"Варяжский круг" - читать интересную книгу автора (Зайцев Сергей М.)

Глава 5

Где-то совсем рядом крикнула ночная птица – громко, торжествующе, как будто после долгой погони все же схватила когтями хитрого зверька. Послышался шорох – взлетая, птица ударила крыльями по траве, разворачиваясь, она маховыми перьями скользнула по кустарнику.

Старик Кбогушествич сказал:

– Вот и готов уж один лапоток…

И еще хотел что-то сказать, повернулся к Бересту. Да изменился в лице.

Игрец проследил за взглядом паломника и, оглянувшись, увидел с десяток половцев, появившихся на краю ровика. Те не спешили нападать, стояли, осматривались. Свет от костра неровно падал на их лица, в глазных впадинах у половцев трепетали тени. Эти же тени кривили половецкие губы в зловещие усмешки. А может, это были и не тени. Насмехались команы над опешившим игрецом и стариком – так легко сумели обмануть их, подкравшись с кличем ночной птицы. Снизу, от костра, каждый из половцев виделся огромным и непобедимым.

Тем временем сразу трое навалились на спящего Эйрика – неслышно подползли с другой стороны.

Тогда Берест выхватил из-под потника меч, а ножны отбросил далеко от себя. Те половцы, что стояли наверху, предостерегая своих, закричали и поспрыгивали вниз.

Приняв людей у костра за монахов-паломников, половцы не ожидали вооруженного отпора.

Кбогушествич взмолился:

– Не бей их! Смирись! Не бей…

Но игрец ударил ногой по половецкой руке, обнажающей саблю, и, коротко размахнувшись, опустил свой меч на половецкую голову. Опустил, как учил тиун Ярослав – зло и с подрезом. Этим ударом он глубоко прорубил шлем. И опять размахнулся, сорвал шлем с головы убитого. Кровь из раны ручьем полилась на грудь Эйрика, кровь забрызгала серую рубаху игреца и его руки.

Кбогушествич, указывая на кровь, воскликнул:

– Вот она, хоругвь Мономаха!

На беду меч Береста крепко засел в стальном шлеме. И игрецу никак не удавалось высвободить клинок, хотя он бил клинком о землю, бил по шлему ногой. При этом его и схватили, и вывернули руки, скрутили арканом. Потом пинали по ребрам и в живот.

– Эй, руки им берегите, не пораньте! – остановил половцев властный окрик. – Как будут работать без рук?

Береста и Эйрика посадили друг перед другом, а путы им немного расслабили. И оставили на некоторое время в покое – занялись тем человеком, которому сегодня не повезло. Команы положили убитого к основанию кургана, накрыли тело потником и привалили землей.

Эйрик сказал игрецу:

– Не забуду тебе этого, брат!

Один из половцев, услышав, засмеялся:

– И я ему этого не забуду. Повертится у меня, вычищая кизяк!

Берест посмотрел на половца и узнал в нем хана Окота, хотя прежде видел его только один раз, да и то мельком, издалека, за лесом мелькающих сабель и мечей. Сегодня хан мало отличался от простого половецкого пастуха. Ни шелковых одежд, ни дорогой кольчуги на нем не было. Только поношенная залатанная рубаха и штаны из льняного полотна, да протоптанные поршни с пеньковыми оборами на голенях – вот и весь нехитрый ханский наряд из чужого небогатого сундука. Щеки Окота нынче не лоснились масляно, волосы были перепутаны и грязны. Лишь осталась у него прежняя насмешливость и осталась схожесть с хомяком – за счет широко развернутых углов нижней челюсти.

Руки у Береста все же затекли. Игрец принялся шевелить пальцами и поморщился от боли в запястьях.

Хан накинулся на своих:

– Я сказал же – ослабьте им путы. На что нам рабы с больными руками?

Человек, исполнявший волю хана, тихо проворчал:

– Знаю русов! Развяжешь им руки, а они и удушат… Другие команы, указывая на Кбогушествича, спросили:

– А с этим что делать, с блаженным? Второй раз попадается.

– Блаженного не тронь! Я разговаривал с ним… Он слишком глуп для того, чтобы стать врагом.

Окот сорвал с бедра старика ботало и, смеясь, навесил его на шею игрецу.

– Чтоб не потерялся, брат! Дорога нам предстоит длинная.

Пленников посадили на одного коня – без седла, поверх потника. И уже готовы были отправиться, но здесь кто-то из команов заметил, что на груди у игреца топорщится рубаха. Сказали об этом хану.

Береста обыскали.

Мономахово харатейное послание отдали Окоту. Посмеялся довольный Окот; оборвал вислую печать, развернул пергаментный свиток. Слегка дернул поводья – коня поставил так, чтобы свет от костра падал на написанное. Не разглядел, мало света исходило из затухающего костра. Тогда повернулся хан к заалевшему востоку. И тут ничего не увидел. Посмеялся каким-то своим мыслям, кинул пергамент к ногам Кбогушествича.

– Прочитай-ка, глупый старик, что там написано!

Кбогушествич развернул свиток у себя на коленях и углубился в чтение.

Терпеливо ждал хан, ждали половцы.

Старик сказал:

– Очень важные здесь написаны слова. Князь Мономах требует от князей смоленских двести гривен серебра и сто гривен золота. И грозится еще!..

– Вот как! – усмехнулся Окот. – Что ж! Не видать Мономаху ни серебра, ни золота… Сожги это, старик.

Команы подождали, пока свиток не почернел и не взгорбился на угольях. А как запахло паленой кожей, так и ускакали, направились на восток.

Кбогушествич огляделся, покачал головой и тихо сказал:

– Когда хозяева покидают дом, там хозяйкой остается мышь.

Потом он кочедыком порылся в кострище и достал оттуда обгоревший лоскуток харатьи – бурый и сморщенный. Осторожно разгладил его ладонью и прочитал:

– «К чему приведете, то, братья, и получите».

Поразился Кбогушествич тому, что сохранились именно эти слова, и спрятал лоскут в кисете, где хранил кресало и кремень. Сказал:

– Зернышко к зернышку складывает мышь. Вот и пропитание ей на зиму…

И сел плести второй лапоток.

Путь держали на восток. Поэтому когда тропа выводила на открытое место, солнце слепило глаза. Половцы ехали, не боясь быть обнаруженными, – значит, возвращались они к себе в степи. Напротив, ходить, крадучись и таясь, было обыкновенно для ханов в начале набега. И часто удавалась им желаемая внезапность: вынырнут из леса среди ясного дня да под самым городом и широким наметом к распахнутым воротам прут. Здесь и полтора десятка всадников сила! Пока горожане опомнятся, пока соберутся в кулак, много чего можно пожечь и набить добром не одну суму. Хан Боняк, было, с внезапностью прорвался к самому Киеву, и под Киевом пожег княжьи дворы – на Берестове и на Выдубичском холме Красный двор, а также разорил окрестные села и напал на монастыри, пока монахи спали после молитвы, и сжег монастыри. И к самому Киеву однажды подошел хан Боняк и мечом своим дерзко стучал в Золотые ворота.

Ехали быстро. Временами Берест и Эйрик едва успевали уворачиваться от хлещущих ветвей и пригибаться под склоненными стволами сухостоя. Пересекая болота, с холодком в сердце взирали на обступающие их трясины и смердящие булькающие топи. Молились на коня, чтоб тот не оступился, чтоб со страху не бросился в самую бездну, в чрево болотищ. И сидели на коне тихо, во всем положась на его чутье. А когда выбирались из болот на сухие берега и обретали спокойствие, начинали удивляться знаниям половецкого хана, который понимал чужую землю, как линии на собственной ладони. Видно, не раз уже приходилось Окоту пробираться на Русь через эту глушь, по этим скрытым тропам и бродам, всматриваясь в полет птиц, разбирая следы диких зверей. И, хорошо зная тропы, болота и реки, видно, и русские города знал хан Окот не хуже половецких кочевий.

Переправились через Десну много восточнее Чернигова – русло реки здесь было не так широко. В укромном месте остановились на привал – переждать ночь и просушить одежды.

У костра команы раскрыли свои сумы и принялись перебирать накопленное добро и друг перед другом этим добром похваляться. А Окот лежал в траве, чуть поодаль, и дремал.

Долго галдели и переругивались между собой половцы, много раз сравнивали, у кого из них больше колец и монет, у кого больше крестов и пряжек, у кого длиннее нити янтаря. И наконец решили половцы, что у всех у них мало добра скопилось в сумах. Посчитали команы свои потери за все время похода, начиная от весны, и сказали друг другу, что недостойно мужам возвращаться к родным кочевьям со столь скудной добычей. Встретить-то их встретят жены с радостью, да, приняв подарки, накормят с обидой и часто будут спрашивать, почему же не вернулись остальные пастухи, за что же они сложили головы. Так поговорив, половцы на некоторое время притихли. И всё косились они на дремавшего в сторонке Окота – слышал ли хан их слова, принял ли к сердцу их сомнения, подскажет ли, многоопытный, путь к новой наживе?

Но хан лежал не шевелясь, и смуглое лицо его было спокойно, как будто не слышал Окот взволнованного разговора.

Тогда переглянулись половцы и позвали хана к костру. Один из них сказал:

– Придем на кочевья, хан, и разведем пустыми руками.

Другой с блеском в глазах поддержал:

– Мы однажды забросили сети, а когда достали их, там были только раки. Мы выбрали раков и забросили сети снова…

И еще сказали команы:

– Под Любечем могли пограбить или под Черниговом какое сельцо!

– Табунок лошадей привести бы!..

Окот ничего не сказал.

Не унимались половцы:

– Сумы тощи, не бренчит в сумах.

– Еще девок белотелых хотим.

– Что старикам скажем?.. Вспомни, хан, как приходили из похода наши отцы. Добра везли столько, что подкашивались ноги у их коней. Рабов вели – не хватало веревок. Вспомни, было мало степей для команских отар! А мы?..

Здесь засмеялся Окот:

– Что я слышу! Моя орда взроптала. Отцов вспомнили!.. Вы вспомните вперед, как трепетали перед Ярусабом, как кричали громче всех: «Катил! Катил!» Вы ему трусливо показали спины, а мне сейчас кажете жадные лица. Богатство идет к тому, кто ищет его сильными руками. Но никогда богатство не достанется тому, кто, жертвуя честью, заботится лишь о своей жирной заднице! Вы упустили караван. О чем же сейчас речь?

Обиделись половцы, не считая себя такими, какими их сейчас представил хан.

А Окот продолжал насмехаться:

– С отцами себя не равняйте! Отцы были воины, а вы – пастухи! Вы подросли заметно, вы надели на себя отцовы одежды, вы сожрали отцовых овец, но, клянусь головой, среди вас не найдется смельчака, способного постучаться в Золотые ворота… Русских девок хотите? Возьмите же их, храбрые герои, забросьте свои сети! И обладайте… А по мне так нет девок лучше наших – черноглазых, страстных, ярких, как медный кубок, быстрых, как огонь. Посмотришь на такую, и кровь вскипает в жилах, и забирает дыхание, будто падаешь в бездну. Возле таких девок, как наши, и мертвец почувствует себя живым и поднимется, полный желаний!

Так, слушая хана, команы вспомнили о своих женщинах, что ждали их на летовьях, и вспомнили детей, и этим воспоминанием отогрелись. И не обижались больше на насмешливые ханские слова.

А игрец слышал, как двое перешептывались возле него:

– Ждала бы меня такая Яська, какая Окота ждет…

– Ала-ала![20] Голову снимет хан…

– Она – как гроздь рябины, сладка и горька одновременно. Она нежна, как мяско неродившегося ягненка. Ах, ханская, недоступна! У меня дыра получается в груди, когда вижу ее…

Окот сказал:

– Богатств захотели? Подождите, будут вам и богатства!.. А то, что погуляли славно, да над другими побыли господами, да поели-попили безбедно – этого вам мало?

Тихо уже жаловались половцы:

– Серебра бы еще в сумы… Лошадей бы табунок…

Перестал насмехаться Окот, но и не обещал многого:

– Искать себе добычу не будем. Если попадется что-нибудь по пути, возьмем, не задержимся.

И приказал хан Окот своим людям спрятать богатства их обратно в сумы. И еще приказал вырезать для рук невольников деревянные колодки – этим он думал занять свою малую орду. И напомнил половцам старую мудрость:

– Хозяин хорош головой, раб – руками.

На другой день в глуши-пустыни, далеко от рек и людских дорог, встретили два поля ржи. Окруженные темными лесами – два прогретых солнцем клочка земли, два желто-зеленых пятна, как два глаза. И колосья здесь были необыкновенные: высокие, в человеческий рост, тяжелые – налитые земной плодородящей силой, и большие, как головки камыша. И стояли колосья недвижно, склоняясь в разные стороны.

Обрадовалась орда – сельцо близко.

Проехали по полю, развеселились. Сорвали по колоску, разжевали невиданные, величиной почти с лесной орех, зерна. И опять почувствовали себя команы господами и решили сжечь оба поля. Скрутили факелы, облили их маслом, высекли огонь. Потом разъехались на разные концы одного поля и подожгли крайние стебли, так же поступили и со вторым полем. Но когда, все сделав, огляделись вокруг себя, то увидели, что дымы над лесом не поднялись, и поняли, что огонь не занялся. Тогда разозлились половцы, снова разъехались по полям и повторили свои поджоги. Однако и теперь не поднялись дымы.

– Околдованное поле! – догадался Окот.

А тут еще сказали ему, что видели на краю леса бабу с распущенными до земли волосами. Наверное, в этих-то ее волосах и скрывалась вся колдовская сила обоих полей. И побросали половцы, где стояли, свои горящие факелы, и все устремились к тому месту, где видели бабу. И точно! Стояла баба, стройная и величавая, прислонившись к сосне. Возликовали половцы, на полном скаку схватились за арканы. Но когда они приблизились к той сосне, ликование их угасло – не баба там была вовсе, а кривое бревно, приставленное к сосне, может, еще во время корчевания леса. Нижний конец бревна был сырой и полусгнивший, верхний же – сухой и расщепленный. В одну из трещин кем-то был втиснут пучок соломы, который выглядел со стороны девичьими распущенными волосами. Для чего это было сделано, никто из половцев не знал. Но усмотрели в этом половцы опасное колдовство волхвов и, достав луки, истыкали то бревно калеными стрелами, солому же оборвали. После этого, повернувшись на восток, они помолились своим предкам и попросили у них защиты от козней лесных колдунов.

Неподалеку от полей, за узкой полоской леса, обнаружили команы жилье. Но не сельцо то было, а монастырь с высоким бревенчатым частоколом, окруженный широким рвом. Подобный малому городку, со сторожевыми башенками и бойницами, с подъемным мостом и двойными воротами, монастырь этот был для своих обитателей надежной крепостью. И полутора-двум десяткам всадников, какие были у хана Окота, взять такую крепость приступом казалось затеей немыслимой.

Многие монастыри поднимались так в безлюдных местах, в стороне от дорог, какими являлись и многочисленные реки. Монахи искали уединения строили свои кельи в глуши, закрывались от постороннего взгляда высокими стенами, отгораживались от нападений волхвов и иных язычников валами и глубокими рвами. Монахи сами себя кормили и одевали и, посвятив свои жизни Богу, на этом духовном посвящении замыкались и тем самым окончательно отделяли себя от мира. Ибо мирская жизнь сосредотачивалась возле мирских дорог, а жизнь духовная тех дорог не искала.

Рассмотрев монастырь издали, половцы решили, что внезапностью им не взять ни моста, ни ворот – слишком длинен и обозрим путь к ним. И прикинули, что не взять им стен приступом, и для осады не было времени, а хитрости, как на зло, никакой придумать не могли. Лишь один возможный выход увидели – попытаться поджечь монастырь.

И отыскали во ржи брошенные факелы, снова полили их маслом, и ринулись команы к воротам, разогнали коней.

Но их уже ждали там. Половцы еще только рожь мяли и молились предкам, а монастырь уже гремел засовами. На крики всадников монахи ответили целым роем стрел. Но этот залп не смутил половцев и не остановил их. Все стрелы пролетели мимо и срезали многие стебли травы, и взрыхлили землю. Монахи – не воины. Оружие в их руках лежит без привычки, в их пальцах плохо складываются стрела с тетивой.

Однако же второй залп из монастыря был более удачным. Берест и Эйрик, оставленные на опушке леса, видели, как первый из половцев, размахнувшийся рукой с факелом, вдруг выронил факел и повалился спиной на круп коня. Конь при этом вскинулся на дыбы, словно его больно укололи, а половец мягко и грузно пал на траву возле рва. Второй всадник был как будто вышиблен из седла – с такой силой стрела ударила в его грудь. Тогда остальные, много не доезжая рва, бросили дымящие факелы как можно дальше и повернули лошадей обратно. И только один из команов сумел добросить свой факел до частокола. Это был хан Окот.

Вслед половцам посыпались насмешки и брань. Монахи повысовывались над заостренным столпием и принялись размахивать кулаками, и кричать угрозы, и корчить непристойные рожи, подобно худшим из язычников. Так они радовались тому, что без особого труда сумели взять верх над поганым половцем, хотя многие из иноков сегодня впервые в жизни взялись за оружие и, не помня Господа, стреляли в человека, в язычника.

Хан Окот, уходящий от стен монастыря последним, не стерпел насмешек. Он внезапно обернулся, уже с поднятым луком, и рванул звонкую многожильную тетиву. В мгновение ока стрела достигла столпия. Черное оперение едва только скользнуло по ханской рукавице, а черный наконечник уже отыскал свою цель – как игла сквозь бересту, прошел сквозь грудину. И подкосились ноги у одного черноризца, и опустились его руки. Длинная худая шея инока застряла между зубцами частокола.

Монахи замолчали и спрятались. Они опять высунули свои луки в узкие бойницы. Полные негодования, послали в половца самые длинные стрелы. Но стрелы их не покрыли и половины того пути, какой пролетела стрела Окота. Удивились этому иноки, молча восхитились редкой силой врага и опустили луки.

А команы, которые все это видели, воскликнули:

–Достойный отцов!..

– Лучший из лучших!

– Непобедимый!

Подождали ночи. А ночью случайно поймали одного монаха. Тот, нерадивый, прятался в лесу – пережидал, пока не уйдут половцы, а до тех пор не мог проникнуть в монастырь.

Сделали еще одну попытку поджечь стены. Пока прятались в темноте, все шло хорошо. Но едва принимались команы разжигать факелы, как стрелы во множестве летели на свет. Чудом, а может, заботами предков, обошлось без новых потерь.

Отыскали и принесли к лесу своих убитых. Тела их уже окоченели, поэтому стоило трудов обернуть их саваном. Трупы погребли головами на восток и вознесли молитву могущественным праотцам.

Окот сказал:

– Вот, команы! Сегодня вы не просите у меня серебра и не имеете тех табунов лошадей, о которых мечтали. Но, двое из вас – они были истинными витязями – уже нашли себе, чего хотели! – Здесь хан указал руками на черное небо на востоке. – Смотрите! Вот они едут, поднимаются над лесом по небесным ступеням. Как подобает воинам, они ведут за собой сильных злых жеребцов и молодых кобылиц. О, теперь они счастливы! Смотрите, как тяжелы у них переметные сумы! Смотрите – будто обсыпанные серебром, сверкают их стремена и седла!..

– Сверкают, сверкают… – соглашались команы, вглядываясь в черное нёбо, верили.

Хан продолжал:

– Они познали больше каждого из нас и стали мудрыми. И отцы призвали их к себе, даровав их телам легкую и быструю смерть, даровав их мыслям и мечтам безоблачное и безветренное небо.

Слушая, половцы следили за руками Окота. Руки его как бы очерчивали в небе то, о чем он рассказывал.

– Небесные ханы посадят героев возле себя и подадут им чаши, полные айрана. И пить героям этот айран предстоит одним глотком. Но глоток их будет длиться триста тридцать три года… Так велики стали те, кто еще вчера был подобен песчинке и на солнце вбирал в себя тепло, и холодел в ночи! Теперь герои сами стали подобны солнцу. И дети их в молитвах будут славить их имена, как некогда сами они славили имена своих отцов.

Один из половцев сказал:

– Счастливы дети, поминающие отцов-героев!

Пойманный монах при этом презрительно сплюнул.

– Какие же герои?.. Я видел из кустов, как их подстрелили. Они падали на землю, подобно жирным глухарям.

– Молчи, монах! – Лицо Окота сделалось шире от злобной улыбки.

Но инок не смолчал:

– Откуда у них дети? Разве от евнухов родятся дети?

– Ты смеешься над мертвыми, глупый монах!

– Я смеюсь! – согласился инок.

– Ты ищешь легкой смерти…

– Я безгрешен. И могу первым кинуть камень. Буду ли с верой своей бояться твоего суда, если не боюсь суда Страшного?

– Ты будешь умирать медленно.

И уже не дали иноку ответить. Натолкали ему полный рот глины и подвесили кверху ногами на дереве в виду монастыря – поутру выглянут монахи в бойницы и увидят своего нерадивого брата.

Хан Окот сказал с усмешкой:

– Вот и виси здесь, как висят нетопыри…

Вокруг было темно, но игрец сумел разглядеть со своего места, что человек сначала висел неподвижно, потом стал раскачиваться и изгибаться, вызывая этим насмешки Окота и орды, и наконец затих. Лицо инока, бывшее до сих пор белым, как бы почернело и перестало выделяться в ночном лесу.

Здесь вспомнил игрец, как сам он, связанный Митрохом, висел на дереве. И стало ему очень жаль этого монаха, который не побоялся смерти и Божьего суда и не побоялся бы первым кинуть камень. Да он и кинул его, когда заговорил о жирных глухарях. Ведь мог смолчать!

Потом игрец подумал о себе и о своем молчании и еще о том, что он никак не может помочь несчастному иноку. И пожалел, что в его руках уже нет острого меча, подаренного Ярославом. Игрец сильно сжал кулаки, оттого заныли его запястья, скованные колодками.

– Эй, Окот! – позвал он. – Отпусти монаха! Ведь отпустил же Ярослав твоих братьев. А ты хуже его?..

Но Окот даже не шевельнулся.

Тогда Берест изо всех сил ударил колодками по дереву и повторил слова того инока:

– Они падали на землю, как подстреленные глухари! Я видел!

Эйрик поддержал игреца:

– Вы – люди-нелюди! Вы – дети евнухов!..

Хан Окот сорвался с места, будто укушенный бешеной собакой, и одного, и другого ударил плетью по лицу. И если бы Эйрик с игрецом не успели закрыться колодками, то плеть рассекла бы им лица до кости. Ведь Окот обладал немалой силой.

– Повертитесь у меня, вычищая кизяк! – прошипел хан. – Каждой овце заставлю вылизать копыта… Рабы!

И поднял хан Окот свою поредевшую орду, и повел ее дальше на юго-восток. И никому из людей, следовавших в эту ночь за ханом, не было известно, как он в такой темноте мог отыскивать свой путь.