"Часть той силы" - читать интересную книгу автора (Герасимов Сергей Владимирович)

7. Жизнь…

Жизнь деда оборвалась два дня спустя.

Дед лежал желтый, на мертвой коже проступили во множестве синяки и кровоподтеки, почти черного цвета. Седая щетина продолжала расти, а из горла порой вырывались странные пугающие хрипы – так, будто тело еще было живо и силилось вздохнуть. Возможно, в нем медленно расслаблялись какие-то мышцы. Сейчас дед выглядел еще страшнее, чем при жизни. Его пальцы скрючились и побелели, словно мертвец пытался вцепиться во что-то. В его лице не было отрешенности, умиротворения или хотя бы безразличия, которое обычно проступает на лицах мертвецов. Его лицо все еще было сосредоточено, и казалось, что даже мертвый дед продолжает стремиться к чему-то, видимому лишь ему одному.

Весь день Рита была с Ложкиным, она помогала делать те простые вещи, которые умеет делать лишь женщина. К вечеру тело было готово, деда накрыли покрывалом и выключили свет в той комнате, где он лежал. Так, словно свет мог ему помешать. Ложкину хотелось плакать, и он стеснялся этого.

– У тебя ведь больше никого нет? – спросила Рита.

– Совсем никого. Я его не любил, допустим, он был деспотом, но с ним ушло самое дорогое. Самое настоящее. Мое детство. Ушло прошлое. Я чувствую себя как кактус, у которого сгнила нижняя половина. Он воспитывал меня до восьми лет. Было время, когда я ненавидел его, и никогда не понимал. Но сейчас он продолжает во мне жить. Ты знаешь, он дал мне в руки комок глины, впервые. И он научил меня лепить. Из-за него я стал тем, кто я есть.

– Скульптором, который до сих пор не продал ни одной из своих работ, – уточнила Рита. – Прости меня, но это все фигня. Деньги не имеют отношения к искусству, – сказала она, щелкнула зажигалкой и затянулась.

Ложкин был скульптором, причем всегда считал это занятие не увлечением, а главным делом своей жизни. Иногда он вырезал или рисовал, но его страстью была лепка, причем лепил он всегда из глины.

Он не любил дерево, камень, металл и пластик. Он предпочитал лепить из глины, причем обычно оставлял поверхность шершавой и необработанной, не глазируя ее, не покрывая эмалью или лаком. Чтобы сделать глину водостойкой, он обязательно обжигал ее при тысяче трехстах градусах или даже чуть больше. Для этого есть специальные печи, и Ложкин имел их две, разных размеров, но обе небольшие. Он оставлял видимым само тело глины, тело, такое же выразительное, как и человеческое – ведь ее поверхность всегда немного напоминает человеческую кожу. Правильной обработкой глине можно даже придать фактуру кожи. А любая глазурь или эмаль превращает глиняную скульптуру в обычную керамику, и никакая раскраска уже дела не изменяет. Давным-давно Ложкин изготовил несколько работ на заказ, для музея, покрыв их свинцовой глазурью с оксидом олова, а потом раскрасил золотой и серебряной краской. Денег за работы он так и не получил, а экспозицию, как ни странно, назвали "народная глиняная игрушка". Это обидело Ложкина. С тех пор он работал только с голой глиной, постепенно совершенствуя свое мастерство. Иногда ему казалось, что он знает о глине все. Иногда, в редкие моменты вдохновения, ему казалось, что глина оживает в его руках. Но дед сразу же в день приезда осмотрел все и безжалостно раскритиковал работы его последних лет, похвалив лишь модель руки, изготовленную пять лет назад.

– Ты совсем не чувствуешь глину, – тогда сказал дед. – На твоем месте я бы занялся другим делом и не портил материал. Да и материал у тебя, я смотрю, дурацкий.

– Это лучшая скульптурная глина, которую я смог достать, лучшей в природе не бывает, – возразил Ложкин.

– Да ну? Этот перегной ты называешь глиной? Ты это покупаешь?

– Не это. Я экспериментирую. Я работаю с собственными смесями на основе каолина, с трубочной глиной, добавлю мергель, глинистый сланец, суглинок, силикаты и множество химических компонентов. У меня есть несколько собственных рецептов, о которых никто не знает. Скажу вам, это мой маленький капитал.

– Забудь о каолине, – сказал дед. – Дело не в нем.

– Но ведь самая чистая белая глина, она образуется при разрушении гранита, в ней нет примесей. Поэтому, добавляя реактивы, мы можем получить любой другой вид глины. Вы знаете химию?

– Где добывают эту дрянь?

– В Алабаме.

– Вот видишь, в Алабаме. Из чего бог слепил Адама?

– Из глины.

– Разве он ездил для этого в Америку? Выбирал лучшую глину?

– У вас есть глина, из которой лепили Адама? – спросил Ложкин. – Тогда продайте мне пару вагонов. Куплю прямо сейчас.

– Да, малыш, такая глина есть. Что-то вроде нее.

– И где же это месторождение, в Еламово?

– Именно там. Ты сомневаешься в моих словах?

Ложкин отлично помнил Еламово, этот глиняный и меловой рай. В Еламове он вылепил свои первые глиняные фигурки. В Еламове, в ближайших к нему лесах и оврагах, можно было найти любую глину, любого цвета, кроме, пожалуй, изумрудно-зеленого (такая глина встречается лишь вблизи месторождений меди), там он находил глину белую, как чистый мел или как хорошая известь, глину черную, почти как смола, оранжевую и розовую, как лепестки шиповника. Там можно было найти глину любой плотности и пластичности; глину, которая не трескалась при высыхании, такую, которая после высушивания под солнцем становилась не твердой, а упругой. Там, в еламовских лесах на каждом шагу встречались холодные меловые источники – струи подземной воды, бьющие с невообразимой глубины. Источники разливались мелкими озерцами, вода в которых все же оставалась ледяной. Если бросить в такую воду лягушку, то она замерзала и переставала двигаться, опускаясь на дно. Ее можно было достать через месяц или через два и отогреть, она оставалась живой. Чистейший вкус воды из тех меловых источников Ложкин не забыл до сих пор. Мел в Еламове добывали открытым способом, его постоянно вывозили грузовиками, а весной глубокие меловые карьеры наполнялись водой. Когда вода нагревалась, в ней кишели головастики и мелкая рыбешка.

– Мне кажется, я знаю любой вид глины, какой можно найти в Еламове, – возразил Ложкин. – Вы же сами учили меня, когда я был ребенком. Вы научили меня любить глину, и показали мне все. И, к тому же, глину там копают все подряд, там глиняные ямы на каждом шагу, если бы там имелось что-то необычное, – как вы сказали, глина, из которой был слеплен Адам…

– Может быть, это и не та самая глина, – согласился дед, – но большой разницы нет. Поймешь, когда сам увидишь. А что касается ям на каждом шагу, это правильно. Так вот, нужная яма находится как раз под домом, под нашим домом, поэтому никто чужой там не копает… У тебя есть шприц?

Шприц в доме нашелся, одноразовый, пятикубовый.

Дед уверенным движением вогнал иглу себе в вену. Некоторое время он молчал. Минуту спустя его лицо расслабилось.

– Болеутоляющее, – объяснил он. – Не совсем болеутоляющее, но что-то вроде того. Обычно я не позволяю себе больше одного шприца в день. Но перед смертью можно расслабиться, верно? Поэтому сбегаешь в аптеку и купишь мне упаковку.

– Что за лекарство?

– Тебе не надо, ты все равно в медицине ноль. Эта штука меня поддерживает. Так вот, слушай. Я сказал, что ты не можешь брать из подвала ничего. Есть одно исключение. Можешь взять немного глины. Тогда ты сам проверишь, из этой ли глины был слеплен Адам.

Дед тоже был скульптором, как и Ложкин, у него было удивительное умение схватить и показать ту суть вещей, о которой никто даже не догадывался. Была и особая проницательность, которая иногда по-настоящему пугала в разговоре: порой дед ронял всего два или три слова и было понятно, что он видит тебя насквозь и даже больше, чем насквозь, – будто вывернутого наизнанку. В свое время деда боялись все в семье Ложкиных.

Особенно боялась деда бывшая жена скульптора Ложкина, остроносая Эльвира, которая явно не хотела принадлежать к семье и удрала при первой же возможности. Она отказывалась признавать Ложкина скульптором, на том основании, что он ни разу не смог продать ни одну из своих работ, называла искусство игрушками и отказывалась завести ребенка до тех пор, пока Ложкин не устроится на приличную работу. Приличная работа, по ее представлению, валялась на каждом углу. Остроносая Эльвира постоянно шпыняла Ложкина примерами удачно живущих соседских мужей, отвратительно тупых, злых, грубых и громко смеющихся, без малейшей искры божьей, и даже дьявольской.

В тот день дед все же сходил в больницу и вернулся оттуда веселым.

– Так было надо, – сказал он. – Если я помру в таком виде, весь поломанный и избитый, то тебе прямая дорога в тюрьму. Тюрьма, она, положим, хорошо вправляет мозги, я знаю, потому что сам сидел, но ты мне нужен живой и свободный. Не злись, это я пошутил. А теперь у меня есть справка о трех переломах, вот, даже рентген прилагается. Еще что тут пишут… Почки им мои не нравятся. Подозревают внутреннее кровотечение. В общем, порядок, прямая дорога на кладбище. У ментов я уже был. Навешал им лапшу про трех хулиганов, которые решили ограбить мою старую задницу. С этим делом теперь полный порядок.

– А что, хулиганов на самом деле не было? – спросил Ложкин.

Дед удивленно взглянул на него.

– Конечно, не было. Я бы не позволил себя так отделать. За кого ты меня считаешь?

– Точно! – воскликнул Ложкин. – Как же я раньше не подумал! Каким же сильным должен быть человек, который напал на вас и сделал это! Кто это был?

– Это не твое дело, – ответил дед. – Кто бы это ни был, а я до него доберусь, как только воскресну. Я так до него доберусь, что он забудет даже свое имя. Я заставлю его съесть собственные яйца.

– Почему же вам не наложили гипс?

– Я им денег не дал, сказал, что нету. Они сейчас бесплатно не делают. Рентген тоже делать не хотели, но я на них слегка надавил, ты же знаешь, как трудно сопротивляться моему очарованию. Что ты скис? Не горюй, завтра я, пожалуй, помру, и ты от меня отдохнешь.

Таким он и умер, возбужденным и веселым, до последней минуты.

Рита докурила сигарету.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О смерти.

– А я о жизни. Значит, мы думаем об одном и том же… Откуда твой старик узнал о бородавке?

– Он ведь колдун.

– Ага, – согласилась Рита. – Жаль, что я не успела его ни о чем попросить… Кстати, когда я сегодня убиралась в комнатах, я нашла у тебя пистолет. Ты сумасшедший или террорист?

– Это пневматический пистолет, – ответил Ложкин. – Он бьет маленькой свинцовой пулькой всего на пятнадцать метров. Им можно убить только воробья. Если попадешь.

– Ты умеешь из него стрелять?

– Я отлично из него стреляю. Когда-то увлекался. Какое-то время он был моей любимой игрушкой. Дядя Анатолий, сейчас его уже нет в живых, работал инструктором в какой-то секции и бесплатно доставал пульки для этого пистолета. Микроскопические наперсточки из гофрированного свинца. По четыреста штук в коробке. Мне этого хватало на неделю. Я так напрактиковался, что мог попадать с закрытыми глазами. Я попаду с закрытыми глазами даже сейчас.

– И что же?

– Я попробовал повторить подвиг Вильгельма Теля. Мне было четырнадцать лет. Я взял яблоко и поставил его на голову своего друга. Тот ни капли не боялся. Но в последнюю секунду меня вдруг покинула уверенность. А отказаться я не мог, потому что девочки смотрели.

– И ты выстрелил?

– Да. Нужно было просто приподнять ствол и выстрелить в воздух. Но я этого не сделал, я хотел попасть. Я сказал себе: Андрюха, ты никогда в жизни не трусил, не струсишь и сейчас! И я выстрелил. Пулька вошла ему прямо в зрачок. Глаз не просто вытек: я увидел, как он взорвался, брызнул во все стороны. Это была на сто процентов моя вина. Я больше никогда не стрелял после этого, а мой друг остался на всю жизнь со вставным стеклянным глазом. Я много думал об этом и пришел вот к чему. Бог прощает наши грехи, но никто не может простить нам нашу вину. Сколько бы хороших вещей я не сделал после этого в своей жизни, и сколько бы раз меня ни прощали, стеклянный глаз все равно остается стеклянным глазом. Он никогда не станет живым.

Рита помолчала, потом взяла новую сигарету.

– Дурные вы все, мужики, – сказала она, – и чего вам спокойно не живется? А ты ведь об этом никогда не говорил.

Удачно живущие соседские мужья выпили и поели на похоронах, рассказали пару кладбищенских анекдотов, помогли вынести гроб и разошлись. На похоронах никто не плакал.

В первую ночь после похорон Ложкин совсем не спал; ему хотелось выть, как животному. Теперь семья Ложкиных состояла из одного человека. Из человека, который знал тайну. И тайна эта была страшной.

– Понимаешь, малыш, – сказал дед в свой последний день. – Я тебя в некотором роде подставил. Сейчас, когда ты посвящен в тайну, тебе нужно что-то делать. Если ты будешь просто сидеть на своем стуле в своей теплой квартире и с бабой под боком, то ты обречен. Ты просто пропадешь, от болезни, как Яша, помнишь его? Или от несчастного случая, как дядька Афанасий. Помнишь Арину, которая утонула в реке, как раз перед твоим отъездом из Еламово? Я отправил тебя в город, чтобы уберечь от всего этого. Я тебе ничего не говорил, я убрал тебя подальше, – и видишь, сработало. Ты до сих пор жив. А ведь Арина утонула всего через десять дней после того, как узнала тайну. Поэтому тебе нужно спешить.

– Я помню только ее руки, – ответил Ложкин, – они пахли травой… Так что же мне делать?

– Я не знаю, – ответил дед. – Проблема в том, что я не знаю. Поезжай в Еламово, это прежде всего. Если спасение есть, то только там. Но я не знаю, что ты должен сделать, чтобы остаться в живых. Не знаю! Но ты последний, кто может спасти наш род. Хотя бы в лице самого себя. Я уверен, что шанс у тебя будет.

А что касается глины, то ее очень много. Можешь брать, сколько хочешь. Но добавляй ее не больше, чем одну десятую часть. Этого достаточно, чтобы твои фигуры выглядели живыми и настоящими. Если же ты добавишь больше, чем десятую часть…

– Что тогда?

– Тогда ты не должен показывать никому то, что у тебя получится. Ты меня понял? Хорошо понял?

– Да. Не дурак.

– Когда я умру, сразу же взвесь мое тело на точных весах. Я хочу, чтобы ты знал мой вес с точностью до одного грамма.

– Зачем? – удивился Ложкин. – На меня же будут смотреть, как на ненормального.

– Я тебе потом объясню зачем, если встретимся. Запомни, с точностью до грамма! Цифру запиши и носи с собой. Я не могу сказать, в какой день она тебе понадобится, но понадобится обязательно. Сразу же после моих похорон поезжай в Еламово, не позже, чем на следующий день. Не позволяй дому стоять пустым. На втором этаже, в моей комнате, есть магнитофон со вставленной кассетой. Просмотришь, и кое-что узнаешь. Потом пойдешь в подвал и найдешь дубовую дверь. Я поставил там кодовый замок. Это хороший замок, очень надежный. Всегда запирай эту дверь, когда выходишь. И никогда не оставайся там после захода солнца.