"Помни о микротанцорах" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

11

Каждое утро, если погода позволяла и если не слишком болела голова, Гектор проводил на стадионе. Здесь было достаточно бесплатных тренажеров и снарядов для развития любых физических качеств. Большинство снарядов были просты, но некоторые, как например, виртуальный лабиринт, были сделаны по последнему слову техники. Впрочем, последний год о тренажерах никто не заботился и некоторые уже были сломаны. Десяток полудиких собак вывели на стадионе своих щенков и теперь весь этот молодняк, никому не нужный, стаями носился по территории и временами облаивал спортсменов. Кроме собак, на стадионе завелось множество белок, ласок и хиусов. У наружной ограды прорасли несколько настоящих лесных быстрорастущих деревьев. И не удивительно, потому что до леса было рукой подать. На прошлой неделе здесь выловили исключительно странное создание: плоское, округлое и двуногое, величиной с теленка, которое сразу же окрестили «диновошь». Все это со временем могло превратиться в серьезную проблему.

В это утро у нему подошел человек в длинных полосатых трусах и предложил отдать портрет. Человек выглядел и говорил исключительно странно.

– Какой портрет вы имеете ввиду? – не понял Гектор. Впрочем, на стадионе частенько можно было встретить разных неопасных ненормальных.

– Мы еще поговорим, – заявил незнакомец и Гектор не понял, была ли в его словах угроза или только уверенность.

Впрочем, после этой встречи осталась какая-то неясность, чувство незавершенности, сродни тому, когда ты мельком видишь что-то совершенно бесполезное, и, уже пройдя мимо, поворачиваешься, чтобы узнать предмет или случайное сочетание линий, напомнившее тебе о чем-то, но позади ничего нет, ничего, лишь заноза в памяти и та через минуту перестанет болеть.

В этот день мобы снова не ходили – движение не наладили до сих пор. До остановки метро было двадцать минут ходу; Гектор шел, вглядываясь в лица прохожих и наслаждаясь чувством видения, что случалось с ним не часто. Обычно, пройдя пол часа по улице, ты едва ли сможешь вспомнить десяток деталей. Если бы только по улице – так ведь, незамеченной, проходит вся жизнь. Лишь несколько минут в день мы бываем зрячими, мы видим и понимаем, чувствуем эту искалеченную вселенную вокруг себя и удивляемся тому, что мы видим. До осени было еще далеко, но тополя быстро роняли сухие желтые листки – ночь была холодной, листки опускались в мелкие, совершенно черные лужицы, у края дороги; огромные рекламные щиты развлекали желающих огромной рекламной глупостью. Все было как всегда, но было чувство, странное чувство, чувство заката эпохи, что-то в роде этого. Это чувство было знакомо и он попытался вспомнить когда и где – и сразу вспомнил – тот самый пожар на розовой вилле год назад. Какая-то, теперь уже крепко забытая фраза обреченного человека заставила его почувствовать то же самое, что он чувствует сейчас. Да, есть тонкие властительные связи, но не между контуром и запахом цветка, а между будущим и прошлым, между событиями, связанными символично, так, что они взаимно оказываются символами друг друга – и в этот момент он увидел старуху с вышивкой «РБЗЖД» на груди, и эта непроизносимость абревиатуры мгновенно резанула внутренний слух.

Старуха с вышивкой «РБЗЖД» стояла неподвижно, как памятник, с решимостью в высохшем взгляде; ярко накрашенные, чопорно поджатые губы, простая одежда и что-то смутно отвратительное, неприятное, отталкивающее и в то же время пугающее, как вид оголенного провода в стенной выемке от вырванной розетки – совершенно реальная опасность, которая, к счастью, грозит тебе лишь при касании; он мгновенно ощутил жалость к тем, кто так или иначе обязан прикасаться, – к обязательно существующим родственникам, к соседям, к коллегам или подчиненным, если таковые имеются. На вид старухе было около шестидесяти или шестидесяти пяти. Это был отличный экземпляр чего-то трудно определимого, жукообразного, очень конкретного, чего-то такого, чему еще не придумано названия в языке.

Несколько минут он размышлял об этом парадоксе.

Вскоре он встретил и других старух с такой же вышивкой. Некоторые из них смотрелись вполне прилично, другие выглядели примерно так же, как первая. У недостроенной церкви улицу перегородила толпа, состоящая практически полностью из женщин. В толпе тут и там мелькали деловитые РБЗЖДистки. Над забором вывесили лозунг, призывающих всех на выступление лидера движения РБЗЖД – «Ревностные борцы за женское дело». Мужчины приглашались тоже. Впрочем, ничего женского во внешности ревностных борцов, или борчих, не было и в помине, самые усердные из них напоминали аллигаторов, сушеную саранчу, толстых ядовитых жаб или чумных бацилл – но уж никак не женщин. Внимательного наблюдателя могло бы позабавить такое противоречие.

Во двор церкви впускали порциями по двадцать человек. Четверо черноформенных охранников мужского пола аккуратно резали на кусочки человеческую колбаску. Сама церковь строилась по современным технологиям: не снизу вверх, как в старину, а сзади – вперед и теперь оставалась недостроенной только передняя стена, а все остальное смотрелось прекрасно и создавало впечатление огромного внутреннего пространства. Внутри недостроенного зала была установлена трибуна с микрофоном. Толстая женщина отрывисто отвечала в микрофон на задаваемые вопросы – и Гектору показалось, что он узнал ее.

Толпа полностью запрудила внутренний двор. Рядом с Гектором робко стоял еще один мужчина; наверняка были и другие, но вдалеке. Это громадное численное превосходство злой и возбужденной женской массы давило и ощущалось как камень на груди или как отсутствие кислорода. Женщина в черном, стоявшая на трибуне, подняла руку вверх – и толпа замерла.

Сейчас она не улыбалась и казалось, что она не может улыбаться вообще, никогда и ни по какому поводу. Но Гектор помнил ее масляно улыбающуюся физиономию, улыбающюся неприятно и часто, улыбкой, которая пачкала тебя как отпечаток жирной грязной ладони на белой рубашке. Это была та самая Уварова, которая в свое время работала уборщицей в лаборатории. Которая всучала всем и каждому безобидные брошурки.

Она сильно изменилась. Погрузнела и словно бы окаменала, налилась твердостью и весом. Теперь ее взгляд был не прсто противен, но тяжел, как взгляд мощной горилы. Хотелось отвести глаза. Она говорила спокойно и властно. Она не позволяла сомневаться в своих словах. Она говорила, если только не учитывать смысл ее слов, говорила довольно умно и связно, что можно было бы объяснить разве что привычкой к выступлениям – ибо настоящего ума Уварова никогда не имела. И говорила она страшные вещи.

Гектор попробовал представить ее в постели – и воображение отказало, сгорело как электродвигатель, не сумевший сдвинуть непосильную тяжесть. А ведь Уварова была еще молода. Лет тридцать, около того. Как выглядит человек, который с нею спит? – ну разве что безвольный червяк, вздрагивающий при каждом звуке, при этом еще и мазохист. Так в чем же состоит это самое женское дело?

– Решительный характер, – вещала Уварова, – вот что нам нужно. Покажите мне хоть один решительный характер. Протяните руку, чтоб я увидела!

Гектор вспомнил детство, те дни, когда страну заполонили чужеземные проповедники и, чаще, проповедницы. Миссионерши вещали с экранов, разьясняя Библию и неся слово боественной любви и то, что они говорили имело к любви некоторое отношение. Но однажды маленький Гектор выключил звук – и он испугался, увидев сколько злости, органической, въевшейся, кипящей злости было в каждом жесте, в каждой гримасе проповедницы. Какая разница – что она говорила и о чем она говорила, если сама она была черным сгустком зла? Ее лицо было лицом человека, привыкшего ненавидеть и искоренять. Проповедницы рассказывали библейские истории, приправляя их историями из собственной жизни и говорили, что было время, когда они не любили людей, близких и дальних, когда они причиняли кому-то боль и так далее, и так далее, и любой зрячий мог видеть, что это время не прошло, что плоды остались плодами и лишь налились темным соком.

– Отличить борца от изменника, – продолжала уварова, – Потому что все, слышите меня – все! делятся не на хороших и плохих, и даже не на мужчин и женщин, а на борцов и изменников. Кто не борец, тот изменник. А кто не извенник – тот борец!

Позади ораторши стояли четыре девушки, в позе: ноги на ширине плеч, руки за спиной, лица неподвижны и выражают суровую решительность искоренять нечто, хорошо знакомое им. Все четверо в черной форме, напоминающей военную.

– …И расчищать для этого путь! Не колеблясь, применять самые жесткие и последние средства, – в этот момент совсем близко от Гектора вспыхнула потасовка; две решительно настроенные бабы вцепились в волосы друг другу и вскоре повалились на землю, в круге, образованном отзывчивой толпой. Уварова говорили о вырождении, о том, что нужно жестко и беспощадно вырвать всю худую траву, о том, что нужно бороться за то, что любишь, объявляла кого-то вырожденками, но, сколько бы Гектор ни слушал, он не мог ухватить смысл: кто должен бороться, как, против чего и, главное, почему. Кажется, смысла не было вообще, были лишь фразы, вбиваемые как гвозди, бросамемые как осколочные гранаты, и были лица, повернутые как черные подсолнухи к черному солнцу тьмы. И ему вдруг стало по-настоящему страшно. На какое-то мгновение он почувствовал, что это все по-настоящему, что все это серьезно – но заставил себя прогнать эту мысль.

Несколько коротко остриженных девушек в черной форме пробились через толпу и быстро и умело разняли дерущихся.

– Ваша кто? – спросил Гектора соседний мужчина.

– Вы о чем?

– Вон та на сцене, крайняя слева – моя жена, Морта. Она так волновалась, что попросила меня прийти. Волновалась, потому что нас снимают и передают и даже передают в прямом эфире. Вы не представляете, сколько она перевела косметики! И не спала всю ночь.

Гектор внимательнее посмотрел на Морту. Ничем не отличается от остальных трех. Сдвинутые брови, застывший взгляд помощника палача.

– Морта? – спросил он. – Редкое имя.

– Да, – ответил мужчина, – очень редкое. Оно означает смерть. Так что вы тут делаете?

– Я, – соврал Гектор, – архитектор этой церкви. Смотрю, чтобы ничего не испортили.

– То-то я вас не узнаю, – ответил мужчина, – вы поосторожнее, у нас посторонних не любят.

В медовом воздухе плыла луна, как большая капля меда. В ночи было что-то волшебное, что-то от сказок Уайльда. Сквозь открытое окно входили запахи трав, приправленные ароматом далекого костра, а сверчки, казалось, стрекотали прямо в комнате, у самых ушей. Ласковый двухголовый крокодильчик сидел на подоконнике и чесал себе спинку. Было жарко и Анна сидела в одних трусиках. Она работала за дисплеем, освещавшим темную комнату безумным матовым блеском. На стене дрожали тени крупных листьев мандаринисса. Анна сняла очки и отключила инфо-контакт.

– Чем ты занималась? – спросил Гектор.

– Дурью мучилась. Смотрела Мохо-мари.

– Ну почему же дурью? Он человек серьезный.

Анна пожала плечами.

Мохо-мари был знаменитейшим на сегодняшний день ловцом приключений. С тех пор, как человеческие воспоминания научились записывать на диск, появилась профессия людей, создающих интересные воспоминания – охотников за приключениями.

Они не были похожи на актеров былых времен. Ведь при записи воспоминаний гарантировалась достоверность – поэтому каждый охотник обязан на самом деле быть бесстрашным, отчаянно смелым, бескорыстным и удачливым авантюристом с превосходной спортивной и боевой подготовкой. Он обязан быть красивым, умным, молодым и очень сексуальным. Только в этом случае его диски станут покупать.

Все свои трюки охотник делал сам, без страховки и без дублей. Лучшим из всех был Мохо-мари, который бесследно исчез два года назад во время записи очередного диска. Мохо-мари был гениален. Сотни тысяч женщин до сих пор плачут, просматривая его диски.

– Конечно, он молодец, – сказала Анна, – жаль, что он погиб.

Популярнее Мохо-мари были лишь диски с виртуальными любовницами: сексуальнейшие женщины планеты записывали на диск свои сокровеннейшие мечты.

После этого мечты форматировались так, чтобы обеспечить интерактивность. И любой мужчина, купивший диск, мог затащить в свою постель первую красавицу мира – после того, как наберет достаточно очков, обольщая ее.

– Жаль, что он погиб, – повторили Анна. – А что ты делал? Читал?

Гектор отложил очки-читалку.

– Попытался, но не вышло. Слишком болит голова.

– Почему ты не лечишься?

– Бесполезно. Однажды в молодости я ехал на снегоходе по тонкому льду и провалился в воду. Меня сразу же потянуло вниз и я потерял сознание. Меня вытащили минут через пятнадцать. Все были уверены, что я мертв. Но, как видишь.

– С тех пор у тебя болит голова?

– Да. Постоянно. Клиническая смерть не проходит просто так.

– Ты был мертв?

– Более-менее.

– Расскажи мне. Там что-то есть? С той стороны смерти?

– Да. Но я не могу этого объяснить. Я не успел понять.

– Жаль, – сказала Анна. – Кстати, я видела тебя по телевизору.

– Где?

– На собрании РБЗЖДисток. Зачем ты был там?

– Но ты же смотрела это по телевизору. Ты не поняла?

– Нет.

– Фамилия вождихи этой секты тебе ни о чем не говорит?

– Уварова? Нет.

– Уборщица из лаборатории. Прошлое лето.

– Нет, это не может быть она! – Анна повернулась к нему. – Я ее не узнала.

Нет, это не она.

– Говорю тебе, она самая. Она, конечно, очень изменилась. И я, кажется, знаю, почему она изменилась.

– Почему же?

– Не помнишь? Она была единственной, кто не прошел тест.

– Ты хочешь сказать?..

– Я хочу сказать, что она заражена и сейчас заражает других.

– Это предположение.

– Довольно вероятное предположение, правда? Иди ко мне.

– Нет, нет, подожди. Тогда нужно что-то делать. Она же заразит весь город.

– Или всю страну. Мне осточертело все время что-то делать. Пусть делает кто-нибудь другой. Скоро их признают политической партией и пропустят в парламент.

– И что тогда?

– Да ничего. Кстати, в чем состоит это самое женское дело, за которое они так борются? Ты же читала брошурки? По-моему, женское дело возникает только там, где не хватает настоящего женского тела. Такого, как твое. Ты же женщина, ты должна их понимать. Пусть раньше женщины боролись за равенство, за какие-то права. За что им бороться теперь?

– Ну, они утверждают, что мужчины всегда подавляли женщин, и что никакие права или юридические документы этого изменить не могут, это в самой природе мужского пола, агрессия и подавление. Поэтому женщина должна на самом деле иметь больше прав, чем мужчина, чтобы скомпенсировать мужскую агрессию. Еще они борются за то, чтобы воспитание и образование были исключитетельно женской преррогативой – чтобы таким образом воспитать малоагрессивное поколение, – перечислила Анна с интонацией прилежной ученицы.

– И это чепуха, потому что женщины на самом деле гораздо агрессивнее мужчин, – заметил Гектор.

– Правда?

– Правда, просто у них меньше возможностей для физической агрессии, поэтому они выбирают словесную агрессию или символическую.

– Например?

– Например, регулярно затевают скандалы, мучают друг друга и самих себя.

Что еще они говорят?

– Что все руководящие должности, то есть высшие, должны занимать женщины, потому что мужчина по своей сути безумный самец и если он иногда кажется разумным, то это не навсегда. Ну и многое другое, совсем уже чепуха, я сейчас не помню. Например, даже призывают создать отдельное женское человечество, котрое будет размножаться бесполо. Это возможно?

– Вполне, – ответил Гектор.

– Клонирование?

– Нет, обыкновенное рождение, можно будет даже смешивать гены, как при половом размножении. Уже были такие разработки. А что они говорят о сексе?

– Вибратор – лучший друг женщины.

– Понятно. Против этого трудно что-нибудь возразить, но может быть, мы попробуем?

– Может быть, – сказала она, прогнала с колен двух микрокошек и выключила экран.

Следующие две недели о женском деле не было ничего слышно, зато на улицах появились невесть откуда взявшиеся негры и носили лозунги вроде: «Африка для африканцев». По ночам кто-то неуловимый бил стекла в витринах. SINKS объявил о новом теракте, но ничего так и не произошло. В Индийском океане поймали детеныша хищного кита, семиметрового, обещавшего вырасти метров до двадцати – наверняка чья-то генетическая разработка. Из африки в эти дни изгоняли последних белых жителей, отбирая землю, имущество и порой жизни. Черный континет становился черным на самом деле. Негритянское движение началось еще в первые годы века и вначале планета относилась к нему с сочувствием. После первых линчеваний и официальных казней было много протестов, но черная волна росла и вскоре стала неуправляемой. Белые либо бежали из Африки, либо оставались там умирать. Все сводки новостей сообщали в первую очередь об этом.

А комиссар Реник разговаривал с Валиным в своем кабинете. На этот раз беседа не записывалась.

– Я не вызывал вас так долго, – говорил Реник, – потому что я раздумывал.

Конечно, если следовать закону, то думать нечего: вашу так называемую дочь давно следовало бы превратить в корм для животных зоопарка. И все-таки, она до сих пор жива.

– Вы ей не сказали?

– Сказали, а как же. Если бы не мы, ей бы сказали другие девочки. Она жила в комнате вместе с тремя другими девочками-клонами и двумя мальчиками. После нескольких попыток изнасилования мальчиков пришлось отселить. Она, как самая маленькая, не пострадала. Сейчас она живет одна, другие клоны уничтожены в соответствии со статьей 212/2 кодекса о генетических преступлениях.

– Как я могу вам верить?

– Если вы не верите, что она жива, я продемонстирую вам запись.

Реник вставил кассету.

Реник демонстрировал запись. На пленке Мира ходила, прихрамывая, вдоль узкой комнаты, потом села на голый деревянный стул и уставилась большими мутными глазами в сторону камеры. Она похудела и повзрослела. Стала длинной и угловатой; пропала та неопределенная мягкость, уютность, которая делает детей похожими на игрушки. Ее лицо ничего не выражало. На ней был полосатый больничный халат.

– Почему она без очков? – спросил Валин.

– У нее нет очков.

– Но она тогда не сможет читать.

– Она не читает.

– Она должна учиться, ей только десять лет.

– Вы кажется еще плохо понимаете ситуацию, – сказал Реник. – Она не-человек, поэтому ей не нужно учиться, не нужно читать. Дети учатся только для того, чтобы применить свои знания в будущей жизни. Но у нее нет будущей жизни.

Разве что…

– Что?

– Мне не хочется, чтобы она умирала. Времена могут измениться, и я не хочу остаться этаким людоедом, пожирателем детишек. Законы ведь принимают и отменяют, а простые люди, вроде меня, всегда оказываются виноваты.

– Это все неправда.

– У меня было трое детей, – сказал Реник, – двое погибли при крушении самолета. А дочь сейчас живет отдельно, со своей матерью. Когда клона уничтожают, остается одежда, иногда это очень хорошая одежда. Я выбираю лучшее и отсылаю им, бывшей жене и бывшему ребенку. Они не знают, откуда эти вещи, но они никогда меня не благодарят. Они меня ненавидят потому что я собственными руками купил билеты на тот самолет.

Реник никогда не имел троих детей и никто из его родственников не погиб при крушении самолета. У него были свои резоны, чтобы врать, но эти резоны нам не интересны. А вот Мира действительно жила одна после того, как эксперименты экстремальщиков прекратились. А прекратились они после того, как погиб мальчик с хоботом, по кличке «Слон».

Слон был самым сильным и, по плану экстремальщиков, должен был узурпировать власть и стать вождем. А затем и созидателем новой идеологии. То, что Слон был глуп и жесток, было даже хорошо: ВСЕ тираны глупы и жестоки. Это нормальное явление.

Вначале все шло по плану. Слон навел свои порядки, завел себе постоянную любовницу и руководил распределением пищи. На следующем этапе он должен был, по идее, возвести себя в ранг божества. С этого момента начала бы формироваться новая квазирелигиозная система идей. Но случилось иначе. Однажды вечером маленькая Мира сказала Слону, что убьет его.

Конечно, ей никто не поверил. Но ночью у Миры случился приступ и она была без сознания до самого утра. Когда она очнулась, ее первые слова были: «Его уже нет».

А Слон неожиданно умер той ночью, объевшись соевых блинов.

Когда зеленые впервые начали приходить к власти сначала в нескольких странах Европы, а потом повсеместно, люди стали жить спокойнее. Люди устали от всяких кровожадных политических течений, от правых и левых, от мелких войн, от терактов, от лозунгов, демонстраций и пикетов. В любых политических движениях до сих пор было что-то больное, сумасшедшее, шизофреничное и паранойяльное.

Фашисты, коммунисты, националисты, сепаратисты, разные религиозные – исты, все они сражались против кого-то, все они отчего-то имели множество врагов среди спокойно живущих своей тишайшей жизнью и никого не трогающих людей – и как только – исты получали власть, сразу же их, ничего не подозревающим, врагам становилось плохо. Человечество устало от политических кошмаров и отдало себя зеленым. Вначале стало гораздо спокойнее – так, будто после жаркого дня ты погрузился в прохладную морскую воду. Как будто выключили оглушающий барабанный бой и зазвучала тихая мелодия. Как будто до сих пор тебя заставляли смотреть, не мигая, на ослепляющий огонь электросварки, а потом собрали свои механические орудия, повернулись и ушли и наступили зеленоваые сумерки тихого вечера. До этого времени люди сами не понимали, как сильно они устали от политики. Но у зеленых не было никакой политики, в строгом смысле слова – и души людей, вначале сжатые как пружины или кулаки, стали распрямляться. Поэтому-то зеленые и победили везде или почти везде.

По всей земле стали закрываться ядерные блоки, военные заводы и всякие тяжелые и небезопасные для жизни производства. Как ни странно, электроэнергии хватало всем, потому что эти самые производства ее в свое время и пожирали.

Электростанций стало втрое меньше, а энергии втрое больше. Ее хватало на любые нужды нормального человека. Постепенно люди перестали летать в космос.

Остались лишь спутники, которые транслировали телеканалы, вели мобы по автострадам, находили потерянное и следили за тем, за чем положено им следить.

И это все – никаких полетов на луну, на Марс и астероиды. Постепенно заглох даже космический туризм, который поначалу казался самым прибыльнам предприятием первой половины нового века.

Биология заняла место королевы наук, сменив на престоле изрядно надоевших холодную бесчеловечную математику и нечистоплотную физику. Вскоре человечество окончательно решило проблему голода, выведя просто неверотяные доселе сорта скота, растений и птицы, решило проблему одежды, создав идеальные саморастущие в биорезервуарах ткани, покончило с вредными насекомыми, уничтожив комаров, плодожорок, домовых мух, не говоря уже о мухе-цеце, разделавшись с тараканами, клопами, трипсами и всякими невразумительными нематодами, а также любыми человеческими паразитами. Девять из десяти болезней были побеждены, а десятая придавлена так, что не смела поднять голову – о эпидемиях не слышали вот уже тридцать лет. Воздух, вода и земля стали чисты, как в дочеловеческие времена, и постепенно становились еще чище.

Но недовольные всегда найдутся. Первые недовольные появились с закрытием первых заводов. Их было довольно много, они сопротивлялись, выступали и грозили терактами. Это движение удалось тихо подавить. Но люди остались и они ждали.

Потом недовольные появлялись еще множество раз – недовольны были даже уничтожением комаров, как ни странно, и с каждой волной недовольства зеленые принимали новые законы, позволяющие недовольство подавлять – и благополучно подавляли. Пришло время и появилась генетическая полиция. Пришло время и появились зеленые патрули, отслеживающие и пресекающие все, что шло вразрез с официальной линией – и люди перестали ходить на охоту, рыбалку, собирать грибы.

Половину своего свободного времени люди, как прилежные школьники, уделяли теперь посадке деревьев и уборке террирории, посещению обязательных экологических мероприятий и участию в экологических кружках. Люди теперь рождали столько детей, сколько им предписывалось, или не рождали вовсе, если им это не нравилось, люди перестали есть многие копчености, балыки, почти все рыбные блюда – любые блюда, которые сохраняли внешнюю форму убитых животных и рыб, перестали есть раков и омаров, даже грибы теперь перерабатывались на грибной фарш. Трижды вносили законопроект о полном запрещении мясных продуктов и трижды он проваливался. Но уже шли работы по изготовлению искусственного квази-мясного белка из водоросли хлореллы. Как только этот белок запустят в производство, с мясоедством будет покончено, хотят этого мясоеды или нет.

Не все было спокойно в зеленом королевстве. Все чаще ловили недозволенных животных (и их создателей), все больше людей гибли в генетических терактах, во всех городах, больших и малых; поджигатели жгли леса, поллюторы выливали в реки бензин и нечистоты; наряду с порнофильмами подпольно выпускались фильмы об уничтожении природы, о вивисекции, о поедании живьем, о фантастическитх сафари, и возбуждали такие фильмы, кстати, не меньше. Задул ветер перемен, ветер разрушений, пещерный ветер – и уже поднимал первые, пока небольшие волны. Одна из таких волн плеснула двадцатого августа.