"У дороги" - читать интересную книгу автора (Банг Герман)1К приходу поезда начальник станции надел форменную тужурку. — Эх черт! Поспать бы еще четверть часика, — сказал он, потянувшись. Он и сам не заметил, как вздремнул над отчетами. Он раскурил погасшую сигару и вышел на платформу. Когда начальник станции прохаживался по платформе, — молодцеватый, руки в карманы, — в нем все еще чувствовался бывший лейтенант. Да и ноги сохранили кавалерийскую кривизну. Пять или шесть батраков из окрестных усадеб стояли, заняв всю середину платформы; стрелочник тащил предназначенный для погрузки багаж — один-единственный ящик зеленого цвета, выглядевший так, точно он недавно побывал в канаве. Рванув калитку, на платформу вышла пасторская дочь, девушка гренадерского роста. Начальник станции щелкнул каблуками и отдал честь. — Что нынче привело сюда фрекен? — осведомился он. «При исполнении обязанностей» начальник станции всегда придерживался тона, каким в былые дни изъяснялся на офицерских балах, когда еще служил кавалеристом в Нестведе. — Решила прогуляться, — ответила дочь пастора. Разговаривая, она как-то странно взмахивала рукой, словно хотела прихлопнуть собеседника. — А впрочем, сегодня возвращается фрекен Абель. — Как — уже? — Да. — И по-прежнему никакого просвета на горизонте? — Начальник станции поиграл в воздухе пальцами правой руки. Пасторская дочь рассмеялась. — А вот и семейка пожаловала, — сказала она. — Я воспользовалась случаем и улизнула от них… Начальник станции поклонился дамам Абель — вдове и ее старшей дочери Луисе. Их сопровождала фрекен Иенсен. На лице вдовы была написана покорность судьбе. — Да, — сказала она, — я пришла встретить мою Малютку-Иду. Вдова попеременно встречала то Луису, то Малютку-Иду. Луису весной, Малютку-Иду — осенью. Дочери проводили по полтора месяца в Копенгагене у тетки. «Моя сестра, статская советница», — говаривала фру Абель. Советница жила на пятом этаже и пробавлялась тем, что раскрашивала аистов, — каждый аист стоял на одной ноге на подставке из терракоты. Фру Абель посылала дочерей к сестре с неизменными пламенными надеждами. Она посылала их к ней вот уже десять лет кряду. — Ах, какие письма писала нам в этот раз Малютка-Ида! — О да! — поддакнула фрекен Иенсен. — И все-таки самое отрадное, когда твои птенчики дома, под материнским крылом, — сказала фру Абель, умиленно посмотрев на Луису-Старшенькую. При этой мысли фру Абель даже утерла слезу. Полгода, что птенчики проводили дома, они только и знали, что бранились между собой и пришивали новые отделки к старым платьям. С матерью они вообще не разговаривали. — Разве мы выдержали бы в этом медвежьем углу, если бы не семейные радости, — сказала вдова… Фрекен Иенсен кивнула. За поворотом у трактира раздался собачий лай, и на дорогу выехала коляска. — Это Кьер, — сказала дочь пастора. — Что ему тут понадобилось? — Она пошла к калитке в конце платформы. — Нет, вы только подумайте! — Владелец усадьбы Кьер вылез из коляски. — Самая страда, а Мадсен свалился в тифу. Пришлось по телеграфу вызывать нового управляющего — черт его знает, еще окажется какой-нибудь болван… Сегодня должен приехать… Кьер вышел на платформу. — Говорят, кончил высшую сельскохозяйственную школу, — кабы только это пошло ему впрок, — да еще будто с наилучшей аттестацией… А-а, Бай, здорово… — Мужчины обменялись рукопожатием. — Что новенького?.. Как жена? — Спасибо, хорошо… Стало быть, встречаешь управляющего? — Да, этакая досада. И главное дело — в самую страду… — Выходит, мужского полку прибыло, — сказала дочь пастора, размахивая руками так, словно заранее давала приезжему затрещину. — С Малышом-Бентсеном будет их, значит, шесть с половиной… Вдова взволнована. Не зря она предупреждала Луису-Старшенькую: не надевай прюнелевых ботинок. Главное «украшение» Луисы-Старшенькой — ее ноги… маленькие аристократические ножки… Вот ведь предупреждала же она дочь… Фрекен Луиса задержалась в зале ожидания, — она прикалывала вуаль. Девицы Абель любили носить платья с глубоким вырезом, прикрывая его жабо, искусственным жемчугом или вуалью. Бай подошел к окну кухни, чтобы сообщить жене о приезде нового управляющего… Дочь пастора, болтая ногами, уселась на зеленый ящик. Потом вынула часы и поглядела на них. — Бог ты мой, до чего же эти мужчины любят набивать себе цену, — сказала она. — Да, по-видимому, поезд приходит с довольно большим опозданием, — отозвалась фрекен Иенсен. Фрекен Иенсен выражалась подчеркнуто правильно, в особенности когда говорила с дочерью пастора. Фрекен Иенсен не ставила ее ни в грош. — У моих — А-а, вот и моя прелесть! — Дочь пастора вскочила с ящика и через всю платформу бросилась навстречу фру Бай, которая показалась на каменной лестнице. Когда дочь пастора кому-нибудь радовалась при встрече, она способна была сбить его с ног. Фру Бай тихо улыбалась и подставляла щеку ее поцелуям. — Господи, помилуй нас, грешных, — сказала дочь пастора. — Нежданно-негаданно в курятнике объявился новый петух. А вот и он! Раздался отдаленный гудок паровоза, потом громкий стук колес по мосту через реку. Громыхая и покачиваясь, состав медленно покатил по лугу. Пасторская дочь и фру Бай остались вдвоем на лестнице. Девушка обняла фру Бай за талию. — Глядите, Ида Абель, — сказала пасторская дочь, — узнаю ее вуаль. В одном из окон развевалась бордовая вуаль. Поезд остановился, захлопали двери вагонов. Фру Абель так громко кричала: «С приездом!» — что во всех купе пассажиры прильнули к окнам. Малютка-Ида злобно стиснула руку матери, — она задержалась на подножке вагона. — С этим поездом приехал какой-то господин, он выходит здесь. Кто он такой? — Все это она выпалила единым духом. Малютка-Ида спустилась на платформу. А вот и сам приезжий. …Весьма сдержанный господин с русой бородой. Он вышел из купе для курящих с шляпной картонкой и саквояжем. — А как тетя — тетя Ми? — восклицала вдова. — Попридержи язык, — негромко и злобно произнесла Малютка-Ида. — Где Луиса? Луиса сбежала по лестнице мимо фру Бай и дочери пастора так резво, точно ее «украшение» было обуто в бальные башмачки. У подножья лестницы управляющий представлялся Кьеру. — Глупейшая история, черт побери, Мадсен свалился — в самую страду… Ну, будем надеяться, все обойдется… — Кьер хлопнул нового управляющего по плечу. — Господи прости, — заметила пасторская дочь. — Самое обыкновенное домашние животное. Зеленый ящик погрузили в товарный вагон, а из вагона вынесли бидоны кооперативной маслобойни. Поезд уже тронулся, когда в одном из окон раздался крик какого-то крестьянина. У него не оказалось билета. Машинист, стройный молодой человек в элегантных, обтянутых по-гусарски панталонах, подал два пальца Баю и вскочил на подножку. Крестьянин продолжал кричать и браниться с кондуктором, который требовал с него штраф. Все, кто стоял на платформе, несколько мгновений глядели вслед уходящему поезду. — Гм, вот и все, — сказала пасторская дочь. И зашагала с фру Бай к залу ожидания. — Мой управляющий, господин Хус, — сказал Кьер проходившему мимо Баю. Трое мужчин постояли молча. Луиса-Старшенькая и Малютка-Ида наконец-то увидели друг друга и теперь взасос целовались в дверях. — Ах, Боже мой, — приговаривала вдова. — Они не виделись целых шесть недель… — Вам повезло, господин Хус, — объявил Бай «кавалерийским» тоном. — Вы сразу увидели наших местных дам… — Дорогие дамы, позвольте вам представить… Девицы Абель точно по команде перестали целоваться. — Фрекен Луиса и Ида Абель, — сказал Бай, — господин Хус. — Моя младшенькая только что приехала из Копенгагена, — ни к селу ни к городу пояснила вдова. — Госпожа Абель, — представил Бай. Хус поклонился. — Фрекен Линде, — так звали дочь пастора, — господин Хус. Дочь пастора кивнула. — И моя жена, — заключил Бай. Хус сказал несколько слов, и все вошли в помещение вокзала, чтобы получить багаж:. Кьер увез управляющего. Остальные отправились по домам пешком. Выйдя на дорогу, хватились фрекен Иенсен. Она задумчиво стояла на платформе, прислонившись к столбу семафора. — Фрекен Иенсен, — окликнула с дороги дочь пастора. Фрекен Иенсен вздрогнула. Настроение фрекен Иенсен всегда омрачалось при виде полотна железной дороги. Она не любила, когда «кто-нибудь уезжает». — Очень приятный человек! — сказала фру Абель. — Самый обыкновенный управляющий, — отозвалась дочь пастора. Она шла с фру Бай, подхватив ее под локоть. — А руки у него хороши. Птенчики шли позади, перебраниваясь между собой. — Ого, как вы несетесь, фрекен Иенсен, — сказала дочь пастора. Фрекен Иенсен, точно коза, скакала впереди через лужи. Осенняя слякоть вынуждала ее высоко задирать юбку над тощими девичьими ногами. Они миновали опушку рощи. У поворота фру Бай попрощалась со своими спутницами. — Какая вы маленькая и хорошенькая в этой огромной шали, моя прелесть, — сказала пасторская дочь и снова сгребла фру Бай в объятия. — До свиданья… — До свида-а-нья… — Могла бы расщедриться на лишнее словечко, — заметила Малютка-Ида. Дочь пастора насвистывала. — А-а! Вот и капеллан, — сказала фру Абель. — Добрый вечер, господин капеллан… Добрый вечер… Капеллан приподнял шляпу. — Хотел засвидетельствовать почтение вновь прибывшим, — объявил он. — Добрый день, фрекен. С приездом. — Спасибо, — сказала фрекен Абель. — А у вас появился соперник, господин капеллан, — сказала фру Абель. — Вот как? Кто же это? — К Кьеру сегодня приехал новый управляющий — очень приятный человек. Правда, фрекен Линде? — Еще бы!.. — Первый сорт, фрекен Линде? — Экстра-класс, — ответила дочь пастора. Пасторская дочь и капеллан в присутствии посторонних всегда изъяснялись на жаргоне. Оба пороли всякий вздор и до упаду хохотали над собственными глупостями. С тех пор как фрекен Линде однажды в воскресенье едва не рассмешила капеллана, читавшего с кафедры «Отче наш», она никогда не ходила в церковь, если проповедь читал капеллан. — Фрекен Иенсен мчится так, словно ей вставили фитиль в одно место, — сказал капеллан. Фрекен Иенсен по-прежнему маячила далеко впереди… — Ну, знаете, Андерсен. — Фрекен Линде так и покатилась со смеху. — Вы, кажется, хотите перещеголять самого Хольберга. Они подошли к пасторской усадьбе — первой усадьбе от проселка. У калитки дочь пастора и капеллан попрощались с дамами Абель. — До свиданья, фрекен Иенсен! — крикнула фрекен Линде. В ответ с дороги донесся слабый писк. — Так что же он за человек? — спросил капеллан, когда они очутились в саду. Теперь он говорил совсем другим тоном. — Бог мой, — сказала фрекен Линде. — Вполне заурядный, добропорядочный агроном. Они молча пошли через сад. — Хм, — буркнула фрекен Ида. Семейство Абель нагнало наконец фрекен Иенсен, которая поджидала дам в том месте, где было посуше. — Проглотила небось, что Они прошли еще несколько шагов. — Разные бывают на свете люди, — заметила фрекен Иенсен. — Само собой, — подтвердила фру Абель. — Мне не доставляет никакого удовольствия видеться с членами этой семьи, — сказала фрекен Иенсен. — Я стараюсь держаться от них подальше. Фрекен Иенсен стала «держаться подальше» от семьи Линде всего неделю тому назад — с тех самых пор, как пастор произнес злополучные — Фру Абель, — говорила фрекен Иенсен. — Ну что остается одинокой женщине? Я это и сказала пастору. Господин пастор, сказала я, вы покровительствуете частной школе… поэтому родители и посылают туда детей… Если бы вы знали, что он мне ответил, фру Абель! Больше я никогда в жизни не заикнусь пастору Линде о пособии… Приходский совет отнял половину пособия у моего института (фрекен Иенсен произносила «инститот»). Я исполню свой долг до конца — даже если меня лишат и второй половины. Но пастору Линде я больше никогда в жизни не заикнусь о пособии… Три дамы свернули на узкую тропинку, которая вела к «усадьбе» — старому выкрашенному в белый цвет дому с двумя флигелями. Вдова Абель жила в правом флигеле, «институт» фрекен Иенсен помещался в левом. — Подумать только, они обе снова под моим крылышком, — сказала вдова. Во дворе они простились с фрекен Иенсен. — Фу, — сказала Малютка-Ида, едва только за ними закрылась дверь. — Ну и вид был у вас обеих на станции. Я едва не сгорела со стыда. — Хотела бы я знать, какой у нас мог быть вид, — сказала Луиса-Старшенькая, откалывая перед зеркалом вуаль, — если ты увезла с собой все платья. Вдова переобулась в шлепанцы. Подметки на ее ботинках совсем протерлись. Фрекен Иенсен после долгих поисков извлекла из кармана ключ и открыла дверь. Из спальни, приветствуя хозяйку, раза два ворчливо тявкнул мопс, но не вылез из своей корзины. Фрекен Иенсен сняла пальто и села поплакать в уголок. С тех пор как пастор Линде произнес злополучные «слова», она принималась плакать каждый раз, как только оставалась одна. — Вы покровительствуете частной школе, господин пастор, — сказала она ему в тот раз, — поэтому родители и посылают туда детей. — Хотите, я вам скажу, фрекен Иенсен, почему родители посылают своих детей в частную школу? Потому что фрекен Серенсен знает свое дело. — Вот каков был ответ пастора. Эти «слова» фрекен Иенсен повторила одной только хозяйке трактира. — Что остается одинокой женщине, мадам Мадсен? — сказала она. — У нее одно прибежище — слезы… Фрекен Иенсен сидела и плакала в своем уголке. Стало смеркаться, она поднялась и вышла в кухню. Зажгла маленькую керосинку и поставила кипятить воду для чая. Расстелила скатерть на краешке кухонного стола и поставила хлеб и масло перед одинокой тарелкой. Время от времени она впадала в задумчивость и снова перебирала в памяти слова пастора. Мопс последовал за ней в кухню и улегся на подстилку перед пустой миской. Фрекен Иенсен взяла собачью миску и накрошила в нее французскую булку, размоченную в теплой воде. Потом поставила миску перед мопсом, и он стал есть, почти не шевелясь. Фрекен Иенсен зажгла одинокую свечу и стала пить чай с бутербродами из черного хлеба — каждый бутерброд она разрезала ножом на изящные квадратные ломтики. Напившись чаю, фрекен Иенсен отправилась спать. Мопса она принесла в спальню и уложила на перинку в ногах кровати. Потом взяла школьный журнал и положила у изголовья на ночной столик. Потом заперла дверь и со свечой в руке заглянула во все углы и даже под кровать. Потом разделась, отколола косы и повесила их на зеркало. Мопс уже спал, посапывая, на своей перинке. А фрекен Иенсен не спалось с тех самых пор, как пастор Линде произнес злополучные слова. Фру Бай возвратилась обратно на станцию. Она открыла калитку и вышла на платформу. Здесь было пусто и так тихо, что слышалось, как гудят телеграфные провода. Фру Бай села на скамейку перед дверью, сложила руки на коленях и загляделась на простор полей. Она любила посидеть вот так без всякого дела, если поблизости случался стул, скамья или ступенька. Она глядела на простор полей — большие участки пахотной земли, а чуть подальше — луга. Небо было ясное, голубое. Глазу не на чем задержаться — разве что на церквушке соседнего прихода. Ее крыша и колокольня возвышались вдалеке над плоской равниной. Фру Бай озябла и встала. Она подошла к плетню, заглянула через него в сад, потом отворила калитку и вошла. Сад представлял собой треугольный клочок земли, расположенный вдоль полотна; в передней его части тянулся огород, в дальнем углу была лужайка с беседкой под кустом бузины, а перед ней высокие кусты роз. Фру Бай осмотрела розы — на них еще оставались бутоны. Розы щедро цвели в этом году — почти не отдыхали. Но теперь уже скоро пора укрывать их на зиму… И листопад уже начался. Что ж, ветру здесь есть где разгуляться… Фру Бай вышла из сада и направилась вдоль платформы к маленькому дворику, отгороженному дощатым забором. Она позвала служанку — ей хотелось покормить голубей. Потом взяла глиняную миску с кормом и стала скликать голубей, рассыпая зерна на камнях. Фру Бай очень любила голубей. Любила еще с детства. Она выросла в большом провинциальном городе, и там их было видимо-невидимо… Так, бывало, и мельтешат у дверей отцовской мастерской… Стоит ей подумать о доме, и она слышит, как они воркуют и курлычут. Старый дом — позднее, после смерти отца, они продали его и мастерскую со всем, что в ней было, и переехали. Голуби слетелись к фру Бай, склевывая корм. — Мария, — сказала фру Бай, — посмотри, какой жадина этот пятнистый. Служанка Мария вышла из дверей кухни и стала что-то рассказывать о голубях. Фру Бай высыпала из миски остатки зерен. — Надо зажарить несколько штук к вечеру, к Баю соберутся партнеры по ломберу, — сказала она. Она поднялась на крыльцо. — Как рано стало темнеть, — сказала она и вошла в дом. После улицы в комнате казалось тепло и сумеречно. Фру Бай села за фортепиано и стала играть. Она играла всегда только в сумерках и всегда одни и те же три-четыре мелодии, сентиментальные пьески, которые звучали у нее протяжно и монотонно и вдобавок совершенно одинаково, так что становились похожими одна на другую. Когда фру Бай случалось остаться одной и играть в темноте, она всегда вспоминала о родном доме. Семья была большая, и детям никогда не приходилось скучать. Она была самой младшей из братьев и сестер. При жизни отца она была еще так мала; что за обедом еле дотягивалась до своей тарелки. Отец сидел на диване без пиджака, а дети, стоя вокруг стола, усердно налегали на еду. — А ну, сорванцы, спину прямо! — покрикивал отец. Сам он сутуло нависал над тарелкой, опершись на стол длинными руками. Мать ходила взад и вперед, приносила, уносила… В кухне за длинным столом обедали отцовские подмастерья. Они гоготали и бранились так, что было слышно через дверь, а потом вдруг затевали потасовку — казалось, еще минута, и они разнесут дом на куски. — Что там еще? — кричал отец, стукнув по столу кулаком. В кухне воцарялась мертвая тишина — слышно было только, как кто-то потихоньку шарил под столом, разыскивая упавший во время драки кусок хлеба. — Головорезы! — ворчал отец. После обеда он дремал на диване. Просыпался он с боем часов. — Ну, ладно, пофилософствовал, и будет, — говорил он и, выпив кофе, уходил в мастерскую. После смерти отца все изменилось. Катинка поступила в институт вместе с дочерью консула Лассона и с бургомистровой Фанни. Семья консула иногда приглашала ее в гости… Братья и сестры разъехались кто куда. Она осталась одна с матерью. Это были самые счастливые годы в жизни Катинки — в маленьком городке, где все ее знали и она знала всех. В полдень они с матерью усаживались в гостиной, каждая у своего окна, — мать далее приспособила у своего окна «зеркальце». Катинка вышивала «французской» гладью или читала. Яркие лучи солнца просвечивали сквозь цветы на окнах и ложились на чисто вымытый пол… Катинка читала много книг — она брала в библиотеке романы о людях из высшего света и еще стихи, которые переписывала в альбом… — Тинка, — говорила мать. — Смотри, вон идет Ида Леви. Ой, на ней желтая шляпка… Тинка поднимала глаза от рукоделья. — У нее сегодня урок музыки, — говорила она. Ида Леви проходила мимо, кивала им, и они кивали в ответ и знаками спрашивали у нее, собирается ли она на станцию к «девятичасовому». — Как она выворачивает ноги, страх один, — говорила Тинка, провожая Иду Леви взглядом. — Это у нее от матери, — отвечала мать Тинки. Так проходили один за другим — управляющий имением, два лейтенанта, уполномоченный и доктор. Они кланялись, а женщины в окне кивали и о каждом говорили несколько слов. Они знали про каждого, куда он идет и зачем. Они знали каждое платье и каждый цветок на шляпке. И каждый день говорили одни и те же слова об одном и том же. Вот мимо проходит Мина Хельмс. — Смотри, Мина Хельмс, — говорит мать. — Да. — Катинка провожает ее взглядом, щурясь от солнца. — Ей надо бы сшить новое пальто, — говорит она. — Бедняжка, откуда им взять денег? — Мать следит за Миной в зеркало… — Да, старое совсем уже обтрепалось. А может, его еще можно перелицевать. Правду говорит фру Нес — у фру Хельмс и денег нет и руки никудышные… — Вот если бы у господина уполномоченного были серьезные намерения, — отзывалась Тинка. В пять часов заходили подружки, и девушки отправлялись на прогулку. Они парочками прохаживались взад и вперед по улице, встречались, сбивались в кучки, смеялись, болтали и снова расходились в разные стороны… А по вечерам, после чая, все шли на станцию к девятичасовому поезду; теперь девушек сопровождали матери, и прогулка проходила более чинно. — Катинка, — говорила мать, оборачиваясь, — она шла впереди с фру Леви. — Посмотри, господин Бай… Стало быть, он нынче свободен от дежурства… Господин Бай проходил мимо и кланялся. Катинка отвечала на поклон и краснела. Подруги вечно поддразнивали ее господином Баем… — Наверное, идет играть в кегли, — говорила фру Леви. По воскресеньям они ходили в церковь слушать обедню. Все были разодеты по-праздничному и пели так, что отдавалось под сводами, а в большие окна на хорах глядело солнце… Сидеть в церкви рядом с Торой Берг было сущим наказанием. Во время проповеди она то и дело шептала: «Гляди в оба, старушка», — и щипала Тинку за руку… Тора Берг вообще была отчаянная сумасбродка. По вечерам в Тинкино окно сыпались камешки и пыль. И вся улица звенела от смеха и гомона. — Это Тора возвращается с вечеринки, — говорила Тинка. — Она была у дочери бургомистра. По дороге домой Тора неслась по улице как угорелая, а за ней целая ватага молодых людей. Весь город был свидетелем того, как Тора Берг возвращается с вечеринки. Катинка любила Тору Берг больше всех подруг. Она восхищалась ею и, когда они бывали вместе, не сводила с нее глаз. Дома она повторяла по двадцать раз на дню: — А Тора сказала… По сути дела, она с ним была очень мало знакома. Но вечерами на прогулке или в павильоне на абонементных концертах — раз в две недели по понедельникам там играл военный оркестр — они разговаривали друг с другом. При встречах с ним Тинка вспыхивала до корней волос. В павильоне она и познакомилась с Баем… В первый лее вечер он больше всего танцевал с ней. И когда катались на коньках — он всегда приглашал ее кататься с ним в паре. Они летели по льду, как на крыльях, ей казалось, будто он несет ее на руках… Бывал он и у них в доме. Все подруги ее поддразнивали, и, если затевали игру в чепуху, во мнения или в «задумай-кого-нибудъ», ей всегда намекали на Бая. И все смеялись. И дома мать только и говорила что о нем. Потом состоялась помолвка, и теперь куда бы она ни пошла — по воскресеньям в церковь, а зимой в театр, когда приезжали актеры, словом, повсюду — у нее бывал провожатый… Потом Бай получил место, и началось хлопотливое время: готовили приданое и прочее обзаведение… Подруги помогали Катинке метить белье и вообще делать все, что требует обычай… Стояло лето, подружки стайкой сидели в беседке. Постукивала швейная машина, кто подрубал швы, кто закреплял узелки. Подружки поддразнивали Тинку и смеялись, а потом вдруг вскакивали, выбегали в сад и носились по лужайке со смехом и шутками, словно табун жеребят… Самой тихой среди них была Тинка. Подружки перешептывались в укромных уголках, и в доме Леви, где вышивался коврик, на котором Тинка должна была стоять у алтаря, и репетировали псалмы, которые предстояло петь хором… И вот настал день венчания — в разубранной церкви яблоку негде было упасть. Наверху у органа стояли все подружки. Тинка кивала, благодарила и плакала. Плакала в три ручья. А потом они приехали сюда, в это тихое захолустье. В первое время после замужества Тинка всегда была пугливо насторожена, точно каждую минуту ждала, что кто-то на нее накинется. Многое оказалось для нее неожиданным, а Бай бывал иногда так груб — она страдала и покорялась и была напугана и растеряна… К тому же она чувствовала себя в этих краях чужой и никого не знала — ни души… Потом наступило время, когда она попривыкла и, привязчивая по натуре, даже стала робко льнуть к Баю. Она приносила в контору мужа свое рукоделье и смотрела, как он сидит, склонившись над столом, и прядь курчавых волос спадает ему на лоб. Она вставала, подходила, к нему и обвивала рукой его шею — ей хотелось тихонько постоять возле него, подольше побыть с ним рядом. — Я же пишу, детка, — говорил Бай. Она склонялась ближе к нему, он целовал ее в затылок. — Дай нее мне писать, — говорил он и целовал ее еще раз. — Ах ты, писака, — говорила она и отходила от него. Текли годы. Катинка свыклась со своей жизнью — приходили и уходили поезда, местные жители уезжали и возвращались, они рассказывали новости и расспрашивали о новостях. Супруги Бай встречались с соседями. Чаще всего за картами у Бая, мужчины поочередно собирались то одни, то с женами. А тут еще собака, и голуби, и сад, да и вообще фру Бай была не из проворных. Она едва успевала управляться с домашними делами — ей не приходилось думать о том, как убить время. Она все делала медленно и копотливо; Бай прозвал ее «тихоходом». Детей у них не было. После смерти матери Катинка получила свою часть наследства наличными. Поскольку их было только двое, они жили в полном достатке и даже богато. Бай любил хорошо поесть и часто привозил из Ольборга дорогие вина. Он немного раздобрел и обленился — большую часть работы выполнял за него помощник. «Лейтенанта» он разыгрывал теперь только за порогом дома. В городе он прижил ребенка. — Черт возьми, — объяснял он холостяку Кьеру. — Даром я, что ли, старый кавалерист… А девчонка была веселая, как воробушек… Попав в беду, девчонка переехала в Ольборг. Ребенка отдали на воспитание в деревню. Так проходило время. Теперь Катинка уже не читала так много, как в юности. Ведь книги — это один только вымысел. В ящике своего секретера фру Бай хранила большую шкатулку, а в ней засохшие цветы, ленточки и разные кисейные финтифлюшки с девизами из золотой фольги. Память о клубных котильонах и о «последнем абонементе», когда в павильоне устраивались танцы. Зимними вечерами она часто перебирала содержимое шкатулки и снова складывала все по порядку, вспоминая, кто дал ей этот девиз, а кто этот. Припомнив все до одного имена кавалеров, она записывала их на обороте котильонных орденов. Бай сидел у стола, попивая грог. — Старая рухлядь, — говорил он. — Пусть лежит, Бай, — отзывалась она. — Раз уж я навела порядок. И она продолжала записывать имена котильонных партнеров. Иногда она перечитывала стихи, которые давным-давно переписала в свой альбом. В верхнем отделении секретера хранилось столовое серебро, а в ящике под ним лежала ее свадебная фата и увядший венок из миртов. Эти вещи она тоже вынимала, расправляла их и убирала обратно. Она могла часами сидеть над выдвинутым ящиком, по привычке праздно опустив руки. И только изредка тихонько поглаживала фату… Подвенечная фата уже совсем пожелтела. Да ведь и времени с тех пор прошло немало. Целых десять лет… Да — теперь уже и старость не за горами. Ей исполнилось тридцать два. …Супругов Бай в округе любили. Приветливые, гостеприимные люди, — стоит кому-нибудь из знакомых заглянуть на станцию — и на плите уже кипит кофейник. Бай был человек компанейский и дела содержал в порядке, хотя и не проявлял особого служебного рвения. Фру Бай была, правда, немного молчалива, но на ее кроткое лицо было приятно смотреть. Когда у Бая затевался большой ломбер, она казалась среди местных дам девочкой. — Жаль только, что детей у них нет, — говорила фру Линде, когда они вдвоем с пастором плелись вечером от Баев домой. — Люди состоятельные, средств у них хватило бы. Стыд и срам, что живут они одни-одинешеньки… — Господь дарует жизнь по неизреченной милости своей, матушка, — говорил пастор. — Да свершится воля его, — отвечала пасторша. У самих Линде было десять детей. Семерых Господь прибрал в младенчестве. Когда старому пастору приходилось хоронить детей, он всегда вспоминал своих семерых покойников. Фру Бай перестала играть. Она сидела и думала, что надо бы встать и зажечь лампу. Но потом крикнула служанке, чтобы та принесла лампу, а сама продолжала сидеть у фортепиано. Мария внесла зажженную лампу. Расстелила скатерть и накрыла стол к чаю. — Который час? — спросила фру Бай. — Вот-вот придет восьмичасовой, — ответила Мария. — А мне и невдомек… Фру Бай закуталась потеплее и вышла. — Что поезд? — спросила она в конторе. — Прибудет с минуты на минуту, — ответил Бай. Он стоял у телеграфного аппарата. — Телеграмма? — Да… — Кому? — В поселок… — Что ж, Ане доставит… Фру Бай вышла на платформу. Она любила смотреть, как в сумерках приходят и уходят поезда. Сначала далекий, далекий гул, потом грохот, когда поезд катит через мост, а впереди бежит сноп света, и, наконец, тяжелая, колышущаяся масса выползает из темноты и превращается в вагоны, — поезд останавливается, и она видит кондукторов, почтовый вагон и светлые купе… И вот он снова ушел, и грохот замер вдали, и кругом снова тишина, еще более глухая, чем прежде. Стрелочник потушил фонари, сначала на платформе, потом над дверью вокзала. Теперь светились только два окна — две лунные дорожки в непроглядной тьме. Фру Бай вошла в дом. Подали чай, потом Бай обыкновенно читал газеты и пил грог — когда стакан, а когда и два. Бай читал только правительственные газеты. Сам он выписывал «Нашональтиденде» и еще читал «Дагблад», которую получал Кьер. Если оппозиции «давали по зубам», Бай стучал по столу кулаком так, что стаканы звенели. Некоторые фразы он читал вслух и хохотал. Фру Бай слушала молча. Политика ее не интересовала. К тому лее по вечерам ее неудержимо клонило в сон. — Ну, пожалуй, пора, — сказал Бай. Он встал и зажег ручной фонарь. Бай по вечерам делал обход, проверяя, все ли заперто и переведена ли стрелка для ночного поезда. — Ты можешь ложиться, Мария, — сказала фру Бай с порога кухни. Дремавшая на стуле Мария проснулась. — Спокойной ночи, фру, — сказала она спросонья. — Спокойной ночи. В гостиной фру Бай сняла с подоконника цветы и поставила их на пол. По ночам они так и стояли в ряд на полу. Возвратился Бай. — Ночью похолодает, — сказал он. — Я уже думала… насчет роз. Я сегодня осматривала кусты. — Да, — сказал Бай, — пора их укрывать. Бай прошел в спальню и начал раздеваться. Дверь была распахнута настежь. Бай любил долго слоняться вечерами по комнатам — из спальни в гостиную и обратно — в полном неглиже. — У-у, слониха! — сказал он. В каморке на чердаке слышались тяжелые шаги Марии. Фру Бай накрыла мебель белыми чехлами и заперла дверь в контору. — Можно тушить? — спросила она. И потушила лампу. Она вошла в спальню, села перед зеркалом и распустила волосы. Бай стоял в одних кальсонах. Он попросил дать ему ножницы. — Черт побери, до чего же ты отощала, — сказал он. Катинка набросила на плечи пеньюар. Бай улегся в постель и продолжал болтать. Она отвечала, как всегда, неторопливо — перед каждым ее ответом возникала маленькая пауза. Оба помолчали. — Гм, правда, приятный человек — а? — Как будто… — А что сказала Агнес Линде? — Да тоже, что очень приятный человек. — Гм. Ох, и язычок у этой девицы… Кстати, надо бы узнать, черт возьми, играет ли он в ломбер… И Бай уснул. Во сне Бай громко храпел. Теперь фру Бай уже привыкла к его храпу. Она еще немного посидела перед зеркалом. Потом сняла пеньюар и посмотрела в зеркало на свою шею. И вправду она похудела. Должно быть, с тех пор, как весной к ней привязался этот кашель. Фру Бай потушила свечи и легла в постель рядом с господином Баем. Дни стали короткими. То зарядит дождь, то мокрый снег. И все время — пасмурно и промозгло. Даже лучшие ученицы фрекен Иенсен приходили на занятия в деревянных башмаках. Платформа на станции превратилась в огромную лужу. По ней плыли последние листья с живой изгороди, окружавшей сад. С паровозов и вагонов стекала вода, кондукторы сновали по перрону в мокрых плащах. Малыш-Бентсен носился с почтовыми мешками под раскрытым зонтом. Подводы с семенами из усадьбы Кьера были затянуты брезентом, кучера сидели в плащах. С первой подводой приехал сам управляющий Хус. Ему надо было выправить документы по оплате доставки и пошлины. — Гляди-ка, приехали от Кьера, — сказал Бай жене. Управляющий Хус имел обыкновение заходить на полчасика к супругам Бай, он снимал свой плащ и подкреплялся чашечкой кофе. Пока фру Бай накрывала на стол, Хус и работники хлопотали на платформе и грузили мешки в товарный вагон. Катинка смотрела, как они снуют под окнами. Они казались великанами в своих дождевиках. Служанка Мария питала слабость к Хусу. Хлопоча по хозяйству, она без умолку говорила о нем. Она не могла им нахвалиться. И кончала всегда одним: — И уж такой у него голос… У Хуса был мягкий, задушевный голос, но никто не мог понять, чем он пленил Марию. Покончив с делами, Хус заходил выпить кофе. В доме было тепло, уютно, пахло комнатными растениями, которые еще цвели на окне. — Нет уж, что верно, то верно, — говорил Хус, потирая руки. — Славно в доме у фру Бай. Хус и сам вносил уют в дом. От него веяло какой-то тихой умиротворенностью. Он был немногословен и редко что-нибудь рассказывал. Но зато он охотно поддерживал разговор о разных житейских мелочах и всегда был веселый, ровный. От одного его присутствия становилось хороню на душе. Прибывал товарный поезд, Бай выходил его встречать. С уходом Бая ничего не менялось. Оставшись вдвоем, фру Бай и Хус продолжали разговаривать или сидели молча. Она глядела в окно и смеялась над Баем, который бегал по платформе под дождем. Хус осматривал Катинкины цветы и давал советы, как за ними ухаживать. Катинка стояла рядом с ним, они вместе разглядывали растения. Он знал все о каждом — будет ли оно цвести или отдыхать и что с каким надо делать. Хус входил во все мелочи — его интересовали и голуби, и новая грядка с клубникой, которую разбили нынче осенью. Катинка спрашивала у него совета, и они бродили по дому, обсуждая то одно, то другое. Бай никогда не интересовался такими мелочами. А у Хуса всякий раз можно было узнать что-то новое и чему-то поучиться. И получалось, что им всегда есть о чем поговорить неторопливо и рассудительно — как было в характере у обоих. И всегда выходило, что в доме фру Бай какие-то дела ждут не дождутся Хуса, хотя осенью Кьер из Рюгорда продавал семена и Хус приезжал на станцию каждый день. У Малютки-Иды тоже часто случались неотложные дела на станции. Вот она вылетает на дорогу с письмом, которое ей загорелось отправить с дневной почтой. — Боже мой! Ну и погода, господин лейтенант. — Не угодно ли чашечку кофе, фрекен? Живительная влага — лучшее лекарство от наружной сырости… А у нас сейчас Хус, сидит с моей женой… — Как — разве из Рюгорда сегодня приезжали? — Да, семена привезли. Подумать только — Малютка-Ида и знать не знала. С пригорка в углу своего сада «птенчики» могли обозревать всю округу. Малютка-Ида целыми утрами простаивала на пригорке. Потом начинала раскручивать свои папильотки. — Куда это ты собралась? — Луиса-Старшенькая ходила с перевязанной щекой из-за флюса. — Отнести письмо на станцию… — Мам, — стонала Луиса. — Ида опять бежит на станцию. Пф! Если ты думаешь этим чего-нибудь добиться… — Не твое дело. — Малютка-Ида хлопает дверью спальни перед самым носом у второго птенчика. — Хочешь выставлять себя на посмешище — на здоровье, но только, пожалуйста, надевай при этом свои собственные ботинки. Ты что, оглохла?.. Мам, скажи Иде, пусть наденет свои сапожки — вечно она бегает на станцию в моей обуви… — Пф! — отвечает Ида, справившись со своей челкой. — И мои перчатки… Ну, знаешь, это уж слишком… — Луиса выхватывает у Иды перчатки. Двери хлопают еще несколько раз. — Что случилось, детки? — спрашивает фру Абель. Она выходит из кухни. Руки у нее мокрые — она чистила картошку… — Ида таскает мои вещи! — Луиса-Старшенькая плачет от злости. Вдова Абель безмолвно прибирает одежду, разбросанную Малюткой-Идой, и возвращается на кухню чистить картошку… — Милая фру Бай, — говорит Ида, стоя на пороге. — Нет, нет, заходить я не стану. Здравствуйте, господин Хус. Ах, я в таком ужасном виде… Я на минутку. Здравствуйте… И фрекен Абель входит в комнату. Под плащом на ней платье с глубоким вырезом. — Ах, знаете, в канун рождества такая уйма дел… Простите, господин Хус, я вас побеспокою — я только пройду. Фрекен Абель проходит к дивану. На нем так приятно сидеть, говорит она. Но ей не сидится на месте. Слишком многое приводит ее в восторг. Фрекен Ида по-детски непосредственна. — Ах, какая чудная салфеточка… Фрекен Абель непременно должна пощупать салфеточку. — Ах, простите господин Хус. — Ей снова надо пройти. Она щупает салфетку… — Мама говорит, что я всегда порхаю, — заявляет Малютка-Ида. Вдова Абель иногда называла своих дочерей «порхуньи-горлинки». Но прозвище не привилось. Было в Луисе-Старшенькой нечто такое, что не укладывалось в представление о «горлинке». Остались «птенчики». При появлении фрекен Абель управляющий Хус довольно быстро откланивался. — Когда приходит фрекен Ида, в комнате становится тесновато для большого общества, — говорил он. Близилось рождество. Раз в неделю Хус ездил по делам в Рандерс. Фру Бай всегда давала ему какое-нибудь поручение по секрету от Бая. Сойдя с поезда, Хус долго перешептывался с ней в гостиной. Катинка уже много лет не радовалось рождеству так, как в этом году. Да и погода выдалась какая-то праздничная. Стояли ясные морозные дни, выпал снег. Возвращаясь из Рандерса, Хус оставался выпить чаю на станции. Он приезжал с восьмичасовым поездом. Фру Бай часто еще не зажигала света. — Поиграйте, пожалуйста, — просил он. — Да ведь я играю одни и те же пьесы… — Ну и что ж, раз они мне нравятся… — Он сидел в углу на стуле у дивана. Катинка играла свои неизменные пять пьес, похожие одна на другую. Ей бы никогда не пришло в голову играть в чьем-нибудь присутствии. Но Хус сидел в уголке так тихо, будто его и не было в комнате. И к тому же он был совершенно лишен слуха. Когда она переставала играть, они иной раз сидели, не говоря ни слова, пока Мария не приносила лампу и чай. После чая Бай зазывал Хуса в контору. — Мужчинам полезно побыть в своей компании, — говорил он. Стоило им с Хусом остаться вдвоем, как Бай заводил разговор о женщинах. — Я был большой ходок в прежние годы, еще в училище… А в Копенгагене — вот где были бабы… не чета нынешним… Говорят, теперь они уезжают в Россию… Все может быть… Нет, те, прежние, не чета нынешним… Взять, например, Камиллу, — Камиллу Андерсен… роскошная была баба, баба-загляденье, жаль, она плохо кончила, выбросилась из окна… А гордячка, какой свет не видывал. — Бай подмигивал. Хус делал вид, что понимает, какая гордячка была Камилла. — Редкая гордячка… Я-то ее хорошо знал, роскошная баба… Бай болтал без умолку. Хус курил сигару, не проявляя заметного интереса к разговору. — Тут вот летом к пастору на каникулы приезжали сыновья, я их спрашивал: молодые люди, говорю, каковы, говорю, нынешние девицы? Ничего, подходящие? Дешевка, старина, дешевка… Говорят, они теперь уезжают в Россию — все может быть. Хус не высказывал никакого мнения по поводу отъезда девиц в Россию. Он бросал взгляд на часы. — Мне пора, — замечал он. — Какого черта… Но Хус торопился уезжать. До усадьбы было пять километров с лишком. Они возвращались в гостиную. — Может, проводим Хуса, — говорила фру Бай. — На улице так хорошо. — Что ж, пожалуй. Полезно размять ноги… Они втроем выходили на улицу. Катинка шла под руку с Баем. Хус рядом — с другой стороны. Под ногами поскрипывал снег. — Как много звезд в этом году, — говорила Катинка. — Да, куда больше, чем в прошлом, Тик. — Бай всегда оживлялся, посидев «в мужской компании». — Пожалуй, — подтверждала Катинка. — Редкостная погода, — говорил Хус. — Верно. — Это отзывался Бай. — Канун Рождества и морозец. — Он продержится до Нового года… — Да ну? Неужто… Они шли молча, а когда разговор завязывался опять, он снова был о чем-нибудь в этом лее роде. У поворота супруги Бай прощались с Хусом. По дороге к дому Катинка напевала. На станции Бай брал ручной фонарь и шел осматривать путь перед ночным поездом, а она оставалась стоять на пороге. Возвращался Бай. — Ну, вот и все, — говорил он. Катинка медленно выдыхала воздух. — Какой славный мороз, — говорила она и отгоняла рукой пар, сгустившийся от ее дыхания. Они входили в дом. Бай докуривал в постели сигару. Потом говорил: — Славный малый Хус, ей-ей, славный малый… Только рохля… Фру Бай сидела перед зеркалом. Она смеялась. Но Кьеру Бай признавался с глазу на глаз, что уверен — Хус ни черта не смыслит в бабах. — Я иной раз пускаю пробный шар, когда он заходит к нам вечерком… Но уверен — ни черта он не смыслит в бабах. — Что поделаешь, дружище Бай, — говорил Кьер, и они хлопали друг друга по спине и радостно гоготали. — Не всем же быть знатоками… — Точно… А Хус — уверен, ни черта он не смыслит. Их звали в гостиную пить кофе. В последние дни перед Рождеством на станции было оживленно. Все что-то получали, что-то отправляли — ни у кого недоставало терпения ждать почтальона. Сестры Абель рассылали поздравительные открытки и справлялись о посылках. Фрекен Иенсен принесла ящичек для сигар, перевязанный бечевкой, вдоль которой в виде украшения шли сургучные печати. — Я сама его делала, фру Бай. Ручная работа, — сказала фрекен Иенсен. Ручная работа предназначалась для сестры. — А фру Абель ездила вчера в Рандерс… — сказала фру Бай. — Получила годовую ренту, — кисло заметила фрекен Иенсен. — Домой она вернулась с кучей свертков… — Еще бы… — Рождество вы, конечно, справляете у фру Абель? — Нет, фру Бай… Правда, мы живем в одном доме… Но это такие люди… Они думают только о себе… — Прежде вы, бывало, проводили этот день в доме пастора. — Нет, нет, только не у фру Абель, — продолжала фрекен Иенсен. — Не с каждым человеком станешь… Фру Бай предложила фрекен Иенсен встретить рождество вместе с ними. Вечером, когда Бай вернулся с обхода, она завела об этом разговор. — Матиас, — сказала она, — она называла мужа по имени, когда ей предстояло сообщить ему какую-либо сомнительную новость. — Мне пришлось пригласить к нам на рождество старушку Иенсен… Она ведь не может пойти к Линде… — Хм… Мне-то что. — Бай терпеть не мог «плешивую каргу». — На здоровье, устраивай у себя в доме богадельню. Бай прошелся по комнате. — Стало быть, к Абелям она не пойдет, — сказал он. — В том-то и дело, Матиас… Они ее не пригласили. — И правильно сделали, — сказал Бай, стягивая с ног сапоги. — Тебе одной охота с ней возиться. Фру Бай была рада, что разговор с мужем уже позади. …Фрекен Иенсен явилась в половине шестого с плетеной корзинкой и мопсом. Она извинилась, что принесла с собой Бель-Ами. — Вообще-то я оставляю его у фру Абель, я всегда запираю его у них. Но нынче, понимаете, мне не хотелось… Он не помешает… у него очень тихий нрав. Мопса положили на подстилку в спальне. Там он и остался. Он страдал сонной болезнью и совсем не шумел — только посапывал во сне. — Он спит, как дитя, — сказала фрекен Иенсен. Она вынула из корзины воротничок и нарукавники. Бель-Ами причинял хлопоты, только когда приходило время возвращаться домой. Он совершенно отвык двигаться. Через каждые десять шагов он останавливался и скулил, поджав хвост. Если поблизости никого не было, фрекен Иенсен брала мопса на руки. В шесть часов сели за стол. Елка стояла в углу. Малыш-Бентсен с приглаженным хохолком щеголял в конфирмационном костюме. Аппетит у него был волчий. Бай то и дело подливал в стаканы и чокался с фрекен Иенсен и Бентсеном. — Ваше здоровье, фрекен Иенсен. — Твое здоровье, друг Бентсен. Рождество бывает раз в Году, — приговаривал он. И снова подливал. Малыш-Бентсен стал красный как рак. — Мы пьем, словно язычники, — сказала фрекен Иенсен. Дверь в контору была открыта. Телеграфный аппарат стучал без передышки. Коллеги Бая вдоль всей линии поздравляли друг друга с рождеством. Бай поминутно выходил и отвечал на поздравления. — Поклон и от меня, — говорила Катанка. — Из Мундструпа желают счастливого Рождества, — сообщал Бай, стоя у аппарата. — Да, — говорила фрекен Иенсен. — Я недаром твержу своим абитурантам: наше время упразднило расстояние, я часто им это твержу. За десертом — пончиками с яблоками — фрекен Иенсен оживилась. Она ребячливо кивала своему отражению в зеркале и говорила: «Ваше здоровье». На фрекен Иенсен был новый шиньон — она сама преподнесла его себе к рождеству. Теперь волосы у нее были трех оттенков. Мало-помалу фрекен Иенсен приходила во все лучшее расположение духа. После ужина, пока зажигали елку, Малыш-Бентсен пытался заставить Марию играть с ним на кухне в чехарду. Катинка бесшумно ходила вокруг елки и не спеша зажигала свечи. Ей хотелось немного побыть одной. — Интересно, получил ли Хус наш подарок, — сказала она. Она стояла на стуле и зажигала елочные свечи от восковой свечи. В последнюю минуту она взяла со своего столика с подарками кружевную косынку — она получила ее от сестры — и положила к подаркам, предназначенным для фрекен Иенсен. Очень уж скудно выглядели эти подарки. Для них было отведено место на диване, рядом с подарками Бентсену. Катинка открыла дверь в контору и пригласила всех к елке. Все обошли, елку вокруг, рассматривали свои подарки — благодарили и немного смущались. Фрекен Иенсен извлекла из корзинки маленькие пакетики из папиросной бумаги и положила каждому. Вошла Мария в белом переднике. Она разложила по местам свои подношения, а потом перетрогала все другие подарки. После ухода восьмичасового поезда все снова собрались в гостиной. В углу по-прежнему горела елка. Было жарко, пахло чадом от елочных свечей. Бай пытался одолеть дремоту. — После этакого пира тянет на боковую, верно, фрекен Иенсен? — приговаривал он. — Да тут и одним весельем будешь сыт и пьян. Все клевали носом и поглядывали на часы. Обе дамы опять заговорили о подарках, стали обсуждать вышивку и шитье. — Пойти, что ли, взглянуть, что на белом свете деется, — сказал Бай и удалился в контору. Малыш-Бентсен прикорнул на стуле у полки с курительными трубками. Дамы остались вдвоем. Они сидели в углу у фортепиано возле елки, у них тоже слипались глаза. Они вздремнули было, но тут же проснулись в испуге, — затрещала ветка, охваченная огнем. — Скоро свечи догорят, — сказала Катинка и потушила пламя. Свечи догорали одна за другой, очертания елки становились темными. Спать дамам больше не хотелось, они сидели и смотрели на елку — на ней светились последние слабые огоньки. При виде этих последних огоньков, которые еще больше подчеркивали угрюмость мертвого дерева, обеих вдруг охватила тихая грусть. И вдруг фрекен Иенсен начала рассказывать. Вначале Катинка почти не вслушивалась в ее слова: она думала о своем — о братьях и сестрах и еще — о Хусе. Катинка сама не знала, почему весь вечер думала о Хусе. Ее мысли то и дело возвращались к нему. То и дело… Она кивала фрекен Иенсен, делая вид, будто слушает. А фрекен Иенсен вспоминала о своей юности и вдруг ни с того ни с сего стала рассказывать историю своей любви. Она дошла уже до середины рассказа, и только тогда Катинка вдруг поняла, о чем речь, и удивилась, с чего вдруг фрекен Иенсен вздумалось поведать об этом именно сегодня, именно ей, Катинке… Это была самая обыкновенная история безответной любви. Она думала, что любят ее, а оказалось — ее подругу. Фрекен Иенсен говорила тихим, ровным голосом, она вынула носовой платок и изредка всхлипывала и отирала Щеку. Катинка мало-помалу растрогалась. Она попыталась представить, как выглядела в молодости эта маленькая морщинистая старушка. Наверное, у нее было миловидное лицо. И вот она сидит здесь одинокая и всеми покинутая. У Катинки сжалось сердце, она взяла обе руки фрекен Иенсен в свои и ласково похлопала их. От этой ласки старуха заплакала еще громче. Катинка продолжала похлопывать ее руки. Догорели последние свечи, елка погрузилась во тьму. — И вот доживаешь свой век одна-одинешенька, — сказала фрекен Иенсен, — и каких только козней тебе не строят на каждом шагу. И фрекен Иенсен снова оседлала своего конька — завела речь о пасторе и его «словах». Катинка выпустила руки фрекен Иенсен. У погасшей елки ей стало вдруг холодно и неуютно. Бай распахнул дверь из освещенной конторы. Прискакал верхом посыльный с пакетом от Хуса. — Мария, зажги свет! — воскликнула Катинка и побежала в контору с пакетом в руках. Это была нарядная шаль из крученого шелка с вплетенными в нее золотыми нитями, — огромная шаль, которую можно было свернуть в крошечный комочек. Катинка стояла с шалью в руках. Она так обрадовалась подарку. У нее была точно такая же шаль, но две недели назад она по неосторожности ее пролегла… — Но эта гораздо лучше… И Катинка все стояла с шалью в руках. Поспав после обеда, Бай снова пришел в хорошее настроение, и теперь, за чаем, все выпили по рюмочке настоящего рома. Малыш-Бентсен впал в такое блаженное состояние, что помчался наверх в свою каморку и принес стихи собственного сочинения, которые записывал на клочках бумаги — на обороте старых тарифов и счетов. Он стал читать их вслух, а Бай хохотал и хлопал себя по животу. Катинка улыбалась, кутаясь в шаль, подаренную Хусом. Под конец фрекен Иенсен заиграла тирольский вальс, и Бентсен не без некоторой робости юркнул на кухню и закружил Марию — да так, что она только взвизгивала. Фрекен Иенсен собралась уходить, и все стали будить Бель-Ами. Мопса никакими силами было не поднять с подстилки. Когда фрекен Иенсен отвернулась, Бай наступил мопсу на обрубок хвоста. Бентсен предложил проводить фрекен Иенсен. Но старуха, как огня боявшаяся темноты, отказалась наотрез и пожелала идти одна. Фрекен Иенсен не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она несет мопса на руках. Все проводили ее до калитки и, стоя у изгороди, несколько раз прокричали ей вслед: «Счастливого Рождества!». Бель-Ами стоял, поскуливая, посреди заснеженной дороги и не трогался с места. Убедившись, что все вернулись в дом, фрекен Иенсен наклонилась и взяла мопса под мышку. Фрекен Иенсен шествовала в рождественскую ночь домой, закутанная, как эскимоска. Катинка распахнула окна в гостиной, — в комнату ворвался холодный воздух. — Вот ведь старое чучело, — сказал Бай. Он был исполнен человеколюбивого самодовольства оттого, что фрекен Иенсен провела этот вечер у них в доме. — Бедняжка, — сказала Катинка. Она стояла у окна и глядела вдаль на белые поля. — Ты что, забыла про свой кашель? — сказал Бай. Он закрыл дверь в спальню. Бентсен шел по платформе, направляясь к себе в каморку. — Она все-таки взяла мопса на руки, — сказал Бентсен. Он спрятался за изгородью, чтобы подстеречь эту минуту. — Счастливого Рождества, фру Бай… — Счастливого рождества, Бентсен. Двери хлопнули еще раз-другой, и все стихло. Только тихонько гудели телеграфные провода. Перед тем как идти к обедне, Катинка вышла покормить голубей. Воздух был чист и прозрачен. Из-за леса доносился звон колоколов. Через заснеженные поля по расчищенным тропинкам в церковь гуськом тянулись крестьяне. Они кучками толпились у церкви, ожидая начала службы, и поздравляли друг друга с праздником. Женщины подавали друг другу кончики пальцев и что-то говорили шепотком. А потом снова стояли молча, покуда не подходила новая собеседница. Супруги Бай немного запоздали — церковь была уже полным-полна. Катинка кивнула Хусу, стоявшему у самых дверей: «С праздником», — и прошла на свое место. Она сидела рядом с дамами Абель, как раз позади семьи пастора. «Птенчики» Абель утопали в кисее и замысловатых оборках. По большим церковным праздникам во время обряда пожертвования фру Линде была начеку. На деньги от пожертвований да еще на выручку от продажи молочных телят она «одевала» себя и дочь. Но фрекен Линде никогда не ходила в церковь в дни «пляски вокруг носового платка». Зазвучали старинные рождественские псалмы, — понемногу все стали подтягивать, и стар и млад. Голоса торжественно и радостно отдавались под сводами. Зимнее солнце заглядывало в окна, освещая белые стены. Старый пастор говорил о пастухах в поле и о людях, чей Спаситель родился в этот день, — говорил простыми обыденными словами, и от этих слов на его паству нисходил какой-то бесхитростный покой. Катинка все еще была под обаянием этого торжественного настроения, когда длинная вереница прихожан потянулась к алтарю с пожертвованиями. Мужчины шли, тяжело ступая по каменным плитам, и возвращались на свои места все с теми же застывшими лицами. Женщины плыли к алтарю, краснея и смущаясь, и неотрывно глядели на носовой платок пастора, приготовленный для пожертвований. Пасторша не спускала глаз с рук, тянувшихся к алтарю. Фру Линде недаром тридцать пять лет была женой пастора, — бесчисленное множество раз присутствовала она на обрядах приношения. Она по рукам угадывала, кто сколько пожертвовал… Те, кто жертвовал мало, и те, кто жертвовал больше, по-разному вынимали руки из кармана. Фру Линде прикинула на глаз и решила, что нынешнее рождество принесет средний доход. У выхода из церкви супруги Бай встретили Хуса. Все полной грудью вдыхали свежий воздух и наперебой поздравляли друг друга с рождеством. Показался пастор с завязанным в узелок носовым платком — начались поклоны и приседания. — Ну что ж, фрекен Иенсен, поздравим друг друга с Рождеством Христовым, — сказал старый пастор. Катинка вышла за церковную ограду вместе с Хусом. Бай немного отстал, заговорившись с Кьером. Катинка и Хус пошли по дороге вдвоем. Солнце искрилось на белоснежных полях; на усадебных флагштоках в прозрачном воздухе реяли национальные флаги. Прихожане группами расходились по домам. В ушах Катинки еще звучали рождественские псалмы, и все было окрашено какой-то праздничной радостью. — Чудесное Рождество, — сказала она. — Да, — ответил он, вложив в это «да» всю свою убежденность. — И как хорошо говорил пастор, — добавил он немного погодя. — Да, — отозвалась Катинка, — очень хорошая проповедь. Они прошли еще несколько шагов. — А ведь я еще не поблагодарила вас, — вдруг сказала Катинка. — За шаль… — Не стоит благодарности. — Очень даже стоит… я так обрадовалась. У меня была почти такая же, но я ее прожгла… — Я знаю… Она была на вас в день моего приезда. Катинка хотела было спросить: «Неужели вы запомнили?» — но не спросила. И сама не зная почему, вдруг вспыхнула и тут впервые заметила, что оба они молчат и не знают, о чем заговорить. Они дошли до леса, церковные колокола звонили вовсю. Казалось, в этот день колокола никогда не умолкнут. — Останьтесь у нас, — сказала Катинка, — не нарушайте праздника. Они стояли на платформе, поджидая Бая, и слушали колокольный звон. Хус пробыл у них до самого вечера. Бай уселся за стол, сиявший белоснежной камчатной скатертью и хрусталем, и сказал: — Славно побыть дома, в кругу семьи. Малыш-Бентсен воскликнул: — Еще бы! — И рассмеялся от удовольствия. Хус ничего не сказал. Сидит, молчит, а глаза улыбаются, — говорила о нем Катинка. И весь день в доме царила тихая радость. Вечером затеяли партию в вист. Четвертым был Малыш-Бентсен. …В доме пастора подсчитывали пожертвования. Фру Линде была разочарована. Доход оказался много ниже среднего. — Как ты думаешь, Линде, почему это? — спросила она. Пастор молча разглядывал кучу мелочи. — Почему? Должно быть, люди думают, что мы можем жить, как полевые лилии. Фру Линде помолчала и в последний раз принялась пересчитывать немногие бумажные кроны. — Да еще содержать семью, — заключила она. — Матушка, — сказал старик Линде, — будем благодарны и за то, что у нас покамест еще есть церковная десятина. Пасторская дочь и капеллан резвились в гостиной, опрокидывая мебель: они затеяли игру в крокет. — Не хочется попадаться на глаза матери, — сказала фрекен Агнес. — В дни церковных приношений в ней разыгрываются самые низменные инстинкты. |
||
|