"Помни о микротанцорах" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)9Паучок-чесалка был изобретен еще в начале века. Он оказался такой удобной вещью, что просто непонятно, как прошлые поколения без него обходились. Он постоянно перемещался, улавливая тонкие электропотенциалы твоей кожи, и чесал своими лапками в том месте, где тебе хотелось. Он исполнял твое желание прежде, чем ты успевал подумать. Роботов-паучков изготавливали красивыми, как украшения. Впрочем они и были чем-то вроде украшений, полезных украшений. Они уже давно стали частью культуры. Влюбленные обменивались своими паучками, как раньше обменивались кольцами. – Тебя не было целую неделю, – сказал Ник, – я так соскучился, что чуть не умер. И твой паучок по тебе соскучился. – Ага. Давай его сюда, на ладошку. – Что «ага»? – Это значит, что я приняла к сведению. И что мне приятно. Я не скучала. – Понятно. – Ничего тебе не понятно. Нет, не отворачивайся, смотри мне в глаза. И положи сюда руку. Я была так занята, что не успевала скучать. А что ты делал? – Ничего. Ходил на стадион. Только вчера закончился чемпионат безногих. Говорят, что они специально ампутируют себе ноги, чтобы поставить спортивные протезы. Очень может быть, потому что никакие натуральные ноги не смогут бегать со скоростью пятьдесят километров в час. А они бегали. – Бегали? – Бегали, прыгали, играли в тушбол. А как ты? Было опасно? – Нет. Или чуть-чуть. Папа ведь все рассчитал. Он умный. Если бы мы пошли раньше или позже, тогда было бы опасно. А так – не опаснее, чем прогулка перед сном. Она выплюнула сиреневый комочек симулятора вкуса. Сегодня она пахла полынью и влажными осенними травами – изысканный запах, который нечасто встретишь. Самыми модными запахами сейчас были запах свежести после грозы и запах сорванного одуванчика. Сегодня на ней было почти прозрачное платье и под ним только последняя модель потоотводящих трусиков. Ее руки играли красным летним шарфом – шарф, с системой термоконтроля, мог не только греть, но и охлаждать, и был незаменим в летнюю жару. – Что вы привезли? – Ззз-заразу, – прожужжала она. – Еще какую заразу. Хочешь надеть мой шарф? Ты будешь в нем похож на кролика. – Я не надеваю женские вещи. – Да? Не знаю, не знаю, сейчас многие мужчины балуются. Но это хорошо, что ты не надеваешь. Ну надень, пожалуйста, я тебя прошу. Если ты меня любишь, то наденешь. – Не надо на меня давить. – Ой-ой-ой! Ну и пожалуйста. – Ты можешь быть серьезной? – спросил Ник. – Могу, только зачем? – Ну, чтобы чего-то достичь. – Ну, я много хочу достичь. И достигну. – Например? – Серьезно? – Серьезно. – Если серьезно, то я чувствую, что должна сделать в жизни что-то важное. Наверное, я для этого родилась. Ну не зря же я живу, на самом деле. Сколько я себя помню, я тружусь как пчелка, и что-то делаю, делаю и сначала я даже не знала, что я делаю. Я просто училась лучше всех, участвовала во всех кружках, никогда не отвлекалась на чепуху. Я расскажу тебе большой секрет, который еще никому не говорила. Я хочу победить смерть. Вот мы, например. Мы сидим здесь и разговариваем. И пока мы разговариваем, наши нервные клетки умирают и умирают. А потом их не останется совсем. А быстрее всего умирает знаешь что? – Что? Волосы? – Половая система, система размножения. Особенно у женщин. Какие-то тридцать или сорок лет и ты уже не женщина, просто старуха. И тебе ничего не нужно. Ты представляешь? Ты не представляешь. Но за тридцать лет можно же изобрести чо-нибудь. Когда-нибудь будут таблетки от старости и смерти. Мы живем в самое лучшее время. – Почему? – Потому что у нас есть шанс дождаться бессмертия. Когда я впервые увидела смерть, меня это так поразило, прямо как Будду. Он тоже этому удивлялся. Я не понимаю, зачем люди умирают. И не понимаю, зачем я должна умирать. Это как будто дедушка бог рисует что-то красивое-прекрасивое на листочке, а потом сожмякивает этот листочек и швыряет в огонь. Так не честно. Я хочу жить всегда. И всегда чувствовать твою руку, не убирай. – Но есть вечная жизнь. – На небе? Не нужна мне жизнь на небе. Я люблю жить здесь. Понимаешь ли. Люблю. Вот если вместо тебя мне подсунут в сто раз более красивого, я его не возьму. Он мне не нужен. Я люблю тебя и люблю жить здесь. И всегда. И не хочу ничего другого. Ну это трудно, ты скажешь. Ни у кого не получалось. Если очень захотеть и очень стараться, то все получится. Я хочу и я буду стараться. Я уже сейчас знаю биологию лучше взрослых. А буду знать лучше всех. И я придумаю таблетку от смерти, вот увидишь. Если только ее не придумает раньше меня дядя Гектор. Я с ним однажды разговаривала про это, он на самом деле такой умный, что просто страшно. И биологию он знает в сто раз лучше меня. Это был большой полиэтиновый бокс, созданный специально для исследований зараженных животных. Полиэтин непроницаем для организмов, тканей или биовеществ, зато хорошо пропускает кислород, влагу и некоторые газы. Это двусторонняя бионепронецаемая мембрана. Бокс был размером с небольшую комнатку. Внутри стояли подобия предметов мебели, затянутые в белые чехлы: столы, подставки разной формы, стеллаж с приборами и маленький диван. Робот-манипулятор сидел на диване, пока не активированный. Кокон лежал на специальной подставке. Робот управлялся с помощью виртуального костюма. За последние годы техника виртуализации достигла совершенства: сейчас уже можно было насытиться виртуальным гамбургером, пообщаться с недавно умершим виртуальным родственником или виртуально переместиться в любую эпоху земной истории. Иллюзия при этом была неотличима от реальности. Наибольшим спросом пользовались виртуальные диски с записями жизней. За час виртуального погружения человек мог прожить восемьдесят и больше лет чужой интересной и удачной жизни, а умирая там, вновь становился собой. Таким образом, день жизни можно было растянуть на тысячелетие. И тысячелетие это было субьективно реальным. Правда, при выходе из чужой жизни вас ждало похмелье: жизни, записанные на дисках, всегда были интереснее и полнее. Появлялись и виртуальные наркоманы, которые зацикливались на одной из диско-жизней и повторяли ее до полного изнеможения, разрушая свой организм. Итак, робот управлялся с помощью виртуального костюма. Костюм давал человеку полную иллюзию присутствия. Робот встал со стула, провел ладонями по лицу и поправил волосы. – Никак не могу привыкнуть, хотя делал это сто раз, – сказал он, – нет бороды. Голос звучал гулко, отражаясь от стен камеры. Робот улыбнулся и его лицо сразу стало похоже на лицо Гектора Пущина, который управлял им из соседней комнаты, подключенный к виртуальному контакту. Та же мимика, тот же голос, те же манеры. Робот зафиксировал зажимы и взял скальпель. – Я вскрываю кокон, – сказал он. Предварительный анализ показал, что внутри кокона находилась группа одинаковых небольших существ, бесцветных, плотно слипшихся, почти неподвижных. Они напоминали крупных полупрозрачных креветок, величиной с речного рака, но без клешней. Толстенькие, с мясистым мускулистым хвостиком. Кокон был всего лишь оболочкой, под которой во множестве кишели новые жизни и уже давно стремились вырваться наружу. Робот взял скальпель и сделал разрез. Края сразу же разошлись. – Небольшое внутреннее давление, – говорил робот, – креветки, буду пока называть их так, креветки плотно спрессованы. Некоторые шевелятся. Между ними липкая субстанция. Пробую взять одну. Взял. Нет ни головы, ни усиков, ни ножек. Ага, вот, интересно. У нее внутри трубка. Смотрите, я просовываю палец сквозь нее. Я надеваю ее на свой палец. Отверстие довольно большое: можно было бы просунуть, например, чайную ложку. Очень интересное строение тела, я никогда такого не встречал. Она начинает сжимать мой палец, но не слишком сильно. Плотно прижалось. Меняет окраску. Замаскировало себя под цвет пальца. На всякий случай снимаю. Крепко прилипло, ты смотри. Оторвал. – Оторвал, – сказал Гектор. – Смотрите, как хорошо маскируется. Она стала просто маленьким комком мутной упругой слизи, никаких внешних деталей. Подогнула хвост. Закрепляется легко и крепко. Возможно, что надолго. Виртуальный контакт подавал все сигналы, идущие от манипулятора на биовходы его мозга. Он видел себя стоящим в небольшой комнате с полупрозрачными стенами и удобным освещением. Перед ним лежал вскрытый кокон. Креветки начинали шевелиться все сильнее. Вот одна из них забила хвостиком и прыгнула. Прыжок был таким быстрым, что он даже не успел заметить направления. – Где она? – спросил он, – кто-нибудь видит где она? Креветки стали прыгать одна за другой. Некоторые ударялись о его тело и о его лицо. Отскакивали, пытались прилипнуть или закрепиться. Через несколько секунд кокон был пуст. Креветки сидели и висели везде, на полу, на стенах, на всех приборах. Одна даже охватила ручку скальпеля и ее тело приобрело металлический блеск. – Возьмем эту, – сказал Гектор. – Подготовьте малый шлюз. Но осторожно, они сидят на моей одежде. Среди ночи зазвонил телефон. Гектор лежал на диване одетый; он слегка задремал от усталости. Неожиданный звонок заставил его вскочить. Вначале, еще не проснувшись, он не понимал кто звонит. Звонила Анна. – Ты смотришь новости? – Что случилось? – Скорее включай и смотри. Кажется, у нас государственный переворот. – О чем ты говоришь? – Смотри сам. Все каналы передают одно и то же. Он включил первый государственный канал. Диктор говорил о терроризме и поначалу неясно было, что случилось. Потом все стало проясняться. Этим утром после непродолжительной болезни умер президент. Симптомы болезни были самыми обыкновенными; вначале предполагали простуду, и к тому же, простудились его двое детей, жена и мать; потом подозревали обыкновенный грипп. Но вскоре ему стало хуже, резко поднялась температура, начались судороги и президент умер, не приходя в сознание. Сразу же заподозрили покушение. Из ткани усопшего выделили вирус, который явно был создан искусственно. Вирус представлял собой оружие индивидуального поражения: болезнь, которая смертельна только для одного, заранее выбранного человека. Для всех остальных она безвредна или почти безвредна. Вирус настраивается на генетическую карту нужного человека, потом его выпускают в пространство так, чтобы он заразил побольше людей. Как только вирус достигнет нужного человека, жертва гибнет. Диктор говорил о том, что с изобретением такого оружия долгий, почти тридцатилетний переод покоя и стабильности на планете может прийти к концу. Вирус практически невозможно контролировать, потому что он не проявляет себя до тех пор, пока не найдет жертву. Снова позвонила Анна. – Слышал? – Они не все говорят. – Почему? – Такой вирус будет полезен только тогда, когда его можно перепрограммировать на любого человека, используя его генную карту. Причем сама система программировния должна быть отделена от вируса, иначе оружием завладеет каждый. Вирус должен иметь несколько степеней защиты от случайных сбоев – чем меньше посторонних людей заболеют, чем точнее попадание, тем незаметнее он будет. Тогда это абсолютное оружие для уничтожения любого человека на планете, если этот человек только не закроется в бионепроницаемый бокс. А не говорят они то, что этой темой уже давно занимались несколько военных лабораторий. Наших, во всяком случае. – Ты к этому причастен? – Нет. Но однажды мне предлагали и я отказался. Это слишком сильное оружие – посильнее ядерных и прочих бомб. Если им завладели террористы, то дело плохо. Тот, у кого есть система программирования вируса, в принципе, может диктовать свою волю всему миру. – Абсолютная власть? – Власть страха. – Кому мешал президент? – Например, никому. Может быть, это просто демонстрация силы. За ней последуют еще несколько демонстраций. После этого некто продиктует свои условия. Со вчерашнего дня по улицам ходили вооруженные патрули. Не понятно, чем они занимались и как автоматчики могли бы справиться с невидимым вирусом. Но армии, как всегда, виднее. Автоматчики ходили в беретах, лихо заломленных набекрень и радовались от того, что наконец-то могут заняться делом. Вооруженные люди проверяли документы и вели себя в городе как хозяева. Спокойная жизнь закончилась, казалось, говорили они всем своим видом; все, хватит вам киснуть в мирном болоте; погодите-ка, вот объявят мобилизацию, тогда мы вам покажем кузькину мать. Сделаем из вас настоящих мужиков! Мобы в городе теперь ходили лишь по разрешенным или заданным маршрутам. Чтобы добраться из одного конца города в другой, требовалось несколько часов. Личный воздушный транспорт вообще запретили. На трассах мобов все чаще стали появляться пробки, которых никогда раньше не было. Шеф застрял в одной из таких пробок. Он, вообще-то, никуда не спешил. После того, как они захватилили кокон, его жизнь изменилась. В жизни появилась пустота и пустота эта с каждым днем становилась все глубже. Он стал долго спать по утрам; с удивлением он заметил у себя склонность к дешевым развлекательным телепередачам, вроде «А ну-ка с нами!» или «Ложись-вставай!». Целыми днями он не находил себе места, он привык работать, привык стремиться, но сейчас работать было необязательно, а стремиться было ненужно. Он стал очень быстро седеть; часто он чувствовал себя разбитым; по ночам ему мешало спать колотье в боку и хуже всего – у него было такое ощущение, что его самого будто кто-то медленно, но очень аккуратно стирает резинкой с бумажного листка. Но это было не страшно – так, как будто исчезал кто-то другой и посторонний. Сейчас моб отъехал на обочину и остановился. Проверка документов могла занять от нескольких минут до нескольких часов. В окне, сквозь полосу деревьев он увидел знакомый красный шарф своей дочери. Но Катя была не сама; она целовалась с каким-то парнем, которому надела на шею шарф. Парень стоял спиной, так что шеф пока не мог его разглядеть. Деревья тоже мешали. Он вышел из моба. Парочка уже закончила целоваться; теперь парень бежал, а Катя бежала за ним, держась за кончик шарфа. Деревья все еще не позволяли разглядеть подробности; шеф сошел с трассы и сделал пару шагов в сторону бульвара; и тут его оглушил удар в затылок. Его подняли и поставили лицом к стене. Он знал все эти штучки и не сопротивлялся. Его тело привыкло к побоям и издевательствам. Бесполезно сопротивляться или вспоминать о своих провах, когда люди в форме заламывают тебе руки и ставят лицом к стене. Ничего не делай, ни о чем не думай, стань просто вялым манекеном без собственной воли, без чувства достоинства и даже безо всякого выражения на лице. Иначе может случиться все что угодно, даже если ты не виновен, даже если они перепутали тебя с кем-то. Человек в форме сначала бьет, потом думает. Или сначала стреляет, если имеет такую возможность. Его обыскивали несколько быстрых рук. – Сбежать хотел, сволочь! Документы! – Документы в портфеле. Зеленый моб на обочине, дверь открыта. – Куда бежал? – Никуда. – Я видел! – Увидел дочь, хотел с ней поговорить. – И где ж ты ее увидел, дедуля, во сне? Не поворачиваясь, он протянул им руку с вриском на запястье. – А, точно, вот она, – сказал голос, – двести двадцать метров отсюда. Только что зашла за угол. Что документы? – Нормально. – Тогда отпускай. И веди себя смирно, дедуля. Она вошла в лабораторию. Она помнила все коды доступа и могла войти в любую из комнат. Но сейчас ее интересовала только одна комната на втором этаже. Был обеденный перерыв и в коридоре ей не встретился ни один человек. Жизнь и работа в этом здании практически прекратилась. Человек десять ушли в отпуск и сейчас застряли где-то у моря, остальные работали вяло, как сонные мухи и выглядели так, словно не знали, чем им заняться. Может быть, и в самом деле не знали. Катя вошла в ту комнату, где стоял бионепроницаемый бокс. Здесь мало что изменилось за ту неделю, которая прошла после вскрытия кокона. Оболочка все еще лежала на столе. Дезактивированный робот-манипулятор сидел на диванчике, уставившись в пространство пустыми глазами. Его голова медленно покачивалась вперед-назад. Несколько «креветок» ползали по внутренней стороне полиэтиновой стенки, остальных не было видно, они замаскировались. Она достала лазерное лезвие. Лазерные лезвия стали доступны лишь в последнее десятилетие, но так до конца и не вытеснили обычные ножи. Зато вытеснили пилы, топоры и некоторые другие инструменты. Лезвие давало сфокусированный когерентный луч длинной всего двенадцать сантиметров. Этот луч аккуратно разрезал любой материал, независимо от его прочности или твердости. Луч резал все, кроме человеческого тела, поэтому не мог быть использован как оружие. Лезвие было голубоватым и смодулированным так, что на вид напоминало обычную стальную пластину. Катя провела лезвием по полиэтину и вырезала квадратное окно. Края дыры сразу зашипели и запузырились: полиэтин автоматически восстанавливал любое повреждение, быстро затягивая «рану». Она вырезала еще несколько квадратов, побольше. Потом вырезала в стене целую дверь. Светлая внутренность полиэтинового бокса на глазах становилась пятнистой: «креветки» меняли свой цвет, отказываясь от маскировки. Сейчас их было несколько сотен светло-серых или черных существ, медленно ползающих или быстро прыгающих на несколько метров в длину и высоту. Катя открыла окна. «Креветки» уже вышли из бокса и теперь скакали по комнате. Несколько штук сидели на ее одежде, а одна даже прилипла на руке, у локтя. Но она не чувствовала ни страха, ни отвращения. «Креветки» выпрыгивали в окна и летели вниз. Некоторые затаивались в комнате. Одна попала в пространство между двумя стеклами и отчаяно скакала, пытаясь выбраться. Катя достала ее, положила на ладонь и протянула руку над садом. Несколько секунд существо сидело неподвижно. Потом резко толкнулось хвостиком и исчезло в кроне дерева. В последние дни не было никакой работы. Два дня Гектор вообще не появлялся в лаборатории. Он заставил себя отдохнуть, выключил мысль, как надоевший телевизор; точнее, выключил верхнее, самое быстрое и заметное течение мысли, но продолжал чувствовать глубинные перемещения информации внутри себя. В первый день ему было так скучно, что он готов был схватиться за любую работу; но сегодня с утра он, наконец, расслабился. Сейчас он собирался на пикник. Утро выдалось знойным и радостным, казалось, даже время текло нет так, как всегда – расплавившись от предчувствия пляжа. Вещи были собраны еще в восемь утра, теперь оставалось только пойти и приобрести саженцы. У окраины города были отведены специальные места для отдыхающих на природе, бесплатно, лишь с одной оговоркой: каждый пикникер был обязан высадить три саженца разных пород, купленные в специальном магазине. И еще, конечно, требовалось хорошенько убирать за собой. Развлечения вроде охоты, рыбьей и рачьей ловли были категорически запрещены. Да, впрочем, если бы нашелся желающий половить рыбу на удочку, его сочли бы серьезно больным, если только не маньяком. Как можно без отвращения и душевного содрогания всаживать заостренный металлический штырь в мягкий череп живого существа? А что касается охоты, то детей в садиках воспитывали на классике двадцатого века: Это об охоте на зайца. И еще множество подобных стихотворений. В результате, пятая часть населения планеты уже склонялась к полному вегетарианству. Еще одна пятая предпочитала употреблять искусственный фибриллиновый белок, вместо натурального мяса – в принципе, на вкус от мяса не отличишь. В городах и селах, как грибы, расли клубы вегетарианцев, причем вегетарианцы становились все агрессивнее. Они редко нападали на мясоедов (которых, кстати, называли не иначе, как «трупоедами»), зато совершали регулярные набеги на хранилища мясных продуктов и поливали продукты концентрированной натуральной мочой. Полиция смотрела на эти забавы сквозь пальцы. Уже поговаривали даже о полном запрете мясных и рыбных продуктов, но до этого, конечно, было далеко. Итак, Гектор уже собрал вещи и вызвал моб. Потом сел на кресло, потянулся и долго смотрел в пылающий солнцем прямоугольник окна, пока перед глазами не поплыла зелень. Потом он позвонил Анне. – Я готов, – сказал он, – заеду за саженцами и сразу к тебе. Будь готова через пятнадцать минут. Не слышала утренний прогноз? – будет жарко. Кажется, куда еще жарче… Уже по молчанию в трубке он понял, что что-то произошло. – Ты еще не знаешь? – спросила она. – Что? – Самое худшее. Мне сообщили две минуты назад. Срочно приезжай в лабораторию. Их выпустили. – Кто? – Не знаю. Может быть, диверсия. Мне рассказали по телефону и я половины не поняла. До свидания. Он вышел на улицу. Счасливое утро обрушилось. Стояла жара, неподвижная, липкая, плотная. Воробьи скакали с открытыми клювами, собаки лежали в тени с открытыми ртами, мобы проезжали с открытыми дверцами, что, вобщем-то, против инструкции. Все охлаждались по-своему. Что случится с этим городом через несколько дней, месяцев и лет? Превратится ли он в один огромный муравейник или в сотню маленьких, враждующих друг с другом? Скорее всего, это будет не так страшно. Там было примерно четыре сотни «креветок». Такое многочисленное потомство никогда не выживает. Выживет всего одна или две, максимум пять или шесть. Остальные засохнут на солнце, будут съедены кошками или заклеваны птицами, не найдут для себя питания или не смогут замаскироваться. Эпидемии не будет. Город в пятьсот тысяч человек с легкостью проглотит несколько новых муравейников. Возможно, никто ничего не заметит. И никто ничего не поймет. Поначалу. Но это не утешает. Анна стояла, отвернувшись к окну. Она плакала. Несколько человек бегали по коридору, будто они могли что-то сделать. В соседней комнате трещал телефон, но никто не собирался к нему подходить. В глазах всех и каждого было нечто безумное, особенный блеск, возникающий лишь тогда, когда шестеренки разума и реальности перестают цеплять друг друга. Гектор только что появился и успел поговорить с шефом. Скорее всего, креветок выпустили еще вчера, просто никто до сегодняшнего утра не заходил в комнату с полиэтиновым боксом. Последняя проверка была вчера в три часа дня – тогда все оказалось в порядке. Полиэтин был разрезан лазерным лезвием, при этом две креветки погибли. Все остальные, видимо, ушли. Но, чтобы узнать эти простые и дикие вещи, Гектору потребовалось минут двадцать. – Шеф в совершенном бешенстве, – сказал Гектор, – настолько возбужден, что даже не понимает с кем говорит и о чем. Как мотор, к которому подали слишком высокое напряжение. – В бешенстве? – тихим эхом откликнулась Анна. – Еще мягко сказано. Это больше похоже на помешательство. – Его можно простить. Это же его дочь. – Причем здесь дочь? – удивился Гектор. – Мы говорили о креветках. Это его убивает. Анна резко повернулась. – Это? Он тебе не сказал? – О чем? Что, есть еще что-то? – Катя умерла. – Не выдумывай. – Приняла яд, покончила с собой. Яд действоввал долго, целый час и целый час она сидела в кабинете за его спиной и писала прощальное письмо. Прямо при нем. Они даже разговаривали и она отвечала нормально, совершенно нормально, ничего не заподозришь. А потом она умерла. Упала со стула как птичка с ветки. Несколько секунд он стоял молча, ошеломленный новостью. Ошеломленный – древнее слово, означающее человека, которого ударили дубиной по шлему. Очень точно. Как будто дубиной по голове. Он мог предполагать все что угодно, но только не это. – Почему? – спросил он. – Потому что она их выпустила сама. Она же знала все коды. Спокойно зашла, разрезала пленку и выпустила. – Так просто? – Так просто. – Мы сумасшедшие, – сказал Гектор. – Ведь все это можно было предположить заранее. Когда мы послали Катю в муравейник, она заразилась. – Что? – Она стала рабом этого кокона. Они же сто раз могли ее убить, они имели прекрасную возможность. А я все думал, почему? Почему они ее не тронули? Они оставили ее в живых только потому, что она уже была заражена. Она уже стала новой муравьиной маткой. Потом мы перевезли кокон в город, туда, где побольше людей – а только это ему и было нужно. Кокон ждал. И, наконец, он заставил ее сделать это. Клклн заставил ее выпустить заразу. – Письмо написано на неизвестном языке, – ответила Анна. – Этого не может быть. Она же не знала никаких языков. – Тем не менее. – Этого не может быть. – Я же сказала! – Я не о письме. Я подумал, что шеф в бешенстве НЕ из-за смерти Кати, а только из-за того, что креветки ушли. Он говорил со мной только о креветках. Только о них. – Он так защищается. Он потерял все, что было в его жизни. – Возможно. Он выглядит как пьяный. Но еще недавно он готов был пожертвовать Катей, чтобы добыть этих креветок. И он в самом деле пожертвовал, но напрасно. Мне кажется, что это его сейчас волнует больше всего. Именно это, а не дочь. – Не будь таким злым, – сказала Анна. – О, ничуть. Я просто знаю, что нужно делать. Кстати, мне кажется, что кто-то лазил в моем компьютере. Я это замечаю уже в третий раз. – Ну и что? Ты держишь там что-то секретное? – Ничего важного. Но я не представляю, кто может этим заниматься. Я думал, но никто из сотрудников не подходит. Я не знаю, кто это. – Разве что Порфирий, – вяло пошутила Анна. – Да. Разве что он. Они встретились вечером, около семи, когда в лаборатории не осталось никого, кроме довольно условного сторожа Порфирия, который в данный момент возился во дворе, занимаясь своими курами. Гулкие коридоры в длинных оранжевых тенях. Воздух полон рыжего полумрака. Каждый предмет незнаком, как будто повернулся к тебе не той стороной – просто они никогда не были здесь в это время и это сделало их ближе – как один маленький правильный островок в океане застывшего абсурда. – Как быстро все остановилось, – сказала она, – еще недавно все это просто кипело. Я шла на работу, как гонщик на трассу. А теперь здесь – как улей, где умерла матка. Не жизнь, а лишь воспоминание о жизни. – Как улей. Или как муравейник, – поправил он. – Что ты имеешь в виду? – Ничего. Ничего конкретного. Но меня тоже это удивляет. Что твои цветы? – Никак. Поливаю. Я собрала уже целую корзинку шариков. Но никому, кроме меня, это не нужно… Ну все, пора настраивать датчик. Стандартный биодатчик был обычным вспомогательным инструментом любой хорошо оснащенной лаборатории. Это было устройство, напоминающее пылесос. Датчик сканировал поверхность и захватывал те биологические объекты, живые и мертвые, которые мог найти. Датчик можно было программировать на определенный тип объектов, а можно – даже на генную карту нужного человека, если такая карта имелась. Сейчас они не имели карты, поэтому настроили датчик просто на девочку четырнадцати лет. Человек всегда теряет волосы – и датчик нашел в комнате около сотни волосков. – Что ты хочешь узнать? То есть, я представляю, но конкретно? – спросила Анна. – Да я вобщем-то уже знаю. Нужно только проверить. Здесь наверняка есть ее волосы и до заражения и после заражения. Здоровые и больные. Я хочу посмотреть разницу. Я представляю, что нужно искать. Помнишь, когда на меня напали в подъезде? Та женщина, она была не просто сумасшедшей, я думаю, она была типичным муравьем. У нее были особенные глаза, особенные реакции – я все это видел потом, в муравейнике. И от нее по-особенному пахло. – От Кати тоже? – Нет. – И что? – Может быть, запах появляется в особых случаях, напрмер, при затяжной болезни. Катя ведь выглядела нормально. У нее была скрытая фаза: нормального говорила, нормально смеялась… – Нормально встречалась с мальчиками, если тебе это интересно… Что это тебе даст? – Как минимум, тест. Простой тест, например анализ крови. Мы сможем надежно определять, здоров человек или болен. И в этом случае – она умерла не напрасно. – Смерть не бывает напрасной или не напрасной, – возразила Анна. – Смерть эта такая вещь, которая не меняется от слов, которые мы на нее навешиваем. Ты сможешь сделать лекарство от этого? – Нет, я же не бог. Чтобы найти лекарство, нужны десятилетия. Пойдем ко мне? – Запросто. Конечно, пойдем, – ответила она. Когда они вошли, то увидели двух здоровенных мордоворотов, рассевшихся на диване. Их растопыренные колени занимали все пространство – от одного валика до другого. – Привет хозяину, – сказал один. – Женщина может уйти, мы будем говорить с тобой. – Нам не о чем говорить, – ответил Гектор, – если только вы те, кто предлагал пятьдесят три процента. – Не, мы не те, – сказал другой. – Тех мы уже уделали. Мы тебе дадим сорок процентов. Но с нами надежнее. – О чем они говорят? – спросила Анна. – Они хотят, чтобы я выращивал искусственные органы. Например, глаза. – Нас больше интересуют пенисы, – уточнил один из громил, – еще надпочечники. – Ты этим занимаешься? – Нет. – Тогда я не понимаю, о чем речь. Господа, вы можете идти, – сказала она. Один из мордоворотов поднялся с дивана. Он был на голову выше Гектора. – Бойкая девочка, – сказал он. – сейчас я буду ее тискать, вначале не очень больно, а ты в это время обсудишь с Пепенькой условия. Пепенька, объясни ему все подробно. Пусть человек поймет. Пепенька тоже встал с дивана. Он был еще больше своего напарника. – Ничего себе, – сказал Гектор, – Вам по сколько лет, мальчики? – Двадцать один, – сказал Пепенька. – Двадцать один, – откликнулся другой. – Понятно, значит, модификанты. Модификантами называли генетически модифицированных людей, которые родились еще до принятия первого кодекса о генетических преступлениях, то есть, двадцать, максимум двадцать три года назад. Раньше этого времени проблема казалась технически слишком сложной, поэтому не было ни одного модификанта старше двадцати трех. Собственно, именно массовое появление модификантов и привело к принятию первого кодекса. Модификантов в основном рождали для спортиных достижений и в основном, их родителями были экс-спортсмены, не добившиеся в жизни высоких результатов. К сожалению, модификантам запретили участоввать в общих спортивных состязаниях. Для них проводились отдельные пара-олимпийские игры, но это было несерьезно. Большинство из них работали в охране или подались в бандиты. – Смотри, брат, ему уже понятно, – сказал Пепенька. – Ничего, сейчас станет еще понятнее. И в этот момент произошло нечто неожиданное. Пепенька заорал и упал, его клетчатая рубаха мгновенно окрасилась в цвет крови. Он отбивался руками от чего-то невидимого. Его брат отошел и стоял спиной к стене, с ужасом в глазах. – Хватит, – приказал Гектор, – сюда. Пепенька встал. У него была разорвала рука и кожа на груди. – Мы поговорим позже, – сказал он. – Когда ты будешь без своего зверя. – Этот зверь всегда со мной, – ответил Гектор, – и кроме него есть другие. Хочешь, покажу? Когда модификанты ушли, Анна осторожно погладила невидимую голову. Собака была довольно крупной, с короткой шерстью и жестко торчащими ушами. Анна не могла определить породу на ощупь. – Невидимые собаки запрещены, – сказала она. – Джек мой друг, я не мог его усыпить. – Где ты его держишь? – Раньше он жил на даче, там у меня большой участок; он сам охотился на кроликов и мышей. Теперь я держу его при себе, на всякий случай. – Ты не боишься? – Он уже старик, почти одиннадцать лет. Мы столько времени пробыли вместе, что, кажется, способны понимать мысли друг друга. Он совсем не злой и хорошо слушается. – Ты говорил, что у тебя есть и другие звери? – Разве говорил? Модулятор мог управляться лишь одним человеком. Кресло тоже было одно. Но к устройству подключалось сразу несколько виртуальных шлемов, что делало его незаменимым при обучении. Шлем позволял наблюдать и общаться, но не вмешиваться в процесс. – Я знаю, – сказала Анна в ответ на его объяснения. – У нас в институте такой был. Мы делали на нем простые работы, как вроде, переставить гены местами. – Получалось? – Нет. Обычно нет. – Здесь нужен навык. Он сел в кресло, а ее оставил на диване, за своей спиной. – Где сейчас Джек? – спросила она. – Не имею понятия. Он не только невидим, но и не слышен. Он привык маскироваться. Может быть, ты дотронешься до него, если протянешь руку. – Не пугай меня. – Он не страшен. – Ты страшен. Я начинаю тебя бояться. – Тогда включаемся. Он активировал модулятор и сразу ушел в глубину. Он шел спокойно и уверенно, чуть быстрее, чем того требовало дело, может быть, желая произвести впечатление. И он произвел. – Так быстро, что я не успеваю следить, – сказала она. – где мы? – Внутри клетки. Вон там ядро. – Почему оно бесцветно? – Потому что только учебные препараты окрашивают. Это его естественный цвет. Но мы как раз подошли к пределу естественного цвета. Сейчас цвета будут моделироваться компьютером. Я опускаюсь еще на уровень. Он вошел глубже и все сразу взорвалось цветами – это было как фейерверк сразу со всех сторон: каждая крошечная пылинка атома пылала собственным сиянием. Он снизил яркость и выбрал одну из хромосом. Даже при этом небольшом увеличении, он увидел, что был прав: порядок атомов нарушен, сразу заметна неестественная комбинация с двумя атомами натрия. – Видишь? – спросил он. – Где? – Здесь, – он протянул руку и показал. – Эта структура не могла образоваться сама. Я встречал ее множество раз. Она была у женщины, которая напала на меня в подьезде. Она была в генах того муравья, мертвое тело которого мы чуть было не привезли в морозильнике. К счастью, я взял его ноготь. Теперь она в катином волоске. – Значит, ты ее вычислил? – Я вычислил ее еще два года назад. – Как это может быть? – Эта та самая молекулярная структура, которая названа моим именем. Та, из-за которой меня выгнали из-за университета. – Та, из-за которой мы встретились, – сказала она. – Конечно. Иначе я бы никогда не пришел в лабораторию. Структура Пущина-Беева. Но она есть в каждом человеке, в тебе и во мне, в том числе. Эта та самая кнопка, которую можно включить в любой момент. Просто сейчас она включена. В тебе и во мне она выключена. Но это ни о чем не говорит. Стоит ее нажать – и мы с тобой тоже превратимся в тупых муравьев. – Анализ? – Анализ мы организуем. Трех разных образцов для компьютера достаточно. Вначале проверим всех, кто работал в лаборатории. – И меня? – И меня тоже. Над лесным озером висели неподвижные кучевые облака; в голубых провалах между ними высоколетящие самолеты оставляли свои белые полоски; чернела вертикальная струна космического лифта. Лес на противоположной стороне казался совсем темным и чуть голубоватым из-за расстояния; над ним поднимался дым, двумя наклонными, пронизанным солнцем перламутровыми полосами – лесной пожар. Моб медленно подъехал к розовой двухэтажной вилле, мирно лежащей в зелени, как помидор в салате. Гектор посигналил дважды, потом потом посидел минуту, щурясь от головной боли, потом вышел из машины и подошел к воротам. Калитка оказалась незаперта. Головная боль была его постоянным спутником. Ее не снимали никакие лекарства. Порой она была почти непереносима, хотя обычно оставалась слабой, как гудение трансформатора. Сегодня в его левый висок вбивали раскаленный до бела гвоздь. Шеф не появлялся в лаборатории уже больше недели. Телефон не отвечал. Вриск сообщал, что все в порядке, и отказывался говорить о чем-либо еще. На работу перестали выходить даже уборщики. Впрочем, Гектор нашел их всех, кроме уборщицы Уваровой – та пропала неизвестно куда. В последние месяцы она настойчиво вручала всем и каждому смешные брошурки, взывающие к борьбе за женское дело. Но теперь исчезла даже она. Все разрушалось, все превращалось в прах – так разрушается мертвое тело. Лаборатория даже перестала выполнять мелкие обязательные контракты, которых имела множество, и это грозило обернуться большими финансовыми неприятностями. Но Гектор приехал не только за этим. Он нашел шефа во внутреннем дворике, в оранжерее, лежащим в гамаке под рваными листьями банановых пальм. Судя по количеству пустых бутылок, шеф был предельно пьян. Стены дворика были настроены на световую имитацию быстро текущей воды – такой быстрой, что даже кружилась голова. Вода неслась с приглушенным ревом. – Рад, – сказал шеф почти трезвым голосом. – Садись здесь рядом. Хочу тебя видеть, но так, чтобы не вставать. Что стряслось? Налей себе, там есть стакан. – Нельзя прикрутить? – спросил Гектор. – А, это… Мне так нравится. Он щелкнул на кнопке вриска и вода стала течь медленнее. – Еще не все закончилось, – сказал Гектор. – Ошибаешься. Все. – У нас есть анализ. – Да ради бога. – Просто по анализу крови можно определить, заражен человек или нет. Это первый шаг. – Ну, тогда стучите в барабаны. Меня это не касается. Я все равно не дождусь второго шага. – Проверили семнадцать человек, – сказал Гектор. – Сколько? – Весь штат. Кроме вас и уборщицы Уваровой – она исчезла. – Люди не исчезают без причин. – Не в том смысле. Мы не нашли ее документов. Она ни с кем не дружила и почти не общалась. Ее все избегали. Поэтому никто не знает, где ее искать. Возможно, она еще появится. – Она была редкая стерва, – заметил шеф. – Редчайшая. – Обыкновенная, – ответил Гектор. – Сколько из семнадцати больны? – Никто. Ни один работник не заразился. – И ты пришел за моей кровью? – спросил шеф. – Сейчас в моих артериях течет не кровь, а чистый спирт. – Я должен сделать анализ, – ответил Гектор. – Знаешь, – сказал шеф, – со временем мы черствеем, мы обрастаем связями – для безопасности, для улучшения жизни, мы помещаямся в свои жизненные условия как в кокон, как в броню – моя работа, внешний вид, семья, увлечения, способ говорить и думать, и уже никогда не сможем быть другими. Сегодня утром я проснулся и мне захотелось вырваться из этой оболочки, стать другим, но мой путь в этой жизни так же определен и точен, как прочерченная на бумаге линия. И эта линия скоро оборвется – чернила в ручке кончились. Это бред пьяного старика, можешь не слушать. Ты никогда не хотел прожить другую жизнь? Ты никогда не спрашивал: за что мне дана именно эта? – Дайте мне вашу руку. Лучше было бы сесть, но сойдет и так. – Я не дам тебе свою кровь. – Почему? Вы боитесь? До сих пор все анализы были отрицательны. – Я не боюсь. – Тогда в чем дело? – Это не тот разговор, чтобы вести его на пьяную голову. Иди в дом, там двери не заперты. Я встану, окунусь в бассейн, выпью кофе и приму пару таблеток. Через час я буду готов. Анализы не нужны. Я все знаю сам. Он щелкнул кнопкой и водяные потоки снова понеслись с ужасающей быстротой. – Впервые я встретился с этим паразитом, когда мне было двадцать два или немного меньше, – рассказывал шеф. – Вначале нас было четверо, причем двоих он высосал сразу, а оставшиеся двое просто не понимали, что происходит. Без посторонней помощи мы были обречены. – И помощь пришла? – Да. Нашелся человек, который сам вошел в муравейник, который нас подготовил, который дрался лучше всех. Я еще тогда заметил, что он был очень спокоен, слишком спокоен для такой ситуации. Входя в муравейник, он шел на верную смерть. И все же, его это не волновало. Я заметил это краем сознания, отметил и отложил в памяти. И только много лет спустя я понял, в чем там было дело. – Катя тоже была слишком спокойна, – заметил Гектор, – когда она вернулась оттуда, она разговаривала и смеялась, как будто вернулась с пикника. Я тоже заметил это и тоже не обратил внимания. – Не надо говорить о ней. – Хорошо. Что было потом? – Потом была большая драка, потому что муравейник напоследок выпустил на нас своих боевых особей. Здесь все зависит от времени – боевые экземпляры активируются только в последние часы. Они ужасны, поверь мне. Но если прийти на пару часов раньше, они тебя не тронут. Все это нужно было знать. С нами были две девушки. Одна просто погибла, а вторую модифицировали и превратили в матку, в хранительницу кокона. Потом меня обвинили в их смерти. – Вам не удалось это объяснить? – Конечно нет. Меня всегда смешили персонажи разных фантастических книг, увидевшие, например, инопланетян, и сразу же бегущие об этом рассказывать. Об этом нельзя рассказывать, ты просто окажешься в сумасшедшем доме. Но когда меня допрашивали, это было порой хуже, чем сумасшедший дом. И тогда я захотел рассказать правду о том, что случилось. Правду со всеми подробностями. Но у меня не получилось. Как только я собирался рассказать об ЭТОМ, у меня немел язык, без всякой причины я начинал сбиваться, смущаться, путать слова – и ничего не мог сказать толком. И меня осудили. С тех пор со мною стали происходить разные странные вещи, например, весь наш барак – а мы жили по свински в то время, в бараках, никакой санитарии и медицины поначалу – наш барак был заражен туберкулезом. И я в том числе. Но я выздоровел, сам, безо всяких лекарств. А это было невозможно, физически невозможно, особенно в те времена. Кроме того, во мне проснулось что-то вроде внутреннего голоса, это был не голос на самом деле, а некий, незнакомый мне оттенок моей собственной воли – и он мне многого не позволял. Не позволял риска или явного безрассудства. Раза два он останавливал меня на краю гибели. И еще кое-что: чем дольше я жил, тем сильнее мне хотелось одного: уничтожить своего обидчика, уничтожить врага, уничтожить тот муравейник. – То есть, нормальная благородная задача. – Ничего подобного. Во мне поселился… Как это сказать, такого слова нет… какой-то микротанцор. Маленькая посторонняя жизнь, которая пыталась мною руководить и порой выкидывала разные кренделя, значения которых я не понимал. Он танцевал свой собственный танец, вот в чем дело. Когда я пробовал возражать ему, он быстро ставил меня на место. Впрочем, если сказать правду, он меня хранил. Оберегал… Когда я вышел из тюрьмы, многое изменилось. Во-первых, зеленые пришли к власти. Закрылись всяческие космические, ядерные, военные программы. Стали меньше добывать топлива. Люди умилялись, читая стихи о животных. Величайшим писателем двадцатого века был объявлен Даррел, писавший исключительно о животных. Я вернулся в другой мир, где биологию стали ценить выше, чем математику. И в этом что-то было, поначалу: люди стали спокойнее и чище. Они не говорили о политике, не боролись за всякие права и свободы, как в свое время было модно. Все чувствовали себя свободными. Все дышали свободой. Никто тогда и не предполагал, как сильно зеленые смогут затянуть гайки. Первым делом я нашел того человека, который помог мне выжить. Или он нашел меня, это неважно. Если у меня были какие-то сомнения, то теперь они рассеялись. – Заражение? – спросил Гектор. – Да. Я был болен. И он был болен. Теперь мы оба служили муравейнику. Но ДРУГОМУ муравейнику. Два муравейника враждовали, боролись за среду обитания, старались уничтожить друг друга. Они посылали друг другу воинов, агентов или диверсантов, называй как хочешь. Одним из них был я. – Вы когда-нибудь видели СВОЙ муравейник? – Никогда. Для меня это невозможно. Разве что он сам захочет меня увидеть. Но он не захочет, если это не нужно для моей миссии. – Миссии? – Да. Моя миссия лишь в том, чтобы уничтожить врага. Вот уже тридцать шесть лет я живу на свете только для этого; все, что я делаю – только для этого, у меня нет своей воли и своих желаний. Маленький черный человечек продолжает танцевать в моем мозгу… Днем и ночью… Но это мне нравится. – Нравится? – Нравится – слишком слабое слово. Я был счастлив – до того момента, когда проиграл. – На что это больше всего похоже? – На любовь. Только на любовь. Потому что любовь – единственный надежный способ подчинения человека. Боль и страх ненадежны, они требуют постоянного контроля, постоянных усилий. Они направлены против человеческой воли и поэтому сильная воля может восстать против боли и страха и победить. Но любовь совсем другое дело. Ее вектор совпадает с вектором воли. Власть любви бесконечна. Самые великие деспоты прошлых столетий внушали к самим себе самую великую любовь – тем и держались… А то, что было во мне… Только это сильнее, чем любовь к женщине, к детям, к стране или к богу, потому что ради этого можно пожертвовать и первым, и вторым, и третьим, и четвертым. Я жил как во сне, но это был счастливый сон. – А сейчас? – А сейчас все кончено. Я стал ненужен. Я вскоре умру. Осталась лишь последняя вещь, которую я могу сделать. – Например? – Найти себе замену. То есть, заразить тебя. Он подошел к столу, вытряхнул содержимое ящика. Бумаги, кассеты, ключи, оранжевые ремешки микротриссов. Распечатал кассету и вынул из нее пистолет. Маленький, почти без ручки – безинерционная модель. Сел и положил оружие себе на колени. Остальное стряхнул на пол. – Подними меня, подними меня, подними меня… – запищал потерянный ключ. – После того, что я рассказал тебе, я не отступлюсь, надеюсь, что ты понимаешь, – начал шеф. – Стой где стоишь! Сейчас объясню. Все, во что ты веришь – чепуха. Ты сам это поймешь через пять лет. Проходит пять или десять лет и ты оглядываешься назад и каждый раз видишь, что то, во что ты верил чепуха, потом еще пять лет и ты опять увидишь что все было чепухой и проживи ты хоть тысячу лет, ты будешь верить и делать только чепуху, но понимать это будешь слишком поздно. В жизни людей нет ничего настоящего. Жизнь это нонсенс, это концентрированный раствор бессмысленности, в котором иногда рождаются кристаллы красивого бреда. Я дам тебе единственную настоящую вещь. Можешь сесть, но только вон там. Руки на колени и сидеть смирно. – Подними меня, подними меня… – пищал ключ. Гектор медленно присел на диван, успев передвинуть стул. – Как происходит заражение? – спросил он. – Надеюсь, меня не будут кусать за шею. – Могу и укусить. Легенды о вампирах на самом деле кое на чем основаны. Если я прокушу тебе шею, ты будешь заражен. Самый надежный способ заражения – это через кровь. Отсюда ведет начало кровное братство и кровная вражда. Дьявол скрепляет договоры кровью, кровавые войны и даже знамена цвета крови лучше всего сплочают людей. «Мы с тобой одной крови!» – так кричал Маугли. Но кусать стало не обязательно после того, как выдумали шприц… В этот момент Гектор толкнул ногой стул и прыгнул в сторону открытой двери, которая вела на веранду второго этажа. Он ощутил сильный толчок в спину и только потом услышал звук выстрела. Боли не было, была лишь тошнота и слабость. Справившись с головокружением, он поднялся с колен, но тут его свалил на пол удар чем-то твердым и тяжелым. Старик был еще силен. Гектор очнулся связанным в небольшой белой комнате, на столе, напоминающем операционный. Пахло кровью и антисептическим раствором. Страшно болела левая половина лица. Левый глаз почти не видел, хотя все еще различал цвета. Правый видел искаженное отражение в большой бестеневой лампе под потолком. Старик продолжал говорить, повторяясь. – Что со мной? – спросил Гектор. – Что? – Куда попала пуля? – Жить будешь. Прошла насквозь и раздробила ребро. Насколько я понимаю, внутренние органы не задеты. Я же предупреждал, что не буду шутить… Сечас мы станем братьями по крови, – он взял короткий скальпель и уколол себя в ладонь, – смотри, какая густая, какая красная капля. Сейчас эта кровь смешается с твоей и станешь счастлив, как когда-то был счастлив и я. Откуда этот запах? – Горит лес. – Лес? Лесных пожаров не было уже тридцать лет. Мы же не в Амазонии. – Слишком долго не было дождя. Шеф подошел к окну и наклонился наружу. – Горит на том берегу, – сказал он, – боже мой, горит по-настоящему. Куда они смотрят? Куда смотрят эти пожарники? Красиво горит, черт побери. Если честно, мне всегда нравился большой огонь. Ник подъехал к дому. Розовый двухэтажный особняк был огражден невысоким каменным забором. Поверх забора виднелся уголок сделанного со вкусом ландшафтного парка: дорожка из крупной белой гальки, малюсенькое искусственное озеро, наверняка в нем плавает несколько крупных декоративных рыб с выпученными бледными глазами; кусты, подстриженные так, что создают видимость естественных форм, полукруглые клумбы. За озером пылал лес и запах дыма доносился даже сюда, примерно за два километра над водою. Он увидел в окне силуэт шефа и удивился тому, каким старым выглядит этот человек; еще недавно он был совсем другим – так сдуваются шарики после того, как праздник закончился. Шеф высунулся в окно, посмотрел в сторону озера, потом отвернулся и сказал несколько слов кому-то нвидимому в комнате. – Эй! – крикнул Ник и помахал рукой. Ему пришлось крикнуть дважды, прежде чем шеф его заметил. Довольно долго он прождал у наружной двери, вслушиваясь во внутренние звуки здания, ожидая шагов, которых все не было. Потом, наконец, щелкнул замок, Ник потянул за ручку и дверь открылась. Шеф спускался по лестнице, которая вела на второй этаж. Ник однажды уже был в этом доме; они приезжали сюда вдвоем с Катей и тайком и целовались, надев на глаза две черные матерчатые карнавальные маски. Тогда стены дома изображали бушующее море, лес, колыхающийся на ветру, лунную зимнюю ночь и наконец, тогда, когда она сняла маску и ее губы мягко раздвинулись, стены запылали огнем космического пожара. – Зачем ты приехал? – зло спросил шеф и Ник ощутил холодок, как всегда в присутствии этого странного человека. – Я… – Что тебе нужно? – Сейчас вы скажете мне, чтобы я убирался, – предположил Ник. – Нет. Раз ты приехал, значит, была нужда. Я не приглашаю тебя садиться, потому что у меня нет времени. Постарайся уложиться в две минуты. – Я прочел письмо, – сказал Ник и почувствовал, что его глаза на мокром месте. – Какое письмо? – Ее письмо! Ее последнее письмо. – А, так между вами что-то было? – догадался шеф. – Больше чем «что-то». – Кажется, я видел вас, когда вы целовались в парке, если это, конечно, был ты. Так ты прочел письмо? Как? – Оно было написано для меня. – Оно было написано на чужом языке. – Оно было написано шифром, – возразил Ник, – который мы с ней специально придумали, только для нас двоих. Там очень просто: просто делишь букву на две или три части, и все части, кроме одной, поворачиваешь. Получается совсем непонятная буква. И там запятые, они показывают, сколько частей и как они повернуты. Если смотреть, похоже на какой-то восточный текст. Но, если приловчиться, то можно спокойно читать. – А если ты прочитаешь мне совсем не то, что там на самом деле написано? – спросил шеф. – Я же дал вам ключ к шифру, читайте сами. – Нет. Лучше читай ты. – Вы позволите мне сесть? В этот момент что-то тяжелое загремело на втором этаже и Нику показалось, что он услышал стон или мычание. Затем снова все стихло. – У вас гости? – спросил Ник и вспомнил, что видел второй моб на стоянке. – Нет. Ветер толкнул оконную раму. Она все время хлопает. – Но… – Садись за стол. Только не вздумай расплакаться. Сейчас всем тяжело. Ник сел, вынул из кармана листок и прочел. Может быть, ты думаешь, зачем я это сделала? Я тоже думаю и не знаю, но все равно, я бы сделала это опять еще двести пятьдесят раз. Так надо. Жаль только, что теперь я уже не смогу придумать бессмертие – пусть это сделает дядя Гектор, так ему и передайте, пусть обязательно постарается вместо меня. Я ни капельки не жалею, что отдаю свою жизнь, хотя понимаю, что это всего лишь синдром Джаггернаута, так я это называю. Видишь, я остаюсь исследователем до последней минуты, потому что я все время думаю и придумываю названия. Мне кажется, это все, на что мы способны: прийти на берег жизни и дать названия нескольким каплям, песчинкам или волнам. Была когда-то колесница бога, ее звали Джаггернаут, ее возили по улицам и люди бросались под ее колеса и с радостью умирали, потому что верили, что эта колесница священная. А колесница, такая большая телега с большими колесами, не останавливалась, а крошила ихние кости. Сейчас я хорошо понимаю тех людей. Пройдет совсем немножко минут, и меня не станет, но я не жалею ни капельки. Я знаю, что оставляю здесь папу, тебя, Ник, и нашу Мурку я больше не смогу погладить, я вас люблю, но мне как бы все равно. Когда я думаю о вас, мне тепло и приятно. Но теперь, кроме тепла, я знаю и настоящий большой огонь, и я ухожу к нему. Открою тебе тайну: все, во что мы верили – чепуха. Кажется онемели пальцы. Ну, я уже почти все написала. Я успела. Только – – Все? – спросил шеф. – Все. Ник начал всхлипывать. – Откуда ты взял письмо? – Это фотокопия. Оригинал полдня лежал на столе и никто его не спрятал. – И ты взял? – Но это письмо мне. – Возможно. Что она там написала насчет большого огня? Повтори. – «Я знаю настоящий большой огонь и я ухожу к нему. Открою тебе тайну: все, во что мы верили – чепуха», – повторил Ник. – О чем это? – О чепухе. О чем же еще. Когда Гектор понял, что старик ушел надолго, он решил действовать. После нескольких минут мучительной возни ему удалось свалиться со стола. Свалиться не было первоначальным его планом; он собирался аккуратно и бесшумно встать, но не вышло. Превозмогая боль в раздробленных костях, он вначале покатился, а затем пополз к выходу из комнаты. Дверь оказалась заперта. Оставалась еще вторая дверь, два больших шкафа и балкон. С балкона можно бы вниз, да вот только слишком явный риск сломать себе шею. Пока он катался по полу, ослабла веревка на руках. Старик затягивал узлы на скорую руку, да и опыта никакого не имел. Веревка была обыкновеннаяя, хозяйственная. Когда Гектор освободил руки, оказалось, что павая онемела и висела как плеть. Узлы на ногах были затянуты очень прочно. Скользкий тонкий шнур не поддавался. Хорошо было бы найти нож или хотя бы ножницы, но ничего похожего в комнате не было. Возможно, что в шкафчике есть хирургические инструменты, но шкафчик заперт. Он разбил стекло верхнего отделения, ухитрившись не порезаться, но шкафчик все равно не открывался. Только сейчас он заметил, что комната полна дыма. Наверное, лес горел совсем близко. Это становилось опасным: вилла стояла, окаймленная полукругом высоких сосен, на самой опушке леса. Весь второй этаж был построен из естественных материалов, в основном из дерева. Сейчас люди настолько бережно относились к лесам, что начали забывать о возможности пожара. Пока он возился с веревкой, прошло время. Старик все не показывался. Наконец, узел стал поддаваться. В этот момент он услышал за спиной знакомое сопение. – Джек? Где ты был раньше? Джек слегка толкнул его в бок. – Осторожно, болит. Я думаю, что тебя задержал пожар. Пришлось бежать в обход, да? Осторожно зверюка, не толкайся, твоя помощь уже не нужна. Я развяжусь сам. – Тебе помочь? – шеф стоял у открытой двери. – Спасибо, уже получилось, – ответил Гектор. Старик снова был так пьян, что едва держался на ногах. То ли снова напился, то ли заканчивалось действие таблеток. И пистолета с ним сейчас не было. – Ты знаешь, что она сказала напоследок? – спросил старик. – Она сказала, что все, во что мы верили, чепуха. Она повторила мои слова, то есть, я повторил ее слова. Я ведь говорил это тебе, да? Я говорил эти слова? Скажи, говорил? – Да. – Но ведь это неправда. Мы с ней верили – это нельзя рассказать. Это было много. Это не чепуха. Я учил ее жить с самого первого дня, все четырнадцать лет. Нам было так хорошо вместе, что мы думали одинаково. И даже сейчас мы думаем одинаково. Хотя она мертва, я читаю ее мысли. И это не чепуха! – Пойдемте отсюда, – сказал Гектор, – здесь становится опасно. – Ты не понял. Иди, пока я тебя отпускаю. – Не надо. Это всего лишь финал, подсмотренный в дешевых фильмах: герой, запятнавший себя, остается умирать. В фильме он обязан умереть, потому что никто не хочет с ним возиться. Но фильмы – это не жизнь. Не обязательно повторять этот трюк еще раз. – Ты ничего не понял. Меня уже нет. Она просила, чтобы ты занялся проблемой бессмертия. Это была ее последняя просьба. Выполни, если останешься жив. Гектор вышел из дворика и долго смотрел на пожар. Огонь подступил уже к самому дому, но сейчас горели не только деревья, потому что дым поднимался темными и очень плотными клубами, дым какой-то весомый, материальный, огромные клубы напоминали большие летящие вверх камни. Огонь ревел, его языки вытягивались тонкими и длинными смерчами. Сигнализация моба звенела без умолку, предупреждая об опасности. Гектор приложил руку к простреленному боку; рубаха коробилась от засохшей крови; старик, видно, применил хороший локальный коагулянт и кровотечение прекратилось очень быстро. Глаз немножко отошел и уже начилал видеть. Живы будем – не умрем. Огонь подошел так близко, что листья на декоративных кустах начинали сохнуть и сворачиваться. Мужчина вел себя так, что сразу привлекал внимание. Прежде всего, из одежды он имел только семейные трусы до колен. Из растительности на теле – только короткую пушистую седую бороду. Он ходил по траве, высоко поднимая ноги, ходил от одного дерева к другому. Подойдя к дереву, он обнимал ствол, стоял так несколько секунд, потом начинал целовать растение и что-то ему говорить. – эй! – крикнул дежурный, – здесь закрытая территория, уходи. – Я никому не мешаю, – ответил неизвестный. Уже две недели лаборатория оставалась опечатанной, большинство сотрудников уволились, некоторые наведовались время от времени, справлялись о новостях, и снова уходили. Здание опечатали по одной простой причине: пока невозможно было определить, кому оно принадлежит. У шефа не было никаких известных родственников, никаких, кроме дочери. После смерти их обоих возникло множество проблем. Поэтому постоянно работал лишь дежурный. Дежурный встал из-за стола и вышел на крыльцо. – Я кому говорю? – спросил он, – ты не понимаешь, что это частная собственность? – Я вам не мешаю, – повторил человек в трусах. Сейчас он взялся руками за нижние ветви, подтянулся и обвил ствол ногами. – У тебя секс с деревьями? – спросил дежурный. – Я люблю природу. – Ты любишь их сразу всех? А тебе не стыдно изменять березе с липой? – он рассмеялся собственной шутке. – А вдруг тебя дуб застанет, когда ты залазишь на осину? Странный человек продолжал обниматься с деревьями. Он делал свое дело с выражением совершенной серьезности, почти как священный акт. Дежурный подошел и взял его за плечо. Человек резко повернулся. Зрачки его глаз закатились. – А ты любишь природу? – спросил он. – Да кто ж ее не любит? – Нет, ты ее мало любишь! В этот момент дежурный обернулся на шум и увидел, что на крыльцо взбегают еще двое мужчин в длинных полосатых трусах. Эти были помоложе и без бород. – А ну стоять! – заорал он и бросился было вдогонку, но упал, схваченный за ноги сильными руками. Последовала драка и в результате чужой мужик оказался сидящим на дежурном сверху. – Расскажи, как сильно ты любишь природу, а то я тебя начну душить! – Люблю, как мать родную, – соврал дежурный. – Тогда ты должен быть с нами. – Кто вы? – Мы общество вегетарианцев. Мы пришли за тем, что принадлежит нам. Пойдем, будешь нам помогать. Дежурный оценил силы и решил не возражать. Они сразу пошли к тому кабинету, где раньше сидел шеф. Когда вошел дежурный, печать была сорвана, дверь выбита, а посторонние в трусах снимали со стены портреты великих вегетарианцев, три портрета: Энштейн, Толстой и Ганди. Застреленная рысь Мурка лежала вытянувшись на своем круглом столе. – Эй, зачем вы это?.. – возразил дежурный, – Она ж смирная… – Их должно быть четыре, – сказал один из мужиков. – Где четвертый портрет? – А я почем знаю? Мое дело крайнее. – Если мы не найдем портрет, ты пойдешь с нами. Впрочем, они обращались с ним вежливо. Даже покормили чем-то вроде вареной фасоли, прежде чем завязать глаза, посадить в небольшую машину на магнитной подушке и двинуть в неизвестном направлении. |
|
|