Шленский АлександрЩипцы, зубило и бутылка водки

Александр Шленский

Щипцы, зубило и бутылка водки

Никакое живое существо никогда не кажется самому себе уродливым, потому что оно, не размышляя, принимает себя таким, какое оно есть. Чем мы можем доказать, что Человек доволен собой больше, чем насекомое или жаба?

Клиффорд Саймак

Единственный путь наслаждаться жизнью - быть бесстрашным и не бояться поражений и бедствий.

Джавахарлал Неру

Есть такого рода насекомые, которых и не разглядишь-то в траве как следует, но зато они сверчат так страстно и пронзительно, что кажется как будто под пломбой болит зуб. Кривится лицо, немеет челюсть, и горло перехватывает свербящей тоской, и вспоминаются тупые блестящие щипцы из маникюрного набора.

Обычный человек если и подумает про щипцы, то все как-то безотносительно к себе. Он ни за что не станет раздумывать, например, о том, зачем явились ему в голову щипцы. И как только сей металлический предмет уйдет из головы сам собой, такой человек снова начнет думать о прочих предметах, более для него занимательных, а про щипцы больше и не вспомнит, пока не увидит их воочию, применительно к какому-нибудь делу, в котором без щипцов никак нельзя.

Но философ тем и отличается от остальных людей, что думает он не только о том, о чем думают все остальные люди, но и о том, о чем все остальные люди не думают никогда. Например, все люди просто думают себе о всякой всячине и все тут. А философ - он потому и философ, что он не может думать о всякой всячине как все остальные люди. Вместо этого философ всякий раз начинает думать о своих мыслях про всякую всячину, о том как это, собственно, и зачем он про эту всячину думает. И получается так, что всячина, конечно, может быть всякой, но мысли-то всякими быть не могут! У мыслей всегда есть свой порядок.

И надо сказать, что думать про свои мысли о всякой всячине, гораздо удобнее, чем думать про всякую всячину непосредственно. Например, можно думать про зарождение и развитие каждой мысли, про то как мысли обретают форму и структуру, как они ассоциируются друг с другом, как они трансформируются в последующие мысли. Безусловно, у мыслей есть свой замечательный порядок, в отличие от всякой всячины, в которой этот порядок отсутствует напрочь. Но вот ведь какое дело: мысли не могут быть про одни только мысли без конца. То есть, мысли про другие мысли, а те мысли еще про какие-то мысли... Как ни крути, а в конце обязательно оказывается всякая всячина. И как только она там оказывается - вот тут обязательно жди какого-нибудь непорядка. Добро бы непорядок был только в природе, а то ведь есть еще и теорема Геделя.

Так вот, сидел наш философ в парке на скамеечке, и думал эти самые мысли, и как раз додумал до теоремы Геделя, как вдруг, откуда ни возьмись, явились в голову щипцы и разрушили вмиг весь ажурный строй мыслей, какие были до щипцов. Спрашивается, какое отношение имеют щипцы к теореме Геделя?

Непорядок!

Философ почувствовал себя так, словно его только что жестоко обокрал карманный вор: вынул всю наличность из кармана, прихватил пенсне и карманные часы, да еще напихал в пустой карман всякой ерунды и плюнул туда же.

Но мало-помалу тусклый блеск вредительских щипцов связался с болью и саднением от заусенцев на пальцах: такие заусенцы появляются от авитаминоза и ковыряния пальцами в цементе. Заусенцы в свою очередь вызвали воспоминание о зубной боли, а зубная боль напомнила о стрекотании бормашины. И тут уже философ совершенно понял, что щипцы в голове появились от того, что кто-то стал сильно сверчать из газонной травы.

Философу сразу стало легче. Одно дело, когда щипцы появляются в голове просто так, без причины, и совсем другое дело, когда такая причина существует. Неважно что в объективной природе нет никакой связи между сверчанием и щипцами. Природа все равно едина, и нет в ней отдельных вещей, а значит и связей никаких нет. И вещи, и связи между вещами человек вообразил для своего удобства. Значит и связь между щипцами и сверчанием тоже можно вообразить, коль скоро в такой связи появилась необходимость.

Необходимость всегда связана с поиском причины, а для причины требуется связь. И вот, нужная связь найдена, и стало быть, сверчание в траве является причиной маникюрных щипцов в голове. Конечно, два таких разнородных предмета как насекомое сверчание и маникюрные щипцы, помещенные по разные стороны единой причинно-следственной связи, выглядят чрезвычайно нелепо. Но согласно натурфилософии, нелепо вообще думать о том, что мир подчиняется закону причинности.

Таким образом, надлежащий порядок в голове философа был восстановлен.

Восстановив порядок в своей голове, философ открыл глаза и внимательно огляделся вокруг себя. Нескладная деревянная скамейка была окрашена в веселый ярко-синий цвет, этим самым цветом любят также красить кладбищенские оградки. Скамейка, а также и асфальт вокруг нее, были густо заплеваны шелухой от семечек. Аллеи парка нехотя сходились к невзрачному фонтану, в центре которого каменела девушка, едущая верхом на дельфине. Фонтан был сух как министерская резолюция и использовался исключительно для свалки мусора. По краю фонтана разгуливала огромная наглая ворона, косо посматривая на воробьев, склевывающих с неровного грязного асфальта всякую дрянь. По краю аллей кое-как росли чахлые, плохо подстриженные кусты, на ветках которых там и сям болтались разноцветные презервативы, похожие на нарядные елочные игрушки. Иногда в парк приходили милиционеры в резиновых перчатках и, матерясь, снимали презервативы с веток, но после этой процедуры парк становился еще скучней.

Вечерело. Несколько праздных гуляющих шли мимо скамейки философа, отбрасывая качающиеся вечерние тени, длинные и жирные как удав из Московского зоопарка.

Невдалеке от лавочки, где сидел, задумавшись, философ, помещался небольшой, тщедушный монумент. Пустотелый бронзовый Джавахарлал Неру грустно сидел на своем бронзовом стуле в окружении мусора и многочисленых плевков. На его пыльном каменном постаменте, густо загаженном городскими птицами, было крупно нацарапано: "Цой жив!". Проходивший мимо человек сильно южной внешности с полминуты изучал надпись, после чего запальчиво произнес с кавказским акцентом:

-- Кха-акой Цхой?! Наххуй он жив?! Я иво маму ибаль! Даа? - и, оскорбленно плюнув, зашагал дальше.

Джавахарлал Неру на своем стуле даже не шелохнулся. Плевком больше, плевком меньше - какая разница!..

Еще через минуту к постаменту приблизился неряшливо одетый мужчина с портфелем в руке и сурово взглянул на прославленного сына индийского народа мутным страдальческим взглядом. Что-то их определенно роднило. В осанке сидящего бронзового человека и стоящего живого чувствовалась усталая, скорбная непреклонность, придававшая всей композиции единый законченный характер.

Философ пригляделся к этой скульптурной группе, и по выражению лица и позе ее живого участника понял, что он тоже думает про что-то неприятное, даже не про щипцы, а про какой-то большой, надоедливо зудящий слесарный инструмент. Судя по выражению лица стоящего человека, это было несомненно зубило. Тупое зазубренное зубило, густо покрытое ржавчиной. Набалдашник зубила был сильно расплющен и свернут на сторону от частых и неточных ударов молотком, наносимых, как правило, дрожащей рукой.

В отличие от философа, стоящего человека нисколько не удивляло, отчего зубило появилось в голове и надсадно, не переставая, зудит. Зубило всегда появлялось, когда хотелось выпить, а когда желание выпить принимало нестерпимый зарактер, зубило начинало зудеть и вибрировать. Отсутствие наличности в кармане во много раз усиливало зуд и придавало ему характер китайской пытки.

Человек еще раз с тоской всмотрелся в бронзовое лицо статуи и мрачно сплюнул сквозь зубы:

-- Ну чего расселся, мудофель!.. Вот тебя б ентим зубилом поковырять... Да ты ж, небось, и не пьешь... урод!

Тут человек с зубилом в голове перевел взгляд на философа и увидел в выражении его лица остатки щипцов. Щипцы, конечно, не зубило, но все же нечто родственное, и от этого родственного ощущения возникло желание вступить в разговор.

-- Привет, командир! Скажи мне, а что это за личность такая? Джала.. ва... хархал... Тьфу ебтнть, пасть узлом завяжется, пока выговоришь!

-- А это лидер индийского народа. Его к нам прислали по обмену опытом, учиться у наших людей бесстрашию и оптимизму. Он, видите ли, призывал ничего и никогда в жизни не бояться...

-- Говоришь, призывал ничего не бояться?

-- Ну да! Поэтому его сюда к нам и посадили, для воспитания. Вот теперь он тут сидит - и плевать все на него хотели.

Человек бегло пересчитал плевки у подножия монумента и сочувственно хмыкнул:

-- Так вот отчего он такой заебанный?

-- Он не заебанный, он просветленный,- убежденно ответил философ.

-- Ты смотри! А у меня тоже был фотоаппарат ФЭД с просветленным объективом. Подарок от завода. Я его пропил годов пять тому назад.

-- Интересная мысль! А у меня вот все никак не выходит.

-- Чего не выходит? - удивился алкоголик.

-- Ну чтобы мой объектив тоже был по жизни просветленный, как у Неру,разъяснил философ,- ну, или как у твоего фотоаппарата, который ты пропил.

-- Ишь ты чего захотел!- сурово ответил собеседник,- Чтобы объектив стал просветленным, его знаешь сколько пидорасить надо? Сперва стекло шлифуется, делается линза-анастигмат, потом эту линзу специальными пленками покрывают в три слоя, все слои разной толщины. А делают это химическим травлением или можно еще возгонкой фтористого магния в вакууме. Разная технология, разные цеха.

-- А для чего эти пленки?- уже с интересом спросил философ.

-- А для того чтобы уменьшить коэффициент отражения света от полированной поверхности. У пленки показатель преломления обязательно должен отличаться от показателя преломления самого стекла. Тогда аффективная светосила объектива увеличивается.

-- А что такое аффективная светосила?

-- Да хуй ли тебе объяснять, ты ж все равно не оптик!

-- Нет. А Вы, наверное, оптик?

-- Я на Ленинградском оптико-механическом семнадцать лет отпахал шлифовщиком. Так, выучил кое-что. Да я тебе не к тому это рассказываю, а к тому, что если с оптикой столько ебаться надо, чтобы ее просветлить, так с человеком, думаешь, меньше?

-- Я даже никогда об этом не думал в таком контексте,- ответил философ.

-- Да тут не хуя и думать. Человека сложнее чем линза. Значит, его вообще всю жизнь надо ебать, чтобы он стал просветленный. И все равно почти никто не становится. Заебанные все становятся - это точно.

-- И что же делать?- спросил философ. Он подумал о своих студентах, которых он мучил лекциями, зачетами и пересдачами, и в голове опять тускло засверкали знакомые щипцы.

-- Менять коэффициент преломления на поверхности,- серьезно ответил страдающий от зубила оптик. Спиртовая пленка лучше всего помогает. У тебя сколько денег с собой?

-- Ну рубля два с мелочью будет. А что?

-- Как это что? Я же так понимаю, ты выжрать не против?

Философ подумал и решил, что глупо будет отказываться от возможности выжрать водки с хорошим человеком. А посему через четверть часа оба уже сидели на той же скамейке с бутылкой и стаканами.

-- Закусить бы чем,- нерешительно произнес философ.

-- Баловство,- ответил оптик,- Закуска градус крадет.

Выпили. Помолчали. Повторили. Еще помолчали.

Приблудная собака с никакой шерстью ткнулась философу черным влажным носом между колен. Оптик сунул руку в портфель, вынул оттуда грязную карамель, и освежевав, предложил четвероногому собрату по несчастью. Собака осторожно взяла зубами угощение, благодарно вильнула хвостом и потрусила дальше по аллее. Философ зачем-то стал смотреть ей вслед.

Собачьи ноги ступали неуловимо быстро для глаза, с не совсем равными промежутками между шагами, и собачье тело от этого несколько вибрировало и покачивалось на ходу, и все-таки в собачьей рыси была элегантность, и была какая-то неуловимая умом и глазом закономерность в постановке ног. А ведь собака вовсе и не думала, как правильно ей ставить ноги. Собака была занята конфетой. Значит порядок в природе вещей все-таки есть, и от мыслей он никак не зависит. И почему трезвые люди этого не понимают?

Неожиданно философ почувствовал крайнее облегчение. Если раньше ему приходилось железным усилием воли поддерживать порядок в голове, следить за мыслями, чтобы они не срывались на всякую всячину, то теперь необходимость в такой слежке отпала напрочь. Порядок и гармония установились сами собой, и теорема Геделя отошла на второй план. Щипцы же пропали из головы совершенно.

Оптик тоже почувствовал радостное освобождение от зубила и одновременно с этим, потребность в некой интеллектуальной активности. Сунув руку в портфель, из которого незадолго до этого была извлечена бутылка и собачья карамель, он достал потертую клетчатую доску и шахматные часы.

-- Ну что, командир, хочешь я тебя в шахматы объебу?

-- Попытайся,- флегматично ответил философ.

Не спеша, расставили фигуры. А куда спешить? Расставили, конечно, криво, кое-как, но ведь суть ходов от этого не меняется.

Философ взял в одну руку черную пешку, а в другую белую, спрятал руки за спину и выставил кулаки вперед. Оптик размашисто хлопнул по левой руке. Философ раскрыл кулак, показав черную пешку, и многозначительно ухмыльнулся. Ухмылка эта вовсе не была вызвана возможностью сделать первый ход. Дело было в другом, гораздо более важном приобретении, а именно, в обретении не только мыслями, но и вещами, своего настоящего, первозданного смысла.

И в собачьей побежке, и в предстоящей партии в шахматы, и во всех остальных вещах существовал замечательный порядок, вечный и нерушимый. И чтобы вернее всего найти этот порядок, никогда не стоит отправляться на его поиски.

Thursday, August 16, 2001 Dallas, TX