"Жизнь во время войны" - читать интересную книгу автора (Шепард Люциус)Глава десятаяСвет лампы смывал с жестяной крыши тени, размазывался веером по земляному полу и ложился на стены из пальмовых ветвей, что сплетались в зеленовато-коричневую чешую. Пахло дождем и гнилью. Из мебели в комнате имелись только деревянный стул и стол, если не считать соломенного тюфяка, на котором лежал Минголла – с перевязанными ребрами и больной челюстью. На потолке болталось что-то яркое. Ленты... или бумажные куклы? Минголла протер глаза, сощурился и вдруг разглядел, что с потолочных балок, легонько шевеля крыльями, свисают сотни бабочек. Он замер. Снаружи доносились голоса – мужской и женский. Слов Минголла разобрать не мог, но ему показалось, что мужчина говорит с акцептом. Вроде с немецким. Через секунду мужчина вошел в хижину. Он был в черных брюках, синей рубашке-поло и распространял вокруг себя неправдоподобно сильный жар. Минголла притворился, что спит. Человек сел за стол и задумчиво посмотрел на Минголлу. Худой, но мускулистый, с седовато-светлыми короткострижеными волосами, он обладал тем холодным и аскетичным обаянием, которое вместе с акцентом наводило на мысль о злых эсэсовцах из старых военных фильмов. С потолка спустилась бабочка и села человеку на палец. Человек посмотрел, как она ползает по тыльной стороне ладони, затем резко дернул запястьем, словно выпуская в небо сокола. – «И в золоте летучем облаков чуть схожие с крылами мотыльков, – сказал он. – Тонули невесомые крыла, невидимые плавали тела»[16].– Он смотрел, как бабочка поднялась к потолочному столбу. – Тем не менее они бывают чудовищны, вы так не считаете? Минголла не отзывался. – Кажется, вы не спите, – заметил мужчина. – Меня зовут Нейт, а вас, как мне сказали, Дэвид. – Кто сказал? – сдался Минголла. – Друг... по крайней мере, она считает вас своим другом. – Дебора? – Минголла умудрился сесть и передернулся от стреляющей боли в боку.– Где она? Нейт пожал плечами – очень сдержанно, лишь слегка их приподняв. – «Порхает, подобно бабочке тщеславной и яркой, с поляны на поляну вдоль лесной тропы». Мэтью Арнольд, «Свет Азии»[17].– Он улыбнулся. – Знаете, из цитат о бабочках я могу составить целый разговор. Минголла чуть надавил своим сознанием на Нейта, начал формировать влияние, но тут с потолка слетели несколько бабочек и опустились ему на лицо. – Пожалуйста, больше так не делайте, – сказал Нейт. – За дверями их еще больше. Мозг Нейта был устроен своеобразно, главный узор электрического потока оказался слишком сложен и устойчив для любого влияния – в столь замысловатое переплетение ячеек Минголла, похоже, проникнуть не мог. Узор завораживал, но Минголла не рискнул исследовать его пристальнее. – Значит, там, на поляне, это вы все устроили? – спросил он. Нейт посмотрел на него с укоризной. – Грязная работа... очень грязная. Но она говорит, вы того стоите. Первым делом, подумал Минголла, надо подружиться с этим Нейтом, чтоб доверял. – Вы прошли через терапию, – сказал он. – А как вас занесло сюда? Дезертировали? – Ничего подобного, – ответил Нейт. – Пси-корпус счел меня бесперспективным. Пока я там сидел, ничего не получалось. Сомнительно, сказать по правде, что терапия как-то вообще повлияла на мои способности. Я был недалеко от Тель-Авива, когда на него сбросили бомбу, и спустя какое-то время стал замечать признаки силы. Продукт гнева, можно сказать. – Он уставился на потолочные балки. – Бабочки. Малоподходящее орудие. Вот если бы меня потянуло к тиграм или змеям...– Он умолк и стал смотреть на свои сцепленные руки. – Как это было? – спросил Минголла. – Что было? – Тель-Авив. – Минголла старался говорить как можно дружелюбнее. – В Штатах ходили слухи о самоубийствах, апатии. – Бомба – мощный символ, и не только в непосредственном смысле. Увидеть ее... Я не смогу объяснить. – Он нетерпеливо махнул рукой и посмотрел Минголле в глаза. – Зачем вы ищете Дебору? Минголла подумал, что соврать у него вряд ли получится. – Многое изменилось, – сказал он. – Безусловно, и гораздо больше, чем вы думаете. – Я с ним поговорю, – сказала Дебора. Она стояла в дверях, заблокировавшись, прижимая рукой автомат, и под ее взглядом Минголлины надежды взлетели до небес. Конечно, встреча получилась совсем не такой, как он рассчитывал, но даже если бы все шло по плану, он наверняка чувствовал бы то же самое. При виде этой женщины Минголлина одержимость только выросла, впитав в себя свободный покрой ее джинсов, впалые теки, волосы, давно не стриженные и ниспадавшие до пояса, – все вместе складывалось в новую страсть, в новый портрет похудевшей и внутренне повзрослевшей Деборы. Ее темные глаза напоминали своим упорством глаза Эрмето Гусмана, а четкий контраст белой блузки и темной кожи – тот сон, Нейт уступил Деборе кресло, предостерегающе посмотрел на Минголлу и вышел, окутанный листопадом бабочек. Дебора положила автомат на стол и сказала: – Тебе неплохо сделали лицо, но американцем ты мне нравился больше. – Мне тоже, – согласился Минголла и, помолчав, спросил: – Зачем ты меня спасла? Откуда вообще узнала, что я здесь? Она посмотрела сначала на него, потом в сторону. – Это сложно. Я не знаю, что тебе можно говорить, а что нельзя. – Тоже не знаю. В Минголле нелепейшим образом смешивались сейчас гнев и желание. – Ребра у меня сломаны? – Кажется, только ушибы. Вот со ртом мало что получилось. Придется тебе поосторожнее... чтобы не занести заразу. – Это ты меня залатала? – Больше некому. Из Нейта никудышный доктор. – Угу, зато бабочками командует. – Да. – Грустно. – Кто он вообще такой? – Раньше был журналистом.– Она быстро посмотрела на Минголлу. – А теперь мы с ним пробираемся в Панаму. – В Панаму? Она кивнула, теребя предохранительную скобу автомата. – Может, все-таки объяснишь, что происходит? – Я не знаю, можно ли тебе доверять. – Что я сделаю... раздавлю десять миллиардов бабочек? – У тебя слишком сильный мозг, – сказала она. – Можешь что-нибудь натворить. – Когда-то все равно придется сказать. – Может быть. В голове вертелась дюжина желаний, они налетали друг на друга и отскакивали, как полицейские из мультфильма, которые пытаются схватить растворившегося в воздухе человека, – Минголла вдруг понял, что именно растворилось в воздухе и теперь с криками «Вот оно я!» выскакивает в разных углах комнаты, устраивая все больший переполох,– самое главное его желание... с которым он никогда и не думал бороться, а лишь позволял на время исчезнуть. В сердцевине каждого чувства лежала сейчас тактика, а может страсть соблазна. Дебора подняла голову, и в мерцающем свете он вроде бы различил, как в глубине ее глаз мелькают темные тени, словно ее желания точно так же сталкивались между собой. – Зря ты меня подозреваешь, – сказал Минголла. затем понял, что фраза эта, сложенная из вполне осмысленных слов, целиком звучит нелепо, и рассмеялся.– Послушай, я вообще-то в большой жопе. Я, гм... – Знаю, – сказала она. – Можешь мне поверить, я знаю, что они могут с тобой сделать. Минголла имел в виду совсем другое, но не стал возражать. – Ага. – Он выждал несколько секунд. – Почему ты сбежала? Она все так же изучала предохранительную скобу. – Кое-что выяснилось, и до меня дошло: все, что я делала, – ложь. Революция оказалась бессмыслицей. Минголла подумал об Альвине и Эрмето. – Ага, борьба! – презрительно фыркнул он. – В борьбе нет ничего смешного! – Дебора щелкнула прикладом по столу. – Пожалуй. Но уж больно жалко смотреть, как люди бьются головой о кирпичную стену. Ее лицо застыло. – А что бы ты делал на их месте? – А мне какое дело? На эту войну меня притащили на аркане. – В Пси-корпус тебя не тащили. – Верно. Будь у меня сейчас выбор, я бы дезертировал. Надоело убивать, и надоели все те, кому приспичило убить меня. – Он вспомнил Кофе, де Седегуи, остальных и только сейчас осознал, насколько они мертвы. Как будто сорвали панцирь, помогавший ему раньше выдерживать все, что он натворил. – Пора сваливать. – Назад в Америку? – В ее устах это прозвучало почти неприлично. – А что такое? – Ничего... неужели ты сможешь жить после всего, на что насмотрелся,– запихать под подушку чужие беды и как ни в чем ни бывало малевать картинки?– Она схватила автомат и встала.– Я больше не могу. Завтра поговорим. – Что ты не можешь? – Выносить твое самодовольство, – объяснила она. – Как спокойно ты отводишь глаза от всего, что их оскорбляет. Я начинаю подозревать, что это у вас такой национальный характер. – Это не моя война. Наступил ее черед смеяться. – Увы, твоя! Только придется выбирать сторону. – Остановившись в дверях спиной к Минголле, она добавила: – Лучше бы эти солдаты тебя убили. – Почему? – спросил он, помолчав. – Ты шел за мной. Тебе нужно убить меня. – Откуда ты знаешь? – Неважно. Она переступала через порог. – Так какого черта? – крикнул он ей вслед. – Что тебе мешало? Несколько секунд спустя в сопровождении порхающих лент в хижину вернулся Нейт. Бабочки расселись на потолочных балках, а Нейт с той же точностью опустился на край стула. Ощупав Минголлу глазами, он удовлетворенно кивнул: – Думаю, теперь все будет в порядке. Обозленный оттого, что разговаривал с Деборой как последний идиот, Минголла спросил: – Что все? – Все. Простота ответа словно открыла Минголле глаза на такую же простоватость в лице этого человека, которую он не замечал раньше. Нейт поднял руку, и две бабочки, спустившись с потолка, украсили собой его указательный палец. – «Меж тенью пурпурной и золотом солнца, – сказал он, – две темные бабочки кротко присели, сонные крылья сомкнув»[18]. Деревня – индейский поселок, изобиловавший мухами, лепешками дерьма и шкурками от плодов манго, – лежала в излучине изумрудно-зеленой реки и насчитывала примерно три десятка лачуг, из которых Нэйту досталась отнюдь не самая бедная. Поселок прижимала к воде высокая стена леса, переплетение буйной зелени, и резким контрастом выглядели на ее фоне хижины из почерневших жердей, связанных вместе гнилой бечевкой; запущенные, нелепо скособоченные, они напоминали останки огромных неудавшихся костров. Из дыр в крышах поднимался бледный дымок, и по тому, как ветер истончал его до полной неразличимости и уносил прочь, можно было подумать, что из-за этого дыма постепенно белеет небо. В хижинах болтались гамаки, из них выглядывали дети; в двери и из дверей сновали куры и свиньи. Если бы не смятые жестянки и не выцветшие этикетки от пивных бутылок, деревня ничем бы не отличалась от средневекового селения. Минголла бродил по деревне, искал Дебору, но, так и не найдя, остановился на берегу смотреть, как солнце дожигает остатки призрачно-серого тумана. Подошел Нейт, бабочки гроздьями оттягивали его брюки, другие кружились над головой. От нечего делать Минголла решил завязать беседу. – Дебора сказала, что вы – журналист, – начал он. – Бывший, – ответил Нейт. – Ага. – Минголла выдержал паузу и поинтересовался деталями: – Корреспондент? Нейт словно вернулся из мысленного отпуска. – Да, был когда-то военным корреспондентом. Не слишком определенное занятие в наши дни. Устав от загадок, Минголла решил, что ему неохота разбираться в этой путанице. – А фамилия у вас какая? Может, я что читал. – Любов. Минголла разложил слово на звуки, и они показались знакомыми. – Черт! Так это же вы писали о парне, который разрисовывал развалины... Военный живописец. – Да. – И вы так и не узнали, кто он такой? – Скандинав... Датчанин. Подробностей, увы, нет – не повезло. Вы видели его работы? – Только фотографии в новостях. Что-нибудь удалось спасти? – Насколько я знаю, нет. Он ставил мины-ловушки слишком изобретательно. Кто бы мог подумать, что профессия музейного смотрителя окажется настолько опасной? Жизнь во время войны – Ага, я видел по телевизору, как рванула фреска.– Минголла пнул комок грязи, прислушался, как тот плюхается в воду. – Зачем вам с Деборой в Панаму? – Где она? – Занята, – ответил Нейт. – Просила побыть с вами с утра. – Она обещала, что мы сегодня поговорим. – Значит, поговорите... только не сейчас – Нейт махнул рукой в сторону джунглей. – Хочешь, погуляем, навестим моего приятеля? – Сдуреть можно! – Минголла всплеснул руками. – Пошли паковать жратву! Пикник устроим! – У него перед носом замельтешили бабочки. – Ладно, – сказал он. – Гулять так гулять. Выйдя на тропинку, они зашагали вниз по склону, густо заросшему бамбуком и пальметто; Минголла спросил, что за приятель. – Бог, – ответил Нейт. Минголла заглянул ему в лицо, выискивая признаки безумия, затем подумал, что прогулка по джунглям – это, наверное, местный розыгрыш. – На самом деле всего лишь компьютер, – объяснил Нейт,– но с претензией на божественность. – Компьютер... Что еще за компьютер? – Ты в это веришь? – Трудно сказать, – ответил Нейт. – Долгое время я верил только в того бога, который однажды утром вознесся над Тель-Авивом. А теперь, ну... ты, я думаю, сам разберешься. Когда они добрались до места катастрофы – папоротниковой ямы, окруженной гранитными глыбами, – солнце стояло уже высоко, и в свежем утреннем свете пейзаж действительно смотрелся слегка божественно. Тонкий черный вертолет напоминал сигару и не упал на землю, а повис примерно в двенадцати футах от дна ямы на паутине из лиан и сломанных веток; в лучах утреннего солнца полусилуэт с тонкой сеткой трещин на глазах-кабинах и искореженными лопастями напоминал мистического эмбриона, нерожденного ребенка инопланетных гигантов. Дыры в древесных кронах, проткнутые падавшим вертолетом, уже заросли, и по металлическим листам обшивки скользили копья золотисто-зелено го света, дрожали, словно живые, от влаги и пылинок, шевелились на ветру. Из лопастей фонтанами вздымались эпифиты, капали вниз малиновыми и лавандовыми цветами, а бабочки, словно возникая из ослепительного блеска пластмассы, переливались чешуйками белого золота. Заглянув под определенным углом в кабину, там можно было рассмотреть скелет пилота, все еще пристегнутого к сиденью, но это напоминание о смерти не умаляло красоты, скорее ставило под пейзажем подпись – вензель на старинном свитке. Яма с вертолетом казалась не столько географической точкой, сколько ее абсолютом, ландшафт будил воспоминания о картинах Яна ван Эйка[19] с его мистическими пасторальными сценами, где из любого камня вот-вот мог забить ключ, а птицы заговорить человеческими голосами. Минголла и Нейт стояли на вершине гранитной глыбы, а в десяти футах ниже, в дыре, пробитой русской ракетой, мерцали синие и зеленые индикаторные лампочки компьютера. – И что теперь? – спросил Минголла. Нейт приложил палец к губам. – Доброе утро, Нейт, – раздался из вертолета сухой отмодулированный голос. – Ты хорошо себя чувствуешь? – Вполне, спасибо. – И Дэвид, – сказал компьютер. – Рад наконец познакомиться. Минголла решил, что компьютер опознал его по данным своих сенсоров, а еще по рассказам Деборы и Нейта, но холодная безмерность этого голоса обескураживала. – Взаимно,– по-дурацки ответил он.– Как дела? – Рад, что тебе интересно,– отозвался компьютер. – Сказать по правде, все складывается весьма неплохо. Скоро война разрешится тем или иным образом и... Минголла усмехнулся: – Правда? – Насколько я понимаю, Дэвид, тебе известна моя сущность, но ты сомневаешься в достоверности информации. – Именно. – Кто же я в таком случае? – Говорящее недоразумение. Компьютер сдержанно рассмеялся. – Мне доводилось слышать менее удачные определения Бога, но менее комплиментарные, пожалуй, нет. Естественно, те же слова применимы и к человеку. – Не стану спорить. – Минголле нравилась эта компьютерная любезность. – Ага! – воскликнул тот. – Похоже, я имею дело с практикующим экзистенциалистом, с человеком, который, говоря упрощенно, играет в крутого парня от философии и отвергает все сантименты, кроме тех, что укладываются в его схему романтического фатализма. Я прав? – А ты сам не знаешь? – Безусловно, знаю. Но у нас же диспут, Дэвид. И я сомневаюсь, что тебе доставит удовольствие, если я начну подчеркивать свое всемогущество и непогрешимость. И потом, наше время не нуждается в доказательствах. – А в чем оно нуждается? – Во мне, – сказал компьютер. – Ни больше ни меньше. Тебя интересует сумма моих функций? Не хотелось бы тебе наскучить. – Пожалуйста, продолжай, – сказал Минголла, подумав, что учтивость компьютера привносит в это странное, но прекрасное место атмосферу аристократической гостиной. – Все очень просто. Иногда Бог являет себя миру в весьма зрелищных воплощениях... если того требует время. Однако большинству эпох бывает достаточно символического присутствия, и наша в этом смысле типична. – Странно вообще-то считать Бога символической фигурой, – сказал Минголла. – Мы ведь договорились, Дэвид, что ты не особенно сильный эксперт в вопросах божественного. – Как он тебя. – Нейт ткнул Минголлу локтем в бок, и тот зашатался от боли. – Ох, прости, пожалуйста! – Ничего серьезного, я надеюсь? – спросил компьютер. – Все в порядке. – Минголла сел на край валуна. Внизу замигали индикаторы, словно в далекой галактике вдруг забегали звезды. – Как уже было сказано, – продолжал компьютер, – большинство эпох требуют с моей стороны лишь минимального вмешательства. И поскольку работа в такое время остается незамеченной, то и нынешняя моя деятельность не оставит следа в истории, если не считать таковыми быстротечные и скандальные слухи. Явление Христа и Будды было необходимым пиротехническим элементом. Но в большинстве случаев, – очередной смешок, – я сторонник скрытых методов. – В чем же суть твоей работы? – Она завершена. Второй пилот вертолета – молодой человек по имени Уильям – при падении был тяжело ранен. В мою задачу входило исцелить его, снабдить необходимыми знаниями и подготовить к важнейшей миссии – каковую он в настоящий момент и выполняет. – Как-то удачно для тебя получилось, что пилота здесь нет, – сказал Минголла. – Доказательство – благая весть о рождении Иисуса, а не меня. Мне не нужна ничья вера, кроме Уильяма, а от Уильяма не требуется ничего, кроме исповедывания этой веры. Твоя вера, Дэвид, бесплотна. Моя работа завершена, и вскоре я встречу свой конец... весьма позорный, надо сказать, конец, как и вся эта эпоха. – Может, расскажешь? – Почему бы и пет? После войны в эти края приедет на охоту бизнесмен из Гватемала-сити, найдет меня и переправит из любопытства к себе домой. Потом выставит на публику, так и не поняв, что я настоящее божество; навлечет на себя гнев Церкви, и тот в свою очередь распалит массы. Однажды в дом бизнесмена ворвется толпа, убьет его и уничтожит меня. Чудо моего Успения пройдет незамеченным из-за пожара в электропроводке. – Если ты знаешь будущее, – сказал Минголла, сдерживая смех, – может, расскажешь, что там у меня намечено на следующий год? – Не вижу смысла раскрывать тебе твое будущее. – М-да, пожалуй, правильно. – Однако в твоем присутствии здесь и сейчас смысл имеется. Не хочешь зайти внутрь? Минголла уставился в дыру на ряды мигающих индикаторов. По плечам пробежала дрожь. – Зачем? – Не бойся, – сказал компьютер. – Я не боюсь. Просто не вижу смысла. – Смысл прояснится несколько позже. Я не пытаюсь ничего доказать, Дэвид. Просто считаю, что недолгая близость между тобой и мной поможет тебе в будущем. – Дело, конечно, твое,– сказал Нейт,– но мне там было спокойно. – Ты туда лазил? – Несколько раз. Минголла снова заглянул в темную дыру и решил, что глупо так уж нервничать. – Ладно, хрен с тобой. Нейт придержал его за руки и отпустил, когда Минголла уперся ногами в металл. Вертолет качнуло, скрипнули лианы, вниз посыпалась древесная труха. Минголла опустился на четвереньки, подполз к дыре и влез туда головой вперед, стараясь не задеть металлические зазубрины. Добрался до края панели и уселся лицом к компьютеру. Он ожидал, что, несмотря на все заверения, компьютер попытается обратить его в свою веру, но тот молчал; Минголла чувствовал себя глупо, но все же не хотел уползать обратно, показывая тем самым, что испугался. Воздух был прохладнее и суше, чем снаружи, – под стать компьютерному голосу,– и, как говорил Нейт, в вертолете было покойно: индикаторы мигали, мотор тихонько выл, а дыра, окаймленная зубчатой дугой зеленовато-золотистого света, походила на окно в Эдем. Глядя в нее, трудно было поверить, что под этим же самым светом живут маньяки, ягуары и ядовитые змеи. Может, в том и заключалась правда компьютерного обмана, всех религиозных обманов: ограничь свое зрение узкими рамками, задержи в себе луч зеленовато-золотистого света, глотни прохладного сухого воздуха – и ты познаешь невинность, и она защитит тебя от жестокости этого мира. Возможно, будь Минголла вооружен верой, а не силой, он избежал бы многого из того, что так мучит его сейчас. Он сложил руки, закрыл глаза и погрузился в мир мертвого вертолета и самозваного пророка его – бога, достойного этого века. Мысли стали ленивы. Воспоминания о Баррио, о пропавшем патруле, о Муравьиной Ферме проскакивали, словно кадры старого, расцарапанного фильма, где уже выцвели краски, выспренние взгляды или жесты выдают старую актерскую школу, и в каждом эпизоде Минголла видел, как безнадежно неверным было все, что он делал. – Пожалуй, достаточно, Дэвид. – Компьютерный голос звучал как будто отовсюду. – Я полагаю, если ты прямо сейчас отправишься в деревню, то Дебора будет тебя там ждать. Минголла хотел спросить, откуда компьютер знает, чем занята Дебора, но потом сообразил, что, будь это знание логическим заключением или внутренней истиной, Минголлино мнение никого не интересует. Жалея, что не может поверить во все заблуждения на свете, он выбрался на свет из темноты вертолетной утробы. Дебора сидела у реки, прижав колени к груди и подперев подбородок, – судя по виду, она ждала уже довольно долго. Блока не было, и вокруг, словно от костра, расходились волны тепла; она посмотрела на Минголлу, и тот за неестественно спокойным взглядом сразу почувствовал напряжение. Еще он отметил, что Дебора осунулась и худоба добавила ее лицу скульптурности, теперь оно лучше сочеталось с чувственными губами и носом. В снах и фантазиях его больше всего притягивала Деборина красота – сейчас же он видел, что она и вправду красива, хотя и не так, как в воспоминаниях, однако гораздо сильнее Минголла ощущал особость этой женщины, ведь красота была только частью. Жесты, движения, черные кудри, словно хвосты экзотических птиц, упавшие на блузку, то, как ветер прижимает к груди материю, – все вместе было сейчас гораздо важнее и любимее, чем обычная привлекательность. Минголла гнал это ощущение, изо всех сил воскрешал обиды и мысли о предательстве, но уже понимал, что они больше ничего не значат, – да и какая разница, почему его к ней тянет, просто очень хочется погрузиться в этот поток с головой и смыть с себя грязь, что наросла с тех пор, как они расстались. Дебора махнула, чтобы он сел, но после подвинулась, освобождая между ними место. Он вгляделся в бахрому джунглей на другом берегу. Белое взрывное солнце заливало небо такой же белизной, отчего зелень сбивалась в серовато-серое перезрелое пятно. Над верхушками деревьев, раскинув серпа крыльев, проплывали птицы, над рекой вставали серебряные дуги и слышались всплески. – Мы будем говорить? – спросил Минголла. – Да. – Ответ повис в воздухе. Берег резко обрывался, а вода у Минголлы под ногами была утыкана маленькими воронками, что закручивались вокруг коричневых отростков полузатопленной ветки; над ней парили черные мухи, и на зеленоватой темноте мелководья, словно рыбки, мелькали тени. Чуть дальше над водой склонился ряд папоротниковых деревьев десяти—двенадцати футов высотой, их перистые листья кивали на ветру и от этих кивков становились похожими на животных – они словно одобряли все, что проплывало мимо их странных безглазых голов, а заодно отмеряли покой огневому квадрату «Изумруд». – Хорошо, – сказал наконец Минголла, – давай начну я. Ты говоришь, что узнала нечто такое, из-за чего все, что ты делала раньше, показалось тебе бессмыслицей. Что именно ты узнала? Дебора прочертила пальцем полосу на глине. – Есть другая война. Война в войне. Минголла едва не расхохотался ей в лицо, но ее мрачность была слишком убедительна. – Какая война? – Не совсем война, – сказала она. – Борьба за власть. Между двумя группами медиумов, я думаю. Может, она просто свихнулась? – Как ты об этом узнала? – От собственного начальства. Так они работают. Человека строят, дают ему силу, смотрят, как он с ней справляется. А когда он пристрастится настолько, что ничего больше ему не нужно, они втягивают его, – голос задрожал, – в свое проклятое братство! Говорят понемножку, намеками и смотрят, как человек отзывается. Ну вот, а мне все выложили слишком сразу! – Она посмотрела на Минголлу, в глазах мука. – Я верила в революцию. Я отдала ей все... все! А это никакая не революция! И даже не контрреволюция! Один камуфляж. Минголла вспомнил, как Тулли распсиховался насчет того, что война не имеет смысла, потом загадочные фразы де Седегуи. Он рассказал Деборе о Тулли, и она ответила: – Вот-вот! Так они всегда начинают, с намеков и сомнений. После говорят о специальных операциях, что-то там про таинственные цели. Потом преподносят всю картину целиком... без подробностей, потому что пока не доверяют. Никто никому не доверяет. Так и есть. Все всех подозревают, всем нужна власть. А на остальное плевать. Благородство – не смешите меня! – Она снова посмотрела на Минголлу, на этот раз спокойнее. – Знаешь, почему я убежала, что стало последней каплей? Мне рассказали о тебе! Он молчал и ждал продолжения. – Мне сказали, что тебе поручат меня убить. Но я же знаю, как идут тренировки, в какой ты должен быть изоляции. Рядом – два-три человека, не больше. Если тебе что-то поручают, об этом знает только тренер и тот, кто отвечает за терапию, а значит, кто-то из них играет в одной команде с моим начальством. Если сопоставить это с тем, что я знала раньше, получатся какие-то элитные игры, такие сложные и запутанные, что я бы в жизни не разобралась... по крайней мере, пока продолжала бы в них играть. Минголла не сводил глаз с закрученной воронками воды, смотрел, как полоски темной пены отрываются от комка глины, налипшего на сучок затопленной ветки. – Действительно трудно переварить, – сказал он, – но я тоже кое-что слышал. – Это еще не все, – добавила Дебора. – Амалия знает больше. – Амалия? – Другой ключ. Маленькая девочка. Живет у меня в хижине. Спит. Она теперь все время спит.– Дебора потерла шею, словно устала от разговора. – Из-за нее я и решила тебя спасти. У меня не хватает сил ее разбудить. Ты мне поможешь. – И это все... других причин нет? – Какие еще причины? Ты устроил за мной охоту,– с вызовом сказала она, но Минголла чувствовал по голосу, что это не так. – Это раньше... Теперь нет. – Только ты не сам так решил. – Дебора, – сказал он. – Я просто... Она вскочила на ноги, отошла на пару шагов. – Я просто был не в себе, – закончил он. Ветер, словно вуалью, прикрыл ей рот черными волосами; за ее спиной у хижины сидели три голых по пояс индейца и с интересом за ними наблюдали. – Ты поможешь мне или нет? – резко спросила она. – Само собой, – ответил Минголла. – Только о том и мечтаю. Амалия оказалась толстой индейской девочкой лет двенадцати-тринадцати с сильным психотическим жаром и недостатком меланина, отчего ее красно-коричневая кожа была испещрена розовыми пятнами, которые в тусклом свете Дебориной хижины казались влажными и воспаленными, будто шрамы от ядовитых цветов. Девочка была одета в грязное белое платье с узором из синих котят и лежала в гамаке, свесив через край руку. Дышала она глубоко и ровно, веки слегка подрагивали, и, по словам Деборы, она не просыпалась уже почти неделю. – Просто выдохлась, Уставится в стену, лежит и что-то себе бормочет. А иногда начинала беситься... все ломает и кричит. Временами приходила в себя, и тогда мне удавалось ее разговорить. Рассказывала про Панаму, какое-то место, которое она называла Нефритовый сектор... говорит, там все решается. Часто повторяла что-то механически: обрывки стихов, рассказы. Рассеялись последние сомнения. – Я уже слышал о Нефритовом секторе. – Что ты слышал? – Только название, и еще говорят, там что-то важное. У хижины остановилась оголодавшая корова и заглянула в дверь, напустив застарелой вони. Пятнистая рыже-белая шкура так обтягивала морду, что та походила на продавленный глобус, рога закручивались дугами и доставали почти до глаз. Корова фыркнула и побрела прочь. – Что еще она говорила? – спросил Минголла. – Рассказывала, где жила раньше. С кем-то из «других», как она выразилась. Сказала, что была у этого «другого» «поломанной игрушкой». Я спросила, кого она называет «другими», и она ответила, что они как мы, только слабее... хотя в некоторых вещах сильнее. Потому что они прячутся, потому что их нельзя найти. В соломе гудели мухи, где-то закудахтала курица. Было жарко, и складки на шее горели от пота. Минголла дышал через рот. – Это, наверное, дико, – сказал он, – но за всю терапию я ни разу не подумал о тех, кто с этими препаратами обламывается... хотя один раз мне вкатили ударную дозу. Я просто считал, что все идет отлично. Черт его знает почему. – Думаешь, с Амалией так и вышло... сломалась на препаратах? – А как, по-твоему? – Может быть. Но с ней могло быть что-то не так еще до терапии. – В любом случае картина не из приятных. – Должна тебя предупредить, – сказала Дебора. – Она очень сильная... очень. А в мыслях хаос. Минголла посмотрел на Дебору, поймал взгляд. Кожа у нее была почти такого же пепельно-бурого оттенка, как воздух в хижине, и на мгновение Минголле почудилось, будто глаза ее живут отдельно и плывут сейчас к нему. Она нервно отступила и взялась за веревку гамака. – Я попробую, – сказал он. Хаос – это было мягко сказано; больше всего девочкины мысли походили на рвущуюся в черепе шрапнель. Электричество казалось непереносимым, а наставшее следом возбуждение потрясло Минголлу своей внезапностью. – Господи! – только и сказал он. – Думаешь, не получится? – Тревога в Деборином голосе. – Не знаю. – Он потер виски; боль больше походила на воспаление, чем на простую боль. После нескольких попыток он кое-как приспособился и начал проецировать в сознание Амалии бодрость и хорошее самочувствие. Несмотря на боль и тошноту, контакт с ее мыслями того стоил. Постепенно Минголла понял: то, что воспринималось случайным потоком, было на самом деле бесконечным множеством узоров, по большей части настолько мелких, что они почти полностью затеняли друг друга, и он поймал себя на том, что интуитивно усиливает некоторые из этих узоров, направляет собственную энергию вдоль их линий. Другие узоры у Амалии, как и у Нейта, были, наоборот, мощными, легко определялись, и чем дольше он с ней работал, тем сильнее становились эти доминанты. Однако прошло уже полчаса, а девочка так и не проснулась. – Так можно возиться до вечера, – сказал он Деборе. – Давай вместе. Дебора нахмурилась, потеребила веревку от гамака. – Ладно, – согласилась она. Нырнула под веревку и встала с противоположной стороны.– Начинай. Минголла настолько сосредоточился на Амалии, на ее кипящих мыслях, что не сразу заметил новый и гораздо более упорядоченный электрический поток, границы которого постоянно от него ускользали. Когда же наконец поймал, то принял его за один из узоров Амалии и надавил изо всей силы. Защелкнулся контакт, и Минголла почувствовал, как два потока трескучей энергии связываются, переворачиваются, натягиваются, образуя что-то вроде жидкого узла, который закручивается все сложнее и сложнее, загибается внутрь себя, затем наружу; Минголла сосредоточился на том, чтобы затянуть этот узел окончательно, придумать для него самое лучшее выражение, и тут все, даже само это стремление, растворилось в чувственном огне, как будто он схватился за оголенный провод: мысли искрились, занятые одним-единственным льющимся сквозь тело и голову напряжением. Вдруг оказалось, что он во все глаза таращится на Дебору, не понимая, кто порвал цепь и как это вообще возможно. Дебора смотрела испуганно, рот открыт, она с трудом дышала и, кажется, готова была броситься вон из хижины. Срочно что-то сказать, успокоить, остановить, ведь Минголла теперь знал, что никакой стены между ними больше нет. Он видел это очень ясно и был уверен, что Дебора тоже смотрит сейчас в самую сердцевину их связи; непонятно, что это было, – форма казалась не менее сложной, чем узел, который они только что завязали, – но Минголла видел эту форму, и одно это отвергало мысль, что чувства его привнесены извне. Разве что усилены. Раскручены и разогнаны. Но не созданы. Дебора тоже это понимала – он был уверен. – Дебора? – слабый шепот Амалии. Глаза открыты, девочка дернулась, словно испугавшись, что гамак ее проглотит. – Как ты себя чувствуешь? – Дебора наклонилась и погладила Амалию по голове. Та уставилась на Минголлу. Она не была даже хорошенькой, но во сне казалась юной и здоровой; сейчас же ее лицо держала под контролем какая-то зловещая энергия, и Амалия имела вид толстой самодовольной стервочки – из тех, с кем никто не хочет играть. – Зачем ты его любишь? – спросила она Дебору. – Он делает людям зло. – Он – солдат, солдаты часто делают людям зло. И я его не люблю. – Не ври, – объявила Амалия. – Я знаю! – Думай что хочешь,– терпеливо ответила Дебора.– Но лучше расскажи нам о Панаме. – Нет! – Девочка перевернулась на бок, лицом к Минголле. Сетка гамака врезалась в ее дряблый живот.– Давай играть. – Пожалуйста, Амалия. Мы потом поиграем. Минголла попытался на нее повлиять, но едва он прикоснулся к ее сознанию, узор, которого он раньше не видел и, очевидно, погребенный где-то в глубине, поплыл взад-вперед, закрутился бесконечной петлей и прошил Минголлины мысли частыми стежками ярчайшей силы. Во лбу у него вспыхнула горячая точка, разрослась до белого солнца, и боль затопила голову. Минголлу что-то толкнуло, он понял, что упал, и услышал, как кричит Дебора. Боль утихла, и он увидел, что Амалия сидит в гамаке, пронзая Минголлу торжествующим взглядом поросячьих глазок. – Пускай тоже играет, – заявила она. – Мы обязательно с тобой поиграем, но потом, – сказала Дебора. – Сначала ты расскажешь нам о Панаме. – Сама с ней играй. – Минголла с трудом поднялся. Осторожно потрогал затылок, нащупал шишку. Затем, испугавшись свирепого взгляда Амалии, попятился к двери. – Не трогай его, – приказала Дебора. Мордаха растянулась в хитрой ухмылке. – Говори! – потребовала Амалия. – И всегда-всегда будешь его любить, ага? – А дашь мне потом поесть? Минголла едва сдержал смех – слишком уж жадным стало девочкино лицо, и слишком комично оно выглядело. – Курицу с рисом,– ответила Дебора.– Обещаю. – Ладно! – Амалия улеглась в гамак, скрестив руки на детской груди. – Про что рассказывать? – Про Нефритовый сектор, – подсказал Минголла. Она стрельнула в него глазами, затем уставилась в потолок. Сонная невинность, казалось, снова овладевала ею. Довольно долго девочка молчала, и Минголла не выдержал: – Она не... – Тс-с-с! – Дебора замахала руками. – Сейчас заговорит. – Куда-то... – Амалия облизала губы. – ...Исчезли... все под ним исчезли... гладкий, как камень, как нефритовый сектор посреди ярких плиток, и он думал, что они больше никогда не вернутся, что они ушли куда-то далеко-далеко, в страну под коркой мира, Панама приколота к ней, как дурацкая булавка к полоске синего шелка, и там, в этой далекой стране, развяжется кровавый узел, и настанет мир. – Голос ее твердел. – Но не тот мир, что непостижим, нет, это будет самый понятный мир, его купят за деньги крови и стыда, а отчеканят монету те, кто наконец поймет, как всё, что есть честного в этой войне, вместить в тактику мира, и тогда установится неестественный, но прочный порядок, суррогат спасения, которое само суррогат надежды, и однажды... и однажды... – Она вздохнула и погрузилась в молчание. – Я это уже слышал... теми же словами,– Минголла напрягал память, но вытащить ничего не мог. – Где? – Потом вспомню. Спроси ее о «других». Дебора спросила; на этот раз пауза тянулась дольше, но когда Амалия заговорила, слова ее звучали уверенней. – ...Лишь последним эпизодом многовековой вражды, названным Мадрадонами Войной за Цветок – этот эвфемизм как нельзя лучше иллюстрирует их склонность приукрашивать действительность. Диего Сотомайор де Кабрильо, племянница которого была обесчещена, не замедлил с расплатой, однако взялся за дело типично по-сотомайоровски, предпочтя немедленному удару изощренную и тонкую репрессалию. Имея в то время серьезное влияние в правительстве Панамы, этот человек воспользовался своим высоким положением и наслал на Мадрадон целую армию налоговых агентов, а также других государственных служащих, чья назойливость призвана была отвлечь их внимание, пока он сам разрабатывал сценарий. В Баррио Кларин он нашел орудие – очаровательного мальчика, обладавшего зачатками природного ума, притом что мозг его после младенческой травмы так и не восстановился, – из этого камня Диего Сотомайор выточил за несколько лет оружие высочайшей элегантности: воспитав в мальчике дар к поэзии и пению, он превратил его в хорошенькую игрушку, которая не могла не привести в восторг Серафину, младшую дочь его заклятого врага; в глубине же лабиринта юношеских мыслей пряталось жестокое чудовище, пробудившееся при виде ее обнаженного тела... – Сукин сын! – Минголла стукнул кулаком по ладони. – Не шуми! – Дебора склонилась над Амалией, которая, похоже, снова погрузилась в глубокий сон. – Ее нельзя перебивать. Она просто замолчит, и все. Черт! Придется будить заново. – Незачем. Она уже все рассказала. – Минголла встал у двери и стал смотреть на летаргическое шевеление деревни. Женщины перебирали рассыпанную на деревянных подносах кукурузу, в гамаках качались сонные дети, бродили вперевалку надменные свиньи. – Все, как ты говорила. Намеки. Этим Исагирре и занимался. Она встала рядом с ним в дверях. – Я не понимаю. – Те, кого она называет «другими», – это персонажи рассказа о двух кланах, свихнулись на особой траве, которая дает им ментальную силу. Как и мы, могут влиять на людей, но у них это получается гораздо медленнее. Они слабы. – Он горько рассмеялся. – Но они прячутся. Их силу просто так не обнаружишь. – Ты уверен? – Разбуди эту засранку, выкачай из нее все, что сможешь, и на хуй Панаму. – Бесполезно. Она говорит одними и теми же цитатами. Наверное, ее так запрограммировали. Я просто не понимала, откуда взялись эти странные семейства. – Дебора посмотрела на Минголлу и, словно испугавшись их близости, пошла к реке. – Ты куда? – крикнул он. Она не остановилась. – Погулять... подумать. Он догнал ее, пошел рядом. – Я с тобой. – Не надо. – Дебора остановилась у хижины; у самого входа две голые девочки лепили из грязи пирожки. – Я лучше сама. – Надо же поговорить. – Кажется, все уже ясно. – Между нами не все ясно. – Это бессмысленно. – Херня! Для тебя не бессмысленно, я же вижу! Дебора отступила на шаг, но не от испуга, а будто хотела издалека увидеть всю картину. – Прости, – холодно сказала она. – Ты, наверное, что-то подумал. Но на самом деле... – Ага. Знаешь что... – ...у нас нет ни малейшего шанса на близость. – Ты все равно не сможешь задавить собственные чувства. – У меня нет никаких чувств. Она повысила голос; две маленькие девочки смотрели теперь на них с благоговейным страхом. – Конечно, никаких чувств, откуда – ты спасаешь мне жизнь якобы для того, чтобы я разбудил эту Амалию. Зато когда мы ее будим, ты утверждаешь, что она уже и так рассказала все, что знает. Зачем я тебе понадобился? Зачем ты меня спасала? – Из чувства долга, – сказала Дебора. – Я тебя в это втянула, не кто-то. – Не говори ерунды. Я без всякой Амалии вижу, что ты меня любишь. Лоб ее прорезали злые морщинки. – Если ты думаешь, что я позволю эмоциям управлять моими поступками, то ты просто меня не знаешь. Революция – это... – Нет давно никакой революции,– напомнил Минголла. – Может, и нет. Но я намерена выяснить, что происходит, и никакие чувства мне не помешают. – Что за чухню ты порешь?! – воскликнул Минголла. – Прям как в кино: «Прости меня, Мануэль, но пока все плохое не стало хорошим, мое сердце принадлежит борьбе». Она изо всех сил хлестнула его по щеке, затем по другой, от такого шквала у Минголлы запылала кожа. Он поймал ее запястья и, когда она замахнулась коленом, оттолкнул в сторону. – Ублюдок! – Скрючив пальцы, она таращилась сквозь пряди волос сумасшедшими глазами. – Тупой ублюдок! – Развернулась на пятках, зашагала прочь и скрылась за хижиной. Минголла сжал кулаки, очень хотелось кого-нибудь стукнуть, но рядом был только воздух. Маленькие девочки смотрели на него во все глаза и очень серьезно. – Знаете что, – сказал Минголла, – когда вырастете, становитесь лесбиянками. Они переглянулись и хихикнули. – Я серьезно, – сказал он. – Все лучше, чем это говно. Он побрел к реке, стирая со щек жар и оглядываясь на хижину, за которой скрылась Дебора. – Я тоже тебя люблю, – сказал он. |
||
|