"Mea culpa" - читать интересную книгу автора (Бабаян Сергей Геннадьевич)

III

Утром он чуть не опоздал на работу – вчера они со Светкой поздно заснули. Охранник – коренастый, каменнолицый, смуглый парень лет двадцати пяти – при его приближении равнодушно взглянул на табло. Это было равнодушием задвижки с электроприводом: до семи тридцати охранник выдавал пропуска, а ровно в семь тридцать с точностью и эмоциональностью автомата стопорил турникет. Иди к старшей табельщице – той еще стерве… Николай, слегка запыхавшись, остановился перед полукруглым окном. Кабина была прозрачной, залита люминесцентным замороженным светом – охранник сидел в ней, как телескоп у Сережки в аквариуме. На табло изумрудно-зеленым светилось семь двадцать девять сорок одна. У соседних кабин никого уже не было. Табло отрывисто пикнуло. Семь тридцать.

– Сто восемьдесят восемь.

Понапрасну охрана не придиралась. Смуглолицый клюнул пальцами ячеистую панель, выдернул залитую прозрачной пластмассой картонку пропуска, сличил одним взглядом фотографию с лицом Николая – и летящим движением вынес пропуск в окно. Стукнула певуче педаль, освободив турникет. Николай поспешно миновал проходную и вышел на территорию.

Он шел торопясь, досадуя на неподвижность краснокирпичных стен, поднимавшихся по обеим сторонам обсаженной чахлыми тополями дороги. Слышно было, как один за другим, в догоняющий разнобой, в цехах включались станки. При сменной работе неудобно было опаздывать – сменщик был вынужден ждать. Небо еще даже не посерело; под фонарями и окнами дрожали желтые сумерки. Над водосточными люками вдоль дороги змеился молочный пар. Столовая. На бездонно-черном стекле смутно белела табличка – взгляд сам написал на ней до мельчайших неровностей букв знакомое: «Четверг – рыбный день» – и нарисовал губастого карася в поварском колпаке и с половником под плавниковою мышкой. «Сегодня – четверг, – вспомнил он. – Суп из ставриды… Ничего, завтра пятница – и выходной». У него сразу посветлело в душе, смутившейся было свежепамятной еще перспективой объяснения с табельщицей. На этот слабо забрезживший свет как будто заспешили со всех сторон огоньки, окончательно разгоняя душевные сумерки: со Светкой вчера было просто здорово – оттого и проспал; «Спартак» выиграл четыре – один; инспектор Лосев остался жив – то есть это было ежу понятно, но все равно хорошо; в проходную успел… он энергично, с удовольствием ускорил шаги – впереди, оранжевыми поясками горящих окон, уже тепло – по-домашнему – светилась подстанция. В июне у него будет мотоцикл: какой-нибудь час (и какой час!…) – и они на участке. Тесть обещался помочь с бетоном – залить фундамент и поставить пока хотя бы хороший хозблок; на хозблок деньги есть – тысяча у Светки на книжке; этого не только на хозблок – хватит и на забор, и на свет, и еще на воду останется… Сквозь ровный, певучий гул просыпающихся цехов пробилось торопливое сухое поскрипывание. Он повернул голову: кто-то приземистый, бесформенный, в незавязанном треухе с ушами торчком, спешил ему наперерез по лиловой на сером снегу тропинке. Шагах в десяти Николай узнал глубоко-морщинистое, носатое – вытянутое острогорлым кувшином – лицо: Михеич, из инструментального цеха… Садовые участки у них были рядом; Михеич уже сколотил на своем щелястый сарай.

– Михеичу – привет!

– А, Николай…

Ради Михеича он остановился, пожал ему руку. Михеич был славный старик. Участок его уже полностью был раскорчеван и вскопан – помогали зятья, – только в дальнем от дороги углу, на границе с землей Николая, буйно кустился многоствольный ольховый пень: за этот пень, хоронясь от жены – высокой, костистой, громогласной, как мегафон, пятидесятилетней бабы, – Михеич как будто невзначай заходил, вскопав огород, чтобы выпить чекушку водки.

– Ты чего, Михеич? Ночевал тут, что ли? Михеич торопился в сторону проходной.

– Я сегодня в ночь вышел… Филатов попросил. – Михеич коротко нырнул головой – и выбил длинными темными картечинами обе ноздри. – Да, дела-а…

– Дела у прокурора, Михеич, – весело сказал Николай, собираясь идти. – У нас что – делишки…

– Да теперь-то уж точно у прокурора будут, – сказал Михеич как будто с досадой и сморщившись посмотрел на него. – Как же это вы так, а?

Николай, сделавший уже было шаг, остановился… не от вопроса – от голоса.

– А чего мы?

– А ты чего, не знаешь?

У Николая в груди – неизвестно отчего, без участия сознания – вдруг запульсировал тонкий струйчатый холодок.

– Тьфу ты, тудыть твою… Чего я не знаю?

– А, ты же только на смену идешь…

– Ну!

Рот Михеича сплющился в глубокую, круто сломившуюся углами морщину.

– Сменщика твоего убило.

Николай не понял, – потом понял, – так растерялся, что перестал осознавать себя… снял шапку и вытер сразу вспотевший лоб.

– К-кто убил?…

– Да кто, кто, – рассердился Михеич. – Ток убил. Полез чего-то там ремонтировать, напряжение не выключил – ну, и… На месте. Ночью это было, часов в одиннадцать, что ли… не этот сменщик, что сейчас, а тот… Бирюков, Леша. Уже увезли. Немцов весь трясется, кричит: он выпивший был! Боится, что придется ему отвечать…

– Да ты что…

Николай представил себе Бирюкова, потом мертвого Бирюкова… мертвого представить не смог – получился спящий. Однажды он застал Бирюкова спящим – Савватеев, не предупредив, заболел, и Бирюков остался вторую смену: тонкие губы его распустились, угловатое лицо округлилось, обмякло щеками, жестковатый прищур серо-зеленых, холодноватых, в хорошую минуту чуть насмешливых глаз сменился беззащитной выпуклостью тонких, с голубоватыми прожилками век, – но все было – живое, и хрящеватый нос, подрагивая ноздрями, тонко свистел…

– Да как же так!… – Он махнул шапкой, рывком нахлобучил ее на голову. Все было по-новому, непривычно вокруг – и завод, и зима, и Михеич. Мир за секунду переменился. – Я пошел.

– Иди, иди… Вот так вот. Смотри, Николай…

Оставшуюся сотню метров до подстанции он почти добежал – спешил, не зная сам почему, – было страшно… рванул тяжелую дверь – петли загудели скрипуче, протяжно, резонируя в толстом железном листе. В коридоре никого и ничего не было, все было как вчера: льдистое бело-голубое мерцание люминесцентных светильников, ободранный соломенно-желтый стол с раскрытым журналом, щит управления с выключателями… нет, щита сейчас не было видно: крашенный серебрянкою шкаф был закрыт и заперт на висячий замок. Дверь, ведущая в цех, была как всегда приоткрыта: матово зеленели станки, горели масляно-желтыми лунками станочные лампы, долговязая, в черном халате фигура за ближним станком, вытянув шею, крутила, поигрывая локтем, суппортный маховик… Воздух дрожал от криков обдираемого металла. Это его потрясло: он остановился как вкопанный посреди коридора. Открывая дверь, он подсознательно ждал тишину… испуганную – или торжественную? – тишину, – быть может, лишь приглушенный гул голосов – какой бывает на кладбище, когда еще только идут к могиле, провожая покойного, – и еще он ожидал увидеть людей – много людей, толпы людей: конечно, директора, всех главных, своего Немцова, рабочих из цеха, электриков из соседних цехов, просто незнакомых людей, «Скорую помощь», милицию… Ничего этого не было: цех работал, пронзительно визжала фреза, хрипло гудели токарные, синими кольцами завивалась бесконечная стружка, снопы огненных искр бились, веерно отражаясь, в экраны; от станка к станку переходил неторопливо Борисов – с ярко-голубой, жизнерадостной папкой под мышкой, в неизменном галстуке тупорылой красной лопатой, с нисколько не изменившимся курносым, крутолобым, энергично-упрямым лицом… Цех работал, и по нему шел замначальника цеха Борисов, и никто и ничто не могло их остановить… Николай, не разбираясь в себе, тряхнул головой и прошел в дежурную. Третий сменщик, Савватеев – толстый губастый парень, добродушный тюлень, – сидел за столом торчком – напряженно, не откинувшись в кресле, – и гулко барабанил тупыми толстыми пальцами по столу.

– Ну, ты чего? – буркнул он, мельком взглянув на Николая. – От жены не мог оторваться?

– Извини, – пробормотал Николай, поспешно подходя к нему и неловко – все движения и слова казались ему сейчас неестественными, грубо искусственными, нелепыми – протягивая сменщику руку. – Что… что случилось-то?…

Василий как-то затравленно, снизу вверх, посмотрел на него – и вдруг тупо саданул кулаком по столу, вскочил и, с ожесточением выбрасывая короткие ноги, прошелся по комнате.

– Не знаю! – сипло выкрикнул он в потолок и резко остановился. Он был невысокого роста – по плечо Николаю, с незаметно переходившей в толстую шею глобуснокруглой, коротко остриженной головой; мясистые губы его приплясывали, влажно причмокивали, мяли друг друга. – Насмерть!…

В коридоре торопливо, отрывисто, зло застучали шаги. Николай машинально – и с каким-то облегчением (что кто-то еще идет) – не оборачиваясь, посторонился с прохода. Из-за его плеча вывернулся Немцов, начальник подстанции – маленький, нервный, худой, пружинисто резкий в движениях, с игольчатыми глазами…

– Пришел? – скрипнул он, кидая костистую руку. У него было острое, сухое, стремительное – а сейчас изможденное, колюче-неприязненное – лицо. – Слышал?…

– По дороге узнал, – глухо сказал Николай. Все казалось ему нереальным – болезненно ярким, звонким, тревожным – как после ночи без сна или с невыспанного похмелья.

– Вот так. – Голос у Немцова был тонкий, срывающийся, даже визгливый. – Под напряжением в кабель полез. Мне ночью позвонили, я приехал. Директор приехал. Матвеев приехал. Все приехали… Конечно! – сорвался – чуть не выкрикнул – он. – Кто виноват?! Шкаф нараспашку, резины нет, световой индикации нет… ни хера нет!

– Блокировки дверей тоже нет, – вдруг резанул Василий. – Стояла бы блокировка, Бирюков при включенном рубильнике до конца смены долбился бы в дверь. Месяц уже нет! Мы виноваты?!

Немцов окаменел тонким строгим лицом.

– Савватеев, – сухо и почти спокойно сказал он, – у меня в кармане замков блокировки нет. Я заказал, Карпухин подписал, к концу месяца должны были быть. – Он помолчал немного, поджал нитяные губы. – Все Немцов… жалко Алексея, – безо всякого перехода сказал он. – Жалко. Говорят, выпивший был…

– И-э-эх!… – крякнул Савватеев и тяжело посмотрел ему в спину.

– Так. – Немцов резко обернулся – взлетели полы серого пиджака, – уколол Василия взглядом. – Через две недели экзамен по ТБ. По полной программе. Если на дежурстве замечу хоть одно нарушение – пеняйте на себя. В тот же день пишите на увольнение. Я из-за вас… Конечно, жаль парня. Хороший был парень. – Он посмотрел на Николая. – Ты, когда встретил его… он уже пьяный был?

Николай сразу не понял – Немцов говорил быстро, он за его словами не успевал.

– Чего?

– Когда ты Бирюкову смену сдавал, он уже пьяным был?

– Я не заметил, Владимир Егорыч, – не думая сказал Николай.

– Ну, так уж и не заметил, – вздохнул Немцов.

Николай тоже вздохнул. Не хотелось ничего говорить – угнетала, утомляла немцовская рубленая суета. Когда они уже все уйдут… к чертовой матери. Он через силу покачал головой.

– Не был он пьяный, Владимир Егорыч. Точно вам говорю.

– Да от него пахло, – резко сказал Немцов.

– Да кто его нюхал? – буркнул Василий и уставился в пол.

– Ладно. – Немцов крутнулся на каблуках, как сорвавшаяся пружина. – Тебя, наверно, Елисеев вызовет, – сказал он Николаю. – Сегодня или завтра. Расскажешь ему… как и что. Правду говори, – сказал он вдруг изменившимся голосом – слабея лицом. – Бирюкову уже все равно… пенсия семье все равно пойдет, по случаю потери кормильца. А… ну, все.

Он повернулся и быстро вышел, пристукнув дверью.

– Завертелся, как уж, – со злобой сказал Василий и чиркнул спичкой – чуть не порвал коробок. Николаю тоже – вспышкой, нестерпимо – захотелось курить: он вытащил сигарету и прикурил. – Я слышал, как он тут перед Матвеевым распинался: «выпивал, выпивал, случалось…» И морда при этом… как ацетона хватил.

– Ну, он-то ни в чем не виноват, – сказал Николай. Все поведение Немцова шло как-то мимо него – не затрагивало его, он просто что думал, то и говорил.

– Он-то ни в чем не виноват… хотя это он должен был ж… рвать, чтобы новую блокировку поставили! Но зачем же еще покойника грязью-то поливать?! («Покойник», – повторил про себя Николай.) Ну ладно, кто-то видел его перед этим пьяным, но когда это он выпивал1? Ты его хоть раз видел пьяным?

– Нет, – сказал Николай – и вдруг с тоскливым ужасом осознал, что ему еще сидеть здесь восемь часов…

– Ну ладно, – сказал Василий. – Пошли расписываться.

Они вышли в пустой коридор, подошли к столу. Василий нацарапал булавочными головками: «Сдал», – и расписался – как будто завил длинную, с острым жалом пружину. Николай наткнулся взглядом на ученически-строго выведенную фамилию Бирюкова – и заспешил, скомкал свою подпись гармошкой.

– Ключ от щита. – Николай взял крестообразный маленький ключ на синем шнурке и спрятал его в карман. – Не дай Бог, если шкаф оставишь открытым. Немцов сказал, о прогрессивке тогда на полгода забудь. Эх, Леха, Леха… На похороны пойдешь?

– Не знаю, – смешался Николай. – Надо, наверное…

– Ну, ладно. Если что узнаешь, позвони. И я тебе.

– Хорошо. – Николай вдруг вспомнил, что у Бирюкова была… нет, она-то есть – дочка, лет пяти или шести. В садик за домом ходит. Он подумал – остался бы Сережка один… Эх!…

За углом коридора тягуче зашаркали чьи-то шаги. Появилась тетя Дуся, уборщица – кривоногая маленькая старуха, морщинистая и остроглазая, похожая на бабу-ягу.

– Здравствуй, тетя Дуся, – сказал Николай. Старуха покивала, глядя на них круглыми совиными глазками, – и вдруг лицо ее мелко задрожало и поползло, как Сережкина резиновая маска, – без звука и слез… Николай отвернулся.

– Мать, наверное, осталась… Василий вытащил сигарету.

– Детки-то у него есть?

– Есть, – с досадой сказал Василий, прикуривая.

– Ох, не жалеете вы себя, ребятки, – всхлипнула старуха и потащилась в цех. Василий – как будто взорвало его изнутри – резко развел руками:

– Ну что за… твою мать-то?! – Его пучеглазое лицо сделалось совершенно бабьим – плаксивым и злым. – Ну как можно лезть в разъем, не сбросив рубильник?!

Николай вдруг понял, что он не знает, как… погиб Бирюков.

– А как это случилось?…

Василий повернулся и ни слова не говоря зашагал в распределительный зал. Николай покорно пошел за ним. У щитов он остановился и опустил глаза: неприятно было смотреть на оскаленные черепа, пронзенные красными молниями… Василий рванул легкую, противно задребезжавшую – полоснуло по нервам – дверь.

В сумрачной глубине трансформаторной толстыми, продольно-ребристыми змеями извивались кабельные жгуты. Низкий, тягучий звон как будто размывал контуры стоек и шин мелкой упругой дрожью. Николай, не отрываясь, смотрел на массивные плоские коробки разъемов, змеиными головами присосавшиеся к щитам. В первый раз в жизни – он испугался тока.

– Отсоединил кабель, не выключив рубильника, – Василий ткнул издалека пальцем в матово поблескивающую коробку разъема. – Я не знаю, что он хотел сделать. Рядом, говорят, тестер лежал. Вывернул винты, снял корпус – и… Вот сюда упал, – он ударил каблуком по тяжелому тавру каркаса, вмурованному в бетон. – Все предохранители полетели. – Он лязгнул дверью, ему показалось: плохо закрылась – с грохотом впечатал ее ногой. – Коля, – как это может быть?

– Не знаю, – сказал Николай. Проклятая дверь закрылась, и он сразу пришел в себя. – Я не знаю. Не выключить рубильник? Об этом забыть нельзя.

– Вот и я про то. Разве что… Он что, действительно пьяный был?

– Нет. Он был с похмелья. Ну и перед выходом – сам мне сказал – принял сто пятьдесят.

Опять им овладело странное, тоскливое чувство. Сам сказал – и больше уже ничего никогда мне не скажет.

– Может, добавил?

– Не знаю.

Василий засунул руки в карманы линялых джинсов и набычив голову уперся глазами в пол.

– Тут еще вот что… Щитовой шкаф был открыт, вот что странно. Я, например, если иду работать в сети, шкаф всегда закрываю. Выключил рубильник и запер шкаф. Обесточенный щит должен быть закрыт! Ну, мало ли что? Пьяный упадет или припадок с кем-нибудь случится, схватится за рукоятку… конечно, это один случай на миллион, но тебе этого хватит. А у него щит был открыт. Странно.

Николаю вдруг захотелось, чтобы сменщик ушел. Ему захотелось сесть и сидеть неподвижно. Он вдруг устал.

– Но этого не может быть, – сказал Савватеев, направляясь к выходу. – Никто его случайно включить не мог. К щиту никто и не подойдет, кроме электрика… А-а! – Он вяло махнул рукой. – Все. Я пошел, Коля.