"Левиафан" - читать интересную книгу автора (Остер Пол)

2

Первый период нашей дружбы длился около полутора лет. Затем, с разницей в несколько месяцев, мы оба уехали из Верхнего Вест-Сайда, и началась вторая глава. Сначала Фанни с Беном перебрались в более просторную и удобную квартиру в бруклинском районе Парк-Слоуп, откуда можно было дойти пешком до музея, ее места работы. Была осень 1976-го. Пока они искали новое жилье, выяснилось, что моя жена Делия беременна, и мы тоже подумали о переезде. Нам и без ребенка-то было тесно, с тех пор как наши отношения стали натянутыми, и мы решили, что, уехав из города, можно как-то исправить ситуацию. Работал я на дому, переводил книги, а этим можно заниматься где угодно.

Вообще-то я не горю желанием рассказывать про свой первый брак, но совсем избежать этой темы не удастся, поскольку она так или иначе касается Сакса. Нравится мне или не нравится, но я, как и многие другие, впрямую замешан в этой истории. Не разведись я с Делией Бонд, я бы не встретил Марию Тернер, не встреть я Марию Тернер, я бы не познакомился с Лилиан Стерн, а если бы не Лилиан Стерн, я бы сейчас не писал эту книгу. Все мы, каждый по-своему, имеем отношение к смерти Сакса, и без наших частных историй его история будет неполной. Все переплелось, все взаимосвязано. Ужасно сознавать, но я был тем человеком, кто свел всех вместе. С нас, меня и Сакса, все начинается.

Вот как это выглядит хронологически: мои ухаживания за Делией растянулись на семь лет (1967–1974), наконец я убедил ее выйти за меня замуж (1975), мы уехали из Нью-Йорка (март 1977), родился наш сын Дэвид (июнь 1977), мы расстались (ноябрь 1978). На протяжении полутора лет жизни в пригороде, хотя наше с Саксом общение не прерывалось, виделись мы гораздо реже. На смену ночным радениям в баре пришли письма и открытки, личные контакты уступили место более формальным. Иногда Фанни с Беном приезжали в нашу глушь, а мы с Делией однажды провели часть лета в их вермонтском доме. Короче, мы встречались, но уже без той стихийности и импровизации, которыми отличались прежние встречи. Нельзя сказать, что наша дружба пострадала. Периодически дела приводили меня в Нью-Йорк: сдача рукописи, подписание контракта, новая работа, встречи с издателями. И я всегда, то есть два-три раза в месяц, останавливался в их бруклинской квартире. Крепость их брака действовала на меня благотворно; во многом благодаря Фанни и Бену я сохранял остатки рассудка. Но как же тяжело было на следующий день возвращаться от них к Делии! После семейной идиллии — домашние склоки. Я со страхом снова погружался в этот водоворот, в пучину безумия.

О причинах, подточивших наш брак, остается только гадать. Нам хронически не хватало денег, но не думаю, что этим можно все объяснить. Хороший союз способен выдержать любые испытания; неудачный союз сразу разваливается. Мы с Делией снова начали собачиться, едва отъехав от Нью-Йорка. Все и так держалось на ниточке, но тут она оборвалась окончательно.

Наш первоначальный план, с учетом ограниченных средств, был проще некуда: снять небольшой дом и посмотреть, как пойдет. Устроит нас деревенская жизнь — останемся, нет — вернемся назад. Но затем тесть предложил нам десять тысяч в качестве взноса за собственный дом. По тем временам, когда загородные дома стоили тридцать — сорок тысяч, — большая сумма. Хотя мистер Бонд сделал широкий жест, в конечном счете это сработало против нас: мы стали заложниками ситуации, с которой не в состоянии были справиться. После двухмесячных поисков мы нашли в графстве Датчесс недорогой дом, старый и запущенный, зато просторный и с великолепной сиренью во дворе. Не успели мы въехать, как разразилась небывалая гроза. В соседнее дерево попала молния, огонь перекинулся на линию высоковольтной передачи, и мы остались без электричества. Остановился водоотливной насос, и через час подвал затопило. Полночи под проливным дождем, светя себе фонариком, я вычерпывал воду ведрами. Авария влетела нам в копеечку. Сначала заменили всю электропроводку (несколько сотен долларов), а после того как отказала очистная система, взялись за наш двор, превратившийся в выгребную яму (еще тысяча с лишним). Семейный бюджет затрещал по швам. Я еще сильнее налег на переводы, хватался за любую работу, о романе же, которому отдал три года жизни, пришлось забыть. Делия, несмотря на огромный живот, тоже трудилась как проклятая: внештатный корректор, она дни напролет вычитывала толстенную рукопись.

С рождением Дэвида ситуация только ухудшилась. Деньги стали моей навязчивой идеей, весь следующий год я прожил в состоянии паники. Делия теперь могла работать только урывками, и именно тогда, когда на нас обрушились все эти счета, наши доходы упали. К своему отцовству я относился серьезно, и сама мысль, что я не в состоянии обеспечить жену и ребенка, была для меня нестерпима. Однажды, вовремя не получив гонорар, я приехал в Нью-Йорк, ворвался в офис к издателю и под угрозой физической расправы потребовал, чтобы он немедленно выписал чек. В какой-то момент я схватил его за грудки и припер к стене. Так мог повести себя кто угодно, только не я, это шло вразрез с моими принципами. Последний раз я дрался в раннем детстве, и то, что я так распустился в публичном месте, лишь доказывает, что я потерял контроль над собой. Я вкалывал до седьмого пота, и все равно денег не хватало. Похоронив мечты о том, чтобы стать писателем, я начал искать постоянную работу. Страна переживала трудные времена, с вакансиями было туго. На место преподавателя языка в муниципальном колледже со смехотворной зарплатой восемь тысяч в год было подано больше трехсот заявлений. У меня за плечами не было преподавательского опыта, так что я сразу получил отказ. Тогда я стал искать место в редакциях журналов, для которых писал, и готов был ежедневно, если понадобится, мотаться в город и обратно, но все мои попытки сочли неудачной шуткой. Это не работа для писателя, сообщали мне в ответ, вы только зря потеряете время. Писателя? Сказали бы лучше — приговоренного. Я тонул и хватался за соломинку.

Наши ссоры превратились в своего рода рефлекс. Делия меня пилила, я огрызался, она произносила возмущенные тирады, я уходил в себя. Единственной темой общения, за пределы которой мы старались не выходить, был Дэвид, но чаще мы просто не разговаривали по нескольку дней кряду. Всё лучше, чем сидеть по окопам и стрелять друг в друга на поражение. Это была война без конкретного повода и без конечной цели. В ход шли выразительные взгляды и не менее выразительное молчание, незаслуженные упреки и затаенные обиды. Никто не спешил выкидывать белый флаг. Мы оба настроились на затяжную кампанию, и каждый готов был драться до последнего патрона.

Все перевернулось в один из осенних вечеров семьдесят восьмого года. Мы сидели в гостиной, и Делия попросила меня сходить наверх за ее очками. Войдя в кабинет, я увидел на письменном столе раскрытую тетрадь. Я знал, что Делия ведет дневник лет с тринадцати и что нескончаемая сага ее внутренней жизни уже составляет многие тома. Случалось, она читала мне вслух какие-то отрывки, но никогда прежде я не заглядывал в ее записи без разрешения. А тут меня словно что-то подтолкнуло. Задним числом понятно: я злоупотребил ее доверием, потому что махнул рукой на наш брак, вдруг почувствовал, что наша совместная жизнь подошла к концу. Впрочем, тогда я не отдавал себе в этом отчета. В тот момент мною двигало обыкновенное любопытство. Делия не могла не сознавать, что я увижу открытый дневник. Она как будто приглашала меня его прочесть. Так, во всяком случае, я оправдал свой тогдашний поступок, да и сегодня не уверен, что был так уж не прав. Действовать окольными путями, спровоцировать кризис, за который не надо брать на себя никакой ответственности, — это было в ее стиле. Такой особый талант: делать черную работу, свято веря, что твои руки остались чистыми.

Словом, я переступил ту черту, когда уже нет ходу назад. Я сразу понял, что речь обо мне. Это был исчерпывающий каталог жалоб и обид, такой добросовестный лабораторный отчет. Делия охватила всё: от свитеров и брюк до пристрастий в еде, и, разумеется, не оставила без внимания мою пресловутую бесчувственность. Я неуравновешен и эгоистичен, легкомыслен и деспотичен, мстителен, рассеян и ленив. Даже если портрет соответствовал истине, она вложила в него столько черноты, столько злобы, что я даже не смог по-настоящему возмутиться. Я был опустошен, раздавлен. Я уже догадывался, что будет в последнем абзаце. «Я никогда не любила Питера, — писала она, — и наивно было думать, что смогу его полюбить. Наша семейная жизнь — сплошной обман, и чем дольше мы тянем лямку, тем безжалостнее уничтожаем друг друга. Зря мы поженились. Я позволила Питеру себя уговорить и с тех пор плачу за свою ошибку. Сколько бы мы ни прожили вместе, моей любви неоткуда взяться».

Обескураживающая прямота, все точки над i расставлены… я даже испытал некоторое облегчение. Осознание, что ты до такой степени презираем, не оставляет места для жалости к себе. Все ясно как божий день. Я еще не успел оправиться от потрясения, как в голове пронеслось: «Ну что, доигрался?» Одиннадцать лет жизни выбросил на ветер в погоне за миражом. Пожертвовал молодостью во имя иллюзии. Но вместо того чтобы оплакивать потери, я ощутил странный прилив сил, безжалостность приговора обернулась чувством освобождения. Сейчас я это и сам не объясню, но факт остается фактом: дальше я действовал без колебаний. Передавая Делии очки, я сказал, что прочел ее дневник, и на следующее утро уехал с вещами. По-моему, моя решительность ее огорошила, — ничего удивительного, с учетом разделявшей нас бездны непонимания. Что касается меня, то я не видел необходимости в объяснениях. Все кончено, и нечего тут обсуждать.

Фанни помогла мне снять квартиру в Нижнем Манхэттене, и к Рождеству я уже снова был ньюйоркцем. Ее друг художник собирался уехать на год в Италию и пустил меня в свободную комнату за пятьдесят долларов — максимум, что я мог заплатить. Отделенная коридором от квартиры, где жили другие жильцы, до меня она служила вместительной кладовкой. Там была свалена всякая рухлядь: сломанные велосипеды, выброшенные картины, допотопная стиральная машина, пустые банки из-под скипидара, старые газеты и журналы, обрезки проволоки. Все это я подгреб к одной стене, и образовавшегося пространства вполне хватило для моего небогатого скарба: матрас, столик, пара стульев, электроплитка, несколько столовых приборов и коробка с книгами. Самое необходимое для жизни, чтобы не сказать — выживания, но, верите ли, я был счастлив. По словам Сакса, нанесшего мне визит, он увидел святилище духа, место, где можно заниматься только одним — мыслить. В моем распоряжении были раковина и туалет, ванная отсутствовала как класс, а деревянные половицы оказались такие занозистые, что мне сразу расхотелось ходить босиком. Но куда важнее другое — я возобновил работу над романом, и Фортуна вскоре повернулась ко мне лицом. Через месяц после переезда я выиграл грант — десять тысяч долларов. Заявка была послана так давно, что я успел о ней забыть. Не прошло и двух недель, как я получил семь тысяч, еще один грант, на который подал с отчаяния примерно в то же время. Чудеса, да и только. Половину этих денег я отдал Делии, но и того, что осталось, вполне хватало на безбедную жизнь. Пару дней в неделю я проводил с сыном, при этом ночуя у соседа, а в сентябре мы продали наш дом, Делия с Дэвидом поселились в Южном Бруклине, и мы с ним стали видеться чаще. К тому времени наши с Делией адвокаты уже вовсю работали над условиями развода.

Фанни и Бен приняли деятельное участие в судьбе одинокого мужчины. О своей личной жизни я особенно не распространялся, и только они, два близких человека, были в курсе событий. Наш разрыв, мне кажется, больше огорчил Бена, в то время как Фанни скорее волновала ситуация с ребенком. Сакс не одну неделю уговаривал меня «попробовать еще раз», и только после того, как я переехал в город и начал новую жизнь, он оставил эти попытки. Мы с Делией никогда не выносили сор из избы, поэтому наш разъезд явился для всех полной неожиданностью. Кажется, одна Фанни не сильно удивилась. Когда я объявил им о своем решении, она немного помолчала, а потом заметила: «Нам еще предстоит это переварить, но я тебе, Питер, так скажу: может, оно и к лучшему. Со временем, я думаю, ты почувствуешь себя гораздо более счастливым».

В тот год они часто устраивали вечеринки, на которых я был желанным гостем. Фанни с Беном знали половину Нью-Йорка, и все эти люди перебывали за их большим овальным столом. Художники, писатели, профессора, критики, издатели, галерейщики — вся эта публика наводняла их бруклинскую квартиру, чтобы за хорошей едой и выпивкой проговорить далеко за полночь. Сакс, главный церемониймейстер, в котором энергия била ключом, оживлял беседу к месту сказанными шутками и провокационными репликами. Для меня их ужины превратились в основной источник развлечений. Блюдя мои интересы, эти двое давали всем понять, что я свободен. Нет, впрямую меня ни с кем не сводили, но появление в доме незамужних женщин наводило на определенные мысли.

В начале семьдесят девятого, через три-четыре месяца после моего возвращения в Нью-Йорк, на одной из таких вечеринок я познакомился с Марией Тернер, впоследствии сыгравшей не последнюю роль в смерти Сакса. Высокая, уверенная в себе блондинка двадцати семи — двадцати восьми лет, с короткой стрижкой и худым, заостренным лицом, она была далеко не красавицей, но энергия, которую излучали ее серые глаза, сразу привлекла мое внимание. А еще мне нравились холодноватая чувственность, этакая нарочитая сдержанность в ее туалетах — и мимолетные эротические сценки, когда, забывшись, она садилась нога на ногу и юбка вдруг открывала бедро, или то, как она держала меня за руку, когда я подносил зажигалку. То был не флирт и не сексуальные провокации. Она производила на меня впечатление добропорядочной девушки из буржуазной семьи, девушки, хорошо усвоившей правила поведения в обществе, но в какой-то момент переставшей с ними считаться, и с тех пор она хранит эту тайну, которую может приоткрыть по настроению.

Она жила в двухэтажной квартире на Дуэйн-стрит, неподалеку от Уоррика, где снимал комнату я, и после той вечеринки мы возвращались в одном такси к себе в Манхэттен. Так начался наш постельный союз, который продолжался около двух лет. Подчеркивая с медицинской точностью характер наших отношений, я не хочу сказать, что, помимо плотских утех, нас вовсе ничего не связывало. Просто в этих отношениях не было ни романтики, ни сентиментальных иллюзий, и после той первой совместно проведенной ночи мало что менялось. Мария не жаждала привязанности, столь желанной для большинства людей, и любовь в традиционном смысле была ей чужда, находясь как бы вне сферы ее интересов. Я же, с учетом моего тогдашнего состояния, с готовностью принял ее правила игры. Оставаясь абсолютно независимыми, мы виделись от случая к случаю и не заявляли друг на друга никаких прав. При всем при том нас связывала настоящая близость, и такого у меня не было больше ни с кем, ни до, ни после. Впрочем, не сразу. Поначалу она меня немного пугала, даже казалась извращенкой (что придавало пикантности нашим первым встречам), но со временем я понял: все дело в ее эксцентричности, в непредсказуемости человека, живущего по своим собственным законам. Любой опыт систематизировался, превращаясь в самодостаточное приключение со своими рисками и ограничениями, и каждое составляло отдельную категорию. Так я попал в категорию «секс». В первую же ночь она назначила меня своим партнером в постели, и эту функцию я вьшолнял до самого конца. В ее мире причудливых идей то был один из многочисленных ритуалов, однако не скрою, я с удовольствием играл уготованную мне роль и, видит бог, не жаловался.

Мария была художником, но то, что она делала, выходило за рамки искусства в общепринятом понимании. Одни называли ее фотографом, другие концептуалистом, а кто-то считал писательницей; думаю, ошибались все, ибо она не подпадала ни под какое определение. Ее творения были слишком безумными, слишком вызывающими, слишком личными, чтобы принадлежать к какому-нибудь жанру или роду. Ею овладевала некая идея, и создавался артефакт, который в принципе можно было выставить в художественной галерее, но при этом она думала не об искусстве, а о том, как потрафить собственным прихотям, поскольку именно в этом видела высший смысл. Жизнь для нее всегда превалировала над «художествами», поэтому самые ее трудоемкие замыслы осуществлялись исключительно для себя, не предназначались для чужого взора.

С четырнадцати лет она складывала именинные подарки неразвернутыми — каждому году отводилась своя полка. На свои дни рождения она приглашала гостей по числу прожитых лет. Частенько она садилась на так называемую «хроматическую диету», то есть ограничивала себя продуктами одного цвета. Оранжевый понедельник: морковка, мускусная дыня, вареные креветки. Красный вторник: помидоры, хурма, соус тартар. Белая среда: морская камбала, картофель, брынза. Зеленый четверг: огурцы, брокколи, шпинат. И так всю неделю. Вместо цветов могли быть буквы алфавита. Один день проходил под знаком «Б», другой — «К», третий — «У», потом эта игра ей надоедала и она переключалась на что-то новенькое. Такие вот минутные капризы или, если хотите, эксперименты, обусловленные классификацией и привычками, но эти «минуты» могли растягиваться на годы. Например, был один такой долгоиграющий проект под названием «Оденем мистера Икс». Однажды на вечеринке Мария познакомилась с потрясающе красивым, но совершенно безвкусно, в ее понимании, одетым мужчиной. Не говоря ни слова, она решила заняться его гардеробом. Раз в год, на Рождество, он получал анонимный подарок — галстук, свитер, элегантную рубашку, а так как оба вращались в одном кругу, она всякий раз с удовольствием отмечала про себя несомненные перемены к лучшему в его внешнем облике. Она нередко отпускала мистеру Икс комплименты, отмечая его хороший вкус, но дальше этого не шло, и он так никогда и не узнал имени своей благодетельницы.

Единственный ребенок в семье, она выросла в Холиоуке, Массачусетс. Ей было шесть лет, когда родители развелись. Окончив школу, она приехала в Нью-Йорк с намерением стать художницей, но, проучившись один семестр, остыла к этой идее и бросила колледж. Тогда-то, купив подержанный «додж-фургон», она отправилась в свое знаменитое путешествие по Америке. В любом штате, большом или крошечном, она проводила ровно две недели: устраивалась кем придется — официанткой, сезонной сборщицей урожая, фабричной работницей — и, немного подработав, ехала дальше. То была самая первая и, наверно, самая замечательная из всех ее безумных затей, столь же увлекательная, сколь и бессмысленная акция, на которую она потратила два года жизни. Провести в каждом из пятидесяти штатов по четырнадцать дней — в рамках этой задачи она могла делать все, что ей заблагорассудится. С хладнокровной упертостью, ни разу не поставив под сомнение абсурдность своего предприятия, Мария прошла дистанцию до победного конца. В какие-то девятнадцать лет, совершенно одна, сумев постоять за себя и преодолеть всевозможные превратности, она сделала реальностью то, о чем ее сверстники могут только мечтать. Один из тех, с кем по дороге свела ее судьба, подарил ей старый фотоаппарат, и она начала снимать. В Чикаго она призналась отцу, что наконец нашла занятие себе по сердцу. Посмотрев ее первые опыты, он поставил дочери условие: Мария всерьез занимается фотографией, а он дает ей деньги, пока она не встанет на ноги. Никаких временных ограничений, только овладеть профессией. Так, во всяком случае, она сама мне рассказывала, и у меня нет оснований ей не верить. Пока длился наш роман, каждый месяц первого числа на ее счет поступала тысяча долларов из чикагского банка.

Вернувшись в Нью-Йорк, Мария продала свой «додж» и сняла на Дуэйн-стрит просторную квартиру над оптовым молочным магазином. Первые месяцы она чувствовала себя одинокой и потерянной — ни друзей, ни занятий. Город казался ей враждебным и чужим, как будто она раньше здесь не жила. Совершенно бессознательно, выбрав случайного прохожего, она могла часами ходить за ним по пятам. Это помогало ей обдумывать новые идеи и заполнять объявшую ее пустоту. Позже она начала прихватывать с собой камеру и фотографировать своих «жертв». По возвращении домой она записывала свои приключения и по маршрутам незнакомцев пыталась угадать их жизнь и даже составить их короткие биографии. Собственно, так Мария и стала художником. За уличными портретами последовали другие работы, и всегда движущей силой были дух исследования и готовность к риску. Пытливый глаз, конфликт между наблюдающим и наблюдаемым… Ее работы отличали те же качества, что и ее саму: внимание к деталям, своеволие и безграничное терпение. Как-то раз она наняла частного детектива, чтобы тот повсюду следовал за ней. Несколько дней подряд он незаметно фотографировал ее, а заодно фиксировал в блокноте все, даже самые банальные, события: перешла через улицу, купила газету, остановилась выпить кофе. Затея бредовая, но Марию заводила сама мысль, что кто-то следит за каждым ее шагом. Пустячные действия обретали новый смысл, рутинные поступки эмоционально заряжались. Очень быстро «хвост» сделался частью ее жизни, и она забыла, что платит ему за это деньги. В конце недели детектив передал ей отчет. Она разглядывала собственные фотографии, читала исчерпывающую хронологию каждого своего дня… Но это уже был словно кто-то другой, некий вымышленный персонаж.

Для осуществления следующего проекта Мария поступила горничной в большой отель на Среднем Западе. Она задалась целью собрать информацию о постояльцах — никакого компромата и перетряхивания грязного белья. Она вообще избегала клиентов, ограничиваясь теми предметами, которые они оставляли на виду. Исходя из этой доступной информации, она сочиняла биографии и иллюстрировала их своими фотографиями. Это была, так сказать, археология настоящего: попытка реконструировать целое по разрозненным фрагментам — корешок билета, рваный чулок, пятно крови на воротничке рубашки… Однажды с Марией на улице попытался познакомиться какой-то неприятный тип, которого она сразу отшила. По случайности в тот же вечер она столкнулась с ним на открытии выставки в СоХо. Они заговорили, и выяснилось, что утром он со своей подружкой летит в Новый Орлеан. Мария тут же приняла решение: она тоже полетит и будет тайком его снимать. Как мужчина он ее абсолютно не интересовал, и о романтическом приключении речь не шла. У нее была совсем другая задача: не вступая в контакт с объектом, исследовать его поведение — и никаких собственных оценок. Утренним рейсом из Ла Гуардиа она улетела в Новый Орлеан и, поселившись в гостинице, первым делом купила себе черный парик. Три дня она потратила на то, чтобы разыскать этого типа, после чего до конца недели следовала за ним, как тень, с фотоаппаратом и блокнотом наготове. А еще вела дневник. Когда ему пришло время возвращаться в Нью-Йорк, она улетела предыдущим рейсом, чтобы снять последний кадр — как он сходит с трапа самолета. Вся эта затея оказалась не только безумно сложной, но еще и опустошающей. У нее было такое чувство, будто она зря тратит свою жизнь, фотографируя миражи. Ее камера, вместо того чтобы быть инструментом, фиксирующим действительность, запечатлевала фантомы, ничего не оставляя от реального мира. В стремлении исправить содеянное Мария поспешила запустить новый проект. На Таймс-сквер, как всегда вооруженная своей камерой, она разговорилась с вышибалой стрип-бара. В тот день она вышла из дому в шортах и маечке — наряд, который она не часто себе позволяла. Ей хотелось обратить на себя внимание, заявить во всеуслышание «вот оно, мое тело», чтобы все головы повернулись в ее сторону, доказать себе самой, что она все еще существует в глазах окружающих. Хорошо сложенная — длинные ноги, красивая грудь, — она получила свою порцию одобрительных присвистов и сальностей, что заметно улучшило ее настроение. Вышибала назвал ее красоткой не хуже тех, что работали внутри, и кончилось тем, что она получила деловое предложение. Одна из стриптизерш заболела, и, если она не против, он представит ее боссу. Мария согласилась без раздумий. Так родился ее очередной проект — «Голая девица». Она пригласила на стриптиз приятеля, чтобы он ее пощелкал — для внутреннего употребления, ей было любогтытно поглядеть на себя со стороны. Сознательно превращая себя в объект желания, она жаждала понять, что этот анонимный объект испытывает. Хотя Мария проработала только одну смену, с восьми до двух — двадцатиминутные выходы на сцену под разноцветными сполохами стробоскопических прожекторов, — она оттанцевала на полную катушку в стринге из стекляруса, на высоких шпильках, под оглушающие звуки рок-н-ролла, вертела задом и сладострастно облизывала губы, подмигивая клиентам, когда те, подначивая ее, совали доллары за резинку символических трусиков. Все, за что ни бралась, она делала хорошо, и остановить ее было уже невозможно.

Лишь однажды, насколько мне известно, она зашла слишком далеко. Это случилось весной семьдесят шестого, и ее ошибки в конечном счете обернулись катастрофой — две человеческие жизни. До фатальных событий, разумеется, еще пройдут годы, но связь между прошлым и будущим просматривается вполне отчетливо. Это она познакомила Сакса с Лилиан Стерн, которая никогда бы не появилась на нашем горизонте, если бы не Мария с ее талантом заваривать бучу. Переступив порог квартиры Сакса в семьдесят девятом, она как бы анонсировала вероятность такого знакомства, хотя потребуется немало странных поворотов, прежде чем эта вероятность станет реальностью. И опять же: все повороты так или иначе связаны с Марией.

В одно прекрасное утро, задолго до попадания в наш круг, она покупала пленку для фотоаппарата и нашла на полу черную записную книжку с телефонами. С этого-то все и началось. Она ее открыла, и из книжки вылетел демон зла, провозвестник насилия, жестокостей и смерти.

Стандартная записная книжка фирмы «Шеффер Итон» — 15x10, мягкий переплет из кожзаменителя, стальная спиралька, сбоку алфавитная лесенка — содержала свыше двухсот имен, адресов и телефонов. С учетом ее потрепанности, а также вычеркнутых и добавленных записей, сделанных чем придется (синей шариковой ручкой, черным маркером, зеленым карандашом), напрашивался вывод, что она кому-то хорошо послужила. Первым побуждением Марии было вернуть ее владельцу, вот только он, как это часто бывает, забыл указать свое имя. Ее поиски не увенчались успехом. Не зная, что делать дальше, она сунула записную книжку в сумочку до лучших времен.

Другие на ее месте забыли бы об этой находке, но только не Мария — разве могла она пройти мимо открывшихся возможностей, оставить без внимания подсказки судьбы! Вечером, когда она ложилась спать, в ее голове уже созрел план новой авантюры. Затея и впрямь нешуточная, посложнее всех предыдущих, она по-настоящему раззадорила Марию самим масштабом задуманного. Почему-то она не сомневалась, что книжка принадлежала мужчине — почерк, неряшливость, изобилие мужских имен. Смешно, но ей вдруг пригрезилось, что она непременно влюбится в обладателя этой записной книжки. То было секундное озарение, но она успела увидеть мужчину своей мечты: умен, сердечен, хорош собой. Хотя видение тут же исчезло, участь ее была решена. Обыкновенная книжечка превратилась в магический объект, хранилище потаенных страстей и невысказанных желаний. Доставшаяся по случаю, она должна была стать инструментом судьбы.

Изучая ее весь вечер, Мария не нашла ни одного знакомого имени — идеальная ситуация. Начать в полной темноте, никого не зная, и постепенно, одного за другим, охватить всех адресатов. Она выяснит, что они собой представляют, и тем самым приблизится к пониманию человека, потерявшего эту записную книжку. Получится такой портрет в отсутствие позирующего, ландшафт вокруг зияющей пустоты, из которой понемногу начнет проступать наш герой, весь составленный из случайных деталей. Расчет был на то, что в результате ей удастся вычислить этого мужчину, но, даже если нет, сама попытка будет ей наградой. Она разговорит незнакомых людей, которые расскажут о чудесных событиях своей жизни, об увлечениях и влюбленностях, поведают ей свои сокровенные тайны. Эти встречи растянутся на месяцы, возможно, на годы. Тысячи фотографий, сотни расшифрованных интервью, открытие целой вселенной. Так ей казалось. И двух дней не прошло, как проект лопнул.

В книжке значились только фамилии, за одним исключением. Лишь под буквой «Л» обнаружилась некая Лили — судя по всему, женское имя. Это единственное исключение, показавшееся Марии неслучайным, могло указывать на особую близость. Что, если эта Лили была подружкой незнакомца? Или его сестрой? Или матерью? Вместо того чтобы идти по алфавиту, как предполагалось, Мария решила начать с загадочной Лили. Если интуиция ее не обманула, возможно, здесь ключ к разгадке.

Прямой контакт исключался. Слишком многое было поставлено на карту, и любой ее промах мог все испортить. Прежде чем заговорить с этой Лили, следовало на нее поглядеть, выяснить ее привычки, образ жизни. Утром следующего дня Мария поехала в район Восточных 80-х стрит по указанному в записной книжке адресу. В вестибюле небольшого строения она начала изучать почтовые ящики и кнопки домофона с именами жильцов, и в это время из лифта вышла женщина. Их взгляды встретились. «Мария?» — удивилась она. После секундного замешательства Мария поняла, что перед ней Лилиан Стерн, ее подруга детства. «Глазам своим не верю, — продолжала она. — Нет, это правда ты?»

Они не виделись больше пяти лет. После того как Мария отправилась в свое необычное путешествие по Америке, их связь оборвалась, а ведь когда-то они были очень близки. Вместе ходили в массачусетскую среднюю школу, вместе отстаивали свое подростковое право быть не похожими на других и втайне мечтали вырваться из своей провинциальной дыры. В отличие от Марии, интеллектуальной тихони и дичка, у Лилиан была репутация разбитной девицы, которая спала с мальчиками, баловалась наркотиками и прогуливала уроки. При всем при том они составляли неразлучную пару, ведь то, что их связывало, было поважнее всяких различий. Мария как-то призналась мне, что Лилиан была для нее самым большим авторитетом и что только благодаря подруге она, можно сказать, обрела себя. Впрочем, влияние было взаимным. Это Мария убедила Лилиан после окончания школы вместе уехать в Нью-Йорк, где поначалу они делили клетушку с тараканами в Нижнем Ист-Сайде. Мария ходила на лекции по искусству, а Лилиан изучала актерское мастерство и подрабатывала официанткой. По ходу дела она сошлась с барабанщиком из рок-группы, и к моменту, когда началась вышеупомянутая одиссея по городам и весям, Том уже постоянно ошивался в их тесной каморке. Во время своих двухлетних странствий Мария писала открытки подруге, но той было некуда отвечать. По возвращении в Нью-Йорк она пыталась разыскать Лилиан, но на старой квартире жили другие люди, в телефонном справочнике новых координат не обнаружилось, а ее родители успели уехать из Холиоука в неизвестном направлении. Все концы обрублены. Уже не верилось, что они когда-нибудь снова увидятся.

И вдруг эта невероятная встреча! По словам Марии, они с криком кинулись друг другу на шею и даже всплакнули. А обретя дар речи, поднялись в квартиру Лилиан, чтобы наговориться всласть. Истории сыпались как из рога изобилия, в том числе за обедом и ужином, так что до своей постели Мария добралась уже под утро.

Странные вещи происходили с Лилиан в эти пять лет, они просто не укладывались у Марии в голове. Мне об этом известно из вторых рук, но после разговора с Саксом прошлым летом у меня такое ощущение, что Мария ничего не перепутала. Она могла ошибаться во второстепенных деталях (как, кстати, и Сакс), однако общая картина верна. Что касается первоисточника, то, даже если верить Лилиан можно лишь с оговорками, учитывая ее склонность к преувеличениям, основные факты сомнений не вызывают. Последние три года перед неожиданной встречей со старой подругой она зарабатывала на жизнь проституцией — принимала клиентов у себя на Восточной 87-й стрит, и бизнес ее процветал. Тут вопросов нет. А вот как все началось — окутано туманом. Вроде бы толчком послужил ее дружок Том, но каким образом, сказать трудно. До нас дошли две версии, причем обе сходятся в том, что парень серьезно подсел на героин и в итоге был выгнан из группы. Согласно первой версии, в пересказе Марии, Лилиан любила его отчаянно, и идея спать с другими мужчинами родилась в ее голове из желания раздобыть денег на очередную «дозу». Наркотик, действуя быстро и безболезненно, погружал Тома в эйфорию, а в этом состоянии, считала она, он ее никогда не бросит. По ее словам, она была готова удержать его даже ценой собственного падения. Одиннадцатью годами позже она рассказала Саксу совсем другую историю. На панель ее выгонял Том, в случае отказа угрожая убить, и она сдалась, всерьез опасаясь за свою жизнь. Согласно этой истории, он сам находил для нее клиентов, то есть фактически был ее сутенером, не в силах избавиться от наркозависимости. По мне, не так уж важны детали. Каждый вариант по-своему омерзителен, но оба с одним исходом: через полгода все кончилось. По версии Марии, он сбежал с новой подружкой; по версии Сакса, он умер от передоза. Так или иначе, Лилиан осталась одна. Так или иначе, она продолжала отдаваться за деньги, чтобы хватало на жизнь. Марию поразило, что Лилиан об этом рассказывала как ни в чем не бывало — ни тени стыда или смущения. Работа не хуже любой другой, заявила она, и уж точно получше, чем стоять полночи за барной стойкой или носиться по залу с тяжелым подносом. Мужчин не исправишь, они всегда будут пускать слюну тебе вдогонку, поэтому, чем постоянно бить их по рукам, разумнее заставить раскошелиться — да и потрахаться никогда не бывает лишним. Одним словом, Лилиан собой гордилась. Принимая клиентов три раза в неделю, она жила в хорошем районе, в комфортабельной квартире и имела солидный счет в банке. Она снова записалась в актерскую школу, а спустя два года, на момент ветречи с Марией, ездила на прослушивания в провинциальные театры, — чем не успех, во всяком случае, так ей казалось. В будущем она рассчитывала на большие роли. Вот еще подкопит тысчонок десять-пятнадцать — и свернет эту лавочку, тогда можно всерьез подумать об актерской карьере. В конце концов, ей всего двадцать четыре, вся жизнь впереди.

В тот день у Марии была с собой камера, и она пощелкала подругу. Рассказывая мне через три года об этой встрече, она разложила передо мной веером фотографии, тридцать или сорок черно-белых снимков, запечатлевших Лилиан, то позирующую, то застигнутую врасплох, с разных точек и во всевозможных ракурсах. Собственно, этими портретами мое знакомство с Лилиан Стерн и ограничивается. Десять с лишним лет прошло, а она до сих пор у меня перед глазами. Таким сильным было впечатление.

— Красивая, да? — спросила Мария.

— Не то слово, — подтвердил я.

— Она собиралась в магазин, когда мы столкнулись в парадном. Видишь, надела первые попавшиеся шмотки — джинсы, свитерок, старые кроссовки. Ни макияжа, ни украшений, а все равно красотка, глаз не оторвать.

— Потому что смуглянка, — высказал я свое мнение. — Смуглые женщины могут ходить почти без косметики. Смотри, как ресницы оттеняют ее большие глаза. А какая лепка лица! Это что-нибудь да значит.

— Дело не в лице, Питер, а в ней самой. Не знаю, как это назвать. Состояние счастья, природная фация, сексуальность. Сама жизнь. Один раз ее увидел, и уже не оторвешься.

— Она очень свободно держится перед камерой.

— Свобода — ее естественное состояние. Так что у нее нет проблем с собственным телом.

Перебирая фотографии, я задержался на серии под условным названием «Лилиан в разных стадиях раздетости». Вот стягивает джинсы, вот сняла свитер, вот стоит в узеньких белых трусиках и короткой комбинашке, а вот и она отброшена в сторону. Несколько фото ню. На одном смеющаяся Лилиан смотрит в камеру, голова запрокинута назад, маленькие грудки почти незаметны, в отличие от торчащих сосков, бедра вперед, руки лежат на ляжках так, что кустик черных волос оказался в белоснежном обрамлении больших и указательных пальцев. На другом снимке, все так же заразительно смеющаяся, она стоит к фотографу спиной, полуобернувшись назад, одно бедро выше другого, — классическая поза модели с настенного календаря. Она явно получала удовольствие, демонстрируя свои прелести.

— Ого! — вырвалось у меня. — Я и не знал, что ты снимаешь «нюшек».

— Мы собирались пойти поужинать, и Лилиан решила переодеться. Чтобы не прерывать разговор, я последовала за ней в спальню и, когда она начала раздеваться, щелкнула ее несколько раз. Это произошло само собой, я ничего не планировала заранее.

— И она не возражала?

— По-моему, по ней этого не скажешь.

— Тебя это завело?

— А ты как думаешь! Я же не деревянная.

— И что было потом? Вы переспали?

— Ну, нет. Я девушка благовоспитанная.

— Не хочешь — не говори. На мой взгляд, против ее чар трудно устоять — как мужчинам, так и женщинам.

— Я и не отрицаю, что была возбуждена. Если бы Лилиан сделала первый шаг, возможно, между нами что-то и произошло бы. Я никогда не спала с женщиной, но в тот день была к этому близка. Во всяком случае, тогда я впервые об этом подумала. Но Лилиан просто выпендривалась перед камерой, и дальше стриптиза дело не пошло. Мы с ней дурачились и хохотали как ненормальные.

— И что, ты показала ей эту записную книжку?

— После ужина в ресторане. Лилиан долго ее листала, но так и не смогла сказать, кому она принадлежит. Кому-то из клиентов, это однозначно. Именем Лили она пользовалась исключительно в рабочие часы. Это было все, что мне удалось из нее выжать.

— Уже кое-что.

— Да, но это еще не значит, что они встречались. Он мог быть потенциальным клиентом. Кто-то, довольный ее услугами, предположим, дал ее имя своему знакомому. Так, по цепочке, Лилиан обзаводилась новыми клиентами. Короче, человек записал в книжку ее телефон, но еще не успел ей позвонить. Как, впрочем, и тот, кто этот телефон дал. Проститутки буквально «идут по рукам», от одного к другому, как рябь по воде. Некоторые мужчины держат про запас парочку таких имен — вдруг жена уйдет или гормоны разыграются.

— Или окажешься проездом в чужом городе.

— Вот-вот.

— И все-таки Лилиан дала тебе зацепку. Если раньше найти владельца записной книжки было не легче, чем иголку в стоге сена, то теперь у тебя появился реальный шанс.

— Наверно, ты прав, но все обернулось по-другому. Разговор с Лилиан опрокинул все мои планы.

— Она не захотела дать тебе имена своих клиентов?

— Нет, ну что ты. Если бы я попросила, она бы мне не отказала.

— Так в чем же дело?

— Сама не знаю, как это произошло, но постепенно мой план начал принимать совсем другие очертания. Это не была ни ее, ни моя инициатива. Идея словно витала в воздухе, и наша неожиданная встреча просто помогла ей материализоваться. Мы обе были в такой эйфории, что уже плохо соображали. Надо понимать степень нашей близости когда-то. Закадычные подруги, ближе, чем родные сестры. Мне казалось, я знаю Лилиан, как саму себя, — и что же? Через пять лет я узнаю, что самый близкий мне человек — продажная девка! Меня это вышибло из седла. Ужасное состояние, как будто тебя предали. А при этом — не знаю, как тебе объяснить, — я ей завидовала. Лилиан нисколько не изменилась. Все та же классная девчонка. Сумасшедшая, своенравная, своя в доску. Она не считала себя ни шлюхой, ни падшей женщиной, ее совесть была чиста. Что меня больше всего поразило в ней, так это абсолютная внутренняя свобода, она живет по собственным правилам и плевать хотела на мнение окружающих. Мне тоже случалось далеко заходить — взять хотя бы такие мои проекты, как «Новый Орлеан» или «Голая девица», когда я раз за разом раздвигала границы, проверяя, на что способна, — но рядом с Лилиан я казалась себе сухарем или жалкой девственницей, не знающей жизни. Я слушала ее, а про себя думала: «Она может, а я что, хуже?»

— Ты шутишь?

— Подожди, дай закончить. Все не так просто. Когда я рассказала Лилиан о записной книжке и предполагаемых интервью, она пришла в восторг и тут же предложила свою помощь. Ей захотелось самой, вместо меня, разыскать и опросить всех этих людей. Она ведь актриса, и желание выступить в моей роли ее раззадорило. Она сразу же загорелась моей идеей.

— Вы поменялись местами, я правильно понял? Лилиан уговорила тебя махнуться?

— Никто меня не уговаривал. Это было наше общее решение.

— Но…

— Никаких «но». С самого начала мы были на равных. Между прочим, это решение изменило ее жизнь. Один из адресатов этой записной книжки стал ее мужем.

— Чем дальше, тем чуднее.

— Да уж. Лилиан с моей камерой пошла по адресам, и пятый не то шестой из тех, с кем она познакомилась, сделал ей предложение. Я знала, что записная книжка таит в себе какую-то историю, но это была ее, а не моя история.

— И ты видела этого человека? Она его не придумала?

— Я была свидетельницей в мэрии на их регистрации. Насколько мне известно, Лилиан ничего не сказала ему об источнике своих заработков, да и зачем ему знать, правда? Они живут в Калифорнии в Беркли. Он преподает в колледже. Отличный парень.

— А у тебя как тогда сложилось?

— Не так гладко, прямо скажем. В день, когда Лилиан отправилась с моей камерой на первое интервью, к ней должен был прийти постоянный клиент. Утром он ей звонит, чтобы подтвердить время, а в ответ слышит, что у нее заболела мать и свидание отменяется. Правда, есть подруга, готовая ее подменить, так что если он не против… в общем, что-то в этом духе, подробности я уже не помню. Лилиан расхвалила ему меня до небес, и после легкого нажима он согласился. И вот сижу я в ее квартире и жду звонка в дверь, чтобы отдаться мужчине, которого я в глаза не видела. Наконец приходит этот Джером, такой сорокалетний коротышка, лапы в черной щетине, зубы желтые. Что-то по торговой части. Спиртное, компьютеры — неважно. Сразу видать, пунктуальный. Ровно в три — звонок. Увидев его, я сразу поняла, что ничего не получится. Будь он хоть чуточку привлекательней, я бы, может, и собралась с духом, но этот красавчик сразу отбил у меня всякую охоту. Он, видимо, куда-то торопился и поглядывал на часы, всем своим поведением давая понять, что мы должны сделать это по-быстрому. Я прошла с ним в спальню и разделась — что мне еще оставалось? — а сама лихорадочно ищу какой-нибудь выход. Одно дело исполнять стриптиз в баре, и совсем другое — стоять в чем мать родила перед этой низкорослой обезьяной. Я не могла заставить себя посмотреть ему в глаза. «Из этого фиаско надо попытаться извлечь хоть какую-то выгоду», — подумала я, вспомнив про вторую камеру, спрятанную в ванной комнате. Извинившись, я уединилась в санузле, оставив дверь слегка открытой, отвернула оба крана на полную мощность, взяла заряженный фотоаппарат и начала его снимать. Позиция была идеальная. Лежа на спине и глядя в потолок, Джером приводил свое ружьецо в состояние боевой готовности. Зрелище одновременно отталкивающее и комическое, так что камера пришлась весьма кстати. Я собиралась отщелкать по крайней мере десяток кадров, но он вдруг сорвался с кровати и так шустро подскочил к ванной, что я не успела захлопнуть дверь. Увидев меня с камерой, он пришел в ярость. Совсем зашелся. «Ах ты, сучка! — орет. — Решила меня шантажировать? Хочешь разрушить мою семью?» Выхватил камеру — и шварк о край ванны. Я попыталась выскользнуть, но он рванул меня к себе и давай лупить по чему ни попадя. Ужас. Голый бычок охаживает голую бабенку в будуаре из розового кафеля. И все это с криками и пыхтением. Один из ударов меня вырубил. Он свернул мне челюсть, в придачу к парочке сломанных ребер и поврежденной кисти, не говоря уже о синяках. Я угодила на десять дней в больницу, а потом еще полтора месяца ходила со специальной шиной. Еще немного — и этот шибздик меня бы прикончил.

Три года, предшествовавшие нашей с ней встрече у Сакса, Мария обходилась без мужчин. Это не было сознательным воздержанием, скорее реакцией организма на страшное потрясение, и она долго не могла прийти в себя. Но речь не только о физическом унижении, а еще и об ударе по самолюбию. Впервые в жизни ее подвергли экзекуции. Она слишком много себе позволила, и последовавшая за этим расплата заставила ее по-другому взглянуть на себя. Доселе она могла пойти на любую авантюру, совершить самый невероятный поступок или выходку. Она же сильнее всех. Остальное человечество подвержено несчастьям и стихийным бедствиям, только не она. Какие иллюзии! Оказывается, она слабая, со своими страхами и комплексами, — словом, такая же уязвимая и растерянная, как все вокруг.

Три года ушло на то, чтобы войти в норму (насколько это возможно), и на момент нашей встречи Мария более или менее была готова высунуть нос из своей раковины. То, что она предложила свое тело мне, чистой воды случай, хотя сама она с такой интерпретацией не согласна и настаивает на том, что могла выбрать только меня и никого другого. То есть я ее приворожил. Смешно! Я был «еще одним» в ряду мужчин, такой же подпорченный товар, и, если в тот момент по какой-то причине она выбрала меня, будем считать, что мне повезло. Она сразу установила правила, которым я старался следовать неукоснительно, охотно угождая ее внезапным требованиям и прихотям. Я согласился, что мы не будем проводить вместе больше одной ночи; что я никогда не обмолвлюсь при ней о других женщинах; что она не станет знакомить меня со своими друзьями; что мы будем хранить наш роман в тайне от окружающих. Все эти ограничения меня не тяготили. Я встречался с ней в самых неожиданных местах (возле касс метро, на ипподроме у тотализатора, в туалете ресторана), я ел вместе с ней продукты одной цветовой гаммы. Для Марии все было игрой, постоянной импровизацией, и любую, даже самую несусветную идею стоило, по ее мнению, осуществить хотя бы раз в жизни. Мы занимались любовью раздетые и одетые, в темноте и при свете, дома и вне дома, на кровати и под кроватью. Мы облачались в тоги, шкуры и взятые напрокат смокинги. Мы притворялись незнакомцами и супругами. Мы играли в «медсестру и врача», «официантку и клиента», «студентку и преподавателя». Пожалуй, все это отдавало детством, но Мария относилась к подобным спектаклям всерьез — не как к отклонениям от нормы, а как к экспериментам или, лучше сказать, способам исследования изменчивой человеческой природы. Будь она более легкомысленной, вряд ли я сумел бы так долго ей подыгрывать. За это время у меня были другие женщины, но только Мария что-то для меня значила, и из них всех только она по сей день рядом со мной.

В сентябре семьдесят девятого кто-то наконец купил наш дом в деревне, и Делия с Дэвидом, вернувшись в Нью-Йорк, поселились в бруклинском районе Коббл-Хилл. Для меня это было и хорошо и плохо. С одной стороны, я мог чаще видеться с сыном, а с другой — стали неизбежными контакты с моей пока еще женой. Хотя бракоразводный процесс был в самом разгаре, у Делии вдруг появились сомнения, и она предпринимала завуалированные, слабые попытки вернуть меня. Если бы не Дэвид, я без труда отбил бы все эти атаки, но своим отсутствием я принес ему страдания и теперь казнил себя за его ночные кошмары, его приступы астмы, его частые слезы. Вина — мастер уговоров, и Делия инстинктивно нажимала на нужные точки. Так, после посещения одного своего знакомого она рассказала мне, что Дэвид забрался к нему на колени и спросил, правда ли, что тот будет его новым папой. В том, как Делия заговорила об этом, не было ничего нарочитого, она просто делилась своей озабоченностью, но после каждой такой истории я все больше увязал в зыбучих песках раскаяния. Мне совсем не хотелось к ней возвращаться, но ради ребенка, видимо, следовало вернуться, даже если мы разведемся. Интересно, что, ставя его благополучие выше собственного, я целый год как ни в чем не бывало развлекался с Марией Тернер и иже с ней, отгоняя от себя все мысли о будущем. А потом напоминал себе: личное счастье — побоку, ты отец, на тебе лежат обязательства, которые превыше всего.

От роковой ошибки, как я понял гораздо позже, меня спасла Фанни. После Уоррик-стрит, где у меня кончилась аренда, я перебрался на квартиру в Бруклине, всего в каких-нибудь шести-семи кварталах от Делии. Так получилось. Манхэттенские цены кусались, а все дома по другую сторону Гудзона почему-то оказывались в непосредственной близости от моей жены. В результате я снял обшарпанную «двушку» в районе Кэрролл-Гарденс, дешевую, а главное, с двумя кроватями — для меня и для Дэвида. Теперь он проводил со мной две-три ночи в неделю — уже хорошо, если бы не опасное соседство Делии. Стоило мне снова оказаться в ее орбите, как я в очередной раз дал слабину. На мою беду, Мария уехала из города на пару месяцев, а Сакс отправился в Лос-Анджелес писать сценарий по «Новому колоссу» — независимый продюсер, купивший права на экранизацию, пригласил его в Голливуд поработать вместе с профессиональным сценаристом. К этому я еще вернусь, а пока хочу сказать, что я остался в Нью-Йорке один, без всякой поддержки. На кону стояло мое будущее, и мне позарез нужен был человек, с которым я бы мог посоветоваться.

В один из таких дней мне позвонила Фанни и пригласила на ужин. Я ожидал, что это будет обычная вечеринка, но оказался единственным гостем. Вот так сюрприз. За все годы знакомства мы никогда не оставались вдвоем — разве что Бен на пару минут мог отлучиться из комнаты, — и разговоры всегда были общие, втроем. Я к этому привык и другой ситуации себе не представлял. Фанни давно превратилась для меня в недосягаемый идеал, поэтому казалось естественным, что мы с ней общаемся не напрямую, а через посредников. Мы друг другу явно симпатизировали, но при этом в ее обществе я чувствовал себя немного не в своей тарелке. От внутреннего зажима я вдруг распоясывался, рассказывал дурацкие анекдоты, каламбурил невпопад — словом, чтобы скрыть свою растерянность, изображал из себя рубаху-парня. Мне самому было стыдно. Я ведь не весельчак и не балагур и больше ни с кем не позволяю себе такого. Я не мог не понимать, что создаю ложное впечатление о себе, но только в этот вечер я понял, почему так маскировался в ее обществе. Есть вещи, о которых опасно даже помыслить.

Она встретила меня в белой шелковой блузке, загорелую шею украшало ожерелье из белого жемчуга. Она заметила, что я озадачен отсутствием других гостей, но никак это не прокомментировала — дескать, нет ничего странного, могут же старые друзья поужинать вдвоем. С ее стороны, возможно, это так и выглядело, но никак не с моей. Я спросил, не связано ли ее приглашение с необходимостью обсудить что-то важное. Оказалось — нет. Ей просто захотелось меня увидеть. После отъезда Бена она много работала и вчера утром, проснувшись, подумала, что хорошо бы нам увидеться. Вот и все объяснение. Она соскучилась и позвала меня в гости.

Мы начали с аперитива в гостиной — и, разумеется, с Бена. Я сказал о письме, которое получил от него неделю назад, а Фанни упомянула об их недавнем телефонном разговоре. Она не верила в реальность киношного проекта, но Бену за сценарий хорошо платили, а деньги никогда не бывают лишними. В их вермонтском доме давно пора менять крышу, пока она не обрушилась. Поговорили о Вермонте, а может, о ее музее, уже не помню. Но когда мы сели за стол, речь уже шла о моей книге. Дело подвигается, сказал я, но медленнее, чем прежде, так как несколько дней в неделю я полностью посвящаю сыну. Живем как два старых холостяка: ходим по квартире в разношенных тапочках, по вечерам философствуем у камелька с бренди и сигарой.

— Холмс и Ватсон, — заметила она.

— К этому идет. Правда, беседы в основном вертятся вокруг подгузников, но со временем, не сомневаюсь, темы расширятся.

— Менять подгузники — в жизни бывают вещи и похуже.

— Бывают, а разве я жалуюсь?

— Ты уже познакомил его со своими подружками?

— Например, с Марией?

— Например.

— Хотел познакомить, но все как-то не складывается. Наверно, не так уж я этого хочу. Боюсь, она его только озадачит.

— А что Делия? Встречается с другими мужчинами?

— Думаю, да. В свою личную жизнь она меня особенно не посвящает.

— И правильно делает.

— А может, я ошибаюсь. Мой переезд в их район, кажется, ее очень обрадовал.

— Господи, уж не поощряешь ли ты такие настроения?

— Трудно сказать. Во всяком случае, заводить другую семью я пока не собираюсь.

— Питер, не надо жертвовать собой ради сына. Вернешься к ней, потом возненавидишь себя за это. Превратишься в старого брюзгу.

— Уже понемногу превращаюсь.

— Глупости.

— Нет, я стараюсь держаться, но, когда ты заварил такую кашу, трудно относиться к себе без иронии.

— Это чувство ответственности тебя разрывает.

— Когда я один, говорю себе, что должен был остаться с ними. Когда я у них, говорю себе, что должен уйти.

— Это называется «амбивалентность».

— В том числе. Если ты настаиваешь на этом термине, я не возражаю.

— Или, как говаривала бабушка моей матери: «Твой отец был бы замечательным, если бы он был другим человеком».

— Ха!

— Вот именно. Целая сага о душевной боли и страданиях в одном предложении.

— Брак — это трясина. Самообман длиною в жизнь.

— Просто ты еще не встретил «ее». Наберись терпения.

— Ты хочешь сказать, я не знаю, что такое настоящая любовь. А когда узнаю, жизнь откроется мне по-новому. Спасибо на добром слове. Ну а если не случится? Что, если моему пасьянсу не суждено сойтись?

— Сойдется, даю гарантию.

— Почему ты так уверена?

Фанни, помедлив, положила столовые приборы и, подавшись вперед, взяла меня за руку.

— Ты ведь меня любишь?

— Еще бы.

— И всегда меня любил, правда? С тех пор, как увидел, да? Любил все эти годы и продолжаешь любить?

Потупив от смущения глаза, я осторожно высвободил руку.

— Это что, исповедь под дулом пистолета?

— Я это к тому, что ты сделал неправильный выбор.

— Тебе напомнить? Ты была замужней женщиной и потому не входила в список кандидаток.

— Я не говорю, что ты должен был именно на мне жениться. Просто ты не должен был жениться на Делии.

— Фанни, по-моему, ты ходишь кругами.

— А по-моему, все предельно ясно. Ты просто не хочешь меня понять.

— В твоих рассуждениях есть маленький изъян. Да, женитьба на Делии была ошибкой. Но тот факт, что я люблю тебя, еще не означает, что я могу полюбить кого-то другого. Может, ты для меня единственная в своем роде? Вопрос гипотетический, но существенный. Если это так, то все твои рассуждения лишаются смысла.

— Питер, в жизни все сложнее.

— А как же вы с Беном? Хочешь сказать, что ты исключение из правил?

— Не хочу.

— А это как прикажешь понимать?

— Неужели я должна для тебя все разжевывать?

— Прости, но что-то я запутался. Если бы передо мной сидела не ты, а другая женщина, я бы решил, что меня пытаются соблазнить.

— А ты бы возражал?

— Фанни, что ты такое говоришь! Ты замужем за моим лучшим другом.

— Бен тут ни при чем. Это касается только нас с тобой.

— Еще как при чем.

— А что, по-твоему, Бен делает в Калифорнии?

— Пишет сценарий для фильма.

— Пишет сценарий для фильма и трахает девушку Цинтию.

— Я тебе не верю.

— А ты позвони ему и спроси, чтобы развеять все сомнения. Так прямо и спроси: «Фанни говорит, что ты трахаешь девушку Цинтию, это правда, старик?» Он ответит без околичностей, не сомневаюсь.

— Зря мы затеяли этот разговор.

— А заодно поинтересуйся ее предшественницами. Грейс, Норой, Мартиной, Валери. Это первые имена, которые пришли мне в голову, но, если ты дашь мне минуту на размышление, я продолжу список. Питер, твой лучший друг — первостатейный блядун. А ты не знал?

— Нехорошо так о нем говорить.

— Я просто излагаю факты. Ты думаешь, он это делает втихаря? Так вот, я в курсе. У него полная свобода действий. Как и у меня.

— Зачем тогда жить вместе? Если все это правда, почему вы не разведетесь?

— Потому что мы любим друг друга.

— Слушая тебя, этого не скажешь.

— И тем не менее. Такой уж у нас уговор. Чтобы удержать Бена, я должна была предоставить ему свободу.

— То есть он развлекается на стороне, пока ты сидишь на привязи и ждешь возвращения блудного мужа. Хороший уговор, нечего сказать.

— Хороший — потому, что я на это пошла и потому, что он меня устраивает. Пусть я не часто пользовалась своей свободой, у меня ее никто не отнимал, я могу ею воспользоваться в любой момент.

— Например, сейчас.

— Вот твой шанс, Питер, осуществить мечту. И не думай о том, что предаешь Бена. Это касается только нас с тобой.

— Ты уже говорила.

— Может, теперь мои слова лучше до тебя доходят. Не страдай на пустом месте. Хочешь меня — возьми.

— Так просто?

— Так просто.

Ее уверенность в своей правоте обескураживала, не укладывалась в голове. Не будь я так огорошен, я бы просто встал и ушел, но какая-то сила прижала меня к стулу. Слов не было. Разумеется, я ее хотел. Она это всегда чувствовала и вот вывела меня на чистую воду, грубо и без обиняков предложив то, о чем я мог только втайне мечтать. Я не узнавал ее. Другая Фанни. Другой Бен. Этот короткий разговор перевернул все мои представления о мире.

Фанни снова взяла мою руку, и, вместо того чтобы отговаривать ее от ошибки, я смущенно улыбнулся. Видимо, расценив мою улыбку как акт капитуляции, она, не говоря ни слова, обошла стол, уселась на меня верхом и прижалась всем телом. Наши рты сами раскрылись, и языки зашныряли в них юркими ящерками. Так целуются подростки в машине на заднем сиденье.

Это продолжалось около трех недель. На следующий день я снова увидел прежнюю Фанни, загадочный островок покоя. Она, конечно, уже не была для меня такой, как раньше, но бесшабашность и агрессия, поразившие меня накануне, исчезли бесследно. Постепенно я начинал привыкать к нашим новым отношениям, к приливной волне желания. Бен сидел в своем Голливуде, а я, если у меня не было Дэвида, проводил ночи в его постели, с его женой. Я считал само собой разумеющимся, что мы с Фанни не расстанемся, даже если это поставит крест на моей дружбе с Саксом. Но до поры до времени я держал свои мысли при себе. Я был захвачен всеми этими переживаниями, и не хотелось торопить события. Так, во всяком случае, я объясняю свое молчание. Что касается Фанни, то ее, кроме следующей нашей встречи, кажется, ничто не интересовало. Мы предавались любви молча и яростно, до полного изнеможения. Мне нравились ее томность и податливость, гладкость ее кожи и то, как она закрывала глаза, стоило мне поцеловать ее в шею. О большем, в первые недели, я и не мечтал. Я жил ради этих прикосновений, ради тихой горловой музыки и выгибающейся в моих руках спины.

Я представлял себе Фанни в роли приемной матери моего сына. Представлял дом, в котором мы будем жить вдвоем до конца наших дней. А также бурные сцены с Саксом, прежде чем все это станет возможным. Не исключено — дойдет и до драки. Я был ко всему готов, и даже рукопашная с закадычным другом меня не пугала. Вытягивая из Фанни подробности семейной жизни, я ждал жалоб, которые бы оправдали меня в собственных глазах. Если он плохой муж, значит, мои планы отнять ее у Бена имели под собой моральные основания. Я не краду у него Фанни, я ее спасаю, и моя совесть чиста. Наивный, я не понимал простой вещи: семейные разборки могут быть проявлением любви. Фанни страдала от распутства мужа, романы Сакса на стороне причиняли ей боль, но вместо ожидаемых обвинений в его адрес я слышал лишь мягкие упреки. Рассказывая мне о его женщинах, она облегчала душу; согрешив сама, терпимей относилась к его прегрешениям. Справедливость — в принципе «зуб за зуб». Жертва превращается в палача, и чаши весов приходят в равновесие. Я много чего узнал от нее о Саксе, но ожидаемых козырей на руки так и не получил. Скорее, ее откровения произвели обратный эффект. Однажды, услышав от Фанни некоторые подробности о его тюремном заключении, я понял, что Сакс не раскрыл мне и половины всех ужасов — избиения без поводов, угрозы и преследования, возможно, даже изнасилование. Как я мог после этого испытывать к нему неприязнь! Сакс глазами Фанни оказался фигурой куда более сложной и мятущейся, чем я себе представлял. Мой друг был не только ярким талантом, этаким живым фейерверком, но еще и человеком скрытным, умевшим держать язык за зубами. Как я не искал повода на него ополчиться, он остался мне так же близок, как и прежде. Что, в свою очередь, никак не повлияло на мои чувства к Фанни. При всем ореоле окружавших ее двусмысленностей, я любил ее без всяких оговорок. Она первая бросилась мне на шею, и чем крепче я сжимал ее в своих объятиях, тем меньше понимал, кого держу.

Наш роман продолжался ровно столько, сколько отсутствовал Бен. За пару дней до его возвращения я наконец поинтересовался нашими планами. Фанни ответила, что мы можем продолжать встречаться как ни в чем не бывало. Я сказал, что это невозможно, она должна уйти от Бена и переехать ко мне. Ложь — не для нас. Мы должны все ему сказать, поскорей разобраться и подумать о женитьбе. Но это не входило в планы Фанни. Как же я был слеп! Настолько не понимать близкого человека!

У нее и в мыслях не было уходить от Бена. При всей любви ко мне.

Разговор, бесконечный и мучительный, напоминал карусель: мы ходили кругами, повторяя одни и те же аргументы и ни на йоту не приближаясь к компромиссу. Со слезами на глазах каждый умолял другого проявить благоразумие, уступить, взглянуть на ситуацию его глазами, но все без толку. Это был кошмар, катастрофа. Она отказывалась бросать Бена, а я не соглашался быть третьим и повторял «всё или ничего». Я слишком ее любил, чтобы согласиться на крохи. В моем представлении не заполучить ее всю, и душу и тело, значило остаться ни с чем, у разбитого корыта. Чем, кстати, и кончилось: я остался на бобах, и наш роман оборвался на полуслове. Впоследствии я, конечно, сильно пожалел о своей категоричности и не раз корил себя за упрямство, но это был тот случай, когда сказанного не воротишь.

Поведение Фанни и по сей день для меня загадка. Кто-то скажет, что она просто пустилась в загул, пользуясь отсутствием мужа. Но если все дело в сексе, то при чем тут я? Уж меня-то, близкого друга Бена, следовало обходить за версту. Возможна другая версия: это была такая месть, она выбрала меня, чтобы поквитаться с мужем. Но подобное объяснение кажется мне поверхностным, оно предполагает цинизм, которым Фанни никогда не отличалась, и к тому же сразу возникает масса новых вопросов. А может, она настраивалась на разрыв, а потом испугалась. Классический пример слабоволия. Но как это увязать с тем, что за три недели она не выказала ни малейших колебаний, ни тени сомнения или раскаяния? Вплоть до нашего решающего разговора я и предположить не мог, что она не собирается уходить ко мне.

Наш роман оборвался резко и бесповоротно, и этому я нахожу только одно объяснение: Фанни с первой минуты знала, что именно так все закончится. Правда, это противоречит ее словам и действиям на протяжении трех недель. Так что, внеся ясность, я тут же оказываюсь перед другой неопределенностью. Словом, загадка остается.

Нет, не все так мрачно. Несмотря на грустный для меня финал, было и хорошее, и сегодня мне видится то время как поворотное в моей биографии. Прежде всего, я отказался от мысли вернуться в семью. Фанни открыла мне глаза на бессмысленность этой затеи. И потом, благодаря ей я познакомился с Айрис. Если бы не она, моя жизнь сложилась бы иначе — в худшую сторону, разумеется. Все кончилось бы горечью, о которой Фанни предупреждала меня в нашу первую ночь. Переболев любовью к ней, а затем влюбившись в Айрис, я тем самым исполнил ее же тогдашнее предсказание. Не в этом ли и заключался смысл трех недель? Не этот ли тайный мотив звучал во время нашего короткого и бурного романа? На первый взгляд полный бред, но, в отличие от прочих версий, он не противоречит фактам. Одним словом, Фанни бросилась в мои объятия, чтобы спасти меня от самого себя, не дать мне вернуться к Делии. Мыслимо ли так далеко зайти ради другого? Если да, то действия Фанни следует расценить как экстраординарные, чистейшей воды самопожертвование. Из всех возможных вариантов, которые я перебрал в уме за прошедшие годы, он мне больше всего по душе. Даже если моя догадка не верна, мне приятно допустить, что она может быть верна. Одиннадцать лет спустя это все ставит на свои места.

Я сразу решил: с Саксом, когда он вернется в Нью-Йорк, никаких контактов. Скажет ему Фанни про нас или не скажет, как я смогу смотреть ему в глаза? Мы всегда были друг с другом честны и откровенны, и сейчас вешать ему лапшу на уши я не собирался. Фанни ни в чем не признается — так он по моему лицу все сам прочтет. Или он знает правду, и тогда мое молчание оскорбительно. Или он ничего не знает, и тогда каждая минута для меня пытка. Ничем хорошим это в любом случае не кончится, так что видеться нам ни к чему.

Я писал роман, опекал Дэвида и ждал приезда Марии. В обычных обстоятельствах Сакс позвонил бы мне на второй или на третий день. Я ждал в любую минуту его звонка и рассказа о голливудских приключениях. Но прошло три дня и еще три, и стало ясно, что Фанни открыла ему нашу тайну. Иного объяснения у меня не было. Из чего следовало: дружбе конец, больше я его не увижу. На седьмой или восьмой день, когда я уже начал свыкаться с этой мыслью, зазвонил телефон, и в трубке раздался голос Сакса, веселого, балагурящего как ни в чем не бывало. Я пытался попасть ему в тон, но от неожиданности у меня это плохо получалось. Голос у меня дрожал, и говорил я невпопад. Он пригласил меня на домашний ужин. Я отговорился и сказал, что завтра перезвоню и мы что-нибудь придумаем. Не перезвонил. Через пару дней Сакс вновь напомнил о себе и опять был весел, как в лучшие времена. Я попробовал отбояриться, но на этот раз номер не прошел. Он позвал меня в ресторан на ланч, и, пока я соображал, как отказаться, с языка уже слетело «о'кей». Через два часа мы должны были встретиться в маленьком ресторанчике «У Костелло» на Корт-стрит, неподалеку от моего дома. Если я не приду, он просто нагрянет ко мне. В общем, моя нерешительность обещала мне дорого обойтись.

Когда я вошел в многолюдный ресторан, Сакс уже сидел в дальнем закутке, с головой погрузившись в разложенную на столе «Нью-Йорк таймс» и рассеянно стряхивая пепел на пол. На дворе восьмидесятый год — кризис с заложниками в Иране, зверства «красных кхмеров» в Камбодже, война в Афганистане. Калифорнийское солнце высветлило волосы Сакса, а на посмуглевшем лице проступили веснушки. По сравнению с нашей последней встречей он выглядел отдохнувшим. Интересно, подумал я, как скоро он меня заметит. Чем раньше это произойдет, тем труднее будет разговор. Сразу поднимет голову, значит, нервничает, — верный признак, что Фанни все ему рассказала. Если же так и не оторвется от своей газеты, значит, спокоен, — то есть, скорее всего, не в курсе. Каждый мой шаг вроде бы подтверждал первую версию: Сакс пребывал в неведении, еще ничего не зная о моем предательстве. Я дошел до закутка, а он так и не поднял головы.

— Загар у вас, мистер Голливуд, что надо, — сказал я.

Пока я протискивался на сиденье напротив, Сакс несколько секунд оторопело смотрел на меня и лишь затем улыбнулся. Казалось, он меня не ждал и мое появление в ресторане явилось для него полнейшей неожиданностью. Разумеется, это было бы чересчур, и я успел подумать, что он просто сделал вид, будто его отвлекли. Если так, то газета была всего лишь прикрытием. Он машинально переворачивал страницы, уставившись в них невидящим взглядом, и ждал, пока я подойду.

— Ты тоже неплохо выглядишь, — заметил он. — Холода, похоже, тебе не во вред.

— После зимы в Вермонте это тропики.

— И чем ты тут занимался, пока я терзал в Голливуде свою книгу?

— Ты — свою, я — свою. Каждый день я приближаю катастрофу на несколько абзацев.

— Далеко продвинулся?

— Одиннадцать глав из тринадцати. Конец уже просматривается.

— Когда думаешь закончить?

— Даже не знаю. Месяца через три-четыре. Может, быстрее, а может, наоборот. Лучше не загадывать.

— Надеюсь, дашь мне прочесть.

— Спрашиваешь! Ты будешь первым, кому я покажу рукопись.

Официантка подошла взять заказ и прервала наш разговор на середине. С тех пор как я поселился в этом квартале, я частенько заходил сюда пообедать, и официантка меня знала. Эта дружелюбная толстуха в светло-зеленой униформе, с седыми волосами, завитыми мелким бесом, умело лавировала между столиками. Из завитков выглядывал желтый карандаш. Писала она другим, торчавшим из кармана передника, а этот носила, гак сказать, на всякий пожарный. Сейчас уже не вспомню ее имя, меня же она называла «дружок» и всегда останавливалась поболтать о том о сем — пустячок, а приятно. Хотя в тот день я был не один, между нами завязалась обычная беседа, о которой я упоминаю только для того, чтобы стало понятней состояние Сакса. Он не вставил ни единой реплики (случай небывалый), и не успела официантка отойти от столика, как он тут же продолжил разговор с прерванного места. Только тут я осознал степень его волнения. К еде он практически не притронулся, пил кофе и курил сигарету за сигаретой, а бычки гасил в мокром блюдце.

— Работа — вот что важно, остальное ерунда, — произнес он, сложив газету и бросив ее рядом на сиденье. — Я хочу, чтобы ты знал.

— Ты это к чему? — спросил я, хотя сразу все понял.

— К тому, чтобы ты не занимался самоедством.

— А почему я должен заниматься самоедством?

— Вот именно. — Сакс вдруг расплылся в улыбке, почти блаженной. — Но, зная тебя, боюсь, что именно этим ты и занимаешься.

— Ты, кажется, решил сегодня говорить загадками.

— Питер, расслабься. Фанни мне все рассказала. Не переживай.

— Что она тебе рассказала? — задал я глупейший вопрос. Его невозмутимость почти лишила меня дара речи.

— Про то, что случилось в мое отсутствие. Удар молнии. Ахи и трахи. Со всеми подробностями.

— Даже так? Ничего не оставив для воображения?

— Можно и так сказать.

— И что дальше? Сейчас ты мне вручишь визитную карточку и предложишь связаться с твоими секундантами? Стреляться надо, разумеется, на рассвете, и место должно быть соответствующее. Например, Бруклинский мост или монумент героям Гражданской войны на Гранд-Арми-Плаза. В эпической декорации. Два маленьких человечка на фоне огромного неба, вороненая сталь пистолетов поблескивает в лучах восходящего солнца. Что скажешь, Бен? Такой вариант тебя устраивает или ты предпочитаешь американский стиль? Расквасить мне нос и вразвалочку выйти из салуна? Как скажешь. Выбор за тобой.

— Есть еще один вариант.

— Еще один! — Я медленно закипал, продолжая ерничать. — Вот уж не предполагал, что у нас такой богатый выбор.

— Богаче, чем ты думаешь. Мой вариант самый простой. Мы съедаем наш обед, я расплачиваюсь, и мы расходимся по домам.

— Плохой вариант. Где драма, где конфликт? Мы должны открыть карты. Если мы просто разойдемся, я почувствую себя неудовлетворенным.

— У нас нет повода для ссоры, Питер.

— Еще как есть. Я сделал твоей жене предложение. Если это не повод, значит, ни один из нас не достоин ее.

— Тебе непременно надо облегчить душу? Валяй, я готов тебя выслушать. Но, ей-богу, в этом нет необходимости.

— Это впрямую коснулось тебя, и ты так спокоен? Преступное безразличие.

— Это не безразличие. Просто рано или поздно это должно было случиться. Я же не слепой. Знаю, какие чувства ты испытываешь к Фанни. И всегда испытывал. У тебя это на лице написано.

— Инициатива исходила не от меня. Если бы не Фанни, ничего бы не было.

— А я тебя и не виню. На твоем месте я бы тоже не устоял.

— Это еще не значит, что я поступил правильно.

— Правильно, неправильно… Так устроен мир. Мы заложники своей стрелялки, и никуда нам от этого не деться. Иногда мы пытаемся бороться с собой, но это борьба с предрешенным исходом.

— Как это прикажешь расценивать? Как признание вины? Или ты хочешь сказать, что ты невиновен?

— Невиновен в чем?

— В том, о чем мне рассказывала Фанни. Твои левые заходы. Твои романчики на стороне.

— Она тебе про это рассказывала?

— В подробностях. Бесконечная телетайпная лента с именами, датами, описаниями партнерш и так далее. На меня это, признаюсь, произвело сильное впечатление. Я увидел тебя в совершенно новом свете.

— Не стоит быть таким доверчивым.

— То есть Фанни лжет?

— Скорее, она не в ладах с правдой.

— Не вижу разницы. Ты просто формулируешь иначе.

— Речь о другом: Фанни свято верит во все, что она себе придумала. Она уверена, что я ей изменяю, и разубедить ее в этом невозможно.

— А на самом деле ты ей не изменяешь?

— Мне случалось оступаться, но ее фантазия преувеличила это многократно. Если вспомнить, сколько лет мы вместе, мой «послужной список» окажется весьма скромным. У нас с Фанни были свои взлеты и падения, но за все эти годы я ни разу не пожалел о том, что мы женаты.

— Тогда откуда взялись имена всех твоих любовниц?

— Я рассказываю ей истории. Есть у нас такая игра. Я сочиняю истории про свои воображаемые победы, а Фанни слушает. Ее это возбуждает. Тебе ли не знать, что слова имеют власть. Для некоторых женщин это самый сильный афродизиак. Например, для Фанни, как ты и сам наверняка уже успел выяснить. Она обожает грязные словечки. Чем разнузданнее разговор, тем больше она заводится.

— В ее пересказе это звучало несколько иначе. Она говорила не о «воображаемых победах», а об изменах, и говорила очень серьезно. Речь шла о вполне реальных женщинах.

— Она ревнива, и внутренний голос нашептывает ей разные гадости. Мы это не раз проходили. Послушать Фанни, так у меня один бурный роман сменяет другой, а пресловутый список уже можно издавать отдельной книгой. Спорить с ней бесполезно, она только укрепляется в своих подозрениях. И что же? Вместо правды она выслушивает от меня то, что хочет услышать. Ну а для меня главное, чтобы она была счастлива, вот я и рассказываю ей небылицы.

— Слово «счастье» кажется мне не очень уместным в этом контексте.

— Хорошо, чтобы удержать ее рядом. Чтобы сохранить равновесие. Это трудно объяснить, но ей нужны все новые истории. Пока я их рассказываю, все у нас хорошо. Ты думаешь, я бросил сочинять? Я только этим и занимаюсь, только аудитория сократилась до одного человека — моего главного слушателя.

— И я должен всему этому верить?

— По-твоему, подобные признания доставляют мне удовольствие? Просто я считаю, что ты должен знать правду, и прикладываю для этого все усилия.

— А Валери Маас? С ней у тебя тоже ничего не было?

— Это имя часто всплывает в наших разговорах. Валери Маас — редактор журнала, с которым я давно сотрудничаю. Пару лет назад мы с ней несколько раз встречались за ланчем. Чисто деловые встречи: текущие материалы, будущие проекты. А Фанни решила, что у меня с ней роман. Да, Вэл мне нравилась, и при других обстоятельствах я мог бы наделать глупостей. Видимо, Фанни что-то такое почувствовала. Наверно, я слишком часто произносил дома это имя или перехвалил Вэл как редактора. Но, к твоему сведению, мужчины ее не интересуют. Вот уже пять или шесть лет она живет с постоянной партнершей, так что при всем моем желании мне бы там ничего не обломилось.

— А ты сказал об этом Фанни?

— Бесполезно. Уж если она себе что-то вбила в голову, разубедить ее невозможно.

— Ты говоришь о ней как о взбалмошной девчонке, но Фанни не такая. Я мало встречал людей столь же здравомыслящих и не склонных к самообману.

— Ты прав. Во многих отношениях она такой стойкий оловянный солдатик, но выпавшие ей в последнее время испытания наложили свой отпечаток. Она стала более уязвимой. Пять лет назад она не знала, что такое ревность.

— Ты говоришь о том времени, когда мы официально познакомились.

— Я говорю о том времени, когда врач объявил ей, что у нее не будет детей. После этого все изменилось. Вот уже два года она ходит к терапевту, но все без толку. Она не чувствует себя желанной. Ей кажется, что мужчины не смотрят в ее сторону. Отсюда фантазии, что у меня романы на стороне. Она считает себя неполноценной, обманувшей мои ожидания. А я, стало быть, ее наказываю. Тому, кто ополчился на себя, кажется, что на него ополчился весь мир.

— По ней этого не скажешь.

— То-то и оно. Фанни не умеет выплескивать эмоции. Она все таит в себе, разве что вскользь отпустит маленькую реплику. А выходит только хуже. Страдает-то она.

— Еще месяц назад вы мне казались идеальной парой.

— Чужая душа — потемки. Точно так же я думал про вас с Делией, и вот чем кончилось. Тут дай бог с собой разобраться.

— Что ее любит по меньшей мере один мужчина, Фанни знает. Я говорил ей это бессчетно.

— Знает. Поэтому ваш роман куда как кстати. Ты ей помог, Питер. Ты сделал для нее больше, чем кто-либо.

— Ты благодарен мне за то, что я спал с твоей женой?

— Почему нет? Может, она снова поверит в себя.

— Короче, обращайтесь к Чудо-Мастеру. Неудачный брак, душевный разлад, семейные ссоры — звоните, не стесняйтесь, в любое время суток. Мастер обслуживает на дому. Высокое качество гарантируется.

— Твоя горечь мне понятна. Тебе сейчас тяжело. Так вот, чтоб ты знал: для Фанни ты — номер один. Она тебя любит и всегда будет любить.

— Но при этом останется твоей женой.

— Пойми, нас слишком многое связывает. Не один пуд соли вместе съеден. Куда мы друг без друга?

— А мне теперь куда прикажешь?

— У тебя есть свое законное место. Моего друга. Ее друга. Человека, чьей дружбой мы дорожим больше всего на свете.

— То есть начинаем с чистого листа?

— Если ты не против. Все зависит от твоей выдержки. А для нас ровным счетом ничего не изменилось.

Я почувствовал, как наворачиваются слезы на глаза.

— Только не сваляй дурака, — выдавил я из себя. — Больше мне нечего тебе сказать. Обещай мне, что будешь беречь ее как зеницу ока. А нарушишь слово, я тебя из-под земли достану. Задушу своими руками.

Я произнес эти слова, глядя в тарелку, меня трясло. Наконец я заставил себя поднять голову и увидел серьезное лицо Сакса и страдальческие глаза. Я уже собирался встать и уйти, но он протянул руку и ждал до тех пор, пока она не оказалась в моей.

— Обещаю, — сказал он, стиснув мою ладонь. И еще раз повторил: — Обещаю.

После этого ланча я уже не знал, кому верить. У Фанни была своя история, у Сакса своя, и, принимая одну, я должен был отвергнуть другую. Третьего не дано. Как эти две правды, две самоценные реальности ни поворачивай, совместить их все равно не удастся. Почему же они обе представлялись мне в равной степени убедительными? Как получилось, что, все глубже погружаясь в трясину смятения и тоски, я месяц за месяцем не мог сделать между ними выбор? Думаю, дело было не столько в моей поделенной поровну лояльности (хотя отчасти и в этом), сколько во внутренней убежденности, что они оба говорили правду. Каждый — как он ее видел. Никто сознательно меня не обманывал, никто преднамеренно не лгал. Просто нет в природе такой веши, как универсальная правда. Тот случай, когда некого винить и некого защищать, остается одно — сострадать обоим. Если я и был разочарован, то не в них конкретно, а вообще в человеческой природе. Даже сильные — слабы, даже смелые — малодушны, даже мудрые — невежественны.

Я больше не мог отталкивать от себя Сакса. Он был со мной так откровенен, так искренне желал продолжения нашей дружбы, что повернуться к нему спиной было бы чересчур. Но он ошибался, утверждая, будто между нами ничего не изменится. Все изменилось. Из наших отношений ушла невинность. Благодаря Фанни мы вторглись в личную жизнь друг друга и оставили там зарубки. То, что раньше было простым и ясным, стало сложным и мутным. Мало-помалу мы с Саксом приноравливались к новой ситуации. Другое дело — Фанни. С ним я встречался на нейтральной территории, а от нее держался подальше, и, если он звал меня к себе, я под разными предлогами отказывался. Хоть я и примирился с тем, что она осталась с Беном, видеть их вместе под одной крышей было выше моих сил. Мне кажется, она понимала мое состояние и, продолжая передавать через Сакса самые нежные слова, ни на чем не настаивала. В ноябре, через шесть-семь месяцев после нашей последней встречи, она мне позвонила и от имени матери Бена пригласила в Коннектикут на День благодарения. За прошедшие полгода я окончательно сумел убедить себя в том, что у нас с Фанни нет будущего, что, даже если бы она ушла от Бена ко мне, все равно из этой затеи не вышло бы ничего путного. Конечно, такое умозаключение не имело под собой никаких оснований, но оно помогло мне сохранить рассудок, и когда я услышал в трубке слова Фанни, то подумал: «Вот случай испытать себя». Мы с Дэвидом отправились в Коннектикут, и я провел целый день в обществе Фанни. Это был не самый счастливый день в моей жизни, старые раны покровоточили. Но ничего, жив курилка!

Впрочем, в одиночку я бы с этим вряд ли справился. Очень кстати вернулась в Нью-Йорк Мария, и я со всем пылом снова предался нашим веселым утехам. Не она одна врачевала мое разбитое сердце. Были еще танцовщица Дон, и писательница Лора, и студентка медицинского факультета Дороти. Каждая из них, пусть ненадолго, занимала в нем свое особое место. Анализируя собственное поведение, я пришел к выводу, что брак — это не для меня и семейное гнездышко, которое я хотел свить вместе с Фанни, было пустой мечтой. Моногамия — не мой путь, убеждал я себя. Меня притягивает таинство первых встреч, пьянит ритуал соблазнения, возбуждают новые тела, — какое уж там постоянство! С помощью этой логики я создал отличную дымовую завесу между сердцем и головой, или, правильнее, между головой и пахом. Я сам не знал, что делаю. Можно сказать, пошел вразнос. Я трахался, как другие пьют: чтобы заглушить тоску, отупеть, забыться. Я превратился в хомо эректус, такой языческий фаллос, одержимый единственным желанием. Я встречался сразу с несколькими девушками, жонглировал ими, как булавами в цирке, перепрыгивал из постели в постель что твой кузнечик. Это был вихрь, и он меня спасал — до поры до времени. Всякому безумию рано или поздно приходит конец.

Спасался я не только сексом, но и работой. Гуляя направо и налево, я успевал писать, не сбавляя оборотов, и моя книга близилась к завершению. Письменный стол был моим прибежищем, и, пока я сидел за ним в поисках очередного слова, я оставался неуязвим — для всех, включая самого себя. То был настоящий пожар вдохновения, впервые за многие годы. Я не знал, хороша книга или плоха, да это было и неважно. Я перестал задаваться подобными вопросами. Я сказал себе: просто делай дело, как умеешь, а остальное приложится. Я не столько поверил в себя, сколько почувствовал полное безразличие. Работа и я слились воедино, я воспринимал ее как часть себя, которую не отнять. Это было такого рода откровение или просветление, когда от былых страхов не остается и следа. Как бы дальше у меня ни сложилось, мне было ради чего жить.

В середине апреля, через два месяца после нашего с Саксом объяснения в ресторане, я поставил точку в романе под названием «Луна». Я сдержал слово и послал ему рукопись. Спустя четыре дня раздался звонок. Крича в трубку, Сакс осыпал меня такими комплиментами, что я краснел, как девушка. Такого я не ожидал. Меня это так окрылило, что последовавшие вскоре разочарования (рукопись отвергало одно нью-йоркское издательство за другим) не смогли выбить меня из седла и помешать новой работе. Мнение Сакса перевешивало невезуху. Не обращай внимания, уверял он меня всякий раз, ты пробьешь эту стену, — и вопреки очевидному я верил и продолжал писать. Так что когда «Луну» наконец приняли к публикации (после семи месяцев бесплодных ожиданий и шестнадцати отказов), мой новый роман был, что называется, уже на мази. Случилось это в конце ноября, буквально за пару дней до звонка Фанни, пригласившей меня в Коннектикут на День благодарения. Еще и поэтому я так легко согласился. Удача с рукописью сделала меня неуязвимым, так что лучшего момента для встречи с Фанни нельзя было и придумать.

Ну а затем я встретил Айрис, и безумию этих двух лет неожиданно пришел конец. Встреча состоялась 23 февраля 1981 года — через год после моего разрыва с Фанни, через шесть лет моего знакомства с Саксом. Произошла она, как ни странно, благодаря Марии Тернер, но не по ее желанию, а волею обстоятельств: просто в тот день открылась ее выставка в галерее на Вустер-стрит. Так что я благодарен Марии — не как женщине из плоти и крови, а как воплощению всего случайного, как богине непредсказуемости.

Наш роман продолжал оставаться тайной, и, не будучи ее кавалером, я пришел на вернисаж как простой смертный, чмокнул Марию в щечку и, отойдя в сторонку с дешевым белым вином в пластиковом стаканчике, стал высматривать в толпе знакомые лица. Таковых не нашлось. Мария незаметно подмигнула мне издалека, в ответ я послал ей ободряющую улыбку и, помня об уговоре, тем наше общение и ограничил. Вскоре кто-то похлопал меня сзади по плечу. Обернувшись, я увидел Джонстона (мы были шапочно знакомы и давно не виделись) и молодую женщину, которой он меня представил. Я принял ее за модель — многие и сегодня, видя ее впервые, повторяют мою ошибку. Ослепительная блондинка, высокая, стройная, с точеным скандинавским лицом и такими лучистыми голубыми глазами, каких больше не сыскать между раем и адом. Мог ли я предположить, что передо мной аспирантка Колумбийского университета? Что она прочитала больше книг, чем я, и пишет серьезную диссертацию о Диккенсе?

Решив, что их связывают близкие отношения, я вежливо пожал Айрис руку и постарался на нее не пялиться. Когда я последний раз видел Джонстона, он был женат. Наверно, развелся, подумал я, и завел подружку. На самом деле они были едва знакомы. Через три минуты Джонстон отошел поговорить с кем-то и оставил нас вдвоем. Только тут я начал догадываться, что они никакая не пара. Ни с того ни с сего я вытащил бумажник и стал показывать Айрис фотографии сына, расхваливая его так, словно речь шла об известной персоне. Если послушать Айрис, то она меня полюбила именно в эти минуты и решила про себя, что выйдет за меня замуж. Мне понадобилось на несколько часов больше. После выставки мы плавно перекочевали в ресторан, потом в бар. Оттуда мы вышли часу в двенадцатом. Я остановил для нее такси, но, прежде чем я успел распахнуть дверцу, мы уже целовались взасос, как подростки, только что открывшие это волшебное искусство. Такой безумной, необузданной страсти я от себя не ожидал. Такси уехало, а мы еще долго стояли посреди улицы, слившись воедино. Наутро я уже мог смело сказать: Айрис была тем самым ниспосланным мне чудом, моей счастливой пристанью. Мы обрели друг друга сразу и навсегда, и с этой минуты для меня началась новая жизнь.

В июне состоялась свадьба, на которой Сакс был моим шафером. За обедом, после церемонии бракосочетания, он встал и произнес тост, достаточно короткий, так что я его хорошо запомнил:

— Это слова Уильяма Текумсе Шермана, героя Гражданской войны, и с разрешения генерала я повторю их, потому что лучше все равно не скажешь. — Повернувшись в мою сторону, Сакс поднял бокал. — «Грант был со мной, когда я безумствовал. Я был с Грантом, когда он пьянствовал. А теперь мы друг с другом всегда».