"Варяжский круг" - читать интересную книгу автора (Зайцев Сергей М.)

Глава 6

Жил некогда на берегах Северского Донца хан Осень, человек могущественный и богатый. Говорили, будто бы у него была тысяча отар и в каждой отаре – по тысяче овец. Говорили, что в редкую из ясных ночей высыпало звезд на небе столько, сколько было овец у Осеня. А как упадет звезда, говорили: зарезал Осень овцу, гостей принимает. Звезды же в те времена падали часто. Щедр был хан Осень. Его табунные кони далеко славились своей величиной и силой – подойдет табун к Донцу на водопой, а у реки от конского топота и от тяжести обваливаются-оползают берега, побежит табун после водопоя на пастбище, а шум аж на Лукоморье слышен, от Дона до Днепра травы дрожат. И с отеческой щедростью хан Осень дарил людям своих коней, и верблюдов, и коз. И любил гостей. Поэтому с утра до вечера, из года в год было возле хана много людей, и поэтому же он был так богат. За щедрость, за мудрость и старость прозвали хана Осеня народным отцом и, как отца, его любили, и слушались, и почитали за награду возможность ему послужить. От кочевья к кочевью ходили по степи половецкие орды, по полгода не встречали сын отца, брат брата и, когда после долгих разлук вновь сходились на стойбищах-зимниках, задавали один другому первый вопрос: «По хорошим ли пастбищам прошли твои стада?», и задавали друг другу второй вопрос: «Слышал ли, что говорит хан Осень?»

Каждый год по весне, когда после половодий просыхали дороги, орды команов во множестве подходили к морю и гнали перед собой свои стада. Тогда лукоморские степи, ярко-зеленые от молодых трав, преображались. И преображались берега теплого моря. Наступал праздник, который длился сто дней. Праздник моря, праздник рыбы, праздник изобилия! Далеко в море заводили бредни, сплетенные за зиму. Могучие кони тянули бредни из воды. Едва справлялись кони, зарывались копытами глубоко в песок – так тяжел был улов! Люди, не имевшие бредней, ловили рыбу корзинами, били острогами, глушили ее палками, ударяя широким плоским концом по воде. И выносили рыбу на берег, где ссыпали ее в сверкающие серебряной чешуей горки. И сушили рыбу, и коптили, и солили.

До середины лета, до засухи стояли половцы на берегу моря. Их овцы жирели на сочных травах, росших здесь в поймах мелких рек и возле ручьев. Тысячи половецких шатров, венчанных бунчуками и цветными лентами, поднимались над пологим берегом. Для тысяч костров не хватало кустарника и плавника, собирали и жгли кизяк, жгли иссушенные солнцем водоросли. Почти вся Кумания собиралась здесь, а в центре ее что ни год ставились шатры хана Осеня. Приходили на праздник и другие известные ханы: Багубарс, Сакзь и их братья. Многие ханы приходили с Днепра, а также от далекого Саркела.

Вечерами, когда спадала жара, отцы собирались у Осеня или у Багубарса и, рассевшись на толстых войлочных кошмах, пили айран или кумыс, и вспоминали свои подвиги, и, будто стебли камыша, пересчитывали многие поражения своих врагов, и хвалились своими сыновьями и внуками. Чтобы разрешить споры, устраивали состязания. Тогда отовсюду сходилось много людей посмотреть на ловкость молодых. Радовались удали: вот поколение, от которого наконец дрогнет Русь – поколение бесчисленное, смелое, злое! Спокойны были за свое будущее: эти витязи сядут поперек тридцати рек, и все море станет половецким, как стала половецкой вся степь. А всматриваясь в лица юных красавиц, предвидели старики – они народят Кумании великую орду, и орда эта пойдет на запад дальше отцов и осуществит то, что в гордости своей задумали торки, но в торческой слабости не сумели осуществить – поработить далекую сказочную Византию!

Кумыс ударял в головы старикам. Вот оно – Великое обретение родины!..

Каждый год сто дней длился летний праздник, и каждый год сто дней состязались юные богатыри. Однако все, и участники и зрители, ждали с нетерпением девяностого дня, и приберегали для него силы, и придерживали восторги. Так уж повелось, что только к девяностому дню праздника приезжали из степи знаменитые сыновья хана Осеня, непобедимые витязи: Шарукан-хан, Сугр-хан и Алып-хан – все дети разных матерей, от рождения воины, ибо матери рожали их, лежа на клинке ханской сабли, и от рождения властители, потому что, прежде чем получить молоко матери, они получили по глотку молока волчицы. Им, крепко стоящим друг за друга, не было равных на состязаниях. И когда братья-витязи появлялись вдалеке, когда они на полном скаку приближались к майдану, крича свои кличи и размахивая саблями, редкий молодец не ощущал в груди сердцебиения.

Но они, дети одного отца, были мало схожи между собой. Старший брат, Шарукан, хитрый и ловкий, из всех троих самый злой, первый наследник хана Осеня, нрав имел беспокойный, глаза завидущие и вместо гордости полагался на тщеславие. Он любил управлять своими ордами, умел подчинить своей воле волю большинства. И даже ханы, стоящие выше Шарукана по положению, часто ему подчинялись. Тогда и вспоминали, что младенцу Шарукану достался самый большой глоток волчьего молока. Шарукан понемногу пощипывал Русь, но прочили ему большее.

Сугр-хан, юноша-красавец, молчаливый и проницательный, полный тайных помыслов, во всех начинаниях был своему старшему брату другом и помощником, а может, иногда и вдохновителем. Сугр мог подсказать Шарукану, у какого человека что лежит в кошеле и что на уме – на кого можно смело положиться, даже будучи слабым, а кого следует обезоружить и прогнать подальше в степь. Про Сугра-хана говорили в народе, что он есть тот редкий человек, который способен определить возраст вороны. Поэтому при нем боялись лгать и, возможно, в своей боязни открывали Сутру намного больше тайн, чем он сам мог предполагать поначалу.

Младший брат, Алып, был силен необыкновенно. Но, простодушный здоровяк, во младенчестве, наверное, только лизнул молока волчицы. Он вел жизнь беспечную – посмеиваясь и развлекаясь и радуясь тому, что он будто бы может прожить так до старости, не окунаясь в те заботы, в какие рано или поздно окунаются все, даже дети ханов. Алып возложил свои заботы на старших братьев и ни в чем им не возражал.

О других детях хана Осеня здесь не ведется речь. Так вышло, что им вовсе не досталось волчьего молока.

Но были и на Днепре достойные витязи, тоже ханы: Боняк, Тугоркан и лукоморский Урусоба. Они только несколько лет приходили со своими людьми на путину. Людей у них было меньше, и выглядели они больше воинами, чем рыбаками, и не умели обращаться с бреднем. Зато Осеневым сильным сыновьям легко противостояли днепровские ханы и, наигравшись вволю, каждый год звали их походом на Русь – попробовать дела настоящего, реку крови пустить, а не ручеек, караван добра привести к Донцу, а не кошель серебра за пазухой. На Переяславль звали. Князь там, говорили, сел молодой, туда-сюда скачет, многого хочет – очень прыток был бы за столом, но лавки все заняты и не теснится никто. Про таких в народе говорят: ножницы ухватил большие, а овцу имеет всего одну, и ту захудалую.

Не слышали еще про такого князя, посмеялись Осеневы сыновья. Да и как услышать про всех, если на Руси чуть ли не каждый третий – князь, и каждый из них, званый-незваный, в Киев норовит, к власти примеряется, родного брата прирезать готов…

– Что за князь?

– Мономах-князь, – назвал Боняк. – Всеволода сын.

– Мономах… Мономах… – пытались припомнить донские половцы. – Нет, не знаем такого!

Боняк же опять пустился в насмешки. А Осень сказал:

– Тигренок становится тигром. Не будем пренебрегать им!

И согласился пойти с Боняком, хотя был очень стар.

Еще вот что подумали команы: Мономах – не для тигра имя и не для человека, мелкого русского князя. Подумали, Мономах – имя для огромной хищной птицы, у которой крылья в размахе с полнеба, у которой когти острее сабли, а взгляду доступна половина земли, направо четверть и налево четверть. Клюв же птицы, тяжелый, как кузнечный молот, то в одну сторону направлен, то в другую, ловит ветер, ищет запахи в ветре. А как почует, что где-то притаилась дичь, так и летит туда и скрипит загодя стальными когтями… Вот где Мономах! Вот имя! А что такое русский князь в Переяславле? Птенец в гнезде…

– Слышал ли кто о таком? – спросили ханы на майдане.

Ответил один человек:

– Я знаю. Приходилось бывать… Он, как сокол, летает из княжества в княжество. То с одним князем бьется, то с другим. И трепал, было, наших команов, что смеялись над ним, – Асадука и Саука с их ордами перебил до единого, будто срезал траву.

Подавляя злобу, сказал Боняк:

– Любят русские носить звучные имена…

Хан Осень взял в ту весну до десяти тысяч воинов и повел их к Переяславлю. Но под городом Прилуком, не ожидая того, встретились с войском Мономаха. Поначалу растерялись и те и другие, но потом хан Осень решил сразиться, русские же не приняли боя, укрылись в городке. А на следующий день им удалось сразиться. Войска встретились на реке Остре. Битва вышла короткая и злая. Хан Осень потерял тысячу воинов, сам же вместе с Сакзем и некоторыми другими попал в плен, а орда его в тот день бежала.

И тогда старый хан разглядел Мономаха и увидел, что повадки князя – повадки тигра, и пожалел, что послушался Боняка. Мономах же отпустил Осеня и Сакзя и сказал им больше не ходить на Русь.

Вскоре старый хан умер, но перед смертью он успел поделить свои владения между сыновьями: летние кочевья, летники, оставил общими, зимники же отдал по старшинству. Еще с хазарских времен стояли на Донце три земляных городка, и жили в них те, кто остался в степи после печенежского нашествия – аланы-ясы и болгары. Управлялись они своими князьями, но подчинялись половецким ханам. Возле этих-то городков и устраивали себе команы стойбища-зимники, а в особо лютые морозы они отогревались в городокских землянках. Вот отдал Осень один городок старшему сыну, и с тех пор он стал называться Шаруканом, второй городок, что поменьше, достался Сугру и прозвался его именем, третий же городок остался просто Балин[21], потому что Алып, которому он принадлежал, через год-два после смерти отца утонул в Донце. И перешел Балин во владение братьев Алыпа, потому что сыновья утонувшего, Окот, Атай и Будук, были еще совсем детьми. Старшему из них, Окоту, исполнилось к тому времени лишь одиннадцать лет, и он не много еще понимал в людях.

И все бы шло заведенным порядком, и не было бы раздору в многочисленном потомстве Осеня, если бы не один человек по имени Кергет. Откуда он появился – его никто не спрашивал, но пришел он однажды к малолетнему хану Окоту и сказал, что Алыпа, отца его, братья же его и утопили, и сделали это, чтобы завладеть городком Балином. И еще сказал человек Кергет, что видел своими глазами, как все происходило – ударили Алыпа щитом по голове, оглушили и тогда же сунули в реку, и долго еще братья стояли вдвоем на его теле, чтобы надежней утонул, стояли и спокойно разговаривали. Правда это была или наговор, не всякий взрослый смог бы дознаться, а ребенку – куда уж! Но Окот поверил Кергету. К дядьям же своим стал с тех пор относиться с опаской и подозрением, не всегда умея те опаску и подозрение скрыть. Так что очень скоро Шарукан с Сугром заметили эти перемены, насторожились и без труда определили, от какой тучи упала тень. Ханы-братья подослали к болтливому пришельцу двоих преданных людей, чтобы укоротили тому язык. Но Кергет оказался хорошим воином и ни у кого не искал подмоги, один сделал тем двоим то, что они хотели сделать ему, – отрезал их языки, а обрезки кинул собакам. Сам же бежал.

Лет через десять-одиннадцать Кергет объявился вновь и был так хорошо принят повзрослевшим Окотом и его братьями, как будто приходился им близким родственником. Окот велел прирезать двухлетнего жеребца и устроил в честь Кергета праздник. Людям же своим Окот сказал, что человек этот достоин многих милостей и почестей, ибо, став свидетелем позора всемогущих ханов, не побоялся о том позоре громогласно объявить. И взял Кергета в свою орду. Не ошибся – хорошего взял воина.

Шарукан и Сугр обо всем этом прознали, но ничего не могли поделать, потому что молодой хан Окот не в отца удался – был хитер, как лис. И по степи он ходил своими дорогами, и больших отар не копил, довольствовался малыми, и не стремился к обладанию городком Балином. Даже Сугр, самый проницательный из ханов, ни разу не сумел предугадать, в какой долине Окот разожжет свои костры, каким воспользуется бродом, какому святилищу поклонится.

Но уже и побаивались Окота ханы-дядья. Знали о нем: воином вырос – от кочевья к кочевью ходить ему скучно. Слышали: собирается он на Русь, а бродников уже не раз трепал, подходил к пограничью, и диких половцев разорял, тех, что продались Руси.

Как раз в тот год, когда вернулся Кергет, Окот собирался сходить на Русь. Но неспокойно было на Руси: днепровские орды подкочевали к Бойню – оттого насторожились русские князья, спали вполглаза, держась за оружие, ходили, оглядываясь на степь, братьев своих с дружинами зазывали на соколиную охоту. Неудобное было время для набега. И отложил Окот набег.

А силы на Днепре все скапливались. И обеим сторонам наболело долгое противостояние; ждали и надеялись, что как-то оно само разрешится. И дождались – разрешилось, все пришло в движение…

Скорые вести разнеслись по степям: будто князь Владимир Мономах в русском городе Переяславле решил заключить с половцами мир и пригласил туда двоих ханов, имена которых Итларь и Китан. Но едва только прибыли ханы для переговоров, как тот же Мономах приказал их убить. И убили тех доверчивых ханов вместе с воинами, что с ними пришли. Владимир же и Святополк с дружинами с этого дня времени не теряли, они отыскали в степи вежи тех ханов и сровняли их с землей, а челядь и скотину угнали на Русь.

Волна злобы прокатилась по кочевьям. В один голос призывали команы – отомстить! Иные из старцев припомнили давние времена, когда гнали на запад печенегов и торков. Почему остановились? Ждали новых поколений?.. Вот же они, подросли! Число им – тьма. Землю могут поколебать – не то что какую-то, собранную из осколков Русь.

Хан Боняк сказал сквозь зубы:

– О, Мономах! Хищная птица…

И поднял свои орды, и прорвался с юга к самому Киеву, там разграбил и сжег многие села и монастыри, и, дерзкий, ударил саблей в Золотые ворота, и после этого остался невредим. А через год хан Боняк опять пошел на Киев. Но Русь ответила ему жестоко, орды половецкие развеяла по степи, будто горсть песка; давний же союзник Боняка – Тугоркан-хан под этим натиском бесславно сложил свою голову.

Русские князья не успокоились на достигнутом. Через несколько лет сами пошли походом в половецкую степь– Владимир, Давыд и Святополк с дружинами прославили на Лукоморье свои хоругви, избили неслыханное число тамошних половцев вместе с их ханами, а также убили знаменитого Урусобу и хана Алтунопу убили – того самого Алтунопу что вместе с Боняком не раз хаживал на Русь.

Притихла степь. Древние старцы были в растерянности и уже не пророчили безраздельного половецкого господства, не мечтали о том, что их витязи сядут поперек тридцати рек. А только стояли старцы на святилищах и слезно молились предкам, просили отмщения. Жертвовали рыбу, молоко, хлеб и опять просили. Но не было отмщения. Прошел год. Принесли старцы предкам овец, на камнях прирезали, землю у подножий пропитали кровью. Но никто из ханов не отважился пойти на Русь. Тогда еще через год привели команы коров и их прирезали. Молчали предки, не было отмщения. Потом приводили лучших коней и длинноногих верблюдов. Но капризные предки, боги-воины, все не подавали долгожданный знак. Страшен был град Киев. И тогда положили старцы на камень грудного мальчишку и разрезали его сердце, а кровь из сердца до последней капли выжали в каменный сосуд и кровью этой побрызгали своих покровителей.

Хан Боняк лучше всех помнил обиды. Он сотни потерянных воинов мог назвать по именам. Решил отомстить.

Сказал Боняк:

– Русь – стена! Но и Кумания – стена! Только половецкая стена еще лежит кусками глины по берегам половецких рек.

И хан указал на Днепр и на Дон…

– Всю глину нам нужно собрать и снести в одно место. Тогда победим коварного руса!

Старцы согласились со словами Боняка и послали людей за помощью к Шарукану, сыну хана Осеня. Просили, чтобы глины не жалел Шарукан, чтобы всех своих воинов посадил на коней, чтобы всем дал лучшее оружие.

И привел Шарукан свои орды. Вместе с Сугром пришел и встал возле черного Бонякова воинства. Стену половецкую возвели – за день пути не объехать всаднику. Если же крикнут все воины разом, то от того крика могли бы осыпаться киевские кручи, могли бы пошатнуться киевские купола. Даже самые смелые птицы пролетали над этой степью со страхом.

Грозился Боняк:

– Подрежем тебе крылья, Мономах-птица! В железную клетку посадим, накинем на голову черный мешок-слепоту!..

Но, видно, отвернулись от Кумании ее предки-воины, не указали пути ее побед. Верно, увлеклись предки небесным айраном, а небесные развлечения показались им важнее чести потомков.

Не побоялся Мономах половецкой стены, нанес по ней сокрушительный удар и разбил ее, как старый горшок. Многих истребил знаменитых воинов. И Тааз был убит, брат Боняка. А Сугр, красавец-хан, попал в плен. Шарукан же едва ушел от погони.

После стольких поражений поредели кочевья в половецкой степи. Народ осиротел без многих старых славных ханов; осиротели и голодали семьи, потеряв своих отцов. Каменных богов стояло в степи больше, чем осталось живых людей. Ко многим предкам теперь приходил только ветер, и только травы кланялись им. И сиживали на святилищах непуганые степные птицы, и зарастали святилища бурьяном. Ежегодный праздник-путина собрал едва ли половину былого воинства. А те, что собрались, не праздновали – поминали. Они провели сто сумрачных дней без песен и игрищ, сто дней тишины без единого поединка, как будто уже не было в степи мужественных витязей.

Тут праздник – не праздник, еда – не еда, работа не в толк и сон не идет, когда по твоим дорогам безбоязненно разъезжают чужие люди, узколицые русские купцы, и, проголодавшись, угощаются из твоих блюд, и обтирают руки твоими косами[22], о, коман… и хотят за бесценок купить твоих детей. Эти купцы рассказывают небылицы о своих сокровищах, о своих городах, где в храмах поют нежнокрылые ангелы, где золотом сияют кровли, а малеванные греками иконы день и ночь творят чудеса. Ты же, бедный коман, должен им верить, потому что они сегодня сильнее, потому что Кумания – всего лишь сырая глина, потому что широко расправила крылья птица Мономах, тенью покрыла всю степь и зорко глядит, мышь не пропустит. А русские купцы и рады, о новой невидали спешат сказать – будто птица эта о двух головах.

Гуляли по степям пыльные ветры…

Но мало этих побед было Мономаху. Союз Шарукана и Боняка не давал ему покоя. Еще с юности Мономах помнил отцовы слова: «Сидишь в Переяславле, князь, – думай быстрее Киева, гляди дальше звонаря, половца бей поодиночке». Так всегда и поступал Владимир. Пока один половец после удара тряс головой, он наносил удар другому, потом возвращался к первому. Бывало, едва справлялся. А тут союз – команы отовсюду стеной прут. Многих усилий стоило Мономаху поставить князей под один стяг. Слава Богу, одолели орду! Опрокинули стену. Но еще была полна половцами бескрайняя степь. Великий народ, неистребимый… И не остановился на достигнутом Владимир, повел себя по своему обыкновению. Он послал к Дону боярина Дмитра Иворовича с дружиной и сделал это в начале зимы, когда команы-пастухи разбрелись по своим стойбищам и отогревались в стужу у очагов, а о войне с Русью даже не помышляли. Удачлив был боярин Дмитр Иворович: тысячу половецких зимников разорил и пожег, а людей пленил без счету и скота с собой привел видимо-невидимо. По весне Владимир сам пошел на Куманию, с ним Давыд и Святополк. Но недалеко прошли, остановила распутица. А летом половцы подходили к Воиню, да не решились напасть, ушли ни с чем. Алчущие волки пощелкали зубами возле овчарни, да и только. Обрадовались переяславцы, посмеялись над ханами, убравшимися восвояси, и заказали епископу молебен в Михайловском соборе. Тут-то нежданно и нагрянули донские половцы. Переяславль не взяли, но села и городки вокруг него разграбили и множество христиан увели в плен. Это были орды шаруканидов и среди них орда хана Окота.

Тогда собрались русские князья, давние соратники Владимир, Святополк и Давыд, и решили направить совместный удар в самое сердце Кумании, чтобы разом покончить с опасным соседом, чтобы брошенный на колени половец уже больше не поднялся. И было после этого сбора сильное землетрясение. Но русские князья нашли в себе достаточно мужества, чтобы увидеть в посланном Богом землетрясении доброе предзнаменование, а не предвестник собственной гибели. По весне, в Великий пост, дружины с песнями и молитвами двинулись на восток.

И взяли половецкие земляные городки Шарукан и Сугров. Причем Шарукан взяли без боя. Добрые христиане, что жили там, сами раскрыли ворота и встретили русских не как врагов-завоевателей, а как милых сердцу гостей. Сугров же, который защищался, развалили на стороны и обратили в пепел. Население избили. Но половцы все еще находили в себе силы для борьбы, не теряли надежды отразить удар. И дважды бросали на русских собранное поспешно воинство. И дважды испытали на себе Мономахово умение. Развеял их князь по степи, будто камышовый пух по ветру. Он половецкие деревянные шлемы раскалывал, как яичную скорлупу. И, выбирая себе самых рослых противников, столько подвигов совершил, что половецкие витязи стали его избегать. Свои же ратники с тех пор поговаривали между собой, что князь Мономах ударял мечом один раз, но от того удара слетало на землю сразу шесть команских голов, ибо было шесть концов у того креста, который князь сжимал левой рукой и использовал вместо щита. Видно, стояла на стороне Мономаха святая сила и водила его рукой, и дело его было правое. Иначе не сумел бы он сразить стольких великанов-язычников в свои пятьдесят восемь лет и при своем среднем росте.