелы в голову.

Только в конце этого абсолютно здравомыслящего монолога, я обратил внимание, что старичок вновь "выкает" моей заторможенной персоне.

Я с некоторой сонной одурью наблюдал за выразительными мимическими мышцами дряблого тонкого лика господина (а когда-то товарища) Бочажникова, с неловкой грацией прижимал к груди автомат, точно юная новоиспеченная мамаша нежданного подкинутого младенца, и не знал чем же закончить этот сугубо интеллигентский пополуночный диспут.

- Нил Кондратьич, а может мне вообще не возвращаться домой. Сегодня, по крайней мере, а? Убивать этих подонков... Брать такой грех на душу... Ради чего, спрашивается? Нил Кондратьич, вы сами-то соображаете, что предлагаете? Вы меня, товарищ Бочажников с кем-то путаете. Вот и Василия Цимбалюка...

Медленно выговаривая фамилию куда-то исчезнувшего соседа, я с запоздалой заторможенностью сообразил, что ее упоминание минуту назад буквально всполошило моего ветхого чекиста, чрезвычайно убежденного в своем праве карать (преступивших некие нормы сожительства) человеческих существ, которые по существу изначально - двуликие Янусы... Я очень поздно спохватился.

Я никак не мог предположить, что в теле низкорослого хлипкого чекиста может до поры до времени искусно дремать психопатная бешеная мощь потревоженного мишки-шатуна...

Пола плаща, за которую по-детски цепко цеплялся сумасшедший сосед, отвалилась от основной части с таким ужасающе раздирающим (мои уши) треском и легкостью, точно я был облачен не в прорезиненную (хотя и поношенную) макинтошную ткань, а в натуральную допотопную промокашку, а если быть точнее (по сравнительному звуку) - в копировальную бумагу...

Вследствие феерического (а возможно профессионального, многажды примененного) рывка, мое новоприобретенное незаконное дите - АКС выскочило из моих дилетантских негреющих объятий и со всего маху угодило одной ножкой - полновесным рожком - прямиком в безукоризненно срезанный лакированный нос правой штиблеты товарища чекиста...

И я полагаю (хотя нижеприведенное признание прилично умаляет мою мужскую еще не очень выболевшую натуру, но факт остается фактом - я спасовал по всем статьям перед преображенным духом дедули), не случись этого непредусмотренного (нештатного) обрушивания стальной "штуковины" на ходовую часть заслуженного пенсионера, быть бы мне (и наверняка не десятой, а возможно и не последней) жертвой, покалеченной, контуженной, исцарапанной, - короче, донельзя ущербной, униженной и физически и морально, если бы вообще остался натурально живой.

В синих воронках глаз Нила Кондратьича отчетливо промелькнула вечно белозубая мадам с косою...

7. Искусительница

Отскочив от подвывающего на одной выразительно дискантной ноте соседа, скрючившегося прямо на пороге, с задранной отбитой ногою, которую он жалобливо баюкал, я обратил внимание на чрезмерную легкость раскроенного плаща.

Объяснение странной облегченности одежды отыскалось можно сказать само собой, после того как я вознамерился подобрать оторванную полу, которая сразу же дернула мою руку вниз, точно ткань за время пребывания на холодных плитках площадки успела приморозиться к ним.

Отделенную полу оттягивал мешковатый внутренний карман, отягощенный подзабытым револьвером системы "наган".

Не прекращая укоризненно уговаривать контуженные лакированные пальцы, Нил Кондратьич подтянул к себе сиротливо пристывший "калашников", затащил его в два приема на свои тощие канифасовые бедра, окончательно догадавшись, что вонючий тип, который маячит вблизи, оторопело, комкая оторванную гнилую тряпку, не достоин столь грозного стрелкового вооружения.

- Молодой человек... э-эх мои пальчики-засранчики... э-эх, разве ж можно так! Я к нему со всей ответственностью, - а он! Э-эх...

Я несколько секунд медлил, затем с подобающе умилительным выражением, тотчас же напрочь стершим проклюнувшуюся декоративную участливость, выудил на свет божий свое коронное барабанное приобретение.

Дебильная маска обиженного персонажа, гордо демонстрирующего тайную игрушку, которой запросто можно отправить на тот свет любого, который не одобрит этой невинной забавы...

- Вот, Нил Кондратьич, можете убедиться! Вполне боеспособное изделие. Заряженное, как видите. Может очень сильно повредить. Но я не убийца... Поймите, наконец!

-Владимир, я понял, что я, дурень, ошибся, да! Ты извини, но я старый осел, - я ошибся! Тебе, дружок, не нужна профессиональная помощь. Э-эх, пальчишки, матюшки мои... Тебя, Володька, нужно бросить в пруд жизни, да. Как кутенка! Выплывешь, - значит, хочешь жить. Значит, ты - мужчина! Да-а... Авось не треснули курьи лапки! А нахлебаешься, и отдыхать-подыхать на донышко, водочное или еще какое, - стало быть, форменный слабак, да. Слабоватеньких, дружок, природа морит за милую душу. Да-а, как дуст всякую тварь вшивую. Да, Володька! Дай-ка руку, дружок! Совсем Нил одряхлел. И бабцу не способен ублажить, и боль сносить по-нашему, по-чекистски... Э-хе-хе!

Покрутив в руках припыленный обрывок плаща, с понятным сожалением отбросил отслуживший кусок в сторону мусоропровода.

Проводив взглядом его разлапистое бесшумное неточное (недолетное) приземление, с прерывистым детсадовским вздохом обозрел свое личное оружие, - резкое недавнее безуведомительное падение совершенно не отразилось на целостности его материальной части.

Опустив "наган" в оставшийся левый карман плаща, отяжеленным стариковским пехом двинулся выручать поверженного философствующего чекиста.

Подхватив понуро притихшего Нила Кондратьича под мышки, не испрашивая никаких его профессиональных советов, поволок тщедушнее тело внутрь квартиры.

Грозный "калашников", покряхтывающий хозяин двухсекционного жилища, надежно заклещил на увядших остроперых лацканах своими пигментными склеротическими кулачками, - их истончившийся ветхо-глянцевый кожный покров выгодно оттенял ладную знобко-вороненую боевую сталь.

Только опустившись (с моей наянливой помощью) в изрядно просиженное кресло, обитое протершейся лопнувшей черной кожей, контуженый собственник, вновь доверительно косясь своими (вновь знакомыми и привычными для меня) лазорево-замутнеными зрачками, ласково оглаживая еще неподержанный изящно-ребристый магазин-рожок, минуту назад слепо брякнувшийся на его ветхие ножные костяшки, предложил откушать с ним и его гостьей чаю.

- Володька, ты теперь волен, пить чай с кем душа просит, да! Сердце, дружок, оно все равно свое потребует. И нервам передых надобен. И организму, опять же. И гостья-милка к случаю, как она тут и есть. А ребятишки от нас никуда не денутся. Да, Володька. Ежели не дотерпят ушмыгнут, - все равно назад пригонят. Потому что теперь ты для них вроде дармового медка. А шальным навозным мухам дармовая пища всегда сладостна, да. Ну, как, Володечка, отогреем сердчишко твое обиженное?

Я, наконец, оторвался от тупого созерцания блеклых очей подраненного чекиста, - тревожно заозирался, отыскивая "гостью-милку", о которой, по мнению моего простодушного радушного хозяина давно томится моя душа и прочая мужская физиология.

Никаких признаков коварного женского пола я не обнаружил. Хотя, надо признаться, некая загадочная эфирная волна, настоянная на чужеземной парфюмерии, накатывала из полуприкрытой двери каморки, подразумевающей спальню.

- Нил Кондратьич, голубчик, вы в своем уме!? При таком параде - за чайный стол... Если я не ослышался - где-то здесь среди нас особа нежного пола, - верно, я понял вас?

-Шурка, а ну хватит притворяться спящей царевной! Ишь моду взяла жеманиться! У нас дорогой гость, - будь добра, удовлетвори моего старинного дружка. Не куксись, да! Шурчик, кому говорю!

- Нил Кондратьич, мне бы ванную - минут на пять!! От меня такой о з о н... И вообще! - панически запахиваясь в остатки плаща с давно подзабытой нервной дрожью запротестовал я, трусливо отступая в прихожую.

Но старик-хозяин с железной чекистской хладнокровностью, еще пуще возопил в сторону притаившейся спальни:

- Эй, негодница, а ну-ка проводи дорогого моего дружка в ванные апартаменты! И оммой его, где следует. Сама ведь будешь пользоваться, да. Будет тебе в шпионку играть! Явка твоя раскрыта, - вон и Володька ждет. А что ты хочешь, - обоссали дружка, чтоб волю сломить. Известное средство, да, против стойкости. Почему и вонючий, да!

Затейливо (по кривой) пятясь в прихожую, я с нервным сатирическим смешком сверлил бархатную недвижимую щель притаившейся спальной каморы...

И пятился благополучно и дальше, когда бы ни уперся глупой спиной и голой ногой в нечто теплое, одушевленное, монолитное... Я весь внутренне передернулся, - видимо, старик, прав: нервы к концу ночи начали отказывать. Хотя по-настоящему ужасаться вроде бы не пристало молодцу, - вроде бы успел кое-что пережить, перечувствовать в эти пополуночные веселые мгновения...

Поворачиваясь вослед законно любопытствующей голове, с туповатой медлительностью гиппопотама соображал: что же за ловушка перекрыла мне путь к отступлению, - и, самым натуральным бараном, уперся бровями в самое натуральное подгрудье... Надушенное иноземным цивилизованным запахом, женственное, упружистое, нездвигаемое, уходящее в поднебесье потолка прихожей...

Каким-то совершенно чудесным мановением за моей спиной абсолютно бесшумно изваялась женская двухметровая (а возможно и больше!) конструкция... Ожившая античная Галатея!

-Позвольте, сударыня... Мне бы туда, в ванную... Извините, что наступил на вашу ножку, - полились из меня, минуя мою волю и разум, какие-то пошлые речи.

- Дедуль, слышь - первый раз вижу чудика, который принял меня за пустое место! Лепечет, что отдавил мне что-то! Вот чудик! А воняет, точно писсуар на нашей базе! И где ты, дедульчик, таких засранцев откапываешь?

Голос, который снисходительно ронял уничижительные характеристики по поводу моей сконфуженной персоны, более бы соответствовал девице несколько иной конституции.

А точнее - совершенно противоположной, подразумевающей (на слух, будящий штампы) миниатюрное эфемерное создание природы, а не этот фундаментальный постамент, на котором вольно расположился обширный ширококостный каркас, незамысловато обложенный плотной медно-загорелой грудой мышц, сглаженных тугим подкожным салом.

Контраст фигурального сложения и звуки, которые рождались (чрезвычайно нежные, хрупкие, беззащитные) из мясистой губной щели, создавал незабываемое фантасмагорическое видение роботизированного существа, пола - неопределенного, мифологического, виртуального...

Монументальное зефирное видение, втиснутое в трикотажную алую майку и обтяжные шорты однако, откликалось на грубовато-фамильярное обращение: "Шурка!"

- Шурка, етишо мать, это еще ты зачем там?! Подслушивала, негодная, наши мужские секреты! Кто позволил тебе, Шурка, своевольничать? Человека облили чужой ссакой, - мучили, значит! А она тут тебе познания о мужицких писсуарах, остроумка, етишо мать! Проводи человека в ванную, - оммой, как ты умеешь!

Почти с настоящей серьезностью разорялся гостеприимный, нервически двигающийся в кресле, подбитый хозяин, опираясь на могуче-изящное тело "калашникова", уложенное на оба продавленных подлокотника.

Я только собирался возблагодарить чересчур радушного повелителя этого корпусного создания, полагая как-нибудь перевести на юмористический лад некоторые забористые места его заботливой речи, как почувствовал, что мой левый локоть вместе с рукой, впрочем, и весь остальной достаточно потрясенный (всеми перипетиями этой чудной ночи) организм оказался в натурально железных захватах некоего механизма...

Переведя спертый дух, я сообразил, что меня по каким-то соображениям пока оставили в живых "главных свидетелях" - или еще для какой федеральной надобности, - и окончательно очухался в ванной комнате. То есть, непосредственно в пустой холодящей желтоватой чугунной емкости.

Самое драматическое, что я пропустил и этот переместительный пространственный маневр, и то, как меня разоблачили от нестерпимо благоухающих трусов и освободили от провонявшего чужой псиной подержанного разодранного моционного смокинга...

Не обнаружив поблизости какое-либо подобие фигового листка, я не посчитал нужным - а впрочем и приличным в данной недвусмысленно банной ситуации, - интеллигентно хоронить в ладонях собственное кустистое мужское естество.

Зато, буквально впритык - у носа, с юношески призабытым сердечным трепетом, обнаружил впечатляющий кратер пупка той самой гулливерских объемов девицы-Шурочки, в первозданном ослепительно шоколадном неглиже...

- Ну что, засранец, будем "оммывать" тебя, как я умею? Не забоисся? - откуда-то с поднебесных антресольных высот зажурчала участливая речь голой атлетки-грубиянки.

С профессиональной искусствоведческой медлительностью, мой жадничающий взгляд, отвоевывая пядь за пядью живое дышащее пространство могущественной девичьей гладкой плоти, закарабкался вверх, полагая со всей тщательностью обследовать, сей медно-золотистый утес...

Мои научные изыскательские надежды не оправдались. Там, под облаками, вместо вожделенно возлежащих классически-ренессанских чаш-персей торчали тугие конические грушки-груди, украшенные лиловыми маслинами сосков.

- Ну, налюбовался, натешился? Ладно, поворачивайся своим обоссаным тылом, будем мыться. Там поручень для полотенца, вот и цепляйся за него обеими ручками. Ну, чего зря лупишься? - с деловито-начальственной фамильярной нотой пролились нежные девичьи звуки.

Пытаясь подчиниться суровато добродушной команде девицы, я нехотя заскользил с аккуратных геометрических вершин невозмутимого утеса. Благополучно миновав знакомый золотящийся кратер пупка, машинально застрял у порога в известную расщелину-пещеру, известную с библейских времен, известную благодаря прельстительным советам змея-искусителя...

Тщательно прибранный (до синюшной лобковой полированности) мясисто-выпуклый арочный вход, с пошлой зазывностью манил вовнутрь, суля экскурсанту незабываемое путешествие по неизведанным загадочным лабиринтам девичьего лона гулливерки.

Странно, но сердце мое (вначале процедуры лицезрения обнаженной натуры щербетно занывшее) не стучало громче обычного.

Тот же тренированный ритм вежливо восхищенного знатока-ценителя, привыкшего к подобным (ошеломительным для рядового зрителя) вернисажам, путешествиям и прочим мило-занятным времяпрепровождениям.

И мне было чрезвычайно конфузливо за свое созерцательное ровно колотящееся сердце.

Неужели эти пошлые ночные приключения так злонамеренно подействовали на мои нервы...

Неужели возраст дает о себе знать? Сигнализирует, так сказать...

Такая сдобная беззащитная плотская девочка-утес! - а Я?!

Почему внутри сволочная вялость и педагогическое бессильное любопытство?

- Ну, засранец, чего новенького разглядел? Давно бабу не видел, что ли голяком? Успокойся! Все то же. Никаких секретных штучек. Все вы знаю, - на одну колодку! Главное, чтоб пирожок бабский под рукой, снисходительно ворчливо журчала девочка-Шурочка.

Не уводя бессмысленно завороженных глаз от подступов к "несекретному бабскому" объекту, я, не прокашлявшись, отозвался хриповатым, точно перестуженным голосом:

- Саша, а вы ведь совсем еще ребенок! Зачем вы так со мной? Я же все-таки взрослый мужчина... Я же... тоже...

- Ой, да молчал бы ты - жекольщик обидчивый! Взрослый он! Я, знаешь, видала всяких мужичков. А вот обоссаных чужой мочой и поэтому очень гордых, - знаешь, первый раз повезло! Ладно, засранец, помою так и быть. Мне деда не указ! Вот... А потом погляжу на твое поведение. Взрослое. Может и допущу. До себя. На часок. Ежели не опоздаешь... А пока душик примем, массажик сделаем.

Во время этого убедительного дидактического монолога, я, наконец, интеллигентно прокашлялся, прочистил голосовые связки, одновременно чувствуя, что меня понемногу отпускает какой-то едва ли не юношеский ступор пришибленности. Отчего и позволил себе хиловато поюморить:

- У вас, милая Саша, прямо вокзал. Все по расписанию. Так сказать, блюдя график, - не удержался я от мелкого сарказма.

И вдруг с какой-то стати, моим безвольно висящим рукам возжелалось эмпирического тактильного контакта. Так сказать, проверенным опытным методом определить наличие...

И добровольно уходя от пошлого искуса, поворотился своим бледным и бедным (едва подло не униженным) целомудренным гузном к добровольной банщице-массажистке, добровольно подчиняясь странной совершенно незнакомой незлобной девичье-гулливерской власти...

С Е Г М Е Н Т - II

1. Приметы зверька

Чудовищно пряные surprises, прошлогодней мерзкой осенней пополуночи, в которые я подлым образом оказался вовлечен, точнее сказать, предстал в них полноправным главнодействующим персонажем...

Персонажем от воли и желания, которого вдруг стали фатально зависимы множество второстепенных, побочных, эпизодических действующих лиц странной метафизической пьесы, с привесьма запутанной фабулой и мило-жутковатым сюжетом, позаимствованным из личной моей жизни. Жизни обыкновенного столичного обывателя, в силу неких неизъяснимых обстоятельств, обретшей высший мистический смысл, и, обнаружившей в своем рутинном безоблачном прозябании такую массу вельзевуловых очарований, такую бездну дьявольских откровений и прельщений, - в которых, впрочем, благополучно обретаюсь и поныне...

Обретаюсь в качестве, - не то закланной ритуальной sacrifices, не то палача, осознавшего в какой-то миг - миг приведения окончательного приговора, - что сие ремесло дано мне в наказание за будущие престрашные не прощаемые прегрешения перед людьми и Создателем...

Та чудовищно чудесная прошлогодняя ночь, в сущности, так и застряла во мне до теперешнего дня. Благозвучного благодушно-солнечного осеннего дня. Обыкновенного столичного дня, которому остались считанные недели до ужасно любопытной (для истинного христианина) феноменальной мистической даты - 2000-й год от Рождества Христова...

Жутковатые бесконечные часы той н о ч и протянули свои склизко-липучие нескончаемые бестелесные щупальца именно в этот час, в котором нынче я так легкомысленно и бесцеремонно расположился, подразумевая использовать эту довольно мизерную временную передышку для собственного холостяцкого немудреного удовольствия: предаться обоюдоскороспелому флирту-блуду на собственной законной квартирной территории, которую мне, благодаря чуду, в лице представителя некой таинственной и не менее воинственной всемогущей организации, удалось сохранить, уберечь, но опять же взамен за будущие мои услуги в качестве или виде...

Но об этом чуть позже и, разумеется, с подробностями, от которых вполне возможно у некоторых добропорядочно внимающих приключится некоторое психическое недомогание, связанное с частичной (эпизодической) потерей сна, аппетита в связи с приобретением какой-нибудь очередной пошлой фобии...

Безусловно, подобных слабоватых духом я бы попросил далее не беспокоиться и порекомендовал переключиться на более отвечающее им времяпрепровождение: вязание крючком, лицезрение футбольных и хоккейных баталий, чае- и водкопитие, милое домашнее лото, преферанс, бридж., подкидной дурак, и непременное штудирование добрых мистерий Эдгара По, маркиза де Сада, Конан Дойля, мистеров Кунца и Кинга, - впрочем, и приевшаяся жвачка видеоужастиков сгодится...

Итак, та давнишняя милая н о ч ь вновь напомнила о своем существовании.

Причем, напомнила не в часы, отведенные для мирных обывательских сновидений, а в самый разгар обеденного перерыва, прерваться на который законным образом пришлось не мне, а моему чародейственному визави, вполне стандартной внешности и наружности служащей конторы по найму супердив, у которых работа - есть тяжелая трудовая повинность, в качестве фланирующей вешалки на всякого рода VIP-престижных возвышенностях, помостах, подиумах.

Вешалке, похоже, только вчера стукнуло шестнадцать. То есть, по возрасту, эта грациозно-угловатая девица запросто могла быть вписана в мой все еще советский паспорт, в графу: дети.

Однако, это гибкое, увертливое, еще пахнущее (разумеется, гипотетически, в моем взрослом воображении) подростковой прелью подмышек, создание в эти скоротечные обеденные минуты изо всех своих сил толкала меня на модно-активные плотские проступки, нимало не помышляя о моем квазиродительском реноме.

Каким же манером меня совращали?

Если быть пунктуальным, то "предлагалась" эта нимфетка безо всяких вуалированных так называемых "взрослых" уведомляющих знаков внимания.

Милая вешалка, так и не удосужившись обозначить вслух свое имя, прозвище или хотя бы псевдоним, действовала по моему старорежимному разумению заслуженного ловеласа, в пределах антиразумных манер.

То есть, до такой степени топорно и чудаковато...

Чем, впрочем, чрезвычайно живописно, напоминала перезастоявшегося лопуха-новобранца, впервые получившего долгожданную увольнительную и оттого возомнившего себя ухарем - при всем глянцевитом параде, тошнотворно пахнущим кирзою, ваксой, дешевым одеколоном, сверкающим, взятыми напрокат, гвардейскими значками, пуговицами, пряжкой и собственным надраенным белозубым дерзко-щенячьим оскалом...

В приставшей прямо на улице, прямо посреди пешеходного подземного перехода, вызывающе броско "прикинутой" малолетке присутствовали все вышеперечисленные щенячьи причуды-причиндалы, - впрочем, в аллегорическом переносном смысле.

Ее бесшабашная запанибратская настойчивость и напористость поначалу (в первые мгновения), следует признаться, даже несколько ошарашили. Привели в давно призабытое "мальчишеское" смятение, которое я по мере своих худородно актерских данных попытался закамуфлировать под эдакие снисходительные мало поощрительные междометия и оборонительные трусоватые подглядывания за резвящимся ребенком самого нежного и чудного пола.

И опомнился молодец-дядя, когда почувствовал, что его локтем, спрятанным в черную лайковую кожу "косухи" как бы, ненароком, но при этом с фамильярной надежностью завладела цепкая малолетняя лапка, профессионально усаженная воронеными пиками ногтей.

Завладела, как бы для невинной страховочной цели: в пешеходном туннеле не все осветительные плафоны были задействованы.

На выходе из полутемного неглубокого подземелья, уже находясь, на виду у простодушно пышущих ясно-прохладных солнечных лучей, мой расслабленный взрослый локоть, нежданно оказавшийся в нахальном девчоночном серебристо-черном плащевом запоре-кренделе, никоим образом не собирались размыкать.

Не решившись сразу вежливо отшить нахаленку-девочку, я позволил проклюнуться и утвердиться обыкновенному мужскому любопытству. Тем более что...

В общем, до сего дня, что-либо подобное со мною... Когда мою сорокалетнюю особу вот так нагло, посреди бела дня, на виду у мало любознательных прохожих подцепила некая-то прелестная, годящаяся мне в дочки, пигалица...

В общем, спрятав на "пока" известное осторожничание и мужественное недоумение, я стал выдавать вслух не пресные здравомыслящие: "ну-ну", "ишь ты!", "ага", - но и более сложные словосочетания, типа: "а вы уверены?", "что вы говорите!", "вам можно верить?", "стало быть, нам по пути."

На последнее мое несколько двусмысленное протяженное предложение, с присутствием утвердительной интонации я получил тотчас же исчерпывающий недвусмысленный ответ, как раз в стиле этой уличной нахалки-лолитки:

- Дружочек, я тебя прибарыжила. И ты теперь мой! Проникнись информацией и перетери ее мозгами. Ты реальный кекс. Я за тобой давно сыскаря кинула. Не парься, не потей зря. Я тебя буду любить долго. Целых две ночи! А захочу и - год! Я все могу, дружочек.

Эта бесконечно бесхитростная и одновременно куражливая девчоночноя речуга вновь слегка пригнула мою много претерпевшую за последний год свободную (освободившуюся!) холостяцкую выю, - а нужно ли тебе, дядя Володя, это шаловливое приключение на задницу?

Приклеившаяся девица, абсолютно по-приятельски дернула мой задумчивый локоть вниз к себе, хотя ростом ее Бог не обидел. Еще пару сантиметров и пришлось бы мне задирать голову на это бесцеремонное создание с аспидно-черной, прореженной платиновыми метелками, челочкой. Мой огрузневший локоть еще раз по-свойски встряхнули, отвлекая от излишней рефлексии...

- Простите за назойливость... Вы, девушка, приставлены кем-то? Вам дано указание проследить, чем я...

- Ты что, кекс! Ты за легавую меня держишь? Ты дурачок, я для собственного удовольствия клею тебя. Такой большой - и такой дундучок! Даю палец на кон - с такой телкой, как я - не спаривался! Нет, ты не смотри! Конечно, когда жил в моих летах имел молоденьких. Кто спорит! А сейчас - я знаю, только тащишься и дрючишь в мыслях. Я выиграла, ведь по честному!

- Знаешь, - с не напускной строгостью покосился я на свою говорливую спутницу. - Знаешь, возможно я чересчур старый и немодный, но... Понимаешь, это твое...

- Ладно! Рожай, рожай, дружочек. А вообще - не порть впечатление от нашей первой свиданки. И так занудства хватает на свете. Я говорю вслух самую дурную правду. Я так устроена от рождения. Меня мои предки стали бояться и уважать с трехлетнего горшка. Я им сразу дала понять - меня лучше не трогать и не воспитывать. Все вокруг все врут и одно мочальное притворство.

- Считаешь, именно все лгут, как мочалки? Странно... - попытался я неуклюже реабилитироваться, подлаживаясь к широкому свободному, совершенно не дамскому шагу-пеху девицы.

- Мочалками, к твоему сведению, кличут телок и вообще всех пилок. Я сказала - мочальные придурки все задышали, загадили. У них прокисшая моча в мозгах хлюпает. Не выливается вся из писок. Застревает в мозгах, разжижает там все. И ходят всю жизнь с мозгами прокисшими, вонючими. И рожают уже вонючих. И ты, дружочек, тоже из этих мочальных мэнов. У меня полтора часа свободы. Предложи даме досуг. Только, чур, без спаривания! На мне рабочий макияж, и вообще мы еще малознакомы.

- Прости за неученность, а почему ты говоришь?.. Ну, этот специфический эпитет, скорее для животных, а? Спаривание...

- Дружочек, все остальные словечки врут про это дело. Трахаться! ерундовское книжное словечко. Вот послушай - потрахаться - это значит, чтоб в темпе, чтоб скорость. И вообще одна торопежка и никакого человеческого чувства. Как между песиками. А - спаривание - это как раз по мне. Насадилась - и, балдеешь! Чуть-чуть подвигаешь, отпустишь. Неторопливо, с растановочкой обратно впустишь. Знаешь как клева! Вот сам попробуй, чтоб без долбешки-торопежки. Неужели не пробовал?

Не поворачивая к любительнице неспешного соития головы, даже напротив, слегка стушевавшись от вкось брошенного взгляда, обогнавшей и на миг обернувшейся молодящейся мадам пенсионного призыва, я все же не стал излишне тянуть с ответом:

- Почему же! Всякое, знаешь, доводилось. Честно сказать, таких вот уличных филолого-эротических монологов не доводилось слушать. Неужели вы новейшее поколение Джульет - такие, что ли... Откровенничать с прохожим, знаешь...

- Кекс, ты реальный мужик. Успокойся. Но любишь прикинуться беспонтовым челом. А по правде, я не люблю свое лошарное племя. Мне его сразу и жалко, и сразу блевать от него хочется. Я еще удивляюсь, как вы мужики возитесь с нами. Жадные, врут на каждом шагу, завистливые, всегда готовенькие трахнуться, а сами ждут за свое удовольствие денег, подарков, услуг. Знаешь, если про нас, про пилок прогнать все, что я знаю про нас - у тебя банан навечно завянет. Понял?

- Благодарствуем, конечно, за заботу, так сказать. Учтем на будущее. Что-то ты намекала о досуге... Полтора часа, говоришь... А что можно успеть за это мизерное время? С траханьем - пардон! - вопрос относительно спаривания на повестке дня не стоит... Стало быть ведем тебя в ближайшее кафе, бистро, "макдональс"...

- Дружочек, а скажи по честному - у тебя стоит на меня? Только, не лепи горбатого, а по честному!

- Честное набоковское - маячит, так скажем. Но сейчас, блюдя благовоспитанность, - лежит. Тебя устраивает мой ответ? - блюдя интеллигентность, ответствовал я, прислушиваясь к некоторым областям организма.

- Жрать хочу, аж жуть! Но нельзя - с л у ж б а. Чашку кофе и пару шариков мороженного - разрешается. Только, отсусоливаю бабло, я! Я знаю здесь недалеко классный малюсенький трактир. Я тебя сняла, я тебя - и веду. И давай не упирайся. Время - мани. У меня - бабло. У тебя не знаю. По видухе - за академика можешь косить. На санитара морга - не потянешь. Нынешние крутые, шагреневые "косушки" не напяливают. Пальтишки кашемировые, машинки штатовские. А может и ты на "колесах" жигулевских, жеванных, родных?

- Это ты обстоятельно заметила. "Меркуриями", "фордами" и тем паче внедорожниками-тягачами уличный господин не обременен. Потому как - суета и морока. Обременен - разведенной женой и сыном школяром решающего последнего класса. Есть и непыльная работа. Прокормляет пока. Так что ничего "клевого" вам мадемуазель не светит. Правда, ready, так сказать, согреть. Обыкновенным мужицким соучастием, и прочим сопутствующим, так сказать.

Насчет "прочего сопутствующего", разумеется, я несколько погорячился, но смазливая лолитка, настроившись на деловой шаг, можно сказать, пропустила мимо ушей (открытых, аккуратно прижатых, украшенных парой разнокалиберных серебряных колечек) мою не нарочно (или все-таки нарочно?) оброненную информацию.

Мы шагали нога в ногу дружным спаянным (слава Богу, пока еще не спаренным) тандемом в направлении некоего "классного" трактира, в котором мы, ежели верить моей спутнице - "классно поторчим".

Кстати, ежели совсем, по честному, меня эта нагло навязавшее свое присутствие правдолюбка-любительница - любительница вещать всяческие двусмысленности, почти не заинтересовала. Даже как женщина эта разухабисто рассуждающая нимфетка меня мало раззадорила.

Я никогда не относил себя к любителям юношеской свежатенки. Хотя подобные заморочки нынче чрезвычайно популярны - и не обязательно у новоявленных буржуинов.

Доброжелательно расположившись за отдельным столиком пищеблока типа "трактир", заказав пару "капучино" с мороженными фирменными шариками, утыканными мелко колотыми орешками-ассорти, я наконец-то по-настоящему позволил своим умудренным сорокалетним глазам вдоволь обозреть живой выпукло наштукатуренный лик приставшей малолетки-незнакомки.

Девчоночная свежая физиономия (как бы ее не макияжили) странно контрастировала с манерно-вульгарными монологами вдруг примолкшей владелицы, и вроде как утерявшей интерес к моей взрослой созерцательной мордуленции, все еще хранящей снисходительное выражение, припрятываемое в легком прижмуре век, в примороженных углах губ, изредка прикладывающихся к остывающим краям чашки.

Свою порцию мороженного я вежливо игнорировал, полагая отдать ее "главной" заказчице, примолкшей и рассеянно вперившейся куда-то в сторону пустующего бара-буфета.

Меня сия неожиданная молчаливая пауза совершенно не тяготила. Девочке вздумалось поиграть в самостоятельную крутую "телку-пилку". Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы... Любопытно, а родители сей дивы, кто они, кем трудятся в этой жизни?

- Дружочек, я знаю, чем заняты твои извилинки, - безо всякого предупреждения прервала уютную паузу девчонка, простодушно морща свой не загаженный думами высокий интеллигентный лоб, который даже бесшабашной начесанной черно-платиновой челке не удалось замаскировать.

- Прелестное дитя одарено ясновидением? - меланхолично заметил я, изобразив углом рта и щекою материалистический скепсис.

- Да на твой мордашке, дорогушка (браво, девочка, новый свежий эпитет!), все твои скучные родительские заботы приколоты. Ты весь сразу на ладошке. И хочется, и колется...А кто-то не велит. Я понимаю тебя, дорогушка, ты не прочь спариться. Но! Но тянешь себя за хвост назад. Ты не ссыкун, я знаю. Ты нормально осторожный. Почему не снимаешь и путанье. Хотя бабки позволяют. Сам портишь себе прожиточную норму. Почему тебя - я сама и склеила. Ты не как все. Ты иной. Тебе не идет, знаешь что?

- Не знаю, проконсультируй...

- Консультации нынче, дядя, бабок стоят. Запомни!

- Готов по таксе, так сказать...

- Ух, и долдончик ты, даже шутить по путевому разучился! Ничего, со мной поводишься, - научишься в раслабон входить. Зачем тебе знать про свои бяки. Какой ты есть - такой и нравишься.

- Да уж, с кем поведешься... Послушай, я тебе так и не представился. Значит так: можно звать дядя Володя, а можно...

- Все приехали! Кончай базар, нашелся мне родственничек! Еще мне не хватало извращенцев! Следи за слоганом, дорогушка. Если я влипла в тебя, это не значит можно крошить батон, - с какой-то стати всерьез запричитала симпотюля-приставуля.

- Ты чего, милая? Кто тебя укусил? Вот еще - милые семейные сцены...Знаешь, подобные перепады настроения характерны для наркоманов...

- Вот опять хамишь девочке. Смешной! Для нормально колонутой, ну которые ширяются, - нужен ты больно. Совсем, что ли разучился сечь женскую психо? Совсем засиделся в девках. Дерьмом тепленьким обложился. Мечтаешь, вырастет огурец, да! Эх ты! А я дура - размечталась.

- Позвольте вам, милая девушка, заметить: слушать ваши милые девчоночные речи - слишком долго - скучное занятие. Давайте прекратим эту пьесу и, довольные сами собой, разбежимся, как в море корабли, - попытался смягчить я последним крылатым выражением суровость собственного монолога.

- А-а, вот и попался! Сразу заговорил своим голосом. А то ишь - дядя Володя он! Я тебя Вовиком буду звать. Нет, не буду. Вовик - как кликуха, как Бобик! А ты совсем не песик. Ты - хозяин пса! Потому что ты - ты, что-то такое знаешь, что никакой легавой псине ни в жизнь не догадаться.

Еще хорошенько не вникнув в (якобы) бесхитростный смысл девчоночных иносказаний, я обнаружил внутри себя - где-то в районе солнечного сплетения, - обнаружил ледяное премерзкое крошево. Эта девочка-всезнайка, невзначай (так хотелось мне думать), эдак походя, тронула во мне нечто такое, к чему я сам запрещал себе прикасаться.

З н а н и е, которое хоронилось во мне, в моей сущности, в моих "мочальных" мозгах - о н о, сидящее во мне, будучи сейчас как бы в коконе, напрочь скрытое ото всех любопытствующих равнодушных или безжалостных (что, в сущности, все равно), - з н а н и е представляло собой гибельную ловушку для "непосвященных". Одновременно же несло моему Я - вследствие моей беспечности, разгильдяйства и обыкновенного мальчишеского бахвальства, непременно жесточайшие прижизненные муки, которые неизвестно когда бы имели финал избавления от непосильного ярма жизни.

Боже мой, откуда взялась эта наглая бульварная пигалица?!. Кто же она такая... Кто она? Кто ее послал? Неужели приклеилась просто так, из одного глупого любопытства малолетки-развращенки?..

Да-а, дядя Володя, а нимфеточка-то с грязным секретом... Как она умеючи распустила-разметала липкие паутинки. Паучиха-лолитка... Как профессионально "склеила" взрослого балбеса! Ай да блядешечка!

Маленькая ничтожная рабыня, посланная ее законным рабовладельцем...

И ведь когда еще обмолвился о "знании" - микроскопически поделился с чудным и чудесным человечком, чудом сохранившим искреннею бесхитростную душу - Цимбалюком, который до сих пор так и не обнаружил себя...Никаких признаков присутствия моего давнишнего, старозакаленного приятеля... И дверь до сих пор опечатана...

- Влад, а ты чего такой нездешний? Припух, понимаешь, в одиночку. В таинственность играешь, да? Может ты вовсе другой, а я дурочка, навыдумывала невесть чего. Ну-ка, не отворачивайся, а смотри прямо и твердо. Как ведут себя примерные мальчики? Фи-и, и глаза стали не те. Чужие-причужие, как у моей бывшей классной. Ладно, дружочек, замнем. Не тужи на жизнь! Я скоро тебя отпущу. И побежишь по своим суперменским делам. Или у тебя - делишки? Нет, Владо, ты не лимонный миллионер. У тебя настоящие мужские дела. Я угадала?

- Да, девочка, угадала. В свободное от основной работы время подрабатываю. Тружусь наемным убийцей. Нас в прессе окрестили красивым нерусским словом - к и л л е р. И шагал я на рекогносцировку местности. Визуально изучить, так сказать, подходы. И, разумеется, пути отхода. Да вот ты малость помешала. Случайно... Маленькая нештатная ситуация, из которой я обязан выйти, как всегда с минимальными потерями.

- Во, врун-то! Загибаешь классно. Ты, наверное, книжки про киллеров сочиняешь. Вот, отдай эту бумажку трактирному лакею. И сдачу оставь лакею. Ладно, ладненько, а то я материться захочу. Понял! Кончай вынимать мозги! Ты мне немножко надоел. Своим правильным родительским сопением. Своим задрочем совсем детским. Тоже мне - наемник-бык на палочке! Разве маленьким девочкам можно врать? Спорим, что расколю тебя? И скажу кто ты по жизни, а? Испугался!

- А ты, оказывается, и спорщица, голубонька! Все-таки назови, как звать величать тебя. Только не лги старшему по возрасту и стажу, так сказать... вранья.

- Вот прилепился! Господи, ну зови Настенной или Настюхой. Не нравится мне мое имечко. Как из сказки. А я девочка из жизни, с самого донышка ее. Какая я к черту - Настенька! Во, - и лакей наш на горизонте. Сунь сам ему. Я пойду отолью. И не вздумай сделать ноги. Веревочками потом не привяжешь. Я "динамистов" убиваю на месте. Понял, дружбанчик!

И не дожидаясь от меня вразумительных возражений, деловито упорхнула в сторону трактирного сортира. Лишь полы распахнутого аля летучая мышь плаща, точно расправленные серебристо-ночные крылья экзотической летуньи, шумно прошуршали в шаге.

Странное все-таки дите свалилось на мою шею...

Все! Следует на этом мило фривольном пункте поставить жирную твердую точку.

Небрежно подошедшему официанту, обряженному под русского самодержавного полового, вручил Настину ценную бумажку, на которой изящно расположилась колесница о четырех античных лошадях (на знаменитую Гоголевскую русскую тройку сия монументальная композиция не тянула) оценочный эквивалент этой растиражированной картинки - 100 русских (или россиянских) рублей, которых, впрочем, едва хватило, чтобы расплатиться за мизерные порции кофе и миниатюрные вазочки с льдистыми кругляшами.

Девочка не строила из себя крутую вумен-мамзель, - чаевых остались крохи.

Студенческого возраста половой, видимо, машинально поставил на поднос и мою нетронутую порционку мороженых шариков, и, вяло изобразив приветливость, заскользил на кухню, наверняка чертыхаясь про себя по поводу маловытных клиентов, которых надо сказать в этот обеденный час почти не прибавилось. Три или четыре что-то поглощающих пары, явно из постоянной близ служащей клиентуры.

Не успел я насладиться идиотским пусто столовым уединением, как у входа засверкал шикарный осточертевший силуэт, который, совершенно игнорируя ненавязчивый интерес мирно обедающих, отпустил в мой одинокий адрес заботливую задорную реплику:

- Владо, а ты чего примерз? А пописать!! Я тебя здесь покараулю. Давай, давай - снимайся!

Я постарался преодолеть расстояние нас разделяющее, как можно достойнее, неторопливее. Однако некоторая ненавязчивая суетливость присутствовала в моих респектабельных снисходительных движениях к выходу из трактира.

- Ну, ты чего, дружочек? Здоровье дороже. Мочевой пузырек чай не казенное имущество.

- Настенька, ты меня достала своей медицинской осведомленностью, негромко, с долей родительского раздражения проборматывал я на ходу, увлекая под руку, дурно воспитанное, хамоватое цивилизованное столичное дите, джульетиного романтического возраста.

Минут через пять эта обаятельно наянливая девочка со сказочным именем, наконец-то отстала (отклеилась!) от меня. Выцарапав, предварительно мой домашний телефон. О своих координатах даже не заикнулась, посоветовав на прощание в своей хамски грациозной манере:

- Ты, Владо, не парься. Я тебя сама отыщу. Вот будешь посреди ночки выть от тоски по пиписке. А тут я - и нарисуюсь! Во будет зажигалово! Договорились, дружбанчик? Чтоб пистончик был наготове! Все - я кульно опаздываю! Привет цыганку-Фараону! Пока!!

И "актуально" изъясняющееся дите отскочило от меня к бордюру тротуара, привычно призывно голосуя чужое авто. Причем, от парочки родимых "неактуальных" "жигулей" с капризной нервозностью отмахнулась, прогоняя их брезгливым потряхиванием, стилетно заманикюренных, пальчиков.

Поношенному сероватому туловищу "ауди" так же была дана отставка.

Неслышно тормознувшее (как бы прильнувшее) "правильное" вишневое "вольво" пташка Настена приняла благосклонно, и, дождавшись, когда предупредительно изнутри откупорили дверцу, не испрашивая позволения, сразу же по-свойски плюхнулась внутрь, скрывшись за поволокой тонированных стекол.

Да-с, дядя "Владо", и цыпку же ты себе подцепил. Вернее, - тебя, голубу, подцепили, как щуренка... Кралечка-бандиточка из фирмы: "мы шушерочки на все готовые!" ...Вот, Настенька, уже чувствуется твоя уличная академия. Академия подворотных нравов! Да-с. И вечно-то тянет в идиотские приключения. А приключение с секретом, - откудова милая птаха знает о наличии любимчика Фараона? Даже о масти проговорилась... Ничего подобного! - никаких проговорок. Все заранее режиссировано! А может, и сам сболтнул, похвастался?

И что за натура такая, преподлая, - если залез по дурости в дерьмо всей туфлей - тут же забочусь, чтоб огрузла по щиколотку!

Дубина ты, "Владо"! Зачем тебе сдалась эта наглая пацанка?! Ясно, зачем! По телефону узнает адрес, и припрется как миленькая. С парочкой интеллигентных "бычков"... И делай с ними, что хошь! Тебе что, мало тех прошлогодних пришельцев? Наверное, маловато...

А впрочем, месторасположение моей берлоги эта краля каким-то образом...Нет, каков! Нашел достойный объект для замедленного секса спариваться с уличной проституткой-гимназистской... Фантазер ты, дядя Володя!

"Пистончик" ей готовь, понимаешь...Хорошо, если обыкновенная сумасшедшая путанка. Ведь очевидно, у Настеньки, явно не все шарики дома... А ежели все-таки подосланная? Кем, спрашивается?.. Вспомнили - и решили таким вот интеллигентным ненавязчивым способом напомнить...

Какой-то комок в горле, точно спичками обкушался... Похоже, самый натуральный гастрит на нервной почве. Боже, современные детишки совершенно не считаются с нами взрослыми балбесами. И мой балбесик, Пашка, такой же нахальный и бессовестный. И такой же бесшабашный, и веселость, абсолютно неадекватная... Мутированное цивилизованное грядущее племя монстров.

А пока такие вот монстрики пристают и учат жизни... А может наоборот, этой нахаленке моя поношенность как раз по "прикиду", или как там у них...

А как она бедных "жигулевских", точно столбовая барынька, отослала куда подальше... Пикапчик почти новенький, белый - как раз под ее серебристо-мышачий нарядец... Вот, елки-замоталки, задачку себе придумал!

2.Забавы неумышленные

Прошла неделя после дурашливого хулиганского уличного рандеву с малолеткой милашкой, носящей русское сказочное прозвище - Настена.

Пошла - следующая, с обыкновенными рутинными часами: просиживанием форменных штанов в офисе Банка "Русская бездна", послесменным нездоровым отсыпанием, торчанием перед обрыдлым телеэкраном, уединением с давнишними знакомцами: Чеховым, Элиаде, Газдановым, Шмелевым, Гончаровым, Екклесиастом, Маклиным, Акутагавой, Ницше, Буниным, Сан-Антонио, Кафкой... И вновь возвращался к целительным шмелевским текстам.

И, разумеется, поверхностное штудирование газет: правых, левых, скандальных, резко оппозиционных и мягко ворчливых.

Позвонил паре старинных подружек. Одна, тотчас же поделилась женской радостью - менопауза оказалась ложной, пришли долгожданные "болезные" дни...У второй - дражайший супруг ранее уговоренного срока явился из заморского коммерческого вояжа.

Хотел, было потревожить еще каких-то подзабытых постельных пассий, да чего-то лень-матушка навалилась.

И чтобы, как-то встряхнуться взялся за пустяковую приборку: мытье полов, удаление пыли с корешков книг...

С приборкой проваландался аж дня три, безропотно дивясь всякой накопившейся дряни, засунутой, рассованной по разным темным углам, шкафам и полкам.

Затеял между делом и стирку в допотопной отечественной "Малютке", в который раз давая себе честное пречестное слово, что на днях непременно же разживусь порядочной современной, по возможности, германской, стирально-сушильной системой. Пересилю свою всегдашнюю нелюбовь к шастанью по магазинам, - доеду до ВВЦ, а уж там сориентируюсь...

Выкручивая очередной здоровенный двуспальный пододеяльник, еще раз торжественно поклялся - после очередной рабочей смены не отлеживать дурные ленивые бока, а снять нужную сумму (не в родном офисе, там у меня годовые проценты копятся) в обыкновенном полугосударственном Сбербанке, и...

На этих мечтательных здравомыслящих картинках и протарахтел мой старинный чужеземный телефон. Вновь напомнив о моей давнишней мечте: приобрести зуммерный аппарат с определителем. Собираюсь осуществить эту детскую грезу именно с "той" кошмарной осенней ночи...

Старый мой приятель-телефон заполошно-настырно подавал все признаки своей неувядаемой жизнестойкости. Как бы по-стариковски едко дребезжа: мол, и мы на что-то еще годны - дринь-передринь!!!

И вот тут-то меня осенило: этакая беспардонная манера свойственна одной моей уличной страннице, которую стал уже подзабывать...

Оставив в покое толстенный удавный жгут пододеяльника, - услугами прачечных всегда брезговал пользоваться, - обстоятельно, явно провоцируя себя на неспешность, вытер руки. Мелькнула дурашливая мысль: а не смазать ли натруженные холостяцкие персты кремом для рук...

Не срубая углы, отправился в комнату. Возле изголовья во всю буянил элегантно-жабного колера, когда-то модный геометрически приплюснутый пластмассовый аппарат.

Грубоватым хозяйским жестом подхватил плоско изогнутую трубку, и, с интонацией пресыщенного миллионами звонков телешоумена, вякнул, точно отпыхнулся:

- Да, слушаю вас...

- Он еще слушает! Дружбанчик, отлепился, что ли от кого? Я уж подумала - все, голяк с моим кексом Володечкой. Ну, помнишь уговор насчет пистончика? У меня парочка классных гандончиков джапанских! Загеленные? А хочешь - и так, а?

- Опять, милаша, хамишь. А, впрочем, бог с тобой, золотая рыбка. Ежели иначе не обучены. Послушай, деточка, - ну пошутили пора и честь знать. Зачем тебе, так сказать, старье? И потом, статью в УК о растлении маменькиных дочек, вроде не отменили. Вот когда отменят... В общем, гуд бай, бэби! И, пожалуйста, сделай милость, - не звони больше. У меня своих дел - взрослых, вредных, заметь, для здоровья - предостаточно. Оболтуса, таких же вредных лет, воспитываю. А тут еще, можно сказать, дочка нашлась-обнаружилась прямо... на улице. Смешно! Все, деточка, привет родителям!

И не кладя трубку, нажал свободной правой пятерней на рычажок телефона. Ну, вот и все приключения на сегодня. Забавная, все-таки птаха привязалась... Липучая, главное! Нет, все правильно! Таких шустрых следует отшивать сразу... Впрочем, эта неугомонная козочка, все равно отзвониться. И непременно скажет какую-нибудь девчоночную гадость...

Мелодичный, мягко вызванивающий забавную электронную трель, дверной звонок (старый страшный допотопный электрооповещеватель, сменил через неделю, после "ночных событий") предуведомил меня, что кто-то горит желанием пообщаться со мною, таким нелюдимым.

Отныне у нас (с котом, разумеется) дверь бронированная, сваренная из пары стальных листов, оснащенная фирменными сейфовыми замковыми штырями-языками, специальным потайным внутренним засовом, который разве что от автогена смягчит свой железный литой нрав. Военный телескопический глазок так же внушал уверенность в прочности и скрытности оборонительных рубежей нашей малогабаритной секционной крепости.

Впрочем, эти хитроумные военизированные охранительные сооружения все равно были глупостью взрослого дитяти, уверовавшего, что таким примитивным образом можно превосходно поиграть в прятки с нехорошими злобными дядьками.

Не знаю, но этот монументально сейфовый бред, как бы игнорируя весь мой умудренный скептицизм, привносил в мою контуженую душу некоторое спасительное (а сущности, относительное, страусинное) умиротворение.

Дверная электрическая трель не прекращала своей занудной птичьей песни ни на секунду, будоража некоторые мало уютные воспоминания, именно своей настойчивостью и церемонностью...

Однако сердечного панического трепета мой как бы заждавшийся (до сего дня, до сей минуты, настроенный на волну нежданных ночных визитеров) организм не позволил себе.

Я ждал, не только тех звероподобных наглецов, унизивших мою грешную трусливую плоть, но и того маломерного представительного мужчину, адепта неких тайных карательных возможностей, который вроде бы сумел мне, аффектированному балбесу, внушить какие-то странные тезисы о какой-то латентной непреходящей борьбе с тонкими (в том числе и явными, ныне чрезвычайно преуспевшими) силами мирового зла, и вроде бы даже завербовать меня в некий изотерический Орден справедливости, который представляет интересы некой могущественной организации, которая не то противостоит, не то ведет необъявленную третью Мировую войну...

Корректнейший Игорь Игоревич, тогда же рекомендовал ждать и быть готовым влиться в ряды "активных сторонников", и ничего более в этой прескверной жизни не страшиться...

Трель дверного звонка начинала напоминать идиотский индюшачий клекот!

Я прилежно делал вид, что меня в данную историческую дату нету за этой обыденно дерматиновой (осадной!) дверью. Я свободный холостякующий господин, - я могу быть сейчас, где мне заблагорассудится.

К примеру, - в Зоологическом парке. У вольера с экзотической птицей страус Эму. В крайнем случае, хмуро созерцаю - аппетитно отвратительную птицу, украшенную вислым, стариковски мошоночным зобом, - индюка...

Это сволочное мелодичное чириканье вдруг включило в моих мозгах некий мыслепроектор, который с невероятной сказочной быстротой возвратил меня со всеми потрохами в ту дивную бесконечную ночь престранных свиданий...

Меня пользовали в виде безропотного приспособления в банной процедуре.

И драили мою насквозь провонявшую шкуру, следует отметить, чрезвычайно ответственно, со всей физкультурной девичьей добросовестностью.

И уж, разумеется, я не пытался перевести сей обстоятельный гигиенический акт в более приземленный, интимный. Ничего подобного блудящего даже в мыслях не ворошилось, - а зря, говорил я себе по прошествии энного времени...

Отнюдь, - я пребывал в образе послушного примерного мальчика-барчука, которого дворовая крепостная дебелая девка изо всех своих крепостных сил и усердий избавляла от налипшей, кажется, в самые глубины пор, едучей унизительной мочевой слизи...

Изрядно надоевший беспрерывный птичий гостевой клекот-призыв, внезапно оборвался.

Я не без оснований подозревал, что за дверью, глумливо втихомолку подхихикивая, оттаптывая мой новенький каучуковый коврик, хорониться известная мне, малолетняя особа, тиская в ладошке сотовый переговорник...

Однако вслед за противно выжидательным затишьем, вновь затарахтел мой передохнувший телефонный могикан.

Определенно, тебя, дядя Володя, обложили. Нормальная планомерная нудная девчоночная осада...

И откуда в тебе, парень, столько глупости - раздаривать личные номера личных холостяцких телефонов?

А собственно, чего я трушу?

Боже мой, а почему бы ни попить чаю с представителем вредной очаровательно чуждой расы...

А стирку - к черту!

- Опять хулиганишь? - безо всякого предисловия начал я выговаривать в многократно задышанную чужими глотками мембрану, полагая компромиссно-мирным путем решить проблему нежданной (но тайно, ненавязчиво, ожидаемой) гостьи-грубиянки.

- Не вздумай открывать! Слышишь, ты, дружбанчик? Это не горбыль! Я рядом, в берложке Цимбалюка. Не вздумай, если... Эти козлы! - эти сучары-лошары хотят сгрести бабло с тебя! И ломятся кипишно сюда! Слышишь, не отпирай калитку! И не вздумай капнуть в ментуру! У них там свои люди прикупленные. Молодец, Цимбалюк, у него такие замочки с заморочками! Я говорю по...

Тахикардийные зуммеры дали ясно понять, - с хулиганистым абонентом приключилось нечто нездоровое и, возможно, насильственное...

Да, я не ошибся в своих светлых предчувствиях: "та" ночь решила вновь возвратиться в мое настоящее во всей своей предсказуемости и чаровательности. Возвратиться, не дожидаясь черного ночного разбойничьего часа...

Сумеречные существа с сумеречными намерениями вполне освоились с дневным образом жизни. Они - эти преподлые сущности - находят некий надмирный высший смысл, - осуществлять свою сумеречную премерзкую деятельность, именно на солнечном людном пространстве.

Сумеречным господам стало не обременительно некоторое дозированное паблисити.

Не одним же жалким продажным комментаторам, обозревателям, ведущим и прочим актеришкам-шестеркам блистать с телеэкранов, взирать с заглавных полос газет, лакированных журнальных и книжных обложек, выглядывать из электронных бездн Интернета...

Безусловно, ни в какую милицию звонить я не стану. Зачем мне (нам!) лишние свидетели...С той злополучной ночи в моих мозгах каким-то неизъяснимым чудесным образом поселилась череда неких чисел - числом семь...

Эти числа, с некоторым сердечным трепетом и вызволил из любезно напрягшейся памяти.

И, прибегнув к помощи допотопного телефонного диска, попытался дозвониться до совершенно неизвестного мне абонента, уведомляя свои адекватно функционирующие (фонтанирующие!) надпочечники, что с чрезмерным выбросом боевого адреналина не стоит спешить.

- Это есть "первосвидетель", - опустив всяческие пожелания здоровья, выпалил сразу же условленную фразу пароля, и, услышав в ответ два условленных слова: "Принято. Прием", - тут же перешел к прозаической информации: - Какие-то подонки насилуют мой дверной звонок! И рядом, в квартире Цимбалюка... Ее тоже ломают! Я не открываю...

- Здравствуйте, первосвидетель. Сколько их? Возраст? Пол?

- Да, простите, здравствуйте! Какой к черту пол! Звонок... Дверь выламывают у Настенки!

- Уточните: звонок или дверь? - бесстрастным маловыразительным баритоном бормотала мембрана. - Подойдите к глазку. Изучите оперативную обстановку. Затем доложите.

Этак меня оконфузить! Откуда эти тайные "помощники" доперли, что их клиент еще не добрался до дверного глазка?

- Понял! Минутку...

Почти шпионским неслышным шагом - а, честнее сказать: малость трусоватым перешагиванием, предварительно, вылезши из разношенных шлепанцев, приблизился к крепостной двери.

Отопрелым ногтем, неслышно приподнял черную пластиковую шторку телескопического подглядывающего устройства. И, придерживая дыхание, приник к хитроумному окуляру, и...

И кроме сплошной чернильной гущины - никаких зрительных впечатлений! Порядочная ночная чернь посреди, так сказать, солнечного полдня...

Впрочем, спокойствие, дядя Володя! Никакой мистики, - эти притаившиеся подонки чем-то непроницаемым заклеили выходной наблюдательный глаз. Обыкновенные профессиональные черти...

- Вован, а Вован! А ты че притих там, а? - донесся до моего настороженного уха знакомо чарующий дребезжащий говорок. - Ты, мышь серая, ты че, падла, замуровался? А?! А бабахнем твою сраную чугунную калитку, а? Или сам сдашься, а? Мумло мумучее!

Отвечать на подобные неинтеллигентные вопросы без команды свыше...

И, поэтому тем же хладнокровно неслышным манером, возвратился в комнату, и, прижимая впритык к губам терпеливо ожидающую трубку, соорудив из слегка завлажневшей щепоти конфиденциальный рупор, зашептал:

- Глазок заклеен снаружи. Видимо жевательной резинкой. Один из них он психопат и коротышка, - звал меня. Требовал открыть. Иначе...Эти подонки знают - я дома!

- Они точно осведомлены? Или - догадываются о вашем присутствии? совершенно невозмутимым чиновничьим тоном говорили со мною по ту сторону провода.

- А какая, в сущности, вам разница? Откуда я знаю, что эти недоумки знают?! - тяжелым придушенным шепотом попытался вознегодовать я. - Выходит, я должен...

- Спокойно, первосвидетель. Должны не вы, - а вам. И вы в этом убедитесь, если пойдете и откроете дверь.

- Вы что же, полагаете, я шутки ради звоню вам? Ко мне только что ломились самые натуральные отморозки. Этот негодяйский недомерок - угрожает взорвать дверь! И потом, в квартире Цимбалюка - прячется моя знакомая. Звонила только что. И почему-то связь оборвалась...Советовала ни в коем случае не отпирать подонкам. Она молоденькая совсем и дура в придачу. Какого черта ее понесло в опечатанную квартиру?

- Слушайте меня внимательно, - не напрягая голосовых связок, вновь деловито перебил мое обывательское недоумение казенный умиротворяющий баритон. - Эта девушка наш человек. Ваше первое впечатление оказалось верным. Вы молодец. "Настя" - это ее псевдоним - талантливый, подающий надежды, молодой сотрудник. "Настя", нелегально вас охраняла. Затем ей поручили стать вашей любовницей.

- Вы что там, господи, с ума сошли! Она же - девчонка! Школьница, наверняка. У вас, что - контингента постарше не отыскалось? Ну, господа хорошие...Ну, братцы!

- Спокойно. Нашему агенту, "Насте", - двадцать один год. Выпускница актерского отделения. Амплуа - травести. На провинциальных сценах играла девочек, мальчиков. Вас устраивает наша информация? Учтите - информация для служебного пользования. Мы вам доверяем.

- Слава богу, хоть не мальчика разыграла. Странно, сейчас за дверью сплошная тишь... Интересно, а почему ваше начальство решило - мое тайное хобби: лолитки с паскудным поведением? Никогда не наблюдал за собой подобной психомании... Режиссеры, ядреная сила! Я вам повторяю, - как я отопру дверь, ежели ваш, подающий надежды суперагент, строго настрого навизжала по телефону... Тихо! Там кто-то снова шебаршиться...

- Спокойно, первосвидетель. С вами работал начинающий профессионал. Агент "Настя" - стажер. Отсюда прямолинейность суждений. Излишняя перестраховка. Я не прошу - я приказываю, - вы подходите к вашей двери, и подчеркиваю, - не спрашивая ваших противников, последовательно отпираете все замки. Скрытую щеколду - в последнюю очередь. Исполняйте. Отбой.

После последних благожелательно полувоенных напутствий, казенный баритон тотчас же сгинул, воткнув в мою уставшую отдавленную ушную раковину электронные равнодушные однотонные: бип-бип-бип...

Все, дядя Володя, кинули черти на произвол судьбы! Спокойствие, только спокойствие, - карлсоны чертовые! Выгребайся тут в одиночку!

Ладно. Братцы тайные начальники, а если ваш внештатный "первосвидетель" возьмет и ослушается и не откупориться... Ведь, братцы нелегалы, ведь натуральные недоноски и твари за порогом дышат!

Не открою, и что? Ведь сам же слышал, как торжественно пообещали дверь взорвать...

А эта практикантка шпионских наук, куда она-то, голова бедовая запропала? Или "эти" знают, что делать их тайному сотруднику...

Одни вопросительные знаки на повестке дня. Где бы приличные ответы добыть, дядя Володя?

А может взять и исполнить телефонный наказ!

Не завизированный он какой-то, несолидный... Самодеятельностью отдает.

Не открыть - взорвут к чертовой бабушке. Это для них игрушки. Медли, не медли... Тихо открыть, и тихо-тихо, отступив в ванную, закрыться там с моей не апробированной (лично мною) революционной пушкой...

Священный сон любимчика Фараона тревожить не счел нужным - в случае подлых событий, мой дружок ускользнет в безопасную ближайшую щель.

И, слегка покрывшись липкой изморозью, успешно укрылся в душном ванном пространстве, не забыв беззвучно задвинуть хилый миниатюрный шпингалет.

Опустивши настороженный взор на целенаправленный стальной ствол, вовремя определил - революционная "игрушка" не изготовлена к ближней игре. И всей малость отсыревшей мякотью левой ладошки уперся в потертую собачку курка, мягко отвалил его, придерживая нервическим указательным пальцем напрягшуюся спусковую угревшуюся скобу.

Как говорится, надейся на профессионалов, а сам не плошай!

Я был готов во всеоружии встретить незваных приятелей...

Внутренне я приготовился к самой затяжной самообороне...

Пару другую минут я вполне сумею продержаться. До подхода, так сказать, основных стратегических - сакральных сил...

Разумеется, я осознавал не только своими гражданскими мирно-обывательскими извилинами, но и всеми остальными храбро примороженными членами: ежели приключиться серьезное "отморозное" разбирательство - быть мне полноценным сырым мертвецом, со всем незатейливым представительским (для новопреставленного обывателя) ритуальным церемониалом.

И все равно, я надеялся на более оптимистический вариант.

Когда-то на заре туманной юности, по глупости дал себе честное слово: на первый раз дожить, дотерпеть до личного векового рубежа. А там, как говорится, Бог даст и...

- Вован! Сученок! Ты с кем в пряталки играешь? Ты че, мумло мумучее, забыл наш уговор? Ты, Вован, прикинь, сколько тебе нащелкало!

- Господин Типичнев, решил по собственной инициативе устроить нам нехорошим людям, - аля дефолт! - откуда-то из, оставленных без присмотра глубин моей личной крепости донеслась до моих взопревших мозгов чудесная интеллигентная реплика "длинного", который в этой малочисленной банде носил нашивки "авторитета".

Не знаю, но я почему-то был уверен, что этих мерзавцев давным-давно покарали. Не показательным государственным судом, а настоящим, изначально справедливым, который блюдет заповеди Ветхого завета и Корана: зуб за зуб, душа за душу...

Я почему-то полагал, что мои новые нелегальные знакомые, у которых моя скромная персона проходит под двусмысленным псевдонимом: "первосвидетель", непременно возьмут на себя неблагодарный труд по "зачистке" моих стародавних ночных визитеров. Какая-то странная неувязка с этими "нехорошими людьми"...

Тогда же, на исходе мудрено жутковатой ночи, оказавшись в домашних апартаментах старого матерого чекиста Бочажникова, а затем засунутый в ванну его внучкой, гориллоподобной красоткой, Шурочкой, с тем, чтобы "оммыть" меня, "как она умеет", - уже во время банно-инквизиторской процедуры я стал проваливаться в дебильно сладостную топь бессознательного существования.

И почти прикемарившего, пребывающего в младенческой истоме, позволил себя укутать в широченный Шурочкин махровый халат.

Я совершенно не препятствовал своему новому подчиненному положению, когда меня, точно маленького мальчишку, несли могучие Шурочкины длани несли, словно баюкая...

Моя правая отпаренная, чистая щека колко касалась обнаженной ядрено пьянящей девичьей грудной лепнины...

Брякнула меня Шурочка на приготовленную, благоухающую прачечным крахмалом, спальную лужайку, - брякнула с чувством исполненного солдатского долга.

И, - абсолютно удовлетворенный, - я задал знойного беспардонно беспробудного храповицкого...

И возвратился я тогда в пошлую явь ближе к обеденному конторскому часу.

И, обнаружил себя в невероятно гостевом неглиже в чужой постели...

В постели под одной прогретой невесомо громоздящейся допотопной супружней периной, имея перед, продирающимися ото сна, глазами чьи-то мощные шоколадные плиты лопаток, обрамляющие бронзовый торс, восходящий Монбланом к очугунело безмятежному крупу...

В тот солнечный обеденный полдень я, по каким-то движениям души (видимо, блюдя старорежимный гостевой этикет), законфузился, вот так, запросто овладеть чужой громадиной гладкой женской плоти...

- А, Вован, сделай добровольную признанку! С кем ты, сучара, шептался по телефону? И давай без базара - мы висели на проводе, и, честно слушали твой уболтаж о нас...

Одновременно с нежным последним междометием, гнусавый низкорослый оппонент, без уведомления дернул на себя ручку хлипкой клееной преграды, и тотчас же подцензурно выразил свое бандитское неудовлетворение.

Нелитературные эпитеты предназначались не моей затаившейся и горестно внимающей особе, а двери из стружечно-фанерного тела, из которой мазурик, с игрушечной проворностью, выхватил обыкновенную железную ручку, придерживаемую тремя цинготно расшатанными ржавыми шурупами.

Наконец-то я дождался мазохистского момента: наконец-то мою старую беззащитную жилплощадь взялись курочить и калечить давножданные пришельцы, добровольно возложившие на себя бремя неутешных кредиторов, возомнившие себя спонсорами моей вполне убого устроенной отшельнической жизни...

У меня вдруг сложилось стойкое болезненное убеждение, вернее, даже самочувствие: мою законную устарелую ручку выдернули не из трухлявой дверной рамы, а из моего живого тела, сочащегося не благовонной липуче холодильной влагой...

Я не успел толком осознать, как же мне достойно среагировать на подобное зверское членовредительство, как окостеневший указательный палец, охвативший смертоносной дугой спусковой крючок, пришел в самостоятельное движение, приведя в необратимое действие весь изготовленный слаженный механизм "нагана", облезшая мушка которого, рыскала, ища невидимую, матерно изъясняющуюся мякотную мишень...

После третьего невообразимо оглушительного залпа личного оружия, я с некоторым запозданием осознал: револьвер мой не зарегистрирован по учету предметов личной самообороны граждан, в связи, с чем меня ожидают весьма неуютные объяснения с представителями органов правопорядка...

Сознавая со всей сожалетельной отчетливостью сию юридическую промашку (пребывая в каком-то полуобморочном трансе от грохота револьверного, от сиреневой пороховой копоти), я с мальчишеским сладострастием пририсовал еще одну аккуратную дырку, правее и ниже трех предыдущих, "нарисованных", следуя простодушной логике, несколько вразнобой, - на уровне моего бледного, не украшенного, солидным "байским" брюшком, пупа.

И, здравомысляще удостоверившись, что длительное вдыхание вторичных продуктов собственной несдержанности и раздражительности все-таки не способствует полноценной жизнедеятельности мозга, я освободил защелку из паза и, разгоряченным задорным дулом позволил отпрянуть искалеченной ванной двери...

Беззвучно разворачиваясь на смазанных петлях, она, тем не менее, с какой-то стати притормозила свой стремительный вираж, и под углом 90* во что-то, упершись, окончательно застопорилась...

Прямо напротив выхода из ванной, на азиатских корточках, притулился мой словоблудливый приятель-пришелец...

... Этот, который, явно не в ладах с культурой повседневного литературного русского словоречия...

... Этот, который, в эту минуту, явно был не расположен, вещать на своем гонористом наречии...

... Этот, который, явно и внушительно страдал от моего слепо залетного самооборонительного огневого ответа на его дружелюбные вопросы...

3. Посвящение в иное...

... Голову мою валко мягко и нудно покачивало...

Неестественное пренепривычное покачивание основной части моего тела, которого в эти короткие проблески сознания, признаюсь, абсолютно не ощущал...

Зато, с необыкновенной болезненной отчетливостью, чувствовал емкий костяной сосуд, наполненный каким-то увесистым содержимым, которое - о, боже...

Этот чудовищно нелепый с о с у д - и есть истинное мое - Я!

Вместо обыкновенных анатомических подробностей: внутренностей, рук, ног, вчерашнего колита, надоедливой невидимой соринки в глазу, предпростудной сухости в горле и привычного не замечаемого невротического прокалывания в левой подмышке, чесучного аллергического ядрышка в подушной ложбинке, - вместо всего этого надоедливого родного, единственного и бесценного - жутковатые всполохи осознания - я, каким-то немыслимым безуведомительным манером-образом, - всего э т о г о безобразного богатства лишен, - напрочь (навечно?!) отторгнут...

Меня больше не существовало с е й ч а с...

Меня не б у д е т потом - в будущем...

В недавнем прошлом я существовал.

Я - б ы л...

Я - был м н о ю!

Сейчас меня куда-то подевали...

Забыли в прошлом...

Мерное жуткое п о к а ч и в а н и е.

Почему же оставили мне р а з у м...

И разум продолжает свою обычную бессмысленную деятельность, - он думает.

Он страшно недоумевает: кто отныне есть - он, то есть - Я?

И ответ, казалось, вот-вот будет дан, дан, дан...

Мою все еще соображающую (иногда!) отчлененную голову несли, вероятно, на каком-то ледяном хрустальном блюде.

Именно н е с л и...

Именно сумасшедше аккуратное колыхание могло исходить от чьего-то мерного непроворного загребающего шага...

При каждом последующем проблеске сознания, - в первые доли секунды мнилось: это с о н! Всего лишь дурное, навеянное киношными ужасами, милое вздорное с н о в и д е н и е, которое...

И только уверенное, могущественно монотонное колебательное движение куда-то вперед, враз отрезвляло: я присутствую при некоем, мертвецки забавном эмпирическом эксперименте, в котором мне, вернее - моей отчлененной голове отведена роль беззащитного подопытного кролика...

И вновь обвал в бесконечное бессознательное.

И вновь - тщедушная мгновенная молитва к Всевышнему...

И - вновь осознание своей теперешней ничтожности...

В один из бесконечных выплесков кошмарного присутствия себя в образе...презабавно укороченном образе отчлененной собственной головы, мои уши услышали чей-то голос, глуховатый, но достаточно внятный.

Смысл произносимых слов - они были явно не чужды моему увесистому содержимому, - вполне дурновато понимался мною, или тем, что подразумевалось под этим отчлененным предметом...

Я явственно слышал, - и одновременно не слышал...

Но всего мучительнее - это застрявшее недоумение: где же мой рот, и существует ли он вообще? Век, носа, щек, - их тоже не существовало...

Мучительство заключалось и в том, что я почему-то не догадывался подвигать глазные яблоки, - я их абсолютно не воспринимал.

Вместо привычного, неуследимого, не замечаемого вдоха-выдоха отупляюще безвкусное, ровно льдистое, мерно колыхающееся невидимое блюдо...

" Владмир Сергич! Вы есть здесь! Вы уже понимать человеческая речь. Вы все есть хорошо. Видеть - нет. Говорить - нет. Это есть временный труднасть. Все есть план. Вы представлен честь знакомство, который есть Главный существо этот мир.

" Ваш задач, раз - слушал. Два - хорошо слушал. Вы есть посвящать п о с т о ч е в и д е ц. Это есть ступень посвящать. Раз - не есть низко. Два - не есть высоко. Это есть заслуга ступень.

" Вы есть - внимать. Вы есть начать истинный божий откровение. Вы точно внимать.

... Неутомимая болтанка вдруг прекратилась. Видимо, мою, "хорошо" отчлененную ослепленную голову наконец-то донесли до места назначения.

Голос, подразумевающий игру в иностранца, пропал из моих мозгов также без уведомления, как и объявился.

Впрочем, мистический (с долей мерзкой торжественной придури) смысл прозвучавших слов, каким-то окольным манером, с некоторым запозданием стал расплывчато познаваем, - на уровне сновидческом, мистификаторском.

Ежели, все происходящее со мной - обыкновенный бредовый с о н, то я неволен, что-либо изменить в этой муторноватой темнице.

И все равно с о н какой-то ненастоящий, однотонный, без образный и безобразный - потому как в любом, даже мгновенном сонном провале непременно какие-то живые персонажи, инфузории и прочая сказочная и жутковатая живность...

Здесь же - непроницаемая тотальная м г л а!

Единственное малоуютное безысходное - дикое ощущение себя отчлененной, безъязыкой, ослепшей, но все рано что-то чувствующей - г о л о в о ю...

Прегадостное чувство обреченности.

Обреченности прозябать в подобном форс мажоре, - бесконечно.

Правда, чей-то могильно предупредительный голос, вроде бы уведомлял о каком-то "начать" - вероятно, начале интимного монолога с неким Главным персонажем... Уж не с самим ли Князем мира сего грешного и суетного...

Впрочем, кого только не встретишь в похмельных дурноснах!

Где же р е ч ь этого верховного существа?

Эдак и пробудишься ненароком, ожидаючи, черт знает кого!

Неужели, "Голова профессора Доуэля", не мистификаторская идиллия чудесного советского сочинителя?

А ежели все-таки предположить, что я каким-то чудесным образом застрял у клинического порога, в преддверии личных апокалиптических событий, первое из которых, - нечаянная встреча с инобытием, то откуда во мне - этот земной дурацкий скепсис?

Отчего никак не проникнусь торжеством момента?

М о м е н т а посвящения меня, расчлененного (по чьему-то сумасшедшему "плану"), в какие-то "заслуга"-ступени...

А может, дядя Володя, у тебя нормальный, вернее, патологический бред отравленного алкоголем мозга?

И все - и никаких доморощенных самодеятельных галлюцинаций...

" Мой дорогой гость, я вас приветствую!

" Спешу вас успокоить: вы в здравом уме. Ваша жизнь отныне - в совершенной безопасности. Ваши неприятные ощущения вскоре исчезнут. Исчезнут навсегда при одном условии. Будьте, уверены, никаких страшных и подлых клятв от вас не потребуется.

" Мы нуждаемся не в рабах.

" Нам нужны не фанатики, и, разумеется, не загнанные в тупик сломленные существа, именуемые людьми.

" Нам нужны - приверженцы.

" Нам нужны не слепые исполнители, но энергичные инициативные члены.

" Пожалуйста, не смущайтесь моей несколько бюрократической, но отнюдь не демагогической терминологии. Ведь вам важна суть. Вам, я полагаю, важно знать за кого вас здесь держат.

" Вы вполне сознательная самостоятельная человеческая единица. Вы, индивидуалист в правильном понимании этого термина.

" Индивидуалист никогда не пойдет против своих земных коренных интересов. Иначе - о н - тотчас смешается со стадом.

" Вы, Владимир Типичнев, всегда чуждались стадности. Вы - типичный человек-одиночка. Ваше фамильное прозвище - есть зеркальное подобие вашего человеческого предназначения.

" Посягать на ваше индивидуальное одиночество мы не собираемся. Напротив, мы морально и материально поддержим вас в настоящем и будущем.

" Поверьте нам, в ближайшем будущем вашему брату индивидуалисту придется трудно. Вам придется выбирать: примкнуть к стаду или стае - или же, оказаться отвергнутыми теми и другими. А это будет означать для вас оказаться вне законов человеческого племени.

" Вас вынудят примкнуть к изгоям людского рода: бомжам, нищим, рабам и прочим.

" Надеюсь, перспектива быть выброшенным на задворки, на помойку человечества вас - именно вас, Владимира Сергеевича Типичнева, - вряд ли привлечет.

" Разумеется, мы берем в ряды приверженцев не всех так называемых индивидуалистов. У нас чрезвычайно обширное и качественное досье на каждую подходящую кандидатуру.

" Допускаем к Посвящению в наше Братство - е д и н и ц ы.

" Отбор - жесточайший. Никаких сантиментов и компромиссов. Никаких привилегий, облаченным земной суетной властью.

" Быть истинным индивидуалистом - это знак Свыше.

" Вы, Владимир, отмечены этим редким знаком-отличием. В сущности, мы вас не рекрутируем, - мы открываем вам глаза на ваше истинное Предначертание в этой земной юдоли.

" Вы отмечены - з н а н и е м прежде-посвященного.

" Воистину прекрасно Таинство, дарованное нам блаженными богами: смерть для смертных уже не зло, но благословение.

" Будучи рядовым жителем этой местности, вы были правы, что ни с кем не поделились вашим з н а н и е м.

" Если угодно, - вы, Владимир, имеете полное право называть себя - ж р е ц. Отныне, - вы знаете с е б я.

" Я - Верховный жрец Братства.

" Вы - рядовой жрец.

" Так распорядились Свыше.

" В моем высоком ранге нет ничего для вашей сущности обидного, уничижительного.

" Вы равный, - среди нас - равных.

" Почему Провидение выбрало вас в качестве тайного сосуда, - этого никто не знает. Следовательно, распоряжаться сим таинственным содержанием, а правильнее сказать - содержимым, ни я - Верховный жрец, ни вы, обладатель сего мистического нектара, который есть - ступень к Высшему з н а н и ю не в праве в индивидуальном порядке.

" За ослушание и не почитание этого, Свыше знака судьбы - жуткая и бесконечная кара на психическом уровне жалкого человеческого существования.

" Отныне - вы наш б р а т.

" О нашем земном мистическом Братстве осведомлены исключительно п о с в я щ е н н ы е.

" Ритуал первичного посвящения в наши ряды - именно таков. Последующие ступени имеют свои ритуальные градации. Формы разные, не всегда приятные, понятные и объяснимые на уровне обыкновенного человеческого разума.

" Главное - суть происходящего в вашем, - отныне открытом для Братства, - сознании.

" Обыкновенные человеческие сущности - изначально ничтожны в своих желаниях, порывах плоти и разума.

" Предназначение обыкновенных сущностей - служить в качестве органического и мозгового удобрения.

" В отсутствие полноценного качественного перегноя, сдобренного человеческими душами, - не вырасти полнокровному вселенскому Колосу Высшего Миросозерцания.

" Мы, ж р е ц ы исполняем здесь на Земле постсозидательную роль истинных селекционеров, умеющих и имеющих Высшее право отбирать среди низших (все люди, находящиеся вне нашего Братства п о с т о ч е в и д ц е в - принадлежат исключительно к низшему уровню человеческих сущностей), специфические человеческие души-сущности, обладающие изначальной генетической адаптированной склонностью к вырождению, как в психическом, так и физиологическом плане.

" Эти "специфические" люди подчас не очень отличимы от основного человеческого стада. Их можно встретить в каком угодно обличии и обществе. Проститутка и министр, вымогатель и пенсионерка, гимназист и президент корпорации, нищий и журналист.

" Отныне ваша, Владимир, священная обязанность - отыскивать именно подобных "специфических" особей человеческого рода. Готовить и пестовать их для нашей Высшей нужды.

" И в момент наступления великого часа Исиды подготовленные низшие существа пойдут в переработку под удобрение.

" Через определенное время у вас появится помощник. Он введет вас в курс ваших жреческих обязанностей. Полностью освоившись с ролью п о с в я щ е н н о г о - вам будет дан з н а к - вы физически устраните помощника.

" Мы, б р а т ь я - истинные индивидуалисты. И действовать приучены и обязаны в одиночку.

" Осознав свое могущество над остальными сущностями человеческого рода, вы, найдете истинное упоение т в о р и т ь - в земном безусловном одиночестве.

" Отныне вы, Владимир, уведомлены: вы - о д и н о к и на этой грешной земной бренной местности.

" Но, знайте же, вы наш Брат, вы, - не одиноки в Непознаваемом Высшем Вселенском Разуме.

" Это з н а н и е будет вас сопровождать на протяжении всего вашего земного ничтожно малого служения-существования.

" Отныне у вас есть своя единоличная ячейка во Вселенских Сотах Абсолюта.

" Вы - п о с в я щ е н ы, и поэтому вы - в е ч н ы!

" Ибо, как говорят те, кто всеведущ в таинствах, - много тирсоносцев, да мало вакхантов...

" Наш девиз - Everything and Nothing, - отныне ваш...

...Еще не открыв глаза, - они жили в эти пробуждающиеся мгновения чересчур самостоятельной жизнью, не позволяя налитым сновидческой дурью векам двигаться, тормошить себя, - я обнаружил основательный пахуче липучий слюнной натек под левой отлежалой щекою.

Удивительно, но спать, - тем более залеживаться до сладких мальчишеских пузырей - на левом боку я совершенно разучился. То есть, если даже не нарочно поворачивался на запретную табуированную сторону организма, все равно тело тотчас же отыскивало любое другое, самое отъявленное нелепое положение, избегая почивать на сердце.

И объяснение этому чудесному факту было до чрезвычайности не таинственно: мою голову в левоспящем состоянии сейчас же, в обязательном порядке, населяли монстры, упыри, кикиморы и прочие залетные змеи-горынычи, имеющие своей подлой целью сотворить с моим отдыхающим организмом всяческие жуткие ужимки и скабрезные каверзы, от лицезрения и участия в которых, я не имел ни малейшего удовольствия и отдохновения, получая взамен дурное постсновидческое сердцебиение, а подчас и удовлетворительной силы невротические колики в сердечной области...

Одним словом, не в моих всегдашних постельно-почивающих правилах отдаваться во власть дедушке Дреме Марфеичу, отдавливая сердечную сумку.

Не трогаясь со слюнной лужицы, я приотворил правое свободное око и сразу же обопнулся о родной голодный бодрый зрак, надежно сидящий в угольно зализанной шкуре. Шкура носила древнее царское должностное прозвище Фараон.

- Фарик, братуха, - начал я с фамильярного обращения, едва двигая спекшимися ото сна губами. - А ты чего, забыл разбудить, да? Я что - сплю и сплю, все...

Мой глянцево прибранный кот, выразительно длительно зевнул, по-родственному демонстрируя интимную сиреневую пещеру зева, видимо, слегка досадуя на мою беспробудную распростертость.

Великолепные жемчужные клыки зверя являли такую показательную девственность, что любому догадливому любящему хозяину давно бы сделалось совестно за собственное затянувшееся эгоистическое почивание.

- Фарик, а ты совсем голодный, да? - все тем же занудливым неподобающим тоном осведомился я у моего интеллигентного сожителя. - Что, ни одной косточки "вискаса", да? Нигде не завалялось... Фараон, ты мне друг, или совсем наоборот, да?

Моего терпеливого приятеля, подобные гнусные расспросы никогда не доставали. Но, возможно, слегка утомляли притязанием на некое проходное одушевленное сочувствие.

Вот именно, я изо всех только что проснувшихся сил жаждал жалости и обыкновенного кошачьего соучастия от свалившихся на мою холостяцкую голову, совершенно нежитейских перемудренных, происшествий.

Всякого рода малоуютные странности вот уже, который месяц сопровождали мою, - до недавнего времени - бесхитростную, малопритязательную жизнь одинокого столичного волка-холостяка.

Я, в сущности, перестал принадлежать самому себе.

С какой-то стати за меня стали решать, - как и чем, мне жить дальше...

Причем, самое мерзкое ощущение - это беспомощное барахтанье в паутине повседневного неведения. Эти тенета соткали-выковали именно под меня, под мою вполне беспечную сугубо типичную, вдруг (наконец-то!) заполучившую свободу, натуру, еще не успевшую насладиться этой самой дурацкой освобожденностью от рутинных, внятно громыхающих, в особенности в последние похолодавшие годы, супружеских кандалов...

Кажется, только-только освободился от мягко чугунных семейных оков, и - нате вам: дорогой господин Типичнев, будьте так любезны, примерить наши фирменные браслетки "посвященного посточевидца"...

А что сие означает, и почему непременно во сне, и непременно же в присутствии усеченной бедовой головы, отмеченного свыше "индивидуалиста"...

А незадолго до примерки "иных" наручников - мерзостный унизительный этюд общения с тандемом профессионально "отмороженных" пришельцев...

Затем, короткое общение с неопознанным (лично мною!), в ножевых прободениях, остывающим трупом, который был некогда моим соседом Цимбалюком...

Затем, не менее поучительный моноразговор с неким Игорем Игоревичем, полномочным представителем некоего тайного карательного органа...

Затем...А затем провал! Провал...

Нет, черта с два! господа - так я вам и отдался!

Я искренне убежден - со мною что-то творилось после милого задушевного наказа предупредительного Игоря Игоревича... Со мною, что-то творили! Но почему же - позорный провал памяти?! И чьи-то странные, отдающие невообразимой древностью слова-внушения: " Мой сон запретил мне описывать то, что находится за стенами святилища; да и понятно, что непосвященному не подобает слушать о том, что ему запрещено видеть..."

- Дружище, Фараон, пойми и меня - я не желаю быть игрушкой в чьих-то нежных руках... Быть и г р у ш к о й - это, пойти, препаршивое ощущение. Бр-р! Быть и жить в собственной напрочь отъятой башке, - а, приятель! А вдруг вся эта мистификация - обыкновенный пустопорожний сон, - ведь на сердце же угарно забылся! Глупый, такой, преглупый с о н-д у р ь!!

Мой безропотный голодный слушатель при последнем сдвоенном истеричном эпитете, по-дружески игнорируя мои все еще сонно таращащиеся глаза, которые буравили его холодные янтарные прорези, поворотился ко мне своим главным нервическим органом - черно-бархатным хвостом, вздыбив его султаном, и исчез из поля моего зрения.

Голодный прирученный приятель плюнул на мои бессмысленные вопросительные восклицания и отправился в поход в окрестности своей пластиковой плошки, в надежде добыть одиночные, завалившиеся припыленные заморские сухари, - современная цивилизованная сбалансированная гранулированная кошачья жратва...

Дорогое, как бы удовольствие, зато чрезвычайно бесхлопотное для ленивых эгоистических хозяев.

- Фарик, душа моя, брось, не унижай себя крохами...Твой любимчик, сейчас уже... И даст свеженького, вонюченького жменю... В сущности, как мало нам, животным земным тварям, надобно: миску жратвы, и - на боковую... А все остальные причуды - так, по лукавой зависти и дурости. Вы, которые домашние и прочие звери - чище, благороднее, опрятнее. Вы, которые звери взаимно вежливы с природой, которая для вас д о м, в котором всегда есть п и щ а. А природа всегда божественна и права. Цунами, извержения, всемирные потопы, - все это для гигиены матушки родительницы Земли. А я вот взял, гад такой, и приручил твою нежную утробу к пошлым фальшивым заморским сухарям... Ладно, не обижайся, дружище Фараон, дам я тебе эту сбалансированную гадость.

Я сидел на кухне, с вялым аппетитом откушивал свой первый единоличный чай.

Меня не волновало, в каком количестве и качестве я употребляю бутерброды, - под видом завтрака или раннего полдника.

Настенные электронные часы, безмятежно тукая секундной стрелкой, показывали: без четверти шестнадцать - самое разгильдяйское времяпрепровождение для профессиональных лодырей, среди которых значится и моя по чеховски скромная фамилия - Типичнев. А с недавней поры, с подзабытой человеческой обязывающей приставкой - г о с п о д и н Типичнев.

Меня не отвлекало от тусклого чаепития и мое любимое одомашненное существо, с удовольствием (или с неудовольствием - в зависимости от своего настроения) отзывающееся на милое древнеегипетское прозвище-величание земного божества...

Мое черное личное божество, отменно пообедавши тремя видами сухостойного чужеземного питания, справивши малую и большую нужду, самодовольно дремало на подоконнике, изредка отзываясь разжмуренными веками на очередную спикировавшую асфальтово-чернушную ворону.

Чернявые колготистые заоконные приятельницы с вечно сорванными нахрапистыми глотками, с ехидным постоянным удовлетворением приветствовали моего любимца и проказника, душеутешника и двурушника, чревоугодника и...

А совсем недавно я ухватился за хвост любопытной (в сущности, немудреной, а возможно и напротив - умудренной) мысли: у меня исподволь накопилась зависть к бытию моего кастрированного дружка.

Я завидовал хладнокровию и брезгливости (с долей свирепого неприятия), которые он, подлец, не маскируясь и не конфузясь, порою демонстрировал, - ежели вдруг, морда к морде сталкивался с особой противоположного нежного племени.

Бывало, выйду на лестничную площадку к мусоропроводу, и оставлю предусмотрительную щель в дверях. А мой любознательный и чуть встревоженный брюнетистый дружок, возьми и протиснись в сквозящую брешь...

А на бетонных утоптанных ступенях в позе классической "незнакомки" приблудившаяся волоокая мадам Мура (всех малознакомых кошек я кличу именно так, шаблонно), с холодным увлажнившимся носом, с заострившимися ушами, с легкомысленным нечесаным хвостом и прочими муркиными приспособлениями для обольщения засидевшихся одомашненных отъевшихся пижонов...

Но я спокоен за гигиеничность и мужественную девственность моего личного самодержца, даже ежели на дворе вовсю бушует грязная мартовская капель.

Моего смоляного дружка дешевыми дамскими приемами-призывами (несмотря на всю их девичью прельстительность или матронную изощренность все равно, они всегда рутинно одинаковы) не проймешь.

И поэтому я спокойно вожусь с мусоропроводной пастью, загружая ее поднакопившейся малогабаритной дрянью, и, позволяю себе наблюдать давно знакомый мне этюд кратковременного обольщения черно-атласного индивидуя замазуристой клочковатой особой, имеющей тайное женское желание умыкнуть в ближайшую нанюханную щель, подвал - короче, бомжовский приют какого-нибудь нормально зазевавшегося недотепистого домашнего мурлыку-обалдуя.

С искренним живо-заинтересованным чувством живописать жизнь обыкновенного - с полноценным мужеским аппаратом - кота, мне как бы не с руки.

А, в сущности, физиологическое житие подобного домашнего животного всегда как бы под рукой, стоит лишь протянуть ее...

Именно, - существование моей собственной индивидуальной персоны мне чрезвычайно знакомо, и кажется порою, чересчур одномерным, пошлым, сиюминутным, удовлетворяющим какие-то совершенно мелкие желания-цели...

Впрочем, застряв на жизнеописании образа жизни моего верного домашнего сотоварища, я тщусь исповедаться именно о собственном, запутавшемся, - и в последние месяцы, со странной методичностью сводящего с ума...

4. Будни демона

Сегодня я возвращался домой один.

Дома меня не поджидала ни единая человеческая сущность.

Однако одна живая душа наверняка беспокоила свое малокалиберное сердчишко, ненароком теряя, бесконечную нить своих кошачьих битв-сновидений, озираясь, в печальном недоумении: куда это снова его любимый диктатор запропал? Ведь тревожные ночные тени давным-давно повылезали из своих черных кладовок...

Я спешил домой, догадываясь, что мой вечно дрыхнущий сожитель, скорее всего, подъел все свои сухари-звездочки, и вполне возможно поругивается вслух по поводу моего затянувшегося дневного моциона. Тем более что текущий месяц полностью в нашем холостяцком распоряжении, очередной, полагающийся мне отпуск решил потратить именно в эти предзимние всепогодные недели.

Вернее, дело было так. Мне домой позвонил н е к т о, конфиденциально обозвал "первосвидетелем", и порекомендовал написать заявление о предоставлении мне законного отпускного месяца. "А дальше, если сочтем нужным, - продлите его за свой счет. Возьмете отпуск без содержания"

Я не стал напрягаться и задавать глупых уточняющих вопросов относительно времяпрепровождения в отпускные дни. Тем более, звонивший дежурный куратор не посчитал нужным уведомить меня о дальнейшей тактике моей "индивидуальной" жизни "посточевидца"... Главная суть моего теперешнего существования мне изначально доступна: я схожу с ума, но не очень быстрыми темпами.

Мне кажется, с той самой осенней ночи я постоянно пребываю в некой полусновидческой эйфории. А точнее сказать - в полубредовом самосознании. Я вполне отчетливо сознаю: моя "индивидуальная" воля, мои мыслительные функции мне не подотчетны.

Будучи порядочным природным индивидуалистом, я пытаюсь хорохориться: говорю и размышляю на своем привычном полуироническом полуинтеллигентном сленге, - однако, отныне моя личность, - по-настоящему, на уровне психопатологии - р а з д в о е н а.

И меня эта извне привнесенная психопатическая вивисекция почти удовлетворяет.

Видимо, моей матушке-судьбе угодно все то, что приключилось с ее бренным сыном. А то, что приключится с ним в будущем - на то воля Господня, и, вероятно, тех человекоподобных законспирированных существ, обративших на мою "индивидуальную" особу свой всепроницающий "братский" взор.

При других обстоятельствах, при другом политическом (застойном) режиме, обмолвись я об этих своих "душевных" озарениях кому не следует, скорее всего, давно бы превратился в законного обитальца "палаты №6".

А так ничего, даже где-то благоденствую внешне, ни в чем таком не испытываю нужды, - потребительской.

Внутренне, вообще раскрепощен, и достаточно самокритично и юмористически оцениваю свою будущую роль "посвященного посточевидца" в толпе бедных, озабоченных, вечно страдающих, мнящих себя - по аристократической подсказке одного пролетарского графа - в с е л е н н ы м и. В то время, как весь этот сонм страждущих человеческих сущностей, оказывается - обыкновенный вселенский н а в о з...

Мою же индивидуалистскую душу по Высшему Небесному Указу - выхватили из этой душистой колыхающейся кучи, с тем, чтобы переобучить ее в нужном (Высшим Силам) русле.

А затем, с пользой (для кого, мой потерявшийся мозг до конца еще не уразумел) бросить ее на мистическое борение с чуждыми сущностями.

Сии сущности до сего дня, успешно овладевают душонками земных человечков, подчиняя их, заставляя людишек действовать во вред себе, - во вред своей тленной недолговечной сущности, во вред своему человеческому роду, во вред собственному будущему, которого осталось сущие десятилетия, если не вмешаются Высшие Добрые Силы Вечной Тьмы, - орден ВЫДьСВЕТ...

До недавнего пор все мои познания о Мире, Добре, Зле, - о Высшей справедливости укладывались в удобопонятную схему - коммуно-атеистическую, дарвинскую. Затем, по мере расставания с милыми ленинскими иллюзиями всеобщего благоденствия и равенства, она (схема) усложнялась библейскими постулатами о Божественной вере в Дух Божий, во Христа - Сына Божьего, заступника рода людского грешащего...

Сейчас я посвящен в совсем "иное" знание, которое невозможно (да и нельзя) растолковать ни словами, ни текстами любой заумной сложности, ни химическими формулами, ни математическим (или каббалистическим) строем цифр.

Существуют всего несколько символов, зашифрованных как бы самой природой, подвигающих к отгадке внешности некоего Ключа от замка, запирающего некую д в е р ь Высшего Познания...

Один из символов располагается в местности, которая когда-то была наречена Московией.

Именно присутствие этого (якобы) естественного природного знака догадала первостроителей первопрестольной ставить земляные валы, возводить рубленные крепостные стены, выкладывать каменные, на столетия, рубежи, именно в тех местах, на коих им и полагалось покоиться до тайноозначенного вековечного часа, который еще не вступил в свои земные истинные права...

Мне позволено вымолвить вслух:

"Всего "вселенских" ключевых знаков на Земле с е м ь. И без познания их Высшего смысла никогда не подойти к разгадке человеческого, земного, вселенского существования.

"Если непосвященный человек по какому-то чудодейственному наитию, следуя дьявольской подсказке, сумеет постигнуть суть открывшихся ему символических ключей, - его ждет нескончаемая, непереносимая жизнь песчинки, бесконечно кружащейся в Абсолютной Мгле Бездны Вселенской Н о ч и.

Полагаю, вышеизложенное есть подтверждение дилетантского (домашнего) диагноза в отношении душевного и психического (человеческого) самочувствия господина Типичнева, в бесспорной правильности эпикриза которого носитель (или обладатель диагноза) абсолютно не заблуждается.

Тем хуже для него, - таков, вероятно, будет ответ здравомыслящих господ человечков на пробормоченные философско-мистификаторские эскапады.

Тем сквернее для вас, господа эксперты, - оброню я этим здравым мизантропам.

Тем печальнее для всех нас, - добавлю я снисходительным тоном многомудрого, многопретерпевшего родителя.

Тотальное перманентное расстройство суетного обывательского мирного цивилизаторского ума, напрочь отлепившегося от природы, от той ее сути, за которую когда-то идеалистически ратовал французский несколько подзабытый мудрец мосье Руссо.

Если не исполняются законы Божии, заповеди Христовы, - отчего же должны претворятся в жизнь законы придуманные умом человеческим, - это лишь одно вольно пересказанное недоумение, которое не давало покоя умнице французу.

Почему же меня, рядового столичного потребителя нынешней малоосмысленной и малорадостной жизни вдруг стали посещать подобные философические гости?

Зачем я им, - двусмысленным непрошеным гостям надобен?

Чем я им - интересен?

Допускаю, что данный мне от рождения образ иррационального мышления не до такой степени типичен, как я сам до сего дня полагал. Хотя Бог меня знает... Хотелось бы иногда верить в свою, что ли неодинаковость, неординарность. Ну и прекрасно, ну и поверил этой тщеславной мыслишке, - ну и что?

Для кого и для чего нужно, чтобы я мыслил о своей родной особе с эдакого самодовольного самодеятельного пьедестала?

Ведь все, что со мною творят некие малопорядочные, чрезвычайно законспирированные, безмерно (или без меры?) могущественные с и л ы - ведь это же самый натуральный детсадовский лепет!

Кому в наше собачье (прошу пардон у невинных собачек!) - в наше ч е о л о в е ч е с к о е время, когда люди ежеминутно, по всей необъятной местности, именуемой до недавнего времени Советской империей, гибнут точно подопытные лабораторные теплокровные существа, на которых ставят некий опыт некий всемирный лишенный д у ш и цивилизатор-гомункул, - кому лично я сверхинтересен со всей своей индивидуалистической требухой?

Зачем мне дурят голову какими-то фантастическими сюжетами о какой-то моей и н и ц и а ц и и, после которой я уже не принадлежу своему - Я...

Все это было бы смешно, если бы не касалось личной моей жизни, которая вот уже почти целый год, оказывается, не совсем принадлежит мне.

Обращаться в какие-нибудь легальные организации, отвечающие за мою гражданскую безопасность, я до сих пор не решился. Какие такие тревожные криминальные доводы-примеры я предоставлю в пользу защиты моей бесценной жизни?

В сущности, меня вправе направить на принудительное спецлечение, если бы я решил настаивать, что весь этот б р е д, творящийся со мною, совершенно реален, именно в этой вполне благоустроенной жизни разведенного господина Типичнева.

Но, скорее всего, никуда бы не запрятали, - в связи с моим мирным тихим душевнонедужием, бросили бы на произвол судьбы-свободы...

Вот ежели на меня что-то этакое найдет-накатит, и я, для облегчения собственной души, кого-нибудь прирежу-придушу, и поленюсь замести кровавые следы содеянного, тогда будьте любезны, господин хороший, который душевноболящий, препроводитесь в психостационар на полное полуголодное гособеспечение...

...Я спешил домой, сидя в полупустой электричке метро. Сидел, совершенно не тревожась, на том месте, которое днем предназначалось исключительно для пожилых, инвалидов и пассажиров с детьми.

Впрочем, в обычные дневные часы эти спецместа запросто бронируют достаточно румяные и маловозрастные существа человеческого рода, которые или дремлют понарошку, или сидят уткнутые в книжки-газеты-журналы, или нахально таращатся на пассажиров, подпадающих своим обликом под грозно рекомендуемый трафарет, отпечатанный прямо за стойкими равнодушными молодецкими выями-шейками.

Поэтому, в утренние сонно-бодряцкие часы, оказавшись втиснутым в одно из этих "мест", я стараюсь с бездарным притворством изобразить из себя мертвецки спящего (интеллигентно соплю, клюю носом, вздрагиваю коленкой) пассажира, пока сидящие рядом с неохотой или припрятываемой конфузливостью уступают незаконно захваченные угретые седалища.

Хотя, по утрам, возвращаясь после суточной смены, случается, сморит и неподдельная дремотная вялость.

...Аспидный циферблат моего японского самозаводящегося хронометра парой позолоченных стрелок демонстрировал точное время - 23.37, - самое привлекательное, зазывное для любовных и хулиганских элементов.

Моя голова, повинуясь моим полулюбознательным соображениям, оборотилась фасом в одну сторону, затем в противоположную. Уставшие глаза машинально зафиксировали какое-то странное безмолвное шевеление в хвосте салона.

На излюбленных бомжами креслах расположилась какая-то похоже глухонемая троица.

Два парня призывного, а скорее студенческого, возраста и соответственно в спортивно-поношенном "прикиде", по-приятельски зажимали третьего члена - белобрысую востроносую субретку, изредка немо вскидывающую новомодные на пятидюймовой золотой платформе бахилы.

Чрезмерно продолжительно пялиться на молодежное немо возящееся трио мне не позволила не излишняя деликатность, и, отнюдь, не выпячиваемая не любознательность.

Если бы моя жизнь зиждилась на моей прирожденной воспитанности и нелюбви к двусмысленным фактам, которые буквально заполонили все мое теперешнее существование, - я бы давным-давно в одночасье превратился в алчущего приверженца-изыскателя метафизического философского камня...

Сколько их таких, урожденных с деликатной душою и сердцем бродит, катастрофически изнашиваясь, по столичным прибрано нарядным частным улицам и проспектам...Слава Богу, я не из благородного свободного племени бомжей.

В общем, у малоделикатного созерцателя слегка недужила шея, обыкновенный эпизодический хондроз или миозит. Шейные мышцы и позвонки чрезвычайно нежная область, и заполучить недолгую занудноватую хворь в нынешних, вечно продуваемых непогодами и сквозняками столичных пределах, волен каждый не обремененный излишней самозаботливостью.

Хотя голова и вернулась в исходное положение, секторальное видение правого глаза продолжало фиксировать обрывки явно затянувшейся глухонемой мизансцены противоборства молодых соседей по полупустому, яростно несущемуся салону, пестрящему всякого рода оптимистически глянцевой рекламой, в том числе и цитатами великих и малых мира сего суетного.

Однако то, что отразилось в глазу в следующее мгновение, тотчас же заставило меня перебороть болезненное смирение, - вослед храброму движению головы я развернулся и корпусом.

Блондинистая долгоносая суперкраля, каким-то хитрым манером высвободилась от фамильярных приятельских (а возможно и чужих) обжиманий. И, выявив свой баскетбольный рост, балансировала на золотых носорожьих лодочках, сжимая обеими руками некую штуковину, источающую кинжальные брызги, - и, что есть мочи, кружила ею прямо перед собой, на манер самодеятельного пропеллера...

Один из приставучих приятелей, похоже, обкуренный (или обколанный, черт их разберет!), с потусторонней ухмылкой, выпирающей изо всех юношеских черт бледно-восковой гладкой физиономии, не вставая, вдруг попытался нырнуть под этот доморощенный зеркально-осколочный вентилятор...

Эффект превзошел все невольно зрительские ожидания...

Растопыренная худая пятерня приятеля, унизанная штампованными ларечными железяками, настырно, по-приятельски лезущая, куда-то в брючно-кожаный промежный край ортопедически прикольных ножек подружки, буквально укоротилась (отстриглась!) на моих зрительских хлопающих глазах...

Причем, усекновение пальцев не воспрепятствовали и устрашимые (в черепах, крестах, пауках) декоративные перстни. Они с бренькающим стуком осыпались с жутко укороченной, замершей на миг ладошки, которую заторможено ощерившийся обладатель, взялся трясти, обильно кропя вокруг алым, точно надеясь этим шоковым движением вернуть на место, разбросанные на темном пластике белые недвижимые вещицы, еще минуту назад принадлежащие ц е л о м у юношескому организму...

Между тем второе существо абитуриентского возраста, которое при первой поверхностной приглядке я принял за особь, так сказать, мужественного рода, оказалось девицей, к тому же имеющей полноценные слух и речь. В особенности последнюю, которую это неопределенно-физкультурно обряженное принялось осваивать с таким подзаборным темпераментом, что финская кепка завернутая козырьком на затылок, окончательно съехала на макушку, обнажая цветастые (именно разноцветные) коротко стриженые кудряшки.

В переводе на общепринятый это улично-гражданское арго позволительно перевести так:

- Ты сучка! Ты глиста щенячья! Ты че учудила, кизда?! За такую кузявую байду твои моргашки через соломинку высосут! Брось свою чикалку, и давай собирай пальчики Джоника! Ты, клитор виртуальный! - и прочие девчушечные извращенные ругательства с примесью современных идиом, малопонятные моим ушам и архаичному разумению.

Какие-то секунды я пребывал в детсадовской растерянности, - весьма омерзительной для взрослого индивидуума, успевшего побывать в мерзопакостных, так сказать, нештатных житейских ситуациях. Но, следует признаться, жизненный опыт, лично меня - ничему такому сверхжитейскому так и не научил. Хотя, как знать...

Краем сознания, я успел зацепить информацию, передаваемую динамиками: через остановку родная станция, а ноги мои уже несли меня к месту дикой молодежной мясорубки.

Причем, сознание в эти спонтанные мгновения, как-то мало участвовало в моем вполне идиотском маневре.

Притом, что сидящая напротив парочка (каких-то широкоплечих дуболомов лет по тридцать) выпорхнула из салона, почти одновременно с моим поступательным передвижением к троице резвящихся экстремалов-недорослей.

- Парень! Ты очумел? Перетягивай кисть... Изойдешь кровью, дурак! это были мои первые приветственные слова, которые я почти пролаял.

Мои недоуменные сердитые приветствия, как бы выполняли разведывательную роль, предуведомляя одновременно же дурную троицу о моих мирно-санитарных трепыханиях.

Собственно, с моей стороны никаких таких дерзких шагов не виделось. Обыкновенный обывательский жест первой помощи задурившим юнцам. То есть, никакого особо возвышенного милосердия я не обнаружил в своем несколько взволнованном сердце.

Правда, девушка-блондинка, вообразившая себя пропеллером-истребителем, в совершенной отрешенности (забывчивости или задумчивости, черт разберет этих нынешних молокососов) продолжала вхолостую кромсать перед собою воздух.

Однако тем самым не позволяла изменить дислокацию своей паре приятелей, один из которых, продолжая брызгаться собственной кровью, загримировал физиономию в маску лучезарного мученика. А другой, оказавшись девчонкой, продолжал изливаться пустым матерным лепетом, переполненным какими-то компьютерными отморозными угрозами - в виде накачки этой "виртуальной сучки" автомобильным насосом через анальный проход...

Приблизившись на недопустимо (для беби-пропеллера) фривольную дистанцию к месту кровавого происшествия, я успел таки притормозить бесстрашный самонадеянный жест - перехватить за плечи явно свихнувшуюся белобрысую мокрушницу...И в полуметре от своего лица обнаружил свежий приток воздуха, - перед глазами мелькало нечто напоминающее раскрученный велосипедный серебристый обод - и лучше благоразумному туда не соваться...

Насчет благоразумия, - это жизненно уютное правило не из моей нынешней биографии, чересчур оберегать которую было противно моей натуре: чувство собственности собственной судьбы как бы похерилось, можно сказать, добровольно ликвидировалось...

- Послушай, ты утенок... с пропеллером... Знаешь, со мною этот номер не пройдет... Шейку твою утячью могу поломать, невзначай...

Озвучивались эти двусмысленные предложения приятным педагогическим баритоном, норовящим, если уж откровенно, соскользнуть в дешевый (приблатненый) истеризм.

- Дядечка, миленький! Эта, кизда, глухня дискачная! Прямо из пеленок глухня, сучарная! - заподпрыгивала на общественном диване девица в разноцветных куделях, залихватски прикрытых кепкой-финкой задом наперед.

Невнимательно наблюдая за кинжальными всполохами, как бы доверяя ширину рубежа глухонемой психопатке, с той же разбойно-профессорской интонацией, я попытался выразить законное недоумение:

- Ах, даже так! А где же тогда смысл, пардон... Столь горячей вашей речи? Как же тогда эту рубаку дурную... Вот молотит, дура! Этак и зарезать можно невинную прохожую душу...

- Дядечка, миленький! Пните ее, как следует в коленку! Она боли - ужас как не любит!

- И то... Значит не мазохистка, и то славно! Неутомимая, ты наша... Натуральная колхозная молотилка!

- Эта, кизда, ниндзю из себя корчит! Дайте ей прямо в клитор, пните! Пните! - не унималась разноцветная приятельница-девица, видимо, твердо уверовав: раз, миленький дядечка, не сдрейфил, не утек, - следовательно, драться горазд.

Огульно отрицать, что я не супермен, а, в сущности, нормальный пассажир-дурила, не известно, по какой надобности, решивший вмешаться в это шебутное кровавое дельце...

И драться, и, так сказать, повергать оппонента лицом ниц мне доводилось. И самого, случалось, били физиономией о малоприспособленные для воспитательных целей предметы. Впрочем, малоприспособленные и для косметического массажа-полива... Всяческие встречались недоразумения и гнусности в биографии "миленького дядечки".

В общем, я почти согласился с гуманными доводами цветастой подружки-матершинницы относительно нейтрализации самодеятельной белобрысой "ниндзи".

Безусловно, пихать свои подошвы в разные интимные девичьи места я не стану, но... Но сделать хулиганке больно, скорее всего придется. Иначе, этот метросалонный ночной фарс перейдет в следующую фазу-стадию, - в стадию нормального здравомыслящего ретирования с поля разборки. Или все закончится - реанимационным скоропомощным саквояжем...

Я как всегда выбрал самый оптимальный вариант, - интеллигентский, то есть, - идиотский ...

5. Явление ж р е ц а

Полуночная прохлада облепила все мое взмокшее лицо тотчас же на выходе из упруго бесцеремонных дверей метро.

Еще шагая по тоннелю, пустынному, умиротворенно мрачноватому, с наглухо задраенными железными ставнями киосков, я с удовольствием ощущал прилипчивую осеннюю знобкость.

C каким-то детским удовольствием ощущал (и даже пощупал!) свою, чудом, уцелевшую мордуленцию, на которую, с тупой незлобивостью неодушевленного автомата, покушалась одна маленькая дылдастая дрянь...

Слава Богу, и глаза, и шевелюра при мне в целости и сохранности. И какого собственно хрена полез к этим утерявшим всяческое здравомыслие человеческим выродкам?

Зачем эти странные существа существуют среди нас, нормальных, мирных - да каких угодно, - но людей же, черт возьми! Или я опять чего-то недопонимаю в нашей новейшей Истории...

А этот, как его - Джоник, - какого, спрашивается хрена, он на меня вызверился? Пропали пальцы пацана... А можно было и спасти... Хотя бы попытаться! Но самый заглавный и д и о т - это безо всякого сожаления - я!

Ну, потому что дурак. Не тот, что из милых волшебных сказок. А тот, которых полагается припрятывать в желтые стационары...Опять же загвоздка, у госказны нетути средствиев для содержания сих гуманитарных санучреждений.

Ну, какой нормальный, при здравом рассудке полезет в подобную бучу? Для усмирения подобных рутинных разборок сбрендивших наркомальцов, все-таки существует спецполиция...

Правильный занудноватый поток мыслей был прерван чрезвычайно тактичным тычком в почку, ту, что хорониться в левом подреберье. Несмотря на сугубо вежливое напоминание о месторасположении почечной лоханки, чего-то в ней прищемительно екнуло. И "ек" этот скользким холодком просквозил по всем позвоночным бугоркам и нервам.

Конечной остановкой прибытия нечаянной боли оказался мозжечок.

Поверхностно ознакомившись с маршрутом болевого сигнала, я, было, собрался отблагодарить нежданного любителя анатомических приколов какой-нибудь незамысловатой интеллигентской репликой...

Изобразив примерно мерзкое удовлетворение на физиономии, поворотил влево (не спеша, все еще щадя ее милую) шею, и заполучил третье удовольствие, но, слава Богу, не тактильного характера - я имел удовольствие нюхать воздух у черного стального ока, имеющего внушительную бровь-мушку.

Аромат присутствовал малознакомый - масляно-железистый. И, похоже, чересчур казенный - не бандитский, не "отмороженный". Или я опять чего путал...

Тактичное прерывание моих рефлектирующих дум произошло на ступенях, ведущих из полумрака переходного тоннеля на сумрачную, сдобренную пресной ночной сыростью, родную улицу.

Возвратив голову в привычное исходное положение, я, запоздало, безо всякой обидчивости охнул, выдохнув достаточно приличный эпитет:

- Скуроедство!..

- Топай наверх! Не вздумай дергаться. Укоротишь автобиографию, достаточно бесцветным сержантским прокуренным голосом, уведомил меня некто, имеющий право носить не зачехленным модернизированный (укороченный) вариант автомата Калашникова.

Будучи законопослушным гражданином россиянского происхождения, я запретил себе "дергаться". И, придерживая в заначке парочку адвокатских вопросов, в темпе загулявшего плейбоя, двинулся дальше наверх. Ощущая уже не только всей добропорядочной спиною, но, прежде всего, затылочной частью, точно там у меня обнаружился ранее дремавший третий глаз, - ощущая...

Я почти въяве наблюдал холодное бесстрастное убийственное око штатного (так, почему-то мне мнилось, или желалось) АКМ, готового напичкать (и надорвать) мое гражданское безвольное тело аптечно фасованномы жгучими свечками...

Впрочем, настоящего подлого страха я не заприметил в своем, бдительно колотящемся, сердце, - так, мало уловимая тахикардия.

Пребывая вот уже год в чине "первосвидетеля", я как-то странно успокоился за целостность своей, вроде бы, единообразной холостяцкой жизни.

Обладая статусом посвященного "индивидуалиста", я впервые по-настоящему понял (уразумел, с пионерской запоздалостью), что отныне положение мое: быть членом некоего нелегального элитарного (якобы!) с т а д а. Именно - стада...

Из которого, в любое мгновение меня позволительно выхватить любому вышепосвященному волку (жрецу-посточевидцу), - выхватить с единственно гастрономической целью, - возник бы аппетит...

Ощущение невероятного долгожданно чаянного одиночества, к которому я рвался все последние смрадно-семейные годы, - оно оказалось таким жалко коротким, точнее - невероятно укороченным, что... Что далее пребывать, жить существовать в элитарной шкуре "посвященной" овцы становилось все более гнусным, нетерпимым... Потому что о н о - мое время, - неизъяснимо жутковато замедлилось на какой-то точке отсчета моего нынешнего идиотского миросозерцания...

Сверхтягостное ощущение текущей жизни, в которой я присутствую в неком статичном, как бы навечно вымороченном и вымороженном состоянии человекоподобного болвана-робота...

Премерзкое самоубийственное состояние вечного неудовлетворения собой, когда я - всюду, и, всегда - рядом...Не внутри самого себя, не в растворенности в себе самом, таком родном и дурном, - отнюдь, - всегда принципиально, как бы сбоку.

Постоянное ощущение отторжения своего "я" от своей какой никакой непутевой души...

Отныне, - и откуда снизошло понимание сего умопомешательского феномена? - я и моя сущность, моя душа - мы существуем каждый сам по себе.

Причем, мое Я, как бы преобладает над душою, как бы ненавязчиво превалирует, - чтобы я как бы с ума не сошедши...

- Ну, ты оглох никак? - возвратил меня в грешную действительность равнодушный казенный глас.

Я находился в приятном, казенно наянливом окружении пары милицейских чинов, - все-таки, как там не злословь, а стародавняя прибаутка: моя милиция - меня бережет, очень соответствовала моему сатирическому настроению.

У одного, квадратно-образного, правое ватно-бетонное плечо изящно подчеркивала потертая бурая кожаная перевязь ремня модернизированного автомата, дулом которого он минуту назад, слегка внедрился в мою здоровую левую почку.

Другой чин, имея жердинистую осанку, поверх казенного кожзама, зачем-то напялил, явно не по росту, бронежилетку, которая скорее напоминала серую пластинчатую презентационную манишку.

- Я тебя спрашиваю - документы, есть какие? - оказывается всю ступенчатую дорогу, как и сейчас со мною общался, именно этот, жердинисто-бронированный, наверняка имеющий сержантские шевроны.

- Господин офицер милиции, позвольте выразить некоторое, что ли... попытался я вслух нащупать ноту, невинно обижаемого мирного жителя сего восточного округа.

- Для тебя, гада, я не господин! А таких господ, как ты - давить нужно, как клопов! Миронов, заряди хулигана в браслетки. Сейчас машина будет. С полным комфортом в клоповник поедешь...

- Так вот же мой паспорт! - терпеливо корча благожелательную мину законопослушного столичного жителя, полез я во внутренний карман, нащупывая спасительный документ еще имперско-застойного образца.

Бетонно-мешковатый Миронов, видимо, посчитал мое обстоятельное копошение неадекватным в данной превентивной операции, тем более, приказ вышестоящего чина, обязывал его "зарядить" нарушителя общественного порядка в ручные казенные браслеты...

Уже зажимая пальцами, коленкоровый переплет устарело имперской книжицы, я обнаружил, что ранее послушная мне длань вдруг окоченела, превратившись в бесполезный почти макетный придаток-протез.

Исполнительный оруженосец Миронов, помимо обыкновенного АКМ, таскал при себе и резиновую выручалочку-демократизатор. Именно ее черное вяло гибкое тело, и впечатал в мое правое предплечье грамотный столичный милиционер.

Доставили мою чуть контуженую особу в отделение местного УВД в милицейских подержанных "Жигулях". Разумеется, не в багажном отсеке, а на пассажирском сиденье, под бдительной охраной бравого Миронова, пристегнувшего мою обезволенную правую кисть к своей левой.

Когда-то в ранней студенческой юности довелось путешествовать в милицейском "уазике". Вышло какое-то недоразумение в молодежном кафе, а в качестве зачинщика выставили меня. В конце концов, пожалели и отпустили с миром, вручив мне на память мой же перочинный складень, с ручкой, украшенной пластмассовой накладкой в виде летящей белки. Однако дежурный офицер посчитал сей складешок за некое подобие грозного холодного оружия, и посему на моих страдающих глазах мелкого собственника, шикарное зеркальное жало было со звоном навечно искалечено бесчеловечным чином-служакой.

Нынче я спокоен: никакими самодеятельными заточками, финками, кастетами и фабричными складнями мои карманы не были отягощены.

Собственно, какой нынче прок от холодного оружия, когда газовые, пневматические и обыкновенные боевые стволы наличествуют у любого мало-мальски уважающего себя уличного налетчика.

Главное оружие - мирного затраханного уголовной хроникой жителя первопрестольной, - физические данные нижних конечностей, которыми следует перебирать со всевозможной физкультурной сноровкой, - в случае, разумеется, мало желательного контакта с представителями младого племени новейших варваров...

- Гражданин Типичнев, вам инкриминируется злостное нарушение общественного порядка, которое имело место на перегоне станции метрополитена от пункта "Х" до станции "У". Вследствие превышения самообороны...- дальше этот, совершенно абсурдный бюрократический текст мои мозги категорически отказывались фиксировать.

Слава Богу, что сознание нормального индивидуалиста, пусть и существующего в раздвоенном - дуалистическом - мироощущении, все-таки может подчиняться здравомыслящим командам его (или их...) носителя.

И, слава Богу, что в отсутствии его (сознания здесь, сейчас), физиономия носителя живет сама по себе. То есть, на ее лицевые мышцы не проецируется полнейшее абстрагирование мозга от пошлого фарисейского, дипломатического (какого угодно) внимания к говорящему официальному лицу, облаченному дознавательными полномочиями и прочими чиновничьими чинами.

Когда не в твоих силах коренным образом изменить ситуацию, складывающуюся не в твою пользу, - лучше не третировать понапрасну мозговое вещество.

Необходимо волевым специальным усилием предотвратить суетливое жалкое метание мыслеобоазов, чтобы лишь, как-нибудь выкрутиться, оправдаться, униженно отыскивая доказательные факты, фактики и прочие ничтожные алиби собственной непогрешимости, невинности и прочей невиновности в содеянном...

Во-первых, раз уж ты, каким-то образом оказался в подобной уничижающей твое достоинство и самолюбие квазимажорной ситуации, следовательно, ты, все равно лопух... Пускай не в главном, но в каких-то частностях, которых именно ты! не учел, не предусмотрел, - не возжелал предвидеть...

А во-вторых, всему свое время. То есть, твоя жалкая индивидуальная личность, всего лишь повод для неких могущественных (или только желающих ими казаться) сил делать свою и г р у. И ты, скорее всего, заурядная (рядовая) пешка, которую в любой момент можно (и нужно) пожертвовать, дабы получить качественный перевес.

Ну, и, в-третьих. Ты, возможно, настолько "посвящен" и, следовательно, опасен, что с тобой будут играть сколь угодно долго, дабы привлечь тебя на свою сторону.

Мне нравилось лицо моего казенного визави. Лицо, отнюдь не интеллектуала.

С подобным типом физиономических черт лучше обустроиться где-нибудь в чужеземной стороне, на правах профессионального нелегала, обзавестись порядочным семейным бытом, - и никакая контразведчиская собака не учует...

Невыразительная смазанная внешность, которая тотчас же уплывает из памяти...

Но глаза, - эти янтарные крапины вокруг стойкого, все оценивающего зрачка, - они докладывали о незаурядности их мало примечательного владельца.

Живой, обращенный на вас взгляд, может донести неожиданно подлинную информацию о человеке доселе незнакомом, а в данную минуту как бы враждебном...

И сумев настроиться на волну, излучаемую этим, как будто бы отстраненным глазом, оседлав ее, ненавязчиво покорив ее, вернее - приручив ее, у вас появляется необыкновенный и, в сущности, единственный шанс войти в теснейший (и, разумеется, непредусмотренный им, хозяином этой чудесной зрительной волны) индукционный метафизический контакт, когда слова, произносимые (не важно кем) всего лишь условный внешний фон, не более...

И вот уже вы, убедительно владеете ситуацией, контролируете ее... А дальше, дело техники, которая известна к сожалению исключительно посвященным в "иное" знание...

Так уж несправедливо устроен этот земной мир, в котором большая часть человечества является, по крайней мере, в нынешнее апокалипсическое время, заложником ограниченного количества "посвященных".

Констатация сего недвусмысленного факта - не есть моя полноценная человеческая гордыня, мой сугубо индивидуалистический грех. Напротив, приняв к сведению мое нынешнее местоположение в этом человеческом муравейнике, я не почувствовал себя сверхсчастливым, сверхсвободным, сверхзнайкой, - какое там!

Суета и мерзкое не отпускающее томление во всем своем расколотом, располовиненном существе...

В нормальной рядовой жизни, любой человек иногда по воле случая вдруг ощущает в себе подобную двусмысленность.

Когда совесть (это слово, я полагаю - синоним божественной свечи, которая зовется д у ш о ю) у наших полумистиков, полуатеистов, - когда эта самая нематериальная сфера человеческого организма начинает бунтовать в виде занудных авторизованных менторских диктантов, тогда слабое существо, по прозвищу человек начинает ощущать внутренний дискомфорт, начиная понимать (догадываться!), что он всего лишь жалкий ничтожный червь, жизненное мироустройство которого - есть мифология и не более того.

И гордиться самим собою - это все равно, что превозносить до небес песчинку, что случайно залетела в глаз, и произвела в нем некоторое оживление в виде механических гигиенических слезоточений, соплеизъявлений...

- ... а по этой статье, вам, господин Типичнев, грозит срок лишения свободы: от восьми до пятнадцати лет, в зонах общего режима. А прежде светит мучительная отсидка в тюрьме, в следственном изоляторе, в битком набитых камерах. В этих помещениях, к вашему сведению, не только отправлять сон, физиологические надобности, но дышать возбраняется. И пойдете вы на зону законченным тубиком. И никакой лагерный лазарет вас не поправит...

Мы находились в закуренном, провонявшем испарениями человеческого пота, малогабаритном кабинете одни. Хотя я не исключал, что некто заинтересованный ведет профессиональную прослушку нашего уединения.

"Приручить" неподатливую волну, струящуюся, выталкиваемую глазами моего допрашивателя, к вящему сожалению, мне до сих пор не удалось.

Возможно, я сам с собою блефую, и пытаюсь отыскать в присутствующем взгляде совсем неприсущую ему мистику...

Почему-то только сейчас обратил внимание на форменную тужурку моего казенного угрожателя.

Его, в меру грузноватые плечи, как-то совсем по-детски украшали миниатюрные милицейские эполеты с одним золотящимся прострелом и массой мелких звездочек, гербов-орлов и дутых пуговичек в желтом напылении.

Сосредоточившись, насчитал на одном погончике четыре сусальные звездочки, - следовательно, я имел честь общаться с капитаном милиции.

- Хотел бы уточнить, товарищ капитан, я прохожу по делу, как злостный умышленный душегубец, или все-таки, в качестве - первого свидетеля?

Обронивши в конце фразы два парольных слова, я ожидал адекватной реакции.

Именно, того волнового зрительного излития, перехватив которое, мы наконец-то поймем (вернее, я пойму), что мы единомышленники, и весь этот казенный угрожательный монолог моего флегматичного визави, такая же вынужденная лицедейская игра, как и мое меланхолическое, мало заинтересованное кивание головой, и едва удерживаемая нервная зевота...

- Я бы посоветовал вам, гражданин Типичнев, не паясничать. Вы попали в щекотливую ситуацию. Да, вы защищали девочку и покалеченного юношу...Девочка, как раз и проходит по делу первым свидетелем. Юноша, к сожалению, все еще в наркотическом состоянии. Девочка, которую, как вы утверждаете, спасли от ножа, утверждает, что вы превысили меру самообороны. Выбив из рук ее немой подружки нож, вы на этом не остановились. Вы стали проталкивать обезоруженную девушку в открытую форточку салона поезда. На подходе поезда к станции "У", вам удалась эта немотивированная попытка. Останки девушки растащило по путям метров на сто. Зрелище малоприятное, даже для наших закаленных "патрульных" тележурналистов. Вы совершили убийство, характеризующееся особо дерзкой жестокостью. В советское время, за подобное дерзкое преступление - вас ждала высшая мера наказания.

По всей видимости, моим зрачкам поднадоела усмирительная работа по выявлению чужих глазных флюид. Приручение явно не удавалось. И поэтому, я с чистым сердцем доложил второй своей сути: "госпожа душа, похоже, что этот человек не наш, и посему я позволю себе некоторую некорректность по отношению..."

Неужели, все-таки я обманулся? Так дешево обмишуриться, - купился на какие-то нафантазированные зрительные волны... Любительщиной занялся, господин Типичнев! За подобные измышления, возможно, последует дисквалификация, - так сказать, понижение на низшую иерархическую жреческую ступень...

И придется тебе не служить, но услужать в качестве "экзекутора" палаческие должности среди элитной публики никогда не пользовались искренней благосклонностью...

- Интересная и весьма "жаренная" деталь - собирали кралю-психопатку на протяжении всей стометровки... И главное - какие злободневные уголовные новости. Но самое примечательное - оперативность неслыханная! Значит, вы полагаете, что для успокоения собственных расшалившихся нервишек, я, эту дуру-молотилку, попросил покинуть салон прямо на ходу, так сказать, движения электропоезда? На перегоне от станции "Жизнь" до платформы "Смерть"...Понятно! Значит, в качестве "первого свидетеля" я уже прискучил... Понятненько, - вновь по какому-то идиотскому наитию, забросил я знаковую, понятную лишь "посвященным" фразу-приманку. И, не ошибся, кажется...

- Упорствуйте, гражданин Типичнев, а зря. Знаете, что в таких случаях мой приятель-коллега, звать его, Игорь Игоревич, говорит: а пускай этот несознательный зверь-убийца посидит в камере. Переночует на казенном топчане. Пускай поразмышляет...

- Позвольте, а вы разве... Игорь Игоревич, значит расклад такой - я обязан сознаться в том, что... Значит, ночевать в камере - нет никакой надобности. У меня ведь животина. Фараон, - такой понимаете, котяра, с тоски и голоду... В общем, сами понимаете. Пишите, я подпишу! Давно бы так, а то комедию тут... А скажите, если это можно, - в моем случае, сей трагифарс: повышение по "иной" службе, или?..

- Вот, пожалуйста, ознакомьтесь. Если с чем не согласны, укажите ниже и поставьте подпись.

- Пожалуйста! Вот вам моя дарственная завитушка. Я вам полностью доверяю. И Бога ради, если вам больше нечего мне сказать или передать... Я пойду домой. Да? И еще просьба - может ваши товарищи подчиненные подбросят на вашей "маршрутке" до дома? На дворе - сплошная хулиганская ночь, - а?

Внимательно изучив мою "завитушку", Игорь Игоревич (или кто он там), нажал на столе какую-то пипку. И тотчас в дверях выросла знакомая жердинистая бронированная фигура.

- На сегодня у меня все. Гражданина Типичнева, пока содержать в "кубике". На основании этого протокола, получишь у следака санкцию на обыск квартиры. К утру, результаты обыска должны лежать у меня на столе.

В продолжение этого странноватого, абсолютно безэмоционального монолога, я пару раз насильно усаживал себя на стул, намертво привинченного к полу.

До моих "посвященных" мозгов стало доходить: похоже, меня здесь всерьез принимают... за сумасшедшего! Господи, опять втяпался в какую-то дрянную историю! Обыск у меня... Какой-то - кубик...

Одно время, меня очень забавляли всевозможные кубики Рубика. Любые комбинации, делал на спор за секунды. А наблюдающая публика-дура, по-детски удивлялась, и чесала макушки... Да-с, дядя Володя, вот ты уже и гражданин! И приготовили тебе совсем еще неопознанный кубичек...

- Игорь Игоревич, а вы настоящий профессионал! С такими талантами в НКВД - такую карьеру... Стахановец-энкэвэдэшник! Как вы меня, изящно и просто! - поперла из меня отчаянная интеллигентская обида.

И уже от двери, уцеписто придерживаемый за локоть сухостойным милиционером, накликая удачу, сардонически попрощался с казенным человеком, которого принял (по своей всегдашней дурости!) за тайного "посвященного брата":

- Египетским адептам двуликого бога Амона Ра, - в просторечии - ж р е ц а м, до ваших умственных способностей уполномоченного ритора...

Закончить двусмысленную аналогию, мне не позволил мой уличный кожзамный знакомец. Его костлявая кисть, безо всякого уведомления преобразилась в натуральные слесарные тиски.

На мгновение, оторопев от (нежданно пронзившей все предплечье - уже левого) болевого шока, я на нужное (моему конвоиру) время превратился в куклу-марионетку, набитую обыкновенной технической ватой и стружками. А может, опилками, потому, как вес имел порядочный, около восьмидесяти килограмм нетто...

"Кубиком" оказалось мизерное, именно кубической емкости, помещение, совершенно не предназначенное для длительного хранения подозреваемых в совершении тяжких деяний.

Перед тем как оставить меня в долгочаянном уединении, сопроводитель-хват, обронил, как бы невзначай:

- А капитана звать совсем по-другому. Учти на будущее!

- И как же величать вашего звездного авторитета? - по интеллигентской привычке съерничал я, продолжая, внутренне наливаться странной невостребованной меланхоличностью.

- Гобой Гобоевич Игоревский. Девчонку, ту, что ты, козел, сбросил с поезда, - была его дочкой. Вникни в информацию, падла!

- Информация - не для слабонервных! И он будет вести это "мое" дело? А по закону, ведь...

- Ее мать, Гобой, бросил лет пятнадцать как. И знаю о дочке - только я. Учти, я тебе этот факс не сбрасывал. Понял?

- Я начинаю понимать... что до утренней баланды могу не дожить. Или все-таки есть надежда, а, господин милиционер?

6. Ночные бдения

Боже, какое это блаженство ночевать в холостяцкой собственной постели!

Прежде чем, по-настоящему сие неизъяснимое одиночество прочувствовать, - всенепременно рекомендуется поютиться в семейной крепости, которую с тупым тщанием отстраивал не один и не три года.

Налаженный быт, очаровательная, даже в своей истинно женской стервозности, родная половина, от которой у вас общий малопослушный отпрыск...

И вот, поживши и, испробовавши все радости и печали семейного цивилизованного феодала, - вдруг, посреди жизни, оставивши добрую и лучшую (так мне мниться) половину за спиною, в прошлом, - вдруг, со всей многокопившейся благозлостью женатого человека, - вдруг обнаружить себя (всего себя!) посреди осенней малоуютной ночи в постели, в которую без твоего доброго согласия никакая женская ножка не заступит, прежде чем...

Волшебное, ни с чем не сравнимое, мужское, почти мальчишеское (когда, жадно мечтаешь-бредишь о взрослости, о самостоятельности) чувство беспредельной свободы.

Освобождение от всяческих диких, сплошь ханжеских, сплошь лицемерных условностей, привычек, привязанностей...

Натуральным перезревшим холостякам сие дичайшее (якобы!) долгожданное освобождение из кошмарного семейного полона ни в жизнь не понять и не уразуметь.

Хотя находятся и оригиналы (а таких большинство), предпочитающие неволю в любом ее виде: тюрьма, казарма, семейный очаг. Лучше мучиться, лелеять свое страдание, покрываться нервно-психическими волдырями-лишаями, - но ощущать себя в некоем закрытом пространстве, в так называемом коллективе. И неважно, в каком статусе, - чаще всего в сугубо приниженном, слизняковом, услужающем, шестерочном, - но боже упаси обречь себя на добровольное одиночество.

Будучи индивидуалистом (от рождения, скорее всего) до мозга костей, тем не менее, умудрился пятнадцать лет отдать всем известному сверхрутинному (будто бы поощряемому государством) опыту семейного совместножительства.

Отдал, доверил на растерзание лучшие мужские лета, которые никогда более не вернут мне той свежести, неутомимости (во всем: в познавании вселенских и земных сокровищ, самого себя, в питие и чревоугодии, в путешествиях и встречах с неизведанным, и не в последнюю очередь с бесовским слабым полом), жадности и, порой, элементарной глупой доверчивой неразборчивости - но боже! какой же всегда пьянящей, - все там, все в пошлом семейном прошлом...

Так мне думалось совсем еще недавно. Я казался самому себе древним скучным существом, существующим ради близких существ, изыскивающим легальные и порядочные способы добычи денежных знаков...

На тринадцатом году совместного пребывания под одной кровлей моя родная половина, с мудро простецкой ухмылкой обмолвилась в моем присутствии:

- Не припомню года, когда я была спокойна за наш дом, за наш бюджет. И получается в итоге: вместо жизни, одни занудные мыслишки - о деньгах, о деньгах...

Я с дуру попытался, было интеллигентно возразить:

- Мадам, вы изволите шутить! С наличными в нашем семейном портмоне всегда было более или менее, - но было!

- Отстань! Кто бы говорил! Живешь только ради себя. Гения...

Аналогичные милые пикирования сопровождали нашу совместную жизнь, в особенности последние годы. И если вначале я пытался капризно артачиться: какой же, позвольте, из меня эгоист, когда вкалываю, не вылезаю из лаборатории...Из бюджетной государственной совсекретной лаборатории.

А, в сущности, она права: жил законченным подлецом. Весь отдавался без остатка любимой работе, полагая, искренне надеясь, что вся эта перестроечная демкутерьма, наконец-то войдет в нужное здравомыслящее, прагматическое русло, и уникальные разработки - мои и моих сотрудников-коллег, наконец-то будут востребованы государством, которое вовремя сбросило с подуставшего своего станового хребта всяческих агитпроповских нахлебников, лодырей и прочих неумех и приспособленцев...

Жизнь, однако, распорядилась (как всегда на Руси) по-своему. Чрезвычайно, своевольно распорядилась. И меня "ушли" из института, после драматических событий (которые вскоре стали почти рутинными по стране): в собственном кабинете застрелился из именного пистолета наш директор, академик АН и множества заграничных, дважды герой соцтруда, лауреат Ленинской и прочее и прочее...

А "ушли" меня по простой причине. Попытался создать штаб из ближайших единомышленников, на котором поклялись найти истинных виновников, доведших нашего Лавра Игнатьевича Тузановича до последней предсмертной записки...

Мы успели выяснить, что наш суперзасекреченный "ящик" какие-то (успели выйти и на парочку официальных фамилий-подельщиков) подонки поставили на некий "правильный счетчик"...

Моя лаборатория в те страшные дни уже была чудовищно ужата. От первоначального, слегка разбухшего штатного расписания осталась меньше трети сотрудников. Но зато, какие ребята остались! Таких светлых одаренных голов (Боже, а какие это были умельцы "золотые руки"!) даже на нынешнем элитарно-научном Западе и днем с фонарем не отыщешь... Впрочем, вся эта так называемая элита сплошь вольные или невольные перебежчики из униженной матушки России.

До сих пор сердце саднит и не отпускает тупая простодушная мысль: зачем я, мои ребята, сам батя, Лавр Игнатьевич, ночей не спали, семьи впроголодь держали, инфаркты и прочие паршивые недуги приобретали, веруя в истинного Бога на земле, - веруя в Разум, Гений и Труд человеческий...

Сломалось, что-то самое важное в моем организме.

Испоганить, исковеркать физическое тело человеческое, наверное, нетрудно.

Восстановить, реабилитировать какие-то нужные центры жизнедеятельности, - это в силах человеческих. Медицинская наука, слава Богу, живет и даже где-то там, далеко процветает. Находятся и у нас порядочные ученые и патриоты, - как-то выкручиваются.

Моя же научная засекреченная деятельность пришлась не ко двору нынешнего демрежима.

Видимо, так судьбе и Богу угодно, чтобы мое направление (на невежественный взгляд, совершенно не прикладное, не злободневное) оказалось чуждым нынешним министрам-капиталистам.

...Зарплату бы бюджетникам наскрести, хотя бы раз в полгода, а вы господин ученый о каких-то фундаментальных приоритетах талдычите...

Собственно, и с изуродованной душой можно жить и даже предаваться ничтожным человеческим радостям.

Вот, пожалуйста, лежу себе в единоличной постели, которая расположена на единоличной (приватизированной) убогой - в смысле метража, территории, и купаюсь в одиночестве, точно запаршивевший аристократ в долгочаянной благовонной ванне.

Радуюсь себе, и никто меня за эту мелкую единоличную радость не смеет доставать, читать моральные прописные диктанты, - а это, позвольте, согласиться с самим собою, в наше мрачноватое времяпроживание немало. Именно, немало...

Собственно, вот так - для собственного тщедушного удовольствия удовлетворять свои пошлые прозаические мечтания - поспать вволю, а перед этим до одури начитаться и напитаться, любимым и скучнейшим Борхесом...

Ведь что это такое, - просыпаться по звонку, или от родного едко ощутительного толчка, после которого рутинная череда обязательных утренних процедур благовоспитанного отца семейства.

И непременное любезничание с любимой, глубоко почитаемой, половиной, выслушивание ее справедливых упреков и пожеланий, кажется знакомых тебе тысячу лет, но по какой-то гнусной антинаучной логике, почти всегда оцарапывающих сердце...

И после множества полноценных полигонных семейных битв-испытаний, меня пытаются убедить какие-то медицинские деятели своими научными выкладками и статистикой, что семейный муж трижды застрахован от цивилизованных недугов, возглавляет которые сердечный инфаркт...

Признаться, я до сих пор удивляюсь своей живучести, - вышел-то из бесконечного б о я, покинул поле брани семейное, на собственных ногах. А всякие мелкие благоприобретенные хвори, - я, как-то вообще забыл про их существование.

Уж на что привязалась ко мне, стала можно сказать родною - мигрень, и то ведь почти сникла, утеряла умышленную дерзость, поблекла буквально на глазах. А потом, по какому-то наитию, видимо, устыдившись своей ненужности, неполноценности, неангажированности, вообще перестала наведываться в нежданные гости...

Вполне могла случиться и обратная, еще более плачевная картина, будь на моем месте истинный, так сказать, прирожденный семьянин. Однако, оказавшись на своем месте, - я всей своей продубленной эгоистической душою неисправимого индивидуалиста осознал: мое истинное место в шкуре волка-одиночки.

Я давно уведомил себя: ты, старик, всегда был и будешь в одиночестве, - один. И ждать помощи тебе...

Стоп! Стоп, дядя Володечка... Побыть в реальном вольном кафтане одиночки, тебе довелось всего ничего... Какие-то жалкие недели... Вмешались нехорошие странные люди, которым, вероятно, стало завидно твое вполне сносное состояние души и тела...

А этот, несообразный ни с какой логикой случай в ночном салоне метро...

Услышав, каким-то остатком сознания объявленную родную остановку, успел таки ретироваться с места разборки - кровавой, кошмарной, чересчур натуралистической, чтобы видеться настоящей, - обкурившихся юнцов-наркоманов.

И, совершенно неправдоподобное задержание на выходе из метро молодчиками в (якобы) милицейской униформе.

И не менее дикий разговор с неким упитанным капитаном, глазные флюиды которого так и не удосужился перехватить, изловить, приручить.

И безумная бесконечная "внутрикубическая" ночь...

Каким образом я не заполучил милую психическую недужность под нежным термином: клаустрофобия, - до сих пор вспоминаю, и приятные колкие волдырники рассыпаются по всему малотренированному хребту, согнутому там (в "кубике") старинным деревенским коромыслом, - в финале отсидки превращенного в обыкновенную лошадиную дугу...

И как же меня ласково и предупредительно удерживали на весу (по прошествии нескончаемых внутрикубических часов) молодцеватые забронированные служители местного закона, оберегатели моего обывательского благополучия, - а хребтина моя бедная, превратившись в кляузную одеревеневшую запятую, ни под каким видом-углом не желала преображаться в основательный привычный восклицательный знак...

Причем, восстановить первоначальное более-менее гордо-вертикальное положение помогли штатные каучуковые приспособления, - лукавый митингующий люд окрестил их вполне правдиво научно: демократизаторы.

Не знаю, не хочется все-таки впадать в подлый глобальный пессимизм, тем самым, поставив на своей единоличной настоящей жизни жирную наглую вопросительную фигуру...

Я почти искренни примерился и уверовал в свою удачливую единоличную звездочку (безусловно, я некогда мечтал о полноценном божественном знаке звезде предназначения) столичного мелкого грызуна. Именно, грызуна. Отнюдь, не хищника, которому в качестве прокорма служат как раз мои мелкие собратья...

В конце концов, все эти полумистические игры в "первого свидетеля", а с недавних пор, и подозреваемого в совершении умышленного убийства...

В сущности, всегда существует выход из любой сверхтупиковой ситуации, - пока еще моя жизнь в моих руках, и суметь перекрыть пару-тройку вентилей, отвечающих за поддержание жизни этого жалкого, белкового, водянистого аппарата...

Но я опять верю, что мой личный ангел-хранитель не допустит сего греховного отчаянного непотребства. Тем более, - и Я - за!

Я за ж и з н ь, какой бы она не поворачивалась архимерзкой античеловеческой стороною.

Потому что позволить себе возможность - ж и т ь, - чертовски занимательное занятие.

Даже незатейливое лежание в холостяцкой постели, и смакование этого непреложного тактильного факта - есть высшее животно-человеческое наслаждение!

И почему я не должен получать удовольствия от этого рядового незамысловатого времяпрепровождения, почему должен истязать свои мозги какими-то издевательскими думами по поводу недавно приключившихся с моим бренным организмом - заточением в приемлемо инквизиторский закут "кубик"?!

Почему я не могу? Как раз могу и желаю!

Я прямо сейчас могу дать себе устную запанибратскую команду: "милый товарищ, а не пойти ли нам на кухню, и не опрокинуть ли грамм семьдесят "Мартеля", и закусить эту французскую влагу парой ломтиков испанского цитруса-лимона, а? А?!"

А почему бы и нет, - запросто отвечу я. Черт возьми, кто, какая собака посмеет на меня мелко и раздраженно затявкать? Нету, милый товарищ, здесь, на этой единоличной малометражной местности таких занудливых воспитательных псин...

Ах, вы говорите, - нету! Тогда, что ж, милый товарищ Володя, дерзайте!

И, разумеется, пререкаться я себе не позволил.

Развивать тяжбы с самим собою - самое распоследнее свинство, двурушничество и...

...И, разумеется, на кухне меня поджидал мерзкий, я бы добавил, мерзопакостный сюрприз, который тотчас же возвестил о себе:

- Вован, пидер ты наш! А ты че смурной, а? Ты че, падла, опять в задницу радость засунул, да? Сперни мне свою радость, а! Слушай, Вован, а че-то кота твоего не слышно, не видно, а? Я из него пирожок хочу пошить, чтоб темечко грел, а?

Если говорить по справедливости, сей поздний нежданный визит нахального старознакомого пришельца пришелся мне не по душе.

Но утверждать, что я чрезмерно удивился явлению этого приблатненого ерника (ведь за версту тащило дилетантизмом, самодеятельностью, "мальчик" старательно представлял бывалого зека), - этого естественного чувства я в себе не нащупал.

Потому что, пока мои милые вымогатели существуют где-то рядом, где-то в пределах досягаемости нашей общей планеты Земля, не видать мне обывательского упокоя на ближайшие лет двадцать-тридцать... Если только физическим путем не превратить их в трупные оболочки.

Хотя, насчет этого иронического говоруна, - я полагал, что прописал, так сказать, его жабье тело в муниципальной покойницкой... Вероятно, вновь, что-то напутал в собственных мозгах!

- Мальчик, - так вроде вас, сударь, кличут, - а позвольте спросить: а куда командир подразделения потерялся? Откуда такая чапаевская куражливость - в одиночку, на разведку? А кругом сплошное вражеское озлобленное окружение... Я ведь тебя, дурашка, разложу и выстегаю, как советского пионера-хулигана... Вот что ты расселся здесь? Грязными башмаками и локтями мою кухонную местность грязнишь и портишь...

Я стоял, облокотившись о косяк дверной коробки, скрестивши руки на полуголой груди. Стоял в обычном спальном неглиже: цветастые семейные трусы и германская гарнитурная майка, серая на обвислых тонких петлях.

Какого-либо страхолюдного конфуза от вида безмятежно развалившегося крепыша - и в помине не было.

Так, поприсутствовала обыкновенная интеллигентская оторопь, - и то, на какие-то невзрачные мгновения, почти тотчас же поменявшись на глухую маловразумительную раздражительность. Самую полезную раздражительность, по прошествии которой, от меня можно было заполучить нечто малоинтеллигентное. Я нежно баюкал тайное желание, - я почти воочию лицезрел, как лихо размазываю по затертому линолеуму молодого пребойкого слизняка.

В ответ на мои мягкие хозяйские замечания, "отмороженный" визитер даже позу не переменил: сидел, вольно откинувшись на подоконник, разбросавши свои короткопалые мясисто-джинсовые ходульки, всунутые в завышенные неухожено белесые кроссовки, с еще светлыми, но отвратительно замызганными, затоптанными, разлапистыми шнурками.

На накаченных сине-забеленных коленях этого ухарька, с мордой органичного недоноска, возлежал нагло заголенный здоровенный тесак. Подобные сувенирные холодно-пикантные кинжальные игрушки нынче в любом порядочном охотничьем шопе - на выбор.

Обоюдозаточенный (мне так виделось с моего наблюдательного пункта) клинок имел боевую длину не менее пятидесяти сантиметров, и наборную рукоять с эфесом в виде, сросшихся затылками сиамских бронзово-червленых, адамовых анфасов.

По первому впечатлению, - сие квазижреческое кузнечное изделие явно не из тибетских пещер, не из горячих кавказских аулов, а наверняка из зоны, где сработано на поток, холодными несвободными руками.

Я никогда не считал себя отъявленным храбрецом, не понимающим, что такое тяжелая зеркальная сталь в малокультурных неопрятных (в заусеницах, с черными полумесяцами под ногтями) пальцах. Нет, мое сознание приняло информацию, которая поступила к нему через зрительные колбочки, оперативно переварило, сигнализируя о печальных (а то и летальных для меня) последствиях, в случае грамотного бандитского мажора, так сказать...

Впрочем, хотел бы напомнить: в последние месяцы текущего года (года, расставляющего апокалипсические библейские меты и зарубки на теле матери-Земли) мое сознание, как-то мало бралось мною в расчет.

Я существовал по некоему нутряному наитию, порядком, поднадоевшему и мне, и моему Эго, и моей душе, и сердцу завзятого единоличника...

Одним словом, я делал вид, что живу - этакая квазижизнь вполне благополучного (в материальном и прочем обывательско-холостяцком плане) жителя матушки первопрестольной...

События, происходившие со мною, получалось, жили как бы сами по себе, а я (или то, что подразумевалось под моим именем и биографией) сам по себе.

Безо всякой логической связи я обрушивался, то в некое уличное, совершенно примитивное знакомство с малолетней проституткой, которая оказывалась штатным агентом (или стажером, не упомню уже) тайной структуры, в досье или в Отделе кадров которой я числюсь неким "первосвидетелем", то в какую-то домашнюю киношную перестрелку...

В сущности, сейчас, именно в эти пополуночные (самые любезные моему Я) минуты я веду беседу с существом вполне инфернальным, вполне потусторонним, вполне трупным...

Возможно не во всех натуралистических подробностях, но я же помню, как подстрелил этого молодца-подонка.

Я отлично помню мерзкий жгут тошноты, перехвативший мое горло, когда наблюдал агонизирующие потяги этого тела, ежась от пустынных крапчато немигающих зрачков, застилаемых смертной слюдяной пленкой...

После подобных - буквально в упор, через филенчатую дверь ванной, убойных револьверных прободений человеческий организм не обязан бороться за место под солнцем...

Но ведь живой же, чертяка, и уверенно, со всей подлостью ненаказуемого (и ненаказанного) ухмыляется, пропуская мимо ушей, бесформенно-борцовских, словно размазанных по обнулено-тыквенной башке, мои справедливые нарекания и недоумения:

- Послушайте, мальчик, у меня возник законный вопрос. Кто вас наградил жизнью? За какие такие заслуги перед отечеством? А может, я ошибаюсь? Может, роль подстреленного сыграли не вы?

Не меняя разухабистой посадки, мой, зачем-то выживший, полузнакомец, вдруг истерично тикнул правой сдобной ланитой, густо утыканной черной трехдневной порослью. Разомкнул влажно-червонные губешки, складывая их в смачный бублик, одновременно выдувая приязненную фразу:

- О-ва, какой любопытный наш, Вован! О-ва, какой легавый интерес к пацанам, а? А фраерится, мумло едучее! Вован, ты че, косишь под баклана, да?

Медленно извлекши одну ладонь из под мышечного скользкого угрева, придерживая подкатывающие резкие волны праведной ярости, как бы проглатывая их куражливую ослепляющую каленость, я с видом знатока взялся изучать, достаточно ухоженные ногти правой руки, искренни утешая себя, что супротив меня этот недоношенный щенок не потянет...

- Вован, а ты не маячь, в глазах. Ты иди ночевать. Зачем ты мне карты путаешь? Надо будет, - сам сделаю побудку. Не боись!

Эти ночные нежданно умиротворяющие пожелания, сипловато озвученные "мальчиком", отчего-то не очень легли на мое сердце. Несмотря на всю их доверительную бандитскую заботу, я все равно держал про запас самые черные сомнения относительно телесного и душевного спокойствия, обещанного мне незваным сторожем-стражником.

- Послушайте, юноша, а вы как же? И потом, зачем такому бравому охраннику - такой страшный ножик? Или он вроде табельного оружия... А позвольте, полюбопытствовать на ощупь, на вес, так сказать...

И храня на физиономии детскую бесхитростную любознательность, почти с неохотой отлип от косяка, и совершил шаг в сторону примолкшего нежданца, у которого мелко-истеричное шевеление щеки все еще досаждало... Досаждало моему терпеливому хозяйскому взгляду, который не без успеха продолжал играть в нечто отсутствующее, флегматичное.

... Как ни странно это звучит, но в последующие противоестественные (какие-то, уморительно-ужастиковые) минуты я зауважал себя. Ведь вместо положительного согласия - идти ночевать - удумал пощупать тяжеленькое жало влекуще обнаженного живого кинжала...

В современных видео- и телефильмах подобные желания возникают у положительных персонажей сплошь и рядом. Чудодейственные боевые специфические блоки, замахи, подсечки, кувырки и обыкновенные неуследимые удары ребрами ладоней, - и, пожалуйста, любое дурацкое пожелание персонажа исполняется прямо тут же, на глазах поднаторевшей, тренированно взопревшей публики.

Обладая навыками смертоубийственного единоборства, при этом, походя обижать злодеев и прочих малосимпатичных статистов, - наверное, особой доблести не требуется. От профессионального бойца-ремесленника всегда ждешь - чисто исполненной мордобойной работы, и только.

А что можно ожидать от меня, представителя гнилой постсоветской постнаучной интеллигенции? Обыкновенно - обыкновенного смирения, чинопочитания и прочего частного невмешательства.

... Когда отбиваешь зеркальное холодящее полотно голой изнеженной ладонью, одновременно нечленораздельно рыча, пыхтя и, суя в стремительном темпе (в темпе старинного милого шейка) босой ступней в грязно-джинсовую "мальчиковую" промежность, лучше не допускать в себя огорчительные расслабляющие думы о ночных (ставших хроническими) бдениях, во время которых на твою бесценную индивидуальность покушается всякая заботливая приблатненная погань...

Мое личное малогабаритное кухонное пространство, сейчас обживала грациозно скачущая пара осатаневших существ, по рождению принадлежащая к чудесному животно-мыслящему виду, но, уже которое тысячелетие, нагло выдающая себя за полноправных представителей земной высшей расы...

Один из этих настырных малосимпатичных представителей сумел таки впечатать супротивнику, в его левую теплую ушную раковину увесистые эфесные черепушки самопального булата...

Разумеется, после подобного щекотливого приветствия, интеллигентный супротивник на непродолжительное время вспомнил, что он (к сожалению) не волшебный Железный Дровосек, а нормальный полуголый идиот, которого по каким-то (как он полагал, высшим) соображениям держат не зарезанным посреди осенней душной скоропортящейся черной столичной ночи...

7. Женские утешения

Я касался, - я трогал ее холеную коленную чашечку...

Я поглаживал прохладное, плотно заряженное в чужеземный блескучий нейлон, женское податливо-расслабленное thigh...

Через наэлектризованные подушечки пальцев беспрепятственно проникала чужая неизведанная томительная энергетика, распространяясь по моей руке, вернее даже используя мою неосторожную длань, - все выше и выше, пробираясь в самые потаенные конфузливые закоулки мозга, производя там дурманящий, предвещающий мужицкий переполох...

Совершалось непотребное прельстительное домогательство, - я томился, - я жаждал эту разгоряченную чужую запретную вумен-плоть...

Под этим искусственным шелковистым прикровом пряталось (до поры до времени) давно желанное - в головокружительных рядовых холостяцких мечтаниях-грезах, - неисследованное (в сущности, какие такие изыскания еще надобны?) и, оттого, сладостно запретное, притягательное...

Она, эта особа моя начальница. Она вице-президент нашего знаменитого непотопляемого столичного Банка "Русская бездна".

Даже в эти предуведомительные тактильно-интимные мгновения, она с привычной легкостью откликалась на полное имя-отчество:

- Нинель Валерьевна, почему я шалею, точно сопливый кадет? Буквально глупею от волшебного... От ваших мистических чарующих очей!

- А потому, милый Володя, что боишься потерять свое теплое местечко. И никаких мистерий. Ты не против, если перейдем к делу. Видишь ли, время не ждет. Через час должна быть в мэрии. Патрон в Лондоне, инспектирует филиал... Я вся уже просочилась... Перейдем к делу, да, милый Володя?

- Нинель Валерьевна, как прикажете! Я готов, так сказать...

- Милый Володя, позволь мне выбрать позу. Секс будет темповым, - время деньги. И не в меня. Вот на выбор: французские, японские. Советую японские. Латекс почти не ощущаем. Здесь все размеры...

- Воля начальника, - закон для подчиненного, Нинель Валерьевна!

- В данную секунду я не начальник, - равноправный партнер.

Следует сказать, что все увертюрные процедуры по возбуждению молодой (лет - 25-28, не больше) бизнес-вуманс вершились в ее служебных апартаментах, - в гостевом кабинете.

Соитие происходило в приемлемо пикантной проверенной посадке-аттюде.

В одних телесных чулках и черной атласной сбруе пояса, с расстегнутым биде, грациозно раскорячившись на широком ало лоснящемся ложе кожаного дивана, опершись деловой прической в его спинку, выпятив свой аппетитно пропеченный гладкий rear в сторону "равноправного партнера", который, сноровисто оснастив свое фаллическое "стило" гигиеническим носасто-усатым химическим каучуком, готовился претворить в действительность свои платонические идиотские мечтания...

В действительности все произошло, как и полагается в подобного рода нештатных установках, довольно прозаично и незатейливо.

Я оправдал оказанное мне высокое доверие, - уложился минут в пять-семь. Даже не запыхавшись, и, разумеется, не введя деловую (вернее, деловито-физкультурную) партнершу в режим частого дыхания, потоотделения и прочего оздоровительного, но не очень уместного, в связи с лимитом of time.

Впрочем, Нинель Валерьевна, оказалась чрезвычайно отзывчивым оппонентом, и пару полноценных оргазмов успела таки (опять не без сдержанности) простонать-провыть, на манер обиженной элитной суки.

Причем, случка-вязка наша вышла как-то спонтанно, без занудных предварительных ухаживаний, мертвых букетов цветов и прочей лирической мишуры.

И потом, кто - я, и кто - эта, молодая вумен-кобылка, пользующаяся персональным (ведомственным) летательным аппаратом.

Личный реактивный лайнер в нашей скромной конторе мог себе позволить наш непоседливый (комсомольского призвания и возраста) патрон, и то, исключительно по замшелым этическим соображениям, - так мне неофиту мнилось.

Уже позднее, дома, меня стала досаждать одна не переваренная очевидная мысль: зачем я понадобился нашей всесильной Нинель Валерьевне? В нашей конторе служат мужики, от вида и фактуры которых, я полагаю у любой нормальной женщины слюнки, так сказать, потекут. Хотя бы мой сменщик, Губич. Или взять второго зама шефа Службы безопасности, Тавротова... Самцы органические, без примеси дурных интеллигентских рефлексий, не мне захудалому квазиинтеллектуалу чета.

Следовательно, ко мне проявился какой-то специфический интерес, не связанный с истинным удовлетворением половой нужды. Тогда в чем нужда?

Или милаша, каким-то образом связана с моими тайными законспирированными покровителями, о которых, впрочем, до сих пор ничего серьезного мне не ведомо...

Мне ведомо, - почему моя скромная персона оказалась в перекрестье внимания неких могущественных, непознанных и все-таки глуповатых сил. Хотя, встречаться со всякого рода гадкими мистическими пришельцами, все-таки лучше в книжках профессиональных мистификаторов.

Вообще все эти последние недели - точно какой-то сновидческий чад, в котором все свободное время брожу, постоянно натыкаюсь на каких-то случайных персонажей...

А персонажи все какие-то ненастоящие, и, кажется, вот-вот растворятся, - и унесет их неплотные зловещие тени-тела какой-нибудь подходящий целительный душистый сквозняк...

Если со всей тщательностью анализировать все мои последние похождения, выкрутасы, куражи и совокупления, - все равно до истинной подоплеки, до истинной сути происходящего (со мною), никакой дипломированный доморощенный мистик или психоаналитик не доберется, не доползет, не доскачет...

С недавних пор, а если быть пунктуальным, - с той самой печально-протяженной, скоморошечьей ночи посвящения меня в "первые свидетели", - меня, облитого бандитской мочой, и оттого примерно благовонного, как казенный общественный ватерклозет...- именно, с той самой ночи, я перестал чувствовать себя свободным жильцом коммуналки в доме Земля...

Зато, у меня вдруг обнаружилась чудодейственная могучая "крыша", к помощи которой, я вправе всегда обратиться, и я заранее уведомлен - мне непременно предложат любую помощь... Хотя бы под видом юной стажерки супердевчушки. А еще дадут устный доброкачественный совет: ломящихся подонков-молодчиков всегда нужно пускать...

Это только зрительная видимость, что я свободный жилец этой чудесной древней местности, и что я волен, распоряжаться своим свободным временем, своей судьбою...

Я - есть тотальная мистификация.

Я, давно уже н и к т о.

Я, обыкновенное все еще трепыхающееся насекомое, ловко и безжалостно пришпиленное каким-то веселым, любознательным, таинственным энтомологом-коллекционером...

И, как бы юмористически я не выглядел нынче, но к пониманию своей ничтожной сущности меня подвигли и мои ночные пришельцы-мазурики, и недовоплощенный Игорь Игоревич, и духаристые юнцы-наркоманы, отсекающие друг дружке по-приятельски приятельские персты, и...

До той осенней ночи я жил обыкновенным, истинно простодушным жителем планеты Земля. Несмотря на все очевидные предыдущие маловразумительные житейские гадости, я пребывал в полнейшей интеллигентской уверенности - я хозяин самого себя. Я волен, в любой миг изменить эту монотонную глупую очевидность семейного существования...

И я сумел сделать ш а г навстречу своей лелеемой, до детских тайно утаиваемых всхлипов, мечте - стать свободным...

Через мстительные унизительные разговоры-переговоры прошел, как под добровольными пытками, - и добился долгожданного нелепого одиночества...

Одиночество тщедушного запыхавшегося зверька, - вполне заслуженное и бездарное прозябание усталого, уморенного индивидуалиста...

В итоге, получил осознание своей вселенской атомарности...

Космическая микроскопическая пылинка, которую вот-вот всосет в себя сардонически ощерившаяся избездно черная п а с т ь Абсолюта...

А если все обстоит именно так, ежели нет Бога во мне, значит, как говорил русский гений, - мне все позволительно... Значит, все прошлое, настоящее и будущее, - все з р я!

Следовательно, зачем забивать себе голову тысячным недоумением: мол, с какой стати отдалась мне очередная стерва-красотуля, - сколько их таких на моем холостяцком бесконечном (нескончаемом!) веку еще встретиться, и о каждой, прикажете рассуждать, рефлектировать?!

Нет, дядя Володя, - раз тебе эта пикантная вязка пришлась по душе, повтори, так сказать, тост. Прямо там же, на диванных кожаных подушках...

И вообще, за удовольствие в нынешнюю р-революционную эпоху следует платить в затвердевшем иноземном номинале - его интернациональный код, любой бабусе нынче ведом, - 840...

Что же, прикажете, горбатиться на ваш передовой капиталистический Банк всю оставшуюся моложавую жизнь?!

"Барышня, Нинель, уж будьте так любезны, - за причиненное вам искусное удовольствие, извольте перевести энную нескромную сумму вот на этот счет..."

А ежели, деловая барынька возроптает... Ежели, так сказать, вздумает кобениться...Ежели, милая Нинель Валерьевна...

Я лежал в полнейшей темноте.

За окном полнейшее лунное затмение.

Причем, и Млечный алмазный тракт затемнен, каким-то сажным непогодным пологом.

Чернота, как в древнем сундуке старой сводницы - Бабы-яги...

Я машинально восстанавливал порноэтюд.

Глянцево шоколадный задранный зад вице-кобылки, - его мощные неутомимые толчки-подмахивания...

Ее молодое, умело тронутое макияжем пригожее холодноватое лицо, наползало, накладывалось на эту бесконечно чудную образовательную рекламную паузу...

Лицо-зад!..

Этот зад-монстр, каким-то жутко влекущим образом, втягивает внутрь себя не только причинную часть моего оплавлено плывущего тела, но и весь остальной, странно податливый, восковый организм...

Я, с какой-то тупой сосредоточенностью, проваливаюсь в эту разъезжающуюся ямину древнейшей женской плоти богини Нинимму, совершенно не оправдываясь, не удивляясь чудесному факту топкой бездонности, уповая лишь на длительность безумствующего блаженства...

И вдруг, с отчетливостью сумасшедшего еретика осознаю - меня, утягивает праматерь всех человеческих бездн - жадное женское чрево поглощает, обволакивает всего меня, ужимая до какой-то ничтожной, кровенеющей мякоти, сгустка плоти...

Я, в образе - предтечи эмбриона-зародыша...

Через положенные девять месяцев я (вновь!) буду, вытолкнут в этот сумасшедший страшный мир человеческих существ...

В бездне чрева такая божественная благостность, такая неисчерпаемая защищенность, уютность, такое созерцательное умиротворение, спокойствие...

Спокойствие, вечно одинокой, влажно мерцающей, небесной, еще неназванной, неоткрытой звезды-песчинки бесконечной Божьей вселенной...

Как же сегодня - сейчас! - мне не достает этого божественно несуетного, нерасчетливого чувства зародыша-одиночки...

А Создатель-творец, - ведь Он тоже нашего одиночного ряда...

Ведь это очевидно, - будь Создатель прагматическим, расчетливым дела бы земные творились на иной орбите, блюдя логику высшей запредельной математики...

Вместо этого, в практической действительности - сплошная легкомысленность, богемность, расхристанность, дешевая разудалость, - в общем, пренебрежение любых правил высшей алгебры...

Именно, в моей собственной жизни, я нахожу подтверждение, что дважды два - не четыре, но любая, бессмысленная, какая заблагорассудится, так называемой, судьбе - цифирь. Даже - 7/5, к примеру. И, главное, я никому не обязан доказывать обратное, что ответ ошибочен, абсурден. Ответ, как раз всегда тот, который угоден некоему провидению-карме-року и прочей мистической чепухе...

Чепухе, которая правит этим м и р о м.

Впрочем, эта "чепухенция", дядя Володя, занимает в жизни земного индивидуалиста прегромадное место, - этакое болото-марь, в котором ненадежные преглупые увалистые кочки как раз и являются теми самыми островками недолговечной относительной надежности и приобщенности к стаду чудесно спасающихся человеческих тварей...

Эти островки относительного благополучия, предполагают некую защищенность от раскиданных там и сям бездонных - "окон", ступить (плюхнуться) в одно из которых, рано или поздно, все равно же придется, потому что заставят, подведут, укажут, чтоб уж вляпался как бы по своей доброй воле...

Угрузнуть сразу, по самую макушку - не дозволят специальные видимые и нелегальные, - всегда бдящие стражи бездн. Им приказано проследить за твоим правоверным поведением, - чтобы ты перед бесславным окончательным утоплением помучился, порыдал, и проклял бы всех и вся...

Именно в подобной страшной болотной безымянной бездонной луже со всем своим удовольствием расположился я сам.

Хотелось бы, разумеется, уточнить: мол, расположили некие злосчастные всемогущие товарищи...

А я, все-таки, располагаю свои извилины в иное русло, - доморощенно философическое, слегка блаженное, слегка не от мира сего...

Никакие могучие "посвященные" козявки никогда не сумеют заставить нормального богочеловека плясать под мелодию своей богомерзкой дудочки-свирели...

Лишь ч е л о в е ч и ч к и, которые полагают себя людьми и царями земных пространств, лишь эти млекопитающие существа всегда готовы превратиться-преобразиться во всесильные марионетки, которых нынче легионы.

Эти богопротивные легионы уже давно освоили параллельную с человеком вселенную, - вселенную от предтечи Дьявола - вселенную всемирной электронной сети - Интернет, - виртуальные метагалактики господина Антихриста...

Эти марионеточные виртуальные миры-мирки вот-вот окончательно поселятся в бедных мозгах сладостно безумствующих человечков...

И в этом, явно нелогичном, нематематическом повороте-вираже, видимо, и кроется Высший (по-человечески иронический) Божественный посыл Творца, нам, человекам-дуралеям...

И нынче, отправляясь в очередную свою кошмарную ночь, совершенно некстати ощутил, облапил приятно скользкие шары коленей, палисандровые ляжки, полированные, в виде рекламного амурного сердца, холодящие ягодицы, Нинель Валерьевны, в смачно червонную прорезь которых, едва не погрузился со всеми своими поношенными потрохами, носками, пуговицами и японским, прелестно увесистым, серебристым хронометром...

Тугие, зло-беспамятные толчки ее прекраснодушного кофейно-литого лика-зада, до сих пор помнят и мои волосатые родные бедра, и мое приемлемо твердое незапущенное подбрюшье...

Если у живого организма есть-существует память на подобные незамысловатые, - и всегда же, как бы первозданные, как бы впервые, упражнения плоти, то, что же говорить о наиболее возвышенной его области области серых мозговых извилин? Полагаю, отыщется там, в каком-нибудь укроме надежное место для сохранения всего того безобразия, которое творит моя дурная квазиволя...

Возможно, я чересчур самонадеян относительно своей рядовой особы. А, скорее всего, недостаточно самонадеян, - поменьше бы этих интеллигентских дерьмовых рефлексий!

Потому что никому они не пригодятся (уже не пригодятся!), не понадобятся. Эти как бы умственные личные послания нынче имеют единственно верного адресата - п у с т о т у.

И только овладев профессиональными навыками общения с этим н и ч т о, только тогда можно претендовать на обладание собственной, - с болью выношенной, - и с т и н ы, - только тогда мой монолог станет истинной собственностью моего испохабленного, униженного, пригибаемого - Я.

И будучи весьма (до чрезвычайности тесно!) знаком с новозаветной христианской всепрощающей личиной-шкурой человечка, - я надеюсь (очень надеюсь) не впасть в тупое беспросветное могильное уныние.

Примерив и поносив для собственного удовольствия (и, разумеется, для общественного) эту жутковатую тогу блаженного, я наконец-то сообразил (или, хотя бы приблизился к пониманию), что смысл обыкновенной человеческой жизни состоит в том, что не стоит искать в ней какого-то изначально божественного мистического помысла, - потому что он (смысл-промысел) изначально не предусмотрен Создателем.

И статистика (вот здесь-то и пригодится математика) подтверждает мою, безусловно, немудрящую, - но вполне откровенную для меня - догадку, что человечество век за веком, год за годом приближается к черте, за которой умственно полноценных людей можно будет пересчитать по пальцам (а здесь уже арифметика).

И, следовательно, звание мое нелегальное (пока) - "первый свидетель", - это своего рода ВИП-пропуск в некое близкое будущее, в котором я буду приписан к этим арифметически-мизерным субъектам, обладающим божественным мыслительным аппаратом...

... Зачем же все-таки я понадобился моей вице-давалке?

... Я любовался на ущербные зефирные блики отморозного резака, и нехотя вспоминал: а куда же подевался мой товарищ-наган? Куда он, паршивец, запропастился...

...Я наглаживал чернильно-черный бугорчатый хребет Фараона, приговаривая с издевкой:

- Нинель Валерьевна, а ведь вы дочь моя! Всякое в ночи случается... Совместно грешим в ночи, дочка...

... Под утро температура спала до 37,2.

То есть кризис, я пережил более-менее доблестно.

Прохватило на днях сквозняком, и, как закономерный итог обыкновенной русской (полагающейся на авось) лени, - ОРВИ (острая респираторно вирусная инфекция). И вдогонку за едучей капелью из носа - взбунтовались миндалины: отвратительная детская боль в глотке, затем сотрясательный озноб, приличный скачок температуры - за тридцать девять! И...

...И бред, - мучительный, о д и н о ч н ы й, болючий...

В общем, скучные мелочные частные страдания всеми подзабытого индивидуалиста.

И сейчас, в эти утренние, затяжно пасмурные часы, в странно просветленных мозгах единственно детское желание - чего-нибудь перекусить, - а лучше всего откушать горячего чая! Целую фуру горячего чая, настоянного на мизерной щепотке, своедельской мяты, китайского жасмина и крупных чайных индийских листках...

На мне еще довольно влажные - трикотажная пижамная майка, цветастые богатырского габарита трусы, - все затрапезные постельно-холостяцкие атрибуты волка-одиночки.

И уже на осветленной из улицы кухне, прихлебывая вожделенный круто заваренный напиток из фиолетовой узбекской толстостенной пиалы, я с некоторой оторопью присматривался к своим памятливым мыслеобразам, в которых запросто фигурировала - обнаженная, изготовившаяся к соитию, прекраснодушная женская попа, в обрамлении поясной элитной сбруи - черных интригующих подтяжек...

Прельстительно умело колыхающееся загорелое гузно, моим жадничающим глазам было совершенно незнакомо...

Выходило, что меня этому шафрано-чарующему "ренато-гуттузовскому" натюрморту никто не представлял...

Но видение заголенной задранной в позицию задницы было настолько ясным, дотошным и обаятельным, что своей очевидной субъективностью повергало мое пробуждающееся сознание в некий конфузливый и одновременно победительный шок...

Этим доступно-причинным, стильно выскобленным, окропленным благовонной смазью, местом я обладал, - владел! и совсем недавно, и совсем не в будуарной домашней обстановке...

Но припомнить полное имя-отчество хозяйки этого янтарно пропеченного, шаловливо шевелящегося шедевра, - этого умственного упражнения, мои, слипающиеся от ночного жаростойкого бреда, извилины не могли осилить, или позволить...

А еще меня, диктатора моих мозгов, занимало другое побочное недоумение. Опорожнив вторую пиалу целительного напитка, вызвав в кожных протоках и порах некоторую слабосильную дурь-влагу, я вновь доверил вопросительную работу собственному серому веществу, - с белоснежной холодильной крыши "BOSCH" свисал бронзово-узорчатый кожаный темляк, явно здесь посторонний, явно черт знает чей...

Этот чужой джигитский кушак, теребил прихворнувшую волю, не дозволяя полностью понежиться, побарахтаться в неге, - мне, пережившему какой-то затейливый, обрывочно памятливый болезненный температурный кризис...

После четвертой, абсолютно неспешной пиалы, я обнаружил буквально во всех членах утомительную пренеприятную слабину, - этакое позорное штилевое провисание всех поднятых парусов.

Мертвая предательская зыбь перетрудившихся нервов, чаяний, желаний...

Боже мой, что за чертовщина со мною творится? Новое уведомление судьбы - курьезный зигзаг здоровья. Зачем он? Я абсолютно не готов болеть. И тем более защищаться от слабосильности, почти стариковской...

Оставив в покое недоопорожненную подостывшую чайную посудину, с некоторой неприязнью покрутил перед чуть замутившимся взором собственную руку, увитую светлым негустым выгоревшим волосом. Под нестойким столичным загаром кожи пряталось вполне достойное мускулистое хозяйство, вполне стойкие, не дряблые жилы и кости...

Однако кожа проблескивала росным дурным токсикозным потом, и демонстрировать ее во вскинутом положении оказалось довольно затруднительным упражнением. А тут еще эта, неизвестно откуда взявшаяся, изукрашенная ременная утварь, видимо, предназначенная для носки меча или сабли...

С брезгливостью, бросив на стол обессилевшую обмоченную немочью длань, я перевел, утерявший всяческий праздничный (еще минуту назад!) пиетет, взор в сторону кухонного проема, - там обнаружилось родное египетское видение...

Под видом спасительного привидения, красиво выпендривалось, выхвалялось существо роскошного ночного колера, имеющего собственное отличительное мистическое прозвище - Фараон...

Фараон, собственной субстанционной персоной, - ухоленный, с умасленною и смазливой угодничающей мордахой, топорща усы и исчерни блестящий веник хвоста, - пристыжено пристыл в дверном окоеме, будто бы не решаясь переступить-нарушить одному ему ведомую (или видимую) границу-черту, словно ожидая от меня отменного запоздалого нагоняя: где, мол, тебя Фарик, черти носили-таскали?!

Получалось, - так сигнализировали мне мои скисшие мозги, - мы с моим сотоварищем и соквартирником не виделись почти год... Или я опять что-то путаю?

- Дружбанчик, а ты знаешь, твой любимчик прихворнул. Да. И приочень скверной болезнью... Амнезия - вот как эта сволочная болячка прозывается. А ты, понимаешь, того... Исчез с горизонта. Смылся без разрешения верховного командования, - ушел в наглую самоволку. Портить кошек... Так, вроде бы это никак невозможно...Мы же тебе подпортили портилку... А, Фарик? Невозможно тебе...

И Фараон не стал медлить с ответом.

Правда, вместо своего благозвучного мяуканья, мой верный дружок, запросто позаимствовав, чрезвычайно моим ушам знакомую, приблатненно светскую сипловатость, самодовольно промурлыкал, совершенно не свойственную его трусоватой интеллигентской особе, лагерно-лапидарную, выдержанную в духе нашей новопросвещенной эпохи, речугу-спич:

- В этом пропизном мире, пидер, все можно! Вован, прикинь в натуре мне, можно! У Длинного, - тоже всегда двадцать одно! А тебе, гнилому пропизранцу, нельзя! Живешь, потому не по понятиям. Затверди эту мою маляву по жизни, и проглоти в кишки!

С Е Г М Е Н Т - I I I

1. Престранные происшествия странника

Обожаю передвигаться пешим ходом.

Ни с чем не сравнимое естественное упражнение, разогревающее не только скелетные мышцы (в сущности, их всегда можно размять любым другим способом: перетаскиванием застоявшейся мебели, чувственными игрищами с очередной малознакомой вакханкой), но главное, подающее свежие сквозняки в слежавшиеся мозговые извилины.

Добрый школьный знакомец - мудрец Аристотель, - предпочитал передоверять свои древнегреческие философские и метафизические откровения исключительно в моционном (перипатечиском) варианте. А кто не поспевал, кто лелеял свои слабосильные рабовладельческие икры, тот, безо всякого унижения и принуждения со стороны у ч и т е л я, вскорости удалялся из привилегированного Л и к е я. И всю оставшуюся недоученную жизнь, знатный недоросль недоумевал: отчего благородный ученик должен тратить впустую физические усилия, таскаясь вослед знаменитому ритору, чтоб только бы затвердить на память какие-то престранные скучнейшие мудрецкие к а т е г о р и и...

Уж и не припомню, с каких разумных лет, путем волевых эмпирических шагов усвоил формулу превосходной работы мозгового аппарата, - все самое лучшее, оптимальное, благомудрое рождается в момент преодоления своей законной человеческой ленивости.

Во время сегодняшнего вечернего променада обнаружил в районе лопаток странное беспокойство, временами исчезающее, но в какие-то мгновения становящиеся настолько назойливыми...

Я наконец-то сообразил: меня кто-то чрезвычайно профессионально "ведет".

За все время непродолжительной предполуночной прогулки, какая-то скотина тайным подлым образом отслеживала каждый мой, так сказать, чих.

Слава Богу, я пребывал в отличной физкультурной форме, чему, кстати, способствовало и мое немудреное хобби - ходьба.

Пару раз, по киношному (по шпионски) проверился: резко наклонившись, теребил, якобы, развязавшийся шнурок кроссовок, а между тем, обозревал местность позади себя. Хотя и в несколько непривычном (перевернутом) ракурсе подозрительных филеров, - негласное их присутствие нигде не наблюдалось.

Правда, вдалеке маячил привычный ночной силуэт: человек, удерживал на длинном прогулочном поводке какую-то породистую псину, которой так и не доверили полноценной долгожданной сногсшибательной пятиминутной свободы, свободы домашнего прирученного раба...

Направляясь, к родному подъезду, решил еще раз удостовериться, что никакая "легавая" не висит на моем "хвосте", - для чего вдруг круто свернул в плотную шеренгу кустарника, нырнул в их неприветливые колючие объятия. И с позиции корточек, вновь попытался обозреть все подходы к моему холостяцкому логову.

Никаких новых необычных объектов в поле моего зрения не попадало, как ни призывал я свои глаза таращиться в неуютные осенние прохладительно слякотные сумерки.

Я, было, успокоился, чертыхнувшись пару раз про себя, и собирался оставить свой разведчиский схрон, как мое подозрительное внимание привлекла некая долговязая, неуверенно двигающаяся тень. Она, то пропадала, то отчетливо силуэтно очернялось на узкой асфальтовой пешеходной дорожке.

Причем, прежде всего мои неприветливые глаза запечатлели именно отсвет как бы крадущейся фигуры. Фигура, явно не желала, чтобы ее признали или ощупали какие-нибудь любознательные доброжелательные взоры.

Скорее всего, подразумевался мой схоронившийся допытливый глаз, который я непроизвольно зло прищурил, полагая помочь ему доподлинно установить личность владельца конфузившейся тени...

Долговязая фигура, чрезмерно тщательно искала укромную темноту, которой не доставало для укрытия его природного саженого роста.

Крадущийся силуэт с каждым мгновением приближался к месту моей малонадежной дилетантской засады. Оказавшись вблизи ее, он, наверняка заподозрит неладное в чернеющем покачивающемся комке темноты (затекшие икры предательски подрагивали), и один черт знает, что можно ожидать от этого подозрительного приятеля...

И поэтому при достаточном приближении долговязого субъекта, я резко выбросил свое затаившееся тело, и, перемахнув низкий барьер оградки, оказался лицом к лицу с... Цимбалюком!

- Василий... Василь Никандрыч! Ты ли это?! Чудное видение, ядреная сила...

- Сергеич!! - прошипел буквально в упор тайно запропавший, якобы убиенный, - тише, Бога ради и всех святых его...Угомонись! И поспешим в твой укром. У меня до тебя тайное собеседование.

И подхватив меня под руку, не отодвигая своей впритирку приближенной заговорщицкой физиономии, точно полагая спешно скрыться в тени моей, недоуменно вопрошающей, остолбенелой.

- Уж куда тайнее, Василь Никандрыч! Это ж надо - ты, и целиком живой! Я тут можно сказать, целый год опознаю тебя в качестве первого свидетеля...Знал бы ты, дорогой сосед, какой бред я за эти месяцы пережил!

Не позволяя мне докончить, любезного долгомучимого монолога, чудесно воскресший сосед, увлек меня в подъездные расшатанные двери.

- Потом, все потом, Сергеич! Имей малейшее терпение. Год терпел, а уж теперь... Не нужно лишних добрых глаз нам!

После того, как запер на все запорные сейфовые механизмы входную дверь, и пригласил нежданного (но очень ожидаемого) дорогого гостя на родную кухонную территорию, я наконец-то окончательно уверовал, что глаза мои не лгут, и напротив меня собственной (на год состарившейся) персоной восседает мой таинственно испарившейся любезный сосед, - гениальный дилетант, самоучка, эгоцентрист и бессеребряник, обладатель дипломов о высшем образовании и еще Бог знает, каких корочек, ремесел и познаний...

В сущности, ничего путного я не знал об истинной подлинной прожиточной и житейской сути непутевого многоразведенца, господина Цимбалюка.

- Я гляжу у тебя, Сергеич, и дверь знатная, и запоры ай да ну! Все, как у порядочных коммерсантов. Неужели в торгаши подался? Не верю! Ты нашей дурной крови - бесшабашной... - меланхолично приговаривал Василий Никандрович, как-то болезненно поутихнув, точно притомившийся путник гор, оказавшийся на нежданном уютном привале.

- Василь Никандрыч, тут без тебя такого довелось...Не приведи господи! Если все рассказывать по порядку, мозги непременно с катушек съедут, уверяю тебя. Иного приемлемого сравнения не выдумаешь. Понимаешь, Василь Никандрыч, в тот раз, когда мы столкнулись - днем - у мусоропровода... В общем, в тот день вечером, вернее, - глубоко заполночь в эту мою хибарку проникли пришельцы... Не делай больших глаз! Если бы небесные гости, черт с ними - было бы даже любопытно. А то ведь: отъявленная погань в человеческом обличии. После милого общения с такими, с позволения сказать, людьми - мне стыдно, что я принадлежу к роду человеческому...

- Сергеич, и ты, наконец, уразумел, кто есть ч е л о в е к...- с нехорошей тусклой печалинкой, отозвался мой таинственный визави, так и не пожелавший разоблачиться из, видавшего виды, драпового долгополого грязно-пепельного пальто.

- Вот именно! Унижений претерпел, знаешь, таких необыкновенных. И если бы...В общем, сам видишь - живу! И даже вечером вывожу себя на оздоровительный моцион. Честно сказать, никогда не наблюдал за собой такой физкультурной тяги - выгуливаться перед сном. А в последние вечера, точно кто-то ласково и требовательно нашептывал: нужно выйти и подышать свежим воздухом, для полноценного сна. И вот, хожу на эти идиотские прогулки. И знаешь, Василь Никандрыч, понравилось. Вошел можно сказать во вкус. А сегодня вдруг чувствую какое-то тревожное неудобство в лопатках...Мне, если откровенно, очень непонятна эта детская слежка... Отчего, Василь Никандрыч, сразу-то не подошел? К чему эти следопытные опыты? Впрочем, я не следователь, можешь не отвечать. Сразу, так сказать...

Выговариваясь можно сказать, взахлеб, я все равно, самое важное придерживал, оставляя как бы на десерт. Потому, как поделиться всем пережитым я решил только сейчас, и именно с этим человеком. Человеком, имеющим прямое (или косвенное) отношение к той нелепой бесконечной осенней ночи, протянувшей свои холодные мертвящие пальцы в вечер сегодняшний. Вечер, который неизвестно чем еще кончится...

Болтая, посмеиваясь, поглядывая на точно окоченевшую ссутулившуюся странно родную фигуру, я между делом гоношил немудрящий холостяцкий ужин.

Зная о малоутонченном вкусе гостя, подлаживаясь под него, стараясь дружески угодить: соорудил в емкой фарфоровой миске свой фирменный салат "холостяк".

Четвертушки помидорин, крупные кольца свежих огурцов, разнокалиберные геометрические фигуры "докторской" колбасы, пара порубленных резиновых холодных яиц, иссеченные метелки укропа и петрушки, строганина из "Российского" малость окаменевшего сыра, толченая мешанина из грецких и земляных орешек, упругие ломтики "антоновки" и...

...И все это подозрительно аппетитное "столичное" добро обильно полито парой конвертов "провансаля" и ополовиненным корытцем сметаны.

Загогулину "краковской" напилил толстыми колесами на хлебной пластмассовой решетке, и рядом же расположил увесистые полукружья черного хлеба и ресторанные угольники ржаного.

На горячее - самое ходовое любительское блюдо: яишенка.

Десять коричневых кумполов распрощались со своей целостностью, и, перемешав их золотисто-белое студенистые тела с плитками розовой ветчины, переправил подсоленную густоту на нагретую чернющую чугунную сковороду с заранее растопленным сливочным ломом и ложкой подсолнечного масла. Для ужаривания прикрыл эмалированной крышкой.

В центр стола водрузил исконно российский нектар - в ледяной испарине "Столичную" кристалловскую.

Жаль, не отыскалось в пустынных холодильных закромах пупырчатого зеленобокого дружка и его атлантической бочковой подружки...

Ну да ведь не в трактире чай, - в обыкновенной холостяцкой берлоге на малометражной кухне под неусыпным подозрительным прижмуром-приглядом черно-мастного существа, профессионально дремлющего, но всегда готового на гибкий неуловимый рывок, куда-нибудь в безопасную щель-нишу...

Вот именно, сторож-страж из мурлыки Фараона совсем никудышный, прямо скажем.

Мой сгинувший и нечаянно воскресший сосед, вдруг перехватил меня за локоть, приостановил:

- Сядь, Сергеич. Не мельтеши. Ты под колпаком. И я тоже, как ни брыкаюсь... Хреновы наши дела, Сергеич. По горлышко в дерьмо вляпались. А кто из нас зачинщик этого смешного марафона, длинною в целый земной год... И нет его - этого года! Больше не предвидится! Украли его у нас. Умыкнули подлые лихие люди. Выхватили из жизни, прямо на ходу...

- Василь Никандрыч, яишница, чувствую, на взлете. Как бы не перекалилась...- и, освободившись из цепких, вроде как подрагивающих пальцев, актерски причитающего соседа, вовремя таки подхватил сковороду и разделил горячее парящее великолепие поровну, по-братски на плоские стародавние тарелки, взятые трещинками-паутинами.

Через непродолжительное время смачная гильза "столичного" напитка опорожнилась более чем на половину. Причем, употребляли, как-то странно не по-русски, с какой-то торопкостью, - без произнесения непременных патетических тостов. По-деловому чокались, и вливали "кристалловское" содержимое внутрь.

Сосед производил это священное действие весьма занятно.

Удерживая граненый пятидесятиграммовый лафитник на весу, демонстративно отворачивался от забористого зелья, шумно выдыхал воздух, и, сурово приклонившись, не затворяя приоткрытого щелистого малокровного рта, махов вставлял туда питейный прибор. Секунду выдерживал в разверстых устах хрустальную хрупкость, незаметным змеиным движением - полоскал кончик языка в сорокоградусной охлажденной слезе. И, не вынимая дегустационного жала, опрокидывал голову навзничь, после чего явственно слышался короткий всхлипывающий звук, - это луженный соседский пищевод пропускал целительно-отравляющую влагу...

Но ритуал имел и собственное завершение.

Выхватив изо рта опорожненный полстаграммовник, Василий Никандрович, тотчас же совмещал блеклые полосы, подразумевающие губы, причем с проворством и силой, точно крепостные тайные ворота, проникнуть в которые невозможно без известного пароля...

- Хорошо, милаха, легла, - выдыхал я заветные парольные слова, целясь вилкой в призывно курящийся яишный торос.

- Твоя правда! - размыкались неприступные уста соседские, их трогала выразительно брезгливая дрожь-гримаса. - Как будто, милая, всегда там прописку имела... - и губы его вновь округлялись, точно восстанавливали удобистый для пития призывной бледный окаем, в который решительно выдыхался спиртонасыщенный пых.

Впрочем, до полагающейся запивочно-закусочной процедуры еще было не близко.

Для полноценного завершения священнодействия, левая рука соседа держала на изготовку ржаную треуголку кирпичного позавчерашнего хлеба, которая, дождавшись своей очередности, с торжественной медлительностью придвигалась к устрашимо заросшим пещеристым ноздрям хозяйским. Остановившись на микроскопическом рубеже от чернеющих фиордов, ржаной треух служил для старинного повода - занюхивания водочных эфиров.

После нескольких показательных, смотрящихся чрезвычайно органично (отнюдь, не показушно), злоупотребительных упражнений, мой любезный сотрапезник, не заставил себя уговаривать.

И мой немудрящий мужской ужин начал убывать буквально на глазах.

Не мною замечено: скелетистые, в смысле поджарости, организмы, запросто могут безо всякого ощутимого ущерба (для себя) за раз употребить массу всяческих незамысловатых (или немыслимо экзотических) пищепродуктов. И в моем случае, сия житейская притча предстала воочию.

Пока, я, по-хозяйски чинясь, ковырял свою порцию яишницы, изредка ныряя вилкой в семейную общедоступную миску с внушительным курганом "холостяка", выуживая поодиночке то зеленеющий обод огурца, то неровный ломоть томата, - мой, занятно пьющий визави, самостоятельно раздобыл стальное нержавеющее приспособление под названием: столовая ложка, - и уписывал своедельский салатный конфитюр с проворством, живо напомнившим мне казенную трапезу натуральных беспризорников из старого доброго советского киношедевра "Республика ШКИД".

Меня от подобного незастенчивого аппетита прошиб - собственный. И, еще окончательно не покончивши с яишней, жуя на ходу, сообразил добавочное горячее блюдо: "валдайские" пельмешки.

И, уплетая, - но уже с остановками, передышками, разговорными паузами, которые заключали в себе лишь одно: произнесение обоюдно благожелательных тостов, - уплетая эти духовитые, набрякшие соком, на славу политые густоватой с кислинкой сметаной, меня вдруг как бы изнутри прожгла очевидная мысль: поведать милейшему Василию Никандровичу всю сакральную подноготную моего "посвящения", или то, что я понимаю под этим, - поведать, даже частично, я не вправе.

И не то, что пропал некий тяготеющий внутри меня запал. Нет, здесь открывалось иное, - и даже не осторожничание, не предусмотрительная обывательская трусоватость...

Я, точно охотничья легавая, почуял некий странный, непривычный, не свойственный моему разлюбезному соседу, запах запечатанности, этакой духовной броневой кольчуги, пробиться через которую мне никто не позволит.

Причем, не сам добросердечный обладатель этой невидимой непробиваемой личины, а те, не присутствующие сейчас существа, самовольно и настоятельно облекшие его в эту изотерическую непрошибаемую униформу.

А это маловразумительная, брошенная мимоходом, вскользь фраза после очередного основательного занюха ржаной корочкой: "У настоящей головы обязательно должны быть личные свободные руки...", - и что сия иносказательная недомолвка обозначала?

- Сергеич, ну что, вроде чуток и заморили червячка, да? Можно и малость обмозговать наши неутешные жизни. Или как там грамотнее, складнее сказать... Можешь ты начать. А могу - и я. Впереди - целая ночь. Ты вроде выходной завтра? Хотя, нет - уже сегодня...- и запропавший сосед по-свойски, без испрашивания, зачадил столичной забористой "Примой".

Запропавший Василий Никандрович, которому, кстати, шло его полное имя отчество...

Причем, точного доподлинного возраста моего соседа я не знал. Прикидывал, - где-то ближе к полтиннику, а то и больше - лет на пяток.

Маскировал паспортные года-лета его, постоянно свежевыбритый фасад.

И даже в этой за полночной посиделки его твердые сухие щеки-скулы отливали полированной гранитной синевою, отдавая родным "тройным" ароматом. Похоже, только что из цирюльни соседушка... Отчего же так голоден, точно промышлял без толку по улицам весь день?

- Завидный аппетит, Василь Никандрыч! Я вроде специально по вечерам нагуливаю, - так сказать, к завтраку. А тут такая приятная оказия, бесследно пропавший объявился...

- Ах, Сергеич, угомонись. Дай пищеварению взяться. Да, верно приметил, - проголодался чуток. Потому что на ногах целый божий день. А перекусить все недосуг, вот. А насчет приятной оказии, - уж не знаю, как оно сложится. Жизнь такие колдобины под колеса расставляет... А колеса бедные такие уж отчаянные зигзаги крутят. Мудреные времена для простого люда наступают. Ох, мудреные и загадошные...

- Василь Никандрыч, а кого нынче загадками удивишь? Все разгадки давным-давно утеряны. Странная и суетная жизнь, можно сказать, преобладает среди квелого трудящегося мирного народонаселения. Его, болезного, за милую душу обманывают, грабят, взрывают... Конечно, у каждого порядочного индивидуя - свои мелкие индивидуальные загадки, Которые, по мере сил и решаем, пытаемся отгадывать.

- Сергеич, брось лепить вареники! Тошно и так, а тут еще красивые слова сочиняешь. Опростись, милый, ты же унижение, какое претерпел! Зачем тебе всякие прилагательные, эти причастия? Возьми, как Пушкин - русский коренной глагол и жарь свою жизненную линию. Уж извиняй, наперед лезу, упреждаю твой личный доклад. Есть грех, - осведомлен частично, да, - о твоих канительствах с гадкими ночными людишками. Им бы тюремные нары греть, а они вон, как вши плодятся, расползаются во все стороны... Угнетают чужие жизни. Коверкают судьбы. А кто прогнется перед ними, хвост меж ног прибережет, тот уже конченный, никуда не пригодный человек. И участь по жизни у такого переуниженного героя - не позавидуешь... Жертва и палач, одна сатана. Одна страшная медалька! И повесили эту жуткую медальку на грудь трудящемуся люду под циничные фанфары. Вот такие вот отгадки, Сергеич.

Укротив в блюдце, третий мизерный окурок, мой разговорчивый гость, внезапно прикрыл белесоватые маловыразительные глаза натруженными морщинистыми веками, и сделался как бы внезапно уморенным обильной трапезой.

Отшлифованные скулы сомкнулись, слегка поигрывая желваками, давая передых бесцветному хозяйскому тонкогубому рту.

И Василий Никандрович, безо всякого интеллигентского уведомления придремал. Впрочем, погрузился в сон самым правдивым образом. Доселе малоподвижные глазные яблоки, беспокойливо заметались, явно отыскивая сновидческого недруга или какого другого пошлого персонажа...

С какой-то дамской тщательностью мои глаза производили обзор внешности чудесно воскресшего гостя-соседа.

И именно эта, в сущности, несвойственная мне дотошность помогла выявить одну неизъяснимую странность в знакомом облике человека, который, совершенно не рефлектируя, предался на моих (чужих) глазах чрезвычайно интимному времяпрепровождению - с н у.

И, находясь во власти этого неодолимого человечески животного отправления, совершенно доверился моему, видимо, чересчур любознательному, поверхностному, взору, от которого, однако, не укрылась одна деталь... Деталь, скорее медицинского характера. Ранее, в былые наши встречи ничего подобного не бросалось мне в глаза...

Около ушей, в резких носогубных складках проглядывали какие-то странные образования, в виде шлифованных, мастерски сделанных штопок. Я бы, скорее всего не остановил на них внимание, если бы...

В каком-то лакированном журнальном издании меня заинтересовала статья одного нашего ведущего хирурга по пластическим операциям неудачливых и попорченных физиономий. Статья (а возможно, интервью) была проиллюстрирована несколькими фотографиями фрагментов человеческого лица: до вмешательства маститого кудесника, и - после...

У мирно прикемарившего соседа явно читались искусственные, не до конца зашлифованные скобки. Неужели, Василий Никандрович, побывал в какой-то отчаянной переделке, а затем попал под искусный хирургический нож...

Занятый пристальным разглядыванием, слегка разъехавшейся обмякшей физиономии соседа, я не сразу обратил свой слух на методичное поскребывание в прихожей. Правда, прислушавшись, точно определил, - скрытно аккуратный звук находился за порогом, прямо за бронированной дверью. То есть, на лестничной площадке.

Пойти разве что, поглядеть в личный военный перископ...

Слава Богу, что меня подвел мой забывшийся слуховой природный аппарат - уши, и я, так сказать, проворонил посторонние ночные едва слышимые шумы за дверью.

А расположились мы в моей кухне так, что я оказался спиной к прихожей. И поэтому, когда обернулся на равномерное жужжание, - звук, доносящийся от двери, очень живо напомнил полет чудного полевого шмеля (но, отнюдь, не из музыкальной миниатюры), - я не поверил собственным глазам...

Прямо посредине входной двери шевелился неизвестно откуда взявшийся черный жутковатый шмель-волдырь, вспухающий буквально вослед моему участившемуся пульсу...

- Что за чертовщина, ядреная сила! - только и успел я проскрипеть внезапно севшим голосом, как живо пульсирующий нарыв, с треском рвущейся джинсы треснул, и в образовавшуюся прощель пролезло-впало ослепительно червонное пополуночное солнце...

Каким таким чудом отнесло меня за угол к мойке, - этого мне не понять.

Я с непонимающим ужасом таращился в пространство, которое за мгновение до видения огненного "шмеля" занимал мой живой организм, размышляющий над глобальными вопросами бытия, сейчас спасительно скрючившийся на полу...

Я таращился в то место, которое за мгновение до этого "видения" занимал мой холодильный импортный шкаф, на который вольно облокотясь предавался подлым сновидениям, оживший Василий Никандрович...

Оживший, чтобы сгинуть на моих глазах в отменно жутком, огненно напалмовом (уж не ведаю, каком еще) столбе, в доли секунды преобразившим механическое и живое тело в обугленные дымящиеся головни...

2. В присутствии себя сумасшедшего

Я веду непривычный полуклошарный образ жизни.

Сие времяпрепровождение не впечатляет меня на оптимизм.

В сердце, как и на улице, сырая удушливая непреходящая промозглость. Все время хочется чаю. Нормального, домашнего, - заваренного своими руками, из собственных крупнолистовых чайных припасов.

Я скрываюсь неизвестно от кого. И, главное, - зачем? Зачем, я шатаюсь по Москве неприютным раздражительным топтыгиным? Шарахаюсь от собственной нервической тени в общественном ватерклозете... Бытие незадачливого несостоятельного (или несостоявшегося) нештатного агента по кличке "первосвидетель"...

Вся штука, что для всех моих родных, знакомых, приятелей, сослуживцев, в числе которых и отзывчивая вице-президент, - для всего этого малочисленного войска добро- и недоброжелателей - я мертв. Не просто умер от какой-нибудь экзотической заморской заразы, - а основательно, точнее, до основания, до самых ногтей выгорел...

А выгорел, по причине профессиональной огнеметной атаки одного странного самострельного снаряда, который, скорее всего, не числится на вооружении нашей доблестной президентской россиянской армии... И обуглился до такой непотребной и неприемлемой для опознания степени, что кроме смешливых судмедэкспертов моими останками никто не заинтересовался.

Наличных родимых у меня в портмоне оставалось всего ничего. И самое премерзкое: при мне никаких документов, удостоверяющих мою блудную индивидуальность, ни сберкнижки, ни электронно-пластиковой заначки, - ни чего! И поэтому приходилось думать о дальнейшем серьезном местожительстве.

Две дивные ночи провел у одной старинной замужней приятельницы, разумеется, в отсутствии ее рыбака-охотника - мужа. А на третий вечер, меня прямо от порога эта милая домашняя дама... совершенно не признала, и натурально чужим, обращенным в глубину квартиры, голосом сухо ответствовала:

- Извините, услуги полотера... У нас, сами видите, ковролин сплошной!

И даже, заговорщически не подмигнув, все с тем же постным верносупружеским выражением обезмякияженной физиономии, захлопнула перед моим понурившимся носом тяжелую стальную калитку.

У добропорядочных москвичей какое-то поветрие в последние годы. Вместо любования добротными обыкновенными деревостружечными дверями, домовладельцы навешивают натурально крепостные: монолитно-железные, сейфовые, замаскированные под нежную сучкастую жердину или солидный мореный дуб, или же привычно обтянутые рядовым зернистым дерматином.

В общем, не вовремя заявился домой путешественник-супруг. А возможно, как раз в нужное время моего отсутствия. Бог их знает этих вольных рыбаков-стрелков... Подвесил бы какое-нибудь светящееся грузило под глаз, или насолил дробью какую-нибудь незагорелую филейную часть организма...

Конечно, мне теперь оставалось только туповато неспешно и не смешно шутить по поводу своего элитарного бомжовства.

А точные данные о собственной гибели я узнал у моего давнего спасителя и заслуженного советского чекиста, товарища Бочажникова. Когда на его принципиальную, безо всякой усмешливости мембранно-телефонную реплику:

- Будучи убежденным материалистом, со всей ответственностью заявляю вы недобрый шутник, товарищ. Присвоение чужой фамилии, и заявление от имени погибшего молодого человека - карается судебными органами. Но мне, моя совесть старого кадрового офицера подсказывает: если вы явитесь сюда явочным порядком: я приведу в исполнение высшую меру наказания: расстрел!

Я ответил односложно вопросительно:

- По-вашему выходит, Нил Кондратьич, мое дело швах...

И безо всякого перехода, все тем же отчужденным тоном, тертый чекист врубил в мое ухо:

- Володечка, я вас тогда год назад пожалел. Признаюсь, допустил непростительную слабость. Возраст, пакостник, дает о себе знать. Шурка, опять же, влезла со своей девичьей дряблой сентиментальностью...

- Да, плохи мои дела. И никакая Шурочка не подсобит...

- У трупов не бывают, плохи дела. А ваш труп, я, как первый свидетель, - сразу же опознал. К вашему сведению, вы уже предостаточно намозолили мне глаза вашим вечно мертвецким видом. Шурка, дура, и то заметила мне этот медицинский факт. Зря, я с вами, Володечка, знаком!

После такого, мягко говоря, неудобочитаемого послесловия, уважаемый товарищ Бочажников, носотрубно подышал в собственную мембрану трубки, так что даже мое ухо защекотало, и без дальнейших оперативных пояснений, инициативно прервал связь.

Этот ветхий чекист, видимо, наконец-то впал в (полагающийся ему по всем видам на долгожительство) маразматический склероз. Шурочка его, понимаешь, сантиментальный эксперт по интеллигентным мертвецам! Ясно и болвану, откуда обидчивые ноги растут, - пренебрег таким роскошным могутным девичьим тылом...

А кстати, и в самом деле, - осел и догматик! Такие чарующие слоновьи воспоминания добровольно отверг... Разве не подлинный психопат с ярко выраженной интеллигентской шизоидностью...

Разумеется, дедушка-соседушка и приберег (затаил) мелкую обидчивую месть, - скоренько признал в обугленной человеческой головешке сопредельного малоуважаемого соседа, полыхнувшего от собственной пожаронестойкости, в момент очередного водочно-многолитрового заплыва... Оттого и взялся живым факелом...Обыкновенное рутинное самоубийство тихого холостякующего одиночки-алкаша.

После таких непредусмотрено меланхолических картинок зажглось внутри моего обиженного несправедливостью и наветами одно единственно красочное рекламное клише: "Винно-водочные продукты".

Самое горькое и отвратительное: у меня отсутствовала нужнейшая информация: что поделывает мой чернобокий товарищ и любимчик... Ведь это прирученное мистическое существо абсолютно не приспособлено для решения простейших жизнедеятельных проблем: добыть пищу (и не абы какую) и отыскать проточную водопроводную воду, поспать в приличных условиях и ласку получить традиционную - мученическую ласку от сумасшедши соскучившегося хозяина...

Где ты, мой дружок, Фараончик? За что тебе-то всякое жизненное непотребство достается? Если я, непонятно каким образом выбрался живым из обложенной огнем квартиры, - почему бы и моему любимцу не спастись?

Есть, правда, у меня на примете дикое подозрение: кто-то невидимый и не узнанный, можно сказать, бесплотный, умеючи спас всего меня от нелепого, но явно кем-то запрограммированного, возгорания.

Исчезновение положительно любых всполохов сознания произошло через считанные мгновения после лицезрения ужасающей фантасмагорической картины шевелящегося смрадно пахучего фонтана огня... Я впал в какое-то исключительное беспробудство, до селе неиспытанное.

И еще меня безостановочно мучит одна догадка: я точно знаю, что являться в свою исковерканную жаром и жирным пряным пеплом квартиру мне строго настрого воспрещается. То есть, вновь кто-то посмел залезть в мои индивидуальные мозги и дал хладнокровную установку, которая запрещает вернуться на пепелище...

Наслышан и давно о всяческих волшебствах в психиатрии и способах электронного, торсионного и прочего зомбирования, которые представлялись мне всегда натуральной мило-обывательской бульварной чертовщиной... Все эти доморощенные колдуны и маги, приличные денежные суммы собирают с добродушного теледичающего народонаселения, давным-давно превращенного в электоратную послушную телестадомассу...

Но я, - я, типичный, ни во что дьявольское не верующий, индивидуалист! Как же я попался на такой глупый, в сущности, пустой крючок... Впрочем, там была нанизана бесхитростная наживка вроде девочки-малолетки, Настены...

В моих мозгах случилось настоящее озарение! Как только в моей дырявой, растревоженной памяти всплыло это сказочное девичье имя, - в голове тотчас же вспух едва видимый ряд цифр. По мере восстановления портрета этой вульгарной девицы, перспективного агента Братства, набрякшие цифровые линии-штрихи становились контрастнее, отчетливее... Вот они! - с е м ь цифр!

Телефон срочной связи с диспетчером виртуального Ордена "посточевидцев", в котором я должен, еще числится под псевдонимом "первосвидетель"...

В эти чудесные минуты мозгового просвещения, все предыдущие прилипчивые мысли о злозомбировании сами собой отстали, отвалились ненужной перхотной шелухой. В моих, разом просветленных, точно охлажденных импортным кондишем, извилинах поселился неизъяснимо божественный покой.

Я понял, что мне нечего страшиться грядущего, - часа, дня, года, десятилетия, столетия, тысячелетия.., - все обойдется. Все сложится, как и следовало тому быть.

Чтобы освоиться и слегка освободиться от безумных прозрачных помыслов, чтобы не сойти с ума от переполняющего (все мое, до селе, словно отбитое, душевное нутро) созерцательного райского упокоя, я каким-то невероятным усилием остатков злой былой воли двинулся в направлении ближайшего кафе, в котором непременно должно присутствовать старинное божественное снадобье от умопомешательства: в ы п и в к а...

На мое идиотское счастье, буквально за углом от телефонной будки, призывно приятельски ощерился трактирный электронный трафарет - "Русский пьяница".

Я до ощутимой боли комкал пальцы в кулаках, моя физиономия, не скрываясь, лучилась непотребным благожелательством к себе подобным: женщинам и старикам, юным фуриям и нахальным, смачно цвыркающим жевательной резинкой, пацанам и прочим джентльменам.

Я нес свое, изъявленное неземным сердечным благополучием, лицо, точно собственный оживший барельеф...

Я пребывал в мифологическом уединении от переизбытка блаженства, неизвестно каким образом (и главное, за какие заслуги?!) свалившегося на мою голову, - именно, свалившегося, точно сказочный золотой кирпич...

Очухаться от этого оглушающего подарка-презента мне поможет известное скоропомощное средствие, имеющее полновесные горячительные градусы... Причем, странное дело! Мои ноги отказывались исполнять команду: шагать, и пошустрее в сторону "Русского пьяницы"...

Поэтому пришлось, прямо на (очень медленном) ходу выдумать способ воздействия на завредничавшие органы передвижения. Я передвигался в нужном направлении незнакомо пьяным маневром: корпус мой норовил выскочить вперед вместе с одурманенной от счастья головой, а ноги поневоле вынуждены были подтягиваться...

Вследствие чего производился механический шаг, другой. И дело мало помалу подвигалось. Вероятно, со стороны я выглядел не окончательно оправившемся от контузии, а то и сбежавшим от диетической лазаретной кормежки...

Уличное вечернее столичное народонаселение между тем жило по своим суетным сутолочным законам. И каким-то чудом, я не оказался грубо затертым и затоптанным в очередной тротуарной неровности...

Скорее всего, мою натужливо устремленную фигуру подразумевали, как идущую с какого-то приятельского фуршета, дружеской конторской посиделки.

В сущности, мне были глубоко безразличны соболезнующие мимолетные взгляды прохожих, слегка недоумевающих увиденному контрасту: беспечная светлоликая физиономия, источающая Бог знает какие флюиды дауновского благодушия и почти приблатненная походочка, одинокого господина, по всей вероятности, принявшего лишнюю дозу горячительных напитков, или употребившего чудных сушеных грибов, которыми издавна морят мух...

Впрочем, и головной убор, соответствовал гипотетическим дурманящим краповым красавцам: революционный чегаваровский берет, без знаков принадлежности к каким-либо спецназовским группировкам, глубоко, по брови, насажан на звенящую от дуроломного неизъяснимого счастья голову.

Волочащиеся собственные ходули удобно болтаются в антрацитных турецких слаксах. А непослушный магнитно притягивающий асфальт скребут едва разношенные бурые ковбойские казакины.

Туловище забрано под плотно-кольчужный малиновый французской вязки свитер, поверх его черная на шотландской подкладке джинсовая жилетка, которую укрывает объемная альпинистская канадка цвета слякотной проезжей части, по которой упорно продираются подзаляпанные частные, служебные и прочие бандитские авто, в основном иноземного конвейера.

Я не предвидел, что на одоление этого короткого отрезка пешеходного пути, уйдет такая прорва драгоценного времени, которое по каким-то внеземным законам остановилось во мне, с момента приземления на мою бедную башку кирпича-счастья, - или счастливого кирпича...

По моим подсчетам, я находился в счастливой дурацкой прострации уже бесконечное число часов... Бесконечные часы столбнячного счастья!

Но главное, черт меня возьми, я должен, во что бы то ни стало добраться до этого спасительного трактирного крыльца...И главное, - помощи ждать мне неоткуда.

Но самое наиглавнейшее - мой мозг до счастливой органистической боли прожигали семь цифр, - номер известного только мне (мне!) телефона...

Однако каким-то чудом я сумел избежать жутко сладостного желания: набрать нужные цифры и говорить, изливаться, делиться тайной радостью озарения...

В конце концов, не выдержав искуса счастья, я лишился сознательных чувств, но эта мелкая напасть не помешала моей второй фанатично трезвой скептической натуре дотащить мое тело до вожделенной высокой стойки, и тотчас же влить в счастливое беспамятливое нутро не разбавленных никакой фруктовой и прочей гадостью двести граммов "Столичной".

Минут через пять, я стал более-менее осмысленно существовать в этой странной квазипраздничной жизни. Натуральная грешная жизнь в очередной раз вытащила меня буквально за шкирку из нектарного блаженнейшего болота могильной неги...

Окончательно спустил меня на грешный земной (вечно грешащий!) материк чужой женский взгляд. Еще не вполне освоившись на местности, не отрывая проясняющихся глаз от оголенного толстого донышка стакана, я понял, - меня исподволь (мимоходом) изучает некая особа. Я давно заметил за собой этот невеликий дар: ощущая чей-то взор, сразу определиться с полом любознателя.

Точно, - эти выразительно гиацинтовые с профессиональными холодинками глаза принадлежали барменше. В упор, столкнувшись с ненавязчиво подведенными янтарно-кошачьими глазами, я тотчас же обнаружил в сердечном предбаннике щемящую тахикардию... Щемящее чувство усиливалось в геометрической прогрессии...

Я уже желал, - жаждал обладать этим чужим женским животом, не модельно-плоским, не обряженным в чревоугодные жгуты сала, а чарующе подчеркивающим не обрюзгшие светло-брючные бедра.

- Вы, сударыня, простите, сегодня до скольки? - начал я с предварительной конной разведки.

- Наш бар открыт до пяти утра. Не боитесь опьянеть?

- В каком смысле? По-вашему я много выпил?

- Двести граммов не разведенной водки - норма на целый вечер. А вы сразу... У нас чудесные горячие блюда. Пожалуйста, меню.

- Я не голоден, благодарствуем. Сударыня, двести граммулек для вашего покорного... Для меня - это только разбег!

- Вы, профессиональный пьяница? Шли бы лучше домой.

- А ваше милое заведение посещают исключительно - трезвенники? А я желаю соответствовать доблестному названию вашего нескоромного учреждения...Впрочем, перед вами, сударыня, отнюдь, не профессиональный любитель зеленого змия. А во-вторых, я нынче, в некотором роде - бездомный. Трагически сложились обстоятельства...

- Жена выгнала... - вскользь съязвила прекрасная русокосая барменша, занимаясь какими-то своими специфическими делами, впрочем, публики рядом не наблюдалось.

- Увы! Я милая сударыня, некоторым образом - погорелец. А еще прежде разведенец. Обстоятельства...

- ...сложились не в вашу пользу, - холодно закончила за меня шарман-плотская служительница коктейлей.

- Увы... Как раз, в мою пользу. Иначе бы я здесь... У вас, сударыня, чрезвычайно обширный обручальный обод. Значит, замужем. И, догадываюсь, муж любит. И могу предположить, - обожает! Есть за что...

Эту мою фривольную фразу шарман-барменша, вроде как проигнорировала, не пожелала продолжить. Значит, здесь, дядя Володя, ты чуть перегнул палку. Нехорошо...

- Вам, что, совсем негде ночевать? - деловитым будничным тоном регистраторши поликлиники проронила барменша.

- А это, в сущности, вас, сударыня, не касается! - ни с того ни с сего выперла из меня хамская подростковая реплика.

Я быстро отыскал чужие, вполне равнодушные глаза коктейльной миледи, и не обнаружил там ни обиды, не заслуженного легкого презрения. Эти спокойные нефритовые глаза принадлежали взрослой, знающей себе истинную цену, женщине.

- Это вас касается. Еще грамм сто, и вам обеспечена ночевка в ментовской.

- Пардон, а милиционеры, что не люди? И вообще, сегодня, я намерен надраться до состояния риз, так сказать. Потому что у меня в мозгах сидят и ждут своего подлого часа семь горячих циферок... Я желаю их забыть! Залить водкой. И забыть...

- Я живу в этом доме. На третьем этаже, - глядя, куда-то мимо меня в зал, все тем же будничным тоном доложилась странно заботливая барменша.

Интересный поворот темы, дядя Володя, а?

- Поздравляю. Очень удобно. Для начальства. Чуть что - подавальщица всегда под боком, - вновь вклинился я с каким-то идиотским ерничаньем.

- Я - бармен. "Подавальщицы" работают в зале.

- Ладно, товарищ бармен, еще сто безо льда. И без содовой. Мы, все-таки вышли из русских пьяниц. Ну вот. И смотреть на клиента таким призывным взором во время несения службы, - чревато... А потом, пойду гулять и месить вечерние столичные прошпекты, и... Авось, кто и подберет, милосердный...

- Вы бы шли домой. Выпили прилично. И пришли сюда, - уже не сухой... Или вы мелкий... любитель мелких скандалов?

Я только сейчас обратил внимание, что некоторые предметы в виде шеренг ярких бутылок приобрели киношно-красивую гнусную зыбкость. А начальница бара, - грубиянка и зануда...

- Я любитель великих... женских форм. А на формах что? Ничего! Абсолютно... И это правильно. А вы, чудачка! Интересное явление, я точно в море, в симпатичном ялике, - и никого на сотни миль вокруг. Только я - и, ваши чудесные телесные телеса...

Боже, неужели я так пошло самовыражаюсь...

... А потом со мной, видимо, случился вполне очевидный обморок на почве перебора "столичного" злачного снадобья. Каким образом (и в каком виде!) я отключился, не упомню. Или во время собственных идиотских разногольствований... Или во время отправления естественной невеликой нужды в трактирном сортире...

Никаких положительно субъективных воспоминаний моя память не сохранила. Впрочем, подобные провалы во времени стали настолько привычны и необходимы моему организму, что чрезмерно длительно недоумевать этим эпизодическим отключкам я уже давно прекратил. Жизнь моя непутевая давно уже преобразилась в некий пунктирный след.

Вот и сейчас, размежив налитые неподдающиеся веки, пытаясь сориентироваться, так сказать, на новой местности, я больше всего обрадовался, что тело мое, слегка отдающее чужеватостью, принадлежит в данную минуту лично мне.

И мгла перед глазами не сплошная иррациональная чернота, но с проблесками какого-то далекого свечения... И нахожусь я, скорее всего в постели.

Чтобы в точности удостовериться, что мои чувства не надувают меня, я приложил некоторые самостоятельные усилия. Для чего, выбросив перед собою руку, с приятным ощущением следопыта попытался отыскать предполагаемую родную стену, - и уткнулся...в нормальную пустоту, ничем особенно громоздким не заставленную.

Этим же правым щупом без излишней суетливости принялся обследовать спальную местность вокруг, относительно своего нынешнего беспамятного местопочивания.

Предметы, которые попадались под чуткие пальцы, не оставляли никакой надежды, - местопребывание мое, более чем незнакомо, хотя и по-барски обширно. То есть до такой степени обширно, что куда бы ни забредала моя ищущая длань, - краев постели не достигала...

- Ядреная сила, - не кровать, а натуральный аэродром! И куда меня черти занесли? Вот еще причуда судьбы...

Причем, в голове преобладала чрезвычайно мыслительная ясность, - ни один мало-мальски серьезный сосуд не напоминал о своем существовании. Такой прозрачной, можно сказать, дошкольной безоблачной ясномыслительности, - в своей, эпизодически мучимой мигренями, голове тренированного выпивохи, - я что-то не припоминал.

Однако, ощущая волшебную отчетливость мыслей, и при этом, абсолютно не чувствуя присутствия хронически паникующих мозговых меридианов, я не мог сосредоточиться и припомнить: каким же таким чудесным ветром занесло меня на этот необъятно опочивальный лежак... И тщетно бродя ищущей ладошкой по шелковому лоску покрывала, - метра за полтора влево от меня, изыскателя, пальцы мои, окунулись во что-то топкое, липкое, напоминающее остывающий негустой кисель...

Подтянувшись вослед брезгливо замершей руке (хотя, видимо, следовало сделать противоположное, более привычное - поднести запачканные в неизвестной клейковине пальцы к носу), я точно собака опустил лицо к липучей хлюпающей луже, и еще на полпути к ней, понял, что вновь попал (влез, втяпался!) в скверную невразумительную историю...

Откуда-то снизу на меня дохнуло специфическим приторно-пряным ароматом свернувшейся крови... Оказывается, я всей простодушно любознательной растопыренной пятерней вляпался в чью-то разлившуюся (вылившуюся!) кровь, которая вероятно еще недавно циркулировала, бегала, лилась по чьим-то венам, артериям, - по всем обширнейшим кровеносным руслам человеческого организма...

Я изо всех сил напрягал глаза, надеясь в предполагаемом месте кого-либо рассмотреть, - все было тщетно. Надежная бархатная мгла, точно сажевая кисея, висела на моих бедных, впустую лупящихся, глазах.

Ломкие нити свечения - и те напрочь растворились в чудовищно безмолвной, сплошь незримой, вдоволь насыщенной расползающимися парами человеческой крови, пустоши... В глубине глотки, помимо моего желания возникло, вначале неуверенное, затем по мере приближения к выходу гортани, все более решительное жутковатое звериное завывание...

И если бы я вдруг не поперхнулся от судороги, схватившей голосовые связки, - мои уши услышали бы нечеловеческий зов отчаявшегося, ослепленного "посвященного" постиндивидуалиста.

И я перехватил инициативу у запаниковавшего горла. Не давши ему даже прокашляться, с хриплой отчетливостью, отрывая каждое произносимое вслух слово, я заизрекал:

- Все господа! Ваши игры скучны. От них одна изжога. Я намерен избавиться от вашей помощи. Я намерен уйти в одиночество. Пожалуйста, сделайте милость, уйдите по-хорошему. Я не обижусь. Я сам как-нибудь...

- Вам чаю, или предпочитаете кофе? - откуда-то пролились в мои уши обыкновенные домашние ласковые слова, произносимые женским, будто бы знакомым теплым голосом.

- Кто здесь?! Отчего я не вижу вас? Откуда здесь кровь?! - слегка вибрирующим, по-дамски нетерпеливым, тоном, завопрошал я, таращась перед собой, полагая на слух распознать место, откуда только что исходили эти теплокровные спокойные звуки. - Довольно играть в идиотские прятки! Нашли, понимаешь, забаву...

- Значит, будете кофе. Со сливками, или без? - опять проникли в мои настороженные ушные силки участливые женские милые слова.

Пошевелив в полнейшей темноте слипающимися, перемазанными животворной пастой, перстами, не решаясь почему-то вытереть их атласным скользким покрывалом, я пытался сообразить: что все-таки э т о значит... Этот, можно сказать, родной голос, который проникал в мою голову как бы одновременно со всех сторон. Именно, - извне... А не из самой (малость) спятившей головы.

- Я бы не прочь рюмку коньяка. Хотя бы "Арома"...А прежде, не плохо бы руки сполоснуть.

- Здесь, Владимир Сергеевич, не трактир. Здесь пьют отборные сорта вина.

- А позвольте, голубушка, полюбопытствовать, - где это "здесь"? И хорошо бы дать свет. Какой никакой, - хоть свечной.

- Здесь не трактир. У нас не полагается свет. Свет вреден.

- Что вы говорите! - попытался я съехать на свою привычную ироническую лыжню.

- Я спрашиваю: со сливками, или без сливок? Выбор вина, - по усмотрению хозяина.

- У вас, оказывается, и барин-хозяин обитает! Все, как у людей. Это обязывает, так сказать, гостей... - я помусолил липучими, чрево пахучими костяшками подзатекшей руки, и решительным жестом взялся елозить ими по шелковистой непроглядной местности, полагая, хотя бы частично счистить с них кровянистый кисель...

- Пальцы, рекомендуется облизать. Здесь эта гигиеническая процедура прижилась, - вошла в традицию.

- Барышня, хватит пудрить неопохмеленному человеку мозги. А не то, за себя не ручаюсь. Сойду с ума, прямо здесь! Прямо посреди этой спальной жилплощади. И никакая тьма не поможет. Все-таки, где я? Куда меня занесла нелегкая?

- Вы в гостях у хозяина. Я дежурная помощница. Какие распоряжения будут еще?

- А как я, по-вашему, доберусь до сортира, до ванной. Может, фонариком снабдите гостя? - продолжал долдонить я известный мне занудный этикетный диктант.

- Здесь туалетные комнаты отсутствуют. Это наше завоевание. Здесь люди свободны от предрассудков плоти. Желаете облегчиться, - делаете это в любом месте.

- Любезная "помощница" предлагает ходить под себя?! А как же...

- Еще раз объясняю. Вы вольны, справлять малую и большую нужду, там, где ваш организм захочет.

- Ага! Значит, кто-то прямо сюда - на мою постель! - излил из себя менструальные, так сказать, воды, а я, стало быть...Мне позволено вылизывать чужое дерьмо?!

- Ваше кофе здесь. Сливки добавите сами. Сахар, тоже по вкусу. Здесь, в розочке.

- Боже мой, боже мой! Что за напасти на мою холостяцкую душу... Наконец-то обрел свободу, так сказать, срать, где моя душенька пожелает, ура!

- Да, это одно из первых наших завоеваний. Мы этой традицией гордимся, и дорожим ей. Поживете, узнаете много других достойных традиций. Тоже будете гордиться ими.

Я несколько поперхнулся в душе в отношении благожелательного предложения - "поживете"... Как и полагается настоящему русскому пьянице-фаталисту, запросто проигнорировал сие милое женское небрежное домысливание моего дальнейшего ближайшего существования...

- Значит, освещения, лучины, наконец, - вы, милая невидимка, не обещаете дорогому гостю? А если - на миг, на секунду дать свет... А потом, черт с вами, гасите! Хотелось бы удостоверится, что глаза мои при мне, и что...

Я не успел докончить болтливой своей просьбы, которую плел так от нечего делать, теша остатки былого злого отчаяния, которое, стушевавшись, особенно не досаждало... В мои глаза точно вставили видео проектор с малиновым светофильтром, - я увидел...Увидал представшую предо мною местность всего на ничтожный миг, - на мгновение фотовспышки...

... Старинный дворцовый зал, сводчатый потолок которого терялся в багрово-черном поднебесье, высоченные викторианские черные витражные стекла, мозаичный мраморный пол - весь в каких-то отвратительных напластованиях, натеках, - и посреди этого устрашающего пространства мой вельможный необъятный, безо всякого подобающего балдахина, лежак с полированными инкрустированными спинками...

... По правую руку от меня мелькнул двухэтажный хромированный столик-поднос, алую мельхиоровую столешенку которого подчеркивали мизерная маково-фарфоровая емкость с черной жидкостью в окружении пары микроскопических турмалиново-серебряных сервизных принадлежностей...

Милой, с домашним голосом, "помощницы" мои жадничающие глаза не успели (или не сумели) запечатлеть...

3. Исполнение желаний сумасшедшего

Самое невинное и увлекательное времяпрепровождение - играть с самим с собою в поддавки. Именно, поддаваться всем своим дурашливым помыслам, держа про запас одну единственную немудрящую мысль: в итоге, при любом стечении обстоятельств выигрыш тебе обеспечен.

Правда простодушной наблюдающей публике будет видится несколько иное, - этот парень отдает все так запросто, и при этом, он ведь, отнюдь, не простак! Но все же с таким явным перехлестом...

Этим посторонним чудакам невдомек, что о правилах этой простецкой игры осведомлен только один человек.

И этим счастливчиком являешься ты, - то есть я!

Разумеется, чрезмерно длительно морочить голову простодушному и умудренному партнеру по этой совместной игре-жизни воспрещается (впрочем, созерцающей публики это не касается), если не желаешь попасть впросак.

А впрочем, "попадание впросак" - это так же может быть одним из ваших (моих) припрятанных козырей-ходов.

Вообще жить, абсолютно полагаясь на свои природные (то бишь, божественные) способности и таланты, - может себе позволить, разве что какой-нибудь гениальный идиот.

Идиоты и те, которые потом причисляются к гениям, - всегда хлебают из одной бездонно непостижимой миски.

Этих сиамонимичных приятелей порою трудно отличать друг от дружки, до того они схожи и привлекательны, - в смысле отталкивающе безобразны в собственной неизъяснимой эгоцентричности, неподвластной обычному среднему человеческому уразумению.

По прошествии времени, однако, именно представители средних человеческих умов, окончательно отделяют одного от другого.

И первому суждено остаться в истории органическим дураком, а второму прощается все его сумасшедше-гениальные проступки, которые выражаются в чем угодно, - в изобретениях и открытиях, в блуде, в создании собственной религии, в художественных, музыкальных, лицедейских, литературных шедеврах...

Разумеется, каждый более мене тщеславный индивидуум полагает застрять в памяти человеческой, отнюдь, не в "органической" безвестно почетной шеренге.

А, впрочем, какая этому тщеславцу практическая польза, что его будут числить гением рода человеческого?

Практически, - никакой пользы. Разве что потомкам, кое-что перепадет, и, отнюдь, не ему, - сумасшедшему, который, скорее всего, закончит свои гениальные дни в совершенно (выражаясь по обывательски) бездарной дурно ароматизированной блаженной (блажной) нищете...

Но существует иная категория небесталанных личностей, к коим никак не приложимы вышеозначенные имманентные синонимы-категории.

Эти личности императивно свыше одарены практической жилкой: лавочник, брокер, коммивояжер, дилер, делец, банкир, магнат, олигарх и прочие держатели рожек золотого тельца, - эти ребята совсем из другого человеческого теста и ряда. Они, как бы из ряда вон...

- ...Я никогда не поверю, что твои миллионы, - это беспрерывная личная бережливость, экономия, скупость, и складывание каждой копейки в кубышку. Ведь эта схема для простодушных тружеников и обыкновенных дураков. Ты, надеюсь, согласен с моими дилетантскими рассуждениями?

- Понимаешь, Володя, следовать, этой замечательной схеме, деловому человеку категорически воспрещается. Деловой человек обязан всегда держать в голове сугубо примитивный бизнес-план. А схема моего благосостояния проста до омерзения. Я, - заработал (не важно как) 5000 баксов. На эту сумму мой приятель брокер скупил акций. А через месяц продал. Но уже не за пять, - а за семь с половиной. Моему дружку брокеру повезло. В этот раз. К этому времени, я регистрирую некий Фонд. Скажем, Фонд поддержки беспризорных кошек, - если угодно. В учредителях Фонда известные советские фамилии. Лучше актерские. Малоимущий, спивающийся народный артист и любимец. Певец, когда-то всенародно обожаемый, а нынче деградирующий, по причине дикой нищеты. Перебивающийся с хлеба на воду ученый с мировым именем, лауреат Сталинской, Ленинской и прочих Ломоносовских. Под эти фамилии я беру кредит в раскрученном центровом Банке. Через полгода, я президент ОАО Фонд "Подбеско". И штампую миллион ценных бумажек, они похожи на казначейские, только с профилем моим, родным. И под сто процентов годовых загоняю бумажки акционерам. К концу года, - я, мультимиллионер. Все, - остальное частности. Через год, я банкрот. А на неких личных счетах в Банках Цюриха, Лондона, Нью-Йорка, - некие суммы наличных, которые не позволят подохнуть с голоду и тоски лично мне. И, надеюсь, моим праправнукам что-то останется. Существует небольшой нюанс, - счета оформлены на подставные лица. А все начиналось с кошек. Бесприютных. Жалобно мяукающих. Впрочем, вместо кошек на титульный лист можно вставить старушек, бомжей, атомные ледоколы и хрущевки, - неважно. Главное раскрутить Фонд. Дать ему голос, - гласность. А вот для этой операции существует - не в природе, - в этой вот башке заядлого троечника, специальная пиаровская схема. Это мое ноу-хау, Володя.

- Ну вот, а ты тут разорялся, что все архипросто, архидоступно... Оказывается, существуют неприродные, а изобретенные лично твоей башкой, секреты делания бешенных денег...

- Все ерунда! И секреты мои, - ерунда! Лично для тебя. Ты все равно не сумеешь сообразить, куда их сунуть, пристроить. Я догадываюсь, что тебе будет просто лень кому-то мое ноу-хау грамотно, с умом продать. Потому что ты - не деловой человек. Причем, я подозреваю, и на акции мои ты не позарился. Чтобы их приобрести по номиналу, тоже нужны усилия. Физические, умственные, - не важно. Я прав?

- Цезарь всегда прав! И жена Цезаря, и лошадь его... У тебя как, - с выездным экипажем? Сколько карет в конюшне, так сказать?

- Разве в этом дело. Сегодня два выезда. Завтра десять. Эти материальные пустяки уже давно не занимают мою голову. Все очень примитивно в человеке, - не было достаточных наличных в кармане, зато в голове теснились идиотские картинки: яхты, женщины, машины, какие-то виллы, какие-то заграничные пятизвездочные "хилтоны" с нафуфыренными лакеями, готовых вылизать твою задницу... В общем, понятный бред нищего советского инженера, у которого такая же пустота в лопатнике, как и в голове. Но вот, случилось чудо чудное, - лопатник набит иностранными ассигнациями по завязку. Что дальше? Что делать дальше помраченной голове советского правоверного технократа? У меня чуть конфуз не случился. Затеял, дурик, свести счеты с жизнью. А потому что стало скучно. Скучно просыпаться. Скучно жрать. Скучно ехать в экипаже, который тянет тысяч на пятьдесят. Понятно, в зеленых купюрах. Женщин - любых, - любить скучно. Предлагали мальчиков. Противно и скучно. Сделал вялую попытку застрелиться. Видимо, от тотальной скучищи, - промахнулся. Пуля-дура прошла на вылет, не повредив нужных сердечных сосудов. И лежа в ЦКБ, однажды ночью вдруг меня прояснило. Нужно создать собственное, абсолютно изолированное ото всех, государство. В котором я буду царем, президентом, диктатором, жрецом-оракулом и генеральным патриархом. И действовать в этом лично-моем государстве будут лично-мои законы, и лично-моя вера. И я создал лично-свое государство, с лично-мой религией. Все в натуральном виде - живьем. И это не какая-нибудь жалкая виртуальная игрушка в "Империю". Хотя у меня существуют и свой Храм (Temle), и собственная Башня магии (Magic Tower), и моя единоличная Гильдия (Guild). Я выпестовал собственных Берсекеров и Одержимых, Анти-паладинов и Дьяволов. Лично воспитал классного Молоха! В настоящей жизни эти существа намного интереснее и страшнее. И вобще, все мои подданные живут, согласно лично-моим указам. Все указы подаются в устной форме. Поданные имеют личное право не следовать моим указам. Для этих случаев существует всегда-действующий Главный закон: еретик-оппозиционер уходит от нас насовсем. Впрочем, никто никогда не знает, куда он уходит. Просто его больше не слышно.

- И даже ты не знаешь, - ты, который царь-падишах - всевластный, всевидящий и всевеликий?..

- Иронизируешь? Да, именно, - я, единственный, - в моей личной империи знаю: кто, куда, и главное, когда уйдет. Я знаю кому из моих поданных нужна его личная ничтожная жалкая жизнь.

- И это тебя держит на плаву? Тебе интересно жить дальше. Интересно просыпаться... Интересно складывать внутрь личной утробы всяческие заморские и отечественные яства... Интересно сидеть в сортире, ожидая полноценного обильного стула... Интересно ласкать посторонних красоток...

- Мне интересно твое детсадовское любопытство. Нет, эта любознательность твоя не младенческая, - это потому что ты русский валенок. А я давно уже не русский. Я только говорю и думаю на русском языке. Слова в башке - русские. А смысл в словах, - абсолютно не русский. И поэтому я еще буду жить. Я уверен, что не сойду с ума. И никакой мистики. И никакой философии предательства здесь нет и близко. Все просто и ясно, как куриное яйцо.

- А с чего ты взял, что строение куриного зародыша примитивно? Мне кажется...

- Вот я и говорю, что ты русский балбес. На таких вот балбесах матушка Русь всегда и выезжает. И по сию пору выезжает, - надеясь въехать в Рай.

- Полагаешь, - не въедет? Не удастся?

- Самое смешное и загадочное, - что въедет! И как раз, за счет таких балбесов, вроде тебя. А я уже никогда не попаду в Райские кущи, в этот библейский Эдем... И мне очень спокойно от этой нерусской думы. Потому что, я счастлив здесь, на Земле, среди своих рабов-подданных. Мой личный рай я построил сам. В моем раю я - высшее божество! И вообще, я очень сомневаюсь, что Божеский Рай - лучше моего личного. Я догадываюсь, что мои здравые размышления тебе малоинтересны. Может статься, и раздражают, будят хилую, неразвитую зависть. Без полноценной, полнокровной, вечно зудящей зависти, никогда нормальному человеку не отстроить собственного личного Эдема. У нормальных русских, - думающих всегда по-русски, - отсутствует это великое чувство, которое движет (и всегда двигала) Западную цивилизацию, не позволяет ей чахнуть и дряхлеть.

- Милой мой, так эта твоя хваленая цивилизация к пропасти апокалиптической несется... Какая-то уж очень она самоустремленная к самоубийству... Уж очень, право слово, целенаправленная к суициду всеземному...

- Балбес ты, и есть балбес! Чем шибче и скореича случится твой Апокалипсис, - тем быстрее и надежнее матушка Русь в Эдемовы Божественные пределы заступит. А? Неужели не допирала твоя дурья башка, что все к этому и идет.

Этот несколько утомительный диалог происходил не в моих воспаленных от "снадобья" извилинах, - этот несколько странный разговор велся в роскошных до убогости личных "императорских" апартаментах моего призабытого приятеля и родственника.

Я имел честь, находится в гостях у самого так называемого (так его называла невидимая с весьма симпатичным голосом "помощница") хозяина. Хозяина некоего миниатюрного нелицензированного государства. Настоящего полноценного государства, живущего по законам-прихотям одного единственного человека. Человека, самолично создавшего это микроскопическое нелегальное государство, на территории... На территории столичного Садового кольца в помпезном старинном особняке, ныне отменно отреставрированном, частично надстроенным, и большей частью ушедшем в подземельные естественные и искусственные схроны-помещения.

Я имел приватную беседу с одним страшным чудаком, - отнюдь, не чудиком, и не сумасшедшим... Если бы только вирус сумасшествия поразил голову этого господина, приходящегося мне каким-то дальним родственником, тогда были бы понятны мотивы теперешней скрытной затворнической деятельности сего доморощенного самодержца...

Именно что, сей, здравомыслящи рассуждающий новоиспеченный (вернее, самопровозглашенный!) цезарь, пребывал в абсолютно здравом рассудке, ежели следовать канонам житейской логики. Полагая себе не медиком, а, полагаясь сугубо лишь на собственные чувства и вербальные сигналы, я видел перед собою вполне заурядной внешности ж е р т в у нынешней технократической постцивилизации...

Жертва-цивилизатор...

Жертва-диктатор...

Жертва-инквизитор...

Жертва-квазимессия...

Жертва, пожирающая самое себя...

Жертва, которая не догадывается, что она - жертва...

Жертва, которая есть несчастное потерявшее себя существо.

Впрочем, само это существо смотрелось совершенно в противоположном, так сказать, ракурсе.

Это в моих философствующих мозгах оно виделось несчастненькой жертвой.

А наяву передо мною расположился в кресле, - беспардонно расшиперестом, атласно-лайковом, пуклящимся и отливающим изумрудными мясисто-жидкими бликами, - кресле, предупредительно принявшим формы разъехавшихся, разъевшихся чресел благодушно вещающего хозяина...

Хозяина, по случаю приема дорогого редкого гостя прибарахлившегося в смокинг, чудоюдного (явно, от кутюр), экзотического покроя.

Сей чудодейственный парад одновременно напоминал моим несведущим глазам и допотопно светское платье, и монаршьи одежды, и спецодеяние главы католической паствы...

Лиловые, золотые и черно-парчовые искры-звездочки струились и плавали по всему, сыто и стыло возлежащему, в припорцию упитанному, телу минидиктатора, неуследимую выю которого не то обрамлял, не то окончательно хоронил затейливо прокатанный золотой шаманский ошейник, густо унаващенный бриллиантовой и самоцветной зернью.

Все, что располагалось выше драгоценного шикарного жабо, было приблизительно знакомо, точно когда-то виденный фотопортрет, неведомо кем подсунутый вдруг сейчас, только что в живописно оживленном голографическом слайде.

Вздернуто бесформенный нос (в студенческие годы задорно говоривший о малоказистом хозяине, - что парень этот свой в доску, которому запросто можно доверить какую никакую душевную тайну) нынче стиснут блеклыми залежалыми ланитами, вроде как с тщательно вытравленной по чужеземной технологии щетиной, потому как ни одного мало-мальски мужского волосяного продукта не наблюдалось на пустынной обширно невыразительной ряхе.

То, что подразумевалось подо ртом, представляло собой тандем анемичных земляных выползней, порою вяло слипающихся и растягивающих свои бледные желеподобные тела в значительной перемудренной гримасе...

Оставались глаза, которые кое-что информировали о существе, отнюдь не банальном и совсем уж не являющемся тем беспросветным русским мудрецом Обломовом (принципиально брезгливым к всякого рода доморощенным просперити), каковым, оно пытается предстать или хотя бы показаться предо мною, мелким ничтожным родственником.

Глаза выдавали этого квазисозерцателя, - выдавали все его явные и скрытые добродетели...

Глаза людоеда-интеллектуала, - вот что они являли собой.

Причем, колер они носили обычный: типично российский - васильково полевой. И возникала решимость обозвать эти незамутненные интеллигентской рефлексией погляделки незатейливыми избитыми прилагательными - голубые, чистые, небесные, безоблачные...

Однако, окунувшись, разок в эти заурядные бездонные лакуны-полыньи, больше подобного удовольствия постараешься себе не доставить.

В этих просиненных безжизненных лужицах таилась неведомая неотчетливая колодезная нежить, которую чрезвычайно отчетливо зрят таинственные ласковые священные существа, которые в эпоху первых династических Египетских царей, сопровождали и стерегли души умерших...

К примеру, если бы мой чернявый личный Фараон оказался один на один с подобным прямодушно мертвящим взором, - он бы сразу постарался найти самую тесную уютную укромную щель-схрон, - где-нибудь под ванной...

...- Знаешь, Володя, я не хочу лукавить и врать тебе. Понимаешь, ты попал сюда не по своей воле. Впрочем, сознайся сам себе: а подчиняется лично тебе твоя воля? Ты, наверное, давно догадался: ты не принадлежишь себе. И это факт. И в этом знании нет ничего зазорного. Разумеется, ты, как человек интеллигентской рефлектирующей...

- А ты, разумеется, хозяин своей воли!

- Ну, речь, сейчас не обо мне. Что можно я тебе рассказал.

- А все-таки! Вот ты провозгласил себя царьком этой чудовищной коммунальной казармы, в которой всегда искусственная идиотская тьма! В твоей дурацкой темноте толкутся твои странные люди-подданные, которые имеют полное право испражняться где им угодно...

- Эти "странные подданные" к твоему сведению, пожизненно обеспечены всем. Обильной вкусной жратвой. Половыми партнерами любого возраста и любой стати. Эти милые люди к твоему сведению заимели шанс прожить оставшуюся жизнь в собственном коммунизме, если угодно. Моим подданным не надо ломать голову о собственном грядущем. За них думаю я. Их единоличный властелин.

- Заставляешь их убивать друг дружку...

- Ошибаешься, дружок! Да, подобные пикантные времяпрепровождения существуют в моем минигосудартсве. Но, исключительно с моего доброго разрешения-вердикта. Мои подданные, обыкновенные людишки, с нервами, с накопившимися стрессами еще от прошлой жизни. А мой специальный устный вердикт вроде клапана, который стравливает излишнюю накопившуюся дурную энергию. Я им позволяю охотиться друг за дружкой. Охота, - самый порядочный древний инстинкт. И замещать его дешевыми зрелищными шоу: спортивными или еще, какими эстрадными, - это не решение проблемы. А в моем государстве проблему людской агрессивности никакими шлягерами не решить. И я придумал маленькие локальные войны. Представь, в стандартной однокомнатной секции, в полной темноте десять человек. И всего два человека имеют право пользоваться холодным оружием. Кинжал, кастет, обрезок стальной трубы... Я даю гонг. И охота началась! Охотники догадываются о месторасположении своей жертвы исключительно по запаху и шороху. И выживает в этой чудесной охотничьей войне самые удачливые и самые подлые. Смелость, храбрость, умение драться, - здесь, на этой маленькой войне они малопригодны. Сегодня сам убедишься. Ради тебя через час я объявляю очередную оздоровительную войну.

- Ради Бога! Ради меня, - избавь меня от созерцания твоей сумасшедшей лечебной резни... И потом, я никогда не относил свою робкую особу к свободным демократическим патрициям, чтоб любоваться и восторгаться, как другие...

- Позволь, позволь, милый мой родственник! А кто тебе сказал, что твое место в ложе амфитеатра? Единственным зрителем-патрицием, если угодно, являюсь всегда и поныне - я. И представь, мне порою откровенно скучно наблюдать за древним человеческим промыслом, - убиением себе подобных. Поначалу, знаешь, щекотало нервишки. Даже переживал за кого-нибудь. За ничтожную жизнь какой-нибудь смазливой блядешечки, за которой крадется толстозадый нахал с резаком... Этот толстомясый выродок крадется на четвереньках, тщательно внюхиваясь... А обоняние у некоторых моих подданных развивается! скажу я тебе... А у блядешки месячные, которые: кап-кап-капают... И толстый урод по милому запашку подбирается к ней с тыла, и... Правильно, думаешь! Оседлывает ее, и... И насилует, как ему заблагорассудится. А потом убивает. Отпиливает ее дергающуюся головку напрочь. Этот толстый душегубец, представь себе, продержался целых три войны! Этого молодчика совершенно непреднамеренно порешила одна престарелая дамочка, - обыкновенным плотницким инструментом: молотком. Скучно, брат... Сегодня эта матрона опять выйдет на тропу войны. Я ее снаряжу другим инструментарием, - сапожным шилом. Так что имей в виду, - против тебя и твоих сотоварищей будет выставлена интеллигентная пенсионерка профессиональная гладиаторша. А еще одному пареньку доверю плотницкую ножовку. Или туристический топорик. Еще не решил. Так что через час твои теперешние злободневные проблемы отойдут на очень дальний план. И признаться, я тебе, Володя, немножко завидую. Ты будешь занят нормальным мужским делом, - выживанием в этой надежной глухой тьме. Я же останусь во тьме рутинных повседневных дел. Надеюсь, ты не разочаруешься. И проведешь эти два часа весело. По крайней мере, будет потом о чем вспомнить.

Я глядел во все искренне встревоженные глаза на самопального самодержца, который все-таки числился моим родственником, - родственничком по линии некогда любимой моей единственной супруженции, - и не решался верить своим ушам...

Одно дело слышать по телевизору чей-нибудь ответственно шизофренический (все-таки, похоже, этот зажравшийся деятель не черный клоун, а патологическое существо, по которому скучает психиатрическая клиника!) лепет, и совсем другое...

- Ты полагаешь, мне будет интересно когда-нибудь в старческом маразме вспоминать наш содержательный диалог?

- Ну не знаю, что тебе будет любопытно вспоминать. Наше общение, или твое непосредственное участие в маленькой победоносной войне. Во времена нашего незабвенного детство самой любимой игрой всегда была война. И тебе наконец-то выпало счастье не понарошку в войнушке пожить. Пойми, как в страшной настоящей войне. А такие неудобства, как незнакомая местность, сплошная темнота, - наоборот могут оказаться не случайными... Не случайными, ежели сумеешь остаться живым. А это уж как повезет. Повезет твоему ангелу хранителю. Смекаешь, Володимер, о чем я талдычу?

- То есть, ты, любезный родственник, полагаешь, что я могу превратиться в настоящий труп на твоей настоящей сумасшедшей войнушке?

- Опять ты не хочешь меня понять, Володечка. Войны нужны для человека. В тупой мирной повседневности людишки деградируют. Человека нельзя лишать его божественного права на агрессию, пойми ты эту простейшую аксиому. Я не маньяк-одиночка, - я обыкновенный, но полезный механизм в нашей апокалиптической действительности. Я же тебе толковал про клапан... А ты, сумасшедшая затея! Эти древние затеи выдумал не я. Пойми, я не претендую на лавры первооткрывателя. Милый мой, ты полистай наши славянские летописи. Загляни же, наконец, в Библию. Помусоль Ветхозаветные апокрифы. Там, именно там все наши тщедушные желания и помыслы. Все наши человеческие традиции и пороки. Все мы вышли из этих древних священных сакральных, и очень, заметь, житейских текстов...

...Чтобы выжить (для чего и зачем, этот нудный вопрос давно уже, лично для меня, второстепенен) в этой глупой, или как вскользь заметил мой любезный родственник, маразматической действительности, нужно принять мерзкие правила игры этой чрезвычайно живучей нынешней действительности.

Нужно, на полном серьезе считать себя (если уж нет умения или сил душевных слиться с нею - с действительностью, - превратившись в полноценного, полноправного, правоверного и д и о т а) нормально-сумасшедшим индивидуумом. По крайней мере, попытаться убедить себя, что на роль этого типичного затрапезного персонажа, у тебя достанет лицедейских способностей...

Что же собой представляла эта живая нехорошая действительность?

В моем данном случае абсолютно ничего.

То есть, в данные злополучные мгновения я существовал в пространстве антиподном свету, - то есть, в полнейшей непроглядности.

Меня поселили жить в чернушной мгле, которую скуки ради приватизировал наш доморощенный Ахриман, и в которой поддерживают мглистый порядок его верные псы-дивы, пиарики и пенсионерки-ударницы-дружды...

Эта вязкая липучая ядовитая мгла была насыщена (даже, перенасыщена) ароматами дурно ухоженной человеческой плоти.

Я купался в этих потовых испряжениях.

Я барахтался, точно ослепленный щенок в мазутном дерьме, пока окончательно не погрузился весь по макушку.

Я утонул в невыразимо жирных чувственно чужеродных прилипчивых кожных эфирах.

Я продолжал жить в чужой вспухшей шкуре призрачного утопленника...

Мои разжиженные мозги несли мне оперативную информацию, вложенную в них хозяином этой мерзкой ртутно-подвижной, трупной мглы: где-то буквально рядом, ползают, передвигаются, крадутся человеческие существа подданные-людишки этого сумасшедшего минисамодержца, вооруженные добротными столярными инструментами, которые будут применены совсем по иному назначению...

Мои информированные мозги со всей своей всегдашней трезвостью полагали, что на ангела хранителя Ахурмазды полагайся, но и сам не плошай.

Мои бедные мозги думали, что живой утопленник, которому они напоминают об опасности, скажет им большое мерси и прочие благодарственные эпитеты...

Во мне же, в глубине моего тщедушного я, что-то сомлело...

Я совершенно не отзывался, не реагировал на вполне очевидные смертоубийственные угрозы, исходящие из любой точки этой задышанной приговоренной тьмы, замершей в трупном ожидании...

Мое невидимое истомленное подлыми предчувствиями тело жаждало определенности. Пускай эта пошлая определенность наступит в момент протыкания его сапожной пикой "профессиональной интеллигентной гладиаторши", проникновения топора или режущих заусениц ножовки...

Лишь бы скорее вся эта идейная мерзостная "войнушка" добралась, дотащилась к своему мертвецкому финалу, - скорее же!

Моя голая задница располагалась всеми своими не выдающимися выпуклостями прямо на полу, который своей прохладой и затертостью очень напоминал обыкновенный линолеум.

Ну, правильно, с такого покрытия лучше всего смывается свежая кровь, свеженьких мертвецов...

Хорошо, хоть не кафель, - а то какая-нибудь идиотская остуда непременно бы прилипла, влезла куда-нибудь в нежные мочевые емкости или ранимые простаты...

Ну, и где же вы госпожа убивица, пенсионерка и ударница мертвецких дел? Шелохнитесь же, - объявите о своем погибельном присутствии... Поширяйте казенным бандитским жалом-шилом...

Госпожа гладиаторша-друджа чего-то медлила. Видимо, сортировала своим профессиональным пожилым обонянием старые и совсем новейшие ароматы и миазмы...

Я вроде пока держался, и никаких медвежьих слабостей не допускал из своей унылой утробы...

Меня глодали два одинаковых по своей силе чувства: смертная скука, и острая предсмертная любознательность...

Причем эти два толкающихся, мешающих друг другу, мрачноватых субъекта, норовили занять господствующую, так сказать, высоту...

И кому их них отдать предпочтение я не знал до самой последней секунды, с которой и началась так называемая локальная смертоубийственная межусобица завсегдатаев этого чудовищно чудесного черного Эдема...

Звук гонга обрушился на мои трепетно замершие барабанные перепонки в самое неподходящее время для моего фаталистически пристывшего притомившегося гузна...

Я вдруг вздумал оторвать пригревшиеся малость отсиженные ягодицы от линолеумного насеста... И тут грянул гонг!

Ощущение было не из комфортных, - в центре головы точно стодецибельный камертон лопнул...

Ну, милый дядя Володя, теперь держись! Совсем скоро тебя примутся пилить по живому мясу, а еще непременно воткнут куда-нибудь в глазницу штатный инструментарий, - этакое стило...

После звона взорвавшегося гонга-камертона я похоже на какое-то непродолжительное время погрузился в обыкновенную полебойную контузию.

"Надежда и Отчаяние" и остальные одиннадцать пар противоположностей напрочь оставили мою душу, не сказавши, когда же их, сволочей, ждать...

Как выяснилось (через нескончаемое мгновение) отошли эти средневековые братцы-володетели Психомахии ненадолго, позволив себе совершенно пустяшный перекур, - не более десяти минут. А может и целый академический час, - черт их разберет в этой бестолочной тьме...

Раскорячившись на полусогнутых нижних конечностях, я выставил перед собою вытянутые треморные длани, - пошарил, помял ладонями вазелиновою черноту пространства, затем развел их в стороны, надеясь уткнуться в какую-нибудь ютящуюся закланную жертву, - вокруг меня, если доверять моим плавающим слегка озябшим и взмокшим перстам, существовала порядочная пустота...

И раздражающая непереносимая неблагодатная т и ш и н а, бьющая по нервам похлещи благозвучно гавкнувшего гонга...

Ощущение заживо погребенного, - совершенно до этих черных минут мне не ведомое, - все более и более усугублялось...

Оставалось одно, - выдать свое месторасположение, выбросив через горло ненадуманные матерные приветствия-проклятия этому забавному предмогильному траурному полигону...

Впрочем, очень хотелось завалиться в какой-нибудь спасительно чудодейственный старорежимный дамский... faint. Так сказать, сделать финт-фейнт...

Но такие идиотические мечтания не сбываются по собственному желанию, - они, подлые, случаются сами, без предуведомления, почти исподтишка, блюдя воровскую, так сказать, традицию...

- Ну, господа убивцы! Я жду вас! Вот он я, ваша трепетная жертва! Втыкайте что нужно, и куда нужно... Пилите, в конце концов! Я ваш!

В ответ на мою дамскую мольбу...

Вместо порядочного молниеносного удара судьбы, - профессионального тычка шилом, - мои уши еще более заложило от непорочно обморочной дешевой тиши...

Я обнаружил, что мои ноги-невидимки уже выбрали какой-то шустрый маршрут, - меня вольно несло на неведомые, невидимые и вероятно жуткие преграды...

Я полагал, что вот-вот упрусь лбом, - или костяшками ног въеду - в какую-нибудь капитальную кирпичную перемычку-переборку...

Я изо всех своих поношенных психических сил надеялся на...

Разумеется, на самый благоприятный для моего бренного тела исход. Мое тело блефовало самым простодушным образом.

Мое тело желало жить, и поэтому жаждало порядочного справедливого великодушного и с х о д а Распри, - Согласия...

4. В отсутствии всякого смысла

И я дождался социалистической справедливости в отношении своей фаталистически (мисопонически) прикорнувшей натуры.

Я не почувствовал никакого изменения в своем паникующем, обильно спрыснутом мертвящими духами, организме...

Спустя пару мгновений, после неуловимого почти безболезненного кольчатого ощущения в районе пупочной брюшины, я вдруг сообразил, что меня наконец-то продырявили нежным сапожным инструментарием - шилом, прошедшим, по всей невидимости, лазерную заточку...

Вернее, меня не проткнули, - меня на какие-то доли секунды нанизали на некую неощутимую струну-спицу... И почти тотчас же сбросили, смахнули с ее тончайше стильного жала-тела.

Причем, продырявили (или продырявила, все-таки) до такой степени шустро, что мое обоняние не успело среагировать подобающим образом на присутствие самопального демона смерти - Аставидад-дива, и не перебросило моим самооборонительным силам оперативную информацию, дабы те привели бы себя в готовность, - какую никакую...

Потолкавшись пальцами у волосистого пупка, я едва нащупал просочившуюся сукровицу, которую сперва обследовал на аромат, затем, не побрезговал - и на вкус...Все сходилось, - на влажные подрагивающие подушечки нацедилась моя ценная животворная жидкость, изойдя которой, я более...

А, поелозив свободной рукой по спине, в районе левой здоровой почки обнаружил ту же кровянистую натечь...

Невидимая интеллигентная бабуська продернула через меня, громогласного губошлепа, свое смертоубийственное приспособление, точно я всю жизнь мечтал быть аккуратно пропоротым и вздетым в виде ценного жужжащего жука в этом трупно-черном гербарии...

- Мадам! Вы чудесно освоились на этих войнушках... Вы, бабуля, молодчина... Так ловко приколоть, когда ни зги не видать... Полагаю, санитаров здесь не полагается...

В ответ изо всех черных углов этого боевого самодеятельного полигона на меня, наверняка, безнадежно затаращились рассредоточенные безмолвные жертвы и палачи, - среди которых и моя интеллигентная с пенсионерской биографией мадам-палачка, любительница ароматов насу...

Собственно, после экзекуции протыкания полагалась бы следующая стадия, - отпиливание какой-нибудь неудачливой неосторожной конечности, скорее всего, верхней, в особенности, правой, которой я все норовил сцапать кого-нибудь или что-нибудь в этой предупредительно тишайшей пустоши...

- Сударь, - я это к вам, голубчик, который нынче с пилой двуручной жертву приискивает. Я к вашим услугам! Пилите, если уж так приспичило...Бог вам в помощь...

Нехорошо, дядя Володя, всуе Создателя поминать в сем адском урочище... Не зачтется сия бравада твоей грешной душе. Не зачтется...

А, в сущности, какая теперь мне разница, - от искусного прободения, которое свершили с моим глупым телом, все равно долго не протянуть, внутреннее невосстановимое и неостановимое ничем кровотечение, - гнуснее поражения не бывает, если верить медицинским талмудам...

Но надеждам моим куражливым на встречу с убивцем-пильщиком суждено было не оправдаться, потому как вместо второго вооруженного гладиатора, которого сулил мне мой доморощенный самодержец-родственник, по ходу безумного спектакля был введен совсем иной, более жутковатый персонаж, которого я давно знал, - и ведал о нем, кажется все...

Это оказался...

Это оказалась моя разлюбезная...

Свою бывшую суженную я угадаю в любой столичной толчее. Угадаю, благодаря натренированному многолетней осадой обонятельному аппарату, который помимо моих волевых команд, в любое время суток обречено, отрапортует: в пределах досягаемости рукой находится любимый объект...

Специфическую ароматическую ауру моей бывшей возлюбленной супруги я не спутаю ни с какой другой. И не то, что она (аура) тошнотворно забивает все остальные присутствующие запахи, - отнюдь, вполне цивилизованно одуряющий дамский синтетический парфюм-букет, который собирался ею столько лет, - и, наконец, собранный, окончательно подвиг меня на дезертирство из любовно обустроенного семейного гнездовища...

И минуло всего-то года полтора с моего джентльменского самоустранения с брачного поля боя, в сущности, не прекращавшегося во все предыдущие ударные пятилетки качественного семейного жития, - и вот нате вам, встретились на нейтральной чудовищно благоухающей непроглядной территории... Территории сумасшедшего мизантропа и в придачу родственника.

- Голубушка, а тебя сюда кто зазвал?! Чего тебе-то здесь надобно, Лидунчик?

- Не хами так громко! Вот отпилят твой подлый язык. Не пришьешь обратно.

Этот родной (до отвращения) сварливый голос вроде как вернул меня к этой мистификаторской действительности, в которой по какому-то чудесному стечению мы так чудно пересеклись...

Странно, а почему Лидуня не трусит и запросто выражается вслух? Почему не боится засветиться голосом? Она что, не ждет нападения? Или вооруженные подданные рабы (а моя бывшая стерва, стало быть, - рабыня) по устному вердикту самопального диктатора освобождаются от страха смерти...

- Лидунь, а меня уже весьма изящно ранили... И ранение, уверяю, тебя, совершенно не опасное. От подобной контузии умирают через сутки. Целых двадцать четыре непроглядных часа! Ежели, только ваша милость не отпилит мне какую-нибудь важную самоходную деталь...

Не знаю почему, но вместо родственных плаксивых приветствий, меня потянуло на дешевое гусарское красноречие. Хотя вместо красивых псевдородственных речей, остро захотелось совершенно иного, - захотелось обыкновенного человеческого соучастия. Вернее, именно женского. Именно...

Захотелось обыкновенного старозабытого, стародавнего фамильярного ерошиния моей подзапущенной давно не мытой шевелюры...

- Надо же! Точно на час отлучился! Мне твой солдатский юмор...Я его просто слушать не могу. И не желаю! Я свободная женщина! Что ты ко мне лезешь?

- Я к тебе лезу?! Ни хрена себе заявочка! Я к ней, видите ли, лезу...Вы забываетесь, сударыня. Это вот вы ко мне прилезли зачем-то! Впрочем, пардон! Какой же я балда! Вы, сударыня, - охотник, а я, так сказать, загадан на вертел, на общепещерский шашлычок-с... Очень, доложу вам, изящная затейка. Вполне в духе вашей новейшей гуманитарной морали. Полагаю, Лидунь, ты до сих пор вице-координатор благотворительного Фонда "Отечественные милосердники"...

- Не твое, Володечка, собачье дело кто я сейчас. Твое дело остаться живым в этой войне. И не полагайся, пожалуйста, на мою жалость. Я совсем не та женщина, которую ты, подонок, бросил. Оставил с сыном, которому, в эти годы нужна... Ну что от подонка и эгоиста ждать? И ты, мелкая сволочь, мою мораль не тронь. Ты сперва придумай свою. А на мою нечего зариться!

Откуда-то, чуть ли не сверху ронялись звуки женского неудовлетворенного жизнью голоса. Голоса, отнюдь, не ответственного работника скромно-помпезного полугосударственного учреждения, в иерархии которого, моя бывшая половина занимала, черт знает какой начальственный, сверхвысоко оплачиваемый, пост...

Нынешний голос принадлежал какой-то мстительной нецивилизованной фурии, вознамерившей содеять какую-то милосердную пакость ближнему, - а в недавнем прошлом, - страстно (возможно, не страстно, но чрезвычайно собственнически) любимому супругу...

- Милая, позволь реплику? О какой морали речь ведем? Чего-то я не просекаю в этой тьмутараканьей темноте, - где она тут ваша личная мораль спряталась, схоронилась... Дайте мне ее пощупать... Определить, так сказать, фактуру... Органическая, природная, так сказать, или опять сплошной партийный проперлон?!

- Только и способен на реплики! Ребенка, в его летние каникулы не удосужился свозить куда-нибудь заграницу! Я же знаю, у тебя деньги есть! Жмот! Такого как ты и пилить, и дырявить не жалко. Потому что ты!.. Ты - не достоин человеческой жалости. Потому что ты, самовлюбленный подлец и трус!

Родные восклицательные знаки вроде как поменяли дислокацию. Теперь, подзабыто родственные сварливые звуки доносились вроде как с противоположного конца... Или это я успел зачем-то развернуться, и потерял едва-едва нащупанную ориентацию в этом склепно предмогильном пространстве...

Интересное дело, из каких таких психоаналитических соображений эта милосердная женщина догадалась, что мое затраханное эгоистическое существо не чуждо, - вернее, - ждет, чтоб его пожалели, точно обыкновенного всеми забижаемого мальчишку-двоечника, лодыря и созерцателя...

- Говоришь, не достоин обыкновенного человеческого соучастия, Лидунь... Не прошвырнулся с наследником по заграницам, - в виду чрезвычайной жмотной натуры...А то, что я берег вас от всякой чертовщины, от мальчиков-налетчиков... А то, что я, как натуральный погорелец и бездомный шлялся по улицам...

- По бабам, по чужим бабам шлялся наш доблестный погорелец! Если бы ты шлялся по улицам, сюда бы никак не забрел. А то видишь, родственничка моего вспомнил!

- Господи! А ведь точно - этот сумасшедший царек - твоя кровь, твоя родовая... А я-то думаю откуда, с какого генеалогического сучка свалился этот постнеандерталец? Слушай, а может хватит дурочку валять? Скажи своему кровожадному родственничку, - мне опротивело толкаться в этой черной мертвецкой... И потом, меня на самом деле ранили, проткнули, точно жука... Я ведь точно знаю, что я не сплю! И твой голос... родной такой голос, - век бы не слышать вас, сударыня Лидия... Я прошу прекратить эту комедию. Я очень прошу... Иначе... Ну кому нужен сумасшедший продырявленный мужик? Ты ведь не примешь, так сказать, на постой...

- Ни целый, ни дырявый, - ты мне никакой не интересен. Неудачники, эгоисты и придурки интересны только в кино.

- Спасибо на добром слове, сударыня. А ты где, собственно, находишься? На потолке, что ли застряла, прилипла? В спецкабине с иллюминатором ночного видения, - угадал?

- Владимир Сергеевич, на тебя только сейчас будет начата охота. Ты хоть собери свои интеллигентские сопли. Сосредоточься. Попробуй хоть раз в жизни сыграть в настоящего мужика. Да, я имею возможность видеть тебя во всей твоей ублюдочной красе. И мне тебя абсолютно не жаль. Умрешь, значит так угодно провидению.

- Ошибаешься, милая, - твоему кровожадному родственничку угодно...Ну да черт с ним. Значит, говоришь лицензию на отстрел твоего бывшего возлюбленного выдали... А как же ты? А то давай, матушка, сразимся! Могу, впрочем, поспособствовать, - позволю отпилить часть любимого органа... По старой, так сказать, дружбе. Медальку, или какой боевой жетон заслужишь...

На последнюю мою детскую дерзость почему-то никто не откликнулся.

По мере продолжении паузы, черный мешок пространства (чудесным образом, в момент нашего милого семейного диспута, игнорируемый моей собственной приемопередаточной системой) вдруг объявил о своем бездонном присутствии противоестественной затишью, утяжеленной моим слегка истеричным дыханием...

Моя недавняя куражливая балагурность как бы враз растворилась в этой чернотно-кислотной густой тиши...

Даже очевидное вроде бы желание завыть, заголосить, попытаться хотя бы на мгновение разодрать этот мрак щелкой живого измученного человеческого присутствия, - на мгновение же зародившись, тут же стушевалось, под влиянием какого-то престранного оцепенения, точно на все мои адреналино вибрирующие нервы набросили невидимую, неощущаемую, но оттого не менее подлую мелкоячеистую сеть-кокон...

Даже заурядная интеллигентская матерщина и та застряла на самых подступах к горлу, - не сумела прорваться, оповестив близлежащую местность, - вернее, выдав мое отчаянное местонахождение, с тем, чтобы покончить с этим затянувшимся фарсом как можно скорее...

Мое проткнутое контуженое тело устало притворяться, устало суетиться, чтоб как-нибудь да приспособиться, - чтоб как-нибудь, но выжить в этой глупейшей новейшей historic единоличного of misery.

До недавнего времени, вроде как выживал.

Или, все-таки помогали выживать. Незаметно, ненавязчиво, или, напротив, с излишней прямодушной прямолинейностью, таща за упирающийся рукав, подсовывая в виде спасительного круга, то беспардонную лолитку-стажерку Настену, то душистую кофейно-глянцевую задницу некой вумен-дамы, которая...

- Лидунь, - с превеликим трудом протиснулся я в эту не сдвигаемую многотонную черноту, - а ведь я не забыл твоей попы. Твоей рахат-лукумной... мерзкой задницы.

- Эгоист, очнись! Прямо перед тобой охотник. Уклоняйся, или бей сам! И хватит болтать языком! Сосредоточься!

Вновь болезненно пробили мои слуховые перепонки родные стервозные нравоучения. Но сейчас эта боль опустилась на другой уровень ощущения, боль призабытого сладострастия. Она когда-то присутствовала в моей интимной мужской жизни, - во времена глупой счастливой молодоженности. Боль, от которой я давным-давно отказался, в пользу спокойного обывательского метасуществования, - существования на уровне пленочном, не дозволяя проникнуть самому себе, внутрь собственного я...

Прекрасное шкодливое время молодых полуидиотов, полуидеалистов, один из которых любил воображать себя начальником, почти - рабовладельцем, а другой, с удовольствием подыгрывая, вживался и оживлял более характерный гоголевский персонаж - дрожащего подчиненного, почти раба, лакея, холопа...

И тот и другой получали от этого незамысловатого полудетского представления всяческие психоудовольствия, соответственно собственной незатейливой фантазии. Им, молодым, простодушным дуралеям, хотелось думать, что непременно - испорченной, порочной, полулегальной, не принятой в наших социалистических семейных ячейках...

Не успев, как следует побаюкать призабытое полуигровое унижение, я обнаружил, что мой обонятельный орган буквально заложило от чуждо медоточивого плотского аромата. С моих рецепторов, словно содрали, до сей секунды фамильярно уцепившийся, противно пряно-гвоздичный родной запах потеющих жениных подмышек...

И почти мешком я плюхнулся на холодно лягушечий линолеум. Именно плюхнулся. Не пригнулся, не среагировал на смертоносную невидимую (лично мне) чужеродную отмороженную опасность, в виде...

Просто в момент этого якобы нелепого, бесформенного, совершенно не героического приземления, меня успела догнать волна сдвинутого, яростно потревоженного застоялого воздуха, - заунывно нежно пропевший ветерок запоздало коснулся моей разом взопревшей удачливой макушки...

Зато в следующее мгновение мой вдруг оживший организм не заставил себя понукать, - я, точно бывалый спецназовец, двойным перекатом, и вроде бы не особенно гремя костями, оказался достаточно далеко от места недавнего позорного (оказавшегося своевременным, спасительным, единственно верным) приземления.

- А говорил, не можешь! Прямо - кино! Эгоистическая порода подскажет, как вывернуться. Не упал бы, - лежал сейчас с половинкой черепушки! Нюхай воздух, милый, и ангел не оставит тебя.

У меня закралось недоброе подозрение: мой ангел хранитель заодно с моей бывшей суженной. И тандем этот очень даже вовремя зародился...Очень своевременный и полезный контакт. Небольшой такой взаимовыгодный союз на время "z"...

То, что мне этот старинный тандем выгоден, - это понятно. А ей? Этой дамочке, какой резон спасать мою шкуру? Впрочем, резон самый обыкновенный, - я ей понадоблюсь в ближайшем будущем. И понадоблюсь в качестве живого и здорового персонажа.

Следовательно, следует разрушить эти подлые дамские иллюзии относительно моего добровольного сотрудничества.

Черта с два! мадам, - мне на ваши долгоиграющие планы наплевать...

Если суждено, мне выжить в этой чертовой черной войнушке, то исключительно вопреки вашей многомилосердной воли, мадам!

Но, уж если не повезет...

Вроде до последнего времени везло. И даже, так сказать, чертовски везло! Постараемся и дальше уповать на мое индивидуальное квазивезение...

В положении лежа, предавался я мстительным детским мечтаниям, не помышляя, однако, двинуться в какую-либо черную сторону, чтобы вновь попытаться поспорить с собственной судьбою, доверившей всего меня этим "выколи глаз" занятным приключениям.

- И долго ты собираешься, бока отлеживать? - вновь донесся до моего тренированно настороженного слуха родной ехидный вопросительный знак.

- Хорошо, сударыня, устроились! Подрядились главным надсмотрщиком у родственничка... Мужа, опять же, бывшего, по блату опекаете. Ну, чтоб не сразу зарезали. Чтоб подольше помучился.... Или еще, какую меркантильную выгоду про себя затаили, ась?

- В дешевые игры, милый, играешь! Лучше бы о сыне подумал! Что оставишь после себя. Жалкая жизнь жалкого неудачника. Шевелись, милый! Шевелись! Нюхай воздух!

Несмотря на всю свою лелеемую внутреннюю детскую вредность, я помимо собственного желания со всей тщательностью принюхивался, доверчиво полагаясь на обонятельные ноздревые антенны, полагаясь на их упреждающую команду...

Мое тело, все его хитроумные мышцы и связки действовали чрезвычайно согласованно и без особой паники.

Разумеется, все эти суетливые маневры совершались не без участия главного штаба, который располагался в спасенной черепной коробке. Но опять же все тактические команды спускались оттуда, как бы минуя мою заартачившуюся, точнее сказать, полупарализованную волю...

Волю обыкновенного усталого пассажира несчастной отечественной "шестерки", пробирающейся по российскому черноземному полубездорожью, пассажира, которого то и дело просят выйти вон из задышанного угарного тепла, с тем чтобы он доблестно выступил в роли обессиленного толкача, упершегося взопревшим чубом в замызганный липкий бряцающий багажник, отчаянно буксующего подержанного пожилого авто...

И все равно все мое глупое интеллигентское существо надеялось на благопристойный исход из этого затянувшегося юмористического вояжа по непроглядным территориям-губерниям-полигонам сумасшедшего минисамодержца и родственника моей ненаглядной, нынче зорко следящей и высматривающей профессионального агрессора пенсионерку...

На самой середине этих убогих бренных размышлений мое тело, затаенно чего-то ждущее, как бы блюдя наработанную интуицию воина, крадучись поползло куда-то (черт его знает куда!), затем переместилось на нижние конечности, и внагибку двинулось по какой-то малопонятной заковыристой дуге...

И куда я собственно поперся, - никаких положительно разъяснительных ответов от недремлющего мыслительного органа я так и не дождался. Покуда...

Покуда не случился вполне рутинный, но почему-то проигнорированный моим волевым я, естественный конфуз...

Благодаря всем вышеупомянутым физическим перемещениям плоти, в ее полостной системе произошла полезная раскрепостительная деятельность, накопившееся органические газы выдавились в нижний отдел кишечника, - и в рефлекторном просвещенном режиме горючая смесь вырвалась наружу...

Причем стравилась, сия смесь с такой одушевленной ядрено сердечной благозвучностью, что даже я, недавний владелец сего боезапаса, вздрогнул и отпрянул от выбранного слепого маршрута, - и, свернувши в сторону, тотчас же утерял первоначальную схронную ариаднову нить...

В порядочном цивилизованном обществе подобной метеористической деятельности чужого кишечника, совершено не придается никакого, так сказать, оскорбительного значения, - в подобные непредосудительные мгновения общество отдает предпочтение натуральным напиткам, вкупе с упорядоченной светской болтовней...

Но откуда же в этой искусственной "черной дыре", в этой чертячьей, кикиморной всенародной русской сказке взяться упорядоченному светскому обществу?

- Володечка, что ж ты пукаешь-то так, а! От страха, что ли? Ты бы злость-то приберег для дела! Для спасения жизни своей дурацкой, эгоистической, а!

И темнота иногда, оказывается, играет положительную полезную предохранительную роль, - предохраняет от родственных чрезвычайно милосердных любознательных очей, а то бы...

- Шла бы ты куда... Лидок! Мне твоя забота, как все равно что... Ну дура-баба, а что с дуры возьмешь? - почти бесстрастным академическим тоном сплюнул я в темноту благовоспитанную ответную реплику.

- Володька, - сзади, берегись, дурак! - точно эхом колыхнуло мои перенапряженные ушные локаторы.

И мой организм, безо всякого умственного анализа привнесенной извне истеричной информации, сделал безумствующий рывок в очередную ямищу черноты, затем куда-то вбок, одновременно ища растопыренными пальцами какую-нибудь преграду, в виде стены, переборки или живого супротивника-гладиатора-раба...

И по паучьи раскорячившись, опершись дрожащими перстами о лед линолеума, затих, затаился, утихомиривая постмохмельное дыхание, слыша пару тукающих сердец, пребольно расположившихся в мокрых височных долях...

Опять вроде бы избегнул катастрофического поражения, - а зачем? Почему, с какой стати мое тело подчиняется каким-то подлым ехидным подсказкам? Мое бедное тело соскучилось по другому, которое вроде бы до мельчайших папиллом изучено-переизученно, - неужели соскучилось...

В сущности, по каким таким женским деталям можно тосковать, мне, бывшему полновластному хозяину этой женщины, этой очень недурно сохранившейся деловой мадам. Причем выглядит эта навязчиво блондинистая тетенька моложе меня лет на десять, - а ведь сверстники...

А потому что порода, заверенная личным столбовым гербом!

А потому что, - диетологом выверенная, - тщательная и неустанная слежка за употребляемыми калориями.

А потому что - еженедельные посещения элитарного "Петровского" фитнес-клуба с его гимнастическими (робото-шейпинго-аэробическими) залами, тренажерами, янычарскими и суомскими парилками.

А купания-заплывы в "Олимпийском", - вроде постоянного любимого десерта...

Всепогодные, всенепременные, всегодичные шлакогонные процедуры, которых я терпеть не могу, по причине... Впрочем, неважно! И, разумеется, в разумных дозах - сексуальные игрища.

Черт меня разберет, может быть и присутствует сейчас, так сказать, некоторая доля тоски-печали.

Почему бы и не соскучиться по родным атласным ляжкам, по душистой упружистой местности, расположенной между изящной выемкой пупка и мастерски прибранным английским лобковым газоном...

Или я совсем растерял последние остатки нормальной мужицкой ревности...

Неужели - окончательный не собственник этой дуры-женщины, которую можно сказать выпестовал, вывел в люди. Без моего непосредственного и морального участия, - заправляла бы сейчас какой-нибудь мелкой, вечно на ладан дышащей, фирмой-конторкой... Перебивалась бы с аванса, на получку.

А тут, пожалуйста, уже и мэрия не брезгует, приглашает на такие солидные обязывающие телетусовки, - только бы голова у милой разведенной дамы не закружилась...

- Лидунь! А знаешь, а я точно дубина и подлец! Знаешь, не было и дня, чтоб... А потом случилась эта ночь... В общем я боялся за вас! Я боялся даже звонить... Надо же, оказывается, я все-таки люблю тебя... И вот, пожалуйста, встретились, голубки... На какой-то идиотской войнушке...Скажи мне кто-нибудь, года два назад, что я... Я, нормальный ученый недотепа, превратился черт знает в какую-то... Нет, наверное надо было попробовать пожить там... Ведь как приглашали! Какие перспективы эти капиталисты сулили... Нет, уперся точно тупой теленок. Собственный русский, российский собрался капитализм осваивать. Целину, видишь ли, новейшую решил поднимать, - идейный идиот и простофиля...

И как бы в подтверждение упомянутого последнего эпитета, на весь мой распаленный, распяленный, раскоряченный, разгоряченный мерзкими трусливыми перебежками, организм обрушилась плита...

Плита жаркого животного желеподобного женского жира, - эта женственно пахучая стопудовая туша, вероятно, сверзилась на меня прямо с верху... Из чернично-черного бесконечно беспечного чердака.

Слава Богу, сознание мое не подвело меня, и почти тотчас же, после оглушительного секундного осознания происшедшего, свернуло свою позитивную мыслительную деятельность, тем самым, позволив потрясенному (и психологически, разумеется) организму взять тайм-аут на оздоровительно неопределенный период...

Садистическое сравнение - побывать под дорожным катком, - попадало в моем случае в самую сердцевину его. Все мое тело: кости, мышцы, жилы, отдавленные селезенки и печенки, и даже собственные, частично опломбированные зубы, - все это сложнейшее человеческое хозяйство ныло с такой заунывной тягомотиной и неуступчивостью, что хотелось...

Прежде всего, я недобро (вернее - не бодро) обрадовался факту присутствия в этом удивительно оптимистическом земном юдолище, - болит, следовательно, я все еще существую...Я здесь? И, следовательно, есть надежда на лучшую долю, на справедливую...

Вообще, следует отметить, несмотря на всяческие маложивотворные передряги в последние месяцы-часы-мгновения, мое присутствие духа всегда притулялось где-то по-братски рядом, отчего большинство жутковатых и неудобопонятных вещей, я представлял, видел, ощущал, слышал в каком-то облегченном - шаржированном жанре черной комедии...

Черной, но все равно же комедии!

Вот и сейчас, с неторопливой основательностью ощупывая собственное тело, - не расчлененное, не распиленное на аккуратные стейки, - я благодарил Бога за Его нескончаемую милость ко мне, грешнику и...

И впервые почувствовал, что весь мой человеческий организм, оказывается, пребольно нанизан на неверно эластичный, малоустойчивый позвоночный столб-хребет, - это, когда я попытался приподняться и разведать относительно целостности нижних дурно соображающих конечностей...

То есть, с первой жалкой попытки мне не удалось добыть разведанные, и с томным бабским кряхтением я возвратил себя в первоначальное распростершееся положение.

Со второй попытки мне почти удалось коснуться кончиками полуонемевших перстов склизкого шерстистого бедренного покрова, - и вновь с дрянным жалостным стоном я отвалился навзничь на нагретую линолеумную проплешь.

Ладно, сказал я собственному поверженному отдавленному телу, - что поделаешь, терпи. Бог терпел, и нам велел... В сущности, ничего такого предосудительного со мною не сотворили. Ну проткнули слегка, ну приплюснули чуть-чуть, ну... Ведь жив вроде, все вроде на месте, чего же паниковать зря...

- Верно, Лидунь? Зачем слишком жалеть себя? И мне вот стало любопытно, а куда ее, эту милую даму-молот подевали? Меня что, ею просто стукнули, или как? Я ведь успел...Успел включить на полную мощь обонятельные рецепторы... Эта плюхнулась она, которая интеллигентная пенсионерка... Эту даму, полагаю не лишне на диету посадить. На яблоки с кефиром...

- Владимир Сергеевич. Эта дама - моя троюродная сестрица. И ваша жена. Она покончила жизнь самоубийством. И вы этому причина. Она пыталась вас подстраховать. Она нарушила основной параграф нашей локальной войны, - не вмешиваться в ход боевых действий. Пришлось ей напомнить этот важный параграф. Это она припечатала вас. Вы легко смотрю, да и слышу, отделались. Видимо ваш ангел хранитель не дремал. В отличие от вас. Что ж, вам на этот раз повезло. Вы отделались легкой необременительной контузией. В ближайшие минуты вами займутся специалисты-доктора. Лечитесь, поправляйтесь, отдыхайте. Привыкайте к нашей правильной черной жизни. Отныне вы под моим попечительством. Вы мой поданный. Я ваш - хозяин.

- ... ?!.

5. Изыскание предыдущего смысла

Подвергаться всяческим казуистическим (или иезуитским) унижениям, подвергаться безо всякого с моей стороны позитивного ответа... То есть, добровольно соглашаться на все те (и эти, и будущие, вероятно) эмпирические малоувеселительные упражнения с моим не геркулесовым организмом, - это значит прослыть нетипичным героическим персонажем из какой-нибудь греческой мифологической новеллы...

Нося всю жизнь нынешнее свое фамильное прозвище, я как-то притерпелся к всякого рода типичным малоуютным ударам и шлепкам судьбы. Впрочем, эти болезненные знаки-символы, уже давно стали частью моего обывательского существования, моего нехитрого миросозерцания, в сущности, вполне типичного, распространенного среди мужского народонаселения моей малоотзывчивой странной родины, носящей ныне прозвище: Российская федерация...

Причем, по-моему, обывательскому разумению, типичный российский обыватель - это такое яркое нетипичное героическое явление природы, вернее даже - Божьего космоса, - понять, уразуметь которое никакому западному интеллектуалу-обывателю не по силу.

И поэтому, хочешь, не хочешь, а приходиться постоянно, вопреки своей воли, примерять (а то и без примерки влезать) шкуру и доспехи непобедимых былинных сказочных персонажей.

И с горем пополам влезши, порою чувствуешь всем нежным городским тактильным своим прикровом, до чего же эти волшебные личины узки, тягомотны, омерзительно зловонны, неудобоносимы...

И разгорается в моем обидчивом холостяцком сердце мстительное желание отвергнуть все эти предусмотрительные причуды судьбы, - отвергнуть самым преднамеренным образом...

Вывернуться как-нибудь по благородному, по джентельменски, блюдя, так сказать, мужественную мину лица героического российского обывателя, - увы, не получается.

Потому что в реальных немифологических обстоятельствах все гораздо проще и страшнее, - а именно меня, все эти милые предупредительные (объективные!) обстоятельства толкают на нарушение шестой Христовой заповеди, которая гласит: не убий...

Во имя сохранения собственной тленной оболочки я обязан отбирать и рушить близкие, родственные и чужие оболочки, - во имя...

И поэтому, чтобы не преступить сие Божественное предписание, я вынужден нарушить другой христианский постулат, - я личной своей волей вынужден предать себя смерти...

Оказывается, чтобы я выжил, моей бывшей полуразлюбленной жене пришлось распрощаться с собственным, так, ею, нежно, лелеемым, дамским, существованием, которое, она умудрялась заполнять какой-то псевдоблаготворительностью и прочим бутом феминистской активности...

В сущности, кто дал мне право судить образ жизни женщины, с которой столько лет-зим делил спальное вконец опостылевшее супружеское ложе?..

С какой такой стати я возомнил, что моя единоличная персона главнее (или - ценнее, нужнее Божьему промыслу) в этом земном вполне грешном тленном недолговечном существовании?

...Мою, видимо не окончательно проснувшуюся физиономию согревало некое чрезвычайно знакомое (и знаковое!) с детства праздничное утреннее ощущение...

Я страшился разорвать еще отяжеленные сновидческими осколками веки, я не хотел вновь упереться своими истосковавшимися жадными зраками в жуткую топкую темь, - в искусственную черноту...

Однако сквозь неотжмуренные нежные кожные створки пробивался кумачовый сказочный жар, - солнечный жар детства...

Не знаю, сколько бы я еще трусил, но в носовой полости, в самой ее обонятельной глубине зародился предательский прохладительный сквозняк, - и вместо степенного невозмутимого хладнокровного отмыкание верхней части век от паникующих нижних, они напротив еще плотнее притиснулись друг к дружке, и - случился непредусмотрено пошлый сочный чих...

- Апх-чхи!!! Чхи-иа!

И этот неестественно бодряцкий шумовой эффект заставил меня отворить паникующие глаза навстречу нахраписто благожелательному солнечному круглолицему лику, расточающему лично моей счастливо недоуменной физиономии, какие-то ненастоящие - фамильярно профессиональные клоунские улыбалочки...

Я вновь находился в положении лежа. Вновь на чьем-то обширном опочивальням ложе, укрытый белоснежно-госпитальной простыней до самого подбородка, вернее сказать, - короткой колючей бородки, отпущенной по случаю... По случаю моего нынешнего местопребывания, растянувшегося на какие-то, видимо, невообразимые часы-дни-недели, - по крайней мере - не месяцы, - потому как не летаргического же забвения удостоился хмельной молодец, брошенный неким подзабытым психом-родственничком на тропу маленькой победоносной войны...

Между тем в горле набряк малосъедобный суховатый гастритный ком, который бы в самый раз размочить сейчас чашкой моего китайского чая...

Впрочем, не отказался бы от доброго глотка "Мартеля", на худой случай пригубил бы пузырчатой французской бражки "Вдова Клико"...

Господи, а всего лучше - граненую кружку родимого "жигулевского" темного выцедить, не отрываясь, и отдуваясь от прилива постмохмельной треморной озябшести...

Моему лицу было почти горячо, однако тело требовало порядочного верблюжьего, стеганного, в крайнем случае, полевого покрывала на гагачьем пуху. Потому как клинического цвета простыня представлялась настоящей насмешкой в моем содрогающемся положении навзничь, в вызывающе нудистском неглиже, - и все члены мои какие-то странно охолонутые, едва ли не осклизлые, точно их в леднике или морозильнике некие доброжелатели содержали-хранили...

Эдакий - nakedman! В сущности, находиться в подобном uniform, - мне было не привыкать. Видимо, сия естественная органичная униформа стала моим фирменным парадно визитным смокингом, - на все случаи жизни.

Все чаще и чаще матушка-судьба вкупе с архангелами из Ордена "посточевидцев" помещают мою земную грешную сущность в такие превратности жизненные, - так обставляют все мои интимные и бытовые обстоятельства, забрасывая в неведомые чужие альковы, оставляя на мне один единственный природный мой мундир, - что остается бедному пехотинцу...

И вопиет в чужое надышенное, намоленное пространство подневольный дурно обмундированный странник-пехотинец, - вопиет никому не интересные недоуменные молитвы-призывы-восклицания...

Разумеется, никакого жалостного вопежа мое пересохшее горло не производило. Хотя, где-то там, поблизости - за грудиной копошился мальчишеский щенячий скулеж на несправедливость и злонамеренность вышеупомянутых сопроводителей.

Будучи заматерелым заправским пехотинцем, прошедший (и уцелевший!) черт знает какие чужеродные и воинственные местности, я догадывался, что изводить себя (вероятно и уши прислушивающихся), свои голосовые связки убедительными воплями - пустое и бездарное времяпровождение.

Таращась в матово-блескучий плафон казенного светильника, ощущая, как с каждой секундой моего ничком-неделанья, заоконное родное светило подвигается все далее и далее по своим земным делам, - и горячая ладошка его вот-вот соскользнет с моей пригревшийся физиономии... Я несколько затосковал, пока еще не допуская до сознания паникующих домыслов о своих неопрятно охладелых конечностях, которые сейчас в эти мгновения, существовали сугубо в автономном режиме, не подчинясь моим вяло мыслительным указаниям - пошевелиться, поерзать, поелозить...

Я чувствовал его - мое прохладительное тело, - а вот оно, многострадальное, вроде как закапризничало, и не желало идти на контакт с моими подсознательными импульсами. Я же мечтал о взаимоуважении, взаимовнимании...

Нынешнее ощущение отдаленно напоминало отлежалую руку, только вместо одной, охладело ватной конечности - присутствовал весь мой, ко всему привычный организм. И при этом, чрезвычайно осязаемое присутствие собственной утробы - внутренностей, о месторасположении которых до сего мгновения я всего лишь догадывался.

И зачем мне эти дополнительные (доподлинные!) познания - столько-то во мне мотков метража кишок, объем печени, пульсация почечных лоханок и селезенки, ритмическая служба сердечных желудочков, - и аскетическая пустошь основного желудка?..

До сего дня весь этот хитроумный жизнедеятельный механизм не подавал каких-то особенных привередливых признаков своего присутствия и участия в моей жизни.

Причем нынче - в эту созерцательную минуту, суетиться по какой-либо надобности-нужде не было никакой необходимости, - все внутрибрюшные отстойные полости и емкости сияли глянцем и гигиеничностью, все равно, что у новорожденного...

Замечательная хирургическая чистота и благолепие!

... И все сильнее и сильнее теребило подлое желание наследить, натоптать, в этих чародейственно дистиллированных коридорах полостной родимой системы!

Очень хотелось кушать.

А ежели быть весьма пунктуальным - я готов был сожрать целый банный таз манной отвратительной (с младенчества не обожаемой) размазни.

... И одновременно с чудовищной силой пробилась надежно схороненная отравительная рекламная заставка - дешево-морковная плитка-шкатулка, из которой выпорхнула одинокая безмудштучная солистка, и тотчас же принялась стриптизно призывно выкручивать свои худосочные бедрышки, лодыжки, ключицы - ларечная "Прима"-балерина, - ее курящийся плебейски божественный горький дым, сладостно кисловатые крошки...

Курить! Боже мой, - к у р и т ь...

Я в точности знал, что после пары безумствующих глубинных затяжек, мой оскверненный (вероятно, какой-то наркотической дрянью) мозг разбудит таки мое отчужденное охолоделое тело.

Я верил, что...

- Милкин, и долго ты еще собираися бока отлеживать? Всешки, не инвалидец какой! А совсем можно сказать справный мужчина. А что ослабемши чуток, дак чеж ты хочешь, - сем ден на одних шпринцах! Тута и бык околеет. А ты вон, - даже жмурися на солнышко. А оно ласковое, а потому как живое. И ты, милкин, тожить живехонек. Потому как жила крепка в твоей родове. Потому как Боженька не дает указаниев прибрать тебя до срока. Срок твой, стал быть, еще не весь, вышедши, - земной-то! Так-то вот, милкин. А подниматься тебе не след! Совсем даже нельзя. Это я так, к слову, чтоб почуял сам, каков ты есть. А вот принесут бульонца из цыпляток, уж он-то враз по жилкам разойдется. А жилкам твоим только и надо того. Живого, горяченького теплица. Хватит тебе на шпринцах-то, чай не инвалидец дохленький. Потому как - все при своем нужном месте, милкин.

Я до последнего ободрительно простодушного предложения не мог разглядеть, - что это за новейший персонаж, так забавно просторечиво изъясняющийся?

И, едва не вывернув шейные позвонки, скосил направо через голову разомкнутые любознательные очи, и - обнаружил на роскошной плетеной качалке существо устрашимо малокалиберного роста, обряженное в белесый старорежимный докторский хитон с глухим воротником-стойкой с нашитым кармашком в районе не угадываемой груди. На верхней планке кармана цепко укрепилось какое-то мохнатое чернявое чудище в виде прикорнувшего нечесаного паука, в связи с послеобеденной сиестой...

- А-аа... - сказал я, не очень заботясь о дикции и прочей вспомогательной технике самодеятельного ритора, вообразившего себя не "инвалидцем", а впрочем, имеющего шансы...

- А-а где я, а? - доблестно справился я с нахлынувшим потоком вопросительных и прочих недоуменных междометий.

Не покидая валкого дачного вместилища, госпитальное гномистое существо, скрывающие свои, вероятно посеребренные букли под неким в виде гигантского пеликанского клюва лиловым клобуком, удовлетворительно закачала им, как бы склевывая мои ожившие жалкие недоумения.

- Ишь, милкин, и голосок обретши! А ты говори, говори, а головенку-то на место возврати. Так ей спокойней. Вот и дождалися, вот и терпеньица не задарма пропало. К тому все и шло. Молодцом, милкин!

Я внял совету странной сиделицы в отношении "возврата" головы в прежнее расслабленное положение. И вновь машинально уперся малоподвижными зрачками в блеклую мертвую сферу светильника.

- А это... О н о - настоящее? Оно светит лучами, да? Солнечными? вновь пробился я к своему мучительному основополагающему вопросу.

- А как жа, милкин мой, у нас тутака все взаправдашнее. И солнышко, и бульонец. Чавой-то задержалися, черти! А потому как привыкшие шпринцы свои таскать с колбочками. Все рученьки натыкали твои! Почитай, засинили все синяками-те, милосердники!

- А что... Я кто здесь... Кто? Числюсь, да? - не оставляло меня вполне законное сиротское чувство бесприютности и подброшенности.

- Ты, милкин, не сумлевайся. Ты числися в главных гостях. Потому как ему сродственником приходися. Потому и определили тебя в светлицу, чтоба скореича себя обретши. Та, милкин, везунок! Потому как он - как есть за справедливость. А чтоба свою кровь не обделить. И ты, милкин, не последняя спица в колесе-то. А то - числюсь! Ишь ты - неблагодарник!

- А-а, вон как...Гостем числюсь. Родня твоему рабу... рабовладельцу... Вспоминаю: черная комната, черная войнушка, черная охота... И, вдруг сверху... Плита! Тяжеленная... Уже труп... Тело бывшей супружницы... Жены! Как бы... И, потом - все. Провал. А сейчас вот... Вот трусил глаза открыть. Трусил... Оказалось, зря. Все - зря. И живу снова... Зряшная затея - моя жизнь... Да?

- Милкин, а ты не горючься. Тутака таки бабенцы приглядны. Со всеми достатками в придачу. Выбирай каку хошь, и холь ее. Потому как он повелел, чтоба знатно приветить. Чтоба никакого отказу и бесперечиния. Не тужь, милкин. Ага, вота и дождалися офицанки! Вон, милкин, скореича разуй глазенки, вместе с бульонцем и бабенца кака справна и лакомна!

Убрав взгляд с гипнотического неживого ядра-светильника, я тотчас же уперся им в объявившееся бесцветное рослое женское существо - в "офицанку", которая толкала перед собою двухэтажный хромированный стол-поднос, прозрачную верхнюю столешенку которого занимала всего одна черная миниатюрная посудина, по всей видимости, - супница с обещанным "бульонцем".

Застыв прямо напротив меня, безмолвное, безулыбчивое, обряженное в черную балахонистую казенную хламиду, в виде борцовского кимоно, существо, как бы демонстративно держало паузу, позволив хорошенько разглядеть себя.

Снизу, от подушки, пришедшая казенная особа виделась мне натуральной дылдой, имеющей в активе те же вершковые данные, что и давняя банщица-утешительница, походя отвергнутая мною - Шурочка. Правда, второй подобной монолитной конструкции здесь не ночевало. Скорее преобладала подиумная гончая поджарость.

И расплывчатое ощущения возраста - от семнадцати до двадцати пяти.

И льняные (наверняка собственные) волосы стискивал тусклым полумесяцем титановый кокошник-гребень, оставляя посредине, на виду, гладко прибранный розовеющий пробор.

И я догадывался, - это роскошное тугое некрашеное волосяное убранство заканчивается где-нибудь у нежной поясницы пионерским бантом или легким титановым же прижимом, сдерживающим концы спелой допотопной косы-батона.

И заурядное простоватое круглоликое лицо не оживлено мертвыми макияжными мазками визажиста.

И поэтому ее скулы и веки представали странно детскими и почему-то не очень живыми, полнокровными, - вроде фарфорового изделия, выполненного набитой ремесленной рукой, но второпях (а то и в целях экономии) не раскрашенного, но оттого не менее ходко продающегося с уличных лотков.

- А, милкин наш, уже молодцом! О бабешечки мысля опять же, потому как, милкин, в самом соку! А опосля бульонца, а отчего ж и приласкать, а? Заместа десерту-пряника, а милкин!

- Бабуль, вашими устами да мед пить...От бульонца, да, не откажусь. А там поглядим... на мое поведение.

- Милкин, а ты не тушуйсь. Девка, как сам вишь справна по всем статьям. Подмогнет, и сам не углядишь, как взбереся на кобылку. Она, Нюрка-то, затейна бабенца! Из гробца вытягнет, не токмо что из постели!

"Затейна" неписаная и некрашеная красавица, так и не допустившая на фарфоровую физиономию служебной улыбчивости, наконец, обогнула свой стол-самокат, неторопливо приблизилась ко мне болезному. И безо всякого уведомительного медсестринского подходца подхватила под мышки, и одним могутным махом утвердила на мое малочувствительное седалище. Причем, в качестве сиденья пригодилась моя належанная нанюханная жестковатая подушка, обтянутая каким-то табачного колера шерстистым текстилем.

И голову мою тотчас же в точности загрузили мореплавательным дурнотнотным дурманом. И чтобы, как-то усидеть, она (головушка, разумеется) сама уронилась вперед, прижавши колючий подбородок к груди, смеживши любознательные очи, которые заволоклись каким-то дрянцовым багрянцем...

Желудок сделал идиотскую зряшную попытку освободиться от лишнего содержимого, - в то время как в нем кроме горького желудочного сока более ничего не водилось...

Я сделал самостоятельную героическую попытку перевести самого себя в привычное ничковое положение, для чего елозя по сиденью-подушке, попытался съехать с нее, - увы, даже для этого незатейливого маневра в моих филейных мышцах не оказалось достаточно физической энергии и настырности, - о наступательности и прочей интимной привередливости и речи быть, не могло.

Я окончательно уразумел (но отнюдь не смирился), что мою единоличную особу, мою физическую сущность поместили в какую-то ватную куклу-валяшку, которая чувствовала себя исключительно отвратно, и всякого там "бульонца" влить в свое обесчещенное и очищенное нутро не сумеет (и не позволит никому!) не под каким милосердно-бабуськиным соусом.

Хотелось единственного, еще никогда не опробованного...

Уснуть лет на сто, или на худой конец, срочно застрелиться из революционного личного оружия. Вот только одна незадача, - самовзводного стрелкового атрибута, в данную уныло-решительную минуту, мне, скорее всего не доверят. Определенно, заподозрят какую-нибудь неадекватную психопатную суицидальную пакость...

- Мне бы это, залечь...Плыву, и это... Плохо! - глухим гастритным басом выпростались из меня пара-тройка скудных жалоб.

- Милкин, а нук наберися терпения! Ишь, заплывщик тожа. Ну, стошнит чуток. Ну, проблюеся больонцем. А всешки не все сплюнешь. Малость нужная в кишечках и застрянет. А польза, какая! Не ерепенься, милкин, хлебни сколь смогешь.

- Мне бы чего такого - промочить...Или закурить, а? - сделал я неуклюжую не молодецкую попытку оторвать свою подбородковую запущенную растительность от другой, нагрудной, заросшей и прореженной какой-то пегой порослью...

"Это ж, откуда на моих грудях столько благородного металла?" - не преминул поиздеваться я над своим хилым рудиментом - серебристо кудельным газоном, и тут же почувствовал на спекшихся губах пряную нежную жижу...

Я попытался отпрянуть от края чернично блескучей чашки, в которой слабо курилось весьма пользительное варево - "бульонец", - однако мою марионеточно валкую голову с мягкостью и одновременно же с настойчивостью придержали, приказав шершавым странно неженственным голосом "затейной бабенцы":

- Нужно выпить! Рекомендуется пить мелкими глотками.

И пришлось мягко угнетаемой кукле подчиниться.

Пришлось наполнять свое полое выдраенное нутро куриным "рислингом", блюдя рекомендацию неуступчивой бледнолицей "офицанки", - мелкими судорожными прихлебами.

И себе на удивление, по прошествии незначительных минут, уже сам, вцепившись в черно-лаковую деревянную пиалу, цедил из нее духовитый целительный бульон, швыркая носом, в котором невесть откуда завелся конденсат, не насморочный, но весьма натуральный всамделишный.

Ежели после первых наянливых приказных глотков, я еще чувствовал всю полостную систему, отвечающую за пищеварение, - именно последовательность включения каждого органа в момент заполнения основной приемной емкости желудка, - то уже на пятом заглоте, отвратительные (выделительные) ощущения оставили мой мозг в покое, - система вошла (включилась) в режим автопилота, и более не докучала своими прилежными органическими манипуляциями, так сказать, капитану...

И на каком-то очередном горячительном прихлебе я впал в блаженное обжорно наркотическое забытье. То есть самым бессовестным эгоистическим образом откликнулся на приглашение своего старинного знакомца дедушки Морфея.

И привиделся мне преудивительно неприличный сон.

В этом болезненном сновидческом бреду, я нечто непотребное позволял с моей новой утешницей, - той, что сумела напоить меня чудесным волшебным варевом, после которого...

6. Сновидческие подвиги одиночки

Иногда в минуту случайно забредшей мизантропии, мой подпорченный меланхолией взгляд останавливался на моем антрацитном любимце, когда тот предавался своему собственному обычному завсегда обожаемому (и так же трепетно оберегаемому) времяпретворению - лежебоконью-спанью, потворствуя позам-асанам самым замысловатым...

И почти всегда же мои скучающие глаза отыскивали какие-то свежие потешные краски в его бесконечных зачумленных почиваниях.

...Еще минуту назад этот домашней выпечки (выучки) черный атласный крендель удовлетворительно уютно сопел, держа свои пепельные локаторы горизонтально диванному лежбищу, - и вот в какой-то неуследимый миг фиксирую совершенно иную асану...

Оказывается, никакого завлекательно залакированного клубка более не существует в природе (на диване)...

Разве этот чернявый субъект, фривольно разлегшийся на собственном хребте, нагло выставивши свою наетую волосато примятую брюшину на всеобщее обозрение, раскидавши лапы во все мыслимые стороны света, беспардонно отваривши блескучий зев, с бесстыдно выпирающими образцовыми резцами и вяловатым кончиком языка, неопрятно приспустивши одно сновидчески подергивающееся веко, - разве это чернушное животное, производящее какие-то совершенно пошлые человеческие храповицкие рулады, может претендовать на гордое древнее изотерическое прозвище - Фараон?!

Как, оказалось, по прошествии положенных хозяйски рабовладельческих недоумений, - очень даже может.

Не успел я как следует, малоутешно посозерцать сие беспробудно возлежащее живописно дышащее сооружение, как оно, сонно бурчащее, с невозмутимостью своего дальнего старинного африканского сородича сфинкса, - игнорируя мое полунасмешливое подглядывание, борцовски перекрутившись, с грациозностью балеруна спрыгивает с любимого (нами обоюдно) насеста, и с деловитостью (уже) клерка поспешает к заветной плошке, в которой непременно отыщется десяток другой его личных засушенных фирменных загогулин...

Впрочем, вполне вероятно и сам смотрюсь в момент почивательных упражнений не всегда интеллигентски презентабельно и мужественно...

Вот, к примеру, сейчас, точно знаю, - я сплю самым порядочным образом, в связи с обильной обеденной трапезой. Вообще, в учреждениях подобных тому, в котором меня поместили некие "милосердники", держащие на изготовку "шпринцы", послеобеденный сон вроде обязательной целительной процедуры.

А впрочем, осознание такого двусмысленного непреложного факта, что ты находишься во сне (а между тем занимаешься благоустройством своего я, своей души в этой сновидческой действительности), как-то мешает наслаждаться существованием в этом текучем зыбком миражном, неизъяснимо чудодейственном, неповторимом, но порою странно знакомом, бытие...

Но оттого, что ты осведомлен о месте своего нынешнего (сновидческого) местопребывания, многие вещи с легким сердцем оставляешь как бы на обочине сознания, попросту забываешь об их существовании.

Например, отправление естественной нужды совершенно не обязательно в момент, когда очередной объект очередного обольщения уже прилично разогрет, и уже можно приступать к неопасному (и даже поощряемому) тактильно-плотскому натиску-штурму...

Или утоление голода, или ничтожная, но чрезвычайно гадостная проблема - похмелье, или обыкновенная метеопатическая головная боль, или любая другая, - эти занудные рутинные вещи никогда не беспокоят меня в сновидческой ж и з н и.

И поэтому я с пребольшущим удовольствием отправляюсь в сновидческую действительность, которую мы обживаем почти половину отпущенной земной темной путанной малоприглядной и малорадостной жизни, - отпущенной судьбою или точнее Непознаваемым Абсолютом, который у каждого землянина имеет свое сакральное или явное вербальное Имя: Будда.., Иисус Христос.., Магомет.., Иегова.., Зевс, - главное олимпийское божество (у античных эллинов).., Свентовит и Перун (у древних славян).., Осирис и Атон, творец Старших Богов (у древних египтян).., Варун, всеведущий Бог и Вишну, космический Бог (у древних народов Индостана).., Энке, (верховный Бог шумеров).., Великий Дух или Верховное Существо - Маниту (у индейцев-делаваров).., Ио, - Верховный бог (космогоническое божество маори - у новозеландских племен).., Один, верховный бог (у скандинавских племен).., Усму, - шумерский бог...

Некоторые наивные души полагают, что во сне все позволено, все разрешено. Впрочем, переубеждать простодушных любителей сновидений, я полагаю, не имеет смысла. Потому что у простодушных душ своя сугубо субъективная логика, позаимствованная не из премудрых фолиантов, но исключительно из собственных сновидческих опытов...

И по-настоящему разгадать собственный сон неофиту никогда не удастся, потому что он его (свой сновидческий опыт) непременно же извратит, переврет, - и не по прихоти собственной, а в виду незнания элементарных вещей, которые некогда были известны любому начинающему жрецу-шаману-волхву, которые не были сторонними наблюдателями собственных сновидений, но жили в них, в этих сновидческих всечеловеческих вневременных пространствах...

Впрочем, излишнее познания о изотерических, сакральных, мистических опытах не привносят в юдоль человеческую излишнюю радость.

К сожалению, знание - умножает скорбь, некогда молвил Мудрец, принадлежащий к избранной касте посвященных...

Итак, чем же изволил занимать себя в сновидческой действительности субъект, так опрометчиво пренебрежительно отозвавшийся о простодушии (не путать, с прекраснодушием) некоторых правоверных сограждан?

А занимался я самым рутинным мужицким ремеслом, - совокуплялся с малознакомой особой, имеющей имя Нюра и все полагающиеся к этому народному прозвищу женские прельстительные особенности: обширные шелковистые ляжки, жаркий упружистый живот, теплые не растекающиеся конусы персей и прочие знакомые каждому дилетантствующему геологу нежные влекущие ландшафты, в том числе и главное огнедышащее жерло, истекающее весьма пахучей магмой...

Странно, - до этого случая никогда не замечал за собою, оказывается, во время соития я сиплю, хриплю и вообще произвожу какие-то совершенно чуждые мне местоимения и ругательные маловразумительные эпитеты...

Отнюдь, я не причисляю себя к профессиональным снобам или эстетствующим плейбоям, и запросто позволяю себе специфические вздохи и прочие подобающие случаю мычания и стенания, - но то, что я слышал сейчас, - это не просто некорректные звуки заурядной атавистической страсти...

Любительски блюдя рекомендации великого Реформатора сцены, я не играл, не изображал, я - вжился в предлагаемые обстоятельства, - вжился в образ могутного допотопного локомотива...

Я был могуче сопящим живым старорежимным паровозом, у которого стрелка давления парообразования на манометре болталась у красной предупредительной отметины, - мои сердечные клапаны самым натуральным образом избивали мои левогрудинные ребра...

То есть, я начал подозревать, что подобные запыхательные упражнения доведут до чрезвычайного катастрофического пароизвержения...

Все! Еще минута - и полечу вместе с бешено дергающейся (вроде колесных пар-шатунов) Нюрашей к ее дальней родственнице, - чертовой бабушке!

В настоящей доподлинной действительности, с моим организмом подобные форс мажоры почти не случались, - разве что после тяжелого пития, или пианства (по выражению знаменитого поэта-пиита-пианицы) мое семя капризничало и не желало извергаться после долгоиграющих выматывающих фрикций.

А сейчас, здесь, почти на грани потери сознания, я продолжаю с бессмысленной надсадой выделывать онемевшим гузном такие заковыристые пируэты, в таком неукротимом темпе, - в общем, чувствую - подношенный холостяцкий парогенератор, подает здравые предохранительные сигналы: мол, дружище, знай меру, это же не игрушки!!!

И тут я начинаю примерять положительную физиономию обеспокоенного пассажира, - пора бы и соскочить со столь занятного молодецкого паровоза-сновидения, - как бы чего, в самом деле...

Увы, выброситься из сновидения не получается.

Напротив, вдруг со всей ответственностью осознаю, что участвую не в сновидческих куражливых упражнениях, а в самой натуральной настоящей страшной действительности, - и нормальный (хотя и несколько тахикардийный) сердечный ритм давно превратился в некую спрямлено скачущую синусоиду, которая вот-вот перейдет в коллапсический пунктир...

Прервать самостоятельно свои взаправдашние, ставшие обременительными для здоровья, приключения у меня никак не получалось. А если я не сплю, если...

... И тут обнаруживаю, что вместо огнедышащего волнующегося лона Нюры, я употребляю совсем иное, совсем нечеловеческое существо, - эти извивающееся лохматые телеса отвратительно искусственные, - это чей-то парик, скорее всего дамский, желтушно-нейлоновый безвкусный, и, разумеется - чужестранный...

Внутри этого чрезвычайного кучерявого скабрезного скальпа прельстительно скользкая расщелина, которая мгновение спустя уже не либидная чавкающая топь, а самый обыкновенный, поросший карликовым кустистым кустарником овраг, с круто пологими хлябистыми краями, за осыпающиеся слизкие кромки которого цепляются мои омертвелые от перенапряжения пальцы...

И вот я уже жутко качусь, все активнее убыстряя гибельное падение в самое настоящее ощерившееся безнадежное ущелье, в пропастной глубине которого, агатовою пеной вскипая, вьется живуче гремучая речушка, дна которой разглядеть не возможно, потому как воды ее неключевые бесконечно селево-мутны и неплодоносны...

- ... Милкин! А нукта кончай храпеть. Ишь соловушкой залился! Эдак и подавися воздушком-то. А, милкин? Слышь, бабку-то?

Еще не разодравши всполошенных щелей-глаз, соображаю в минутном тяжком замешательстве, отслеживая тук сердца не только левой стороной загрудины, а всей утяжелено кадушечной башкою...

...Ну вот, вроде и выбрался живой-невредимый...

В первую очередь мои очнувшиеся глаза, с болезненной жадностью обшаривая окружающее, обнаружили в палатных высях навязчиво родимый матовый шар-светильник, на этот раз излучающий мертвяще синюшный бестеневой свет...

- Опять я здесь... А это... Эта, Нюра, она что... Она уже ушла? заворочались в моем горле слова, точно потревоженные (кем-то бесцеремонным) неомоченные камешки по дну пересохшего ребристого русла.

- Милкин! Нюрка-то твоя давнешеньки ушедши. Как вот бульонцем тебя, напоивши, так сразу. А ей тутока нельзя без толку-то. Потому как в ранге мыши серенькой, и нишкни. А ты молодцом! Без шпринцов скорехонько и уснул, ровно младенец. И я, сердешная, тутока прикорнула. А мне этого наотрез запрещатся! Ты, милкин, помалкивай про меня-то!

- Можно и сейчас повторить... запить гадость... Булыжники в горле... Странный сон, и...

- Так и хорошо, милкин! Теперича вместе с бульонцем и чайком побалуися. А как жа! Ишь и сны-те выглядывашь, а это знак поправления. Всешки не шутка кишечки ремонтировать, милкин!

- Кишки мои... Их чинили, да?

- Чинили, чинили, милкин! Все починили. Все дырешечки заштопавши, как следоват, а чтоб сок нужнецкий в живот не затекал. Все вытерпел, как подобат мужчинке-вояке, милкин.

- Что, не одна дырка? Откуда их?.. Дырки!

- Весь как есть, протыкан был, милкин. Страсть! А выжил, а потому что у нас дохтура первейшие! Любого с того свету вытягнут, милкин.

- Хорошо бы курнуть разок... Совсем тошно внутри... И вообще зачем тут... Выжил и кому надо...

- А ты погляди, погляди, и ужинец волокут, милкину! А ты погляди на офицанку! Какова девка, а, милкин! Одна статней другой! А чтоб глаз радовался, да, милкин.

Мои прозревшие от странных сновидческих вояжей глаза еще до восклицания моей болтливой сиделицы успели запечатлеть очередную "статную офицанку".

Бабуля не льстила обслуживающему персоналу, - и утренняя круглолицая нарочно ненасурманенная, и только что вошедшая принципиально контрастировали, и оттого выигрывала каждая, потрафляя вкусу любому привередливому.

Предпочитающим природное, не принимающим всяческих внешних накладных красот-макияжей, - к вашим услугам неброская аскетичная симпатичность Нюры...

И вдруг в дверях - одушевленное виртуальное видение - иссини броская брюнетка с мальчишеской стрижкой, нарочно по моде залихватски взлохмаченной, взъерошенной, - и эти вороненые живые перья выгодно оттеняли матовые ланиты, лоб, шею, пренебрежительно игнорируя синюшный мертвецкий рассеивающий плафон, которому видимо, полагалось придавать всем присутствующим человеческим чертам ритуальные, анатомические тени-мазки...

И в момент столбнячного любования новой пришелицы, как бы подслушав мои недоуменные мысли насчет похоронного освещения, вокруг меня, вернее внутри кубического палатного пространства залучился несказанно чистый невидимый источник, совершенно не дающий резких отбросов-теней...

Я почти не обманулся в своем первоначальном очарованном пригляде: новопришелица, будоража и провоцируя своей антиприродной внечеловеческой внешностью, вряд ли бы сумела по настоящему возжечь и расшевелить моего коллегу - какого-нибудь реанимационного полумертвеца, будь у последнего на изготовке любознательные мужицкие очи...

При цельном ярком освещении - теплая подсинено матовая кожа превратилась в золотистый атласный китайский шелк, на котором совершенно отсутствовали какие-либо кожные погрешности: родинки, морщинки, поры, видение было двусмысленным и шокирующим, - можно было заподозрить искусно сотворенную муляжную электронную подставу-куклу...

И вновь потянуло меня в предсонную спасительную прострацию...С зевотной готовностью я зауверял себя: по всей видимости, господин еще изволит сладко почивать, и хорошо бы, наконец, пробудиться где-нибудь в родимом холостяцком углу, в любимой одиночной постели...

И вообще, всяческие послепробудные кошмары мне уже стали приедаться, - хотелось незамутненного обывательского покоя.

Хотелось обыкновенной гражданской досаждающей скуки-мороки...

И открыв вновь глаза, удостоверившись, что муляжное безмимическое видение не растворилось, не аннигилировалось, - напротив, чудодейственно пригожая физиономия брюнетистой пришелицы-марионетки выражала терпеливую покорность и профессиональную доброжелательность продавца супермаркета: мол, я вся к вашим милостивым услугам, только мигните и прикажите, исполню все в наилучшем виде...

- Раздевайся... И это, чтоб... Это... И - сюда... Залазь... Будем, это... Играть...

Поиграться в привычные полноценные плотские игрища, к моему сожалению не удалось. Ну, какие такие плотские подвиги можно ожидать от истинного природного полутрупа, - то есть, от меня, разумеется?

Так, некоторое машинальное поползновение полудохлого приморенного воздержанием червяка, которого вполне по-женски мастерски нанизали на крючок, - а благородный выползень, сосредоточенно сопя, чем-то там вяловатым пошевелился, подвигался, и - благополучно зачах в болезненно потной истоме...

А ведь, до этого полупозорного постельного флирта, жил в порядочном сновидении, в котором удовлетворял живую акварельно-блеклую Нюру, с такой чудесно сердечной бешеной обязанностью, что чуть игральный предмет не переломивши, и уж запыхавшись-то...

...Я недвижимо лежал, мои глаза привычно черпали чернильную черноту, прошиваемую желтоватыми безмолвно шевелящимися кружевами, - видимо, заоконные заголенные кроны, укачиваемые дерзкими, предзимними порывами непогоды, кому-то тщетно жаловались на неустроенность, покинутость и озябшесть...

Откуда взялись эти обнаженные древесные тени? До моего домашнего окна еще не дотянулось ни одно хрупкое белесое тело березки, посаженные на одном из последних посткоммунистических субботников... И странная вяжущая бессильность всех моих достаточно не дряхлых членов, - и вроде не били меня, и я не отбивался ни от кого ... Или отбивался, все-таки?

- Фарик, дружба, иди сюда! Почему в окнах чужие патлатые тени, а? Какое-то идиотство, точно дом подменили... Фа-арик, просыпайся, давай!

Кошарик мой не желал откликаться. Или застрял где-нибудь в своих солено-хрупчатых сновидениях, или...

Или может, я болел долго, а дружок мой от голода и тоски...

А может, я с ума сошел? Почему я не сплю среди ночи? Зачем чувствую во всем теле эту дрянную слабость? Кто...

Да нет же! Какой дом! Дядя Володя, ты, похоже, нарочно все забыл! Забыл...

А ведь, на самом деле забыл. Я забыл, - зачем я родился...

Забыть, в сущности, такую малость: для какой такой надобности я существую...

Следовательно, если я потерял смысл собственного существования в этом мире, - значит, никакого мира в действительности не существует! А все эти разлапистые ночные тени, странные бессонные ночи, - чье-то больное сумасшедшее воображение...

- Фараон, вот по твоей милости я тут, точно барышня какая-нибудь истерическая психую... И давай лучше выходи! Иначе уморю голодной смертью, - ты, - предатель!

Никакая живая предательская кошачья душа не отзывалась на мои ласковые призывы. Тишина в моих ушах застряла намертво.

- Ладно, ладно, дружбанчик! Раз ты такой... Значит, ты мне не товарищ и даже не дружбан! Так, случайные соседи по жилплощади. И ты даже не прописан у меня, черт тебя задери! И не мяукнет, - партизан нашелся...

...- Ох, милкин, ты и напужал бабку! Рази, так мужчинки делают? Ты, милкин, совсем здоровехонек. Токмо, куража маловатось. Заговариваеся, точно умопомешанный! Ты б лучи спал беспросыпу, а, милкин? До утреца-то. А? И всякие речи до утреца прибереги, милкин.

- А-а, это вы голубушка... А я-то своего кота зову... Так, значит, я все еще в гостях у родственника. На излечении. Значит, ум еще при мне. Ладно, как-нибудь... А вы, голубушка, спите. Я - ничего. Я засну. Все идет как надо. Все по плану...

- Да уж, милкин, изволь спатеньки. Скореича и поправися, а как жа! А я уж тутака, рядышком, охраню тебя, милкин.

- Да уж, голубушка, сделай милость, поохраняй. Может, и пригожусь... кому еще.

Что же это с тобой сотворили, дядя Володя? Для какой-то медицинской надобности продезинфицировали всю полостную изнанку, а затем на место установили... Вполне может быть. Вполне. И в подобном милом состоянии - на кого-то покушался, - требовал пошлой плотской сатисфакции... С ума сойти! Точно на стиральной древней доске утехам предавался, подлец...

Через некоторое (непродолжительно бессонное) время мой слух стал занимать посторонний почти театральный ритмичный звук, напоминающий скрип-всхлип старой распахнутой палисадной дачной калитки, колышлемый ветром, - этой мой верный убаюкивающий охранник, самым бессовестным образом предавался сну, - отважно похрапывая.

Это очень даже меня устраивало. Это очень даже здорово, что живут и служат такие добросовестные охранники-сиделки. Без таких положительных жизненных персонажей невозможна никакая нормальная сумасбродная задумка...

Я лежал и портил себе уютное безопасное лежебоканье безумным планом побега из лазаретного каземата...

Впрочем, все известные планы бегства из неволи, всегда отличались чрезвычайным умопомрачительством. Потому как, если бы они были построены сугубо на здравых позициях, - то до сих пор томились в темницах и специзоляторах всем известные натуральные, литературные и киношные безумные герои и антигерои.

Свою тысячекратно и подло униженную особу я не относил ни к первой подражательной, ни ко второй сугубо отрицательной категории социальных типов.

Хотя нынче, довольно затруднительно объяснить: что есть положительный персонаж, а что есть натуральный беспримесный подонок. Все перемешалось в датском королевстве. И нормальное щепетильное благородство выдается (или подразумевается) за трусость, а разнузданное лицемерие и хулиганство почитается за примерный образ повседневного бытия супермужчины...

Я довольно ловко выпростал голые залежалые ноги из-под одеяла (и когда его успели поместить на меня, не посоветовавшись?), - ага, разумеется, никаких шлепанцев рядом не наблюдалось!

А по нужде, - как же, - босиком, прикажите?

Но самое примечательное в моей дерзкой ситуации - я не чувствовал никаких нормальных органических поползновений, как-нибудь освободиться от естественных шлаков... Весьма положительно все это, и странно... И все равно неудобные пустяки занимали мои обессиленные мозги: а ведь придется, "милкин", совершать побег босиком. Впрочем, все равно у кого-нибудь разживусь обувкой и обмундированием...

Из госпитального гардероба на мне присутствовал гигиенический неширокий полотняный пластырь, цепко удерживающийся прямо посреди живота, напрочь скрывая пупочное углубление.

Понятно, место ранения нужно оберегать. Какая-то сноровистая сволочь продырявила... Господи, использовали вроде загнанной крысы... И где же эта жуткая черная комната?

Не убили почему-то, - тоже, весьма положительно и странно... Неужели кому-то нужна моя ничтожная микроскопическая жизнь? Жизнь полураздавленного червя... Выпытать из меня информацию о знании, о существовании которого я только подозревал...Да, в моих мозгах существовал особый депозитарный чулан... И при этом я не понимал его истинного предназначения... Так, некоторые дилетантские догадки-гипотезы.

Сколько же в беспамятстве болтался? А почему не допустить крамольную мысль, что из меня все более менее ценное вытрясли, выпотрошили... Тогда зачем держат здесь? В качестве родственного ценного сувенира-гостя...

Моя скрипуче посапывающая сиделка никаким образом не подавала признаков умственной жизни, - почивала, как порядочный профессиональный страж...

Поворотившись спиной к уютно прикорнувшему стражнику, я пытался из одеяла сотворить некоторое подобие человеческой фигуры, которая предпочитает спящую позу в виде сломанного коромысла, - возможно у дорогого прихворнувшего гостя некоторая холодность в членах, оттого он и затих в скрюченном расположении...

Обессиленное, детренированное сердце шибалось в ребра с предательским маршевым парадным грохотом, резонирующим во все пульсы...

А между тем тишина присутствующая вокруг, - как пишут в готических романах ужасов, - стояла кромешная - с к л е п н а я. Точнее внутрисклепная...

И мирное домашнее сопение пожилой милосердной сиделицы как бы усугубляло искусственность ночного умиротворения, украшенного едва шевелящимися бесшумными кружевами бесформенных мрачных теней обглоданных непогодой крон деревьев...

Ощупывая подошвами мраморно холодящий полированный пол, который норовил уплыть, прогнуться, я, отчетливо ощущая микровибрацию всего, взявшегося липкой испариной, тела продвигался по направлению к двери, не занимая разум естественными прозаическими здравыми думами об абсолютной авантюристичности своего нынешнего ночного мероприятия, - побег в античном олимпийском неглиже, в состоянии спонтанного полутрупа, - побег в - н и к у д а...

Литая скользко металлизированная в виде самодержавного восьмилучевого ордена ручка, точно влипла в мою скомканную ладонь, - дверь не поддавалась...

Догадался повернуть вельможную рукоять-заслугу по часовой стрелке, и пропихнул, протиснул всего себя в скудно образовавшуюся прощель...

Вырвавшись на коридорный простор, в который раз бездарно попытался ухватить на шиворот паникующие мыслишки, оптимистически уверяя свою, обляпанную влажными миницыпками, трепетную особу, что все сейчас происходящее с нею - обыкновенное назойливое похмельное круизное полубдение, полусновидение...

Милая интеллигентская привычка - списывать все неудобопонятное, на некие неизъяснимые не подвластные человеческому уразумению природоведческие, космические или Божественные импульсы, - которые есть суть вселенские и единоличные кармические законы.

И поэтому всего лучше не тщиться, не вымучивать из себя знатока собственных психастенических комплексов, - а всего же лучше сразу разрешить - приписать все эти малоуютные вещи к посталкогольному, наркотическому, невропатическому и психопатическому галюцинированию. Одним словом - все непонятное и странное, - есть заурядная домашняя прикольная экзерсистика...

... Видение просвещенного полудохлого индивидуума, в полумертвецкой задумчивости застрявшего посреди длинного коридора, подсвеченного чем-то знакомо сизым скрытным, вероятно, вызвало бы у случайных приблудившихся или казенных свидетелей нормальную живую сардоническую усмешку, и уж ни как не гомерическую истерику, которая приключилась со мною после мизерного перемещения по казематной каменно пластикой квадратной трубе, в перспективе которой примерещилась (или вернее, перемещалась) знаковая фигура минисамодержца, придерживающая под руку некую знакомую мадам...

Этот непредусмотренный (и непредсказуемый по своим последствиям) хохот нахально перервал не только блаженно санаторную (или, все-таки прозекторскую) тишь, но и некоторые жизненно важные жилы, вздувшиеся на шее главного гомерического фигуранта, - главного witness-поручителя кошмарных обывательских повседневных буден...

Хлынувшая кровь, мультяшно эмалевая, топленая, липуче ластясь у голых холодеюще вяловатых стоп, вмиг затопила ровное беловато-сиреневое подножье, уходящего в подсиненную льдистую бесконечность безлюдного трубчатого пространства...

Фиалковый каменный пол грациозно привстал на дыбы, и с неотвратимостью весенней сталагмитовой стокилограммовой сосульки обломился о липкое интеллектуальное чело полудохлого горемыки путешественника, уговаривая последнего возвратиться в привычную для его гостевого статуса санаторно-горизонтальную ипостась-плоскость...

Слава Создателю я не причислял себя к богам, и поэтому вытекшая из меня кровавая жижа не являлась магической лимфой-ихором, - и, оставаясь обыкновенным земным обывателем, я вновь с фаталистической русской безропотностью обрел свое законное полноценное предмертвецкое реанимационное существование...

7. Превентивные странности самоубийцы

Все начинающие суицидальные индивидуалисты одинаковы.

И все равно у каждого существует свой особенный почерк ухода в другую соседнюю вечно потустороннюю действительность.

Потому что суицидальный народец по своей природе непременно одарен какой-нибудь индивидуальной закавыкой.

... Я лежал, не делая попытки как-нибудь пробиться на белый свет, как-нибудь отыскать куражливые силы для открывания, сведенных странной судорогой, век...

В этом мире существовало единственное принадлежащее мне, моей индивидуальности - мое сознание... Сознание того, что я живой, - живой не по своей воле, а по желанию чужому чуждому чужеверному чужеродственному...

Мое сознание бесстрастно докладывало мне лежащему, ослепленному: я опутан какими-то проводами, в ноздрях торчат пластиковые интубационные трубки, в исколотых набрякших венах - толстые шприцы капельниц, специфические присоски тянутся от моего обезволенного тела к индикаторам, датчикам, осциллографам, на шее слева внушительный ватный тампон, прихваченный куском марли, пропитанной какой-то липучей дрянью...

Я зачем-то все продолжал жить. Видимо, моя скромная эгоистическая персона все еще кому-то чрезвычайно нужна, интересна, занимательна.

Я осведомлен, что недавно некими любознательными учеными мужами открыт ген, который напрямую ответственен за суицидальное поведение человека. Причем, сей микроскопически-дьявольский элемент, оказывается, хранится в хромосомном хозяйстве не у всякого разумного существа, а исключительно у отдельных индивидуумов, которые, однако же, до поры до времени не осведомлены, о сей смертоносной мине-заначке...

К чему я веду, разглашая свои дилетантские познания? Не проходя генный тест, я, тем не менее, вполне уверен, что не являюсь собственником сего самоубийственного НЗ...

Я, скорее всего, обладатель благоприобретенного синдрома хронической усталости, - цивилизаторского психофизического малоисследованного недуга, который поражает глупое самодовольное человеческое существо в самом расцвете его всяческих мелких и божественных расталантов...

Несмотря на все свои отпущенные Провидением способности, я так же отлично осведомлен о собственной самовосстанавливающейся (и потому безграничной, бесконечной) недалекости по части разрешения житейских, а в сущности, именно коренных жизненных проблем.

И это весьма дурно. Весьма непривлекательно во всех отношениях. И гордиться своей природной (для меня как бы всегда органичной) неразвитостью, все-таки не следовало в такой бесшабашно плебейской манере, которая свойственная опять же моей снобистской натуре...

Отнюдь, отчетливо сознавая свою всегдашнюю не предприимчивость, я всегда же уповаю на везение, на некую провидческую справедливость, которая как бы полагается мне по рангу, в виду моей неординарности, в связи с моей...

В общем, всяческого зазнавательского мусора в моих мозгах по мере продвижения по этой чрезвычайно короткой и бессмысленной спирали, которая называется ж и з н ь, накопилось более чем...

Добровольно же очиститься, расстаться с этими сомнительными горделивыми блесками - не получается.

Мне кажется, я порою бываю даже упоен этими сусальными духовными золотниками, которые представляются мне в виде неких полновесных банковских слитков, которые машинально складирую в собственных душевных запасниках, полагая их неким истинным невещественным эквивалентом за свои добросовестные некорыстные поступки...

В детские мифологические годы мне никогда не было скучно оставаться наедине с самим собою. Как же я играл в собственные придуманные (непременно же взрослые, такие интересные, приключенческие) ж и з н и!

В тех детских жизнях кем я только не побывал: и благородным Робин Гудом, и жутковатым гестаповцем, и Спартаком, и Чапаевым, и Маресьевым, и прехрабрым космонавтом, впервые ползущим по необжитой человеками сказочно чудесной планете, ловко пробираясь между ножками стульев, которые были всего лишь живыми свирепыми стволами кровожадных деревьев...

Видимо та, оставшаяся (вернее даже, доставшаяся из детства) неукротимая любознательность, любовь к непознанному и привели меня в мою знаменитую столичную альма-матер, а затем и в закрытую номерную лабораторию, в которой разрабатывались извечно волнующие человеческие умы фундаментальные проблемы: что есть время, - что есть энергия, - что есть пространство...

Я и мои коллеги были, в сущности, обыкновенными советскими учеными, которые, разумеется, не забивали себе головы: кто оплачивает наши фантастические многомиллионные сметы...

Впрочем, все знали: деньги исключительно бюджетные, то есть, государственные.

То есть, мы всегда были уверены, что служим государству, державе, российской империи, советскому народу... И уж никак не родной КПСС, лучшие представители которой, чрезвычайно талантливо, отстроив свой частный коммунизм и доморощенный нелегальный "цеховой" капитализм, стали тем самым органическим удобрением, которое и поспособствовало росту ядовитого, жутко кривоватого дерева-мутанта, которому ученые партботаники, партпочвоведы, партдемократы-селекционеры присвоили парткличку - "перестройка"...

И вот уже которое четвертолетие доверчивое население бывшей советской державы трапезничает макетно-глянцевыми плодами сего иноземного дерева-сада.

А начинение человеческой требухи черт знает чем подвернувшимся в экзотически броской фольге, - сказалось чреватыми последствиями для всего дурного простодушного россиянского и прочего организма.

Еще на заре христианской веры, византийский поэт и диакон собора Святой Софии в Константинополе Георгий Писид высказал весьма злободневную и поныне мысль: что единственно глупцам набивать желудок усмотрительно...

Впрочем, если бы только набиванием чрева ограничивались сии глупые поползновения захмелевшего от вольности, блуда и пустой повсеместной печатной и иной говорильни...

Ведь божественную мыслительную мозговую росу отравили непотребствами и излишествами, - и где же теперь добыть вселенского нектара, который бы очистил Землю от скверны суетного материального тлена?

Предопределение предательства, - Иудино торжество вселившееся в народные массы, - и массы обратились в толпящийся анархический сброд, который в этом непотребном виде пригоден лишь в качестве закланной жертвы...

И кто-то всесильный выхватил меня из этого сырого дурно пахучего прокисшего человеческого теста, - выхватил, всласть поуничижал и, заскучавши, обронил в "иную" давильню - кадушку для "посвященных"...

Вот и сейчас - чувствую: перекачивают в меня чью-то чужую бесценную кровь-плазму, - перекачивают в мои опорожнившиеся сосуды-вены часть чьей-то жизни, совершенно мне незнакомой, возможно даже враждебной и чуждой, но нынче чрезвычайно нужной моему обескровленному полудохлому телу, - телу, когда-то абсолютно послушному мне, моему эгоистическому сердцу, моему плывущему куда-то мозгу... Плывущему в спасительный призабытый укром детства...

... Городская июльская плывущая и плавящая теплынь-благодать...

... И уже близок шепелявый шероховатый шквал...

... Порывистое безжалостное штормящее ветрило...

... Вдалеке за чужыми крышами синеющая страшная тучная туча, - ее очень пучит чернильной чернотою и белыми беззвучными чижами-зигзагами...

... Шебутное шатающееся шевеление за окошком...

... И - вдруг - ухающее обвалистое бабаханье, - и - жарящий ш-шу-ум с наружи...

... С бесстрашным мальчишеским наслаждением вслушиваюсь в ужасный грохочущий шорох сплошного шквального дождя...

... Дождь - убывающий, убегающий, уменьшающий свой размашистый перешаг, - неистовый грозовой...

... Жутковатый шум превращается в нестрашное накрапывающее шушуканье-шуршание-шебуршание, - заоконное мерное мелкодробное...

... Я совсем еще малец, и поэтому, подставив стул, дотягиваюсь до собачки форточки, и - распахиваю ее, и...

... И в комнату с фамильярным шутовским шиком врывается свежая озонирующая и резонирующая дождевая жизнь проезжей жилой улицы...

... Шумливо шуруют ручья по обочинам, солнышки-лужи радужно оживляются и смешно лопаются резвыми шинами спешащих машин и шагами встревоженных прохожих...

... Ноги некоторых осторожно перешагивающих не защищены калошами и глянцевым желатином женских и девчачьих ботиков...

... Ишь, осторожным прохожим хорошо, их не заперли дома, они совсем свободные, как эти шныряющие шустрики-воробушки, задорно цвиркающие на всю бликующую летящую улицу...

... Вместе с солнышкиным шумом мои уши и щеки получают причитающийся мне заряд дождевой шипучей щипающейся шальной шрапнели!..

... Я тут же соскакиваю со стула, чтобы через мгновение вновь запрыгнуть и заполучить новенькую бодрящую нежадную прощальную горсть грибного городского дождя-дождика!..

... Летние хулиганские брызги мальчишеской жизни...

Именно во время видения этого кипучего шумящего бреда, я без суеты и истеричной возни, с аккуратной медлительностью вытащил из набухшей одеревеневшей вены стальную иглу, через которую в меня методично вливали чью-то проданную (а, скорее всего - отнятую) чужую кровь...

... И вроде бы тотчас же и очнулся.

Очнулся в привесьма неудобном положении, - и правая и левая кисти оказались изолированными от свободных сумасшедших проявлений, - их прямо у запястья прихватили кожаными ремнями по обеим сторонам госпитального лежака.

Я лежал, - ж и л...

Я лежал натуральным голышом, неприкрытый, - безо всяких реанимационных игл, трубок и присосков.

Я вновь безо всякого удовольствия и вдохновения вдыхал продезинфицированный лазаретный воздух несвободы...

И - никчемное преподлое ощущение полнейшего неучастия в собственной судьбе.

Как бы существуя в собственном теле, которое, в сущности, давно уже не принадлежит мне, я, тем не менее, с идиотской, а скорее, детской нелогической непокорностью не мирился с этим феноменальным заговорщическим фактом.

Единственная отрада в моем преподлом полоненном положении, мыслительное содержимое моей отуманенной головы все равно принадлежало исключительно мне.

И мне же испокон веку принадлежало эксклюзивное право на владение мигреневой аурой, нынче весьма плотно прилепившейся к моему мозговому вместилищу.

Инквизиторский миражный жаркий жирный обод-колпак-венец, - и все это препошлая всеми нелюбимая и отвергаемая головная немочь-боль...

И ее, разлюбезную, я имел счастье лицезреть буквально вблизи - в виде праздничных елочных звездочек-блесток, игриво искрящихся и коварно пухлящихся, точно разноцветные новогодние бенгальские огневые фонтаны...

А вот тщательно хранимый (кем-то) мой организм, который я в данную минуту совершенно попустительски игнорировал (потому что начисто не осязал!), похоже, давно передоверился чьим-то ученым цинично безжалостным рукам...

С медлительностью и неохотностью расцепив веки, неспешно повращав скованные распирающей налитостью глаза, я не обнаружил ни родного облупленного светового плафона, ни своей привычной странноватой словоохотливой бабушки-сиделицы, почти сроднившейся со мною...

Палата не имела окон. Впрочем, дверных проемов было пробито аж три. Причем, все двери представляли какую-то странную помесь эпох, конфигураций и фактур. Цивилизованная казематная эклектика...

Правый крайний угловой вход состоял из пары квазикостелских узких витражных створок.

Почти напротив моего оцепенелого взора - рыжая инкрустированная цветистыми петухами калитка, - именно, калитка, потому как ростом вышла незначительным, где-то на уровне метра с четвертью.

И третий вход-выход помещался за моей спиной. Визуально цепко оценить ее (дверь) было довольно затруднительным занятием. Но даже при огляде скользяще запрокинутом, сразу чувствовалось, что сии кровянистые монолитно саженные дубово-лаковые запоры, подразумевали вход в прибежище бюрократического вельможи...

А почему бы ни в кабинет моего гостеприимного милейшего родственничка - хозяина сего уютного казематного хауса?

Не успел я основательно домыслить мучительное подозрение, как именно эти солидные малиново сочащиеся двустворчатые створы отворилась со сновидческой бесшумностью вовнутрь моего лазаретного каземата, и какой-то изящно дылдастый человек в кожисто бликующей траурно военизированной униформе прошествовал, не задерживаясь прямо к моей любопытствующе запрокинутой голове.

Руки пришедшего были снаряжены черными в обтяжку перчатками, которые, безо всякого с его стороны уведомления, зависли над моим лицом, раздвигая пикообразные пианистические персты...

Между пальцами не оказалось ожидаемого просвета, - там помещались премерзкие перепонки... Перепонки нежного телесного колера, прорезанные пульсирующими голубоватыми веточками-венами...

И надо же! - мой разум не подвергся обстоятельному недоумению видением сих мистически-кинематографических ладоней.

Адекватная растерянность заместилась побочным вопросом: отчего все-таки не застрял мой мыслительный, баюкающий боль, механизм на истинном недоумении: отчего же во мне не встрепенулось обыкновенное обывательское любопытство: пальцы-то не человеческие - перепончатые, а перепонки-то живые с тикающим подсиненным пульсом?..

Напротив, мои глаза вообще не выразили никаких запоздалых восклицаний, - как будто им каждый день приходиться общаться со столь исключительными веерообразными руками-дланями...

Одно усталое потрепанное любопытство: скорее чего-нибудь, что ли свершили со мною...

Я все еще жаждал пошлой человеческой определенности!

Определенности - в этой насквозь фальшивой скоморошечьей ситуации, справедливые идиллические чаяния "посвященного" сумасшедшего... Сумасшедшего подчиненного "первосвидетеля".

Рядовой Армии дурно законспирированных сумасшедших "первосвидетелей"...

Всегда в подчинении чьего-то чужого и во всех случаях неслабосильного мозга, - первый признак нормального рутинного "посвященного" сумасшедшего...

Одно из наиболее примечательных квазиэкономических определений, которое, в сущности, приравнялось к закону, гласит: уровень подготовленности, квалификации любого подневольного (раба, лакея, холопа, агента, работника, спичрайтера) определяется умением последнего составлять разнообразные отчеты-рапорты-доклады для непосредственного, прямого и верховного начальства, которое собственную профессиональность показывает (доказывает), именно в случае адекватного прочтения и понимания подготовленных челобитных и речей: спичрайтеров, советников и прочих верноподданных служащих.

Получается, что ежели рабовладелец (работодатель в нынешнем, цивилизованном понимании) не сумеет вникнуть в сущность проблемы, которую ему предоставил и расшифровал, в меру собственного рабского умения и понимания, его подчиненный, или,напротив, все предоставленное-преподнесенное так переврет, испортит, извратит, - то он (который владетель раба, или результатов чьего-то подневольного труда) не достоин, носить высокое божественное (не дьявольское же!) звание - н а ч а л ь н и к...

Начало всему в этом бренном иерархическом мире, - он, который начальник!

Отнюдь, если следовать ученой логике, то любое начало как раз принадлежит всегда и поныне подневольному-подчиненному, потому что в отсутствии рутинного начального дела-ремесла, - которым владеет исключительно он, который подневольный, - никогда не быть (и не стать) владетелю - в л а д е т е л е м...

Но в начале было Слово, говорит Библия, а первое слово всегда говорит он, который владетель...

В сущности, все вышеизмышленное чистой воды идиософизм.

То есть к подобным ученоподобным умозаключениям могут снизойти исключительные индивидуумы, владеющие истинной... сумасшедшинкой.

Пока я занимал свои серые извилины пресными доморощенными выкладками, - занимал, впрочем, для одной немудрящей цели - не утерять контроля над своим тленным (и, в сущности, давно подневольным) разумом, над которым молчаливо ласково колдовали черные незнакомые лайковые пальцы, стянутые омерзительно тикающими розовыми перепонками, - произошло некое событие, недобровольным участником и созерцателем которого мне пришлось стать...

Траурный униформист, с ритуальной отстраненностью, без устали совершал некие загадочные пассы над моей безрадостной оцепенелой физиономией, как вдруг...

Вдруг, со всей отчетливостью, - со всем животным телепатическим (разбуженным) чувством загнанного зверя-шатуна, - я понял: если и дальше не посмею сопротивляться - быть мне инвалидом умственного труда, постоянным местожительством которого станет - желтый дом, палата №6 и прочие желтые "кукушкины" гнездовища-стационары...

И я отдался на волю чистого звериного чувства, в котором, оказывается, преобладала атавистическая маловразумительная бесчувственность неандертальца...

То есть, я обнаружил внутри своей, закомпклексованной (вернее, частично укомплектованной человеческой культурой), натуры одного из тех половозрелых индивидуалистов, которые числятся по психиатрическому корпусу - маньячные наклонности и психоаномалии...

А в этих приятелях, в минуты отчаянной опасности, просыпается куражливая фантасмагорическая мощь, помогающая носителю сего скрытого подспудного резерва выжить там, где нормальному приличному и почтенному обывателю не представляется возможным...

Не открывая глаз, полагаясь лишь на чутье, я изготовился и...

И черно-розовая пульсирующая перепончатая длань униформиста оказалась частично поглощенной моей внезапно (якобы) взбесившейся пастью...

Не разжимая осатанелых челюстей, по-волчьи перехватил растерявшуюся напрягшуюся кисть поудобнее... Поудобнее, разумеется, не для чревоугодного удовлетворения, - всего лишь, для нехирургического ампутирования-отрыва ее от основной затрепетавшей человеческой десницы...

Проминая зубами кожаные лайковые покровы, погружаясь клыками в полоненную ладонь, я все еще медлил с отворением собственных глаз, и медлил не в связи с отменной куражливостью, или, наоборот, в виду возникшей боязливости, - оказалось, что при затворенных веках мое зрение чудесным сакральным (прокловским) образом обострилось, границы видения расширились необозримо!

Я имел возможность чрезвычайно незамутненно созерцать, - и перед собою, и в любом отличном от нормального взора месте - лицо, фигуру и все превентивные действия неприятеля...

Видимо, каким-то чудовищным усилием воли я сумел разбудить тот вечно нелегальный мифический искусный "третий" глаз, который докладывал моему рассудку неизмеримо больше, чем при обычном впередсмотрении неприкрытыми зрачками...

Под тискающимися странно неутомимыми нечувствительными зубами я, наконец, почувствовал - вместо кислой мертвой лайки, - живую волглую приторно кровянистую плоть и кость...

Притом, что я мучил правую руку магического униформиста, его левая ладонь отчего-то не делала попытки вмешаться в противоборство с моим ртом-капканом...

И тут я почувствовал свою левую руку! То есть, я понял, что вполне властен распоряжаться и действовать ею...

Все еще, не раздвигая плит-век, я сосредоточился и не без оторопи "узрел": мой, зверски терзаемый "униформист" свободными перепончатыми пальцами, освободив от ременных пут... не делая вполне естественных в его положении попыток, как-нибудь облегчить свою плененную участь, с невозмутимостью неодушевленного механизма потянулся и к правому моему мертво притороченному запястью, и...

И через мгновение и вторая моя рука обрела долгожданную свободу!

Оставались в ременных оковах обе лодыжки, до которых, мой странный избавитель не мог дотянуться, - ему мешала моя зловредная злополучно волчья челюсть...

Однако почему же этот странный служивый не испытывает боли? Почему все его действия алогичны и не поддаются моему уразумению? С какой стати я до сих пор слюнявлю в своей интеллигентской пасти его странную полузвериную (полугусиную, полулягушечью?) лапу-кисть? Кто меня, в конце концов, заставляет этак зверски показательно усердствовать?

Мою показательную челюсть стянуло судорогой, и без постороннего вмешательства, как я стал догадываться, она ни за что сама по себе не разожмется, и даже не ослабит безумного психопатического тисканья своего...

Я ухватился освобожденными руками за индифферентную кисть униформиста, полагая вырвать ее безвольное скомканное тело разом, - и, только зубы заныли выворачивающей тянущей болью...

Я замычал, часто (запыхалисто) перехватывая воздух ноздрями, причем каналы их оказались заложены вроде насморочной или аллергической промозглью, слизистые протоки ядовито набухли, и не позволяли просачиваться полноценной воздушной всасываемой струе, - премерзкая кляпная ситуация!

Ухватившись обеими трясущимися паникующими ладонями за враждебную странно податливую неболючую, укрепленную обмусоленной лайкой, плоть, я одновременно парой же больших пальцев вторгся в собственное подушное напрягшееся пространство, отыскивая там болезненные специфические точки, отвечающие за удерживание в стиснутом положении моих знатных закапризничавших челюстей...

Моя старательная запыхательная борьба с кляпом-ладонью происходила в положении партера, так сказать. Правда моя бездарная возня так и не затронула моих прижмуренных завлажнавевших век. И все-таки я умудрился пропустить нежданную внешнюю помощь, которая пришла с весьма сокрушительным вниманием и скоростью, сравнимой, разве что с движением и предупредительностью киношного гиперкопробота, - и...

И случилась пощечина, легшая прямо посреди лба, там, где профессиональные античные и последующие компиляторы-физиономисты настоятельно изображали пресловутое мифическое циклопическое око...

Вспомощной шлепок доморощенного тепиба обрушился настолько ударно профессионально, что пыхтящая голова моя, не испросивши хозяйского разрешения, вполне по-дамски завела (так и не показавшиеся) зрачки под лобную область, а затем и вовсе на непредсказуемое мгновение отключилась, видимо, окончательно удовлетворившись, сей средневековой анестезией...

Еще копошась в потемках забытья, я стал готовить свою очнувшуюся психику к разного рода сюрпризам.

Все-таки не первое дуреплавательное путешествие в мир бессознательности и отдохновения, в котором все текущие земные проблемы представляются настолько ничтожными и незначимыми, что возвратясь вновь в отвратительно знакомую, неуютную, недушегреющую действительность, какое-то спасительное время, позволяешь себе жить, игнорируя вековечные опостылевшие правила поведения существ, посмевших приравнять себя к образу Сына Человеческого...

Я позволял себе многое из того, что нынешним моим соплеменникам и современникам казалось (и по сею пору кажется) анахроничным смешным и предательским... Предательским по отношению к их бедным рутинным жизненным потребностям выжить в этой сночародейственной действительности...

Да, сейчас я иногда позволяю своему разуму не вмешиваться в мою личную жизнь.

Боже, как же мы зависимы от настроения аппарата, который заключен в черепную коробку!

Какие же мы, в сущности, подневольные подопытные существа... Ведь, истинный рабовладелец, от которого мы никуда и никогда не уйдем по доброй воле, - есть наше серое извилистое вещество, называемое мозгом.

И поэтому до сих пор существует и благоденствует в человеческой немудреной природе особая доблесть, которая и толкает добропорядочного обывателя на странное непослушание, которое чаще всего оказывается вредным и бесперспективным для самого владельца сего нелогического недоброжелательства, - недоброжелательства, как бы к самому себе, к своей сущности, ко всему тому устоявшемуся, выпестованному...

Бунт против всяческого рода порядков, регламентаций, устоев, конституций, - даже вековечной родной РПЦ!

Этот бессмысленный бунт почему-то и, несомненно, присущ существу, испокон веку проживающему на территории издавна прозываемой Святой Русью...

Не мириться с самим собою, - вот девиз наших доблестных пращуров дуралеев...

Почему агрессивные всяческие внешние недоброжелатели и терпели (и будут терпеть!) повсеместные поражения и разгромы.

Потому что мы, русские дурни, запросто, без раздумий призреваем личное мещанское счастье, в угоду идеальному, навеянному какими-либо заумными или простецкими мечтаниями о земном справедливом существовании...

Причем, идеалы-то все от пришлых чужеземных блаженных или свихнувшихся мечтателей, которые оказались подзабыты или вообще маловостребованные там, у себя, на чужой стороне...

Вот я, со своей сверхразумной башкой, занимался проблемами, которые исподволь оказались востребованы советским имперским ВПК, - военная промышленность стала нашим могучим покровителем (крышей по теперешнему) и одновременно же не скупердяйским спонсором...

Но вскоре распалась советская империя, - распалась, в сущности, именно от нелогического дуболобства, которое внедрили в наши простодушные души наши же вожди-руководители-кормчии... Которые, в свою очередь, заразились, кто осознанно, а кто и по вековечной русской дурости, идиотскими мечтаниями о красивой буржуазной жизни, о сверхчудесной макроэкономике, о каком-то расчудесном Рынке, который всех по справедливости напоит, накормит и приоденет по самой распоследней моде...

И кому я сейчас нужен со своими элитарными мозгами?

Бандитскому россиянскому Рынку не нужны мои знания и откровения, этому монстру, в сущности, противопоказано иметь дешевые источники энергии... От дешевых не дорогостоящих сверхмощных экологически безопасных источников энергии, - один разор и никакой бандитской (первоначальной!) прибыли...

В сущности, мои мозги нынче как бы законсервировались. И если, в первые недели отлучения от работы, от лаборатории, я полагал, что вскорости всенепременно же сойду с ума от ничегонеделанья, - оказалось совсем наоборот!

Оказалось, что во мне давно жил некий самодостаточный индивидуум, которому наплевать на мой гениальный (или где-то рядом) мозг. Причем, этому существу жилось до последнего времени очень даже недурно.

И жить бы и жить ему, да однажды посреди ночи заявились ночные гости-пришельцы...

От того ночного кошмарного визита начался как бы второй виток жизни моего второго "я", с которым я только-только начинал мирно по обывательски общаться, - находить какие-то общие точки соприкосновения...

Я ведь сейчас совсем не тот человек, который когда-то недосыпал, недоедал, вскакивал посреди ночи, и бросался на компьютерные клавиши, доверяя им нечто сверкнувшее, еще неосознанное...

И я совершенно же не тот положительно серьезный парень, который играючи освоил несложную (но достаточно специфическую) оперативную и операторскую работу в Службе безопасности Банка "Русская бездна"...

И Нинель Валерьевна, наш очаровательный вице-президент, я полагаю, не узнала бы сейчас в этом человеческом обмылке, того удалого сексуального пахаря-партнера, пред которым она с такой чарующей девичьей доверчивостью заголилась для обоюдной утехи-случки...

... То, что меня ожидало, после того, как я наконец-то решился окончательно очнуться...

... Я всего ожидал, - нежась в этом вязко дерьмовом, бесконечно тянущемся лазаретно-казематном интеллектуальном прозябании рядового индивидуалиста, имеющего отличие в виде нелегального псевдонима "первосвидетель", - но подобного превосходного мистификаторского преображения, в котором...

Я имел честь общаться с самим собою, - именно с самим собою! во плоти и...

И вновь я предстал в качестве главного с в и д е т е л я неизъяснимо прельстительной чарующей мистификации...

С Е Г М Е Н Т - IV

1. Провидческие случайности, которые ожидаешь

"Господа, весьма презагадочные и престранные события, произошедшие с вашим покорным слугою, вынудили меня обратиться к несвойственному моей природе и призванию занятию: сделаться личным летописцем собственных недавних странствий-мытарств.

Господа, спешу вас тотчас же уведомить, что, будучи воспитанным, в истинной православной вере, и, обладая природной смиренностью духа, тем не менее, с бесстрастием реагировать на (непредусмотренное, а по совести сказать, весьма преподлое) появление в моей почтенной благонамеренной жизни сих необыкновенных приключений, я полагаю научиться в процессе изложении сей душещипательной примечательной истории. Потому как зело еще кровоточит бессмертная душа моя...

Обязуюсь, вести повествование, со всей возможною прилежностью и пунктуальностью, сообразуясь не важностью, но очередностью приключений и прочих незначительных происшествий, каковые всенепременно же дадут пищу для читательского умонастроения и умозаключения.

Обязуюсь, вести данное повествование, соблюдая порядочную композиционную внятность и стройность, дабы облегчить усвоение излагаемых событий.

Я льщу себя дерзкой надеждою, что все ниже упрежденные презанятные (презанятные, полагаю, по прошествии времени) приключения, кои произошли с вашим покорным слугою, кои же со всей устрашающей правдивостью запечатлелись моим разумом, и кои я осмелюсь пересказать в предельно субъективном (следовательно, доподлинном) виде, будут небезынтересны для моих любознательных приятелей и милосердных читателей.

Этими, в сущности, сумбурными, нелитераторскими, но уверяю вас весьма правдивыми эпистолами русского человека, превратностью судьбы попавшего в иную неизъяснимую жизнь, я полагаю остаться (или, хотя бы задержаться) в благодарной памяти моих любознательных неравнодушных соотечественников.

А посему, милостивые государи, извольте: вот оно порядочное первичное приключение, на подлое начало коего я желаю обратить ваше покорнейшее внимание..."

... Я вчитывался в пожелтевшие рукописные с дореволюционной самодержавной орфографией строчки велеречивого хроникалиста, желавшего, видимо, буквально с первых абзацев понравиться потенциальному читателю, привлечь его дражайшее внимание очередной графоманской безделицей...

Впрочем, одолев первые страницы "Доподлинного повествования о необыкновенных приключениях русского мещанина в иных жизненных сферах", я уже не раздражался от манерной стилистики и прочих "нелитераторских" потугов давно почившего эпистолярщика.

Однако, я остался равнодушным к всякого рода авторским отступлениям, рассуждениям, диалогам благополучно сгинувших, в сущности, мифических персонажей.

Пространные и престранные внутренние монологи, бытовые мелочи и подробности, посреди которых довелось пожить заглавному персонажу-повестователю, который (не смотря на все его искренние эпистолярные ухищрения) все равно же виделся мне чрезвычайно надуманным, кокетливым с ненарочито убогим багажом умственных познаний...

Эти исписанные, блекло лиловым утонченно чиновничьим уставом, листы были заключены в почерневший, местами, покрошенный и выеденный мышами, покоробленный давней влажностью, взятый антикварным тленом и прочими вещественными атрибутами неумолимого времени, переплет из ощутимо зернистой (схожей с солдатской пупырчатой кирзою) добротно толстенной свиной кожи.

Сочинительский фолиант размером и емкостью с доброкачественный генеалогический альбом.

Если бы не импозантная долговечная обложка, оснащенная витиеватыми зачернено бронзовыми застежками, я бы подумал, что имею дело с натуральной амбарной книгой из чудом сохранившегося семейного архива, какого-нибудь замоскворецкого русского купца-лавочника, некогда заносившего туда, с помощью грамотея приказчика всяческие сальдовые счета...

Сей старинный рукописный том, был с доверительной доверчивостью перепоручен мне моим многоуважаемым многоученым соседом, Василием Никандровичем, в знак соседской приязни (и, видимо, моей не скаредности по части эпизодических займов до лучших времен) в день моих святых именин, еще в оные счастливые времена, когда я только осваивался с долгочаянным холостяцким одиночеством, оживляя своим (разумеется, и Фараоновым, в основном клозетным) духом подзабытые и позаброшенные (впитавшие в себя чужую арендную человеческую ауру) родные стены своей однокомнатной малогабаритной секции-крепости...

Вжившись в манеру письма неизвестного давно почившего доморощенного сочинителя, вдруг обратил внимание, что мысли мои приобрели несколько утрированную многоречивость и этакую изящную двусмысленную невнятность...

Правильно премудрые глаголют, - с кем поведешься, от того и наберешься!

А я поводился с этими рукописными текстами достаточно плотно и длительно.

И увлекся я этими странными староманерными записками по одной простой причине, - что-либо подобное мистификаторское до сих пор мне не доводилось штудировать.

Хотя читатель я с матерым стажем, и помимо собственной вполне приличной библиотеки, интересуюсь и библиотечными спецфондами, - вернее, сказать, когда-то в глупой не ведающей времени студенческой юности злоупотреблял времяпрепровождением в читальных залах столичных библиотек...

Если быть последовательным и привередливым, то автора записок, скрывающегося под многозначительной фамилией, скорее напоминающей псевдоним - господин Происходящев, - вполне допустимо заподозрить в глумливой беллетристической преднамеренности...

Простодушный дореволюционный автор, дабы остаться в памяти потомков решил обзавестись собственносочиненной затейливой автобиографией, с тем, чтобы шокировать несведущую отечественную публику. А уж подготовленная публика всенепременно разнесет по всему белому свету вздорные слухи и прочие панагерические мифы об авторе презатейливого мистификаторского сочинения...

Однако же до массовой читающей публики эти в какой-то мере искренние (в те же годы, вероятно, казавшиеся дурными, подражательными, фантастическими) отечественные записки к вящему сожалению давно почившего автора так и не дошли.

Отечественным массовым читателям стало не до того, - публика ударилась в революционные перевороты... А сумевшие выжить и в последующей гражданской межусобице, нашли себе дело поважнее, чем штудирование чьих-то сумасшедших фантасмагорических откровений...

И получилось, что, по всей вероятности, я оказался одним из первых современных читателей этого частично занудноватого, а частью странно занятного (поддельного?) манускрипта.

Потому как, попытавшись выяснить, у недавнего хозяина этого рукописного раритета, откуда он сей, старинный "неподдельный" труд добыл, и проглядывал ли его сам? - неожиданно встретил в навечно умудренных глазах всегда благожелательного соседа, всего более поразившее меня: едва ли не враждебное равнодушие и пренебрежение, граничащее с подростковым, или напротив, старческим упрямством.

Даже, так сказать, партитурно ознакомиться, мой многосведущий сосед не посчитал нужным в данный для него исторический промежуток времени...

Нет, я давно догадывался, что мой премудрый сосед, совсем не из той странной породы вольных и бешенных белинских, которым чужая заслуженная слава так же сладка, как и собственная...

Но зачем же тогда добывать и держать дома столь ненужную ему вещь?

Впрочем, дядя Володя, с чего ты взял, что этот фолиант не приобретен им вкупе с кучей остальных раритетов, переплеты которых мой странный сосед, буквально реанимировал - реставрировал, для последующей перепродажи истинным ценителям - расплодившимся доморощенным коллекционерам старинных вещиц и антиквариата, всяческим скороспелым денежным тузам и чужеземным фон баронам...

Я так и не получил никаких вразумительных ответов от Василия Никандровича, по поводу появления у него сего загадочного фолианта, - если не считать одну единственную, брошенную вскользь, по прошествии недели или двух, странную реплику совершенно неуместную по обстоятельствам, - сосед наведался, во время моего законного послеслужебного дневного отсыпа, с тем, чтобы одолжить "червонец салатовый на естественный прокорм"...

Причем сама долгоречивая реплика была поучительно нудновата и как всегда приправлена благодушной предуведомительной дидактикой:

- Есть предметы, Сергеич, которые несут в себе незавершенное прошлое... И завершить, поставить точку, - на эту безделицу может уйти и вся жизнь. И ты спрашиваешь: откудова, и читал ли? Я, брат Сергеич, жить еще намерен. И намерен, учти, со всей обстоятельностью и с нужным удовольствием...А ты другого поля ягодка, - ты рагадыватель божеских тайн по рангу своему ученому. У тебя, Сергеич, призвание есть! И впредь, уважь - не лезь в душу, когда на то нет моего разрешения... И не сочти за труд: выдай скромную сумму бедному труженику. Всего-то, Сергеич, прошу червонец салатовый на естественный прокорм. О запчастях и не упоминаю...

Разумеется, будучи нескупердяйным соседом, я выдал требуемую сумму в отечественных казначейских билетах, эквивалентную десяти "салатовым" бумажкам. И даже не особенно обиделся на безуведомительный минутный визит моего странного и старинного возрастного приятеля. Тем более что с его стороны подобные некорректные вмешательства в мое отсыпательное времяпрепровождение случались чрезвычайно редко.

Я даже полагаю, что этот запанибратский визит, был естественным образом связан именно с моим оставленным без удовлетворения вопросом, относительно старинных и странных записок некоего мещанина по прозвищу Происходящев...

Видимо, моего Василия Никандровича, некоторым образом свербила таки некая тайна, связанная с приобретением этого рукописного талмуда. И, совершенно оставить меня наедине с моим неразрешенным недоумением, как-то было не в его учтивых правилах.

В общем, неразгаданное "незавершенное прошлое" сего предмета, имеющего некий мистический хвост, не давало покоя душе моего трезвого прагматического самоучки, некогда забросившего свои вузовские дипломы и занимающегося черт знает чем, а именно: проживанием жизни со всем его положительным удовольствием и обстоятельностью...

И все же, благодаря послепрезентному двусмысленному молчанию, и последующему не менее красноречивому монологу, я пришел к убеждению, что сей мистификаторский текст, был некоторым образом (так сказать, по диагонали) проштудирован моим милейшим профессиональным эпикурейцем.

Именно подобравшись до чрезмерно опасной близости к зашифрованному смыслу откровений, рассредоточенных в старинных повествовательных предложениях, Василий Никандрович, и порешил от греха подальше передоверить мне, бывшему ученому клопу, этот занятный и по своему жутковатый рукописный труд...

А передоверил, дабы самому избавиться от ответственности, - а то, что придется ответствовать, в этом гражданском подвиге мой эгоцентрический сосед не сомневался, потому, как был весьма умудрен опытом прожитых лет, помимо затверженных его пытливыми мозгами посланий мудрецов из канонических и апокрифических Книг и свитков...

Мистификаторская фабула, представленная в рукописном сочинении господина Происходящева, разумеется, встречалась в этом подлунном мире. Но в мире не настоящем, - в мире аллегорическом, мифологическом, литературном, драматургическом, сказочном, в конце концов...

"Рамаяна", "Дон Кихот", "Гамлет", "Тысяча и одна ночь", - это классические примеры, в которых странным неумышленным образом, - или напротив, умышленно, - главные персонажи в середине или конце повествования натыкаются на некие тексты-свидетельства, в которых действуют некие вымышленные персонажи из прошлого, - в которых они тотчас же признают самих себя, только уже познавших свое истинное будущее, и познание им пришло опять же из текстов, которые были выписаны еще в начальных главах сочинения-мифа-былины-сказки...

Фантастическая необъяснимая обыкновенной житейской логикой цикличность жизненных картин и представлений, - изображение в зеркале отражающееся в соседнем, параллельно расположенном, - изображение, уходящее в бесконечный, все более и более сужающийся, видеотоннель, - изображение, уходящее в бездну, - бездну времени и пространства...

Мой персонаж, то есть я сам, если довериться этой неизъяснимой мистической схеме, нынче находился именно где-то посреди бликующих отображенных существований...

Но при этом, я (или мой персонаж) имел абсолютную свободу выбора возможность все время передвигаться в этом отраженном зеркальном временном тоннеле, - причем, перемещаться по любому вектору, - в будущее... в прошлое... и опять в будущее будущего...

И одновременно бесконечное присутствие в настоящем...

В настоящем временном неиссякаемом потоке Абсолюта, - вечном потоке инобытия...

Следовательно, - это и есть человеческое бессмертие...

И латинский иронический пассаж - живем, sub specie aeternitatis, приобретает совершенно иную окраску, - архисерьезную, удовлетворительную, космотеллурическую, - именно: мы в е ч н ы...

Главное обнаружить и оседлать этот невещественный трансцендентный (и отнюдь, не эсхатологический) миграционный вектор времени...

Если человек неизлечимо болен, если у него страшное горе, если ему настоящая жизнь немила, если его психика и вся его сущность стремиться к суициду...

Нужно всего лишь на всего - вовремя пройти инициацию посвящения tabula rasa, и отразившись от ее чистой (очищенной посвященными) глади-поверхности перейти в следующее действующее отражение...

И, - уже имманентно, обжившись (окрылившись, одухотворившись, сделавшись сознательно действующим) в ином зеркально-временном родственно подобном блике-облике, - вновь продолжать жить и радоваться иному звездному и солнечному миру, и, приносить благодарственные молитвы Создателю за Его бесконечную милосердность, за то, что именно тебе Он поверил новый Божественный смысл-помысел, заключенный в устаревшей чиновничьей каллиграфической кириллицы некоего, упраздненного потоком времени, господина, некогда исправно подписывающимся фамилией типично чеховского персонажа, - Типичнев...

Вот именно, это порядочное, кстати, весьма нетипическое фамильное прозвище, я обнаружил в серединных главах сумасшедшего текста самодеятельного летописца, мещанина Происходящева.

И Бог бы с ним с упоминанием моего прозвища, - мало ли в жизни нашей непредумышленных и при этом как бы явно сконструированных совпадений...

Персонаж, действующий под моей славной родовой фамилией, носил вполне заурядную внешность, которая была до отвращения приблизительно скопирована с моего вполне ординарного во весь рост портрета!

Срисована, следует признать, в несколько утрированном - улучшенном тридцатилетнем варианте. И потом, этот тип запросто владел моими привычками, даже самыми интимными и немудреными...

Но самое непереносимо загадочное, - этого сочиненного фальшивого типа - моего двойника занимали буквально те же мудреные и житейские заботы и проблемы, что и меня, - сегодняшнего настоящего живого гражданина Типичнева?!

И даже этими правдоподобными обстоятельствами можно было пренебречь, - но ведь этот весьма дурно прописанный персонаж имел прескверную привычку размышлять почти в том же ключе, что и я, причем думать - именно аналогичными мыслеобразами, впрочем, не только ими, но и моими эпитетами, вульгарными и литературными словосочетаниями, междометиями...

И вообще сама манера уединяться в любом шумном толковище для достаточно элитарных мозговых упражнений была присуще именно моей созерцательной от природы натуре...

То есть, в любой компании, на любой пирушке я чрезвычайно отзывчиво откликался на любые парения ума: научную ли гипотезу, политическую ли сплетню, светскую жареную весть, просто анекдот с палеозойским нафталиновым шармом, - и при этом же всегда оставался наедине с самим собою, со своими учеными, служебными, семейными, а затем и холостяцкими, думами...

И все вышеназванное, и не названное со всеми нудными подробностями я вдруг - читаю, точнее, как бы подглядываю за самим собою, резюмирую свои действия...

То есть происшествия, которые когда-то (а то совсем недавно) довелось (и еще доведется!) пережить мне, - лично мне! - оказывается, больше не принадлежат одному мне!

Я не владелец своей прошлой, и главное будущей! - своей жизни!

Эта (моя?!) жизнь уже была, как бы кем-то прожита, прочувствована и с крючкотворной тщательностью запечатлена на рукописных страницах совершенно незнакомым мне русским господином, плоть и мозг которого, я полагаю, давным-давно обратились в прах и тлен...

А тут, пожалуйста, лично моим глазам, можно сказать подобострастно, докладывают про все мои будущие позорные трусливые замирания и потения подмышек... С чиновничьей учтивостью и дотошностью фиксируются все мои предполагаемые подлые и панические мыслишки, ознакомившись с которыми я тотчас же возмечтал выбросить их в утиль, забыть, стереть из памяти...

С репортерской скрупулезностью прописанные эпизоды какой-то жуткой фарсовой ночи, в обществе тандема подонков-мазуриков, в которой я непременно же буду валяться полуголый, с отбитым причинным местом, - буду валяться профессионально продезинфицированный разбойничьей едучей мочою...

Я возвращался мыслями к рукописным абзацам фолианта, и вдруг меня буквально до невротической кинжальной боли пронзила растерянная паническая догадка: о чем это я?! Как я могу судить собственные чувства, которые еще не пережил???

Я ведь не прошел (и не пережил) всего унизительного действа, - оно еще только случится...

Случится! Случится, по всей вероятности...

Мною кто-то (прямо сейчас, именно в данную секунду) забавы ради играет, приспособив меня (мое земное недолгое существование) в виде заурядного пишущего канцелярского аксессуара - карандаша, который ускоренно тупиться, и тотчас беспечно затачивается, уменьшаясь с каждой написанной строкой еще на миллиметр, еще на год существования...

С грифелем (сердцевиной моей индивидуальной жизни) этот бесцеремонный некто совершенно не церемониться, у него подобных карандашей в количестве мириады...

Мною пишут мою же историю, мою индивидуальную биографию холостяка-индивидуалиста, имеющего тайное уведомительное прозвище "первосвидетель"...

Верховный writer, - где же его сочинительский кабинет?

На самом верхнем космически черном этаже, - в бездонных чердачных небесах...

Или все же этот беспечный и беспечальный некто находится внутри меня...

В любом случае этот некто все равно же всегда управляющий моей судьбою, моими поступками, моими желаниями...

Я догадываюсь, что это не Создатель, не Всевышний, не Бог...

Мне кажется, я начинаю понимать, почему порою до облыжного жутковатого недоумения восстает моя щепетильная память, - она говорит моему истинному Я: это уже было с тобою, б ы л о!..

Получается, что я всю свою сознательную жизнь, буквально до самой последней секунды, как бы плетусь сам за собою, попадая с точностью до ядерной насечки в следы самого себя, уже ушедшего вперед, торопящегося...

Сделать усилие, попытаться догнать самого себя, - это, значит, стать вечным путником Вселенной, стать одним из посвященных и приближенных к божественному алтарю Времени...

Однако, что-то (или кто-то) мне подсказывает - это ничтожное усилие сравнимо по энергоемкости и энергонасыщености с взрывом заурядной звездной системы, - к примеру: Солнечной...

Можно ли концентрацию столь мощного потенциала передоверить ничтожно мизерному пространству, - это странное не представимое жалким человеческим воображением пространство, оказывается, возможно, уместить, буквально на кончике швейной иглы...

Астрофизики-теоретики нарекли сию таинственно малокалиберную невидимую невооруженным глазом область чрезвычайно художественным и абсолютно приблизительным двойным эпитетом - черная дыра...И нынче некие британские ученые практики пытаются в лабораторных условиях воссоздать сию космогоническую мистификаторскую идею, с тем, чтобы...

Господин Происходящев, каким-то чудесным неизъяснимым манером будто бы завладел микроскопической долей сего могущественного вещества, - в рукописи об этом факте сказано вскользь и невнятно, - и поэтому оказался вовлечен, помимо своей воли, в авантюрное предприятие - путешествие "в иные сферы", попросту говоря, в иное измерение, в будущую Вселенную, в другое временное пространство...

Попав в "иную" жизнь, в которой, впрочем, действовали вполне узнаваемые земные бесчеловеческие законы и отношения, он познакомился с неким существом мужского рода, служащего по какой-то литературной или журналисткой части, который и снабдил странного вечно умиляющегося путешественника неким рукописным раритетом, на титульном листе которого отличным удобочитаемым почерком было начертано: "Неубежденный циник, или Реликвия для коллекции", с подзаголовком: (ладные черновые записи здравомыслящего гражданина Типичнева)...

И смятенный мещанин российской самодержавной державы, господин Происходящев, по какому-то наитию взялся переписывать эти "ладные" чужие записки...

Но, переписавши целиком дневниковые изъявления, не остановился на этом, а продолжал заполнять свою (неизвестно откуда взявшуюся) вместительную амбарную книгу различными впечатлениями о приключениях, произошедшими с ним во время этого престранного, в сущности, фантастического путешествия по загадочной стране, название которой, доморощенный летописец почему-то не счел нужным упомянуть...

Впрочем, если автор не лукавил, то местопребывание его в точности напоминало Россию конца 70-х... Финал так называемой эпохи застоя. Последние годы социализма по-брежневски. Наивные последние годы мирной советской жизни.

Жизни, которую вскорости с необыкновенной русской дурашливой легкостью стряхнули, запрезирали, зачурались и, сладострастно млея от вседозволенности, прокляли через "плюралистические" государственные и прочие новоявленные "свободные", "независимые" средства массового оболванивания...

Не покаялись, не призадумались, не взялись за методичную черновую рутинную работу по освобождению души, сердца - жизни - от скверны, разложения и гнилья...

А так, между прочим, отступились и предали свое славное и непутевое социалистическое прошлое.

Именно в той застойной мирно-обывательской действительности жил мой странный однофамилец, оставивший свои престранные мистические записи...

И дурашливая, местами самороническая (не нынешняя сугубо прагматическая, злобно-ерническая) манера существовать в тех предложенных социалистических обстоятельствах, почти без сопротивления взяла в полон мое свободное, оциниченное, изверившееся, оцепенелое сердце.

Оцепеневшее и от личных чертовских приключений, и вообще от нынешней смутной, страшноватой, порочной и ирреально веселящейся, клубно-ночной, именно истинно чумной действительности, когда Пир и реки кровавого вина и слез...

Я вдруг не то, что уверовал, - я как бы вспомнил, что подлинный автор этих "ладных черновых записей" никто иной, как я сам...

Читая эти "записи", мое сердце с искренней приязнью поспешило в те застойные, в сущности, недавние годы, в которых жили обыкновенные советские люди, не помышлявшие ни о каких полукровавых, полуанархических, полусумасшедших (а то и без всякого "полу...") демократических получеловеческих реформах...

Разумеется, и меня и этих персонажей-людей многое не устраивало в той действительности развитого социализма, многое мечталось именно перестроить, но не ломать при этом судьбы миллионов и миллионов людей, живших и посею пору живущих (прозябающих) на необозримых просторах одной шестой части суши, которая некогда звалась Российской империей, затем СССР, а ныне, скромно - Российская федерация...

Разумеется, в этих неторопливых, по существу, всегда предсказуемых годах благоденствовали, существовали, росли и подрастали и все нынешние экс-президенты и действующие, и олигархи-коррупционеры, и воры в демзаконе, и обыкновенные мошенники-воришки, и будущие боевики-киллеры-рекетирыотморозки, и агитпроповская творческая интеллигенции, ныне юродствующая...

Но все вышеназванные существовали на каком-то нелегальном, можно сказать, подпольном уровне, не делая себе местные и всепланетные паблисити...

Умеренная социалистическая жизнь, с умеренной зарплатой, с умеренными потребностями, - о которых я ныне вспоминаю с какой-то необыкновенной родительской нежностью, приязнью и печалью.

Вспоминаю с тем самым незашоренным чистым чувством, которое свойственно скорее умудренному, многопожившему, многопознавшему и многоиспытавшему сердцу...

Читая листы, густо и аккуратно испещренные антикварной каллиграфической вязью, я как бы вновь проживал там, в тех семидесятых годах двадцатого столетия, и по простоте душевной, по дурости сердечной вновь порою тяжко томился, мечтая о будущих, настоящих, порядочных, совестливых, мужественных...

В тех мистических записях-годах я нежданно, как последний юнец влюблялся, испытывая все странности, падения и озарения нормальных сердечных томлений, от которых ныне бегу, бегу...

Бегу из этих месяцев, предваряющих (или уже заступивших?) странную мистическую дату - миллениум...

Бегу и ухаю, проваливаюсь в - Россию - самодовольно эсхатологическую: полуразвалившуюся, полуразоренную, полуполоненную, полунищую, - именно полуРоссию...

Проваливаюсь и лечу в - Россию, со всеми ее жутковатыми псевдореформами, с жителями большею частью, перебивающимися случайными эпизодическими заработками, ни в какие карманные, калейдоскопически мелькающие правительства более не верящими, и потому живущими каждый сам по себе: высшие и региональные правители вечно озабочены специфическими квазиадминистративными заботами-заболтами, а работный, вернее, полуработный люд - своими, рутинными, повседневными, тщедушными, - вековечными, связанными в основном с добычей прокорма - хлеба насущного...

Предположим, если бы простодушный Василий Никандрович, решив меня "ученого клопа", шутки ради, поразвлечь, подсунув под нос эту подержанную рукописную книжищу, в которой преобладали бы эти, исключительно честные описательные подробности жития нашей полууниженной державы, я бы, особенно не удивился.

И, скорее всего, вытащил на свет божий какую-нибудь правдоподобную версию в отношении этого одряхлевшего рукописного труда, на первой странице которого проставлена нарочно не проявленная дата: 19... год по Р.Х., без указания месяца...

Наверное, я бы попытался, играя в записного идиота, вразумить моего прекраснодушного соседа, что сей подробный отчет, обыкновенные фальсифицированные под псевдосамодержавную речь записки. Впрочем, непременно бы отдал должное нелегальным умельцам, взявшимся навести тень на плетень.

То есть, безусловно, подобную рукописную книгу, аккуратно заполненную записями о проклятом (радикалами-демократами) социалистическом быте (причем, от теперешней повседневной фантасмагорической действительности любой прозападный урареформаторский ум уже бежит в страшном недоумении), блестяще отреставрированную - вероятно было бы чрезвычайно прибыльно пристроить какому-нибудь продвинутому на уфологических загадках (несообразностях) обеспеченному джентльмену...

Но, на этих пожелтевших, местами истончившихся листах жил странный персонаж, изъясняющийся вполне современным (просторечивым и литературным) русским языком, который повторил (и повторял) мою прошлую жизнь, или возможно одно из тех, не состоявшихся, но предполагаемых существований...

То есть, мне еще предстояло прожить, прочувствовать, промучиться в тех жизненных пошлых и кошмарных эпизодах, о которых уже сейчас надобно мне забыть, - потому что действовал я там, отнюдь, в не лучшем стиле...

И уверенности, что мне удастся избежать страшных и позорных фрагментов, о которых меня как бы загодя предуведомляет эта странная футурологическая книга, абсолютно не было...

Самое жуткое и отвратительное, - мне, не просто предписывалось, мне как бы предоставлялась роскошная возможность дважды наступить, вляпаться! в дерьмо...

Хотя, разумеется, все это несколько попахивало натуральной клиникой бредом сумасшедшего...

И, не отлучаясь от здравых размышлений, я продолжал уповать на справедливость Провидения, что лично моему индивидуальному главному Я, доведется все-таки единожды испытать некоторые нагаданные гадости.

И если уж доведется пройти всяческие зловредные жизненные превратности, вычитанные в одряхлевшем фолианте, то не в таком кафкианском или патологическом варианте...

2. Дилетантская экзекуция фантомных персонажей

- Ты бы не умствовал так-то, а, знаешь? Взрослый гражданин, а под прической, черт знает что творится! Займись натуральным стоящим делом, знаешь. Что это за чин - уполномоченный исполнитель приговоров! Ну, ты чего понурился? Нет, ты ни это, знаешь... Я, что, в упрек? Упаси боже! Нравиться работать этим... как его - уполномоченным душегубцем, - пожалуйста! Только, пойми, я тебе, как на духу - это чистейшая придурь, знаешь. Сам рассуди: что бы качественно ликвидировать... Для этого о-го-го сколько нужно... сам знаешь! И опять же не один полевой сезон. А тут - без году неделя, и он называет себя - исполнитель приговоров, знаешь. Ты не палач, а все равно, что уличный не лицензированный элемент - убийца. Знавал я одного штатного убийцу, знаешь. Содержал семейную ячейку на одну бюджетную тощую зарплату. За звездочки, выслугу, доппаек, держался, ну и... Спирт докторский для устройства нервов, знаешь. Нет, мне твоя должность не по нутру. Нет в ней перспективы! Один мутный стуженый подвал и...А ты вглядись, вглядись, какова на улице оперативная обстановка, знаешь! Целые дома с жилым спящим людом, злодеи отправили на лютую смерть. В центре Москвы, рядом с Пушкиным прохожих невинных подорвали напалмом, знаешь. Гордость флотских - атомную субмарину - утеряли прямо на военно-морских маневрах! А душки-олигархи, сотворивши всемировой пропагандистский шухер, грамотно взяли электорат за шкирку, и на президента-молодца, умеючи натравили, знаешь. А как же душкам-друганам поступать, коль, новый цезарь на кошельки их зарится, негодник, вздумал? Виллы-замки, счета закордонные и прочие кровавым потом вещдоки заработанные, - а малый-то, исключительно осведомленный, знаешь! А пика полукилометровая Останкинская, которую загрузили сверх всякой меры, а она, милаха, и не выдержала, знаешь...Останки человеческие, кладбищенские, которые под ее цоколем, а и зашевелились! А на повестке дня авторитетный заказ на московских министров, знаешь...

Со всей прилежной ученической внимательностью, я внимал говорящему.

Поношенная наутюженная внешность ритора кое-что поведала о нем, о его привычках, о каких-то незначительных проблемах, возникающих, скорее всего, поутру, в умывальной комнате...

Куафер-цирюльник из него никудышный, или приборы бритвенные окончательно затупились...

Газетный неровный клочок, слегка окрашенный запекшейся сукровицей, скорее небрежено подчеркивал, нежели маскировал неловкий порез на гладкой, как прибрежный валун, равномерно ходящей скуле вольного дидактика.

Забавный экземпляр этот малый, думал я, разумеется, не вслух, и, однако же, не скрывал своего неслучайного "расположения" к этому в меру поддатому пожилому мэтру-ритору.

Почему бы и не дать выговориться человеку, которому, возможно, уже завтра не суждено (не доведется) вещать, вот как сейчас, когда он, упиваясь собственным мудроречием, вынянчил, сей долговерстный вербальный мастер-класс.

Между нами присутствовала одна странность, или вернее двусмысленность: я этого говоруна не имел чести знать, а возможно просто запамятовал, - зато меня этот временный гуру-приятель знал, как облупленного... Вернее, я зачем-то ему подыгрывал, что он меня знает до некой неприличной степени.

Этот говорливый мэтр, с родственной нежной упертостью пытал меня с самого начала этого сентенциозного семинара. Вставить же слово, вклиниться со своими недоуменными пояснениями я не считал нужным. А впрочем, мне было просто лень перебивать речь человека, у которого такие великодушные помыслы в отношении моей скромной особы.

Его глаза, пораженные желтизной, с какой-то детской лазаретной бесхитростностью выдавали не напускное простосердечие и доброжелательность, переносить которые уже не представлялось никакой психической возможности.

Исподволь грызла недобрая гадкая мысль о побеге с сего нравоучительного урока, - хотя бы ретироваться от странного смущения собственной души...

Спастись от собственного скрытного панического смущения...

Сидящий напротив имел прижизненный впечатляющий статус, - в официальных (до сего часа секретных) судейских протоколах он значился приговоренный к высшей мере перевоспитания...

В обыденной гражданской жизни этот заботливый обмякший педагог-сенсуалист числился чиновником по спецпоручениям при личной канцелярии одного, сугубо приближенного к верховной власти, финансиста-олигарха.

Этот человечек служил у олигарха штатным ликвидатором...

Полгода назад он попал в поле зрения государственной тайной полиции. За ним установили круглосуточное наружное наблюдение.

И в один из весенних пыльных дней, во время проведения им штатной работы - бесшумных контрольных выстрелов в мозжечок жертвы: одного из провинившихся друзей и помощников хозяина-олигарха, - штатного палача умеючи заключили в наручники, и препроводили в столичную предварительную спецкаталажку...

После многомесячных юридических и процессуальных формальностей: первоначальный приговор, вынесенный Судом присяжных - высшая мера наказания, остался в силе, и возможно уже завтра его нужно привести в исполнение.

Исполнителем, - поручили быть мне...

Меня это новое почетное назначение не особенно удивило.

То, что мне придется исполнять функции палача, - это в какой-то мере скрашивало мое рутинное единообразное существование "первосвидетеля"...

Я не поспешил даже поинтересоваться суммой гонорара...

Меня даже не шокировал способ предложенного бюрократического доморощенного "зажигалово"...

Мне придется наехать асфальтовым катком на приговоренную жертву, начиная с ног, - и медленно впечатать тело в дерн...

Непременно в - дерн? Прекрасно. Можно и в дерн.

Впрочем, мое достаточно индифферентное, если не сказать, профанированное отношение к подобной ответственной работе, отчего-то насторожило некоторых юридических чинов Карательной экспедиции, которые усмотрели в моем слегка утрированном безразличии какую-то патологию, граничащую с антибдительностью...

Не знаю, - этим чинам в форменных сюртуках, при прокурорских эполетах, верно, было виднее, - и мое спокойное недоумение показалось им неадекватным в данном вроде бы рядовом случае...

Впрочем, внимая доброжелательному оратору, меня все же слегка теребил мыслительный процесс, - случится ли положительный - летальный исход, при такой непрофессиональной постановке вопроса: казнить приговоренного путем вдавливания его тела в мягкую податливую основу, а именно в землю, проросшую сочным цивилизованным разнотравьем?

Место казни предполагалось устроить прямо на заповедно теломной тотемной Генеральной цветочной клумбе...

Поинтересоваться мнением самого приговоренного, относительно месторасположения приведения в исполнение приговора, - мне почему-то казалось это неуместным, неоправданным и несколько неэтичным.

Нет, видимо подобный эстетический способ казни, когда вместо стационарного или мобильного эшафота, - приговоренного распяливают на дюралевых колышках прямо посреди парадно цветущих, полыхающих пионами, аттисовыми розами, тюльпанами, георгинами, пунцовой резедою, адонисовыми анемонами...

Хотя, подобная показательно природоведческая казнь (по авторитетному уверению чиновников Карательного департамента) весьма впечатляюще подействует на присутствующих телеоператоров государственных, полугосударственных и частных телеканалов, - а уж на скучающую обывательскую публику, привычно застрявшую перед телеэкраном...

Предполагалось, что приговоренный, будучи частично раздавленным, находясь в предуведомительной коме, под наблюдательными оптическими мертвыми окулярами, по возможности вслух поразмышляет над природой своей греховной недавней службы, проникнется хотя бы на предсмертный миг, что же это за напасть - быть окончательно и безусловно ликвидированным...

...Я так и не востребовал профессиональной реплики приговоренного, по поводу его умерщвления посреди клубных соцветий, потому что уже наезжал на него, умело закрепленного в виде пятиконечного кабалистического символа...

...Малогабаритный пятитонный каток двигался со скоростью улитки-чемпиона, и это почти незаметное на глаз ускорение создавало еще больший устрашающий эффект для всех любопытствующих по случаю государственной казни.

Место пилота-палача не отличалось особенной комфортабельностью. Обыкновенное потертое залоснившееся мерседесовское кресло без подлокотников. Штурвальное колесо диаметром около метра, замысловато оплетенное глянцевым черным жгутом. На рукоятку скоростей как на кол насажана матово эбонитовая козлинобородая голова, отдаленно напоминающая глумливую физиономию эллинского сатира, а возможно и гетевского Мефистофеля...

Я полагал, что изящная давильная микромашина не почувствует, и уж, разумеется, не колыхнется от наезда на столь податливое недвижимое сооружение...

Каток в первые секунды наезда, точно уперся всем своим тупым неумолимым передом-рылом в некий невидимый боевой железобетонный надолб...

И, содрогаясь от непонятной преувеличивающей выразительности, - в которой можно было заподозрить: механизм с трудом переваливает через гранитные валуны, а не увечит нормальные хрупкие ступни повергнутого человеческого организма, - все-таки одолел первые дециметры живой мистически сопротивляющейся плоти...

- Ну, и какой из тебя профессиональный ликвидатор, знаешь! Тебе бы, понимаешь, сопли давить, а не бравые останки профессионала... Любительщина, дилетантизм, доморощенные палачи, знаешь... И туда же! Возьмись за ум, знаешь. Освой порядочную мужскую профессию, чтоб порядочный гонорар, знаешь... Ведь за копейки ломаешь свою натуру, знаешь... И когда научимся жить по-людски, по закону, а не по совести, не по справедливости нашей дурацкой - русской, знаешь...

- Не знаю, и знать не желаю, милый мой профессиональный палач, бубнил я про себя, сжимая челюсти с пугающей свирепой основательностью.

И тут же рядом шла побочная мозговая служба: некий здравый участок разума, отмечал и критиковал эту слепую дурную основательность, которая до добра не доведет: непременно какая-нибудь застарелая малонадежная пломба выскажет свой неверный хрупкий характер - и хрупнет, и допустит в живую нервную пульпу воздух и воду, и продуктовые частицы, которые возьмутся гнить и распространять зловоние и микробные эмфиземы, и прочие малоинтеллигентные эмфатические последствия...

- Ты бы, приятель, не мешал работать! А то твои просвещенные советы... Лучше бы не упирался, и людей бы не мучил, и себя...

- О ком беспокоишься, знаешь? О каких таких людях? Себя ты к людям не относишь. Брезгуешь, знаешь... А ноги будто горячим утюгом этак, знаешь... И никакого воспитательного болевого эффекта! Просчитались они голубчики, знаешь! Любительщина во всем потому, и туда же! Приговорили, знаешь! За апломб свой прокурорский держатся...

Сардонической, утерявшей всякую человеческую доброжелательность, физиономии говорливого приговоренного я уже не мог въяве лицезреть.

Я ее изучал, пялясь в миниэкран, встроенный прямо у колонки штурвала.

Изучал без любознательности, по надобности, блюдя палаческую философическую флегматичность...

С неимоверным усилием, взгромоздившись катком на колени рассуждающей жертвы, наползая на ее казематные полосатые бедра, тщательно уплотнив их в рыхлую основу, мой карающий неповоротливый механизм вновь закапризничал, и всей своей методичной многоцентнерной тушей как бы завис над поверженной округленно мягкотелой, часто вздымающейся, брюшиной...

Передний вал импровизированной чудовищной скалки, однако же, продолжал исполнять свою трамбовочную миссию, послушно проворачиваясь на своей оси, натужливо елозя, и при этом чудесным образом оставаясь на месте, не впечатав в чернозем и причинного места саркастической жертвы...

- Я же твердил тебе, освой настоящую специальность! Огороды бабкам копай, знаешь... Газеты, книжки торгуй! Любитель-массовик, вот твоя синекура отныне, знаешь!

- Странная картина, дядя - ты никак заговоренный? По тебе что, уже проехать запрещается? Опозоришься тут с тобой на весь свет, - с библиотекарской громкостью причитал я вслух, про себя же позволял приемлемо ядреные партийные синекдохи...

Увы, не вырисовывалась из казенного галантно гнетного членокрушителя - чудище-скалка, - поторопился я со своим кухонно-литературным угодничеством, поспешил...

Мои голые руки безопасными плетьми лежали на черном, угорьно струящемся, ободе, пальцы выбивали какой-то только им известный бесшумный марш... Марш побежденного непрофессионального палача. И даже не палача, а жалкого самоучки мучителя - убийцы...

Пора было просыпаться.

Пора было начинать жить по настоящему.

По настоящему страшно жить только в настоящем сегодня...

Настоящих несновидческих кошмаров в предстоящем дне будет предостаточно. Не хватало еще наслаждаться всякой дрянью во сне, во время волшебного времяпрепровождения, которое лично всегда мое, и в которое непозволительно никакому чуждому и неприличному рылу соваться и стучаться...

Впрочем, постучаться никому не запрещается...

Впущу ли, - вот в чем вопрос вопросов.

И все же, отчего некоторые препошлые и преподлые вещи, предметы, представления, мысли, проникают порою так запанибратски, запросто, без спросу в тайное тайных моей сути, моей души, моего Я?

Пальцы продолжали неслышно маршировать, передний вал катка не прекращал своей показательной бессмысленной трамбовочной деятельности, не приблизившись и на спичечный коробок, к основанию стыло подергивающегося туловища, обряженного в казематную матрацную пижаму...

Мои глаза машинально таращились в миниатюрный экран мобильного телевизора, регистрируя идиотский фарс, - форс мажорную ситуацию при показательной ликвидации профессионального ликвидатора...

Мертвые зрачки телекамер с туповатым недоумением фиксировали мою профнепригодную потерянность, путая ее с неумышленно унылой озадаченностью неофита-экзекутора...

И буквально через мгновение я обнаружил себя прямо перед вхолостую прокручивающимся передним валом, который, оказывается, все-таки удосужился исполнить первично кровавую работу предварительного этапа экзекуции: вместо наглаженных полосатых ляжек жертвы моим брезгливым глазам предстал анатомический - судмедэкспертный слайд, на котором четко отпечаталось черно-кумачовое мясистое месиво, из которого торчали отполированные обнажившиеся бело-розовые берцовые кости...

Ну, все, все! Пора, пора просыпаться...

Это уже, дядя Володя, не смешно. Это, в самом деле попахивает патологией. Подобные сновидческие эмпирические упражнения и любования, непременно спровоцируют какую-нибудь затейливую психопатологическую бяку с трусливым человеческим разумом...

Почему-то не просыпалось...

Чтобы окончательно удостовериться, что моя персона присутствует в очередном непрошеном сновидении, я попытался защемить правую мочку собственного уха... И не обнаружил искомого на привычном законном месте!

Ну, слава Создателю, - значит сплю! Следовательно, все происходящее не более чем обычный сновидческий бред...

Следовательно, в собственном сне я могу творить все, что мне заблагорассудится. Не оглядываясь, так сказать, на общечеловеческие и прочие обычаи и правила цивильного жительства...

- Приятель, скажи, как на духу, - неужели совсем не больно? Докладываю: тон лица нормальный. Зрачки не расширены... Странно все это. Слушай, а тебе не приходило в голову, что ты спишь?

- Юродствуйте, господин любитель! Испоганил обе ноги, знаешь... Такие прорехи, я чувствую не заштопать, а?

- Не знаю, я не портной... И палачом не получается потрудится-позабавиться. Так, скуки ради согласился поучаствовать в шоу-казни... Идиот! Непонятно - почему этот сволочь-каток застрял тут? И тебя, приятель, и меня мучает почем зря. Впрочем, во мне, или во сне, каких только гадостей не встретишь... Верно? Ладно, потерпи еще. Скоро все равно все кончится.

- Дай-ка закурить, кончатель, знаешь! У меня здесь свои, под мышкой, в мешочке припрятаны... Достань, сделай милость, знаешь. Сам видишь, - руки заняты. Затекли, черти, знаешь!

- Покурить захотелось... Ну покури, покури! Где, под мышкой, какой?

- Да здесь, под левой, в тряпичном мешочке. Жена озаботилась, знаешь.

Я с некоторым сомнением поизучал монолитный фасад, методично буксующего, перепачканного грязью и сукровицей, жалкого полудохлого вала катка-убийцы, и наклонился к полуудавленному ликвидатору, одновременно запуская руку в распах его казено-хэбешной тужурки...

Как и положено, в нормальных сновидениях, я абсолютно игнорировал близ стоящую праздную публику, в которой преобладали: журналистская в попсово-богемском прикиде братия, чиновно-эполетные сюртуки, и обыкновенные стражи правопорядка в асфальтовой (доморощенной прет-а-апорте) униформе при расчехленном штатном вооружении: каучуковые трости, штатные пушки со складными каркасными металлоприкладами, прозрачные дугообразные пластиковые щиты, изукрашенные боевыми шрамами-царапинам...

Вместо лиц, - сплошные круглые, овальные, расплывшиеся и аскетично подобранные личины, - маски-амплуа театра Кабуки...

Потыкавшись в потной тесноватой подмышке приговоренного, мои пальцы, наконец, наткнулись на нечто геометрическое, проминающееся, заключенное в мягкое, вроде как фланелевое...

И зажав между пальцами, это нечто похожее на примятую сигаретную пачку, потянул наружу...

И, зачем-то поднял глаза на лениво ворочающийся вал катка, - хрустя, подминаемыми и проминаемыми костьми, эта давильная малогабаритная игрушка обрела таки долгожданную уцепистую инерцию...

И одновременно с моим ошарашенным взглядом-столбняком, мою дурную филантропическую длань заклинило, заклещило...

Мой разлюбезный приговоренный ликвидатор, видимо, успел уловить, вернее, почувствовать своими заголившимися до неприличной жути бедрами, начало поступательного (давильно неотвратимого) движения механизма, и тотчас же выдумал жалобливую просьбу, на которою я, палач-самоучка, разумеется, тотчас же (или спустя какое-то нерешительное мгновение) клюнул...

И это одно из последних осмысленных усилий примолкшей жертвы передалось и мышцам его раскинутых распятых рук, и - одна левая, каким-то непостижимым чудом сумела вырвать из земли дюралевый метровый клин, к основанию которого была приторочена посредством браслетки из того же легкого авиаметалла...

Перехватившись освобожденной рукою за край клина-клинка, этот живучий пройдошливый тип без размаха подсек меня прямо под икры...

И я завалился, точно половозрелая, цветущая, коварно подпиленная профессиональным лесорубом, мачтовая сосна... Завалился прямо на стоически сопящую, наполовину обезображенную, тушу жертвы, ноги которой уже были напрочь попорчены, поглощены и утрамбованы в клубную цветисто-землистую бурую мякоть...

В подобные обморочно сновидческие моменты, нормальный мозг обязан давать команду на пробуждение, - в моем же конкретном случае никаких приказов о выходе из сна я не услышал... Мне предлагалось пройти все испытания на выносливость моего не тщедушного воображения...

А вдруг э т о - не сон, а преподлая доподлинная явь? Ведь в явном взаправдашнем быту нынче в точности очаровательные куролесы не возбраняется испробовать, испить и перещупать собственными пальцами и прочими непрочными тактильными и эрогенными зонами, что...

Что же оставалось предпринять в моем распластанном утробно дышащем положении? Вырваться из неодушевленно-стальных объятий предсмертно сипящей подлой жертвы не удавалось, как я ни пыжился, не отжимался, - нас, словно приторочили, - пришили друг к другу суровыми прочнейшими медвежьими жилами...

Давильный агрегат, между тем уже добрался до пупочного района жертвы...

Я плотно лежал, уже не дергаясь, словно прикрывая, спасая своим жалким бренным организмом - нижний, приговоренный, все еще переводящий сиплое дыхание...

Скосив глаза на профессионального ликвидатора, я встретился с непритворно заинтересованным пучащимся оглядом садиста-вивисектора, - из его рта, хватающего воздух как бы горстями, вдруг выдулась чудесная кроваво зеркальная реторта, - и через мгновение, беззвучно лопнув, окропила мою холодильно взопревшую физиономию миллиардом алых тепло пряных осколков...

Странно, но мне почему-то не приходило в голову - кого-нибудь кликнуть на помощь, чтоб, как-нибудь выхватиться из мертвецкого идиотского сплина...

И присутствующие юридические и правокарательные чины, тоже не спешили на выручку... Все были чрезвычайно поглощены поучительным и удивительно занятным нештатным зрелищем: вослед, а то вместе с приговоренным приносился в жертву исполнитель-палач - палач-самоучка...

Не отрывая от меня своего дотошного, натружено победительного тучнеющего ока-взгляда, приговоренный вдруг взялся пухнуть, отягчаясь карминными прожилками, - и забагровел окончательно, точно в его голову сейчас впрыснули литровым шприцем свекольного перебродившего соку, отчего его зрачки увеличились, очернясь до окоема радужки, полагая забрать в эту предмогильную черноту часть моей живой сути...

И уже ощущая подпотелым смертно ершащимся затылком, придвигающийся хладно тупой стальной монолит я почти снисходительно усмехнулся этим затягивающим избездно чарующим червленым чарам-крапинам, и даже удосужился подмигнуть им, - их зазывному меркнущему тускнеющему колеру...

- Шутить изволите, мистер ликвидатор... Я ведь, как русский дурень-колобок, все равно и от вас уйду...

Именно на этой чрезвычайно русской вольнолюбивой (и отнюдь не бахвальной) волшебной фразе мое сумасшедшее высочество соизволило, наконец, неспешно покинуть неуютные некошмарные несказочные неосновидческие чертоги родимого батюшки-самодержца Морфея...

3. Женское спасительное и гибельно прельстительное

Никогда нельзя зарекаться, что сумеешь избежать сумасшедшего скверного соблазна, - и не влюбишься до фаталистической потери собственного мироощущения...

Всерьез, - в первую встречную обыкновенную диву...

Как же я умел страдать в младости постстуденческой!

С каким неподражаемым бульварно-декадентским вкусом!

А уж чувствительных сугубо мужественных соплей бывало, столько на кулак обидчивый намотаешь!..

Как же это было чудно и смешно.

Впрочем, нет, я не совсем правдив.

Лицезрение в зеркале собственного влюбленного глуповатого изображения - зрелище, отнюдь, не мелодраматическое. Скорее унылое, и, если не трагическое, то уж во всяком случае - глумливое.

Одним словом, - влюбленность - это особая - вечно фальшивая драматургическая реальность, - реализация абсурда в живой действительности...

Это все равно, что подслушивать шепот нынешнего вешнего дождя, который вот-вот прекратит свое майское рокочущее шебуршание...

И, слава Богу, что я сумел вовремя, почти по-английски ретировался из сегодняшнего странноватого тягомотного сновидения...

В этом милом, несколько затянутом, по-лондонски пунктуальном сне я занимался престранной автодорожной деятельностью: служил в качестве начинающего (точнее сказать, одноразового) палача-давильщика...

И в качестве нежданного презента за мою, все-таки, не продолжительную некровожадную любознательность у моих ног сейчас притаилось, - а можно сказать: притулилось, - вполне осязаемо земное, прельстительно зазывное, и явно младовозрастное...

Юную мадемуазель, скорее всего, еще не осчастливили личным аусвайсом - книжицей с двуглавым имперским символом...

Или вновь мое воображение нагло врет мне, и предо мною не очаровательное русопепельное гимназическое существо, облаченное в хрустально призрачный медсестринский мини-хитон, а профессиональная травести-чародейница, имеющая в возрастном активе полновесную циничную четверть века...

Описывать смазливый фасад малолеток, - не весьма-то благодарное занятие. Потому как, - имея ценз взрослого дяди-мерина, - для меня нежные особы, имеющие стаж жизненный не выше двадцати, почти все на одно лицо. Разве что масть шевелюры, форма носопырки и обширность очей могут, слегка разнится...

Именно - слегка, в каких-то незначительных - конституционных, косметических, - деталях.

И лично для моего несведущего восхищенного глаза все эти прелестницы, - аккурат с подиума, на котором, изящно гарцуя, бьются за единственную позолоченную тиару очередной местной или вселенской принцессы, - все они на одну модельную колодку.

То есть, по моему дилетантскому холостяцкому заблуждению, любая гарцующая телетелочка (разумеется, не только в телевизоре), достойна покрасоваться в сем малокалиберном хрупком эксклюзивном кокошнике...

В ногах у меня восседала именно подобное эфемерное (или - эфирное) создание - с отвратительно пленительным двуствольным воздыхательным аппаратом, еще детскими губешками, профессионально отрихтованными и окольчужными слоями чужеземной лакированной помады...

Как я догадывался, - милая юная леди была приставлена к моей болезненной особе для исполнения маловразумительных капризов, которые могли заинтриговать мое нездоровое воображение в любую выздоравливающую минуту...

Впрочем, провоцировать всякого рода малозначительные интрижки, - это особая вековая привилегия подобных маловозрастных (и переваливших через оный рубеж) полубогинь...

- Я тут не очень, это... Наверное стонал, да? Сон такой, понимаешь, дурацкий... Я вроде как палач... То есть исполняю обязанности, что ли. Очень профессионально казнил профессионального палача. В клумбу, цветочную вдавливал до смерти, этим... Ну, им дороги ремонтируют... А на щитке управления небольшой такой уютный дисплей, чтоб я - палач, - подглядывал за мучениями этого, которого приговорили к высшей мере... перевоспитания. Малосимпатичный сон, и главное все никак не проснусь!

- Это был не сон. А сейчас вам нужно спать. Нервы хорошо восстанавливаются сном.

Мои глаза с нормальной неприкрыто платонической мужской удовлетворенностью исследовали смазливо сконструированную мордаху юной сиделицы. Однако, смысл ее односложных предложений, все-таки добрался до моего истерзанного эмпирическими нервотрепками сознания...

- Как ты говоришь? Мы не спали, оказывается... Мы, стало быть, в настоящем виде служили... Мы, выходит, убили этого... Я задавил живьем живого человека! Барышня, ну зачем же так врать? Я что, по-вашему, сумасшедший? Я не могу отличить сон от яви?

- А здесь нет сна. Здесь всегда настоящая жизнь. Сон есть - жизнь. И наоборот. И потом, я никогда не лгу. Лгать запрещено параграфом №3. Вы переутомились, и поэтому обижаетесь. Вам следует поспать крепко. Часа три-четыре.

- Ага, вы мадемуазель, меня очень успокоили. Значит, я все еще здесь, в гостях у него, у родственничка, у хозяина... Предлагаете, все-таки мирно прикемарить... Чтоб проснуться в новом сне. В котором меня непременно уговорят заняться какими-нибудь полезными мертвецкими делишками! Успокоила, дяденьку, мерси боку!

- Вы не должны сердиться. Вам вредно сердиться. Захотите, и я исполню ваш каприз. Я хорошо его исполню. И вы хорошо успокоитесь.

- Ну вот, значит, я не ошибся, когда представлял тебя себе будущему... Себе, который еще не родился. Но, все равно, он родиться в нужный срок. Родиться, - а тут для него сюрприз: барышня - для исполнения холостяцких капризов... Да, дружочек, и какой же будет мой первый каприз? Если не затруднит, поставьте в известность, так сказать...

- Я не должна придумывать капризы. Я должна их исполнять, согласно параграфу №7.

- Мадемуазель, вы меня не сбивайте, я знаю свои права! Она не придумывает... Значит придумай! Неужели не понятно? Пусть это подразумевает мой законный каприз. Можно в таком ракурсе поставить вопрос, а, дружочек?

Дружочек, оставаясь нагло невозмутимой живоговорящей куклой, со всей старательностью таращила свои наведенные очи of model на занудливого капризника, и похоже, не собиралась баловать его какими-либо умственными отступлениями-вопросами.

Этой тренированно пристывшей младовозрастной сиделице, видимо не позволялось думать и выражать свои какие бы то ни было хилые детские недоумения...

- Ну же, напряги свои извилинки. Задай тупому дяде вопрос. Ну придумай нормальный женский кокетливый вопросик...

- Я исполню ваше интимное мужское желание. Если качество исполнения не удовлетворит, вы имеете право требовать от меня повторения, до момента естественного завершения процесса.

- Та-ак, суду все ясно! Ты, дружочек, запрограммирована исполнять пошлые мерзкие просьбы временно гостюющих, так сказать...Так, ладно! Значит, во-первых, будьте любезны удалите все эти химические, - пардон, за прозу, - удобрения с ваших свежих младенческих уст, да-с. А во-вторых... А потом будет... потом! Ну же!

Слегка замедленным, но отнюдь, не механическим движением, невозмутимая маловозрастная барышня-рабыня, добыла из единственного нагрудного кармана-нашлепки мизерный кружевной наглаженный полотняный клок, и, с той же заученной безучастностью, вернее, бесчувственностью взялась возить им по густо навощенным рисунчатым девчачьим губам...

Послушная методическая процедура освобождения от блескучей химической мишуры-штукатурки, странным образом затрагивала мои небрежно настроенные (перетянутые!) грифным барашком нервические струны, - их сейчас с профессиональной бережностью щекотали неким невидимым заканифолеиным смычком...

Я никогда не подозревал за собой ханжеской фобии, - рефлексии подпольного моралиста и нравственника-педагога никогда не досаждали моему эгоистическому миросозерцанию...

Впрочем, мое антипарфюмное диктаторское времяпрепровождение весьма тактично вскорости же и прервали. Прервали, следует отметить, как всегда специфически скудоумно...

Хлестко превентивный удар электрожезла, пришелся прямо по темени...

О дальнейших свободных репликах перевоспитательного электрошокового безмолвного монолога меня не уведомили.

Впрочем, моему конвульсивно задергавшемуся организму, наверняка, были глубоко безразличны всякого рода партитурные режиссерские ремарки-указатели...

Через положенные мучительно парализующие мгновения мозг отдал отчаянную, но чрезвычайно своевременную команду: господин любитель-правовед-капризник, будьте так любезны, посетите наш обморочный транс-офис...

Когда я впадал в очередное спасительное полукоматозное забытье, - за доли секунды до этого нравоучительного фарса, - я успевал шепнуть своему бесстрашному, все равно же слегка паникующему, мозгу: "дружище, все будет путем, - до скорого рандеву"...

Нет ничего приятнее, чем rendezvous с самим собою. В особенности, в полуночную пору, когда никакая прельстительная малолетка-сиделка не пялит на вас свои газельные лживые полнолунные очи, не провоцирует на глупые противоестественные мечтания, финал которых невообразимо мелок, мерзок, сиюминутен, и душевно нечистоплотен...

Болтаясь уже который день между бытием и инобытием, которое, в сущности, все-таки подразумевает не нежизнь, а нечто совершенно иное неизъяснимое, невообразимое, непредставимое нашим тщедушным человеческим мозгом, - путаясь в этих временных божьих вселенных, оказываясь в какой-то из них, я вновь находил незначительные причины порадоваться этому вновь обретенному жизненному, житейскому, человеческому пространству (или инопространству)...

Пространству, в котором ничего такого сверхнеобычного не существует, - в нем чаще всего превалирует заурядная и всегда же сказочная обыденность, которой я, точно восторженный простодушный язычник всегда же буду поклоняться до конца своих рутинных бесконечных дней...

- Вы бы, молодой человек, не занимали свою голову пустыми патетическими мыслями. А пока живы, поклоняйтесь живым нужным людям. А покланяться какому-то абстрактному пространству, - это удел убогих, сумасшедших и прочих неудачников.

Полагая, что в этой лазаретной ночной полутьме я нахожусь в полнейшем одиночестве, я отреагировал на первые звуки участливого родово-нейтрального отчетливого голоса, вполне адекватно психопатически: меня буквально всего перетряхнуло какой-то неизведанной до селе внутриполостной судорогой, которая тотчас же отпустивши свои перистальтические обжимания, оставила психастенический тремор, поселившийся в кончиках пальцев рук, которыми я попытался смахнуть с охладелого чела неизвестно откуда взявшиеся клейко льдистые раздавленные капсулы влаги...

- Я вас не вижу! Представьтесь, черт вас подери! Опять ночные сюрпризы, опять...

- Вы, вероятно, забыли давний разговор с известным вам человеком. Вы всегда под нашей опекой. Мы никогда не сдаем своих людей. Все идет по плану. По штатной инструкции, которую вам зачитывали, вы ничему и никому не должны не доверять и не удивляться. Никого и ничего не боятся. Вы забыли эти пункты. Но хочу вас успокоить, вы не нарушили генеральные параграфы инструкции. И поэтому вы вправе рассчитывать на нашу помощь.

- Помощь... Скорая прескорая помощь! Набрал - 03, и все, и можно успокоиться. Знайте что, если честно мне надоело вся эта неопределенность. Хотелось бы вернуться в недавнее мое прошлое. Мое холостяцкое уютное идиотическое мещанское прошлое...

- Да, мы превентивно учли вашу просьбу. Вы поживете в прошлом. Именно из прошлого мы набираем наши профессиональные кадры. Индивидуум без прошлого - робот. Для людей-роботов у нас своя работа. Этим существам прошлое противопоказано. Знание прошлого, - это знание избранных. Избранных - Провидением.

- Провидением, привидением... Мне, стало быть, опять повезло! Я опять вытянул нужный билет... Благосклонность случая, или же, все-таки стечение обстоятельств? Вот кто я сейчас? Хотя я читал, - читал записки мелкого авантюриста мещанина Происходящева, - и читал весьма внимательно... Я должен знать почему ваше провидение выбрало, вытащило меня из сонма мне подобных... Прочитал, и все-все забыл, - точно кто-то очень заботливый стер... Да, именно этот файл моей памяти уничтожил. И это не какой-нибудь пошлый вирус, выструганный крекером-студентом, - это...Это не медицинская халатность, это - преднамеренная манипуляция с моим сознанием. Это...

- Да, вы правы. В роли божественного Провидения выступили мы. А мы это конкретные люди. С конкретными задачами. Мы решаем конкретные проблемы.

- Решатели проблем... Это очень мило. Если не военная тайна, уточните: какие такие проблемы?

- Демографические, фондовые, правительственные, геополитические, экологические, космические, медицинские... И тому подобные. Конкретные люди, отобранные и профессионально подготовленные нами, решают повсеместно, повседневно вышеперечисленные глобальные и частные проблемы человечества и отдельных индивидуумов.

- Понял! Я есть единица конкретная, единица человеческого вредного рода... Такая, знаете, эгоистическая, мелкая, ничтожная, но... Следовательно, так называемая машина времени существует. И это, отнюдь, не беллетристический факт. Впрочем, порядочные ученые головы давно догадывались о сем не зарегистрированном, не запатентованном факте...

- Вам что-нибудь говорит название - Кайлас?

- Не знаю... Что-то такое смутное... Впрочем, поделитесь, если уж приспичило.

- Тибетские зеркально-пирамидальные комплексы, высотою от трехсот до семисот этажей. К ним когда-то подбирались личные маги вождя третьего рейха. В наши дни, некие энтузиасты путешественники, подданные России, достигли подножья этих мегалитических искусственных сооружений. Сделали снимки, зарисовки. Местные монахи-ламы убедили путешественников не сходить с тропы, и поэтому путешественники остались живы. Эти каменные зеркала хранители Земного времени. И всуе тревожить эту сомати-местность не позволят хроностражи. Гора Кайлас - это главная гора Тибета. Кайлас - это главная пирамида Земли. Долгожительство землян и Земли - именно там. Приручение тонких энергий Абсолюта позволено лишь особо посвященным. Мы располагаем набором космогенных технологий, для того чтобы в нужный момент сконцентрировать - сжать нынешнее время, чтобы избежать неизбежной глобальной мировой катастрофы.

- Ага, - по-вашему, все-таки Апокалипсис неминуем? Все-таки древние тексты составлялись провидцами, так сказать...

- Особо посвященные обязаны переждать всемирный катаклизм в асимметричном пространстве. И ключи от входа в иное пространство у нас есть.

- Поздравляю! Приятно иметь дело с людьми, у которых все хорошо, все налажено, все отмычки припасены. Когда все предопределено...

- Мы понимаем вашу иронию. Это похвально. Ирония, - это удел уверенных в себе. Самоирония - это привилегия посвященных. Позволить самому себе усмехнуться над собой, - это могут себе позволить волевые, умудренные и перспективные индивидуумы Пятой Расы. С подобными индивидуумами всегда приятно контактировать, вести дело.

Никогда не понимал психической природы льстивых людей, но этого, невидимого, льстящего с таким бесподобно бесстыдным профессионализмом...

Подобных человеческих особей я вообще не подпускал к своей особе, особе нынче стократно униженной, поверженной... Здесь же приходится выслушивать...

Я не верил, что по настоящему, по большому счету я кому-то надобен, именно как индивидуальная личность, - Я: Владимир Типичнев, сорока пяти лет от роду, в данную минуту разведенный, и, похоже, что вдовец, и меня исподволь грызла забота: как там наш сын, вернее - мой, - уже только мой и больше никого?..

Но... Но неужели мне вновь примерещилось?

Видение ее - это когда застрял в трубчатом коридоре, и в страшной пустой перспективе его мелькнул тандем смутных силуэтов, две слившиеся фигуры: одна - это в точности милый гостеприимный дальнородственный хозяин, а в другой, мне кажется, я сумел распознать ее - мою бывшую суженную, которая, если мне не изменяет память, сверзилась на меня мертвым шматом сырого остывающего трупного мяса...

- Итак, господин первосвидетель, вы согласны обернуться? Здесь потребуется устная ваша виза.

- Я, кажется, господин Некто, давно твержу вам: верните меня в мое идиотское холостяцкое прошлое. Именно в ту ночь, но, разумеется, без прелюдии того пошлого треньканья дверного звонка... Любоваться на милые интеллигентские физиономии моих ночных пришельцев, знаете...

На последних словах моей сумасшедшей раздражительной просьбы мое "посвященное" сознание вдруг неизъяснимым препротивным образом преобразилось в некий слоистый вязкий корж, одновременно удалясь, отторгаясь от моего волевого Я...

... И, сознание, в конце концов, почти оставило меня. Причем никаких внешних вредных членовредительских раздражителей я не успел приметить...

В моей голове точно образовалась черная смрадная воронка, из которой настоятельно заструился, потянулся застоявшийся, прело формалиновый морозильно-могильный сквозняк, и...

И не успев, как следует ужаснуться очередному умопомешательскому круизу, еще пребывая в чарующе обморочной черноте, я услышал многочисленную неразборчивую человеческую речь, на которую наложилась более внятная, как бы официозно благожелательная пристойная (вернее, застойная) репродукторно-дикторская, - уже чуждая моему окапиталистиченному слуху:

"Это случилось осенью, на тлеющем предпоследнем году десятой пятилетки страны Советов.

У распахнутых по-субботнему ворот одного из столичных колхозных рынков, в застекленной будке трудился над срочным ремонтом обуви чернявый мужчина, инвалид.

Оранжевая пластиковая дверца будки открыта, видны припыленные полки с аккуратно расставленной обувью. И, тут же, в углу прислонился безропотный спутник сосредоточенного хозяина - крепкий кряжистый костыль"

Я спешил на рынок.

В поле зрения моих глаз нечаянно попало и двигалось яркое пятно. Оно постепенно насыщалось цветом, красочным объемом, превращаясь в невысокую, стройно и стремительно идущую девушку. Ее ярко бордовая куртка, прямо-таки слепила своим кожзаменительным шиком. Кружевное узорочье коричневой юбки, едва касалось высоких сиреневых сапожек, в гамму им, только темнее, у бедра покачивалась на плечевом ремне сумка-туб, ничем не отягощенная, пока.

Любознательным взглядам встречных бросалась в глаза лупатая, в малиновый горошек, косынка. Радуясь воле расстегнутой куртки и легкому ветру, она все норовила своими пожарными языкатыми концами лизнуть, чуть различимую ямку на подбородке хозяйки, то, ластясь, раскидывалась и приникала к сияющим багряным погончикам, а то и совсем прильнув к невысокой, укрытой белой водолазкой груди, смиренно пошевеливалась.

К "любознательным взглядам" я, прежде всего, относил свою поспешающую особу.

Причем моя особь изначально (с рождения) была наделена каким-то особенным зрением (которое я, однако, считал вполне естественным, органичным и присущем, исключительно тонким, впечатлительным, художественным натурам) - то есть интересующий меня предмет, я имел возможность лицезреть и оценивать совершенно под разным углом, а именно в объемном голографическом цветном исполнении.

И ко всему прочему фантастическому - для заурядного обывателя, - я обладал способностью частично считывать (или, если угодно - угадывать и предугадывать) мысли объекта, с которым контактировал чисто эмпирически, еще даже на уровне созерцания...

Стрижка у девушки короткая, так называемое - каре, но чрезвычайно густущая пушистая, наверняка поутру отменно промытая каким-нибудь отечественным цветочным или яишним шампунем. От ветра, от спорого шага шикарная шевелюра шевелилась, подрагивала в такт цоканью, отливая очищенной медью проволоки.

Мои наблюдательные очи в этом рыжеватом ухоженном каскаде обнаружили едва приметную метину от защипа, а возможно от резинки. Вот тебе и раз, следовательно, волосы мадемуазель не проходили прополоскательную процедуру...

Обмишурился молодец, кичась своей приметливостью!

Но все равно я зачем-то продолжал приглядываться, оценивая принаряженный грациозный уличный силуэт.

У сапожной будки девушка остановилась. Постояла, заглядывая в запашистое нутро ее. Обувной властелин трудился, не собирался баловать вниманием. Тогда она, чуть улыбнувшись, решительно обратилась:

- Здравствуйте! Скажите, вы можете, вот тут пряжку укрепить? Только саму пряжку...

- Отче нельзя, ласковая, попробуем. Моть и справимся, - усмешливым прокуренным басом успокоил мастер, зыркнув по сапожку, по золотистой пряжке, еще державшейся.

Но его цыганистое, в сизокудреватой запущенности, пухловатое лицо, точно оттаяло, стоило ему взглянуть в приглядные юные глаза клиента.

- Тока, ласковая, погодить малость придется. Присаживайся покуда. Гостем будешь.

Гостеприимный властелин снова ушел в свой сапожный мир. Несуетливо манипулируя клещами, тесачком из ножовочного полотна, молотком, гвоздочками и набойками, клеем и красками-кремами, щетками и фланельными надрайками, прямо вот тут, на глазах, волшебно возвращая здоровье, надежность, даже былую щеголеватость подношенной обувке.

При этом обувной мастер, что-то гундосил ретро романсовое, виртуозно перешлепывая тлеющий окурок по углам губастого беспечного рта, щуря то одно, то другое жизнерадостное око, привычно косоротил свое прилохмаченное обличье, вольготно обнажая порой крепкопалевую тесноту зубов.

Между тем моя случайная подопечная, торопливо поблагодарив, присела на стул, обтянутый прозрачной клеенкой, примяла на коленях сумку, сняла нарядный сапожек, и ее ножка, исходя капроновым сиянием, спокойно приютилась на нежной коленке другой ноги.

Окружающий осенний субботний день в прозрачной солнечной благодати. И я почти осязал теплый гуталиновый фимиам, настоянный на сопутствующих волшебной технологии приправах, который царил в полустеклянном теремке сапожного властелина.

И я догадывался, что непривыкшему, к этому несколько гвардейскому аромату, носику клиента несколько терпко и душновато, он бы и чихнуть не прочь...

Но про прошествии минуты изящный, приемлемо курносый, нежный аппарат, мужественно притерпелся, свыкнулся с участью, при том, что его приглядная хозяйка, освоившись, сдернула свою пожарную рябящую косынку, и не без интереса-участия, посматривала на склоненную, гундяще-посапывающую клокастую голову одиночки-трудолюбца, на замазуристые толково торопкие толстые пальцы его, поглядывала и на возбужденную, деловитую и смешливую толчею у ворот рынка.

Я не ошибался: настроение у девушки - элегическое, можно даже утверждать - доверчивое, мечтательное, самую малость.

А мечтательность оттого, что в притиснутой на коленях сумке долгожданная финансовая наличность: "степка". И поэтому, денек-другой, прекрасным манером, разрешается покутить, а там...

"Там свои из дому подкинут. Папочка ее, ого, сколько зашибает на своем лесовозике! Да и мачеха, тетя Валя, не жадная совсем, смешная крадучи от отца, - обязательно пришлет двадцатку-другую... Эх, и поваляюсь завтра... Скажу, чтоб не будила на Утреннюю почту. И потом, ну куда денется моя тетечка Вера? Ну, поворчит, ну покряхтит, вроде, как воспитывать-то меня нужно: "Ох, Лидка, экая ж ты растратчица! И куда, матушки мои, такую прорву просвистела? Ни отец, ни напасется, ни..."

Но, если потребуется кругленькая сумма, - приспичит, бывает со всяким, вот, и тогда: "Ну, теть Верочка, ну сами посмотрите - такую кофточку, ни в жизнь у нас не отыщешь! Ни в какой комиссионке! Что я врать буду, что ли? Дали примерить, только на сегодня..."

И понятно - не сразу, но тревожит покой рассохшегося комода-бегемотика теткина рука, выдвигает нижнюю тяжело набитую его челюсть-ящик, и выуживается бессменный ее ридикюль с потрескавшимися лаковыми боками, - и чего только не храниться в этих комодных залежах... "Бери, бери, говорю, все равно все твое. От, судорога, экая... Чего губы-то дуть. Сама знаешь - мне ничего не надо. На похоронку свою накопила... все по-людски приготовлено".

Дальше, по обыкновению, судорога-племянница не дает тетке распространяться на эту тему, обвивает ее короткую шею, горячо просит: "Перестань! Ну, перестань же, теть Верочка!"

В общем, как я полагал, не дурно живется на белом свете этому юному человеку. И, день такой пресолнечный, и любят-потакают кругом, и снуют туда-сюда эти люди. Нет, честное слово, просто здорово в этом незатейливом мире...

Впрочем, досужие глаза юной особы вот уже несколько добрых мгновений безуспешно пытались оторваться от гладко-объемистых кожаных плеч некоего свободного гражданина, застрявшего у щита с объявлениями, в устоявшемся достоинстве покачивающего обжитой спортивно-элегантной чужестранной сумкой у светло-брючной ноги.

Культурной выправки гражданин, прикипевший к щиту - это я, собственной телепатической персоной.

Понимаете, спешил по овощной надобности на рынок, и, нечаянно воспылал любопытством, идучи вослед за нарядным пятном, оказавшимся вблизи - весьма и очень даже, но, к сожалению, пока, исключительно - со спины...

В этой незамысловатой советской действительности я - журналист. Вернее, редактор литературного отдела одного почтенного и все еще популярного еженедельника "Новости недели". Товарищ я, естественно, занятый, погруженный с головой в свою канительную, частично творческую, частью заполошную и где-то, возможно, престижную службу.

Сейчас же, уступив прихотливости настроения, я время от времени обращал свой льдисто-неторопливый взор в дверной проем сапожной малокалиберной мастерской, в котором незнакомая нежная полуобнаженная ножка немудряще жуировала: покачивалась, отдыхала, дышала, заставляя все тщательнее, сосредоточеннее изучать пестроту бумажек на щите...

4. Рыночные злоключения советского ловеласа

Анкетные биографические данные мои, как ни странно, вполне совпадали с моим улично-деловитым парадом, поэтому перечислять и выпячивать какие-либо подпункты вроде бы еще рано.

Для подтверждения догадки, что я, Владимир Сергеевич Типичнев холост и о здоровье особо не пекусь, скорее всего, не потребуется аналитического, телепатического или иного пророческого склада мышления.

Однако же, одновременно складывалось впечатление, что особи нежного пола не только не оббегали меня, - даже напротив, увы, - несколько прискучили нынешними подпорченными добродетелями. Мне казалось, что видно и невооруженным глазом, - по этому упорядоченно интеллигентному лицу, довольно бережно прошествовало не более тридцати лет.

Правда, на крупной моей голове уже присутствовали, хозяйничали некие возрастные лакуны, в просторечии - залысины, их кофейно-атласные клинья не камуфлировал, а скорее выпячивал, темный чуб, - короткий, жесткий, достаточно не редкий покамест.

Светло-табачное обрамление воротничка хранило-подчеркивало южную нагулянную стать не жилистой, но и не худой шеи.

Ну, а неброский шелковистый удлиненный галстук, завязанный свободным левым виндзорским узлом, привычно изящно завершал повседневный "парад" сего холостого индивидуума, в пиджаке из черной не ломкой кожи, по всей видимости, чужеземного империалистического ширпотреба.

Впрочем, полагаю достаточно о моей вполне заурядной внешности, тем более, что я вновь оторвался от щита с бумажками, - окаянная ножка на месте! И, немало дивясь накатившему капризу, снова внимал пестроте объявлений. Суетливые мягкие складки пиджака покорно разглаживались, спина благородно строжела.

Да, деланно прищуренные глаза мои явно теряли свой благоприобретенный холодок, явно снисходили видению из запашистого "салона".

Я точно знал, что мои короткие сдержанные взоры забавляли незнакомку, и наверняка чуть-чуть тешили ее девчоночную кокетливость. Обыкновенную юную кокетливость, скорее всего подпитываемую устойчивым вниманием сокурсников. Да, да, эти благорасположения вызывалось без специфических искусительных усилий с ее стороны, и поэтому не особенно утомляло, и уж совершенно не влияло на усвоение наук в каком-нибудь техникуме.

Подобные юные сердца, ежели и страдали, то - недельной, от силу, месячной влюбчивостью.

Неужели я собрался поразить это случайное уличное сердце по-настоящему? Внести необыкновенную смуту в его неведомые покои... Но почему я так уверен, что поколебать покой этого неопытного сердца не удавалось ее сверстникам молодцам, и прытким, и не очень, так сказать, охальным, и обаятельным, и...

И откуда вдруг во мне этакая самонадеянность проклюнулась? Владимир Сергеевич, вам непременно захотелось приключений на задницу?

Обладательница незнакомого мне сердца, по всей видимости, тоже полагалась на какие-то свои сугубо девчоночные телепатические данные. Она с неподражаемой взрослой независимостью щурила ироничные, все примечающие глаза...

В плотно прибранном частоколе ресниц, зрачок их, янтарно медово высветлялся, плавился, манил. Да-с, Владимир Сергеевич, опасные у дитяти глаза...

И разве не доблесть перехватить их взгляд, приманить, на миг прижать, - все равно, что с горки "американской" сверзиться... Уу-уох!

Но я пока, так сказать, не имел возможности проявить, выказать свою доблесть. И поэтому, как истинный джентльмен довольствовался малым: лицезрением ножки, нежной, неразношенной, сияющей...

А ведь я еще не имел чести, точнее, возможности созерцать вблизи еще одного непременного милого девичьего атрибута - носа! Как я заметил выше: не совсем безупречной российской лепки, в меру задорный, он, весьма гармонировал чуть удлиненному смешливо подвижному рту, свободному от химической красоты, но розовому от избытка молодости, глупости, и видимо, оттого, что в не слишком обремененной головушке девы уже во всю прыть резвились, корчились зловредные бесенята, типа:

"О! О! - растаращился, растаращился... Горе, просто горе мне, - ведь шею, шейку бедный начисто вывихнешь! Отвечай потом за тебя... Совесть заест. Ну дает, обратно зыркает. И чего молодцу приспело? Чует, чует сердце: увяжется, побежит ведь: разрешите, простите, чудная погода, а он одинок абсолютно, и только ее глаза! Такие глаза - вернули ему надежду... Смешные эти мужички. Хуже наших усатеньких птенчиков. Вечно строят из себя, непонятых гениев... А вообще дядя ничего, будь здрав: на значок на серебряный по ГТО потянул бы... Такой симпатичный... загарец. Смехотура, Лидка, может он меньше всего... убивается. Может, человек, машинально крутит головой. Или обувку дожидается, или место, когда освобожу... чтоб подковку поставить... Та-ак, что-то там узрел, записывает. Ишь, деловой какой! Нет, дурочка ты, Лидка. Совсем фулюганистой стала, - точно теть Вера говорит. Ну, ничего, воспитаемся..."

Надеюсь, не очень погрешил против истины, приписывая этой прелестной незнакомке, сей внутренний мило ернический монолог. Хотя, как знать...

Порядком, налюбовавшись на элегантные развороты моих старательно несуетливых плеч, незнакомица, начала доставать деньги из сумки, чудесник, с театрально-разбойничьим обличием, укрепил пряжку и критически осматривал остальное форсистое хозяйство за кордонном выточенной обувки, расплатилась, улыбнувшись, еще раз поблагодарила. Втиснула ножку в сапог, и, не оглядываясь, зашагала к воротам рынка.

Повеселевшая упругость ног позволяла привычно чеканить четкий короткий шаг. Ну а примелькавшаяся высокая фигура в кожаном пиджаке вышагивала себе позади, и вот уже, нарочно рядом!

"Ну и фрукт, так и думала..."

И правильно девочка, что думала в подобающем ракурсе, - в свою очередь размышляла фигура-фрукт, однако же, не спешила на вербальный контакт, но бодро поспевала, и делала ненавязчивые попытки, стараясь, как бы ненароком заглянуть в подобранное малоприветливое юное лицо.

"И чего он, в самом деле? Ну чудак, идет себе рядышком и ни мур-мур, вроде он при ней... И молчит. Стойко. Потеха..."

Я искренне соглашался, что моя ненастырная навязчивость смотрится слегка потешно. Ну, дак что же...

В какой-то миг, моя незнакомица, с плохо припрятываемой алчностью озирая ряды с плодово-ягодным благоденствием, зашагала медленнее, приостанавливаясь, присматриваясь, как бы прицениваясь, не решаясь уточнить у благожелательных чернооких продавцов цены...

Разумеется, и я сменил прыть свою.

И, разумеется, мой маневр не остался не замеченным: незнакомица не выдержала и, искоса, снизу вверх кольнула янтарным лучом напрошенного сопроводителя в кожанке.

- Вы-ы, что, боитесь заблудиться? - подпустила она ехидноватую участливую теплинку в свой чуть колючий луч.

- Весьма тронут. Именно, боязно, знаете...

- Как же. Столько народу...

- Да. Столько, - мирно согласился я, уже не глядя, в наведено серьезное лицо незнакомицы, которая все еще надеялась: "когда же свернет по своим делам этот дядечка-гражданин, так умеющий (на зависть!) строить бесстрастную мину. Юморист, наверное, профессиональный..."

Природа моего профессионализма имела вполне земные житейские корни, и девочка, возможно где-то недалека от цели. Возраст, журналистская деятельность и вообще некоторая благоприобретенная опытность в отношениях с вражеским племенем, обязала мою эгоистическую натуру обзавестись набором мужских (а впрочем, и мужественных) коммуникабельных артистических штампов.

Я не делал попытки отстать, однако не пытался пока ввернуть и собственного изготовления реплику.

Я не суетился, - я профессионально приценивался к завлекательным горкам фруктов, ягод и прочих даров минувшего лета. И как бы ни к кому конкретно не адресуясь, без тени улыбки, со скучной назидательностью, выговорился:

- А блудить, знаете, мне мама, да, запрещает. Что поделаешь, строгая у меня родительница. Да. А еще говорит: береги, Володя, здоровье. Для семьи. Для будущей, разумеется. Так что-о, мне ни в коем случае... запрещается теряться.

- А вы, я вижу... шустрый, - не оглядываясь на меня, бросила незнакомица.

- Неправда. Возраст не тот. А впрочем, на досуге поразмышляем над вашей гипотезой. Поработаем...

- Вот, вот и трудитесь. Душа обязана трудиться...

- И день и ночь, и день и ночь, - если не ошибаюсь. И-и, сутки прочь, - с некоторым свойским благодушием бормотал я. - Виноградец здесь так себе, а вот посмотрите яблочки райские...

- Знаете, я смотрю, - полуобернулась ко мне незнакомица, - я смотрю, у вас уйма времени. Вы мне мешаете выбирать!

- Я тоже, представляете, смотрю... во-он то чудо-юдное яблоко просто на вас загляделось...

И через мгновения догнав, успевшее отойти закапризничавшее юное чадо, я вручил огромное, пышущее багрянцем чудо-яблоко:

- Прошу вас, прошу. С первым приобретением вас!

Незнакомица, машинально подхватила чудоюдный райский плод, и, держа его всей открытой ладошкой, не знала куда девать.

- Я предлагаю вам продегустировать, сей чудесный продукт. Не трусьте, протрите платком, и хрумкайте... Во-от и молодец! Храбрая, девочка. Итак, прелестный товарищ, мы еще вон тот ряд не обошли...

- Ага, сразу в товарищи записали, - улыбчиво проворчала незнакомица, надкусывая полыхающий бок.

Ее подтаявший медвяной взгляд, сам собой притянулся к дивным, размером в двухсотваттную лампочку, грушам, привольно поодиночке развалившимся на опрятной холстине.

- Это ж надо, ух какие уродились! Прямо целые поросята! завосторгалась юная хитрованка проходя злачное представление, потому как за достоинство "поросяток" скучающий абрек-продавец и цену заламывал!

Вскоре мой "нежданный каприз" расхаживал в толчее покупателей с раздутым пластиковым пакетом, который вручил я, такой настырно предупредительный, такой солидно взрослый.

Я все ждал, когда же она проявит инициативу и сыграет обстоятельное возмущение...

Пакет уже переполнился распираемыми фруктами-орехами... И, вот вроде бы дождался:

- Знайте что, забирайте-ка свои продукты. Я что вам носильщик? И потом я еще купить хочу... Спасибо, конечно за яблочко, за эту грушу...

- Лидочка, не говорите глупости. Это ваши покупки. И кладите в свою сумку, да и все дела.

- Вы что, серьезно?

- Я же вам, Лидочка, сразу сказал: выбираем для вас. Вот. В следующий раз вы меня угостите. Договорились?

- Ага, рассчитывайте... следующий будет?

- Рассчитывают, подбивают, утрясают, подчищают... бухгалтера, экономисты и прочие плановые труженики. Я же - простой подневольный литературный работник. Надеюсь, сегодня мы не успеем поссориться? Давайте я лучше помогу вам. Вы позволите... Во-от, ему здесь удобно и покойно, говорил я с родительской убежденностью, вскидывая серьезные свои очи на нерешительное милое лицо.

Обладательница не нахимиченных очаровательных юных черт, несколько принужденно улыбалась, продолжая как бы нехотя расправляться с грушей-поросенком, едва поспевая подбирать ее сок, янтарно сливочный липучими пальчиками, жамканным носовым платком.

Увесистая ароматная пластиковая авоська, подчиняясь моим аккуратным хозяйским пальцам, благополучно расположилась в сиреневом баульчике, послушно принявшем надлежащую ему форму цилиндра-туба.

Интересно, какие такие думы прятались за пушащейся разреженной челкой?

"Ладненько, так и быть, уговорил дядя..."

Интересно, а что эта девочка поднаврет своей тетушке? Неужто ты, девка, всю степешку распатронила? - удивиться. Так ведь, и ее не достанет, чтоб любезные дары приобресть...

Наверняка эта студенточка предвкушала, как она будет живописать своей подружке сердца... Этакая улично-рыночная быль о базарном "жельтмене"...

Да-а, Лидусь, вот это я понимаю - роман, - порадуется подружка, - в наше суровое малоромантическое время подцепить аристократа-купчика, - эта да!

Неужели, я выгляжу этаким пижоном, а? Милая незнакомка, ответьте, хотя бы мысленно, успокойте взрослого дядю...

"А что? Пускай. Не на "степку" же живет этот литтруженник. Ну некуда деньги человеку... Почему не позволить себе широкий красивый жест. И кто запретит транжириться на... хорошеньких прохожих..."

Что ж, она имела полное право резвиться в душе. И некоторые недоуменные блики ее очаровательных чуть подведенных глаз, которые я успевал перехватывать, были вполне законны, чисты и прямодушны: когда же этому человеку (то есть, мне любимому), вообще-то ничего, вроде приличному, надоест, прискучит его же чудачество?

"А может мамин сыночек, лелеет маленькую надежду на обыкновенный пошленький роман? Вот и про кино удочку закидывает, и про кафе... Опытный рыбальщик какой, а!"

Безусловно, подобной рыболовецкой практикой я овладел еще в оные годы... И поэтому не дремал, и не позволял себе расслабиться в этой шебутной рыночной толкотне.

Мне казалось, что я успел разобраться с этим симпатичным абитуриентского облика и возраста биомеханизмом, достаточно несложным умственно и вообще программируемым.

И эти мои умозаключения не есть этакий нажитый цинизм, - к сожалению, все мы большею частью примитивны, предсказуемы, и интересны мы лишь до определенного момента-цели. В сущности, и цель (моя ли, моего ли соседа по планете Земля) всегда до убогости приземлена, малодуховна и не представляет никакого тайного невысказанного подтекста и прочей изотерической кармической чепухи.

Лично мне, лишь в одном повезло, я живу с весьма странным ощущением, которое день ото дня все более усиливается, углубляется, подвигая меня к некоему еще невидимому барьеру, рубежу, - Рубикону умопомешательства, порою мне до смертельного отвращения скучно жить оттого, что я в точности осведомлен о перипетиях дня текущего, дня завтрашнего, - дня далекого от меня будущего...

И это видимое (или угадываемое) мною будущее, осознаваемое всем моим существом, а не только умственной и прочей подсознательной частью, видится мне в каких-то мрачноватых малоуютных для полноценного человеческого местожительства красках...

То есть, если особенным образом сосредоточится, я в точности до календарной даты могу предсказать, что же случиться именно со мною в частности, и вообще в целом с моей советской стороной, с другими странами...

Мне порою казалось, я не считываю чужие мысли, я их формирую, и затем формулирую на понятном мне языке. Причем формирую не обязательно в лучшую и положительную сторону для самого носителя этих "несобственных" мыслей, но и для себя...

Мне порою мнилось, что я есть в точности неразумное дитя, получившее в подарок от Создателя некую могущественную игрушку с неограниченными сюрпризами-возможностями, - дитя, которое не очень задумывается над тем, что же оно творит! - а как оно может задуматься, - оно же дитя неразумное, простодушное...

Я видел человека, и начинал играть им, его поступками, мыслями, мечтами, его верой в... Вообще его верой!

Я играю человеками...

Я играю - собою...

Вот и сейчас, думая про свои странные (наверняка, греховные) игры, я опять же играю в некую бесконечную и полагаю все-таки божественную и г р у...

Вот и моей юной незнакомице я передоверил некие не всегда внятные и логические правила игры. И она их осваивала прямо на моих глазах.

Незатейливый, почти нелегальный макияж, не слишком отработанные детали выходного уличного туалета, манеру держаться, словечки, мысли, якобы тщательно припрятанные и прочие несколько раздражающие мой вкус приметы.

Да, явная, можно сказать, выпуклая манера представлять завзятую столичную штучку. Милая игра в истую горожанку-москвичку...

Впрочем, боже упаси вслух соваться со своими "вкусами" в чужую непознанную жизнь, тем более утруждать себя критиканством... Боже упаси! Но ведь преславная провинциалочка, черт меня подери. Причем, не без породы, определенно, так сказать...

Хотя кто сейчас отыщет толкование, этому призабытому несоветскому эпитету - п о р о д а?

А ведь, ежели эта мадемуазель положительно освоила правила моей игры, то от нее можно ожидать любой капризульной выходки! Ведь покажет свою хорошенькую спинку, и поминай, как звали...

Чрезвычайно активно размышлял я, прихватив свободную странно податливую руку незнакомицы, с солидным именем - Лидия, вовремя вспоминая собственные планы заготовки...

- Лидочка, я ведь, знаете, всякие там борщи и омлеты - сам готовлю. Еще в октябрятской звездочке обучился. И потом сами же свои кашки и уминали, - небрежно пошучивал я, проталкиваясь вежливым бульдозером в междурядье, прикидывая: сколько же у меня там, во вместительном, но вместе с тем изящном испанской кожи портмоне?

И бросая короткие взгляды на разносортье, разнокалиберье овощей, уроженцев благословенного летнего сезона, просветленно, не без чувства приговаривал:

- Вы уж, Лидочка, простите меня, приставалу этакого, но без вас... (без твоей милой мордашки, рыночный мой поход был бы чересчур пресен, и вообще ты дяде очень понравилась, - рвалась с языка непростительная проза).

И поэтому пришлось сделать себе "правку": будет, будет тебе, старче, спокойно! Попридержи, знаешь... Галопа твоего не оценят здесь. Не поймут... Барышни-студентки, буде даже советские понимают толк в политесе и прочей тургеневской прелюдии... Если уж взялся играть, не превращайся в мелкого игрока!

Приноравливаясь к шагу Лиды, я вел ее за покорную руку, здесь уже не приходилось продираться через покупательскую горячку, можно было неторопливо прицениваться, принюхиваться. И, наконец, около одной молодайки-колхозницы я застрял.

- Тэ-эк-с, посмотрим... Как по-вашему, а, Лидочка? Морковь очень даже... Видите ровный оранжевый срез? А вот свекла, так сказать, кормовая... Петрушка? Тоже берем. А кинзу с укропчиком, давайте, поглядим у того юноши с эспаньолкой... А теперь потребуется ваша помощь, Лидочка, обратился я совсем по-приятельски к снисходительно молчаливой спутнице, подавая ей одну ручку полуоткрытой вместительной сумки. - Это добро мы втиснем сюда, а это... А для зеленки лучше отдельный целлофан, где-то он тут должен обитать, - зарылся я внутрь, перекладывая пакеты.

- Лучше ведерками, ведрами эмалированными. Сподручнее, - подражая моей основательности, присоветовала моя, терпеливая помощница. - Уйма войдет. И ручки надежные.

- Вот он, милый! - обрадовано возвестил я, и, немедленно согласился: Ценная, творческая мысль, Лидочка! Если не возражаете, - ведрами, как-нибудь в следующий заход. С ведрами, несколько неудобно в кинозал... Вы не раздумали, надеюсь? Я, признаться, давно хотел посмотреть... Ну-у, что это у вас с лицом?

- Ничего...

- Не-ет, я не вижу активной мимики. Пионерской. Всегда готовной. Лидочка, вы бы, все равно рано или поздно пошли на него. Совершенно очаровательные новейшие французские приключения блондина-скрипача... Соглашайтесь. Ведь на пару веселее. И успеете вы к своей тетушке, непростительно легкомысленно высказал я свои изотерические познания в настоящей биографии юной начинающей москвички.

Однако, слава богу, моя малоактивная спутница, вроде не обратила внимания на мою нечаянную яснознающую проговорку.

Я вновь отыскал ее прохладную липковатую ладошку. Мне не особенно нравилась эта бездумная уступчивость, малоразговорчивость. Тревожила своей неопределенностью. Пора бы понять юной леди, что к чему и зачем... К чему эти кошки-мышки, кислые? Нет!.. Тоже ответ. И я прекрасно все пойму. Постараюсь, хотя бы. Никакой катастрофы. Разойдемся, как в море корабли...

Вот возьмет сейчас прикроется какой-нибудь вежливой благодарной репликой, и... предоставит моим всю знающим перемудренным очам возможность любоваться ее сияющей спинкой на расстоянии, так сказать, печально вытянутой руки...

А впрочем, старче, с какой стати это непорочное существо должно куда-то непременно бежать? Нашел, понимаешь, профессиональную динамистку... В самом деле, ей что полагается каждую секунду глазки тебе строить, пальцы жать, теребить? Да ты бы сам скоренько откланялся, заметив подобную прыть...

Итак... А собственно, на какой мне это милое непорочное уличное знакомство? Разводить дружбы с этим юным созданием, - полнейшая чепуха! Некогда мне дружбанить ...

- Что мне импонирует, Лидочка, в... в людях, скажем так: мало что. Потому как процветает в нашем самом справедливом обществе - самое обыкновенное хамство и жлобство. Наши доморощенные философы-идеалисты утверждают, что сия черта пережиток нехорошего дурного прошлого. Сей ученый оксюморон - натуральный клинический бред! А вообще, я всегда готов понять человека, нормального, запаханного службой, семьей, который мне нагрубил, сорвался, так сказать... И возможно ожидает ответа, полноценного... Понимаете, не сразу, разумеется, нет, - но мне становится жаль и его, и вообще... Какая-то ненужная, расслабляющая жалость... Черт меня знает! забавлял я самого себя ничего не значащими сентенциями, а впрочем, вполне искренними.

- До почетного звания - альтруист, - вам, Володя, не дотянутся. Не хватает нахальства, да?

- А знаете, Лидочка, вы опасный человек! Я вполне серьезно. В вашем прекрасном возрасте, и - такая проницательность. Мне остается единственное - стушеваться.

- Слушайте, а что это за травку вы купили? Ну, она на "зы", что ли оканчивается...

Я тотчас же ухватился за этот незамысловатый вопрос, точно за спасательный круг, не допуская мысли: что он всего лишь ненадежный поплавок...

- Травка называется - кинза. Хорошо идет под жаркое. Этакий специфически пряный ароматец. Я полагаю, мы успеваем и на детский сеанс... Если не ошибаюсь: в Голубом зале комедию крутят, - мягко перешел я к своим баранам.

Перешел, мне думалось - без нажима. Так, между прочим.

Несмотря на некоторый внутренний, временами, подкатывающий, скепсис, я поймал себя на давно призабытой привычке: подглядыванием за лицом очередной моей попутчицы, - попутчицы в этом своеобразном мире уличных ничего не обязывающих отношений...

Простодушные и забавные вещи творились с объектом моего (все-таки исподволь) пристального внимания: вот ее юную головку затуманивают какие-то недовольные думы, которые ей непонятны, и ее глаза в этот момент слегка, как бы напрягаются, отчего ресницы быстро-быстро хлопают, - точно соринка в глаз попала.

Или, как вот сейчас, она запросто соорудила на милой физиономии значительную внимающую маску примерной ученицы, которой не все до конца ясно и понятно, но доброжелательному, чуточку ироническому преподавателю это знать совершенно не обязательно, потому что с не уясненным уроком она разберется дома, на досуге, наедине, а то и сметливые мозги подружки подключит...

Моя попутчица полагала, что она совсем незаметно и тактично водит за нос уличного педагога, но, будучи не истинной профессионалкой-лицидейкой, не догадывалась, и, скорее всего и не следила за своей очаровательной девчоночной, напрочь не разведчиской, мимикой...

А ее милейший подбородок, абсолютно не портила (напротив, подчеркивая индивидуальность) едва приметная нежная ямка с мизерной каплей родимого пятна...

И вновь порхающий танец плотных природно выправленных ресниц...

Пока я умиленно любовался своей нафантазированной примерной ученицей, реальная девочка, не без решительности отобрала свою руку, и, уцепившись за натянутый ремешок своего изящного в меру увесистого туба, и как бы блюдя вежливость, продолжала подыгрывать моим воображательным помыслам насчет своей послушности и примерности, - поэтому мы без помех двигались в сторону недавно отстроенного роскошного кинотеатра "Сириус".

Я продолжал о чем-то занимательном разглагольствовать, а пушистую голову моей новоявленной приятельницы продолжали занимать вполне житейские девичьи недоумения:

"Вот привязался, голубь. Пора, пора бы отшить, и... Не хватало еще переться куда-то. Нужна ей киношка эта!"

Я понимал: мою хорошенькую спутницу уже несколько утомило кокетливое возбуждение. Прискучило и поднадоело мое ненавязчивое внимание. Но, полагаясь на свое стократ выверенное обаяние, я мнил себя нехимерическими надеждами...

Я явственно наблюдал, как неприязненное девчоночное чувство, питаемое усталостью, плутало где-то совсем рядом со мною, но, попадая под пресс обаяния энергичного сопроводителя, сникало, теряло вредоносную первоначальную мощь.

И потом, я надеялся на обыкновенное девчоночное самолюбие, которое подгоняло хозяйку, не позволяя раскваситься и раскапризничаться вот тут, прямо на моих всепонимающих приветливых глазах, - глазах, наверняка, интересных, возможно, даже забавных для юной парии...

Я осведомлен: у этой девочки очень даже "вреднющий" характер, и полагаясь на него, моя спутница на все сто процентов уверена: ежели она захочет, то в любую секунду спровадит с глаз долой лощеного уличного кавалера...

В полумраке "голубого" кинозала, моя вреднющая попутчица, вяло грызла дорогущие буфетные конфеты, и все норовила откачнуться в сторону от моего горячего шоколадного дыхания.

Признаюсь, я несколько поутратил корректность и сдержанность, присущую мне на улице.

Я то и дело нависал над невнимательным, скрытым пушистой шевелюрой, ухом, пылко дышал в него, с глубочайшей осведомленностью сообщая перипетии личной жизни актеров фильма. Впрочем, сообщив необходимое, не спешил отвернуться, по свойски жался к ее плечу, комментируя очередные комедийные финты несдержанным подхахатыванием и касанием ее неуступчивых рук.

Я вел себя вполне разнузданно простодушно, не желая вникать в ее явно нелицеприятные мысли:

"Какие ползучие пальцы... Не-ет, нетушки, все! Дай бог дождаться конца киношки этой... Господи, какие телячьи нежности у этого маминого сынка... Как же его, козлика, развезло... Благодарствуем, скажу, и... к едрене фене, милок, как теть Вера говорит. Ох, и поднадоел же, господи! Потащилась, дура!"

Такие вот малонежные, почти ругательные раздумья-эпитеты кипели в белобрысо отсвечивающей девчоночной голове, морщили юный ее лоб, переносицу, заставляя лишний раз смаргивать с глаз "соринку".

Да, дорогой гражданин, говорило мне мое прагматическое здравое второе Я, - да, старче, плохи твои дела. Совсем никудышными, устарелыми оказались твои ясновидящие усмешки...

Но мое романтическое первое Я, без боя сдаваться ни за что не желало. И как бы в след и в укор своему занудному второму Я, вторило несколько неожиданное (рассудительное) даже для собственного Я:

"А почему бы этой милой девочке, с ее-то женской, неразгаданной, неизъяснимой интуицией и не попытаться вслушаться в тоны и ритм сердца своего соседа, слегка контуженного ее близостью, а? И чем черт не шутит, а вдруг этот лощеный тип не эрудицию свою глупую выпячивает, а нежданную сердечную (возможно впервые в подобном качестве) взволнованность, давным-давно не ощущаемую им, не очень умело придерживает? Ну почему этим милым неопытным девочкам обязательно мерещится одно непременно звериное, сальное, похотливое..."

Да, - соглашалось со мною мое второе Я (которое прагматическое), все верно. Бедная испохабленная человеческая физиология: - ау! Где ты? Именно, именно эта самая физиология она всегда тут, всегда рядом, всегда в готовности... Но боже, до чего же она неприглядна и потаскана, несмотря на все навздрюченные чужеземные суперодежки... И поэтому, юное непорочное сознание, априори ни во что порядочное сердечное не верит, и следует одному примитивному понятному желанию: с маху припечатывает, приземляет, так и не уяснив кто же перед ним...

А перед ним, то есть, перед нею: я, собственной растерянной персоной, Владимир Типичнев, точно юнец-салажонок, только что на берег сошедший...

5. Забытые забавы ясновидящего персонажа

Когда-то, давным-давно, во времена приснопамятные, легендарные, завзятоискренние, малообеспеченные я существовал в прекрасном престранном неправдоподобном мире. В том древнем мире человеческие отношения большею (здоровой жизненной) частью не были замешаны (помешаны!) на сугубо прагматических шкурных сиюминутных интересах...

Я жил с удовольствием и беспечностью в том странном мире. Жил и привыкал к знанию, которое утверждало, что некие доброжелательные ангелы в один преобладающе солнечный осенний день поселили в меня сумасшедшего.

Я почти свыкся с этим убедительным неопровержимым немедицинским фактом.

Впрочем, это знание совершенно не трогало мою суть. Оно - это знание, - походя привнесенное извне все-таки не мое личное открытие.

Следовательно, мое объявленное сумасшествие - это все равно лишь чужая субъективная оценка моего Я. Вернее, поведение моего главного изначального Я, в предлагаемых жизнью обстоятельствах.

А предлагаемые обстоятельства чрезвычайно неомерзительны и недурны с любой субъективной ангельской точки зрения.

И тут вдруг Я!

Я, который имел свою личную точку зрения на факт своего присутствия здесь, сейчас...

Я, который напрочь перечеркивал и отвергал тусклый унылый нашептанный (суперсвободными супернезависимыми западными радиоголосами) общепринятый взгляд на ужасную мрачную застойную советскую (совковую!) нецивилизованную действительность...

Я с недавних пор не просто принципиально игнорировал, - я отвергал какой бы то ни было пессимистический взгляд на то, что происходило во вне моих ощущений, во вне моей души, во вне моего сердца, которое по странному стечению жизненных обстоятельств вдруг почувствовало себя освобожденным от злобы буден, рутинных, нескончаемо малоуютных, бесперспективных, заполненных прозябательным времяпрепровождением, - прозябанием существа, дрожащего за свое, в сущности, незатейливое пигмейское существование. Хотя природному доисторическому образу миросозерцания натуральных африканских пигмеев я всегда отдавал должное...

Меня Создатель одарил редким таинственным волшебным земным недугом сумасшествием влюбленного...

Пораженное любовью существо, испокон веков считается не от мира сего.

И если порядочный сумасшедший не догадывается о своем анормальном поведении среди сонма себе подобных, полагая, что как раз окружающие безнадежно неоперабельны. То влюбленный дурень, вроде меня, натолкнувшись на дне собственного лотка-сердца заскорузлым оциниченым пальцем на солнечно бликующую фракцию, тотчас же прилепившуюся к его холодному ногтю-разуму, попытался в начале попросту иронически проигнорировать сие чужеродно-весеннее странно увесистое искрящееся вкрапление...

... Советская (конца семидесятых), уютно застойная, Москва, неторопливо облачась в мягко-серую прохладу, по вечернему подшумливала, фырчала спешащим личным автотранспортом (разумеется, прежде всего, отечественных марок: "жигули", "москвичи", малолитражки, редкие частные "волги", изредка "нивы"), пестрела ненавязчивыми неоновыми вывесками, - по субботнему слегка нервничала, примеряя галстуки и прически, улыбки и вздохи, пиджаки-блузки и надежды на... на что-то, пусть и привычное, но ожидаемое очень долго - целую рабочую осточертевшую неделю.

Осеннее шафрановое яблоко солнца, несшее прощальное светоозарение скоротечному столичному дню, не задерживаясь на починенных, подкрашенных, подлатанных маловысотных крышах, унизанных рогульками телеантенн, катилось, милое, торопилось дальше к европейским братьям по социалистическому лагерю.

Хилый, в сущности, химерный барьер-кордон в виде жилищ и жителей праславянского и прокоммунистического блока перед сытыми, сплошь благоустроенными, сплоченными, упорядоченными минилегионами капиталистических обывательских минидержав...

Сгущались сумеречные столичные переулочные тени, незаметные и почти бесшумные, вроде кошки бродячей... ласково урчащей у самой бровки тротуара, зазывно не смаргивающей изумрудным зраком, призывно поблескивая освеженным, еще не пропыленным, только-только выгулянным туловищем... таксомотора.

Насчет примерещившегося зеленоглазого уличного существа я подумывал уже и вслух пошутить, как уличный мягкий мрак проглотили враз и не спеша, кобры холодных уличных фонарей. В предупреждающей стойке приклонили они свои ртутно-тяжелые расплющенные головы и негреющим холодным светооком обозревали оживленное, при выходном параде, выгуливание "выходных" москвичей, многочисленных гостей, и просто транзитных пассажиров.

Моя юная спутница, слегка поеживалась, и, приподняв ладное неразношенное плечо, придерживала узкий ремень сумки с "дарами" колхозными. Другую руку, вяло подергивая, пыталась высвободить из пригретой, в меру мужественной, ладони сопроводителя.

А сопроводитель не поддавался, и вел ее, - ну совсем как свою старинную подружку! И вдобавок продолжал спокойненько пудрить симпатичной студентке мозги собственными киноведческими эссе о сто лет назад просмотренных импортных фильмах!

Впрочем, я почти физиологически ощущал озябжесть моего милого неверного капризного товарища, которого я желал бы согреть сейчас же, а вместо этого, стоически припрятывал вроде как призабытую нервную молодецкую дрожь. Или, все-таки и меня пробрал свежий, приправленный бензиновыми выдохами, столичный вечерний воздух...

Да, давно не наблюдал за собою подобного бессердечия и мальчишеского нахальства...

И, разумеется, невоспитанно сникшая спутница решилась на решительный разговор, который, разумеется, я предвидел, но который все равно довольно ощутительно покоробил мое дуболомное самолюбие. В особенности, после того, как она, собравшись с духом, вновь попыталась выдернуть свою прелестную лапку, одновременно негодующе приостановившись:

- Послушайте, Владимир! Вам не кажется... Вас дома не потеряли?

- Что? Ах вы полагаете... Так можно позвонить, предупредить. И потом, вечер только начинается. И меня никто не ждет. В нашем распоряжении целый субботний вечер...

Придерживая вышеупомянутое не сдвигаемое самолюбие, я с профессиональной легкостью сотворил на лице нечто улыбчивое, располагающее к доверительности.

А вот с глазами моими дело обстояло посложнее. Я почти не смаргивал, и в них наверняка проскакивали от проезжающих авто холодные зеленые искры.

Мои глаза тянулись к незнакомке и совсем по-юношески потрухивали.

И, видимо вследствие этой амбивалентности, через них просачивалась неуместная сейчас усмешливасть, делавшая мои умудренные очи, несмотря на их положительную статичность (вынужденную припрятываемую пришибленность, растерянность), вальяжно покачивающимися, зыбковатыми...

Я видел эти мужские, с тяжеловатой поволокой, глаза как бы со стороны, - весьма немужественное, глуповатое зрелище представляли они. Уж очень они были себе на уме...

Странно, но я ожидал благожелательной ответной реплики.

И, разумеется, отыскать в этих уверенно колыхающихся бутылочных глазах, какую-либо моральную поддержку, моя незнакомка не захотела, не сочла нужным. Она просто отвернула взгляд на проезжую, равнодушно спешащую часть улицы, и, пристукивая цельнолитым каблучком, сотворила отменно вежливый монолог-отлуп:

- Вы там звоните, предупреждайте, пожалуйста. У вас впереди целый вечер. А мне, знаете, пора. Вот. И спасибо за ваше шефство...

И вернувшись взглядом ко мне, вальяжному остолопу, не преминула совершенно по-девчоночьи заметить:

- Что вы смотрите, как на маленькую? - и снова безуспешно попыталась выдернуть плененную ладошку.

- Слушайте, отпустите, мне больно! И вообще, я не привыкла так. Вот, наконец-то... И таких разглядываний не люблю.

И, скользнувши отвердевшими чужеватыми зрачками по нижней части моего портрета, почти благожелательно проронила:

- Ну, до свиданья, - и, не дожидаясь благовоспитанной ответной реплики, легко зашагала прочь.

... И вновь безумный безуведомительный провал в бездонный временной разъем. Вновь утянула меня неисповедимая будущая новейшая реальность в некую свою магическую мертвящую щель, в которой живут-жируют живые Ба...

Вновь я в нынешней очаровательно чахлой либеральной действительности, кем-то бережливым схороненный (надеюсь, что не погребенный заживо) в бетонном удушливо затхлом закуте, - вероятно, в качестве ценного заложника...

А в голове, в каких-то полутемных предполуночных закоулках все еще бродили (доисторические!) странноватые нетипичные персонажи-эпизоды уличного приключения с особой, очаровательного неиспорченного свежего абитуриентского возраста, со всеми присущими этим чудесным привередливым глупым годам причудами и вредностями...

Причуды и вредности, присущие именно только ей, моей будущей, горячо возлюбленной супруге...

... А в этом несвежем подвальном мешке я вроде освоился.

Освоил оставленное (положенное по рангу пленника) мне - пространство. Освоил, настолько, насколько позволяли изящные малокалиберные звенья никелированных спецбраслетов, прихваченные одним захватом к перхотисто-ржавой трубе, облепленной слезливыми градинами конденсата...

Неделю, или месяц меня здесь мурыжат, - эта слипшаяся страница теперешней моей биографии моим полубдящим внутричерепным извилинам, пока не ведома, - не вывесена, она милая на личный, так сказать, сайт нынешнего моего прозябания-бытия.

Раз в день, скорее всего, рано утром (а вполне возможно, и посреди ночи) мне приносят казематные лакомства. Из емкого цветисто раскрашенного китайского термоса мне наливают одновременно первое - второе - и третье.

На первое - теплая, реже, спрогоряча, супная жидкость.

На второе - все, что завалялось на дне термоса.

И на третье - все, что осталось от первого и второго раскисшего, картофелно-перлового пойла-яства...

Самое скверное в моем санаторном положении, - утерял счет суткам.

Первые дни-отсидки, отмечая легкими царапинами на стене ланчи-баланды, я как бы попытался вести некий самодеятельный тюремный календарь, и был пойман за этим невинным хроноупражнением охранником, молчаливым, плоскомордным детиной, который в качестве превентивного проучения, профессионально приложился к моему мозжечку сыроватым обрезком досочного бруса, который, разумеется, оказался обыкновенной непролетарской, отморозной, культуристской ладошкою.

А затем предупредительный сторож потыкал, поокунал мою вольно свесившуюся ученую любознательную головушку прямо в (благо на то время) пустую парашу-ведро, одарив напоследок, блюдя санаторный параграф, наставительно профилактической речью:

- А-а будешь злостно а-а нарушать режим, а-а будешь кемарить а-а с парашой на бубене.

А дремлю-кемарю, мне кажется я все время. Собственно этим и спасаюсь, чтоб окончательно не свихнуться, не запутаться в собственных мозговых лабиринтах, которые вместо ожидаемого выхода вечно предлагают смрадные гнетущие тупики, изящно убранные прилипчивой паутиной, в силках которой непременно застревает и бьется вот уже которые сутки - беспомощной глупой птахой, - мое идиотское детское недоумение: почему я здесь, как я сюда попал, за какие такие реальные негоции...

А дяде-пленнику уже хорошо за тридцать. А подлинные человеческие поступки, которые бы украшали биографию настоящего мужчины, все еще не сотворены, все еще как бы в перспективе...

За каким же, спрашивается, хреном я здесь околачиваюсь, порчу желудок какой-то дрянью, а в качестве собеседника, тупо перемалывающее жвачку, немногословное животное под видом молодца аспирантского цветущего возраста...

Нет, разумеется, кое-что, что в активе у меня присутствует. То есть, когда-то присутствовало, наличествовало...

А была ли вообще у меня прошлая жизнь? С чего я взял, что в недавнем прошлом я занимался разработкой одной перспективной научной проблемы, связанной с получением альтернативной (сказочно дешевой!) энергии...

Боже мой! Да кто позволит же сейчас заниматься подобными глобальными изысканиями...

Кто позволит поставить заглушки на приватизированные газовые и нефтяные скважины?!

Но эта лишь одна из ипостасей моей прошлой жизни. А писание литературных бесконечных ремесленных текстов, в которых порою сверкали и бриллиантовые зерна таланта, искры Божьей... Неужели и это не со мною было? Во сне бесконечном бессмысленном отупляющем привиделось...

И девочка Лидочка-студентка с ее милой суровой тетушкой - тоже сугубо воображательный мираж?..

И есть ли вообще - Я?

Или я всего лишь одушевленная органическая оболочка-функция...

... Ребенок, школьник, студент, муж, отец, а между делом не то ученый, не то литтруженик, не то служащий СБ Банка "Русская бездна", а затем погорелец-бомж, и вдруг пленник какого-то дальнего мифического родственника - сумасшедшего доморощенного мультимиллионера, - из гостевого полона которого я все пытаюсь выбраться, выползти, выброситься в конце концов...

И даже в палачи-давильщики однажды был зачислен, - да вовремя пробудился! Если только в точности пробудился...

Но, прежде всего я - первосвидетель, член новоявленного не зарегистрированного изотерического Ордена каких-то посточевидцев...

Одним словом, меня давно пора списать на иголки, как говорят бывалые мореманы про любимый пожилой пароход, который ...

Или, все-таки стоит еще пожить, посозерцать сей подлунный мир в его минуты роковые...

А ради чего? Ради какой такой заоблачной цели?

Ради сохранения (на какой-то, в сущности, ничтожный прожиточный срок) собственной тленной оболочки, сохранность которой мне более менее гарантируют какие-то человекообразные существа, запершие меня в этом глухом каменном чулане, и потчующие в определенное время суток вегетарианской баландой...

Или я, все-таки невольный носитель некой сверхважной информации, - то есть я, всего лишь, удобный сосуд, в котором до времени хранят некий скоропортящийся, но весьма прибыльный (для кого-то!) полуфабрикат, потребность в котором может возникнуть в любое время...

А, чтоб "сосуд" не чувствовал (не прочувствовал, не догадался) своей изначально ничтожной утилитарной роли, - зарящиеся на "полуфабрикат" премудрые деятели затеяли игру в некую тайную пресекретную сектантскую организацию с вполне модным продвинутым лейблом - Орден посточевидцев, в котором заседают жрецы, прошедшие сугубо оккультную инициацию-посвящение...

И я - один из них, сверпосвященных...

И, однако же, я все равно всегда worn-out worm (изношенный червяк), бренную нежную плоть которого позволено раздавить (в любое время дня и ночи) ординарному рылообразному существу, наделенному незрячей равнодушной силой, и всегда же безбожной властью, - вроде этого двухметрового упыря, бдительно прикорнувшему в притемненном углу, в безобразно залоснившемся, кожисто истрескавшимся (некогда чиновно приватном) кресле...

На мне чьи-то обноски: видимо еще в советскую пору пришедшее в негодность (признанное негодным к строевой) солдатское галифе, обветшалые китайские кеды на красной стоптанной резине, тельняшка, которая до меня, скорее всего, использовалась в качестве половой тряпки... Причем под нестроевыми штанами я ничего не обнаружил, - даже архаичных армейских кальсон.

В общем, нормальная полевая обмундировка заложника. Заложника чьих-то идиотских интересов...

А может, я все-таки льщу себе?

Может, я уже давно кому-то продан в рабство, куда-нибудь в благословенную кавказскую Иркирийскую республику, от которой прозападные российские (и по паспорту западные) парламентарии все еще жаждут каких-то цивилизованных деяний...

Но людей, или организацию (и уж, разумеется, не Банк "Русская бездна", в котором я все еще, вероятно числюсь, или полусвихнувшийся родственник-миллионер...), которые бы захотели передать за меня приличный выкуп, - нет таких в природе, это я точно знаю. Возможно Василий Никандрович, - царство ему небесное, - попытался бы изыскать какие никакие наличные, если бы...

Вот жена бывшая - это уж точно, и бровью не шевельнула, если бы к ней пристали с подобным пошло меркантильным коммерческим предложением...

А, ведь я ее, голубушку, имел счастье лицезреть под ручку с самим хозяином, тогда в момент дурного дилетантского побега из лазаретно-гостевой камеры-каморы...

Жива, жива, ведь, голуба! И с брательничком своим сумасшедшим вершит сейчас какие-нибудь благотворительные акции-гадости...

Так, а если не пороть горячку, если нормально успокоиться, и попытаться окончательно выйти из этого нелепого сновидения...

Володя, ну посуди сам, ну взвесь все! Все, что на протяжении этих чудовищно растянутых месяцев, твориться с тобою, - это нормальный человеческий сон...

Переел чего-нибудь на ночь, вот и мучают, не отпускают порядочные рядовые рутинные сновидческие скитания, которые всевидящий слепец Гомер характеризовал, весьма метафорически насмешливо: сердечных тревог укротители...

Неужели в настоящей своей жизни ты можешь представить себя прикованным к полугнилой трубе, в какой-то бетонной занюханной щели, а в трех шагах сытно посапывает в полусгнившем кресле дегенеративная горилла в образе псевдорусского богатыря-амбала, умеющего так славно зловеще тянуть свое незатейливое воспитательное простосердечное "а-а будешь..."

А для того, чтобы по-настоящему (по взаправдашнему) пробудиться, и выбраться, наконец, из этого престранного пуруша-иллюзиона, нужно некоторое уважение к заявленной ситуации, - то есть, к своему подавленному дневному Я, которое на психоаналитическом сленге зовется - подсознанием, а еще пейсмекерским куражом серого мозгового вещества...

Мысли, или их подобие клубились, завихряясь, стелясь по дну памяти, точно апрельская запоздало прощальная поземка, - чего мне сейчас не достает, так именно обыкновенного удалого безоглядного куражливого проступка-жеста...

Володька, дорогуша, ведь тебе же не в первой выпутываться из подобных громоздящихся нелепостей!

Призови эту сопящую ископаемую тварь из его мерзкого гнезда и надень на его инфантильный пустотелый стриженый "бубен" личную свою парашу, чтоб знал, что никто его здесь не трусит, чтоб...

Чтоб этот чудовищный человекообразный выползень, - обмундированное в камуфляж воплощение двух основных животных инстинктов - полового и питательного - во всей их безмерной ненасытности, - осознал своим квазимозговым эндосмосом, что не прикованный приморенный пленник есть ничтожный червь...

Потому что лишь человек способен чувствовать жизнь во всех ее ниспосланных ему провидением проявлениях... лучезарных и бодрящих, как утренняя хладная бриллиантовая россыпь росы на соцветиях его цветника сельского, дачного, запущенного, проросшего диким чертополохом...

... Мне буквально слизнуть хочется эти врачующие смачно алеющие текучие зерна, прикопленные за ночь в лепестках, - прихватить жадным языком вместе с пыльцой нектара, и сделаться пчелой, свободной рыжей жужелицей-труженицей, той, что уже жужжит деловито и серьезно за моим дачным окошком...

А моя еще не умытая физиономия дачного лодыря и лежебоки уже в предвкушении утренней колхозной летней зари расплылась себе в этакой самодовольной неге, сознавая себя, свою впечатлительную душу за нечто высокое, незаурядное, несеюминутное, но сиюминутно ждущее обыкновенной, ежедневной, такой прозаической для тутошних жителей сельской зари...

Чудесное июньское утро деревни Гореловка колхоза имени 60-летия СССР...

Натуральные, не воображаемые, не из газет, советские селяне просыпаются по своим устоявшимся искони деревенским законам, малопонятным моему слуху и взору еще мутноватому из непромытого еще с прошлого года дачного окошка...

Утренних, самых хрипло горластых петухов, разумеется, я не удосужился прослушать...

Нет! Ага, вот и задорное возвещение нового светлоокого дня... Один, второй...

Ей богу, не меньше пяти разгорланились на всю пробуждающуюся округу.

Му-у! Умм-у!..

Это мое горожанское настороженное ухо принимает сигналы местных буренок, наверняка выгоняемых на утрешний пастуший моцион...

Да-а, милые деревенские пеструшки... Я хоть и наездник дачный, но осведомленность имею о вашем утреннем парном продукте. Хотя, к сожалению, от сего неразбавленного презента меня несколько, так сказать... В общем, не держится, ваш полезный диетический продукт в желудке молодца-горожанина. По надобности тотчас же спешу. Да и вкус у вашего пользительного продукта весьма специфический. И поэтому нормальное неконцентрированное молоко для кофе закупаю в тутошнем сельпо.

Недурная, доложу вам торговая точка. На днях купил, - не достал! именно купил, безо всякой блатной очереди осенние штиблеты. За 75 рэ. Югославские, светлые из тонкой плетенки-шевро, и в придачу без шнурков - на эластичной широкой резинке под элегантно простроченным языком.

Правда, продавец, этакая кустодиевская пампушка всучила в нагрузку килограмм залежавшейся сельди, издающей аромат аж за версту, - но зато какой!

Нагрузку я пожертвовал местным котам-хулиганам... И они широты натуры моей, вернее, не скаредности ее, не простили мне!..

Я взглянул на отрывной листок наполовину похудевшего календаря, 22июня 1981 год. Достопамятная советская дата...

Буколическое дачное видение вдруг так же растаяло, как и выявилось, выткалось из жидко-желтоватой подвальной видимости, видимо, вновь возвратившись в одну из бессмысленных бесконечных кладовок памяти...

... В момент истаивания дачно-лубочной эфирной акварели, одновременно же забрезжила изрядно потешная, прежде никогда мною лично не испробованная физиологическая мизансцена-мысль, преобразовать которую в натуралистическую действительность я вознамерился почти тотчас же, в момент истаивания дачно-лубочной эфирной акварели...

6. Претворение в действительность потешного забытья

Никогда не предполагал, что летальное удушение малообразованного оппонента, который, естественно, воспротивлялся моему законному желанию всеми возможными и доступными (включая и подлые аффектированные самодеятельные приемы самообороны) средствами своего нехилого организма, будет настолько длительно нудно, что после претворения в жизнь долгочаянной вожделенной мечты на мою душу снизойдет такая отчаянная промозглая скука и апатия, разогнать которые у меня уже более не достанет никаких физических и моральных сил...

Оказывается, убивать (по-настоящему, собственной напрочь обезоруженной рукой!) немифических и не сновидческих сожителей - это такая тяжкая, неэстетическая и неблагодарная для души работа, после которой открывается дверь в совершенно иную действительность, в которую нужно снова вживаться, осваиваться в ней, осознавая себя убийцей, грешником...

Лично для меня вхождение в следующую жизнь началось весьма буднично, прозаично, - мне предстояло каким-то образом освободиться от стальных наручных украшений, один зацеп которого держал меня на постоянной рабской привязи...

Я все еще хватал ртом спертый, пропитый, пропитанный потовыми и прочими духовитыми испражнениями, воздух подземельного затвора, ворочал еще теплую влажно тяжеленную тушу стражника-жлоба, пытаясь одной, онемевшей от переусердственных усилий, рукой отыскать ключи-отмычки...

И ворочая эту груду отменных мышц, костей и прочей остывающей булькающей полостной требухи, я кажется, впервые принял к сведению, что жизнь человеческая, крепится, удерживается, в сущности, на таких хрупких подставах-козлах, сковырнуть, порушить которые, оказывается при надлежащем (сверхотчаянном) желании способна любая человеческая же воля...

Самое главное, что требуется в подобных нечеловеческих экспериментах, - это ни в коем случае не анализировать исход опыта, не заглядывать в гипотетическое будущее, не загадывать вообще и в частных деталях. Потому что все, что прочила перспектива едва задуманного поединка, абсолютно было не в пользу сумасшедшего измордованного и физически и как еще угодно индивидуалиста, некогда возмечтавшего о холостяцкой элементарной передышке...

Если бы полчаса назад, я хотя бы на гран усомнился в успехе нафантазированного боевого беспредельного мероприятия, я бы уже не одну минуту вдыхал миазмы параши, благополучно надрюченной на мой отчаянный "бубен"...

Безусловно, все, что я сумел сотворить со своим супротивником, я сотни раз прокручивал в воспаленных мозгах и наяву на корточках, привалившись спиною к осыпающейся дряхлой каменной кладке, и в сновидческом бреду, из которого мечтал однажды вообще не выбраться...

Но, выбравшись из сновидческого монстра-кошмара, - в котором я невообразимым образом, одолевал, побеждал неких тварей в человеческом обаятельном, обходительном, очаровательном образе, - я попадал уже в совершенно иную человеческую действительность, которая (я начинал в это верить уже твердо, осознанно) есть все тот же бессмысленно (или, все-таки умышленно) длящийся болезненный сон...

А в предыдущих сновидениях я учился подавлять самый древний, самый ежедневный, и самый же подлый инстинкт - инстинкт жизни.

Оказалось, что этот атавистический инстинкт во многих случаях мешает именно выживать, - выживать достойно, и не в качестве холопа, раба или даже нанятого угодливого лакея...

Инстинкт жизни, - это, в сущности, одна из немногих обременительных пошлых человеческих привычек.

А быть в подчинении у некой мерзкой привычки, - тяга к женщинам, наркотикам, автомобилям, к обильно перченой жратве и прочим земным доступным или малодоступным утехам, - это так не достойно божественной человеческой души, что...

А уж такая застарелая замшелая - рудиментарная - привычка спасать свою шкуру, во что бы то ни стало, при любых обстоятельствах и на любых условиях, - это так не украшает современного цивилизованного обывателя, что просто неудобно за него, который числит себя из рода людского.

Жить нужно достойно, а если жизнь превращается в квазижизнь, то не следует мучить ни себя, не окружающих своим немощным неумелым и занудным присутствием, не стоит и вымаливать жалкую пощаду у более удачливого и сильного, который с легкостью поверг тебя...

А это ведь не он, не противник взял над тобою верхи, - это Создатель, таким образом, распоряжается со своим стадами, животными ли, человеческими ли, не суть важно...

А человеческий род, к вящему сожалению, я полагаю, и самого Создателя, мельчает, деградирует от века к веку все более и более успешно, и оттого с все более изощренной трепетностью холит и лелеет, сей недостойный одушевленной сущности инстинкт - безмерный страх за свою бренную и тлетворную оболочку...

Впрочем, и весьма давнишние, дохристианские вавилонские люди-полубоги, столкнувшись с неизбежной конечностью земного бытия, впадали в ужасную подозрительность, и совершали массу мифологических подвигов и глупостей, чтобы добыть некий чудодейственный со дна морского цветок, владельцу которого якобы даруется вечность...

Но добытый с неимоверными трудностями волшебный глубинно-водный бутон, все равно потом утащит подлая ловкая рептилия...

Это вольный пересказ сакрального сюжета моего бредового сегодняшнего забытья, в котором я обитал в древней, вернее, протоантичной мифологической личине одного славного героического малого...

Этого молодца, то есть, меня звали Гильгамеш.

И в той сновидческой, присыпанной пятитысячелетним прахом, обыденной жизни я был подобен дикому быку, обожал дерзкие приключения, порою забывая о своей скучной пожизненной обязанности-должности: правитель города Урук.

После нелепой гибели своего закадычного друга Энкиду, я, молодой царь, впервые в жизни осознал и свою бренность и ничтожество...

Обнаружив в своей бесстрашной сущности неведомый ранее позорный человеческий инстинкт жизни, я, молодой прославленный герой решил оставить свою родину город-Урук, которым, вопреки наветам чванливой и наушничающей (богам) знати, вполне прилично правил, несмотря на свою неугомонность и вполне понятное юношеское высокомерие, - все-таки моя мать была из рода богов, и звали ее Ауруру.

Я, бедный Гильгамеш, терзаемый подлым инстинктом, бросил горожан, в сущности, на произвол судьбы, и отправился на поиски некоего загадочного человека - Утнапишти, который по преданию являлся единственным земным существом заполучившим от бессмертных богов вечную земную юдоль...

И пройдя множество испытаний, одолев множество не мифологических преград, я предстал пред очами вожделенного дальнего Утнапишти:

... - Я скитался долго, обошел все страны, я взбирался на трудные горы, через все моря я переправлялся, сладким сном не утолял свои очи, мучил себя непрерывным бденьем, плоть свою я наполнял тоскою, не дойдя до хозяйки богов, сносил я одежду, убивал я медведей, гиен, львов, барсов и тигров, оленей и серн и тварь степную, ел их мясо, их шкурой ублажал свое тело...

В общем, сто раз подтвердив на деле свою славную героическую полубожественную сущность, пройдя все мыслимые и немыслимые тесты на выживаемость, - и в итоге, что же я имею честь лицезреть перед собою?!

- ... Гляжу на тебя, Утнапишти, не чуден ты ростом - таков, как и я, ты, и сам ты не чуден - таков, как и я, ты. Не страшно мне с тобою сразиться. Отдыхая, и ты на спину ложишься - скажи, как ты, выжив, в собранье богов был принят и жизнь обрел в нем?

И прекраснодушный, вечный житель Земли и созерцатель ночной желтолицей владычицы Сину - Утнапишти-Зиусудра открывает потерянному недоумевающему героическому идиоту-страннику свою сокровенную тайну...

Этот бессмертный приятель поведает мне о некогда затеянной скучающими богами потехи на брегах Евфрата, после которой приключился на Земле потоп, но Утнапишти, поверив советам-предостережениям светлоокого бога Эа ("...Шуриппакиец, сын Убар-Туту, снеси жилище, построй корабль, покинь изобилье, заботься о жизни, богатство презри, спасай свою душу! На свой корабль погрузи все живое"), сумел прежде построить громадный ковчег, нагрузив его (прежде всего?!) серебром-златом, скотом степным и зверьем, не забыл и всяческих ремесленников-мастеров людского племени, и, разумеется, переселил на борт и семью всю, и род свой многочисленный, и вовремя засмолив все двери, успокоился, и - переждал предсказанный добрым богом всепланетный ураган-ливень...

И великие вавилонские боги-баловники, вначале весьма прогневались, узрев его, чудесно выжившего, сплошь окруженного природным и домашним скарбом, - но, будучи от природы великодушными сущностями-существами смилостивились и причислили сумасшедшего спасшегося к посвященным, - а именно к своему клану навечно бессмертных Игигов...

Культурологические, просвещеннические - сновидческие путешествия, эта одна из немудреных утех-упражнений моего бездельничающего мозга.

И восстанавливая какие-то детали очередного постсновидческого вояжа, я нередко упирался в некий невидимый, но такой очевидный тупик, - тупик кем-то выстроенного лабиринта, из которого выбраться на правильное ответвление-проход мне не позволяла моя упрямая природная натура русского интеллигента-недотепы, так и не освоившего азы кодекса по выживаемости на местности, прозываемой Землею, а в моем случае...

А в моем конкретном случае сновидения и явь не просто переплелись, они, милые, завязались в некий монструозный не развязываемый узел, распутать который любыми обычными способами не доставало никакой человеческой хитрости и терпеливости...

И поэтому оставался единственно приемлемый (и отнюдь, не тупо-кардинальный!), - смириться с положением вещей, не вникать в их подпольную мистическую (и где-то, безусловно, и мистификаторскую) суть, и как бы отдаться прихотливому алогическому провидческому истечению реки-жизни...

В данную минуту моего квазисуществования меня мучила чрезвычайно болезненная, - схожая с постпохмельем, - жажда, утолить которую я вознамерился, приложившись к армейской помятой фляжке, притороченной в брезентовом подсумке к поясу моего сумрачного (помраченного умом от вседозволенной власти) недавнего охранника, ныне обретшего вечное морочное увековечение-упокоение, - обретшего не без моей помощи дилетанта-беспредельщика...

Жидкость, прорвавшаяся в мое пересохшее горло, ожгла его со всей приятностью свойственной истинно горюче-прохладительным амброзиям, - то есть, вместо облегчения пересохшей гортани, я напротив укрепил ее невротическое скоржившееся состояние...

Не пряча гримасы откровенного отвращения, я успел лишь пару раз нечленораздельно чертыхнуться, как вдруг почувствовал, что связочный и прочий дыхательно-глотательный аппарат нежданно обрел, как бы второе дыхание, зев славно облился приливом свежей горячей крови, которая со всей нежданной приязнью охолонила все прилегающие нежные слизистые области, - и в следующую секунду я сумел даже откашляться, особо не перенапрягая повседневные голосовые мембраны...

Однако продолжить опыт прополоскивания гортани я уже не решился. Тем более что в данную минуту мне необходимы были мозги, не плавающие в алкогольной эйфории, - возможно не очень просветленные и свежие, но тем ни менее соображающие вполне прилично, вполне здравомысляще, вполне логически...

И только после этой недосказанной про себя мысли, я машинально позволил себе сделать еще пару поверхностных глотков этого заморского многоградусного пойла, отдающего странным, совершенно незнакомым мне послевкусьем...

Я бы не состоял в вольных рядах русских интеллигентов, если бы весь без остатка отдался здравомыслящим упреждающим мыслям, - но меня пока, слава Богу, еще не отчислили по состоянию здоровья из сего бесшабашного мужского Союза...

И поэтому, после четвертого аккуратного приема внутрь себя специфически горько пряного продукта, в оживших моих извилинах объявилась старая подруга - энергетическая молния, - которая весьма основательно и энергично встряхнула не только мозговое серо-клеточное хозяйство, но и сердечное, все еще бестолково галопирующее, запыхавшееся существо, которое, заполучив подзабытый приятельский сигнал, догадалось гонять кровь более экономично, менее суетливо, приоткрыв, приотворив все свои клапанные створы до приемлемого размера...

А потом в моем на миг возбудившимся организме что-то произошло. Какая-то несогласованность, какой-то диссонанс обнаружился как бы...

Причем, я совершенно не успел подготовиться к тому, что мой бедный организм вдруг некстати закапризничает...

В моем желудке нельзя было отыскать ничего, кроме заморской мерзкой жидкости, - но, эта самая мерзкая жижа, помимо моей воли, помимо моего воспрянувшего настроения запросилась наружу, - и с таким несусветным напором, что я откровенно опешил, и едва не задохнулся от бесконечно продолжительного рвотного спазма...

...На мою вздувшуюся шею, словно набили пару литых ласкательно льнущих стальных ободов, - и содрать эти не нащупываемые самообжимающиеся ошейники мои скрюченные от натуги пальцы были не в состоянии...

Но порция вязкого воздуха сумела таки прорваться, - и я остался более менее в живом образе, словно только что окунутый в ванную, заполненную собственным прогорклым потом (впрочем, надо отдать должное моим обонятельным рецепторам, - они напрочь не замечали никакой такой казематной вони, - она стала привычной).

Общее ощущение послепраздничное, посленовогоднее - натуралистическое, из канувшего студенческого прошлого, малоопытного, отчаянного, когда однажды поутру обнаружил, что собственный легкомысленно забытый желудок находится не там, где ему полагалось по природе, а весь пережатый, пульсирующий, исходящий какой-то зловонной кислятиной, - и припечатан он сердешный скомканной склизкой котомкой к моей груди...

Но самое примечательное, что в момент нынешнего переживания нескончаемого рефлекторно аэроморского удовольствия, я чудесным образом повредил-перепилил слезливо застарелый бок водонапорной трубы, к коей был приторочен наручником, и обнажившаяся холодная вяловатая змейка-струйка запросилась, запросачивалась из нечаянного хлипкого надреза...

И я был спасен!

Вот чего не хватало моему обезвоженному обессиленному организму, обыкновенной не кипяченой of water, отдающей родным российским хлорированным ароматом городского водопровода...

Сказочный вкус полумертвой ржаво-жестяной воды!

Частные особенности дальнейшего освобождения из подвального злонаянлевого полона, почему-то не запечатлелись в моей памяти. Но окончательно я пришел в себя, только отмахав пару кварталов вдоль приземистых ужатоокошечных легендарных хрущевских малоэтажек.

Улица, по которой я совершал свой вольно-моционный марш-бросок, была мне незнакома. По другую сторону уныло тянулся прикопченный, сдобренный жухлым пепельно-зеленоватым мхом красновато-кирпичный двухаршинный забор какой-то в недавнем прошлом советской мануфактуры...

На моих подобранных обхудавших костях, чрезвычайно вызывающе болталась личная униформа моего почившего в бозе стражника, которого наверняка уже обнаружили его приятели-друганы, доставлявшие и ему и мне казематную острокалорийную снедь...

Не оглядываясь, слыша стук сердца обеими взопревшими височными впадинами, я спешил, в сущности, в неизвестное, а точнее - черт знает куда...

Я со всей возможной основательностью (но отнюдь, не панически) удалялся от места преступления, от моего недавнего места заточения.

Причем, спроси меня сейчас, где же обретается сия злокозненная самодеятельная темница, я бы не сумел ничего вразумительного ответить. Она, граждане дорогие, вероятно, где-то там, за спиною. Вероятно, в одном из уютных теплых подвальных мешков...

Я, наконец, обратил внимание, что чужое платье (причем, одетое прямо поверх моего собственного, казематного) абсолютно не держит остатки подвального каменного нездорового влажного тепла.

Откуда-то изнутри моего слепо несущегося организма выползали на поверхность исхудалого тактильного покрова, судорожно мятущиеся заледенелые змееподобные присосочные монстры, которые в местах своего касания замораживали кожу до пучащихся знобящих шершаво лишайных волдырей...

Руки я удерживал в емких разношено оттопыренных косых карманах демисезонной ветровки. Левое запястье утяжеляло все то же тюремное украшение - браслетка наручников...

Ага, видимо, сумел каким-то немыслимым образом порвать трубу... Но тогда, отчего же весь сухой?

"Присосочные монстры" - оказывается, как красиво можно представлять обыкновенный мерзкий озноб...

С момента обнаружения себя на вольном безлюдном уличном просторе, я так и не посмел оглянуться, убедиться, что никто, никакая дрянь не преследует...

Но откуда все-таки берется эта ледяная дрожь, в какой такой глубине организма она зарождается?

И солнце какое-то странное, никакими облаками не зашифрованное, свободное, но будто припорошенное шальною желтоватой притенью...

И тени голых предзимних деревьев - не четкие, притушенные, и точно пригашенные, и совершенно недвижимые, словно они дремлют не на уличном просторе, а в неком закрытом кинопавильоне...

И только тут боковым зрением, левым глазом я заметил, что вот уже я не один, и что мою поспешающую особу, кто-то весьма ненавязчиво сопровождает...

Не сбавляя бессмысленного променадного слегка заплетающегося пеха, я поворотил уже оба глаза на преследующий меня силуэт.

Им оказался иностранный автомобиль, приземистый синевато-блеклый заокеанский "меркурий". Форточное стекло с моей стороны опущено. На рулевом штурвале уверенно возлежала изящная светлая лайковая рука.

Для более тщательного ознакомительного обзора, я придержал деловитый аллюр, и нагло, окунаясь взглядом внутрь чужеземного, шанельно влекущего салона, взялся изучать его содержимое.

Легкая лайковая длань принадлежала блондинистой леди, самого очаровательного, постуниверситетского возраста. Хотя, возможно, всяческие накладные макияжные приспособления всего лишь создавали иллюзию этого самого боевого последипломного задорного призыва.

Интересно, что означает, сей почетный эскорт...

Вряд ли эта молодая самоуверенная автовладелица является скрытным агентом наружного наблюдения...

Впрочем, какое же оно скрытное? Очень даже явное! Следовательно, мне в интеллигентной ненавязчивой форме дают понять, что все в порядке господин первосвидетель, мы в курсе ваших проблем, а милая эскортеша - ваша надежная охрана, а пока есть настроение и желание - прогуляйтесь, проветритесь...

- Сударыня, позвольте спросить: а который нынче час? - вдруг сходу родилась в моем мозгу чрезвычайно незатасканная реплика.

Вместо затрапезного ответа я получил нечто более вещественное. Продолжая играть в невозмутимую молодую таинственную незнакомку, очаровательная бледноволосая особа, отклонилась в мою сторону, и отжала наружу дверь, однако, продолжая неспешно, в такт моему чуть запарившемуся дыханию, шелестеть рядом...

- Вы полагайте, что пешеходу пора отдохнуть? - с некоторой странно кокетливой старческой игривостью, подбросил я в воздух очередной малозатасканный вопрос.

- Садитесь. Нам пора, - донеслось до моих ушей, точно сквозь ватные глушилки-тампоны.

Сознание фиксировало, что маловыразительная мелодически выверенная пара предложений-приказаний принадлежали именно бесстрастной водительнице.

Меня приглашали внутрь душистого заморского автоэкипажа.

- Позвольте поинтересоваться, - не снижая, прогулочного темпа заартачилась моя натура, - а с какой стати я должен куда-то спешить? Я свободный гражданин свободной страны Россия, и поэтому...

- Господин Типичнев, хватит кривляться. Вы бездарный лицедей. Вас ждут. Садитесь, - не напрягая голоса, все с той же милой прокурорской интонацией перебила мою защитительную речь неулыбчивая очаровательница.

- Да, милая сударыня, согласен. Я дурной актер. Впрочем, этот прискорбный факт не дает вам права хамить. И должен заметить, - и ваша игра в крутую мадемуазель, как-то неискрення. Не с вашей премилой физиономией, разыгрывать подобные крутые интермедии...

Приземистый американский экипаж, вдруг резко притормозил, - причем, этот водительский маневр каким-то образом подействовал и на мое подсознание, потому что и ноги мои, тотчас же прекратили свое неспокойное разнузданное движение...

Теперь уже откинулась дверца со стороны неприступного водителя, и моим настороженным глазам пришлось въяве убедиться, что моя ремарка в отношении дурного представления в крутую девку, оказалась верна, - это миниатюрное китайско-французской конституции создание вполне органично смотрелось бы на конкурсном подиуме: супермисс-дюймовочка...

С молчаливым высокопробным достоинством миниатюрная водительница, поцокивая пятидюймовыми шпильками, обогнула шикарный широкий капот, не глядя под ноги, грациозно перепорхнула через выщербленный бордюрный валун, и...

И в следующую секунду мое ущербное сознание оказалось не удел: оно, милое, просто-напросто отключилось, чтобы не перегореть, переживая болевой шок, который приключился с его, так сказать, временным носителем...

И возвернулось оно, тщедушное, только в просторном пассажирском салоне автотранспортного средства, куда я был, видимо, впихнут, или брошен этой молчаливой принцессой, владеющей набором каких-то малораспространенных приемов восточных рукоприкладств...

И, приводя дыхательную систему в надлежащий автоматизированный режим с помощью принудительной вентиляции: нюхнув какой-то ароматической гадости, и сводя и разводя (по конкретному совету профессиональной драчуньи-дюймовочки) локти в стороны и вверх, я вроде бы вновь удовлетворился новым презентом судьбы-матушки, которая ни за что не желала оставлять меня наедине с рутинным холостяцким времяпрепровождением...

- Барышня, милая, весьма признателен, - наконец-то выползла из меня запоздалая благодарность, - еще пару таких пауз, и я бы забыл, как дышать...

- Ничего. Это наука на будущее, - не оборачиваясь, бросила садистка-водительница, легчайше трогая "меркурий" с места, обозначив на спидометре сразу же какую-то непозволительную скорость, так как меня, не успевшего свести и опустить локти, просто таки вдавило в кожаное упружистое тело спинки кресла.

- Вы полагаете, у нас с вами совместное будущее, - попытался я храбро поскоромошничать, выглядывая в зеркальце холодные глаза хорошенькой крошки-похитительницы здоровых, но несколько отощавших на санаторных харчах, мужиков.

- Вы бы поменьше кокетничали, господин Типичнев. Вам предстоит давать отчет обо всех последних ваших действиях. Совет Ордена намерен заслушать вас сегодня. У вас будет прекрасный защитник - Игорь Игоревич. Он единственный, кто полностью в теме.

- Игорь Игоревич? А милиционер мне говорил, что... Значит все-таки существует этот ваш... Орден посточевидцев, - так вроде звучит название вашей симпатичной загадочной конторы... Говорите, этот человек в курсе всех моих передряг... Интересно. Неужели кому-то интересны мои дурацкие злоключения? Да, барышня, а деретесь вы знатно! Спецназовская элитная выучка...Нам простым смертным против ваших штучек... А вы, случаем, не в "теме"? Я что, и в самом деле участвовал в казни, этого, как его... ремесленника-киллера? Асфальтовым катком, да?

- Вы не участвовали. Вы привели приговор в исполнение. Правда, не очень квалифицированно. Сами едва не пострадали. Спаслись чудом. В последнее мгновение, полураздавленный профессиональный ликвидатор сбросил вас с себя, - бесстрастным, безо всякого намека на какие-либо эмоциональные краски, странно скрипученьким тембром, поведала мне водительница-пигалица о моем палаческом идиотском опыте...

- Неужели вы... Нет, вы изволите шутить! Я вам, все равно не верю. Я же прекрасно помню этот дурацкий тягомотный сон. Я вот не припомню, - чем он закончился... А этого, который охранял меня... Здесь я точно лично участвовал... Иначе бы не имел счастья общаться с вами, милашка...

- Охраннику, господин Типичнев, вы переломили шейные позвонки. Это вам на Совете зачтется. Русский интеллигент не умеет, не способен квалифицированно лишить жизни противника. Он способен иногда убить. Убить зверски. В аффекте. Это - вечный минус русской интеллигенции. Вечная неудовлетворительная оценка. Вы, - будем надеяться - не из их числа.

- Архистранная рекомендация из моего, так сказать, послужного списка... Дослужился, голубчик! До вакансии низко квалифицированного палача, - дослужился таки, подлец! Поздравляю, голубчик!

- Господин Типичнев, радоваться еще рано. Имейте терпение. Возможно, вам опять повезет. Игорь Игоревич, считает вас любимчиком...

- Я любимчик вашего Игоря Игоревича? - вклинился я, посреди занудной тирады моего малокалиберного изящного кучера. - И здесь, молодец, успел дослужиться...

- ... любимчиком провидения, - точно вбила гвоздь умильно льдистая водительница, напоследок ударив несколько саркастической репликой: - Не обольщайтесь, господин Типичнее, насчет вашего положения в орденской иерархии. Любимчики Игоря Игоревича, всегда лидеры. Но не жалкие и побитые пассажиры.

- Милая девушка, меня ваши мелкопакостные уколы совершенно не задевают. Так что можете не трудиться. Крутите вашу баранку. А там разберемся, кто лидер, а кто обыкновенный наемный извозчик...

- Господин Типичнев, я начинаю верить, - Игорь Игоревич, в выборе кандидатуры-личности не ошибся, - с едва угадываемой снисходительностью бросила взгляд в чужестранную рамку салонного зеркала моя чертовски сдержанная цыпка-похитительница.

7. Возвращение блудного сына в действительность

Я видел (осознавал) себя сидящим посреди странного малокалиберного Колизея, прямо в центре некой невеликой (три на три), огороженной полуметровым черно-бархатным окоемом, арены-ристалища.

Я расположился на том самом достопамятном основательном (из своедельского кухонного гарнитура Василия Никандровича) бочкообразном староверском табурете, оседлать который в недавнем легендарном прошлом не решился (не посчитал нужным, побрезговал, или еще по каким-то высшим субординационным соображениям) сам Игорь Игоревич...

Меня на него утвердили молодые единообразно спортивной выправки люди.

Вокруг, начиная от вала-барьера, - и до самого потолка, переходящего в сводчатый буро-кирпичный плафон, располагались деревянные ярусы темно-полированных умесистых лавок.

Тишина, покой, безлюдье, несколько давили на растренированную психику...

Очередное испытание на интеллигентскую вшивость, так сказать...

Проверенный способ убедиться, что сие представление, не рутинная сновидческая галлюцинация, - ущипнуть бы себя, by the way за мочку, - увы, это простецкое неопасное движение в моем случае неосуществимо.

Мои руки заведены за спину, и заключены в наручники, те самые, подвально-казематные...

Чужую, источающую зловонную палитру ароматов, униформу сменили на, прежде мною невиданный, ритуальный гардероб.

Одеяние-панчо было весьма просто, и одновременно неповторимо роскошно.

Алый кусок льняного полотна в виде здоровенной многоугольной звезды, с вытканными, по всему багряно лучащемуся полю, золотыми нитями семью ужасными ликами Лебединой царевны Медусы - легендарной владычицы Гиперборейских северных земельных и водных просторов, находящихся у истинных пределов ночи...

Эти жуткие портреты целиком на совести ее протоантичной соперницы-воительницы девы Афины, которая даже среди Олимпийских коллег-богов отличалась особой безудержной женской жестокостью и мстительностью...

Не каждая соперница за Верховную Власть, готова лично лицезреть жесточайшие муки морально побежденной, предательски превращенной черт знает во что!

Ведь никакой Олимпийский салон красоты не взялся бы за удаление кабаньих клыков, свирепо торчащих из некогда прелестных уст, некогда возлюбленной владыки океанических стихий и глубин Посейдона... Или химическую завивку шевелюры, в которой вместо волос - целый сонм натуральных ползучих гадов... А между тем взгляд клиентки (помимо ее великодушной воли) - запросто обращает любую живую тварь в каменного идола-истукана...

И ежели не изменяет мне память, прекрасная государыня Афина не успокоилась на достигнутом.

Афина-Паллада с помощью сынка Зевса обезглавила таки соперницу, а покров ее телесный повелела натянуть на свой боевой щит, украсив центр его новообращенным изображением отталкивающего лика Морской девы...

Кстати, элегическую эпиклесу к своему имени доблестная леди-богиня Афина заполучила от своих восторженных рядовых воинов-ратников, после того, как лично содрала кожу с поверженного живуче могучего гиганта Паланта...

Да, мысли мои всегда пользовались привилегированным (особо собственным) положением, - и в какой бы жуткой, пошлой, подлой или юмористической ситуации не оказывался мой организм, - эти невещественные (порождение божественного эфира) вещи могли про (между прочим) себе позволить вольномыслие и витание в любых эмпириях, - в тех же гиперборейских, протоолимпийских, мифологических, пропитанных вседозволенностью, и всеверием в себя: бога-человека...

А если я заблуждаюсь относительно особого положения собственных мыслей?

Почему нельзя допустить, что я уже давным-давно не собственник сей неизъяснимой энтелехийской материи...

То есть, будучи обыкновенным самовлюбленным болваном рода человеческого, я, разумеется, льщу себя надеждой, что при любых государственно-житейских катавасиях, при всех экспроприациях, приватизациях и прочих ура-перестройках, реформах и переделах живого организма электората, - я все равно останусь при неделимой, сугубо личной собственности: при собственной мыслительной (умозрительной) вселенной, в которой пространство и время категориально относительны, призрачны и не имеют каких-либо границ, сдерживающих их божественную мощь и радость земного тленного конечного бытования в микрокосме белково-водянистой пылинки.

Собственно ничего зазорного и противоестественного в моих чаяниях о "сугубо личной собственности" нет.

И эпизодические (вернее, даже, - пролонгированные) интеллигентские рефлексии по этому поводу как бы подтверждают всякий раз: пока я позволяю себе задумываться о подобных, в сущности, эфемерных (не вдохновленных прагматическими интересами) понятиях, - то, мои мысли, являются основной (божественной) частью моего эго, моего слабосильного человеческого Я.

И все необъятное содержимое этой малоисследованной области мироздания принадлежит лично мне, и распоряжаться всеми этими неисчерпаемыми умунепостижимыми богатствами, волен лишь Я...

Впрочем, у человека с несвободными руками, ожидающего, черт знает, кого и что, - мозги всенепременно будут искать повод для того, что бы лишний раз убедить самих себя, что мыслящая песчинка, пусть и заключенная нынче в некий футляр сгущенных обстоятельств, предначертаний, в сущности, всегда истинно свободна, всегда вольна, покинуть эту материальную точку, покинуть во славу истинной свободы мятежного человеческого нерабского духа...

...Духа, до такой степени мятущегося, разнузданного и тяжелого, что сносить его нечеловеческий груз матушке-земле порою, как бы невмоготу, и...

...И тогда-то и обрушиваются на земной мир неисчислимые бедствия: космические катастрофы, всемирные потопы и прочие вестники Апокалипсиса и Судного Дня...

...И приходит, нарождается новая свежая человеческая раса, и снова погрязает в сумасшедших, самоистребительных, самоистязательных, невыносимо тяжких грехах, и снова живет в ожидании новейшего божественного Чистилища...

Пока, я развлекал самого себя вышеперечисленными скучными очевидными размышлизмами, - помещение доморощенного Колизея заполнялось публикой, обряженной в одинаковые изрядно модные превосходно пошитые мундиры.

Сплошь черные кителя с воротниками стойкой. На плечах непривычной формы красные погоны, - круглые, украшенные золототканой позументной вязью.

Приглядевшись, понял, что желтоплетеные узоры есть ни что иное, как табуированный тотем - "змеевик"-амулет, который когда-то во времена первых древнекиевских владык, был принадлежностью именно высокородной знати.

С каждого погона на меня были направлены предантичные золочено алые заклинательные глаза, охранительницы и правительницы северных пространств древней Гипербореи Девы-мученицы Горгоны Медусы...

Престранные погоны с недвижимым, абсолютно ничего не выражающим, магическим шевроново мертвым взором, странным бесцеремонным образом отвлекали мой любопытствующий взгляд от лицезрения странно знакомых лиц, на плечах которых возлежали эти ритуальные эполеты-"горгонионы"...

На ликах рассредоточено расположившихся на деревянных ярусах, негромко переговаривающихся между собой, - на них отпечатались маловыразительные маскоподобные портреты вроде бы известных мне людей, людей с которыми я лично общался, вел какие-то дела...

И при этом тягостное затемнение той части памяти, которой я силился припомнить, восстановить, реконструировать, домыслить: кому же все-таки принадлежат эти малопримечательные важные разновозрастные физиономии...

С головой моей явно творилось, что-то непорядочное...

В мозгах моих явно кто-то хозяйничал, и привесьма хамски...

С глазами тоже стало совсем неладно... В них словно плеснули атропина...

То есть, меня специально лишили возможности...

И протереть их, отяжелевшие, подмороженные мне никто не удосужился...

Из нутра, из пропасти черепной коробки, из самых ее потаенных непознанных глубин слышалось едва внятное, едва различимое перечиние человеческой речи...

Убедительно знакомый, почти родной жутковатый тембр...

Мгновение малопродуктивной идиотской муки недоумения, - кому этот говор принадлежит?!

И необыкновенное, почти физиологическое облегчение, - я узнал этот голос!

Я узнал его за мгновение до того, как до меня стал доходить смысл произносимых странных и вместе с тем поразительно знакомых парольных фраз...

Именно, именно, - голос принадлежал тому неведомому мистическому (или мистификаторскому) существу, который кажется, совсем недавно внушал мне, вернее, моему отчлененному Я, моему обездвиженному, ослепленному (незрячему) костяному вместилищу бесконечно отчаянного человеческого тщедушия, - этот голос и сейчас внушительно вещал, - внушал мне все ту же заумную фарисейскую ересь...

" Вы отмечены - з н а н и е м прежде-посвященного...

" Воистину прекрасно Таинство, дарованное нам блаженными богами: смерть для смертных уже не зло, но благословение...

" Почему Провидение выбрало вас в качестве тайного сосуда, - этого никто не знает. Следовательно, распоряжаться сим таинственным содержанием, а правильнее сказать - содержимым, ни я - Верховный жрец, ни вы обладатель сего мистического нектара, который есть - ступень в Высшему знанию, - не вправе в индивидуальном порядке...

" За ослушание и не почитание этого, Свыше знака судьбы - жуткая и бесконечная кара на психическом уровне жалкого человеческого существования...

" Мы, жрецы исполняем здесь на Земле постсозидательную роль истинных селекционеров, умеющих и имеющих Высшее право отбирать среди низших (все люди, находящиеся вне нашего Братства посточевидцев - принадлежат исключительно к низшему уровню человеческих сущностей), специфические человеческие души-сущности, обладающие изначальной генетической адаптированной склонностью к вырождению, как в психическом, так и физиологическом плане...

" И в момент наступления часа Исиды, подготовленные низшие существа пойдут в переработку под удобрение...

" Вы - посвящены, и поэтому вы - извечны!

... Эти, безусловно, эклектично-сумасбродные торжественные речи все еще продолжали вызванивать, резонировать в закоулках моих бедных извилин, в особенности второй квазиспич - странно настоящий, отдающий ровным пещерным хладом протекших, канувших в мглистое небытие столетий-дум, - имеющий очевидную прозаическую задачу...

... Возникшая давящая пауза в мозгах, тотчас же принудила отвлечься от разрешения мелькнувшей доступно притягательной презабавной догадки, которая своей злободневной эксклюзивной важностью перечеркивала все подло ввинченные в чужой череп (профессионально озвученные) циничные спичи...

Пренеприятная глухая пауза неожиданно стала заполняться неким звуковым рядом...Ритмические однотонные не запоминающиеся шелестящие шумы-звуки, совершенно не мелодичные...

Монотонные, метрономно прилипчивые, рождаемые, похоже, все-таки какими-то вещественными подручными инструментами, - отнюдь не электронная музыкальная шумилка...

Звуки то удалялись, почти утихая, утухая, превращаясь в едва слышимый, но весьма надоедливый (схожий с комариным) гуд, - то приближались до такой плеерно невыносимой полнозвучности, что не привыкшие к подобным интимно децибельным прелестям мои барабанные перепонки готовы были треснуть по всем швам...

Языческий шаманский шокирующий шорох первозданных звучаний исподволь вводил мое и так уже достаточно потрясенное "подготовленное" существо в доселе не испытанный мною транс не присутствия здесь и сейчас, не подчиненности своей опохабленной переломленной воле...

И это был отнюдь не сновидческий полубессознательный обрыв, - я именно жил...

Я обитал в некой еще нехоженой действительности, которая когда-то в похмельно бредовом угаре привиделась, примерещилась, и благополучно сгинула...

Сгинула, чтобы в нынешний преподлый час объявиться при полном гражданском снаряжении, при всех кошмарных житейских регалиях...

Я вновь ощутил себя в не представимом состоянии, - когда вместо целого потрепанного невзгодами организма, - присутствует всего лишь одно мое единоличное сознание, которое размещается, разумеется, в отдельно взятом (вроде как на время усеченном!) костяном сосуде...

Зато ко мне вернулось зрение!

Всего меня абсолютно не существовало, как бы...

Мне предоставили возможность видеть...

Перед моими все видящими глазами замелькали вполне сантиментальные, мелодраматические, новомодно чернушные, жанрово абсурдные, и до последней пылинки достоверные житейские мизансцены...

Главным персонажем этих мини-пьес - был я, - точнее мое материальное Я.

В этих калейдоскопически проскальзывающих фантасмагорических и бытовых притчах-хрониках присутствовал прошлый и нынешний физический мой облик...

Облик человекоподобного существа, - существо очень жизнеправдиво, чрезвычайно правдоподобно представляло всевозможно сложные грани характера заглавного персонажа...

Именно представляло, никогда не будучи им взаправду, по-настоящему...

Я лицезрел чрезвычайно искусно сотворенную, презабавно переживающую очередную трагикомическую сцену, непременно попадающую в какие-то вечно нелепые переделки, без устали суетящуюся, талантливо дергающуюся марионетку...

Этой трудно, весело, празднично и рутинно существующей человеческой кукле не доставало одного единственного (божественного!) сценического атрибута-реквизита...

У этого, гениально живущего в предложенных (квазипредлагаемых провидением) обстоятельствах, белкового существа привычно не учитывалась душа...

И вследствие этого биографического факта живая (живущая за счет чего и кого?) кукла обретала (уже обрела!) вечное лицедейское прозябание...

Я (или тот, который подразумевал меня всегда в этой жизни) - любил близких мне друзей, женщин, одна из которых потом стала зваться моей супругой и матерью моего сына, - любил! - никогда не любя, но, стараясь как можно правдивее играть в это презабавное, воспетое поэтами-чудаками, чувство...

Я жалел, успокаивал, убеждал, - лишь искусно притворяясь в искренне жалеющего, успокаивающего, убеждающего...

Я любил и воспитывал сына, - никогда всерьез не воспринимая себя за главу семьи, за отца, ответственного за продолжение рода своего...

Понимание чувства человеческого дружеского, приятельского, родного локтя, - мне, по всей видимости, было абсолютно чуждо...

Следовательно, я никогда не любил ни России, ни того малого участка пространства, где обитал в полусиротском детстве, где учился, где мне пытались привить эту пресловутую, - всегда недоступную для моей сущности любовь к коллективному ближнему...

А любовь к вере, к древней христианской вере...

И этой стародавней тысячелетней верой я, оказывается, обделен, - я лишен веры в Мессию, почему-то изначально, от сотворения меня, как существа в хлипкой человеческой плоти...

Я, никогда не имел истинного слуха - ушей, которые бы услышали (возжелали услышать) слово любовь, - слово, не опороченное и не попорченное всегдашним скептическим (моим личным) ощущением, что в этом слове все неправда, все ложь, - но нужно притворяться, нужно подыгрывать, нужно...

Зато я всегда имел (был наделен этим как бы Свыше сполна) превосходное стопроцентное (едва ли не орлиное по зоркости, и стрекозиное по огляду) зрение, - я всю жизнь жил-пробавлялся профессиональным созерцателем...

Вот и сейчас я вдруг почувствовал глаза, - всего лишь единоличное их присутствие в глазницах черепа...

И глаза мне выведали, выдали, - поведали нечто библейски прекрасное и катастрофическое в земном грядущем, - постапокалиптическое преображенное отчетливое видение мира сего...

*Храм-кристалл...

*Миллионнотонный алмазный к у б...

*Четыре антрацитные пирамидальные стометровые башни мрачно подчеркивают четыре бездно-отвесных тысячеметровых грани...

*Рукотворному Храму тысяча человеческих в е к о в...

*Бестеневые изумрудно вертикальные лучи космического зеленоватого светила ломаются о вечно искрящиеся бриллиантовые ребра храма, тотчас поглощаясь аспидным травянистым покровом, напрочь скрывающим окончательно вросшую паперть-подножие мертвого прибежища...

*В храме-жилище, когда-то прятались-обитали земноводные сущности, самозвано нарекшие себя царями всего сущего...

*Гордость этих странных белковых тленных существ не знала границ...

*Эти водянистые существа возомнили себя божьими созданиями человеками...

*Человек - есть подобие Сына человеческого...

*Не обретя подлинной человечности, - в один из вселенских бесконечных витков, - дерзко мыслящие существа, познав (вызнав) сакральные тайны технократического могущества, обратились в богов, обретя бессмертие...

*Бессмертие на тысячу земных жалких витков вокруг слабеющего солнечного пухлящегося светила...

*Ныне от человеко-богов не осталось даже праха...

*Лишь блистательный графитно-алмазный кубический нарост-нарыв хрустальным надгробием-саркофагом искристо чернеет...

... И, - моему посточевидному Я, впервые за все эти сумасшедшие месяцы стало по взаправдашнему неописуемо тревожно радостно и жутко...

Мою глазастую голову словно насильно втолкнули, вкатили в багряно жгучее нутро горчайше и безнадежно рыдающего водопада...

И я не придумал ничего лучшего, - я крепко затворил, наливающиеся паническим восторгом, веки-вежды...

Я их с такой мальчишески безнадежной надеждой зажмурил, что разом погрузился в давно призабытую трясину вселенской потерянности, сиротливости, когда лежал в казенно пахучей детдомовской постели, и крапивные колючие злые слезы предательски выдавали расположение моего по девчачьи обидчивого сердца...

Каким-то невероятным полузабытым сомнамбулическим усилием я почти тотчас же размежил ожившие вежды, - слипающиеся разболевшиеся от набегающих расслабляющих, расщепляющих мужское начало девченочных слезных натеков, и...

...Я благополучным образом обретался в прихожей... Своей родной малогабаритной прихожей...В ночных просторных трусах, босиком, я стоял в полной темноте и вроде как к чему-то прислушивался...

Щелкнул выключателем, и отпрянувшие сумеречные тени вместо себя выставили моего дружка, моего любимца Фараона...

- Фарик, а ты чего не спишь? А я что тут забыл?

- Зы-ы-ы-ы-ы!!!

Допотопный дверной электрический звонок ударил по нервам с такой выразительной беспардонностью, что я едва не вскрикнул...

- Суду понятно, почему мы здесь обретаемся, - буркнул я себе под нос, не сразу решаясь приблизиться к дверному глазку.

Впрочем, последующее неторопливое, несколько нервное припадание к стеклянному глазу, не добавило положительных эмоций моей бдящей натуре...

За искусственным оком абсолютно ничего не наблюдалось: или жвачкой залепили влюбленные хулиганы, или лампочку на площадке в очередной раз добропорядочные пенсионеры-соседи позаимствовали...

- Кто там, черт возьми, а!

- Бога ради, простите за поздний визит! Это ваш участковый! Вот мое удостоверение. Убедитесь в глазок. Я фонариком подсвечиваю...

Для того чтобы распахнуть дверь, оказавшуюся почему-то к тому же незапертой, мне потребовалась сущая безделица времени.

Я не успел даже докончить прерывистого единственного облегченного вздоха, как уже имел честь лицезреть ночного муниципального пришельца.

По ту сторону порога, отступив от замазуристого резинового коврика на шаг, в позе вольно предстал милицейский чин, околоточный.

А по старорежимному - участковый инспектор, Матушкин Михаил Михайлович, с восемью капитанскими блестками на миниатюрных шинельных погонах и деловитой хмуроватостью на бледно казенном наскоро оскобленном лике.

- Доброй ночи... Хотя, где взять сейчас этих добрых... Такое дело, товарищ, вашего соседа Цымбалюковича убили. В качестве понятого... Ежели не затруднит.

- Да вы что! Вот это кино, товарищ капитан. Сегодня, вернее, вчера утром вместе мусор... Да вы что! - разразился я недоуменной тирадой.

- Кино! Самое настоящее, почти боевик... И до нас вот докатилось... Телевизионщиков ждем, как без них! А раньше... Свои приятели и порешили. Гости гостевали... Догостевались! Один-то уже у нас. Ну да ладно. Разболтался, словно лектор культпросвета... Накиньте чего. Такое вот кино ночное!

И милицейский пожилой капитан, натружено махнув широким не ушитым рукавом, направился к двери, за которой жил (еще вчера жил?!) нормальный мужик, работяга и не выпивоха, Василий Никандрович Цымбалюкович.

Еще утром жил!

Еще утром, столкнувшись у мусоропровода, незатейливо, по-соседски коротко потолковали о новейших политических баталиях-пустяках...

И вот, пожалуйста, оказывается мужика уже нет... И телевизионщики, точно мухи на падаль слетаются...

Писано в месяцы на изломе XX и XXI веков по Р. Х., в стольном граде Москва