"Часть той силы" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

8. После захода солнца…

После захода солнца на Еламово опустилась долгожданная прохлада. Поезд остановился на станции, где над разогретым камнем и асфальтом все еще струился воздух, где ленивые, философски настроенные, местные собаки лежали с высунутыми языками, совершенно не обращая внимания на людей. Небо все еще дышало светом, и лишь сиреневые брюшки ослепительных облаков несли с собой весть о тихом приближении ночи.

Прошло два дня после того, как он похоронил деда. Он вышел из поезда, взглянул на старое, оштукатуриваемое каждую весну, здание вокзала, знакомое до последних мелочей, до скользких полов и исписанных вдохновенными матами сидений, и, кажется, даже до детских припухших желез – была и такая ночь, осенняя, вся проведенная в ожидании опоздавшего состава. У дверей этого вокзала Ложкин когда-то впервые поцеловал удивительно сильную сопротивляющуюся Надю. Он до сих пор помнил вкус ее плотных губ и до сих пор искал этот вкус в губах других, чужих женщин, иногда даже осознавая это.

Он вдохнул запах мазута, услышал меканье коз и шорох гравия у себя под ногами, нашел глазами старую кирпичную водокачку, в которой, по легенде, утопили немало кому-то неугодных строптивых людей, и сразу почувствовал себя спокойно. Все напряжение последних дней осталось в столице. Его дом был здесь и только здесь: дом трижды перестраиваемый только на его памяти, в первый раз еще крытый ржавым железом и с грязным дощатым полом, затертым до такой степени, что полированные шляпки гвоздей торчат из него выпуклые, как чирьи (или это аберрация генетической памяти?), а теперь отличный двухэтажный каменный особняк, дом однозначно богатый, в котором, к сожалению, просто некому жить.

Во дворе он нашел собаку на цепи, крупную, рябую, издыхающую от голода; собака лежала спиной кверху, раскинув в стороны все четыре лапы. Она умирала не только от голода, но и от жажды. Каким-то звериным чутьем собака сразу же унюхала в Ложкине хозяина и стала послушно и с благодарным усердием откликаться на кличку "Полкан". Ложкин вошел в дом, который не был заперт, и убедился, что дом остался до последней мелочи нетронутым, идеально совпадающим со своим отпечатком в его, скульптора Ложкина, памяти. Дом двигался сквозь время, как повозка сквозь лес: нисколько не меняясь оттого, что опушка сменилась глухими дебрями. От чего-то Ложкин почувствовал страх: что-то неизвестное таилось в этих дебрях времени, нечто, с чем придется столкнуться. Над Еламово начинала сгущаться ночь, и тени стали серы.

Ложкин бросил чемодан в большой гостиной на первом этаже, расположился на диване, расстегнул рубашку на груди и вытряхнул из бутылочки жало, свернутое в полукольцо.

Эту штуку отдал ему дед, причем посоветовал прикладывать к телу как можно чаще.

– Существо, которому это жало принадлежало, – говорил дед, – называется сморвом. Не могу тебе сказать, как выглядит сморв, потому что его внешность бывает разной. Возьми это жало, оно уже почти израсходовано, поэтому вреда тебе не будет. Польза, напротив, огромная. Приложишь к телу еще пять или шесть раз, и оно перестанет действовать.

– Это обязательно? – спросил Ложкин.

– Это очень сильный стимулятор. Поможет сбросить лишний жир. Станешь сильнее, хотя и не будешь таким сильным, как я. Будешь двигаться быстрее и точнее, будешь четче думать, меньше спать. Никаких простуд или гриппов. Жизненный тонус станет как у молодого голодного волка. Стопроцентно природный продукт, ха! Только природа нашей планеты к нему не имеет никакого отношения. Кстати, улучшает потенцию в несколько раз, хотя тебе это пока не нужно. Ты когда-нибудь занимался спортом?

– Почти нет, совсем немного, – ответил Ложкин, – немножко боксом и немножко плаванием, но в детстве меня водили на балет. Зато организм крепкий от природы, как у быка.

– Понимаю, сам такой. Все мы такие, – сказал дед. – Говоришь, значит, на балет? Надо же!

– Это было не долго, я вскоре заболел. Простудил среднее ухо. Я часто простужаюсь.

– Ничего, жало тебе поможет. Сбросишь килограмм семь или десять. Мышцы укрепятся, станешь злее. Будешь похож на мужчину. Наша порода крепкая, это точно, сила в тебе есть, а вот зла не хватает. Настоящего, хорошего зла, такого, как у меня. В школе тебя били?

– Никогда, хотя несколько раз пытались, – сознался Ложкин. – Я не любил давать сдачи. Но если меня доставали по-настоящему… Короче говоря, по второму разу никто не хотел связываться. Но я это не люблю. Мне никогда не нравилось кого-то бить, кому-то причинять боль. Наоборот, мне нравятся такие минуты, когда чувствуешь чужую боль, как свою. Тогда понимаешь себя человеком.

– В этом мы непохожи, – сказал дед. – Ударить врага всегда приятно. Ты это поймешь.

– Нет, я не хотел бы, – возразил Ложкин.

– Это как прыгать в воду с берега. Освежает. Прыгал когда-нибудь?

– Тысячу раз.

– Ладно, показываю, как пользоваться. Берешь аккуратно, двумя пальцами, и ждешь, пока развернется. Потом прикладываешь к коже на груди или на шее.

Дед поднял жало на уровень глаз, и оно действительно стало разворачиваться.

За последние два дня Ложкин прикладывал жало уже пять раз. Стимулятор действительно работал. Уже в первый же день брюки стали соскальзывать с бедер, а подняться бегом на четвертый этаж не составляло никакого труда. Прекратилось сердцебиение и отдышка. Пресс стал твердым, а мышцы упругими. Ложкин чувствовал себя превосходно – так, как никогда раньше. Разве что совсем давно, в девятнадцать лет, когда он недолго ходил в мелкую секцию бокса.

Сейчас, когда он шел, ему хотелось подпрыгивать, словно под каблуками были пружинки. Он чувствовал себя так, будто раньше у него в животе бултыхался резиновый мешок с жидкими помоями, а теперь этот мешок исчез. Однако, жало сморва оказалось не таким уж и безобидным стимулятором: перед самым своим отъездом Ложкин вдохновенно заехал в морду своему соседу снизу, который имел наглость заявить, что спилит грушу под окнами, – ту самую, которую Ложкин садил собственными руками. Сосед в очередной раз приходил, чтобы занять денег, а когда Ложкин отказал, приплел грушу. За что и получил по полной программе. Ложкин ни капли не жалел об этом.

Итак, Ложкин расстегнул рубашку на груди и вытряхнул из бутылочки жало сморва. Взял его двумя пальцами, и колечко развернулось, ощутив близость плоти. Сейчас жало было сантиметров пять длиной, но оно вытянется сильнее, когда коснется кожи. Ложкин приложил жало к груди и почувствовал легкий укол. Лечат ведь люди себя укусами пчел или мерзейшими пиявками, так почему бы не лечиться укусами сморва? Это гораздо приятнее, в смысле, не так больно.

Когда начала капать кровь, он подставил носовой платок. Через минуту жало снова втянулось, Ложкин вложил его в бутылочку и завинтил крышку.

Покончив с этим, он поднялся на второй этаж и вошел в комнату деда. Комната была почти пуста, в окна, полные его собственных полупрозрачных двойных отражений, желтыми глазами глядела ночь. В углу стояли два стола, придвинутые друг к другу. Под ними было полно давно неметеной пыли. На подоконнике – несколько высохших яблочных огрызков, там же – горшок с мертвым цветком. На стене ковер с большим чернильным пятном в углу. На полу обрывки газетной бумаги. В паутине под потолком тупо билась обреченная муха. Ощущалось, что женщина здесь не появлялась годами. Видимо, дед приглашал уборщицу, чтобы та поддерживала порядок в доме, но не пускал ее сюда. На дальнем столе стояли два дорогих телевизора с большими экранами, компьютер без корпуса и видушка. Ложкин попробовал включить компьютер и убедился, что он не работает. Ничего, потом разберемся, – подумал он. Он подвинул к столу единственный стул и вдавил в магнитофон кассету.

На экране появился дед. Видимо, старик просто положил камеру на стол и снимал самого себя. Была видна только половина лица, а порой, когда дед поворачивался, лицо полностью выходило из кадра.

– Приятно встретиться с тобой еще раз, малыш, – говорил дед; он любил называть Ложкина малышом, хотя «малыш» уже был в возрасте Христа. – Меня уже нет, а ты сидишь в моем кабинете, который теперь стал твоим. Прости за беспорядок, мне некогда было заняться уборкой. Не до того в последние дни.

Ты еще не был в подвале? Если уже спускался, то заметил, что за первой дверью есть вторая, тоже прочно запертая. Сейчас я назову тебе код, это все твое. За первой дверью есть комната, в которой осталось несколько моих незаконченных скульптур (можешь разбить их, эта дрянь ничего не стоит), и большая кадка с глиной – это та самая глина, о которой я тебе говорил. В углу стоит сейф, в нем сорок тысяч баксов. Это мой тебе подарок. Мало, но я в последний год поиздержался. Ничего особенного в этой комнате нет. Все самое главное – за второй дверью.

Когда ты ее откроешь, то увидишь короткий коридор и лестницу вверх. На лестнице тридцать пять ступеней. Затем будет дверь наружу, она не заперта. Запереть эту дверь невозможно, даже и не пытайся. Когда ты толкнешь ее, то выйдешь во двор. Вначале тебе покажется, что ты во дворе нашего дома. Но это не так.

Пойми самое главное, осознай: то, что за дверью – это не наш мир. Совсем не наш!

Не наш дом, не наш двор, не наш город. Не наша вселенная. Ты увидишь там многие знакомые вещи, но не увидишь людей. Их там нет и быть не может. Люди там не живут. А с теми, кто живет там, тебе лучше не встречаться.

Погуляй, но не заходи далеко. Это опасно. Чем дальше ты зайдешь, тем опасность больше. Ты понятия не имеешь, как жить в том мире, что там правильно, а что нет. Объяснить это невозможно. Поэтому посмотри и уходи. Можешь зайти в соседние дома, только ничего не бери! Любая вещь, которую ты принесешь оттуда сюда, может означать твою смерть. Я говорю совершенно серьезно.

Ты спросишь меня, что же это за место. Это тот мир, откуда к нашему предку пришли трое ночных гостей. Когда Василий убил их, дверь осталась открытой. Дверь от них к нам. Ни один человек на земле не может запереть эту дверь. Это не в человеческих силах. Но ее ведь можно хорошо замаскировать, правда? Именно так все и было сделано. Над открытой дверью в иной мир был построен целый дом, куда никогда не пускали посторонних. Сейчас эта дверь принадлежит только тебе. И весь мир за ней. Это мой тебе страшный подарок, или наследство, называй как хочешь.

Но не спеши и не увлекайся. Тот мир когда-нибудь даст нам с тобой большую силу и большую власть, власть над этим миром. Он не дал власти мне, но только потому, что я не успел дожить. Зато я много успел сделать, и тебе будет легче. Мы еще встретимся, и мы добьемся своего. Мы сможем взять все, нам будет принадлежать все. Все золото земли, вся сила империй и вся власть сильных – все это ничто, по сравнению с тем, что можем получить ты и я. Ты и я!

Каждая песчинка, принесенная оттуда, может означать переворот во всей земной науке и технике, особенно в военной технике. Потому что это не песчинка, это продукт гипертехнологии, которая нам даже и не снилась. Если все будет сделано правильно, мы с тобой получим все это. Только мы! Василий был прав: если золото принадлежит всем, то тебе от этого золота нет никакого проку. Золото, и все остальное вместе с золотом, будет только наше. Тогда мы покажем всему этому дерьму! Жди меня.

На этом запись закончилась.

– Прости дед, но мне это не нравится, – сказал Ложкин. – Во-первых, мне не нравится открытый проход между мирами, в который может провалиться все, что угодно. Во-вторых, мне не нравится твое отношение к этому делу. А в-третьих, это слишком много для меня, чтобы я так просто взял и поверил. Но поживем – увидим.

Ложкин спустился по лестнице и нашел ту дверь, о которой говорил дед. Он не собирался открывать ее ночью. Он просто хотел посмотреть на нее. Потом он прижал к двери ухо. Ему показалось, что он услышал за дверью тихий смех, быстрое движение и мелкий цокот когтей. Скорее всего это были крысы, и просторная тишина пустого дома позволяла хорошо их слышать.

Затем он лег спать, а когда заснул, увидел все тот же сон, который мучил его уже множество раз, сон, в котором он был гнусным убийцей девушки. Кошмар вернулся: он снова был убийцей, и обреченная машина, в которой лежало его бессознательное тело, двигалась по льду озера, туда, где в густеющей тьме за снежной пеленой едва виднелась черная полынья.