Сергеев ИннокентийДворец Малинового Солнца

Иннокентий А. Сергеев

Дворец малинового солнца

* * *

- Скарамуш, негодник ты эдакий, что за талмуд ты принёс! Полюбуйтесь, стоит с ним как какой-нибудь схоласт, согбенный весомостью своих познаний! Где ты отыскал почтенный сей фолиант? - Ваше величество, эта рукопись лежала на столе в библиотеке, и... - Ты уже прочитал её? - Ваше величество! Неужели вы могли заподозрить меня в том, что я принесу вам блюдо, не попробовав его прежде сам? А вдруг там какой-нибудь яд? - И что же? Ты убедился в том, что яда в нём нет, и теперь вознамерился уморить меня многочасовым чтением? - О нет, ваше величество! Разве осмелился бы я позволить себе такую роскошь как ваше терпение... столь долго. - Так что же? - Я заложил некоторые места в книге закладками так, чтобы не изменив в ней ни единой строчки, тем не менее, сделать её в четыре раза короче. - Скарамуш, да ты, оказывается, умён? - Да я и сам не знаю, ваше величество. Иногда кажется, что умён, а другой раз посмотрю на себя со стороны, и не могу понять, я ли это, или мне это только снится... - Назначаю тебя магистром наук! Только вот каких... Неважно. Там придумаю. Начинай же. Начинайте... магистр!

Скарамуш раскрыл книгу на первой закладке и начал читать.

* * *

"...Странники - это вовсе не то что путешественники, которые отправляются в путь лишь в надежде на выгоду, и предпочли бы остаться дома, когда бы возможно было приобрести то, что они предполагают приобрести в путешествии, не отправляясь в него и тем самым не обременяя себя неизбежными неудобствами и не подвергая риску своё состояние, а то и самою жизнь. Для чего же они странствуют? Одни делают это для того, чтобы убедиться, что лучше того места, где они родились и выросли, нет на свете, и с радостью возвращаются домой и греют ноги у своего камина. Другие, напротив, ещё только ищут такое место, где бы они могли построить для себя дом с камином, чтобы не помышляя уже ни о чём более, греть ноги у его очага. Разумеется, они желают, чтобы это было наилучшее место в мире. Я видел много чудесных мест, несколько великолепных, одно или два превосходных во всех отношениях. Я останавливался, осматривался, разговаривал с местными жителями, восторгался, иногда с умилением, отдыхал, веселился или грустил - - и снова отправлялся в путь, нигде не оставаясь подолгу. Но почему же? - - Мне становилось скучно. То, что очаровывает при первой встрече, утомляет при ежедневных визитах, становясь в лучшем случае незаметным, а в худшем - досадным. Нужно очень любить человека или быть с ним связанным неразрывно, чтобы терпеть его долгое пребывание в своём доме, когда же он надоедает настолько, что становится непереносим, вы выгоняете его, или... уходите сами. ... Если бы люди лишились возможности повторять и повторяться, они должны бы были безмолвствовать или говорить очень немного. Это было бы прекрасно, когда бы не опасность, что они вовсе разучатся говорить..."

"Я поднимался по улице. День был ветреный, и идти было тяжело, так что я, никогда не отличавшийся выносливостью, скоро утомился и стал чаще оглядываться по сторонам, так как город этот был мне незнаком, и среди жителей его не было никого, кого бы я знал в лицо или по имени, и я не знал, где я найду ночлег. Денег же при мне было столь мало, что я, не задумываясь, истратил их все, купив приглянувшуюся мне безделушку фарфоровую фигурку сатира, играющего на свирели. - Что ни говори, а я хоть сейчас обменял бы свои подошвы на такие вот копытца,- сказал я сам себе, рассмеявшись. Тут я заметил, что ко мне подошли два молодых человека, одетых во всё чёрное; головы их венчали нелепые старомодные береты, украшенные богатой вышивкой и серебряного отлива лентами. - По всей видимости, вы только сегодня оказались в нашем городе,- сказал один из них, поклонившись. - Я не имею чести быть с вами знакомым,- ответил я, в свою очередь поклонившись.- Прошу прощения. - Мы просим извинить нас за неучтивость,- заговорил второй,- однако ваш выговор... - Да, я прибыл только сегодня. Мой корабль потерпел крушение и требует серьёзного ремонта. - Вы, вероятно, ищете корабль, который бы вас устроил,- вопросительно сказал первый. - Я ищу корабль, который не нуждается в матросах и не отягощён ничем, что могло бы сломаться от ветра,- ответил я. Услышав эти слова, незнакомцы пришли в восторг и стали поздравлять друг друга и смеяться. Их поведение весьма поразило меня и повергло в некоторую растерянность. - Вы и есть тот, кого мы искали,- пояснил один из них. - Мне очень приятно слышать это, и я рад, что смог доставить вам такую радость, хотя и не имею ни малейшего представления, в чём собственно состоит моя заслуга. - Умеете ли вы играть на каком-нибудь музыкальном инструменте?- спросили меня. - В меру скромных способностей. Я брал уроки игры на клавесине и флейте. В настроении моём тем временем произошла некоторая перемена. Вероятно, усталость, прочно утвердившаяся во всём моём теле, распространилась, наконец, и на мозг, вследствие чего мною овладела совершенная покорность. Кроме того, я был голоден. Таким образом, я всецело оказался в руках незнакомцев, они же, не переставая выказывать мне знаки своего уважения, проводили меня к карете с задёрнутыми занавесками. Так, не зная ни дороги, по которой повезли меня эти люди, ни самих этих людей, отдавшись мягкой неге подушек, отправился я в мой странный путь, не зная и даже не догадываясь, где и как он для меня закончится, да и не задумываясь об этом. Спутники мои между тем становились всё молчаливее, что позволило мне предположить, что мы приближаемся к цели нашей поездки. Так оно и оказалось. Выйдя из кареты, я обнаружил, что нахожусь во дворце, устрашившем меня величием своей роскоши. Так карета остановилась не у подъезда, а въехала прямо в огромный, великолепно отделанный золотом, янтарём и зеркалами, зал, и богато украшенные колёса замерли, глубоко погрузившись в дивной расцветки ковёр; лошади едва не задевали мордами чаши серебряных цветов, наполненные фруктами и различными сластями, которые подобно конусам, поставленным на острие, бросали вызов силе земного тяготения. Меня проводили в следующий зал, отделанный по большей части приятного зелёного и голубого цвета шелками, после чего мне пришлось спускаться по крутой лестнице, уводившей под землю, и чем ниже спускалась она, тем круче становились ступени и слабее свет висячих фонариков. Я не решался задавать вопросы, провожатые же мои явно не горели желанием что бы то ни было объяснять мне, и, что мне совсем не понравилось, облик их и манеры, сколько о них можно было судить по коротким фразам и усмешкам, которыми они изредка обменивались, становились всё грубее и развязнее. Когда же я оступился, что было совсем неудивительно из-за явного недостатка освещения, тот самый молодец, что обратился ко мне первым на улице, подхватил меня под руку и бесцеремонно подтолкнул вперёд. Стараясь сохранять самообладание, я поблагодарил его, но он даже не удосужился мне ответить. Я, по-видимому, должен был либо рассмеяться, показав, что воспринимаю это как шутку, пусть даже неучтивую, либо всадить ему кинжал в горло. Потянувшись, скорее инстинктивно, к поясу, я с некоторым содроганием обнаружил, что пальцы мои не находят рукоятку. Вероятно, второй мой провожатый, шедший всё время за моей спиной, вытащил у меня незаметно оружие, пока мы спускались по лестнице. Однако я слишком устал чтобы испугаться, а кроме того, я почти не умею обращаться с оружием, так что потеря его не была для меня значительной, ведь если бы эти двое замыслили что-нибудь недоброе, действуя, в чём я нисколько не сомневался, по указанию своего, неведомого мне, повелителя, я всё равно не смог бы отбиться от них хоть сколько-нибудь успешно; коридор был столь узок, что не позволил бы мне обороняться одновременно с двух сторон, да и вряд ли можно было представить что-нибудь проще, чем ударить меня сзади, в то время как я судорожно вглядывался вниз перед собой, пытаясь взглядом нащупать ступени... ...Попав - - в подземелье, я немедленно оказался в руках человека, обладавшего, по всей видимости, изрядной силой; лица его я не имел возможности разглядеть и заметил только, что он обрит наголо, и тело его практически не прикрыто одеждой. Он был почти на голову ниже меня, и всё же без особого труда управился со мной, втолкнув меня в мерзкую зловонную камеру, почти совершенно лишённую света и воздуха. Камера эта была столь мала, что выпрямившись в полный рост, я касался головой её потолка, сделать же по ней я мог не более пяти шагов, и это из угла в угол! - ... замурованный в камень, лишённый даже солнечного света, лишённый свободы, даже свободы двигаться, свободы, которой я столько гордился и дорожил когда-то!.."

"...Кормили меня до крайности мало и до крайности скверно; некоторое время я вовсе отказывался принимать пищу, вернее то, что под видом пищи бросали мне в узкое окошко моей камеры, тем самым пытаясь выразить своё презрение к тем, кто обращается со мной подобным образом. Но погасли последние вспышки гордыни, и наступила поистине ночь моего разума. И только одна мысль хранила меня от отчаяния, подобно ангелу, чьи крылья сияют золотом, она дарила мне нить, белоснежную нить спасения, на которой висел я над пропастью ничтожности: я умею играть на клавесине - - а значит, мне уготовано нечто большее, нежели участь пожизненного узника... ...Меня разбудил свет, ворвавшийся через открытую настежь дверь - ошеломлённый, я приподнялся над ложем, не решаясь верить своим глазам. От двери дальше по коридору, освещённому почти нестерпимым для моих глаз светом, тянулась пурпурная ковровая дорога, и по краям её стояли люди, одетые в белое и голубое, в руках их были чаши с огнём, и при свете этого огня потрясённому моему взору открылась лестница - - чудо величайшее, несравненное, путь из подземелья к самим небесам. "К самим небесам!"- повторял я вполголоса и всхлипывал как бы в припадке тихого безумия, я поднимался по этим ступеням, и ноги мои, привыкшие к холоду камня, влекли меня дальше, дальше к вершине, я плакал. Хоть это может показаться невероятным, ведь чувства мои успели притупиться за долгое время прозябания в беспросветном мраке темницы, и едва ли я даже понимал вполне, что происходит теперь со мной, но я плакал. Должно быть, я принял всё это за видение, пронзительно чистое, как сладкая боль несбыточной мечты, извечная тоска человеческая о потерянном рае или ещё неведомом, неоткрытом - - эти слёзы - - восторга. Жалости? Я плакал, мне казалось, что всё это сон, и я торопился продлить его и восходил всё выше по мягкому ковру ступеней, и они ласкали мои ноги; слуги, освещавшие мне путь, казались творениями искусного скульптора - без малейшего намёка на движение стояли они, и даже глаза их были неподвижны, лица же были густо покрыты белилами. Как смогла моя память сохранить это? Я медленно приходил в чувство. Тем временем лестница кончилась, и таким образом, я как бы поднялся на вершину пирамиды, противоположная сторона которой была скрыта от меня, и когда я вдруг увидел себя самого, восходившего мне навстречу, зеркальная дверь передо мной отворилась, и я ступил в неё, не успев даже понять, что это значит. Вершины не было, а был зал с колоннадой и прямоугольным бассейном, у которого меня ожидали женщины, одетые в прозрачные ткани. При моём появлении они склонили головы, приветствуя меня, и две из них поднялись с колен и, взяв меня за руки, ввели в воду бассейна. Вода была тёплой и едва уловимо пахла розой. Женщины принялись смывать с меня пот и грязь, когда же я, чистый и свежий, вышел из бассейна, они отёрли меня полотенцами и вверили заботам цирюльника, в котором я, к слову сказать, узнал своего безмолвного тюремщика. Может быть, этому способствовала перемена обстановки, или же одно и то же лицо действительно может так сильно меняться в зависимости от освещения, но как бы то ни было, бритва в его руке не вызвала у меня содрогания, и я без всякой опаски подставил ему своё лицо, кое он принялся усердно приводить в надлежащий вид. Расправившись с растительностью, он обильно обрызгал меня духами и, сделав это, удалился, после чего последовал хлопок в ладоши, и немедленно была принесена одежда, богатство которой убедительно свидетельствовало о неслыханной щедрости тех, чьей милостью я оказался в этом дворце - - Когда с одеванием было покончено, они оставили меня. Я же остался ждать продолжения церемонии, и чтобы скоротать время, стал прогуливаться по залу, разглядывая различные диковины, которые были собраны здесь в великом множестве... ... Ожидание между тем затягивалось. Я сообразил, что меня, вероятно, должны будут вызвать, чтобы представить хозяину, или же чтобы объяснить мне мои обязанности и всё, что касается моего теперешнего положения в этом доме. Но никто не выходил ко мне и не вызывал меня, сам же я не решался войти в какую-нибудь из этих дверей, так как мне было бы крайне неприятно совершить оплошность и быть с конфузом выдворенным. Я ничего не знал об обычаях этого дома, однако полагал, что едва ли они так уж сильно отличаются от принятого этикета, а это означало, что рано или поздно меня всё же примут и разъяснят мне, что к чему, мне же не хотелось проявить нетерпение или, того хуже, назойливость. Право, когда бы не мучительная неопределённость, в коей я пребывал, ожидание моё едва ли можно было бы назвать утомительным, а моё времяпрепровождение неприятным, поскольку в зале, где я находился, убранном с богатством и вкусом, было такое множество разнообразнейших затейливых вещичек, способных развеселить и приласкать взор, что будь моё ожидание подобно ожиданию смерти, если за таковое принять жизнь человека, то и тогда мне едва ли хватило бы времени, чтобы понять секрет всех механических шкатулок с фигурками танцующих пастушек, музыкантов и арлекинов, распознать все сюжеты многочисленных настенных панно, открыть содержимое всех ларчиков, стоявших тут и там на столиках, украшенных красочной инкрустацией - - Можно ли упомянуть обо всём, ничего не упустив! Однако ожидание моё, и впрямь, затягивалось, и не то чтобы я начал роптать, но растерянность моя и недоумение всё более возрастали..."

"...вдруг на балкончике, поддерживаемом коринфскими колоннами зелёного мрамора, показались две девушки. Я поклонился им, но они даже не подали виду, что заметили меня, и вскоре исчезли, и тогда одна из дверей, наконец-то, открылась, и в зал вошла прелестная женщина, которую вёл под руку стройный мужчина в голубом парике. Смущённый столь необычным цветом парика, я забыл откашляться, и голос мой, прозвучавший фонтаном оскорбительных для слуха звуков, заставил их прервать беседу, которую они весьма оживлённо вели, и с недоумением посмотреть на меня. Я поклонился им. Они поклонились в ответ. - Я приношу тысячу извинений,- произнёс я, исправив-таки свою оплошность,- и умоляю вас не счесть за назойливость мою нижайшую просьбу помочь мне в моём положении, поскольку оно представляется мне смутным и неопределённым. Я музыкант... - Вы хотите играть?- спросила дама с милой улыбкой.- Так играйте, чего же проще. - Благодарю вас, сударыня,- сказал я, ещё раз поклонившись. Они продолжили свой прерванный разговор, а я отошёл как можно дальше, чтобы невольно не подслушивать. Я понял, что эти люди явно не посвящены в суть моего дела и не имеют ни малейшего представления о том, что мне следует делать и к кому обратиться за разъяснениями. И тут мне пришло в голову, что едва ли кто-нибудь сможет упрекнуть в неделикатности человека, не желающего присутствовать при чужом разговоре. Воспользовавшись этим соображением и набравшись духу, я отворил дверь, из которой появилась эта пара. Войдя, я первым делом поклонился, когда же поднял голову, увидел прямо перед собой клавесин с откинутой крышкой, так что у меня немедленно возникла мысль, не ждали ли меня здесь всё время, пока я слонялся по пустынному залу, ожидая чьих-нибудь распоряжений и указаний. Если так, то каким же я оказался невежей, заставив так долго дожидаться себя этих людей! Оглядевшись не без некоторой опаски и смущения по сторонам, я обнаружил, что нахожусь в салоне, расписанном с праздничной пышностью и обставленном совершенно во вкусе Мейсонье; салон этот был заполнен людьми, принадлежавшими, судя по всему, к самым блистательным кругам общества. Я поспешил к инструменту, желая всеми силами загладить свой промах. Нельзя сказать, что моё появление произвело фурор, не скажу также, что оно вызвало шок, подозреваю, что почти никто его даже и не заметил, но возможно, что это равнодушие было мнимым и лишь имело целью не дать мне понять, что я проявил неучтивость, дабы не смутить меня совершенно и не повергнуть в отчаяние. Я принялся играть один из самых чарующих концертов маэстро Телеманна. "Как жаль, что нет скрипок, не говоря уже о флейте!"- подумал я, но мог ли я быть в претензии на это? Ничего удивительного, если музыканты в ожидании меня разошлись, я сам виноват в этом. Я попытался расслабиться, чтобы забыть об игре - единственный способ не сбиться. Продолжавшееся веселье, смех, разговоры за моей спиной не отвлекали меня, мне приходилось играть в салонах, и я знал, что к музыке в них относятся как к приятному, но не требующему сосредоточенного внимания звуковому фону, чему-то вроде щебетания птиц или журчания ручья. Очень приятно и мило. Я играл в салонах? Неужели я имею в виду те несколько раз, когда меня уговаривали сыграть, желая скорее доставить удовольствие мне, нежели получить его от моей игры? Когда игре моей внимали с рассеянной любезностью, а я радовался, что среди присутствующих нет никого, кто с безжалостной скептичностью поджал бы губы и пробормотал какую-нибудь остроту, а ничего другого, по совести сказать, моя игра, видимо, и не заслуживала. Я учился игре, но всегда пренебрегал регулярными занятиями, и случалось, не подходил к инструменту месяцами, а о том чтобы стать музыкантом, у меня и вовсе не было мысли. Если бы в салоне, по несчастию, оказался подлинный ценитель музыки, я погиб бы неминуемо. Мне никак не удавалось до конца расслабиться и отогнать от себя все до единой мысли. Продолжительное пребывание в подземелье также сказывалось самым неблагоприятным образом, так что играл я, несмотря на все свои старания, даже хуже, чем обычно. Я вспоминал теперь слова моего учителя: "Техника, техника, следите за техникой! Экспрессии, чувства, всего достаточно, но вас подводит техника. Заклинаю вас, больше лёгкости, вы танцуете, вы радуетесь, ни малейшего усилия, никакого напряжения, вы наслаждаетесь. А для этого необходима безупречная техника". "Сударь, если вы будете столь легкомысленно относиться к нашим урокам, то меня будет тяготить мысль, что я обираю вашего отца, получая деньги за уроки, от которых вам нет никакой пользы. Пощадите же меня, прошу вас, относитесь к занятиям с большей серьёзностью". Мой добрый, старый учитель, где-то ты теперь? Я заметил, что рядом со мной пристроилась прелестная девушка; она сидела на стульчике и с участием следила за моими пальцами. Я сделал паузу, чтобы улыбнуться ей. - Меня зовут Цинцинатта,- сообщила она с неотразимой непосредственностью. - Ваше имя очень идёт вам, мадемуазель,- сказал я. - Ну конечно,- сказала она, словно речь шла о чём-то само собой разумеющемся.- Вы не устали? Отдохните немного. - Ничуть,- сказал я. Однако, какая очаровательная заботливость. Что за милая девушка.- Кроме того, я опасаюсь, как бы меня не уволили,- шепнул я ей с нарочитым ужасом. Она весело рассмеялась. - Какая чудесная шутка! Вы очень остроумны. - Как бы мне хотелось сыграть для вас что-нибудь особенное,- вздохнул я. - Что же вам мешает?- спросила она. - Одного клавесина мало,- сказал я.- Но может быть, кто-нибудь поможет мне? - Может быть,- сказала она. И она отошла, а я продолжил играть... ... до тех пор, пока я не решил, наконец, что я голоден и, пожалуй, могу позволить себе небольшой отдых. Обернувшись, я обнаружил, что в салоне почти никого не осталось, те же, кто оставались, вели себя так, как будто меня вовсе не было. На столах стояло множество блюд с разнообразными фруктами, но я не решался встать и подойти к ним, ожидая, что кто-нибудь предложит мне перекусить. Никто не предлагал. Я поднялся от инструмента и прошёлся несколько раз из угла в угол, отвечая на улыбки дам, которыми они явно выражали расположение к моей персоне, не без тайной, однако, надежды, что расположение это найдёт более существенное проявление. Наконец я не выдержал и, очередной раз проходя мимо большого серебряного блюда, выполненного в виде корзины, на которой рельефно были изображены, насколько я мог судить, сцены шествия Диониса, я протянул руку и взял персик. Съев его, я взял ещё один. После этого я тщательно ощипал виноградную кисть, и вот уже начал поедать всё подряд, стараясь поменьше смотреть по сторонам. Насытившись фруктами, я перенёс своё внимание на пирожные, горой возвышавшиеся на подносе, ножками которому служили рога трёх огромных экзотических раковин. Пирожные эти благоухали всеми мыслимыми кондитерскими ароматами и были такие нежные, что добрый десяток их растаял у меня во рту, прежде чем я сообразил, что объедаюсь. Я обернулся, чтобы посмотреть, не смеётся ли кто-нибудь втихомолку надо мной, бедным обжорой. Смеялись, но судя по всему, не надо мной, так что, окончательно воспрянув, я принялся довольно откровенно разыскивать вино, которое совершенно закрепило бы во мне вновь обретённые силы. Искал я его, наливая в свой бокал по очереди содержимое всех кувшинов и графинов, попадавшихся мне на глаза. Удалось мне разыскать и вино, выпив, правда, предварительно несколько бокалов шербета, бокал коньяка и, что совсем уже плохо, ликёра. Таким образом, вполне удовлетворённый жизнью, я принялся лениво прохаживаться вдоль стен, разглядывая картины и раздумывая над вопросами, которые сводились примерно к следующему: "Где это я, интересно, нахожусь? Где хозяин этого дворца, и кто он? Почему гости предоставлены самим себе, и почему их так много?" Кроме той двери, через которую я вошёл, в салоне этом была ещё одна дверь, которая вела дальше вглубь дворца, так мне показалось. За ней был небольшой будуар, в чём я убедился, как бы невзначай заглянув в приотворённую дверь, а дальше были ещё какие-то комнаты, судя по голосам и прочим звукам, доносившимся оттуда, заполненные великим множеством людей. Никто ни с кем не здоровался и не прощался, люди просто входили и выходили, и вообще вели себя так уверенно, словно каждый из них и был всему здесь хозяин. Может быть, это какая-нибудь невероятной роскоши гостиница? Такое объяснение было, пожалуй, наименее безумным. Но тогда возникал вопрос: "Где находится комната, предназначенная для меня?" Время было позднее, я мог судить об этом и без часов, которые, к слову сказать, в этом салоне отсутствовали, по внезапно обуявшей меня сонливости, принуждавшей меня волей-неволей подумать об уединённом месте с широкой кроватью, мягкой постелью, пуховыми подушками и, прошу прощения, ночным горшком. Где моя спальня? Кто заботливо предложит мне ночной халат и зажжёт свечи, чьи руки взобьют для меня перину? Я мог бы, конечно, подремать и в кресле, но так ли мне следует поступить? Я уже успел убедиться, что ожидание здесь - не лучший способ действовать. Может быть, это и гостиница, но причуд в распорядке её жизни, нужно заметить, не меньше, чем при каком-нибудь дворе, нет, больше! Куда, скажите на милость, подевалась прислуга? Как будто её и нет вовсе, но я-то знаю, что она есть - так где же она? Чья осведомлённость избавит меня от этой неразберихи, чьё участие поможет мне во всём разобраться? Я не мог найти ответа на эти вопросы. И когда же, наконец, со мной будет заключён договор? Мне будут платить жалование, или ничего не будут платить? Я должен играть весь день или круглые сутки? По требованию? По просьбе? В какое-то время, в какие-то дни? И где я буду спать? Спасение от этих тяжёлых раздумий явилось мне в виде хорошенькой женщины, которая без лишних слов взяла меня за руку и увлекла за собой, чему я безропотно повиновался. Она привела меня в комнату, посреди которой я увидел алого цвета диван, имевший форму морской раковины, бережно несомой процессией дельфинов и нереид,- нужно заметить, что стоял он здесь как бы ненароком, словно его перетаскивали куда-то, да так и оставили,- он был мягкий и удобный, но постели на нём не было, за исключением чёрного шёлка подушек и чёрного же пикейного покрывала, на котором лежали несколько огненно-красных роз. - Я сейчас,- шепнула мне моя фея и исчезла за одной из портьер. Вскоре она вернулась. В одной руке она держала прохладного голубого цвета фарфоровый подсвечник с длинной узкой свечой, наполнившей всю комнату колыханием теней и света, в другой же её руке я увидел вазу точно такого же цвета, что и подсвечник. - Помоги мне,- сказала она, показывая на кувшин в руках одной из нереид. Взяв его, я обнаружил, что он наполнен водой. Принцесса тем временем поставила свечу и вазу на пол, я налил в вазу воды, и она дала цветам пить; и они пили, а мы сидели и любовались ими, а потом моя принцесса обняла меня и, осыпая поцелуями, увлекла в объятья дивана. Когда же она, утолив свою жажду, умиротворённая, вся подобная ангелу, уснула, я осторожно отнял от себя её руки и, поправив под головой подушку, натянул на себя покрывало и, успокоенный, стал погружаться в приятный сон... ... Разбудил меня свет. Я поднял голову и, закрываясь рукой, пытался разглядеть, не конец ли это света? - Куда же она могла деться?- услышал я тихий голос, а потом увидел перед собой незнакомца, державшего факел и обнажённую шпагу, которой он словно бы в нетерпении, а может быть, в задумчивости постукивал по полу. - Помилуйте, что же это такое!- возмутился я. Незнакомец не ответил, и тут только я вдруг с тревогой стал подумывать, а не муж ли это моей красавицы? Если так, то шпага в его руке означала, что я должен не возмущаться, а тихо готовиться к смерти и, пожалуй, молиться. Что я и принялся торопливо делать. - Что вы бормочете?- нервно воскликнул грозный незнакомец.- Вы мешаете мне думать. - Я молюсь,- сказал я смиренным голосом. - Вот как?- сказал он, хмыкнув, а потом стремительно приблизился и стал внимательно разглядывать лицо спящего ангела, освещая его своим несносным факелом. - Нет, это не она,- сказал он наконец задумчиво. У меня отлегло от сердца, и я настолько успокоился и осмелел, что поинтересовался, который теперь час. - Глупости,- отмахнулся он, а потом наклонился и, задрав край покрывала, заглянул под диван, по всей видимости, желая убедиться, что там никто не скрывается. Вернулся он с апельсином. - Хотите апельсин?- спросил он у меня. - Хочу,- сказал я. Он бросил мне свой трофей и выбежал прочь, не забыв, однако, затворить за собой двери. - Даже не извинился,- вздохнул я и принялся очищать апельсин. Пережёвывая дольку за долькой, я стал медленно приходить в себя. Было тихо, но в тишине этой отчётливо слышались звуки шагов множества ног, шарканье, голоса, доносившиеся, казалось, отовсюду. "Сколько же здесь дверей?"- подумал я.- "Нет, это никак не спальня. А что если это какой-нибудь проходной зал, и все эти люди, которые встают, похоже, очень рано, совершенно пренебрегая сном, войдут сюда так же, как этот сумасшедший?" Размышляя таким образом, я пришёл к выводу, что мне следовало бы подниматься, кроме того, я чувствовал, что всё равно уже не усну после такого потрясения. Итак, я тихонько встал со своего ложа и, приведя себя, насколько было можно, в порядок, принялся разыскивать парик. Нашёл я его, как и следовало ожидать, на полу. Я отряхнул его и водрузил на голову, а потом, недолго думая, открыл первую попавшуюся дверь и покинул ночное моё пристанище..."

"...Мне не хотелось привлекать к себе внимание, и я решил, что не буду ни у кого ничего спрашивать, тем более что все мои расспросы до сих пор оказывались неизменно безрезультатными, а лучше постараюсь разобраться во всём сам. Между тем передо мной была трудновыполнимая задача - я должен был аккуратно исполнять свои обязанности в этом доме, слабо представляя, в чём они, собственно, заключаются, и догадываясь только, что нахожусь здесь в качестве музыканта. Это было единственное, за что можно было хоть как-то уцепиться, чтобы не сойти с ума окончательно и не впасть в отчаяние от всей этой неразберихи. Ведь никто из этих людей не знал меня, и я не знал никого. Вероятно, те загадочные персоны, чьей воле я обязан своим пребыванием здесь, целиком полагаются на мою собственную сообразительность и считают излишним разъяснять мне то, о чём я должен догадываться сам. Раз уж я назвался музыкантом с обычным моим легкомыслием, то и место моё у инструмента. И если бы кто-нибудь вдруг подошёл ко мне и спросил меня: "Что вы здесь делаете, сударь? Что вам угодно?" Я бы ответил уверенно: "Я музыкант и направляюсь к месту, где должен играть, если же вас не затруднит, то вы можете оказать мне любезность, проводив меня". Так я ответил бы, но никто не подходил ко мне и не спрашивал меня ни о чём, и предоставленный самому себе, я шествовал из комнаты в комнату, то поднимаясь по лестницам, то спускаясь, попадая то в парадный зал, то в столовую, то в будуар, и между прочим, набрёл на тихий и уютный кабинет, где обнаружил прекрасную библиотеку, мягкие кресла и рисунки мастера Кювилье, которыми я имел возможность насладиться, собрав их предварительно с пола, где они были разбросаны с вопиющим небрежением. Нужно заметить одну особенность этого кабинета, которой обладало, впрочем, и большинство других помещений, а именно: во всех дверях были ключи, так что можно было закрыть двери и отгородиться от всего мира, перекрыв таким образом проход, так как все комнаты были, как правило, смежными..."

"...Упомяну - - только об одном из своих маленьких открытий, это - - был мраморный шкафчик, украшенный - - переплетениями золотых виноградных лоз. Шутки ради я потянул за одну из соблазнительных гроздей и тут же отпрянул от неожиданности - створки шкафчика отворились, открыв мне его содержимое, а именно, кусок малинового пирога, миндаль, шоколад и графин превосходного вина. И вот, когда я, развалившись в кресле, вкушал этот скромный завтрак, неторопливое течение моей трапезы внезапно было нарушено появлением человека, в котором я узнал своего ночного незнакомца. Завидев его, я едва не поперхнулся, он же остановился и стал с подозрением приглядываться ко мне, словно бы пытаясь припомнить что-то. Я наблюдал за ним, боясь пошевелиться. В облике его произошли некоторые перемены: так на нём не было плаща, закутанным в который он предстал передо мной ночью, теперь он был в одной рубашке, однако по-прежнему держал в руке свою шпагу и, к слову сказать, совершенно излишний при таком ярком освещении, факел. Шпагу он ловким движением отправил в ножны, поднесённые ему на подносе полуголым человеком, бывшим, по-видимому, при нём кем-то вроде оруженосца. Оружие звякнуло о поднос, и оруженосец бесшумно убежал, а воинственный незнакомец исчез в стене... ...Совершенно сбитый с толку, я поспешил к тому месту, где он стоял и, тщательно изучив стену, сообразил, что исчез он через дверь, столь искусно замаскированную, что обнаружить её было практически невозможно. Любопытство заставило меня последовать за ним. Войдя, я оказался в мрачном, узком коридоре, в самом конце которого я увидел огонь факела. Потом хлопнула дверь, и я остался в полной темноте. Я остановился в нерешительности и прислушался, мне показалось, я слышу чьи-то жалобные стоны, тихие, невнятные, чьи-то вздохи и причитания. Мой лоб покрылся испариной. Я явственно услышал женские крики, исполненные такой боли, что не могло остаться ни тени сомнения в том, что женщину эту терзают самым жестоким образом. Какой ужас! Где я? Куда меня занесло? Ноги против воли вели меня всё дальше по коридору, и теперь я мог различить звуки совершенно иного характера: звон бокалов, возбуждённые возгласы, пение, смех. Недоумение моё, впрочем, продолжалось не слишком долго. Вскоре я понял, что коридор имеет две двери, одна из которых находилась прямо напротив другой. Из-за одной двери доносились стенания несчастных, а из-за другой - звуки шумного пира. Я, конечно же, выбрал последнее и замер на пороге, ослеплённый нахлынувшим на меня светом исступлённо пылающих канделябров. О немыслимые, возмутительные нравы! Я знал, что император Тиберий развлечения ради посещал темницы, где наслаждался видом пыток, знал, что аутодафе некогда считалось недурным зрелищем, знал, наконец, что красавицам доставляет удовольствие созерцать мучения своих поклонников, но чтобы так безмятежно пировать в таком ужасном соседстве, нет, это было что-то неслыханное! Преисполнившись негодования, я хотел было немедленно покинуть это гнусное пиршество, не желая не то что играть для этих людей, но даже находиться с ними в одном обществе. Меня остановила Цинцинатта. - Вот вы где!- воскликнула она весело. - Извините, сударыня, я тороплюсь,- сказал я сухо. - Торопитесь? Но куда же? Останьтесь! - Увы, это никак невозможно. - Вот вам флейта. Поиграйте! Вы просили меня о флейте, и вот же, я вам её нашла! Ну как тут было устоять! - Хорошо,- сказал я.- Но только не здесь. - Не здесь? Вас смущает этот шум? - И не только этот, сударыня. - Что же ещё? А впрочем, какая разница. Не хотите играть здесь? Прекрасно! Тогда уведите меня отсюда. - Но куда же? - А куда вы только что так решительно направлялись? - Право, не знаю,- растерялся я.- Пойдёмте... пойдёмте хоть куда-нибудь,воскликнул я, к великому своему смятению заметив, что уже несколько мужчин и женщин, отделившись от толпы пирующих, направляются к нам с явным намерением последовать за нами, или во всяком случае, не позволить нам уйти и остаться наедине. "Пойдёмте же!"- взмолился я, чуть не плача. Незваные спутники тем временем уже обступили нас, с любопытством прислушиваясь; судя по их лицам, они вообразили, что речь идёт о какой-то новой игре, явно не замечая моего неудовольствия или же не желая замечать его и не придавая ему значения. Казалось, что Цинцинатту всё это мало беспокоило, однако, внезапно вид её преобразился, она вскинула голову, издала боевой клич и, сжав в руке флейту наподобие шпаги, принялась наносить ей фехтовальные удары направо и налево, да так ловко, что противники наши вскоре все до единого попадали замертво, и тогда Цинцинатта схватила меня за руку и, увлекая меня за собой, побежала к дверям. Я услышал за спиной взрыв хохота, но не стал оборачиваться. Мы выбежали из зала и, благополучно миновав несколько комнат, очутились в уютном и светлом будуаре, стены которого были завешаны пышными гобеленами, изображавшими сцены охоты на дракона. Я закрыл дверь на ключ, Цинцинатта закрыла другую, и таким образом, мы оказались в относительной безопасности. "Если, конечно, этим безобразникам не придёт в голову выломать дверь тараном",- подумал я. Я оглядел наше убежище, и вид его произвёл на меня вполне приятное впечатление. Цинцинатта повалилась на диван и принялась хохотать, после чего, несколько успокоившись и отдышавшись, она подняла с ковра оброненную флейту и протянула её мне. Я принял её и, поднеся к губам, сыграл несколько простеньких мелодий, чтобы настроиться на нужный лад, впрочем, сделать мне этого не удалось; беспорядочные мысли одолевали меня, мрачные тучи в душе моей никак не желали рассеяться и, не силах продолжать, я оборвал игру и отнял флейту от губ. - Что с тобой?- ласково спросила она, видя моё замешательство.- Что с тобой, милый? Погружённый в свои мысли, я почти не обратил внимания на перемену в её голосе. Я беспомощно пожал плечами. - Не знаю даже, как объяснить тебе,- сказал я.- Иногда бывает трудно играть, когда сама жизнь противится этому. - Жизнь?- удивилась она, потом весело и беззаботно рассмеялась.- Но здесь, разве вся жизнь - не игра? - Здесь? Что это значит? Что это за дворец? Кто его хозяин? Она поднялась с дивана и, подойдя, обняла меня. - Ты задаёшь так много вопросов, милый... Я хотел было возражать, но она привлекла меня к себе и соединила свои губы с моими, и когда я снова увидел её, мой взгляд был затуманен слезами. Я не заметил, как мы опустились на ковёр, я был на небесах. - Я боюсь вернуться на землю,- признался я шёпотом. Она улыбнулась и, прижавшись ко мне щекой, тихо сказала: "Нам это не грозит больше". - Разве это не счастье?- прошептала она. Я не вполне понимал, о чём она говорит, но я слышал её голос, и тепло разливалось по моему телу сладкими волнами, безмятежная радость охватила меня, и я не думал ни о чём больше, и не желал ничего иного. Она встрепенулась. - Теперь ты сыграешь для меня? Я взял флейту в руки, но едва я начал играть, как раздался шум, тело дракона на гобелене разверзлось, и в комнату ворвались люди, наряженные, словно бы это была свита короля шутов, в самые невообразимые одеяния. Многие были в масках. Я не успел опомниться, как они, налетев словно туча гигантских попугаев, схватили нас и, подняв на руки, понесли..."

"...поскольку я до некоторой степени уяснил для себя своё положение в этом доме, то нужно держаться хотя бы этого! А то как бы вновь не угодить в подземелье или того хуже, если только может быть что-то хуже, ведь те, кто однажды заточили меня в темницу, могут сделать это снова в случае, если я совершу оплошность, заслуживающую такого наказания. Так не значит ли это, что я должен исполнять свои обязанности со всей тщательностью и усердием, тем более что покинуть этот дом всё равно нет никакой возможности, а иначе разве позволили бы мне вести себя столь вольно, разгуливая, где мне заблагорассудится, по всему дворцу безо всякого надо мной надзора? С другой стороны, стоит ли вообще пытаться покинуть это место? Что может беспокоить меня здесь столь сильно, чтобы склонить к подобного рода действиям? Причудливость нравов, необычность обстановки, нарядов, непохожесть этого места на другие места, где я бывал прежде? Но быть может, именно в этом и состоит величайшая моя удача, шанс достичь чего-то такого, о чём прежде я не мог даже мечтать, не зная, что такое возможно. А если так, то не будет ли с моей стороны вопиющей глупостью пытаться бежать от предоставившейся мне возможности вместо того чтобы попытаться воспользоваться ею? Итак, с одной стороны, мне следует с усердием исполнять свои обязанности, как бы туманны они ни были, чтобы никоим образом не навлечь на себя неудовольствие владельца, или владельцев, дворца, а с другой стороны, не ограничиваясь этим, всячески стараться, с должной, разумеется, осторожностью приобрести нечто большее..."

"...Между тем, наряд мой за несколько дней пребывания во дворце успел утратить первоначальную свежесть, и испытывая острую потребность сменить его и всё ещё не зная, к кому следует обратиться в подобном случае, я решил на свой страх и риск заняться своим внешним видом сам... ...Итак, я переоделся и сразу же почувствовал себя лучше. Радуясь своей смелости, я в приподнятом настроении прогуливался по дворцу, когда минуя какой-то из залов, увидел в нём человека, сидевшего на полу и увлечённо возившегося с чем-то, чего я не мог разглядеть издали, когда же я подошёл ближе, то к своему изумлению обнаружил, что занят он ничем иным как игрой в солдатики. Удивление моё было столь велико, что даже не успев придумать какое-либо объяснение странному занятию этого человека, я опустился рядом с ним на ковёр, он же, нисколько не смутившись моим появлением, фамильярно похлопал меня по колену и благодушно сообщил: "Я дарю вам карету. Выбирайте любую". Я не знал, как мне следует поступить и уже хотел засмеяться, давая понять, что воспринимаю это как шутку, но переменил решение и, напустив на себя побольше важности, принялся перебирать предлагаемые мне кареты, высказывая свои суждения об их достоинствах и недостатках - то похвалю лошадей, то посомневаюсь, не сломается ли карета в дальней дороге, поинтересуюсь, где она сделана, надёжно ли, и сколько за неё было уплачено. Даритель мой отвечал с величайшей охотой, иногда запальчиво спорил, убеждая меня отказаться от моих слов, если я вдруг позволял себе поругать какую-нибудь из карет, объяснял мне то, о чём прежде я никогда не слыхал, проявляя при этом познания столь глубокие, что вскоре я был вынужден признать полное своё поражение и просить его посоветовать мне то, что он сам считает достойным выбором. Весьма польщённый моим признанием, он выбрал мне лучший из своих экипажей и с видом, исполненным достоинства, преподнёс его мне, столь искренне радуясь возможности сделать мне этот маленький подарок, что против своей воли я совершенно поддался его обаянию и поймал себя на мысли, что отношусь ко всему этому с неподобающей серьёзностью. Между тем, этот странный господин, вообразив, что подарок, сделанный мне, чересчур незначителен, стал предлагать мне новые безделушки, когда же я со всей твёрдостью отказался от дальнейших подарков, поблагодарив Его Величество Кукольного Короля за оказанную мне милость и заверив, что высочайше ценю его расположение, он, видимо не желая отпускать меня, приказал немедленно произвести смотр своего доблестного войска, после чего, дабы не утомлять меня чрезмерно созерцанием марсовых потех, приказал своим солдатам, только что показавшим себя такими молодцами, что отчасти оправдывало гордость их полководца, отправляться в казармы, и взяв меня под руку, проводил в поразительной роскоши дворец, где в мою честь был объявлен бал, на который собрался весь цвет кукольного общества - даже те, кому нездоровилось, не осмелились отказаться от приглашения, опасаясь, и видимо, не без основания, праведного гнева своего монарха. Музыканты были выше всяких похвал, танцы продолжались до полного изнеможения всех участвовавших, вино лилось реками, угощения сыпались как из рога изобилия, женщины были прелестны, кавалеры галантны. Я никогда так не веселился. Кончилось празднество тем, что мы едва не без чувств растянулись на ковре, обессилев от слов, музыки, шума и смеха. Молчание длилось довольно долго, а потом я услышал голос Кукольника, и сказанные им слова поразили меня ещё больше, чем всё, что было до этого. - Вы, должно быть, полагаете меня чудаком,- сказал он,- и по благородству и доброте души своей почли за лучшее не прекословить мне, потакая мне в моих безумствах. И вполне возможно, что вы правы, и я таков, каким представляюсь вам, ведь я играю в куклы, полагая их живыми людьми. Но посмотрите, разве не этой же игрой увлечены все правители мира? И не следует ли их признать такими же безумцами, как и я? А что вы думаете о дворце, где мы с вами теперь пребываем, о его правителе, если таковой существует, а он должен существовать непременно? Разве не безумен он, полагая своих подданных живыми людьми?.."

"...Иногда мне казалось, что я угадал какое-нибудь правило, и не будучи ещё уверен в том, что не ошибаюсь, с некоторой опаской приглядывался к людям вокруг в надежде подметить что-то, что подтвердило бы мою правоту, и если мне это удавалось, начинал придирчиво следить за ними, отмечая про себя их оплошности и негодуя порой по поводу явных и грубых преступлений против этикета, уже полагая себя вправе одобрять или осуждать, но увы, торжество моё каждый раз оказывалось недолгим, а положение моё, завоёванное таким напряжением мысли - эфемерным - внезапно какой-нибудь поворот событий, если можно назвать событиями следствия и совокупность непонятных и непредсказуемых поступков этих людей, диктуемых минутной прихотью взбалмошной фантазии, подогретой вином и распутством, совершенно уничтожал прежние правила, которые и правилами-то никогда не были, а только слабыми намёками на правила, но и эти жалкие намёки обращались в дым, и на их место заступали новые, столь же непрочные и недолговечные. Могло ли вообще что-нибудь подтвердить моё положение во дворце, если я всё же обладал таковым? Стоило мне только почувствовать себя посвящённым, принятым в это странное общество, каким бы дурным и распущенным оно порой ни представлялось мне, как какая-нибудь нелепость, которую невозможно было даже предвидеть, не то чтобы предотвратить, вновь, и в который уже раз, принуждала меня всё начинать сначала, так что, основательно поразмыслив, я вынужден был признать, что какого бы высокого положения я ни поставил себе целью добиться, неизбежная его непрочность и неопределённость настолько его обесценит, что едва ли оно вообще оправдает усилия, затраченные для его достижения. Между тем я заметил, что стоит мне где-нибудь появиться, как на меня немедленно обращают внимание, спрашивая с притворным сочувствием о результатах, если таковые имеются, моих исканий и наблюдений, и если же я признавался в очередной своей неудаче, советовали мне не оставлять попыток разобраться во всём, но преисполнившись мужества и терпения, следовать избранному мною пути, когда же я отходил, за моей спиной потешались, пересказывая друг другу мои слова и суждения, и так продолжалось до тех пор, пока я не понял, что они почитают меня за шута и, оскорбившись, не прекратил делиться с кем бы то ни было своими мыслями, хоть сделать это было и нелегко, так дружно и настойчиво атаковали меня эти люди, предвкушая веселье по поводу моей забавной особы. К немалому своему удивлению, я неожиданно обнаружил, что сделался центром внимания едва ли не всего общества, не зная, впрочем, как следует отнестись к этому. С одной стороны, утвердив за мной роль чудака, общество тем самым как бы принимало меня и, более того, выделяло как нечто особенное; с другой стороны, подобная роль едва ли могла удовлетворить меня, так что я думал даже, не лучше ли уж вовсе не привлекать к себе никакого внимания, чем подвергаться таким насмешкам и унижению. Однако я недолго оставался центром общества, вскоре оно нашло для себя иную забаву, вновь подтвердив этим переменчивость своих настроений, обо мне же забыло, предоставив меня самому себе, и нужно сказать, к немалому моему удовольствию, так как наскучило мне несказанно. Немало этому способствовала и моя привязанность к Цинцинатте - лишь с ней я испытывал то блаженное чувство покоя, которого тщетно бы искал, добиваясь положения во дворце; с ней мне не было в нём нужды, и правила его не интересовали меня больше, и я не искал больше правды..."

"...и лишь одно омрачало мою жизнь, порывом ледяного ветра врываясь на луга веселья, и окна распахивались, обнажая ужас ночи, и тогда меня охватывал трепет, и я закрывал глаза, но не мог избавиться от наваждения ужасная комната, таинственная страшная комната владела моими мыслями, и в душе моей царил мрак. В любой день и в любую ночь Минотавр мог потребовать новую жертву, и этой жертвой мог оказаться я. Тот странный человек, потревоживший однажды мой сон, отнял у меня покой. Кого разыскивал он, потрясая шпагой? Кого искал он среди ночи? Неизвестную мне женщину, ту, на чьём месте, возможно, могу оказаться и я. И что если однажды он так же склонится над моим спящим лицом и крикнет: "Это он! Тащите его!" И все мольбы мои будут напрасны, слёзы не смягчат сердца демонов. Какие пытки, какие страдания ждут меня тогда? Что перед ними подземелье! Ведь когда я томился в нём, у меня всё же была надежда, теперь же поистине дантов ад примет меня в свои огненные круги, и меня будет мучить жажда, и не будет воды, и я буду звать смерть, а её не будет. С некоторых пор я не видел больше моего ночного гостя, а прежде каждое его появление наводняло моё сердце страхом, мои губы мертвели, и смех превращался в рыдания; но даже не видя его перед собой, я всё же не был свободен от него - его тень преследовала меня, и куда бы я ни бежал, как бы ни старался скрыться, затерявшись среди шумных праздничных толп, карнавальных масок, среди песен и взрывов хлопушек, огней фейерверков, он, мой чёрный ночной демон, следовал за мной неотвязно, и я задыхался, и вот мне уже начинало казаться, что это веселье нарочно затеяно для того только, чтобы забыть о таинственной, грозной силе, от которой нет защиты, и эти люди смеются так громко и так неистово от того только, что хотят смехом своим заглушить стоны несчастных, и забыть об этом, забыть! Так Боккачо пировал в прохладе садов под говор фонтанов, а чума пожирала город, так веселился Валтасар, а ужасная рука уже выводила три слова на непонятном языке, и смысл их был грозен, приговор был уже вынесен. И я отдавался пиршественному безумию и безумствовал сам, и хлопал в ладоши и декламировал стихи, и любезничал с дамами, и прятал под маской лицо своё, бледное, искажённое страхом лицо, а по ночам мне снились призраки в чёрных одеждах, как те, кто бросили меня в подземелье, мне снилась ужасная комната, таинственная страшная комната, окружённая бушующим морем праздника, огнями и музыкой. Я не расставался с флейтой, я сжимал её в руке как единственную свою надежду, и не потому только что музыка уносила меня прочь от моих мыслей, но - - однажды она вывела меня из мрака подземелья - - на что же ещё мог уповать я, если не на неё? Она спасала меня от отчаяния, она стала моим ангелом-хранителем, и чем бы ни была эта комната, прихотью императора, проклятьем этой земли или воплощением Ада, не для того же, право, я был вызволен из подземелья, чтобы теперь быть отданным на сожрание новой темнице! Бред? Больное воображение? Иногда я и сам начинал так думать, поддавшись безмятежности маскарада, разгорячённый вином и танцами, любовными ласками, зачарованный красотой музыки, я забывал о своих страхах, или они становились мне безразличны, и тогда я был искренен и в любви, и в веселье, и чёрные демоны отступали. Но они всегда возвращались. Ведь комната существовала. Могла ли она исчезнуть от взрыва хлопушки, от звона бубенцов? Когда я просыпался, а вокруг была пустота, и не было света, я знал, что она рядом, что она близко, что она ждёт меня..."

"...Не могу сказать, чтобы нравы, царящие в этом доме, отличались сколько-нибудь заметной религиозностью... ...Впрочем, церковь здесь всё же есть, но что это церковь! В Деяниях рассказывается история о том, как во время проповеди некий молодой человек из слушавших её, тщетно боролся со сном, который был явно сильнее его и наконец победил. Победа эта, впрочем, омрачилась пренеприятным событием - юноша упал из окна и разбился насмерть. Хорошо ещё, что проповедь читал сам апостол Павел, а что было бы, окажись на его месте другой? Разве это не назидание нам, ныне живущим? Господи, убереги нас от скуки! Застывшие витражи навевают сон, монотонные речитативы наливают голову тяжестью, и даже конфеты жевать становится скучно. Но в этой церкви никто не скучает, никто не падает здесь из окон, и не потому что окна здесь высоко, и добраться до них можно было бы, лишь вскарабкавшись по гладкой стене, а потому что окна эти, в сущности, и не окна вовсе, а премилые разноцветные картинки, и нет среди них ни одной неподвижной, их узоры непрерывно меняются, лаская взор игрой красок и форм, и игра эта не может наскучить, как не может наскучить пламя свечи, сколь бы сомнительным ни назвали это сравнение. Они так нарядны! Это называется оптической системой, если бы только нашёлся охотник назвать так эту невинную затею, которая есть в сущности ничто иное как обычный калейдоскоп - цветные стёклышки, что весело прыгают и перекатываются среди зеркал как морские камешки, которыми забавляются волны, от чего на стенах церкви возникают сказочные узоры и сменяются другими, так что ни один не сохраняется долго, и потому зрелище это не утомляет, и никто не падает здесь из окон, побеждённый сном. А вовсе не потому что окна здесь высоко. Хоть и проповедник здесь вовсе не зануда и не брюзга. Нарядившись арлекином, приклеив красную бороду и синие бакенбарды, отплясывает он на амвоне, выделывая восхитительные пируэты и антраша, поёт он псалмы, приятным тенором выводя рулады, и какая-нибудь дама прикладывает к глазу платок, а чьи-то пальцы пожимают её пальцы, и..."

Скарамуш прервал чтение и робко поднял глаза от страницы. - Продолжай,- кивнул головой король.- Всё это несколько сумбурно, но довольно занятно. Ободрённый монаршим благоволением, Скарамуш продолжал:

"...Мы любили проводить время в цветнике, в его беседках, в прогулках по его дорожкам - - Несмотря на то, что размеры внутреннего двора не были велики, спланирован он был столь искусно, что вовсе не казался маленьким так разнообразен был его ландшафт, где всё было миниатюрным - - холмы, луг и даже маленькая речушка... ...По всей окружности двор был опоясан галереей, в которой так хорошо было наслаждаться прохладой тени, когда жаркое полуденное солнце излучало зной..."

"...Дождь начался без предупреждения - туча, на которую никто до этого не обращал внимания, вдруг заслонила собой солнце, по тарелкам застучали капли, и все засуетились, бросившись прятаться к галерее. Только Цинцинатта не тронулась с места и вскоре осталась одна у скатерти, заставленной кувшинами, блюдами и бокалами, а бока апельсинов и ягоды винограда уже покрылись брызгами. Она запрокинула лицо к небу, подняв руку с бокалом, и от капель дождя, попадавших в него, вино плясало, выплёскиваясь, а потом Цинцинатта поднесла бокал к губам и стала пить. Не удержавшись, я вышел к ней, но дождь уже кончился, тучу отнесло ветром, солнце брызнуло, засверкало в траве, на лепестках цветов, и стало светло..."

"...- Ты не знаком с моим племянником?- спросила меня Цинцинатта. - Как?- сказал я, думая, что ослышался.- Ты шутишь? Она представила нас друг другу. Оказалось, что Эмануэль, а именно так звали этого молодого человека, и в самом деле был племянником Цинцинатты. Нужно сказать, что мы были с ним одного возраста, и всё же Цинцинатта, которая была явно моложе нас, приходилась ему тётушкой, поскольку была супругой его дяди. - Или уже нет,- сказал он.- Ведь раз не стало дядюшки, то значит, нет больше и родственных уз. И всё же я продолжаю называть её тетушкой. - Вас это забавляет? - О да,- рассмеявшись, сказал он. ...Цинцинатта удалилась, оставив нас наедине. Мы беседовали, прогуливаясь по галерее... - Вы музыкант?- спросил он несколько растерянно.- Право, это любопытно. А впрочем... - Меня пригласили сюда,- поспешил я объяснить.- Или... не пригласили... Доставили, так, вероятно, точнее. Он удивился ещё больше. - Простите, как вы сказали? Доставили? Я рассказал. Он часто прерывал меня вопросами, впрочем, не забывая извиниться. Выслушав мой рассказ, он надолго задумался. - Подождите, подождите...- вскричал он внезапно,- уж не тот ли вы человек... Ну конечно! Я должен был догадаться сразу же. Я смотрел на него, ничего не понимая. - Друг мой,- он взял меня за руку,- друг мой, я могу рассказать вам много, очень много интересного, и всё же останусь перед вами в долгу. Ответьте мне только на один вопрос, умоляю вас! Я изъявил готовность в меру своих возможностей ответить на любые его вопросы. - Скажите, ведь вас...- он сделал паузу,- ведь вас... убили тогда, в подземелье? Вопрос этот так ошеломил меня, что некоторое время я только молчал и смотрел на него широко открытыми глазами, не решаясь поверить своим ушам. Я хотел было переспросить, думая, что, быть может, ослышался, но вместо этого ответил: "Нет, сударь". - Вы уверены в этом?- спросил он строго. - Вполне,- сказал я.- Уверяю вас, я... живой. - Вы утверждаете это с такой уверенностью, а между тем это... в этом вопросе... м-да. Однако, это странно,- и он снова впал в задумчивость, а я подумал: "Да не сумасшедший ли он?" - Я вижу, вы в недоумении,- сказал он.- Я должен о многом рассказать вам. Пойдёмте. Пойдёмте в кабинет, там вы услышите мой рассказ, не здесь. Как только мы оказались в кабинете, он немедленно усадил меня в кресло и после непродолжительного вступления поведал мне свою историю. История эта была столь удивительна, что, право же, я не знаю, кто кого поразил больше - я, сказав, что я жив, или он, заявив, что он мёртв..."

- Что это за история?- спросил король. - Я изложу её вашему величеству вкратце,- сказал Скарамуш, закрывая книгу.- Молодой человек по имени Эмануэль приезжает в столицу, где у него есть влиятельный родственник, благодаря участию которого, этот молодой человек вскоре оказывается приглашённым на пир императора, где и проводит роковую для себя ночь, на исходе которой он умирает... - Так это правда?- сказал король.- Он мёртв? Скарамуш потупился. - И что же... - Очнувшись после своей смерти, Эмануэль обнаруживает себя в этом странном дворце, не зная, как он оказался здесь, теряясь в догадках. И только теперь, как ему кажется, всё начинает проясняться. Дело в том, что незадолго до появления музыканта... нашего героя во дворце здесь разыгрывается нечто вроде... лотереи... - Понимаю,- кивнул король. - Да, ваше величество. Эмануэль полагает, что его собственным появлением во дворце он обязан чему-то подобному, подобной же лотерее... Получив знак продолжать, Скарамуш снова раскрыл книгу.

"...Увы,- сказал он,- мне не довелось говорить с кем-нибудь, кто рассказал бы мне о том, как это было. Вам повезло больше. Однако должна существовать другая игра, быть может, на более высокой ступени или ступенях... Или же здесь? Как вы полагаете? Ах, простите,- рассмеялся он, увидев мой взгляд,- я тороплюсь, болтаю... Но когда вы узнаете обо всём, вы поймёте моё возбуждение и мою радость, я уверен, вы поймёте меня. Ведь новые люди появляются здесь постоянно, но я ни разу не замечал, чтобы их появлению предшествовало что-то подобное. И вот, наконец, вы... Как я был прав! Теперь я всё понимаю, ну конечно, ведь ступеней этих может быть очень, очень много, и... какая же это удача, что я встретил вас! - Мне это весьма приятно,- сказал я.- Однако... - Простите, что перебиваю вас,- сказал он.- Как вы полагаете, всё, что происходит здесь, что это? - Вы имеете в виду... простите... - Да, здесь. Игра? - Мне кажется... Вы рассказали мне свою историю, и я... право, не знаю...- сказал я. - Я расскажу вам один случай, очевидцем которого мне довелось стать. Однажды какой-то человек,- ни имени, ни прежнего положения его я не знаю,попытался войти в салон, где в это время собралось общество, обычное из тех, что собираются единственно для того чтобы затеять какую-нибудь игру, быть может, любовную... Человек этот, нужно сказать, был пьян, но не так чтобы очень уж выделялся среди других, так что случай этот любопытен вовсе не своей оригинальностью, а скорее напротив, своей обыденностью. Итак, он пытался войти, но безуспешно, кажется, его даже вытолкнули за дверь. Что же произошло дальше? Бедолага, до крайности огорчившись, отошёл от двери, упал на диван и осушил графин некой бесцветной жидкости, бывшей, судя по всему, отнюдь не водой. После чего умер. Всё это произошло на моих глазах, и заняло не более получаса, но речь не об этом... Скажите, что это по-вашему? Игра? Да, но игра, которую разыгрывают сами гости. Но и они не могли знать, что всё так обернётся. Я допускаю даже, что кто-то из них был весьма огорчён и испытывал нечто вроде... нет, не раскаяния, конечно, но хотя бы жалости к этому бедняге, который умер столь забавным образом. Есть над чем подумать, не правда ли? - И всё же,- возразил я.- Можем ли мы на основании частного случая отрицать всякую упорядоченность в мироздании и полагать всё происходящее в мире не более чем игрой случая? Он улыбнулся. - Небеса и земля подобны,- сказал он.- Вы читали Сведенборга? Внезапно он вскочил на ноги и в видимом волнении стал расхаживать по кабинету. - Мировое зеркало! Вот великая разгадка. Ах, как жаль, что я не понимал этого раньше. Сколько времени было упущено в тщетных поисках... ведь я изучал схоластику, вам это неизвестно, конечно... Как жаль! Но разве мог я там, на земле, понимать это!.. - Позвольте,- робко сказал я.- Что же является отражением? Эмануэль остановился и посмотрел на меня. - Как вы сказали?- переспросил он. - Что же является отражением?- повторил я.- Небо ли - суть отражение земли, или напротив, земля - суть отражение неба? Эмануэль на секунду задумался. - И то и другое,- заявил он.- Без всякого сомнения. Они и существуют лишь потому, что существует зеркало. И это не единственный из небесных миров, далеко не единственный. Многие из этих людей попали сюда в точности таким же образом, что и я... - Вы хотите сказать, из дворца его императорского величества? - Да,- сказал он.- Многие, хотя и не все. Но убеждён, что все они так или иначе были приближены ко двору, что, впрочем, совсем неудивительно, ведь если есть в мире центры притяжения, вокруг которых вращаются судьбы, что-то вроде ковчегов, плывущих по океану бытия, то императорский двор, без сомнения, один из них. Что же до вашей истории,- продолжал он,- то мы имеем прекрасную возможность видеть, что то, что здесь, в небесном дворце, имеет форму игры, там, на земле, имеет форму закона. А значит, игра - это уже не вполне игра, но проявление некоего высшего закона, сокрытого и, быть может, вовсе непостижимого для всякого, кто обитает на этой половине дворца. - На этой половине?- не понял я.- Вы сказали, на этой половине? Что это значит? - Вот тут-то и начинается самое любопытное,- сказал он.- Вы, должно быть, не подозреваете о том, что дворец - это вовсе не то, что вы до сих пор видели, или вернее сказать, больше, чем то, что вы видели и могли видеть. - Право,- сказал я.- У меня нет в этом ни малейшего сомнения. - Вы видели Королеву? - Вы имеете в виду ту женщину, которая... - Да!- воскликнул он.- Ту самую, которая внезапно и непонятно откуда появляется на пирах и так же внезапно и необъяснимо исчезает. - Так это ей принадлежит весь этот дворец? - Я полностью убеждён в этом,- сказал Эмануэль.- В этом дворце очень много тайн. Где, по-вашему, она живёт? В этом дворце, да, но где? Должна существовать другая половина дворца. Может быть, она расположена с внешней стороны, а скорее всего, над дворцом, составляя его верхние этажи. Как, по-вашему, почему во дворце нет окон? Вы можете, конечно, возразить мне, а почему они непременно должны быть. И всё же, хотя бы со стороны внутреннего двора. Здесь никогда не бывает заката... - Для того, чтобы никто не мог увидеть верхние этажи, вы полагаете? Но для чего такие сложности! - Для чего?- сказал он с хитрой улыбкой.- Может быть, для того только, чтобы мы пытались их разгадать. И это уже само по себе может служить основанием для того чтобы сделать некоторые выводы. - Какие же?- спросил я. - Никто не задерживается здесь надолго,- сказал он.- Во всяком случае, до сих пор я таких людей не встречал. Некоторые умирают явно, как тот бедняга, о котором я вам рассказал, другие же просто бесследно исчезают. Впрочем, это неважно. Но должны ли мы с вами бояться этого? - Я вижу, вас это обстоятельство нисколько не смущает,- заметил я. - О да,- сказал он, всё более воодушевляясь.- Ведь умереть значит перенестись на более высокую ступень бытия. Я не знаю, успею ли я разгадать тайну Королевы, но что-то во мне говорит, что не разгадав её, я не смогу сделать новый шаг. Он рассмеялся. - Ах, мой друг, как много я вижу теперь! Но не могу передать это знание тем, кто живёт там, внизу. Вы полагаете, что это и не нужно? А вы правы! Зачем им всё это? Но скажите, вы твёрдо помните, что этот бритый субъект не зарезал вас ножом, или что-нибудь в этом роде? Хотя... он мог убить вас, когда вы спали... Он просветлел. - Вас убили во сне!- торжественно объявил он..."

"...Итак, жизнь моя состоялась. У меня были планы - они перечёркнуты, у меня было будущее, на которое я уповал и которым оправдывал своё безделье, когда праздно растрачивал время, и вот, его нет больше, а я так ничего и не успел, многие годы мечтая о празднике, который наступит когда-нибудь, всегда когда-нибудь, быть может, завтра... Но вот оно, завтра - прежняя жизнь состоялась, ожидания мои были напрасны, и ничто уже не изменит этого, ведь я умер. Где же она, та река, которую нам обещали греки, где она, вожделенная река забвения? Я хотел бы погрузиться в её воды, чтобы забыть то, чему нет больше оправдания, и избавиться от этой боли!.."

"... Так я узнал, что смерть не дарует упокоения, и узнал, что есть ад, и есть чистилище, и прошёл их, и простил прежнюю мою жизнь ради новой, которой уже не будет конца..."

"...И всё же она была, эта таинственная комната, и если мне было суждено вскоре покинуть этот гостеприимный дом, то мне, во всяком случае, не хотелось бы сделать это под пытками. - О каким пытках вы говорите?- с недоумением спросил Эмануэль. Я объяснил ему. - Так вот отчего вы печальны!- рассмеялся он.- И только-то? - Что же в этом смешного?- сказал я, несколько досадуя. - Спешу успокоить вас,- сказал он.- Ровно ничего страшного в этой комнате не происходит. Уж во всяком случае, там никого не пытают. - Что же тогда это за комната? И что там происходит? - Вы ни разу не пытались войти в неё? - Пытался. - И что же? - Мне кажется, вы и сами догадываетесь. - Полно!- сказал он.- Не будьте же так серьёзны. Может быть, вам представляется, что я говорю об этом неподобающе шутливым тоном и даже издеваюсь над вами, но поверьте, я далёк от того чтобы насмешничать. - И всё же объясните мне, в чём тут дело,- потребовал я. - Охотно,- сказал он.- В этой комнате происходят мистерии. - Мистерии? - Да,- сказал он, пожав плечами.- Только и всего. - По-вашему, это слово что-нибудь объясняет? - Справедливое замечание,- согласился он.- И всё же, никаких пыток ни над кем в этой комнате не производят. Между прочим, моя тётушка посвящена в них... - Цинцинатта?- воскликнул я с изумлением. - Да,- сказал он.- Но разглашать их таинство запрещено под страхом смерти. - Мне представляется странным,- заметил я,- угрожать смертью здесь, где жизнь столь быстротечна, и смерти не избежит никто. - Вы правы,- сказал Эмануэль.- Но так же и на земле. Все люди смертны, и это ни для кого не тайна, и всё же нет большего наказания за преступление чем эшафот. Поразмыслив, я был вынужден согласиться. - Я знаю о том, что происходит там, очень немногое,- сказал он.- Но насколько я могу судить, мистерии эти представляют собой ничто иное как любовные оргии. Либо завершаются любовными оргиями. - И Королева принимает в них участие? - Этого я не знаю. - А... Цинцинатта? - Полноте!- сказал Эмануэль, рассмеявшись.- Что же в этом такого ужасного? - Но почему же я ничего не знал об этом? - Вы непременно желаете, чтобы у предмета вашей любви не оставалось от вас никаких тайн? Когда бы это было так, жизнь сделалась бы намного скучнее, вы не находите? - Это не только её тайна,- сказал я.- Не допускаете ли вы, что познание этих мистерий может приблизить нас к разгадке тайны дворца? Эмануэль посмотрел на меня долгим взглядом, потом усмехнулся и покачал головой. - Я понял, чего вы хотите,- сказал он.- Вы хотите быть там. Но это не то, чего хочу я. У каждого из нас есть своя ночная тайна. Но это ещё не дверь во дворец Королевы..."

"...То, что рассказал мне Эмануэль, оказало настолько сильное воздействие на мои мысли и настолько сильно захватило моё воображение, что вскоре мнение его уже казалось мне бесспорным - - Мною всё больше стало овладевать желание поделиться услышанным с кем-нибудь ещё, но увы, мне положительно не к кому было обратиться. Цинцинатта с неизменной беспечностью отвечала на все мои излияния и вопросы прелестными, но всегда настолько неопределёнными и общими фразами, что их можно было бы даже назвать уклончивыми, когда бы было возможно заподозрить в неискренности столь очаровательно простодушное создание; прочие же обитатели этого дома и вовсе не давали мне ни малейшего повода предполагать с их стороны готовность к обсуждению подобных тем. Или таковы были здешние правила и нарушение их наказывалось столь строго, что они попросту боялись открыть мне свои подлинные мысли и опасения, подозревая в моих вопросах намерение выведать инакомыслие? Но если так, то кем же поддерживался этот закон, и кем он был установлен? Ведь если закон этот был установлен теми, кто жил здесь прежде, то их давно уже нет среди тех, кто живёт здесь теперь, а если не ими, то кем же? Неужели самой Королевой? В таком случае, в каждом, кто оказался здесь, изначально предполагалась должная степень осторожности и проницательности с тем, чтобы он сам, без чьей либо посторонней подсказки понял, как ему следует себя вести, и о чём говорить принято, а о чём нет. И это было бы вполне возможно, и кто-нибудь даже скажет, что так оно почти всегда и бывает в избранном обществе, когда бы не поразительное единодушие в соблюдении этого правила. Ведь кроме моего друга да разве ещё того странного господина в голубом парике - моего милого кукольника, который, кстати, с некоторого времени бесследно исчез,- никто и не помышлял о том чтобы выяснить, каким образом он оказался в этом дворце, и о том, как ему предстоит его покинуть, а между тем люди исчезали бесследно, и появлялись новые, и таким образом круг лиц, собравшихся здесь, был подвержен постоянным переменам. И уж конечно не могли быть столпами закона те мнимые правители дворца, которые сменяли один другого чуть ли не ежедневно и избирались столь нелепым и случайным образом, что сам титул их становился чем-то вроде театральной роли..."

"...- Вы совершенно правы,- сказал Эмануэль.- Это не более чем танец пушинок, подхваченных ветром. - Но для чего этот фарс?- недоумевал я.- Для чего они занимают этот нелепый трон, отдают свои приказания, а их свита с азартом ярмарочных скоморохов бросается исполнять их? Для чего эти попугайские одеяния их слуг? Неужели люди, хоть сколько-нибудь обладающие вкусом, могут находить подобный фарс остроумным или хотя бы забавным! - Не судите их слишком строго,- улыбнулся Эмануэль.- Ведь вы сами задумались обо всём этом только теперь. Что вы думали об этом там, в земной жизни? Подобные мысли не приходили вам в голову? - Что же,- сказал я.- Мне довелось немало путешествовать, и не раз я наблюдал смену земных правителей. Порой это представлялось подлинной драмой, порой происходило почти незаметно, но нигде и никогда это не было таким фарсом! - Ну вот вы и получили возможность увидеть подлинную природу подобных событий. Природа явлений начала раскрываться перед вами. Заметьте, в этом дворце никто и не пытается придать этому ритуалу видимость серьёзности это не более чем игра. Вот она сыграна, карты тасуют и раздают снова, и будет новый правитель, но главная игра всегда за Королевой, и вы можете прилежно изучать деяния и эдикты всех этих каниниев ребилов, искать в них закон и право, но полноте! Правит в этом театре только она одна. Это театр Королевы. Он протянул мне бокал. - Это театр Королевы,- сказал он.- Только убитые не воскресают под хлопки публики..."

"...Я должен был добиться аудиенции, чего бы мне это ни стоило, и я был почти уверен в том, что смогу найти для этого способ, вопреки всем возражениям Эмануэля, полагавшего мою затею совершенно неосуществимой. - Она появляется только на пирах и всегда на своём возвышении, на которое вам никаким образом не взобраться. - И всё же,- продолжал настаивать я,- должен существовать способ, и эти её появления, возможно, не единственные. - Что вы имеете в виду?- сказал Эмануэль.- Ах, да! Мистерии! - Именно,- сказал я.- Можем ли мы утверждать, что она не участвует в мистериях и никогда не появляется на них? Я почти уверен в обратном и не вижу иных причин, по которым мистерии эти могли бы быть окружены такой таинственностью, когда бы не участие в них Королевы. - Всё это звучит довольно убедительно,- согласился со мной после некоторых раздумий Эмануэль.- Меня смущает лишь то, что все эти рассуждения служат, пожалуй, одной-единственной цели - оправдать или обосновать ваше желание проникнуть туда и участвовать в этих мистериях. Ведь вы высказывали его и прежде, и теперь придумали новые доводы в его пользу, и только. - Вы говорите так, словно бы утвердились в своих суждениях окончательно. Но разве не вы говорили о том, что едва ли покинете этот дворец прежде, чем разгадаете тайну Королевы? - Ну что же,- сказал он.- Может быть, вы и правы. Позвольте однако спросить, как же вы собираетесь действовать? - Во всяком случае, я не стану взламывать дверь,- пообещал я. Он кивнул. - Это уже обнадёживает. - Прежде всего я поговорю с Цинцинаттой. - Полагаете, она сможет и захочет помочь вам в этом? - Думаю, да,- сказал я.- Но как бы то ни было, я убеждён, что именно она имеет доступ к Королеве более близкий, нежели тот, на который когда-либо смогу рассчитывать я, действуя самостоятельно. - Вы знаете,- задумчиво сказал Эмануэль.- Я долгое время пытался отыскать потайные двери в этом дворце, но все мои усилия закончились полным фиаско. Я ничего не нашёл. А ведь они должны быть! - Безусловно. - Я проводил часы, дни и ночи, затаившись в засаде, и ждал. Но увы... Что ж, попробуйте. Думаю, что тётушка по своему обыкновению просто отшутится, но почему бы не попытаться? - Я уже просил её,- сказал я.- И сегодня повторю свою просьбу снова. - Ах вот как...- сказал он..."

"...- Но кто же она? Её лицо отличается поразительной красотой, и всё же, её вполне можно принять за земную женщину, да, прекрасную, может быть, лучшую из женщин, но женщину! - Вы находите её красивой?- сказал Эмануэль. - Не думаю, чтобы ваш вопрос предполагал ответ с моей стороны. - Вы правы,- согласился он.- И всё же, она не просто красива. Она несравненна!.."

"...Очень уж убедительна была та, в сущности обманчивая, простота, с которой совершалось всё во дворце. - - Питьё и яства никогда не иссякали - два или три раза я даже видел слуг,- впрочем, одеты они были так же, как и все остальные, и поверхностный взгляд вряд ли мог бы заподозрить в них оных,- но мои попытки преследовать их не увенчались успехом. Надо сказать, что стоило этим слугам заметить или хотя бы заподозрить за собой слежку, как они начинали вести себя совершенно бесцеремонно, и могли даже закрыть за собой дверь перед самым вашим носом, лишив вас таким образом всякой возможности продолжить преследование. Но даже если бы я и обнаружил какую-нибудь из этих дверей, то как бы я смог проникнуть в неё? И разве не была бы она точно так же - - захлопнута передо мной и закрыта на ключ?.."

"...-Так она ангел?- вскричал я. - Ну конечно,- просто ответил он.- Она ангел. - Но...- начал было я. - Не стоит придумывать возражения,- сказал Эмануэль.- Тем более что ничего это не изменит. - И таких ангелов множество? - Полагаю, что да,- сказал он.- Каждый из них управляет некоторой областью небес. Вы находите это странным? - Да нет,- сказал я.- Отчего же... - И быть может древние были правы, воспевая своих богов, и их боги - это суть ангелы, каждому из которых отдан дворец из дворцов Отца, одна из небесных обителей. "В доме Отца Моего обителей много..." Страж, закрывающий дверь для профанов - проводник для посвящённых... - Но под ногами у нас земля,- напомнил я. Он резко повернулся ко мне. - Мы сделали ещё только первый шаг,- сказал он.- Не забывайте об этом. Мы не вполне ещё свободны от наших убеждений и взглядов, иллюзии ещё имеют над нами власть, но шаг за шагом мы будем сбрасывать с себя их оковы и становиться всё легче и легче, и всё выше будем мы возноситься в небо..."

"...- Между прочим,- сказал Эмануэль.- Мы с вами можем теперь убедиться в том, насколько утверждение церкви о том, что скрепляя брак на земле, она скрепляет его и на небесах, соответствует истине. Оглянитесь и, если хотите, поспрашивайте этих людей. Много ли найдётся среди них тех, чей брак устоял бы перед силой смерти? Разве что тётушка... - Цинцинатта? - Узнав об участи, уготованной её супругу, она пожелала разделить его жребий, о чём дядюшка, жестокосердно обрадовавшись, немедля доложил его величеству императору. Растроганный и удивлённый, его величество не стал препятствовать этому акту самопожертвования и благословил его. - Как это странно. Мне с трудом верится в то, что она могла выразить подобное желание при том, что она так полно чувствует жизнь и каждое её мгновение... - Вы полагаете, что с её стороны это было не более чем шуткой? - Право, не знаю, что и думать,- признался я.- Я готов допустить, что такой минутный порыв... - Вот именно!- воскликнул Эмануэль.- Вот именно, минутный порыв, но последствия его были куда как серьёзны. - И всё же,- сказал я,- на мой взгляд, поступок вашей тётушки заслуживает восхищения, тем более что она так молода и красива... Отчего же вы рассказываете о нём столь насмешливым тоном? - О нет, я не имею ни малейшего желания насмешничать, однако... она не повторила своего порыва. - Её супруг... ваш дядюшка... умер? - Как видите,- улыбнулся Эмануэль,- она вовсе не убита горем. - Сильные чувства нельзя слишком часто подвергать проверке,- возразил я.Трагедия, повторившись, превратилась бы в фарс. - И всё же,- сказал Эмануэль.- Согласитесь..."

"...- Дядюшка был человек несколько... странный, даже чудаковатый. То ли по крайней своей простоте, то ли по глупости он оказался втянутым в одно запутанное дело, подробности которого мне было бы утомительно излагать; быть может, и было-то это дело пустяковым, но выяснить достоверно, так ли это, оказалось почти невозможно, тем более что главные виновники не могли предстать перед судом - один из них внезапно скончался, двое других, кажется, бежали... И вот, чтобы выйти из затруднительного положения, его величество и предложил дядюшке умереть. - И тот принял это предложение? - А как вы полагаете?- с улыбкой сказал Эмануэль. Я извинился за свой нелепый вопрос. - Он препоручил меня заботам своего друга, в результате чего я и оказался здесь. - Не слишком успешную карьеру вы успели сделать,- шутливо заметил я. - Напротив,- возразил Эмануэль с серьёзностью.- Я сделал карьеру более блестящую, чем та, о которой я мог мечтать, потому что нет, как видно, у человека лучшей карьеры чем должная смерть, тем более что, как вы сами теперь видите, смерти нет, а то, что именуется среди людей смертью, есть ничто иное как восхождение. Я был счастлив начать его так, как я его начал... Между прочим, не хотите ли вы познакомиться с ним? - С кем?- сказал я, не сразу сообразив, о ком он говорит.- С тем господином, которому... - Да, именно. Сегодня утром я видел его во дворце. Его зовут Ментор. - В самом деле?- сказал я. - Во всяком случае, именно так я его представлю вам,- сказал Эмануэль.Думаю, он воспримет этот как шутку. А впрочем, не всё ли равно?.."

"...- К сожалению,- сказал Ментор,- я вынужден подчиниться этим странным порядкам, хоть и попал сюда не по своей воле. - Все рано или поздно попадают сюда,- заметил я.- Имея в виду не только этот дворец, но и множество подобных ему. Он признался, что смысл моих слов представляет для него загадку. Я, однако, почёл за лучшее переменить тему, отчасти из нежелания оказаться втянутым в спор, и рассказал в общих чертах о недавнем заговоре, о нравах нынешнего двора и прочем в том же духе. Он спрашивал, высказывал свои соображения, порой весьма разумные. Всё время нашей беседы мы прогуливались по дворцу, и я представлял его своим знакомым, к слову сказать, весьма немногочисленным. Иных, напротив, он представлял мне. Поначалу он держался несколько натянуто, но вскоре совершенно освоился с непривычной для него обстановкой; время от времени он слегка подмигивал, давая понять, что воспринимает всё происходящее должным образом, то есть, не более чем занятную игру, отличающуюся, правда, некоторой распущенностью, как он выразился, но всё же не лишённую прелести. - И всё же,- наконец заявил он,- я бы предпочёл не играть в неё. - Вот как?- сказал я. - Насколько я понимаю, игра эта сопряжена с немалой опасностью для жизни. Не так ли? - Вы правы,- подтвердил я.- Более того, какую бы роль вы для себя ни избрали, финал будет всегда одинаков, до некоторой степени, разумеется... - Мне же,- сказал он,- вовсе не хотелось бы подвергать свою жизнь опасности. - Каким же образом вы думаете избежать игры?- спросил я.- Ведь игра закон этого мира. - Единственный способ обезопасить себя от проигрыша - это не делать ставок. Я стал возражать, приведя в пример Диоклетиана, который пожелал выращивать капусту вместо того чтобы править, Пилата, надеявшегося умыть руки, Грецию, захваченную македонянами и прочая. - Разве что,- сказал я,- вы по примеру Диогена поселитесь в бочке и будете пить из пригоршни. Он отвечал без раздражения, скорее наставительно, нежели запальчиво, это раззадорило меня, и я принялся спорить с большим пылом. Таким образом полемика наша начала затягиваться, в то время как исход её, несмотря на все мои старания, по-прежнему оставался неопределённым. - Я вижу,- сказал я, уже чувствуя, что теряю выдержку,- что я просто обязан рассказать вам всё. Я знаю один кабинет здесь неподалёку, там нам никто не помешает, и если вы окажете мне любезность проследовать со мной, я расскажу вам нечто такое, о чём вы, вероятно, не подозреваете, и я уверен, что это совершенно переменит образ ваших мыслей. Пойдёмте же. Ментор недоверчиво покачал головой..."

"...Внимательно выслушав всё, что я рассказал ему, он некоторое время молчал, погружённый в задумчивость, после чего сдержанно рассмеялся, как бы отгоняя от себя наваждение. - Какую, однако, шутку вам удалось сыграть со мной,- сказал он.- Ведь я уже, кажется, был близок к тому чтобы поверить во всё это. - Следовательно, мои слова вас не убедили,- заключил я. - Не огорчайтесь,- по-отечески мягко сказал он.- Должен признать, что теория ваша весьма оригинальна и остроумна. - Что же вы можете возразить мне? - Ну что вы,- сказал он.- Я вовсе не хотел бы навязывать вам своё мнение. Мне это ни к чему, да и вам это едва ли принесёт пользу. Возражения же мои чисто практического свойства и не имеют никакого отношения к абстрактной философии. Их можно свести к одной простой фразе: "Я в это не верю". - Но почему же!- воскликнул я. - Да потому, мой друг,- сказал он,- и именно потому, что теория ваша чересчур умозрительна. - Вы полагаете этот дворец не существующим?- сказал я с иронией. - Отнюдь,- покачал головой он.- Он вполне реален, но это вовсе не обитель смерти, напротив, это тайный дом помилования. - Помилования? Но позвольте... - Кем, по-вашему, был выстроен этот дворец? Я признался, что не вполне понимаю суть его вопроса. - Что же тут непонятного?- сказал Ментор.- Ведь это очень простой вопрос, неужели он ни разу не приходил вам в голову? Кто построил этот дворец? - Не имею ни малейшего представления,- сказал я. - Если это, как вы говорите, небеса, то и дворцы строить должны были бы обитатели небес, то есть, мы с вами. Но я нигде не видел ни одного строителя. - Может быть, этот дворец иллюзорен?- предположил я.- Или он существовал всегда, от сотворения мира... - Иллюзорен? Что ж, допустим. Но для чего было так строго и наглухо отгораживать его от внешнего мира? Почему в этом дворце нет ни единого окна, почему из него никуда нельзя выйти, кроме как, разве что, во внутренний двор? Странная это, доложу я вам, иллюзия. И уж совсем странно было бы предполагать, что столь многим и совершенно разным людям могла придти в голову в точности одинаковая иллюзия. Кроме того, исходя из иллюзорности дворца следовало бы сделать неизбежный вывод об иллюзорности его обитателей. Иными словами, вы, излагая мне свою теорию, полагаете меня ничем иным как иллюзией. Подумать только, вы всерьёз пытаетесь убедить меня в том, что я не более чем ваша иллюзия! Он рассмеялся. - Вы правы,- сказал я.- Реален этот дворец или нет, мне никогда не убедить вас в том, что он иллюзорен. - Не естественнее ли признать, что дворец этот есть воплощение чьего-то замысла, а осуществление замысла столь грандиозного по силам лишь одному человеку - самому императору. - В этом дворце правит не император,- возразил я,- а Королева. - Королева?- удивлённо сказал Ментор. - Богиня! - Богиня?- удивился он ещё больше. - Вы сами увидите её,- сказал я.- Однако, наш друг что-то задерживается. Не пойти ли нам поискать его? Признаться, ваши доводы звучат весьма убедительно, и мне не терпится услышать, что возразит на них Эмануэль. - Вот как? Так это он всё придумал? Что ж, насколько я могу судить, это вполне в его духе. - Пойдёмте же,- сказал я.- Послушаем, что он скажет на это..."

"...Но даже если это и так, и мой бедный друг был прав в своих догадках, которые в этом случае следовало бы назвать прозрениями, это всё же не уменьшало моей горечи. Сознание того, что смерти нет, как ни странно, служит для нас слабым утешением, когда мы теряем близких нам людей, и ничуть не смягчает боль утраты. И вот, не успел я оправиться от одной потери, как безжалостная судьба нанесла мне новый жестокий удар, и теперь я остался совсем один среди этих людей, а они всё так же шумели, пели и веселились, да и могло ли что-нибудь измениться в них от того, что кто-то, кто ещё вчера или вот только что был здесь и одним из них, исчез, и его не стало. Ах, если бы и я мог вот так же беспечно предаваться веселью, забыв о том, что над каждым и надо мной уже занесён неотвратимый невидимый меч, не оплакивая ничью судьбу. И всё же, я не был вполне одинок в своих чувствах, ведь были среди этих людей и такие, кто избегал пиршеств и царившего на них веселья по причине своих природных склонностей или сознательного отвращения, как некогда это делал и я, и точно так же они стремились к уединению, сознавая невозможность поделиться с кем-нибудь своей скорбью, в то время как их избегали, словно боясь заразиться от них смертельной болезнью, старались не замечать их и обходили стороной как зачумлённых, и конечно же они всегда умирали первыми, и уж во всяком случае, не задерживались здесь надолго - таковы правила этого мира,- и быть может, именно страх перед преждевременной смертью,- а я уже вовсе не был уверен так, как прежде, в том, что для каждого из нас смерть уже состоялась, и исчезновение из дворца не означает кончины,- заставлял всех этих людей вести себя с показным весельем, и всё это не более чем притворство, ставшее уже не просто манерой поведения, но утвердившееся в навсегда закреплённой привычке, заменившей им подлинность ощущений, искренность и глубину мыслей и чувств, а значит, по существу это были уже не люди, а куклы, прилежно исполняющие каждая свою роль, и все вместе они разыгрывали этот фарс, называя его праздником жизни, и единственное, что осталось в них подлинного, это их страх оказаться отверженными, стать первыми жертвами наступающей ночи или наступившего дня и паническое стремление любой ценой оттянуть неизбежный конец. Но не всем удаётся совладать с собой. Ментор, чья спокойная уверенность ещё несколько дней назад произвела на меня столь сильное впечатление, теперь так страшно переменился, что увидев его, я остановился и некоторое время не решался приблизиться. Вид его был ужасен и вызывал жалость, он пил и заглядывал в кубок, чтобы проверить, осталось ли в нём ещё вино, то вдруг вздрагивал и затравленно озирался по сторонам ничего не видящими глазами, и снова пил, жадно и, кажется, с отвращением. Я подошёл к нему и поклонился. Он попытался было подняться на ноги, однако поклон ему не удался, и он только плеснул вином из своего кубка себе под ноги, потом покачнулся и с усилием изобразил на лице подобие улыбки. - Простите мою слабость, сударь,- произнёс он, тяжело выговаривая слова.Временами я испытываю сильное недомогание. Вы позволите мне сесть? Я помог ему опуститься в кресло. - Благодарю вас,- сказал он.- Вы единственный разумный человек среди этой шайки убийц. Не хотите выпить? Я вежливо отказался, но он принялся вдруг канючить, настаивать, и я наконец уступил. Ментор громко чихнул, выронив пустой кубок на пол. - Можете вы мне объяснить,- сказал он с раздражением в голосе,- откуда здесь берутся сквозняки? Поразительно! Поразительно и непостижимо. - Вы правы,- сказал я.- Это поистине достойно удивления. - Игра окончена,- внезапно сказал он.- Пора платить, сударь. Я посмотрел на него. Мимо нас по коридору со смехом пробежала женщина, преследуемая мужчиной. - В этой игре,- продолжал Ментор, проводив их тупым взглядом,- придётся платить жизнью. Всем, да, сударь, всем нам придётся заплатить жизнью, а вы и не понимаете, в чём дело. - Вполне допускаю это,- осторожно сказал я. - Дело в том,- медленно сказал Ментор,- что всё кончено. Мы все приговорены к смерти, и это,- он обвёл вокруг себя рукой,- только отсрочка, нет, хуже! Это темница пыток, потому что нет пытки страшнее чем ожидание неизбежной смерти. Он в изнеможении откинулся и закрыл лицо руками. Я смотрел на него и всё больше проникался к нему состраданием. Он медленно открыл глаза. - Лучше бы уж всё это было правдой,- тихо сказал он,- всё, что вы мне говорили, помните? Лучше бы это было правдой, лучше бы мне было думать, что всё уже свершено. Куда мне бежать, если я уже мёртв! У меня не осталось ни имени, ни состояния, мой склеп уже запечатан. Я расскажу вам, как это произошло со мной. - Я был бы весьма признателен вам,- сказал я, опускаясь в кресло. - Оставьте, сударь,- поморщился он.- Вы, вероятно, осуждаете меня, полагая виновником гибели вашего друга, ведь Эмануэль был вашим другом? - Это так,- сказал я, опустив глаза.- Он был моим единственным другом здесь. - Если бы вы знали всё, вы бы не осуждали меня,- сказал он.Единственное, в чём меня можно было бы упрекнуть, так это в том, что я представил его ко двору, но как, по-вашему, я мог избежать этого? Он должен был сделать карьеру, непременно блестящую карьеру, моим же долгом было позаботиться о том, чтобы таковая карьера состоялась, и я ничего бы не мог сделать для него, даже ввести его в свет, не говоря уже о том чтобы выхлопотать для него должность, не представив его прежде ко двору. Император пожелал видеть Эмануэля на своих пирах, и я не мог противиться его воле. Он пожелал так! Пиры эти устраивались регулярно, присутствовать на пиру Двенадцати было наивысшей честью, какой только мог удостоиться смертный. Многие в пустых разговорах присваивали себе такую честь без всякого на то основания, рассказывая всякие выдумки и анекдоты, избранные же должны были хранить в тайне то, что они видели и знали. На каждом новом пиру разыгрывался жребий, так что один из пирующих должен был умереть... Я помню, как всё это начиналось. Император испытывал затруднения в средствах, отказаться от пиров было невозможно, как невозможно было и придумать новый налог, и тогда был найден очень простой выход - пиры стали оплачивать сами пирующие - каждому из них предъявлялось требование, чтобы в своём завещании, а оно непременно должно было быть составлено, большую или просто значительную часть своего состояния, это зависело от его величины, они отписывали его императорскому величеству. Каждый из нас ставил на карту своё состояние, жизнь, чтобы на несколько дней приобщиться к императорской власти, и если так решит жребий, принять смерть и, по вступлении завещания в законную силу, оплатить им новые пиры. Император уступал часть своей власти, как бы продавая её, разделяя её с пирующими, каждый из которых был почти что всесилен. Вы этого не можете понять, никогда не поймёте, что это значит, всесилие... Он отличался от нас лишь тем, что не участвовал в игре, а мы играли со смертью, каждый из нас, ради того чтобы только вкусить его власти, только вкусить!.. Я не мог рассказать ему об этом, я дал клятву, что же я мог сделать. Завещание было составлено без затруднений, Эмануэль сделал это с охотностью, вообразив, что таково непременное условие ко всякому, кто пожелает добиться чего-либо при дворе. Он ошибся в одном только - он и представить себе не мог, как высоко, как гибельно высоко он возвысится. Теперь, когда я уже умер, я могу говорить об этом, обет, данный мной, не может более иметь силу. На первом же пиру ему выпала смерть, несчастный! Он не успел даже понять толком, что произошло, и конечно, не успел ни о чём узнать. Теперь вы видите, что я не мог спасти его, не в моих это силах управлять судьбой, хотя, о да, я был всесилен. Всесилен! Он страшно расхохотался. - Между прочим,- сказал он.- Знаете ли вы, кто она, эта ваша богиня? - Простите?- сказал я. - Да бросьте!- махнув рукой, сказал он.- Вы прекрасно поняли, о ком я говорю. - Вы говорите о Королеве? - Знаете ли вы, кто она? Это Юлия, первая жена его величества императора. Она была объявлена умершей, похоронена. Похоронена, вы слышите? Налейте мне ещё вина. Я поднял его кубок и, наполнив его из кувшина, стоявшего на полу, подал ему. - А вы почему не пьёте?- сказал он, сделав глоток. - Я пью лишь тогда, когда мне этого хочется,- сказал я. - Ну да,- сказал он, кивнув головой.- Хотите встретить свой конец трезвым. Что ж, когда-то я сказал бы вам, что это весьма похвально. А вот я пьян, и мне незачем этого стыдиться..."

"...Я чувствовал себя опустошённым, и одновременно странное спокойствие вдруг овладело мной. Я пытался думать о печальной участи моего друга и той участи, которая уготована мне самому, но мысли эти не вызывали у меня больше никаких чувств - так буря, исчерпав свою силу, сменяется вдруг полным штилем, и море становится ровным и тихим,- и это не было безразличием или затмением, нет это было совсем иное, новое ощущение, я словно бы видел себя со стороны, не чувствуя себя больше пленником своих мыслей и своей судьбы. Я вернулся в зал, где пир, подобный пиру Трималхиона, а впрочем, такой же, как и всегда, продолжался, но голоса не звучали в моих ушах раздельно и лишь обозначали праздник, как бой часов обозначает время, но было ли за этим что-то, или часы стояли, я не смог бы ответить себе, да и не спрашивал себя об этом. Где-то играли скрипки, и женщины пели. Королева была на своём месте на возвышении. - - Не сводя с неё глаз, я опустился на ложе. - - Она повернула голову, наши взгляды встретились, и мне показалось, что она едва заметно улыбнулась и кивнула мне, а потом она поднялась и ушла из зала. Через некоторое время ко мне приблизился человек и, опустившись рядом со мной, склонился к моему уху и прошептал: "Я буду ждать вас у дверей зала. Вы должны уйти незаметно". Сказав это, он поднялся на ноги и ушёл. Подождав минуту или две, я встал и последовал за ним..."

"...Первое, что я увидел, был свет, такой сильный, что я зажмурился и, защищаясь от него, закрыл руками лицо, когда же я отнял их, на моих глазах были слёзы - я понял, что это. Я бросился к окнам, но не добежав, замер на месте и долго смотрел, а сердце моё хотело вырваться из груди. Это был закат. Я плакал. Я рывком распахнул окно, и прохладный ветер объял меня, и я открыл ему губы и пил его, душа моя исполнилась ликования, я был близок к экстазу. И вдруг я услышал как будто чей-то шёпот, тихий, он словно бы доносился издалека. Я прислушался. Шёпот послышался снова, и я быстро обернулся, однако же никого не увидел. Я подумал, что должно быть, мне это почудилось, но едва я отвернулся к окну, как в третий раз услышал шёпот и вдруг ясно понял, что он обращён ко мне и, повинуясь ему, повернулся лицом к залу. И тогда я увидел Королеву. Я сделал к ней шаг или два и остановился. Она приблизилась. Мы стояли и смотрели в глаза друг другу,- оказалось, что она почти на голову ниже меня,- но вот она потянулась ко мне, я подался ей навстречу и принял её в свои объятья, и мы слились воедино в страстном поцелуе..."

"...Спальня представляла собой небольшую комнату с двумя высокими окнами, посреди которой, занимая большую её часть, возвышалась внушительных размеров кровать, к которой от самых дверей вели несколько довольно крутых ступеней. Стены комнаты были покрыты росписями, изображавшими любовные сцены, несколько неярких светильников, располагавшихся на них, почти не давали света, так что спальня была погружена в полумрак, и только со стороны изголовья на расстоянии вытянутой руки от кровати в стенах были сделаны неглубокие ниши, в которых стояли зажжённые свечи, над самим же изголовьем висело большое овальное зеркало в массивной, украшенной искусной резьбой и покрытой позолотой раме. Потолок спальни не был виден за балдахином из полупрозрачного газа. В последующие ночи и дни мы редко бывали в этой спальне, по-видимому, Юлии она не особенно нравилась и в тот вечер была выбрана лишь потому, что находилась ближе других..."

"...Она уснула, а я лежал и смотрел на неё, преисполненный нежности и любви. Она повернулась ко мне во сне и обняла меня, и осторожно, чтобы не разбудить её, я прикоснулся к её лицу губами и закрыл глаза, но сон ещё долго не шёл ко мне, и когда я наконец уснул, окна уже наполнились бледным светом утренних сумерек..."

"...Я спросил, могу ли я присутствовать с ней на пиру, и секунду или две поколебавшись, она ответила: "Нет. Но тебя ждёт кое-что получше". Я был заинтригован и с нетерпением ждал её возвращения, фантазируя, что за подарок она приготовила для меня, когда же она вернулась, я стал всячески выказывать своё нетерпение. - Что с тобой?- спросила она. - Я жду обещанного подарка,- сказал я. Она рассмеялась. - Нет-нет,- сказала она.- Для него время ещё не пришло. Сыграй для меня что-нибудь. Я послушно подошёл к клавесину и, сев за клавиши, стал играть. Она слушала, потом приказала принести вино и ужин, предназначавшийся для меня. Сама она ничего не ела и только пригубила бокал. - Что это за мелодия?- спросила она.- Я никогда прежде её не слышала. - Я сочинил её только что,- сказал я.- Это почти импровизация. - Это так просто, сочинять музыку? - Иногда мне кажется, я и не сочиняю её вовсе, а лишь подбираю ноты, чтобы воплотить её в них... - Сочиняй для меня музыку,- сказала она.- И пусть она всегда будет новой. - Музыка не умеет стареть,- сказал я. Мы продолжали разговаривать, и она между прочим спросила меня, вполне ли я освоился здесь, в этом дворце. - Или ты хочешь вернуться? Нет, конечно же, нет, ни в коем случае я не хотел бы вернуться, если только она сама не прогонит меня, я мечтал бы остаток своей жизни провести здесь, с ней вместе. - Можешь считать, что мечта твоя осуществилась,- сказала она.- И иная судьба для тебя невозможна..."

"...Отныне мне был закрыт путь вниз, где пировали они, мотыльки в гостиной небес, оторванные и отрешённые от земных дел и тревог, спешащие упиться земными наслаждениями. - - Порой я испытывал странную грусть, причиной которой было не желание вернуться, которого у меня никогда не возникало, а скорее, сознание того, что отныне такое возвращение для меня невозможно. Я выходил на крышу нижних палат и, подойдя к её краю, стоял, созерцая внутренний двор. - - Для этих прогулок я обычно выбирал сумерки или поздний вечер, когда меня едва ли можно было хорошо разглядеть снизу, если бы чей-нибудь случайный взгляд остановился на моей фигуре, неподвижно застывшей высоко на краю крыши дворца, вернее, той его части, которую они только и знали, полагая, что она единственно и составляет дворец. - Скоро ты привыкнешь к этому, как привыкла к этому я. У нас нет другой жизни, и нам некуда больше вернуться,- сказала Юлия и добавила: "Но ведь это же и прекрасно". В ответ я стал уверять её в том, что счастлив с ней и не помышляю ни о чём другом, тем более, о том чтобы вернуться к тем, кто остались внизу, и когда бы насильно был принуждён это сделать, то полагал бы это опалой и ссылкой, и это стало бы для меня несчастием столь полным, что едва ли я смог бы пережить его. И я говорил искренне - ничто не страшило меня кроме разлуки с моей Королевой, разлуки, которую она обещала мне невозможной..."

"...я трепетал при одной мысли о том, какой высоты удалось достичь этой женщине. Она была достойна и большего, когда бы только могло быть что-то больше, чем то, чем она обладала теперь - на всей земле нет такого правителя и не было никогда прежде, сколько ни возводилось дворцов и крепостей, сколько ни строилось городов, сколько ни собиралось армий и ни велось войн, не было в мире правителя, чья власть могла бы хоть сколько-нибудь сравниться с её властью. Она достигла того, о чём лишь мечтали правители величайших империй - бессмертия. - - Это не более чем игра? Но что есть вся жизнь, которой живут люди? Они домогаются почестей и наград, ищут богатства и власти, плетут интриги, устраивают заговоры, перевороты, возносятся и падают, и ничья жизнь не длится долго. Лишь Королева бессмертна. Наблюдая игру актёров, она остаётся выше игры, ведь это её театр, и она всесильна в своём дворце. Кто во всём мире мог бы сравниться с ней? Среди людей нет таких, она несравненна. Кто распределяет роли между актёрами на сцене мира?.. Ослепительная мысль поразила меня в самое сердце души, и я упал на колени..."

"...И всё же законы дворца не стали для меня понятнее, и я всё так же терялся в догадках, видя во всём этом одну только игру случая, да и была ли возможность осуществления сколько-нибудь последовательного замысла, пусть даже порождённого совершенным умом, когда люди, недолговечные исполнители своих ролей, при всей своей схожести в пределах общего амплуа, всё же оставались отчасти непредсказуемы в своих поступках, а предусмотреть все возможные случайности было бы невозможно, и это делало неосуществимым какой-либо план управления, если только сам план этот не был основан на игре случая. - - Я вспоминал, как когда-то тщетно пытался понять и сформулировать для себя правила этого дворца, и каждый раз, когда я думал, что мне это удалось, всё заканчивалось новым разочарованием, и я понимал, что ошибся, и всё обстоит иначе, нежели представлялось мне, и тогда я впадал в противоположную крайность и вовсе отрицал какой бы то ни было закон и порядок, но и это оказывалось неверно. А иначе для чего бы Королеве потребовалось иметь столько соглядатаев, для чего ей было бы знать что-либо об обитателях нижней части дворца. - - Хаос не мог бы продолжаться сколько-нибудь долго. Но если устройство дворца позволяло ей знать о его обитателях всё, что она хотела о них знать, и управлять всем, чем ей должно было управлять, то разве не было разумным предположить, что оно же определяло или неким образом являло внешне случайное распределение жребиев тех, кто, попав сюда, сам сделался как бы частью дворца, оказавшись всецело в его власти, а значит, и власти Королевы. - - Ведь река не может течь без берегов..."

"...Я жаждал найти вещественное подтверждение своих мыслей - так детям хочется всё непременно потрогать рукой, и они тянутся достать звёзды и плачут, когда не могут этого сделать. Ну не ребёнком ли я был? Мне непременно нужно было увидеть этот таинственный механизм, обращавший случайность в закон, или закон в случайность... Не успев даже толком разобраться в своих догадках, я устремился на поиски. - - Должно быть, я воображал увидеть нечто вроде гигантского колеса, испещрённого цифрами и символами, которое, вращаясь, распределяло бы роли в спектакле, сплетая нити судеб, обрывая их, отмечая одни номера знаком золота, другие же знаком меди. Или я должен был увидеть бег ремней, верчение колёсиков Великой Машины? - - Я строил догадки и искал, почти неосознанно, редко признаваясь себе в этом - - и однажды я заблудился. Я оказался в комнате, где не было ни одной двери, и при всём усилии не мог вспомнить, как я сюда попал, и придумать, что же теперь делать, и вдруг, всё, что прежде укрепляло меня в решениях и поступках - надежда, здравый смысл, глупость, наконец - исчезло - - Я остался один. Что-то открылось мне в этот миг, что-то, чему нет названия... Я мог бы назвать это тоской, но это было бы неправдой, ведь тоска пришла позже, спустя мгновение или два, что-то было прежде её. Прозрение? Страх? Сначала всё было тихо, и я намеренно напевал, смеялся, обращался к себе с речами и отвечал громовым голосом, шутил и хлопал в ладоши, только бы не остаться в этом беззвучии, я боялся, что оно убьёт меня, раздавит, растопчет как куклу, я был подобен арлекину, страдающему одышкой, я был жалок и знал об этом, но цеплялся даже за собственное ничтожество - быть жалким, смешным, нелепым, только бы быть... А потом я услышал эту музыку, но это была не музыка, это был плач - - я перестал чувствовать время - Когда я увидел Королеву, её губы едва сдерживали улыбку. Она заговорила со мной о чём-то, а я всё смотрел на дверь за её спиной..."

"...Её дворец не переставал поражать меня по мере того, как я делал всё новые и новые открытия. Обычно чванливый хозяин всякое яблоко пытается повернуть красным боком, точно выставляет свой дом на продажу, дешёвое прикрывая дорогим, о том же, чего не видит глаз, и до чего нельзя дотянуться рукой, вовсе не проявляя никакой заботы. В этом же доме самыми красивыми и изысканными, напротив, были не те вещи, которые сразу же бросались в глаза, а те, которых нужно было доискиваться - драгоценные подсвечники вдоль стен неприметной галереи, окрашенной в голубые и лунные тона, хрустальные цветы, притаившиеся в местах, где их меньше всего можно было ожидать найти, что вспыхивали внезапным сверканием от упавшего невзначай на их лепестки луча света, кружева виноградных лоз, струи фонтанов, дивной красоты мозаичные картины. И повсюду обилие цвета, подобранного так, что человек, проходя чередой комнат, проходил чередой миров, испытывая приятную смену настроений, и минута казалась то часом, то секундой, и никогда нельзя было в точности угадать размеры той или иной комнаты, ведь стены были невидимы, плоскость казалась то куполом, а то нишей, зеркала же вели себя столь игриво, что кого угодно могли свести с ума, они то капризничали, то ластились и шептали о чём-то в картинах, мимолётных как сны, и вот ты на мгновение замер, невольно поддавшись их чарам, и уже забыл, с какой стороны пришёл, и где та дверь, в которую ты хотел войти - - Помимо комнат, зеркал и галерей были в этом доме и огромные залы с ваннами и бассейнами, наполненными душистой водой, прохладной и тёплой, были лестницы, белые, покрытые пурпурными коврами, и синие с мраморными статуями, были алые фонарики на длинных и гибких хоботках, похожих на те, какими бабочки, играя перламутровыми опахалами крылышек, сосут нектар, были комнаты с музыкальными инструментами и комнаты, в совершенстве приспособленные для любовных игр, и такие, где не хотелось говорить громко..."

"...Всякий раз новая тайна открывала тайну ещё большую, и прежнее уже казалось далёким, будто происходило и не со мной вовсе, и каждая новая дверь представлялась последней и главной, и новая тайна превосходила все прежние и казалась стражем над стражей дворца, когда же она открывалась мне, я начинал видеть больше, и... Так начиналась новая тайна..."

"...Войдя в кабинет, я увидел, что Юлия сидит в кресле и задумчиво созерцает закат. - Ты звала меня?- спросил я. - Да,- сказала она, поднявшись из кресла.- Я хочу прогуляться. Мы вышли на крышу. - От меня только что вышел офицер, ты видел его?- сказала она. - Офицер?- удивился я.- Но откуда? - Он прибыл из столицы,- сказала она.- Прежнего императора больше нет, на престоле новый император. - Вот как,- сказал я.- Что ж, кто-то же должен играть эту роль. - Прохладно сегодня,- заметила она. - Небо ясное,- сказал я.- Завтра будет хороший день. - В канцелярию его величества пришёл запрос от людей, которые были заняты доставкой сюда всего необходимого, как им действовать дальше. - То-то они там удивились,- с улыбкой сказал я. - Да,- сказала она.- Ведь всё держалось в строжайшей тайне. - Так значит... - Его величество прислал этого офицера с отрядом выяснить всё на месте. - И что ты об этом думаешь?- спросил я. - Едва ли его величество решит что-либо изменить в нашем положении. Что бы он стал делать с таким количеством восставших из гроба? Это доставило бы немало хлопот и неприятностей тем, кто успел уже воспользоваться их завещаниями. - Ты позвала меня для того чтобы рассказать об этом? - Нет,- сказала она.- Конечно же, нет. Я позвала тебя, потому что хочу тебя видеть. Она сошла с дорожки и пошла по газону. Я последовал за ней. Мы остановились у края крыши и стояли, созерцая внутренний двор, погружённый в вечернюю тень, в то время как над нами было ясное, светлое небо. - Так значит, прежнего императора больше нет,- сказал я, нарушив молчание. - Он не пережил потери власти,- сказала она. - Ты сожалеешь об этом? - Я никогда и ни о чём не сожалею,- сказала она.- Когда-то ты обещал мне не задавать вопросов. Я хочу, чтобы так было и впредь..."

Король сделал знак замолчать. Человек, только что вошедший в зал, что-то шептал, низко склонившись к его уху. Король кивнул. Человек сделал низкий поклон и бесшумно удалился. Наступила пауза. Король молчал, видимо, что-то обдумывая. Скарамуш осторожно кашлянул. Король, словно очнувшись, посмотрел на него и, повернувшись к Зотенбергу, замершему в почтительной позе, спросил: - Знаете, кто повелевает миром? Зотенберг изобразил вопросительную улыбку. - Только не говорите, что я!- сказал король. Зотенберг снова улыбнулся. - Время!- громко произнёс король, красивым жестом указав на часы. Скарамуш глубоко вздохнул в знак полного согласия. - Вот так,- задумчиво проговорил король.- Читаешь урывками, спишь урывками, ешь какую-то дрянь под видом паштетов, эх!.. Ну да ладно. Он поднялся на ноги и направился к дверям. Дойдя до них, он обернулся и сказал: - Я вас более не задерживаю.

Дверь за королём закрылась.

* * *

Зотенберг: Как сегодня тихо. Скарамуш: Ваша правда, маэстро. Зотенберг: Так где вы обнаружили эту книгу? Скарамуш: В библиотеке. Она лежала раскрытой, и я подумал... Зотенберг: Вот как. Скарамуш: Да, хотя, вообще-то, я редко думаю. Зотенберг: Вы не оставите её мне? Скарамуш: Сколько угодно! И закладки тоже? Зотенберг: Нет, закладки, пожалуйста, оставьте себе. Скарамуш: Вы желаете дочитать её? Зотенберг: Я желаю дописать её. Скарамуш: Ах, простите! (Отдаёт ему книгу.) Я и не знал, что она недописана. Зотенберг: Пустое. Ведь она же и недочитана. Скарамуш: И то верно. Всё-то у него дела. Между прочим, часы эти уже давно стоят. Я докладывал, но... Зотенберг: Да, я помню. Скарамуш: А неплохую я сегодня сделал карьеру. Зотенберг: Удачный день. Скарамуш: По такому поводу можно и выпить. Зотенберг: Пожалуй.

( Уходят. )

...............

( Закатное небо в окне. )

................

( Огонь в камине. )

................

( Занавес. )

1990 г.