"Бегство от запаха свечей" - читать интересную книгу автора (Паёнкова Кристина)

Глава 5

День проходил за днем. На душе у меня было тоскливо. Отношения с мамой ухудшались. Она все время ко мне придиралась. А может быть, она тайком от меня встречалась с Иренеушем?

Как-то мама сказала:

– Знаешь, кто заходил сегодня утром к нам в мастерскую? Куницкая! Помнишь ее? Моя школьная подруга, она у нас бывала во время войны. Еще шляпы мне переделывала. И дочка ее приходила, такая черненькая толстушка, Ляля, твоя ровесница, – помнишь?

– Да, припоминаю. Они живут во Вроцлаве?

– Да, – мама уселась в кресло и, вздохнув, добавила: – у нее большие неприятности. Ревела она там у нас в три ручья. Стефан помогал мне ее успокаивать, да разве такому горю словами поможешь? Прямо несчастье! Представь себе, у Ляли будет ребенок…

– У Ляли ребенок? – переспросила я.

Мама последнее время без конца рассуждала о том, как должны себя вести порядочные девушки, и я подозревала, что и эту историю она рассказала мне не без задней мысли.

– Тебя это удивляет? Это же стыд и позор для всей семьи! Куницкая просто волосы на себе рвет. А этой бессовестной девчонке все нипочем, носится со своей беременностью, стыда ни на грош. Сколько ее ни убеждали – никакого толку. Заявила, что любит отца этого ребенка и будет рожать. А он женат.

– Женат? И дети есть?

– Детей нет. Впрочем, я не понимаю, какое это имеет значение? – Мама уже была заметно раздражена. – Ляля, правда, утверждает, что он последний раз виделся с женой до войны. Она актриса, живет теперь с другим. Они хлопочут о разводе.

– Вот это самое главное. Если детей у них с той женой не было и вместе они давно не живут, то вполне возможно, что он всерьез собирается связать свою жизнь с Лялей. И вовсе незачем устраивать трагедию и рвать на себе волосы. Просто Куницкая ищет повода для волнения.

– Ты ничего не понимаешь в жизни. Если б этот тип хотел на ней жениться, он бы ее не обрюхатил. А теперь, конечно, вильнет хвостом и будь здоров. Ничего хорошего из этого выйти не может. А Ляля родит ребенка и будет на всю жизнь скомпрометирована. Куницкая в полном отчаянии, от расстройства чуть ли не заговаривается. Она зайдет к нам завтра вечером. Нельзя же ее бросить одну в таком горе.

Расспросив маму поподробнее, я узнала, что Ляля живет со своим Бронеком уже почти год. Куницкая, приехав из Львова, застала их вместе. Они сказали ей, что женаты, и правда обнаружилась только теперь. Бронек актер, Ляля тоже пробует свои силы на театральном поприще. Как будто у нее есть способности.

– Если дело обстоит таким образом, то, по-моему, Куницкую надо успокаивать, а не подзуживать. Они любят друг друга, собираются пожениться… Что ж им делать, если по каким-то причинам это пока невозможно? Развода ждать долго, а жизнь коротка. Может быть, Ляля хочет иметь ребенка? Кругом полно девиц, которые прикидываются скромницами, а ведут себя куда хуже Ляли. И никого это не возмущает, все притворяются, будто ничего не замечают. Лишь бы видимые приличия были соблюдены. Можно иметь сколько хочешь любовников, лишь бы не было вещественных доказательств такой любви. А Ляля любит и любима. Бронек считает себя ее мужем. Все в порядке. Чего еще Куницкой от них надо? – Говорила я все это скорее для себя, чем для мамы. Интересно, как бы я поступила на месте Ляли? Великое счастье так полюбить!

– Что ты за вздор городишь?! Неужели не понимаешь, что для женщины важнее всего доброе имя? – Мама так разволновалась, что голос у нее стал удивительно похож на бабкин. – Кажется, мне придется тобой как следует заняться. И смотри, держи рот на замке, когда завтра придет Куницкая.

– Мама! – крикнула я. – Да вы, наверно, шутите!

– Нет, мне сейчас не до шуток. И ты в этом скоро убедишься. Мне твое поведение не нравится. Пора кончать с этой твоей нездоровой самостоятельностью. С сегодняшнего дня все деньги будут у меня. Надеюсь, ты по-другому запоешь, когда будешь от меня зависеть.

– Вам не кажется, что вы хватили через край? – осмелилась было возразить я.

– Я наведу здесь порядок. Твоя пани Дзюня сразу же после Люцининой свадьбы уберется отсюда. Я уже с ней говорила. Девушек я тоже поставила на место, нечего им здесь делать. Будешь слушаться только меня. И замуж выйдешь скорей, чем ты думаешь… За первого встречного. Иренеуш – человек серьезный. По правде говоря, я не понимаю, что он в тебе находит? Но ничего, я тебя приведу в норму.

– Замуж я выйду не раньше, чем сама того захочу. Этот номер не пройдет. Не те сейчас времена. Для того я и приехала во Вроцлав, чтобы ни от кого не зависеть. И от самостоятельности я ни за что не откажусь. Оказывается, мы друг друга не понимаем. Ну, да ладно. Ухожу, чтобы не наговорить лишнего. И вообще, весь этот разговор совершенно бессмыслен.

– Иди, иди, соплячка! Тебе кажется, что ты умнее всех!

Прыгая через три ступеньки, я спустилась вниз, постояла минуту у ворот, не зная, куда идти, потом свернула в сторону рынка. Я бежала по улице, а ветер свистел в ушах, повторяя: «Иди, иди, соплячка».

«Почему мама на меня так сердится? – думала я. – Ведь я никому не мешаю, а все почему-то мною недовольны. Раньше бабка и тетка, теперь мама. А что будет, если она упрется и в самом деле потребует, чтобы я вышла за Ирека? Сказала же она мне недавно, что девушка, которая целый год прожила одна и неведомо чем занималась, должна быть счастлива, если кто-нибудь захочет на ней жениться. Ведь я, кажется, пользуюсь успехом. Даже Збышек сказал, что я очень похорошела и что он намерен… Э-э, Збышек человек легкомысленный. А мама знает жизнь, у нее большой опыт. Не могу же я не верить, что она мне добра желает. И все-таки все во мне восстает против этого. Что, если через год после свадьбы с Иреком я встречу человека, о котором мечтала? А чего я жду? Сама не знаю. Иреку к лицу был бы черный костюм, а я бы надела светло-голубое платье. Да что я, с ума сошла? Ведь замужество – это не одна только свадьба, это вся жизнь! Всю жизнь прожить с Иреком? Нет, это ужасно. Мне сейчас хорошо. Если б еще мама не сердилась… Зачем что-то менять? Жизнь теперь такая интересная. Почему я должна с кем-то связывать свою судьбу?

Чего мама хочет от пани Дзюни? Чем ей пани Дзюня мешает? У нее же золотой характер. Надо с ней поговорить. А может, это вовсе я маме мешаю? Может, со Стефаном у них все гораздо серьезнее, чем я предполагала? Интересно, как она будет себя вести, если я ее спрошу об этом? Разволнуется, конечно. С ней нужно помягче. Как же мне не стыдно так думать? Конечно же, мама старается ради моего блага. Это я, верно, злая».

Бесцельно послонявшись по улицам около часу, я вернулась домой в самом печальном настроении, испытывая угрызения совести. Меня уже поджидал Ирек с предложением пойти погулять. Я хотела было отказаться, но мама так на меня посмотрела, что я не осмелилась даже пикнуть. «Ничего не попишешь, – подумала я. – Не буду маму сердить».

Люцина была настолько поглощена своими делами, что даже не заметила, как плохо у нас в доме. Мало того, она от этого выгадала. Пани Дзюня предложила, что она переберется в Валим и поможет молодой чете на первых порах вести хозяйство. Предложение было принято с восторгом. Безмерно счастливая, Люцина готова была пригласить всех на свете, чтобы поделиться своим счастьем. Пани Дзюня спокойно втолковывала мне:

– Что поделаешь, не поладили мы с твоей мамой. Раздражаю я ее. Мне бы давно пора над этим призадуматься. Поеду в Валим. Если пригожусь молодым, там и останусь. Чего раньше времени беспокоиться! Вот если окажется, что я у них не могу жить, – тогда другое дело.

– Нет, нет, пани Дзюня! Вы должны мне обещать, что, если не захотите оставаться у Люцины, вернетесь ко мне, как к себе домой.

– Обещаю. Я никогда не забуду, что ты ко мне относилась, как родная дочь. Не плачь! И ничего не говори, вы должны остаться с мамой вдвоем. Не знаю, чего она добивается, но, может быть, без меня все быстрее встанет на свое место. Хорошо бы ей выйти замуж. Вот тогда бы здесь снова стало тихо и спокойно. Прости, наверно, мне не следовало этого говорить. Ну все! Хватит, поговорили уже!

В нашем доме не прекращались политические споры. Однажды пан Стефан привел к нам своего знакомого, тот, как оказалось, до войны был офицером. Сначала говорили о делах, а потом перешли на политику.

– Трудные настали времена, – вздохнул Стефан. – Дела как будто идут неплохо, только никогда не знаешь, что принесет завтрашний день. Говорят, Польша станет одной из советских республик. Поэтому в Польше до сих пор так много советских войск – будто бы на всякий случай. Наслушаешься такого, и пропадает всякая охота работать.

– По-моему, такая возможность исключена, – серьезно возразил бывший офицер. – Если б русские собирались устроить республику, они бы сделали это сразу. Польша останется Польшей! Только какой она будет? Интеллигенция возьмется за лопаты, а рабочие будут управлять государством, так, что ли? Мой денщик стал офицером, а ведь он даже писать как следует не умеет. Встретил я его недавно на улице, так меня, знаете ли, чуть удар не хватил. Вы представить себе не можете, с какой речью он ко мне обратился. Спросил, помню ли я одного из наших генералов, а когда я сказал, что помню, сообщил, что его, денщика то есть, отец получил четыре гектара земли, принадлежавшей этому генералу, и теперь стал настоящим хозяином. «Пришло наше время», – заявил он.

– Поживем, увидим, чем все это кончится, – по тону пана Стефана можно было понять, что нас ждет, по меньшей мере, новый всемирный потоп. – Пока они школы для всех пооткрывали. Интересно, кто будет работать, когда все пойдут учиться…

Я слушала, не вмешиваясь, хотя чувствовала, что они не правы, осуждая все без разбору. В чем истина, я не знала, но настроена была решительно против.

В начале сентября без всякого предупреждения приехала тетя Михася из Ченстохова. Она привезла с собой какую-то заплаканную, одетую в черное даму.

– Ты представляешь, дорогая? Он настоящий патриот! – объясняла маме тетя Михася. – Все время боролся в подполье. А как же иначе при коммунистическом-то строе? Я его понимаю. Кому такой строй по душе?! Он скрывался, прятал оружие, а теперь его арестовали и будет суд. Якобы его группа ликвидировала какое-то отделение милиции. В управлении безопасности утверждают, что они перестреляли милиционеров и забрали оружие. Они даже в этом признались. Теперь их засудят. Дело будет слушаться здесь, во Вроцлаве. Адвокат считает, что их могут приговорить к смертной казни. А за что, скажи ты мне, за что? Все, как один, культурные люди, а такого, как Вольский, днем с огнем не сыскать. Адвокат был у него. Он совершенно подавлен. Тюрьмы забиты патриотами. От ужаса волосы дыбом встают. Что же будет дальше?

– Неужели будет открытый суд? – наивно спрашивала мама. – Обыкновенный суд, как всегда? У них была целая организация?

– Ну конечно! Один из отрядов организации «Свобода и независимость». Пани Вольская говорит, что такие отряды существуют по всей стране. Центр у них в Нюрнберге. Они будут до победного конца бороться за подлинное освобождение Польши. Ее муж попался из-за глупой случайности. Его могут расстрелять или повесить. А сколько героев сидит сейчас в тюрьмах! Помнишь адвоката Кавецкого? Они сразу же после окончания войны переехали в Познань. Так вот, его сын – ровесник твоей Катажины – тоже сидит. Нечаянно убил какого-то лавочника, он его только припугнуть хотел. Мать давала за сына миллион злотых, ты же знаешь, деньги у нее есть, да они не захотели взять. Дети организовали банду и нападали на магазины. Одного лавочника ранили, другого убили. Всех отправили в исправительную колонию. А сын Кавецкого был среди них самый старший, вот его и приговорили к смертной казни. Кавецкая сошла с ума. Лежит в больнице.

– Погоди, погоди! А они что, не знали, чем их сын занимается?

– Наивный вопрос! Они знали только, что у него есть оружие. Он исчезал иногда на несколько дней из дому, но это никого не беспокоило. Молоденький такой – совсем еще ребенок.

– А пани Вольская куда пошла?

– К адвокату. Ей обещали свидание с мужем. Случись это до войны, она б его выручила – внесла бы залог, у них были влиятельные знакомства, а теперь ничего нельзя сделать. Деньги потеряли цену. Если б удалось его оттуда вытащить, он бы удрал за границу, и дело с концом. А так пропадет человек ни за что.

– Как это ни за что? – вырвалось у меня. До сих пор я не вмешивалась в разговор. – Да ведь погибли люди. Если он принимал участие в нападении, значит, он виноват. За что они убили милиционеров?

– Разве ж это люди? Подумаешь, холуев коммунистических убили! – разоралась тетка. – Не вмешивайся в дела взрослых. Я при тебе рассказываю, так как знаю, что ты умеешь держать язык за зубами. Но это вовсе не значит, что ты хоть что-нибудь понимаешь.

– Понимаю. И больше, чем вам кажется. В прошлом году я ехала с покупками в Свидницу и подвезла на своей телеге какого-то человека. При въезде в город нас остановил патруль, и этот тип стал стрелять. Одного милиционера он так тяжело ранил, что тому пришлось удалить легкое. За что? Почему? Бандитов надо наказывать, иначе у нас никогда порядка не будет.

– Бандитов! Да как ты смеешь так говорить?! Хорошо, что пани Вольская не слышит. Это же герои! Они борются за настоящую свободу. Подрастешь немного, сама поймешь, кто прав. А пока можешь нам поверить на слово.

– Никогда я этому не поверю. Самый настоящий бандитизм. И очень хорошо, что за это наказывают. Сколько людей погибло понапрасну. Хватит проливать кровь. Если б не приказ о сдаче оружия, бандиты всех бы перестреляли. Этому надо положить конец.

– Перестаньте, что вы распетушились! – Мама боялась малопонятных ей разговоров. – Замолчи, Катажина! Нечего молодой девушке лезть в политику.

– И еще я хочу тебе сказать, – не выдержала тетка Михася. – Прямо, сейчас, при Катажине. Получше смотри за ней. Ты должна следить, с кем она водится. Как бы не связалась с коммунистами или большевиками! Держи ее в руках покрепче, не то она такой номер выкинет – своих не узнаешь. А при пани Вольской, смотрите – ни слова. Вы ничего не знаете. Она просила меня никому не рассказывать.

Пребывание тетки Михаси и пани Вольской в нашем доме сопровождалось бесконечными разговорами на политические темы. После посещения адвоката сомнений не оставалось: Вольский собственноручно застрелил милиционера и получит за это по заслугам. После их отъезда в доме снова стало тихо.

Я прочитала брошюры и с благодарностью вернула их пану Антосю.

– Ох и досталось мне из-за этих брошюр! Такая в доме заварилась каша, что ой-ой-ой, – сказала я со смехом. – Нынче все стали умными.

Пан Антось, видимо, удивился, но лишь спокойно спросил:

– Ну и как? Прочли? Может быть, у вас есть вопросы?

– Прочла. К сожалению, ничего нового по сравнению с газетами я в них не нашла. Если у вас есть время, я бы хотела задать вам один вопрос. Скажите, может ли человек, которому идеология партии понятна и близка, вступить в нее даже в том случае, если он не очень ясно представляет себе, что будет в ней делать?

Пан Антось задумался.

– Я смогу пригодиться? Вот вопрос, на который я не нашла ответа! – добавила я.

– Теперь понял! Если дело только в этом, безусловно, можете вступать. Главное – это понимать идеологические принципы и не сомневаться в их справедливости. Если других опасений у вас нет, будьте совершенно спокойны – работа в партии для вас найдется. А в остальном вам все ясно?

– Нет. Меня поражает реакция окружающих. Никто меня не поддержал. Все считают, что призвание женщины – оберегать семейный очаг, и стремятся побыстрее выдать меня замуж.

– Понятно. В нашем доме живет один железнодорожник. Его старший сын хочет поступить в школу, а отец не позволяет – школа, говорит, не для таких, как ты. Мол, раз ни дед, ни он сам в школу не ходили, значит и сыну ученье ни к чему, А тут как-то этот железнодорожник набросился на меня с претензиями, будто я виноват, что сейчас школы для всех открыты. «Вы им только головы заморочили! – кричит. – Отец мой был машинистом, я машинист, а ему, видите ли, это не подходит». А вы рассуждаете правильно и, главное, самостоятельно. Если захотите, я дам вам рекомендацию.

– Спасибо. Я к вам и обращусь. Разрешите еще один вопрос. Верно ли, что теперь совершеннолетним считаешься с восемнадцати лет?

– Я об этом слыхал. Но пока это, насколько мне известно, только проект. У нас в организационном отделе есть юрист, который превосходно разбирается в законах, вот он вам скажет точно.

– Хорошо, что ты пришла. Дома никого нет, – я провела Люцину в комнату. – Знаешь, с детства не люблю воскресений и праздников. Перед праздниками я просто заболеваю. И в воскресенье никогда не знаю, куда деваться.

– А у меня масса дел. Помнишь, как мы оборудовали тебе квартиру? Сейчас времена не те. Честно говоря, я пришла по делу. Не можешь ли ты одолжить мне пять тысяч злотых примерно до середины ноября? Погоди, это еще не все. Деньги нужны не мне, а моему товарищу из УБ, он хочет купить мотоцикл, и ему не хватает пяти тысяч. Хороший парень, я знаю его еще по армии. Деньги он вернет.

– Все ясно. К чему столько слов? Деньги у меня есть, значит, я могу их одолжить, и дело с концом. Ты спешишь?

– Я обещала ему сразу же принести деньги, он ждет. Тот тип, что продает ему мотоцикл, сегодня уезжает и страшно торопится. Никак не хотел поверить, что я через полчаса принесу деньги.

– Ты вернешься?

– Конечно. Впрочем, пошли со мной. И вместе потом вернемся.

Так я познакомилась со старым и новым владельцами мотоцикла марки БМВ.

– Отличная машина, вам повезло. А можно узнать, сколько она стоит? В Свебодзицах я научилась водить мотоцикл, это огромное удовольствие.

– Мой мотоцикл к вашим услугам, катайтесь сколько угодно. Я нигде не мог достать денег. До зарплаты четыре дня. Может, выпьем где-нибудь по чашечке кофе?

– Знаешь, где самый лучший кофе в пределах старого города? У Катажины. Пойдем к ней. Тем более ветер поднялся, вот-вот дождь польет, – предложила Люцина.

Пани Дзюня тем временем успела вернуться из костела. Она сварила нам кофе. Разговор шел о мотоциклах, потом об автомобилях. Наконец я сказала:

– Раз уж подвернулся такой случай, пополните хоть немного мое образование. Какая разница между управлением безопасности и милицией?

– Милиция занимается раскрытием обычных преступлений, а мы – политических.

– Люцина страшно таинственная особа. Когда заходит речь о ее работе, она молчит, будто воды в рот набрала. Я несколько раз пыталась ее расспросить, но она так огрызается, что всякая охота спрашивать пропадает. Может быть, вы тоже не любите, когда вам задают вопросы?

– Я вам объясню, почему Люцина так себя ведет. У нас в управлении царит атмосфера подозрительности. Все друг на друга косятся. И не без причины. Время от времени кто-нибудь из самых надежных наших людей оказывается либо бывшим фольксдойчем, либо агентом подпольной организации. У многих длинные языки, а это мешает ходу следствия. Каждого, кто поступает на работу, тщательно проверяют. Правда, это мало что дает. Чем больше у человека грехов на душе, тем солиднее у него документы. Это понятно. Некоторым кажется, что укрыться от справедливого возмездия легче всего именно у нас. Такие из кожи вон лезут, лишь бы привлечь внимание начальства, продемонстрировать свою бескомпромиссность в борьбе с оппозицией.

– А со мной вы почему так открыто говорите? Может быть, у меня тоже темное прошлое?

– Почему? Да потому, что я в людях разбираюсь и считаю, что мы совершаем ошибку, окружая себя излишней таинственностью. Это приносит только вред. Слишком мало рассказываем мы людям о своей работе.

– Понятно. Может быть, в таком случае вы мне кое-что объясните. Была у нас недавно жена одного из ваших клиентов, члена подпольной организации. Не знаю, судили его уже или нет. Впрочем, меня не это интересует. Речь идет о другом. Почему АК[21] под запретом?

– Люцина, куда ты меня привела? Что это: дружеская беседа или допрос сотрудника управления безопасности? – рассмеялся офицер. Он мне с самого начала понравился, но только теперь я поняла, что он человек прямолинейный и всегда говорит то, что думает. Люцина молча улыбалась, а он продолжал: – Почему АК под запретом? Толковый вопрос. Об этом трудно говорить спокойно. Теперь, спустя год после войны, польское общество оказалось расколотым на несколько групп. Некоторые не очень-то понимают, что такое эта «новая действительность», но настолько измучились за годы войны, что рады возможности спокойно жить и работать; эти просто ждут, что будет дальше. Другие считают, что настали, наконец, их времена; такие нам помогают, порой, быть может, даже слишком усердно. А есть и такие, что продолжают играть в войну, занимаются разбоем; под флагом борьбы с коммунистами и с Россией они превратились в обыкновенных бандитов. Недавно мы схватили банду. Они ночью остановили поезд и перестреляли всех, кто был в форме, а два дня спустя ограбили несколько магазинов Крестьянской Взаимопомощи. Существует еще одна большая группа патриотов, судьба которых, по-моему, трагична. Эти люди потеряли ориентацию, запутались. Они по-настоящему любят свою родину, но главари, к сожалению, толкают их на путь борьбы с нами. Пожалуй, именно в этом суть дела. Не вся АК вышла из подполья, не все ее члены сдали оружие. Им для борьбы достаточно, чтобы какой-нибудь их командир ненавидел Россию. А если он в свое время так же ненавидел немцев и мужественно с ними боролся, то и теперь, как и раньше, каждое его слово для его людей – закон.

– А что с той бандой?

– Когда я допрашивал участников группы, перестрелявшей военных, меня просто душила ярость. Ведь у их командиров, их главарей были свои личные, бандитские интересы, а остальные шли за ними как одурманенные. Никакого политического лица у них нет, ничего. Все это просто страшное, трагическое недоразумение.

Мы замолчали, погрузившись в свои мысли.

– Да, разные сидят у нас люди, многие из них, безусловно, должны быть с нами, – закончил офицер и поднялся. – Ну и разболтался я. Побегу, а то мама, наверно, уже волнуется. Я обещал ей сегодня вскопать участок в саду. Все лето придется копать, сад у нее большой и запущенный. Спасибо за деньги. Люцина, ты остаешься? Пока! Деньги постараюсь вернуть как можно быстрей. Терпеть не могу долгов. С удовольствием вас куда-нибудь подвезу, если будет нужно.

– Видишь, он отличный парень. Я тебе говорила. Работает в следственном отделе. Его там очень любят, он исключительно уравновешен.

– Да, мне он понравился. Сразу видно, славный человек. Жаль, тетке Михасе не довелось с ним поговорить. Впрочем, ей бы и это не помогло. Несет всякую чушь и никого не слушает. Ну как, у тебя все готово? Когда же мы, наконец, увидим твоего будущего мужа? Подозрительно, почему ты его нам не показываешь.

– Никуда он не денется, увидишь. Сейчас он красит домик. Это адская работа. Приедет только в день свадьбы. Мы каждый день разговариваем по телефону. И я должна этим довольствоваться! Я уверена, что он тебе понравится. А вот этот мой товарищ, Юрек, к сожалению, обручен, на то я бы вас сосватала.

– Черт возьми! Как появится на горизонте интересный мужчина, так обязательно либо женат, либо занят. Вот невезение!

– Ничего, и ты своего найдешь. Интересно, понравится ли тебе мой Юзек?

– Должен понравиться, иначе плохи твои дела. Нас не проведешь: если хоть что-нибудь будет не так, мы вам свадьбу в два счета расстроим. Уж будь спокойна, мы с пани Дзюней обо всем договорились и знаем, что тогда будем делать.

Накануне свадьбы Люцины я возвращалась домой значительно позже обычного. Мне нужно было помочь ей сделать кучу разных дел. Напоследок я побывала у сапожника, который должен был починить Люцине туфли. Увы, сделал он это настолько плохо, что туфли пришлось оставить для переделки. Люцина, конечно, огорчится.

Я шла по аллее парка. Под ногами шелестели опавшие листья. Несмотря на развалины, осенний парк был прекрасен. Теплые краски, богатство оттенков, умиротворяющие тишина и покой – все это как нельзя лучше соответствовало моему настроению.

Впереди высилось величественное здание Воеводского совета – «резиденции пана воеводы», как называла этот дом пани Дзюня; с одной стороны оно было живописно обрамлено Одрой, с другой – широким поясом зелени.

Я постепенно свыкалась с мыслью об отъезде Люцины, хотя понимала, как мне будет ее не хватать. Торопливо шагая по дорожке, я вдруг услышала:

– Катажина!

Я оглянулась – на скамейке невдалеке от меня сидел в одиночестве какой-то мужчина.

– Пан Горынский! – крикнула я. – Рада вас видеть! А я так задумалась, что чуть было не прошла мимо. – Я присела на скамейку. – Вот так встреча. Знаете, я очень часто вас вспоминаю, и всегда с любовью – вы добрый гений моего детства. Вы теперь живете во Вроцлаве?

– Ну конечно, во Вроцлаве. Работаю по своей специальности, пользуюсь уважением – не то, что раньше. Времена хорошие настали – наши, рабочие времена. – На лице у Горынского сияла счастливая улыбка. – Живем мы на улице Сталина, за Нововейской, все как будто в порядке. А у вас что слышно?

– У нас ничего нового. Бабка в Кальварии, мама со мной во Вроцлаве. Отец тоже здесь, но живет отдельно. А вы очень изменились, помолодели! Ага, теперь понимаю, это из-за усов! Вы сбрили усы. А где Ханка, она приехала с вами?

При виде Горынского на меня нахлынула волна воспоминаний. Я была тогда еще совсем маленькая. Горынский жил при пивоваренном заводе и частенько сиживал перед домом на лавочке. Если работы не было, он уныло молчал и угрюмо хмурил брови. Мы, дети, молниеносно улавливали перемену в его настроении и старались держаться подальше. А вот в те дни, когда работа была, Горынский преображался. Тогда вокруг него собирались ребятишки, чтобы послушать веселые песенки.

И теперь он сидел рядом со мной и улыбался совсем как раньше, весело и загадочно, прищурив один глаз. На мой вопрос он ответил не сразу.

– Ханка… Что ж, Ханка выходит замуж. Работать не пошла, учиться тоже не захотела. Нашла себе парня, он сейчас отбывает военную службу на флоте, и вот собираются пожениться. Ни специальности, ни квартиры, а думаешь, их это тревожит? «Жить сегодняшним днем» – вот какой нынче у молодежи девиз. Я даже думать об этом спокойно не могу. Ведь этим соплякам предоставляется возможность по-человечески наладить жизнь, а они вместо того, чтобы пользоваться случаем и хватать быка за рога, любовь крутят! Первым делом ей бы надо в школу записаться. Школы-то теперь бесплатные! Понимаешь! Старуха моя тоже из себя выходит, да что толку? Ничего мы не можем поделать, попала девке вожжа под хвост – и конец. А ты как живешь? Может, тоже замуж собираешься вместо того, чтобы готовиться к настоящей жизни? Ты изменилась, выросла, девка что надо.

– Ох, пан Горынский, вот бы вам с моей мамой поговорить! Меня хотят замуж выдать. Да, да! Мама говорит, что у меня плохой характер и мне надо выйти замуж, чтобы успокоиться. Я работаю вот уже второй год. Сначала в Красном Кресте, а недавно перешла в большую строительную организацию, ГИСКМИНВОС.

– ГИСКМИНВОС? Слыхал про такой, – сказал Горынский и немного помолчав, добавил: – Строить – это великое дело. Я бы сам того и гляди попробовал, если б не старость. Нынче любую профессию можно освоить. Бесплатно. А мне в свое время пришлось пять лет жене мастера кухню скрести да за покупками бегать, чтобы в подмастерья попасть. Если б меня кто-нибудь по-настоящему взялся учить, я бы за два года всему выучился. Да только выхода другого не было – хочешь учиться, терпи. Теперь все изменилось. А если работать на строительстве, дома, например, строить, долгие годы потом будешь видеть результат. Такая работа приносит настоящее удовлетворение.

– Я, к сожалению, работаю не на стройке, а в управлении. Может быть, попозже, когда совсем освоюсь, перейду на стройку. Только сначала нужно подучиться. Знаете, пожалуй, об этом стоит подумать. А квартира у вас хорошая?

– Квартира как квартира, честно говоря, ничего особенного. Но лучшей у меня никогда в жизни не было! Помнишь, как мы жили во Львове? Одна комната, ни воды, ни канализации, а детство я и вовсе провел в подвале. А теперь нас с женой всего двое, жить нам осталось недолго, до пивоваренного завода рукой подать. В общем, мне сейчас хорошо, и точка. Лучшего искать не хочу.

– А еще кого-нибудь из Львова вы не встречали?

– Во Вроцлаве львовян много, и теперь еще продолжают приезжать. И каждый изображает из себя важную персону. Я член завкома, мне много чего приходится видеть и слышать. Иной такое загнет, что глаза на лоб лезут. Михалек – ты его знаешь, пьяница беспробудный, жил рядом со мной в развалюхе, которая держалась на честном слове, – так вот этот самый Михалек такой шум поднял: он, мол, во Львове оставил виллу, и подавайте ему дом. Я ему: «А фонтан вы с собой случайно не захватили?» А ему хоть бы что, знай себе скандалит. Отзываю я его тогда в сторону и отчетливо так говорю: «Пан Михал, туда вас растуда, что это вам в голову взбрело? Бросьте вы, наконец, про свои поместья сказки рассказывать. Хотите жить как человек – милости просим, места для всех хватает, зачем магната из себя изображать?» – Горынский, видно, забывшись, по старой привычке потянулся погладить усы. – Чудной у нас народ, каждый второй – аферист, так и норовит без труда найти тепленькое местечко. Да только времена нынче хорошие, крепкие. У меня спина распрямилась, а в моем возрасте это не так просто. За столько лет впервые получил постоянную работу. Люди меня уважают. В Польскую рабочую партию вступил – наконец-то она стала легальная. Я к вам как-нибудь загляну. Выскажу твоей маме, что думаю насчет того, как молодых девушек замуж выдавать. Ты мне только адрес запиши, а то память у меня уже не та.

– Я еще немножко с вами посижу. Ужасно рада, что вас встретила. Завтра у моей подруги свадьба. Я совсем забегалась. Только теперь вот, когда села, поняла, что устала.

– Сиди, сиди. Я тут свою старуху жду. Пошла с соседками в собор, скоро должна вернуться.

– Я хочу вам кое-что сказать, пан Горынский. Год назад я решила, что попытаюсь устроить свою жизнь самостоятельно. Надеялась, что семейство мое перестанет вмешиваться в мои дела, но, к сожалению, ошиблась. Я даже хочу в партию вступить, в ППР конечно. Знаете, мне кажется, что сейчас нельзя оставаться посторонним наблюдателем, этого мало, мой голос тоже может пригодиться. Теперь у каждого есть все возможности, даже у меня, хоть бабка моя и утверждает, что ничего путного из меня не выйдет. Мне нравится то, что у нас происходит. Может быть, я не умею толково объяснить, но в душе я знаю, чего хочу. Как вы думаете, я права?

– Деточка, да кто ж, по-твоему, будет Польшу восстанавливать? Мы, что ли? Мы уже, к сожалению, слишком стары. – Горынский уселся поудобнее, улыбнулся по-своему, прищурив один глаз. – За это вам, молодым, придется взяться. Именно вас ждет партия, вы ей нужны. Ты обязательно должна вступить в партию. Это я тебе говорю, а я всегда был левым, даже работы из-за этого до войны найти не мог. Не пожалеешь. – Старик до боли крепко пожал мне руку. – Есть у тебя голова на плечах, ничего не скажешь. Вот если б моя внучка Ханка так рассуждала! Да не тут-то было, она только легкой жизни ищет да чтоб денег побольше. В случае чего приходи ко мне. Я ведь тебя с детства знаю. Напишу рекомендацию всем на зависть.

Я попрощалась с Горынским. Теперь сомнений больше не оставалось. Я решила, не откладывая в долгий ящик, попросить анкету и подать заявление о приеме в партию.

Мама по непонятным мне причинам по-прежнему была очень возбуждена. О моем намерении вступить в партию она сообщила тетке Михасе, и та при первой же встрече произнесла соответствующую случаю речь:

– Что ж поделаешь, видно, тебе очень хочется, чтобы вся семья тебя прокляла. Если ты вступишь в партию, ноги моей здесь больше не будет. Слушай лучше мать. А не будешь слушать, никакая партия тебе в жизни не поможет. Мать бывает только одна.

Это было уже слишком.

– Вы думаете, тетя, достаточно родить ребенка, а потом время от времени на него покрикивать?

Удар попал в цель. Тетка Михася еще до войны отвезла своих детей к родителям мужа. Все семейство осуждало ее за это, но до сих пор ни у кого не хватало смелости высказаться прямо. В Ченстохове Михася жила одна. Что случилось с дядей, никто не знал. Кажется, он куда-то удрал в самом начале войны. До войны Михася была служащей, после войны занялась торговлей. Тогда у нее и появились связи в «высшем обществе». Она открыла частный комиссионный магазинчик и зарабатывала перепродажей чужих вещей.

– Твоя мать пожертвовала собой ради тебя. Она тысячу раз могла устроить свою жизнь, но не делала этого, потому что о тебе думала. Все боялась, как бы тебе с отчимом не было плохо.

Я молчала, с трудом удерживаясь, чтобы не сказать всей правды. Мама не вышла замуж, потому что не была разведена. Вот в чем загвоздка. Но если б я сказала об этом вслух, она никогда бы мне этого не простила.

– Где это ты пропадала столько времени? – набросилась на меня мама, как только тетка Михася дала ей возможность вставить слово. – Где ты шляешься? Я понимаю, Люцина просила тебя помочь ей, но неужели нельзя было управиться побыстрее?

– Мне встретился в парке пан Горынский. Помните его? Наш львовский сосед. Я дала ему адрес, он обещал зайти.

– Я к нему всегда хорошо относилась, – немного смягчилась маме. – В высшей степени порядочный человек. Хорошо, что ты его пригласила к нам.

Вскоре, как обычно, пришел Иренеуш. Вел он себя по-прежнему безупречно, хотя с каждым днем становился самоувереннее. Он теперь уже не интересовался моими желаниями, а прямо сообщал:

– Сегодня в восемь идем в кино.

Говорилось это всегда в мамином присутствии, а мама, если я пыталась возражать, бросала на меня такой взгляд, что я умолкала. Иногда я придумывала какую-нибудь отговорку, но мама была непреклонна.

– Что это значит «не хочется»? Ты же знаешь, как трудно достать билеты. Пойдешь в кино без всяких разговоров!

И я шла в кино, злясь на весь мир, и в первую очередь на Ирека. Я упорно молчала, не отвечала на вопросы, делая вид, что просто их не слышу. А он был так терпелив, так старался меня задобрить, что в конце концов я сдавалась, лишь бы он оставил меня в покое. Держался он не так самоуверенно, как при маме, но у него были и другие способы воздействия. Он говорил, как я ему нужна, как не мил ему белый свет, когда я на него сержусь. Один раз он поцеловал меня в губы. Я запретила ему это делать. Позволяла целовать руку, а когда бывала в хорошем настроении, в щеку. Я не понимала, почему девчонки так любят целоваться. Мне это не доставляло никакого удовольствия. И тем не менее в глубине души я чувствовала, что даже эти редкие поцелуи как-то связывают меня с ним. Когда-то, еще подростком, я поклялась, что поцеловать себя в губы позволю только мужу.

В тот день Ирек решил, что мы пойдем гулять. У меня болели ноги, на улице было душно, но пойти пришлось. Впрочем, лучше уж прогулка с Иреком, чем общение со взвинченной до крайности мамой.

Мы дошли до плотины, и тут Ирек задал мне вопрос:

– Знаете, мне давно не дает покоя одна мысль, но до сих пор я как-то не мог решиться сказать вам об этом. У вас была симпатия? Или, может быть, сейчас есть?

– Симпатия? – переспросила я. – Что это значит – симпатия?

– Ну, парень, который бы вам очень нравился.

Ах вот в чем дело! «Что же полагается отвечать в таких случаях?» – подумала я, а вслух, неожиданно для себя самой, сказала:

– Ну конечно, есть. Я безумно влюблена. И он меня любит, только, к сожалению, не может сюда приехать.

– Хотелось бы мне посмотреть на ваш идеал.

– А я вам расскажу, как он выглядит.

И я детально описала Збышека, в душе недоумевая, почему именно его. Да ведь они рано или поздно непременно встретятся – пришло мне в голову. Но сказанного не воротишь, и я продолжала:

– У моего любимого волшебный, чарующий голос. Вам знакома фамилия Лапицкий? Он читает авторский текст в документальных фильмах.

– Понятно, – с необычайно умным видом произнес Ирек. – Вы влюблены в Лапицкого. И давно вы знакомы?

– Давно, – не задумываясь, ответила я. Если он до сих пор ничего не понял, не стану выводить его из заблуждения. – Мы познакомились в Кракове во время оккупации. Это было так романтично. Однажды мы встретились в Варшаве. Целый день, взявшись за руки, мы бродили по городу, и он читал мне стихи. У него такой дивный голос, что смысл слов совершенно неважен. Очаровывает сама мелодия этого голоса. Я способна часами его слушать. Когда я читаю его письма, мне кажется, он все это мне говорит. В Кракове мы виделись часто, подолгу сидели в переполненных маленьких кафе. Для меня ничего и никого, кроме него, не существовало. Только бы слушать его голос! Я без ума от него. Мы обязательно встретимся снова. Я поеду к нему в Лодзь, он теперь живет в Лодзи. Он актер.

– Люди искусства, а в особенности актеры, отличаются непостоянством. Вы не сомневаетесь в его верности?

Ха-ха! Эта история начинала меня забавлять. «Ну ладно, – подумала я. – Буду без памяти влюблена в Лапицкого. Быстро он меня не разоблачит. Лапицкий – это вам не кто-нибудь! Голос у него и в самом деле необыкновенный. Хуже будет, если потом окажется, что он урод, зато пока все идет прекрасно. Никогда бы не подумала, что Ирека можно так легко провести».

– Я ни за что от него не отрекусь, – серьезно заявила я. – И не требуйте, пожалуйста, от меня невозможного. Ничего тут не поделаешь.

– Катажина, мы встречаемся уже полгода. Это к чему-то обязывает. Ваша мама посоветовала мне набраться терпения и ждать. Но, оказывается, мне не на что рассчитывать.

– Так вы на что-то рассчитывали? А мне казалось, вы совершенно бескорыстны.

– Я не хочу вас терять. Мне уже двадцать восемь лет, самое время обзаводиться семьей. Из-за вас я отказался от перевода в Варшаву и остался во Вроцлаве. А Лапицкий намерен на вас жениться?

– Не знаю, откуда мне знать. Я не имею права ничего от него требовать. Как он захочет, так и поступит.

Больше мы не сказали друг другу ни слова. Ирек так тяжело вздыхал, что я только из упрямства не призналась в обмане. Я упорно молчала. Моя невинная ложь мне самой пришлась по вкусу. Здорово я его разыграла! Мне с трудом удавалось сохранять серьезность.

К дому мы подошли ровно в девять. Я почувствовала, как ужасно устала. Слишком много впечатлений за один день. А завтра у Люцины свадьба. Надо быть в форме.

Ирек не попрощался у подъезда, как обычно, а поднялся со мной наверх. Якобы он оставил у нас газеты. На самом деле ему хотелось в тот же день увидеться с мамой. Я это прекрасно понимала. Он наверняка расскажет ей про Лапицкого. Боюсь, скандала не миновать!

В квартире приятно пахло кофе. Дверь нам открыла пани Дзюня.

– А у тебя гость, – сказала она. – Пан Збышек приехал.

Забыв про Ирека, я бросилась в комнату. Збышек, загорелый, в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, со своей всегдашней иронической улыбкой, поднялся мне навстречу.

– Вот и невеста. Жениха, надеюсь, я тоже увижу? Мне уже все известно. До чего ж ты оказалась шустрая! Признаться, я такого от тебя не ожидал.

– Невеста есть, только жениха пока нет. Ты, наверно, это хотел сказать? И вообще ты все перепутал: замуж выходит Люцина, вовсе не я. Ее будущего мужа еще никто не знает. Я, признаться, надеялась, что ты поможешь ее отговорить от этого брака, но ты, к сожалению, приехал только сегодня, а свадьба назначена на завтра. Ты, я полагаю, останешься?

– Ну конечно, останусь. Хотя ты первая меня приглашаешь. Мама сказала, что ты пошла погулять со своим молодым человеком. Ей он нравится, и она не прочь, чтобы вы поженились. Покажи мне этого счастливца.

Я растерялась. Какое мама имеет право так говорить обо мне и об Иреке! У меня даже возникло желание все объяснить Збышеку, но я вовремя сдержалась: Збышек явно надо мной издевался.

«Видно, так уж и будет до конца жизни, – подумала я. – Не стану ничего ему объяснять. Если б это его хоть немного волновало, он бы так не смеялся».

Вошли мама с Иреком. Ребята с кислым видом обменялись рукопожатиями – они явно не понравились друг другу. Мама старательно поддерживала разговор. Чувствовалось, что ей очень хочется утвердить Ирека в его правах.

Ирек больше помалкивал. Я незаметно за ним наблюдала. Да, сравнения со Збышеком он не выдерживал. Збышек – человек совсем иного склада, непринужденный, остроумный. Ирек в этом смысле ему и в подметки не годился. Даже его лицо в тот вечер не казалось мне красивым. Оно было искажено безобразной гримасой, от которой он не мог избавиться.

Мама велела Иреку прийти на следующий день к двенадцати. Венчание было назначено на три часа, а до того нам еще предстояло всем вместе пообедать.

Збышек остался у нас ночевать. В тот вечер поговорить больше не удалось. Мама ни на минуту не оставляла нас одних. Однако никто не мешал Збышеку иронически на меня поглядывать, и он широко этим пользовался. Я еле удержалась, чтобы не показать ему язык, и решила, что, назло Збышеку, буду завтра подчеркнуто мила с Иренеушем.

– Познакомьтесь, это грозный вампир Юзек, а это Катажина. Я вчера заходила к вам, спасибо тебе большое, ты все сделала как нельзя лучше. Может быть, мы все-таки сядем?

– Садитесь, садитесь, – подхватила пани Дзюня. – А я бегу на кухню, в половине второго придут гости.

Жених Люцины с первого взгляда вызывал искреннюю симпатию. Не понравиться он не мог. Они с Люциной великолепно подходили друг к другу. Юзек был высокий, темноволосый, немного угловатый; черный свадебный костюм придавал ему торжественный вид, но все равно сразу видно было, что человек он простой и на редкость доброжелательный.

– Ну как, оценила? – смеялась Люцина.

– Разве при женихе можно задавать такие вопросы! – отшучивалась я. – Вдруг он возьмет да и передумает? Что же касается оценки… Теперь я, право, не знаю, кого мне отговаривать от свадьбы. В общем, желаю вам счастья. Лучше пары не придумаешь.

Свадьба прошла тихо и скромно. Прямо из загса мы пешком пошли в костел святой Дороты; там у бокового алтаря был совершен обряд венчания. Пани Дзюня захватила с собой огромный носовой платок, обшитый кружевами, и то и дело, громко всхлипывая, подносила его к глазам.

Остальные свидетели были в превосходном настроении, потому что успели изрядно выпить за обедом.

Мне было очень грустно. Теперь, после знакомства с Юзеком, не из-за Люцины – просто грустно, без всякой видимой причины.

После церемонии бракосочетания и посещения фотографа Люцина переоделась, и вскоре молодые уехали в «синие дали», то есть в Валим.

Дзюня, мама, Стефан, Збышек, Ирек и я остались дома. Мы пили кофе, слушали пластинки. Разговор как-то не клеился.

Первым поднялся Збышек – он уезжал в Краков. Окончательно перебирался во Вроцлав он первого ноября. Потом куда-то ушли мама со Стефаном. Я предложила Иреку пойти подышать свежим воздухом. Это было лучше, чем сидеть вдвоем дома. Прогулка была недолгой, потому что начал накрапывать дождь. На Ирека, видимо, произвело впечатление мое крайне невежливое обращение со Збышеком, и он был мил, как никогда. Наконец он распрощался, и я осталась одна. Поздно вечером ко мне в комнату зашла мама.

– Прекрасная была свадьба у Люцины, – сказала она, – Хотя, на мой вкус, слишком скромная.

Ого, мама запела по-другому. «Она, кажется, переменила тактику?» – подумала я. А мама продолжала:

– Теперь я мечтаю побыстрее сыграть твою свадьбу. Я давно хотела тебе кое-что предложить, да у нас последнее время такая сутолока в доме, что я никак не могла улучить момента. Здесь живет одна моя знакомая по Львову, Вера, она превосходно гадает по картам. Я уже у нее была, но мне, к сожалению, ничего, кроме тревог и хлопот, карты не сулят. Сходила бы ты к ней. Она принимает только четыре раза в неделю. Популярность у нее колоссальная, женщины часами просиживают в очереди. Но мы пройдем без очереди. Давай завтра?

– Завтра, – повторила я. – Завтра воскресенье. Может, лучше в другой день? Я условилась с Иреком и его знакомыми поехать за грибами. Признаться, я не верю гадалкам. Но в этом есть что-то забавное и пахнет экзотикой. А что она вам нагадала?

– Ничего интересного, – уклончиво ответила мама. – Во всяком случае, ничего определенного.

– Нет, скажите, наверное, что-нибудь хорошее.

– Правда, ничего определенного. Поживем – увидим, – мечтательно произнесла мама. – Вот если б ты вышла за Ирека замуж, я бы сразу успокоилась. Ирек хороший парень, служит в государственном учреждении. У тебя будет скидка на железнодорожные билеты. У них с сестрой на двоих домик. И вообще, он славный, не пьет… Катажинка, ты, даже представить себе не можешь, как бы я была счастлива, если б вы поженились. У тебя такой трудный характер! Бабушка мне рассказывала, как она с тобой мучилась в Кальварии.

– Уж если вы завели этот разговор, – перебила я маму, – то выслушайте и меня. У каждого свое представление о счастье. Я большого счастья в замужестве не вижу. И не нужно меня уговаривать. Что же касается бабки и тетки – это совсем другой вопрос. Поверьте, это был очень тяжкий период моей жизни. Про Кальварию лучше не вспоминать. Одно постарайтесь понять. Теперь, когда ни у кого нет ни приданых, ни больших состояний, имеет смысл выходить замуж только по любви. Ирека я не люблю, а выйти по расчету еще успею.

– Да я не сомневаюсь, что он тебе нравится! Поверь мне. Сейчас, когда кругом столько шантрапы, просто жаль его потерять.

– Нравиться и любить – две разные вещи. Видать, гаданье на вас сильно повлияло. Пожалуйста, обо мне не беспокойтесь, я не пропаду.

– С тобой невозможно разговаривать, – с негодованием сказала мама и ушла к себе.

Все осталось по-старому.

Атмосфера у нас в доме накалялась со дня на день. В день своего отъезда пани Дзюня не выдержала и расплакалась.

– Боюсь я за тебя, как ты будешь дальше жить? Может, и вправду тебе надо выйти замуж? Твоя мама ужасно волнуется. Она мне по секрету сказала, что тетка Михася приехала с пани Вольской на суд, но из-за тебя остановилась в гостинице.

На следующий день я попросила у пана Антося анкету и рекомендацию. Взяла я рекомендацию и у Горынского и подала заявление о приеме в ряды кандидатов в члены Польской рабочей партии. В заявлении я написала, что с программой партии знакома и полностью ее одобряю и что в рядах партии собираюсь бороться за равноправие женщин. Вот и все. Перечитав заявление, я поразилась: как мало я в нем сумела сказать. Но не могла же я написать, что борюсь с отсталыми взглядами своего семейства и решение вступить в партию приняла в тот день, когда убили Янковского!

После подачи заявления я сказала маме:

– Меня принимают в партию. Считают взрослым, самостоятельным человеком.

Мама не ответила ни слова и ушла. Она была настолько взвинчена, что просто не могла меня видеть.

Иренеуш приходил каждый день. С мамой он был особенно любезен, устраивал ей какие-то ее мелкие дела; словом, он на нее рассчитывал. Со мной он постоянно заводил разговор о Лапицком.

– Странно, неужели вы все еще о нем думаете? Он вам не пишет, вы понятия не имеете, что он делает, с кем встречается. Может, он там…

– Очень вас прошу, ни слова о Лапицком, – отрезала я. – Иначе мы окончательно поссоримся.

– Я не хотел сказать ничего дурного, просто я за вас беспокоюсь.

Пани Дзюне жилось у Люцины превосходно, но, к сожалению, здоровье ее пошатнулось. Как-то в воскресенье, незадолго до рождества, я поехала их навестить и узнала, что пребывание в Валиме не пошло пани Дзюне на пользу.

– Видимо, в этой котловине слишком низкое для меня давление. Врач советует как можно скорее возвращаться во Вроцлав. Ранней весной я приеду. Мы договорились с Иреной, жить буду с ней. К тому времени Данка и Алина от нее переедут. Вот я и буду близко от тебя, но не у твоей мамы.

– Прекрасно, пани Дзюня, я очень рада. А то мне сейчас невыносимо одиноко. С вами будет куда легче.

– Ага! Давно хочу тебя спросить. Что слышно насчет вступления в партию?

– Представьте себе, уже две недели я кандидат в члены ППР. И пока вопреки маминым предсказаниям никто меня еще живьем не съел. Напротив, все там очень симпатичные. Меня послали на партийные курсы.

– Ну и как же все это происходило? Давай рассказывай все по порядку, мне очень интересно.

– Волновалась я ужасно. Даже в жар бросило. Сначала прочли мою биографию, заявление и рекомендации, потом спросили, почему я выбрала ППР, и проголосовали. Единогласно. Страшновато было, конечно, очень уж официально все выглядело, но в конце концов я расхрабрилась и высказала все, что думаю.

– И что же ты сказала? Это важно.

– Я рассказала про Янковского из Свидницы, что никогда он не думал о себе, а мечтал только, чтобы всем было хорошо. Рассказала, как трагически он погиб и как я тогда твердо решила вступить в партию. Ну и что мне хотелось это сделать до выборов, что это для меня очень важно.

– А они что говорили?

– Они сказали, что такие, как я, нужны партии, и приняли! Один только придрался, будто я слишком молода и надо сперва вступить в ЗВМ,[22] но ему сказали, чтобы не вмешивался, что это личное дело каждого, куда вступать.

– Что ж, это все очень интересно. Может быть, наш ксендз ошибался? Может, никакой это не смертный грех? Ты мне вот что еще скажи: как они там, нападают на бога и католическую церковь?

– Я ничего такого не слыхала. По-моему, они этим не занимаются. Секретарь говорил только о земных делах. О плане. О том, что будет сделано и построено. Планируется, например, строительство детских садов и яслей для детей работающих женщин. Это мне понравилось. Под конец мы спели «Интернационал» и разошлись.

– А как эти партийные выглядят?

– Так же, как вы, или я, или Люцинин муж. Самые обыкновенные работяги, почти всех жизнь здорово потрепала. В большинстве своем это еще довоенные коммунисты, сидевшие в тюрьмах; во время войны многие сражались в партизанских отрядах. Молодежи пока мало. Один молодой человек сидел рядом со мной и еще один в президиуме, вот, кажется, и все. Вообще они скромные и славные люди.

– Как же все на этом свете меняется! Ты вступила в партию, а меня это нисколько не возмущает, – ударилась в рассуждения пани Дзюня. – Жаль, нет здесь нашего приходского ксендза, с ним обо всем можно было потолковать. На любой вопрос он всегда отвечал спокойно и обстоятельно; не помню случая, чтобы голос повысил. Очень мне теперь его не хватает. А что сказала мама?

– Она со мной не разговаривает. Знает только, что я подала заявление, а о том, что меня приняли, понятия не имеет. Я и Иреку ничего не говорила, пусть пребывает в неведении.

– Ну что ж, пойдем поужинаем, только долго танцевать не будем, мне завтра рано вставать. Надо успеть позаниматься.

– Что ты собираешься делать? – следуя маминому распоряжению, Ирек стал говорить мне «ты». – Никак учиться вздумала?

– Совершенно верно. В понедельник у меня семинар, а я прочитала материал всего два раза. Я занимаюсь на партийных курсах.

– Ну знаешь ли, даже моему терпению может прийти конец. Ты вступила в партию, а я ничего об этом не знаю. – Ирек был оскорблен. – Поступай, как хочешь, а я условился со знакомыми и просижу в ресторане столько же, сколько они.

– Вот и превосходно. Одиночество тебе не угрожает, можешь пойти без меня.

Надувшись, Ирек ушел. В последнее время он постоянно обижался. И вообще, когда мы бывали в «Савое», вел себя странно. Он не выносил, когда меня приглашали танцевать. Никто из его знакомых не осмеливался этого сделать; видимо, они хорошо его знали. Зато мне приходилось беседовать с ними, а это было не легко. Они много пили и вспоминали партизанскую жизнь. А их грубые шуточки просто приводили меня в отчаяние. И вдобавок ко всему они прозвали меня монахиней, потому что я на все вечеринки приходила в одном и том же синем платье.

Если меня приглашал танцевать кто-нибудь посторонний, Ирек не возражал, но вскоре начинал жаловаться на головную боль, и все кончалось тем, что мы шли домой. Сомнений не оставалось: он ревновал. Это было мучительно, однако, честно говоря, немного льстило мне.

Многие девушки – те, что приходили с его приятелями, и незнакомые – заигрывали с ним, но безуспешно. Ирек танцевал только со мной.

Однажды в ресторане мы встретили Збышека. Он подошел к нам и по своему обыкновению сразу бросился в наступление.

– Мне придется вас огорчить, пан Ирек, – сказал он. – Считайте, что этот вечер у вас пропал. Рекомендую хорошенько оглядеться по сторонам и подыскать себе партнершу. Вам известно, кто научил Катажину так хорошо танцевать? Я! И сегодня она будет со мной.

Ирек попытался сделать вид, будто его это нисколько не задело, и даже выдавил из себя несколько любезных слов, но целый вечер просидел надувшись, с глубоко несчастным видом.

– У тебя случайно голова не болит? – невинно спросила я.

– Нет, дорогая, я себя чувствую прекрасно, – ответил он на удивление спокойно. – С удовольствием посижу один. Веселитесь.

Я танцевала со Збышеком один танец за другим. Он демонстративно прижимал меня к себе и шептал на ухо:

– Катажина, соберись с духом и отшей этого зануду. Погляди только на эти страшные усы. Разве у человека с такими усами может быть хоть капля чувства юмора? Ты ж с тоски помрешь, если выйдешь за него.

Я смеялась вместе со Збышеком, пока не сообразила, что его насмешки направлены и в мой адрес.

– Ты циник. Бедная та женщина, которую ты так охмуришь, что она выйдет за тебя замуж. Оставь меня в покое. Не желаю я с тобой больше танцевать.

Я хотела вернуться к столику, но Збышек силой удержал меня и продолжал:

– Не убегай, он же ревнует. Он будет счастлив, если ты вообще вернешься. Давненько мне не приходилось встречать такого безнадежного типа.

И он снова прижимал меня к себе, нашептывал на ухо всякую чепуху, и это было хуже всего. Один раз он поцеловал меня в ухо. Меня словно током ударило, и я едва не упала.

– Что с тобой? – насмешливо спросил Збышек. – Может быть, я веду себя не так, как надо?

– Хватит, – отрезала я, взяв себя в руки. – Идем за столик. Больше я с тобой не танцую. И не воображай, что я буду спокойно терпеть твои издевки. Я тебя терпеть не могу! Лучше всего ты сделаешь, если немедленно уйдешь отсюда. И домой ко мне не приходи. Оставь меня, ради бога, в покое.

Збышек рассмеялся. Когда музыка умолкла и мы вернулись за столик, он сказал:

– Всего хорошего! Я засиделся! У меня свидание в «Монополе». Туда обычно приходят отличные девушки. Вы там бывали, пан Ирек? Давайте как-нибудь выберемся вместе. А то ведь от Катажины толку не добьешься.

Это уже слишком. Я посмотрела на Ирека в надежде, что он сумеет ответить если не остроумно, то, по крайней мере, резко. Но он только улыбнулся.

– До свидания, рады были вас видеть. В «Монополь» я иногда заглядываю, мы с шефом обычно там по воскресеньям обедаем. А балерины из оперного театра, которые туда ходят, и в самом деле отличные девочки.

И все-таки что-то новое, какая-то скрытая угроза прозвучала в голосе Ирека. Я испугалась. Неспроста он казался спокойным. С превеликим трудом высидев несколько минут после ухода Збышека, я потребовала проводить меня домой.

Перед самым рождеством Ирек явился с цветами и сделал официальное предложение.

– Катажина, в присутствии мамы прошу твоей руки. Не отказывай мне, я буду тогда самым несчастным человеком. Если не можешь иначе, обещай, что подумаешь.

– Хорошо. Я подумаю.

Ирек протянул мне кольцо. Я покачала головой.

– Такую вещь берут один раз. Я хотела бы подождать с этим, ведь у меня еще есть время.

Мама была рада – хоть таким способом дело сдвинулось с мертвой точки. Она принесла вино и выпила за наше несомненно счастливое будущее.

Должна признаться, что своим поведением Иренеуш меня растрогал. Впервые в жизни мне сделали предложение. И цветы были дивной красоты. Не могла я в такой день вести себя невежливо.

На рождество мама собралась к бабке в Кальварию. Туда должна была съехаться вся многочисленная родня. Хозяйка уезжала на праздники в Краков и оставляла всю квартиру в полное бабкино распоряжение. Я ехать не думала. Маме я сказала, что меня уже давно пригласила Люцина. Она не стала настаивать.

Рождество в Валиме прошло в милой, приятной атмосфере покоя и семейного счастья. Люцина настолько была поглощена своей новой ролью, что говорить могла только о муже или о ребенке, появление которого ожидалось месяцев через пять. Ребенка она называла не иначе, как Мацеком. Мацек ворочается, Мацек, кажется, спит, Мацек будет сорванцом.

– Вот видишь, Люцина, ты нашла свое место в жизни, – говорила я. – А это уже очень много. У меня, к сожалению, так легко и просто не получится. Увидишь.

– Да что ты! Ирек приличный парень. Ты тоже будешь счастлива.

Я не стала говорить ей о своих опасениях. Все равно она вряд ли поняла бы меня.

Во Вроцлав мы приехали вместе с пани Дзюней. Мамы еще не было, хотя по всем расчетам она должна была бы уже вернуться из Кальварии. Стефан каждый день забегал узнать, не слышно ли чего о ней. Он явно беспокоился.

Я пыталась ему объяснить, что мама не умеет точно рассчитывать свое время. Наверно, в Кальварию понаехала куча теток и ее не отпускают.

В мамино отсутствие Стефан был гораздо разговорчивее. Оказалось, что он старый холостяк.

– В нашей семье было четверо детей, – рассказывал он. – Я первый научился ремеслу. Пришлось работать, чтобы вытянуть остальных троих. Так до войны время и прошло. А в войну разумные люди не женились.

Стефан говорил о своем родном доме, о матери, которая в самые тяжелые времена ухитрялась всех накормить, об отце-скорняке, у которого не было даже мехового воротника, потому что он думал только о детях, а самому ему никогда ничего не хватало. Мы с пани Дзюней единодушно решили, что Стефан – очень славный человек.

Мама вернулась на восемь дней позже намеченного срока.

– Наконец-то! – воскликнула я. – А мы уж тут с паном Стефаном беспокоились, не стряслось ли чего. Как вы приехали? Ведь поезд приходит только вечером. Мы уже три дня встречаем вас на вокзале.

Мама была полна чувства собственного достоинства и на наши вопросы отвечать не пожелала.

Я полностью втянулась в работу. Скоро в области организации производства ГИСКМИНВОСа для меня не осталось никаких тайн. Все было бы прекрасно, если б не затянувшаяся реорганизация. План на 1947 год составлялся уже трижды, но по каким-то соображениям его все время переделывали.

Моего начальника перевели на другую должность. На его место пришел человек, никогда в жизни в стройорганизациях не работавший, юрист по профессии. В результате я оказалась самым опытным сотрудником и работала вполне самостоятельно.

На партийных собраниях беспрерывно обсуждались организационные вопросы и критиковалось руководство за то, что реорганизация затянулась в ущерб прочим делам. Пожалуй, наш секретарь был прав, когда говорил, что это недопустимо.

Наконец в январе 1947 года произошло разделение ГИСКМИНВОСа. Образовался так называемый трест и четыре самостоятельных управления. Я осталась в тресте, в том же самом отделе.

Однажды в феврале мама пришла с работы невероятно взволнованная. Раздевшись в передней и не найдя в шкафу свободной вешалки, она смахнула рукой все, что стояло на столике, в том числе вазу, и швырнула туда свое пальто.

Я заперлась у себя в комнате, чтобы не мозолить ей глаза, пока сама не успокоится.

Вскоре пришел Ирек, такой же злой, как мама. Он сидел у меня в комнате и молчал.

– Что с вами творится? – не выдержала я. – Я понимаю, человек может встать с левой ноги. Это в порядке вещей. Каждый имеет право быть в плохом настроении, у каждого может быть хандра. Но чтоб сразу двое?.. Хотелось бы все-таки знать, в чем дело.

– Ты сама прекрасно знаешь, – сказала мама. – Это мы у тебя должны спрашивать, а не ты у нас.

– Вы у меня? Нет! Это какое-то недоразумение. Я понятия не имею, что вы имеете в виду.

Они снова замолчали. Теперь я уж ничего не могла узнать. У Ирека был такой вид, будто он только что потерял самого близкого человека; мама казалась совсем больной. Немного полюбовавшись на них, я поднялась и ушла из дому.

Когда я вернулась, Ирека уже не было.

– Если вы на меня сердитесь, я должна знать, за что. Опять вы с Иреком ведете какие-то переговоры за моей спиной. Мне давно об этом известно. Скажите лучше по-человечески, в чем дело, и все выяснится.

– У меня нет ни малейшего желания слушать твою ложь.

– Вы знаете, что я никогда не лгала и не лгу. Ах да! Я натрепала Иреку, что знакома с Лапицким, диктором, который читает текст в кинохронике, и что я в него влюблена, может, вы это имеете в виду? А сказала я ему так потому, что он пристал с глупым вопросом, была ли у меня когда-нибудь симпатия.

– Не морочь мне голову. Лучше расскажи, что было в Свебодзицах. – Мама подвинулась поближе, не спуская с меня глаз. – Оказывается, всем давно известно, что вытворяла моя дочь, только я узнаю последняя.

– Что было в Свебодзицах? Эпидемия тифа. Я же вам рассказывала. Когда она кончилась, мы не знали, что делать дальше. Приехал заведующий и предложил устроить мне перевод во Вроцлав. Я согласилась, и вот я здесь.

– А с какой стати заведующий тебе это предложил? Ради прекрасных глаз? – сквозь зубы негромко цедила мама. – Почему только тебе одной?

– Да нет же! Все было совсем не так. Он и Мариану, и Висе предлагал. Но Мариан отказался, потому что надумал тогда жениться в Свебодзицах, а Вися решила остаться там навсегда.

– А откуда у тебя колечко с голубым камешком?

– Заведующий подарил. Он заезжал во Вроцлав, когда перебирался в Познань. Еще раньше, в Свиднице, он у себя в квартире нашел в зольнике драгоценности. Когда он нам их показывал, я сказала, что больше всего мне нравится это кольцо. Вот он мне его и подарил потом на память. Кстати сказать, по желанию собственной дочери. Да и кольцо-то само почти ничего не стоит. Если хотите, можете проверить, правду ли я говорю: у меня есть их адрес в Познани. А вы что, думаете, я его украла.

– Погоди, ты еще узнаешь, что я думаю. Сейчас я задаю вопросы. Откуда у тебя воротник из голубого песца?

– Купила за тысячу злотых.

– А шуба?

– Мама, на что вы намекаете? Я ничего не украла. Мы с Марианом, уже после эпидемии, обнаружили, что в здании Красного Креста расположение комнат первого этажа не соответствует плану. Мариана заело, он долго ломал голову, но в конце концов сообразил что к чему. Несколько дней потратил на поиски, это оказалось не так просто, потому что после эпидемии все стены перекрасили. Но все-таки он нашел комнатушку величиной с ванную, с хитро замаскированной дверью. Там лежали кое-какие вещи, в основном мужская одежда, и продукты. Я взяла себе шубу, а Мариан костюмы.

– Возможно, все возможно. А что ты скажешь насчет прочих золотых вещей? Я у тебя видела несколько колец, золотую цепочку. Откуда они у тебя?

– Я ведь вам говорила, – в отчаянии сделала я последнюю попытку что-то объяснить. – Одно время я немного занималась торговлей и дешево покупала по случаю эти безделушки. Они, правда, золотые, но большой ценности не представляют.

– За что ты получила недавно из Свебодзиц перевод на пятнадцать тысяч?

– Да это ж настоящий допрос! К чему вы клоните? Что вас интересует?

– Отвечай на вопрос!

– Я оставила там в комиссионном, который принадлежит одной моей знакомой, кое-какие вещи. Она их продала и деньги прислала.

– Врешь! Все было совсем не так. Во Вроцлаве уже всем, кроме меня, это известно. Сюда приехали люди, которые за тобой все время наблюдали. Теперь они каждому, кому не лень слушать, рассказывают, что ты за штучка. Моя мама давно говорила, что ты распутничаешь. И это оказалось правдой. Ты была любовницей всех этих мужчин, вот откуда подарки!

– Мама! – простонала я. – Умоляю вас, замолчите!

– Нет, это ты замолчи! Язык у тебя всегда был хорошо подвешен. Только такой прямодушный человек, как я, мог поверить твоим выдумкам. Едет соплячка в чужие края с одним чемоданчиком, помощи ни у кого не просит, а через год – пожалуйста! – прекрасно обставленная квартира, полные шкафы тряпок, драгоценности, в незапирающемся кухонном шкафчике кучи денег. Да в твоей должности за два года столько не заработать! Тетка Михася сказала, что у тебя это на лице написано. По ее мнению, единственное спасение в том, чтобы немедленно выдать тебя замуж. Да только кто возьмет уличную девку?

Я беззвучно плакала, даже не пытаясь больше возражать.

– Плачешь теперь? Оскорбленную невинность изображаешь? Иренеуш настоящий святой. Он готов на тебе жениться. А ты уйдешь с работы и вернешь партийный билет. Из дому тебе разрешается выходить только со мной или с Иреком. И никаких встреч с пани Дзюней. Уж будь уверена, мы последим за тобой, хотя разве теперь это поможет? Так хочет Иренеуш, а си имеет право этого требовать. Тот человек, с которым мы сегодня разговаривали, сказал, что каждый, кому только хотелось, каждый, кто ставил тебе пол-литра, мог с тобой переспать. От какого-то там Витека тебе частенько доставалось за то, что ты мужикам проходу не давала. Он чуть ли не застрелить тебя хотел, да его кое-как уговорили, что ты того не стоишь.

Я мгновенно пришла в себя. Витек, да ведь она произнесла имя Витека!

– Кто вам все это рассказывал? Вы, по крайней мере, фамилию этого типа знаете?

– Пан Суманский. Клиент Стефана.

– Суманский? Что-то не припоминаю… Какой он из себя?

В ответ мама так страшно рассмеялась, что меня мороз по коже пробрал.

– Нет! Нет!!! Можете ничего не говорить. Я знаю. Это Слизняк. Да ведь он удрал вместе с Витеком за границу. Они хотели, чтобы и я с ними убежала…

– Все сходится. Он говорил, что вы собирались удрать, только он вам помешал – нарочно испортил машину. Он нас предупредил, что ты на него злобу затаила и потому будешь бог знает что наговаривать.

– А он?.. Мама! Но вы же меня немножко знаете. Неужели я способна на такое лицемерие? Нет!! Я ничего не понимаю, это просто как гром среди ясного неба. Как вы могли поверить диким бредням этого подонка?

– Никто никогда не верил, что ты раздобыла все это честным путем. Мне уже многие говорили. Другие, как и ты, приехали сюда год назад и до сих пор ничего не имеют. Мне это всегда казалось подозрительным. Права была бабка, когда говорила, что твои деньги дурно пахнут.

– Но тем не менее она эти вонючие деньги у меня брала. Честное слово, мне бы следовало сейчас хлопнуть дверью и никогда больше к вам не возвращаться. – Меня трясло как в лихорадке, слова застревали в горле. Немного успокоившись, я продолжала: – Мама, ну как мне вас убедить, что это ложь от начала до конца?! Ага, знаю: давайте устроим очную ставку. И все сразу выяснится.

– Ирек не согласен ни на какие очные ставки. Это исключено. Мы не хотим, чтобы дело получило еще более широкую огласку. Стефан тоже считает, что лучше сидеть тихо. Ты выйдешь за Ирека, если он еще не передумал, и пусть он о тебе дальше печется. С меня хватит.

– Превосходно! Проблема удостоилась детального обсуждения с Иреком, со Стефаном, короче говоря, «в кругу семьи». А мои слова во внимание не принимаются, никому до них дела нет. Если уж я такая испорченная, скажите мне тогда, почему во Вроцлаве я сижу дома и вообще веду себя прилично?! Почему?

– Не забывай, что здесь я. Это Вроцлав. Тут много львовян. Кроме того, на тебя не могло не повлиять то, что бабка сразу тебя раскусила.

– Мама! – еще раз умоляюще воскликнула я.

– Выйдешь за Ирека, – повторила мама свое. – Уволишься с работы, из дома будешь выходить с ним или со мной. Пусть он о тебе печется. С меня хватит.

То, что началось потом, было похоже на бесконечный страшный сон.

Мама велела мне на следующий же день подать заявление об уходе, а пани Дзюню, которая, как обычно, заглянула к нам с утра, выпроводила, дав понять, что приходить ей сюда незачем. Я, как автомат, пошла на службу, но ничего делать не смогла. Нас в тот день переводили в другое помещение. Начальник, заметив, в каком я состоянии, отправил меня домой. Я так же механически проделала обратный путь и легла у себя в комнате на диван, ни о чем не думая.

Мама вернулась раньше обычного, приготовила поесть. Меня спросила только об одном; подала ли я заявление об уходе? Я солгала, что подала.

В пять пришел Ирек, сел возле меня на диван. Сидел и молчал.

– Подите куда-нибудь! Делайте что-нибудь! Поссорьтесь! Все будет легче, чем это страшное молчание! – взорвалась мама.

– Одевайся! – новым, властным тоном распорядился Ирек. – Пойдем в кино.

В кино он вел себя безобразно. Как только погасили свет, взял Меня за руку, а когда я ее отдернула, нахально ко мне полез. Я хотела подняться и выйти, но он силой удержал меня на месте. Я невольно вскрикнула. Тогда он меня отпустил, но из кино я не ушла. Постеснялась.

Возвращались мы молча. Возле дома он обнял меня и стал целовать. Я пыталась вырваться, но он был сильнее. Поцелуи его были ужасны, он до крови прокусил мне нижнюю губу. У дверей квартиры он снова догнал меня, и мы вошли вместе. Мама спала.

Я попыталась сыграть в открытую.

– Послушай, ведь ты же не веришь в этот вздор, который нагородил маме Слизняк. Не может быть, чтобы ты верил. Оставь меня в покое. Если ты рассчитываешь таким способом чего-нибудь добиться, то я вынуждена тебя разочаровать. Ничего не выйдет! Оставь меня!

– Я буду вести себя так, как считаю нужным. Слишком долго я позволял водить себя за нос. Теперь пришло мое время.

– Да-а, вижу, до сих пор я тебя совсем не знала. Что ж, зато теперь могу полюбоваться тобой во всей красе.

– А я не хуже других. Этот тип рассказывал, что у тебя были любовники разных национальностей. Ты прошла хорошую школу.

Зловещие нотки в его голосе заставили меня вздрогнуть.

– Все уже знают. Он не желает молчать. И у тебя на службе знают. А сделать ничего нельзя, глотку заткнуть мы ему не можем.

Я лихорадочно соображала, как, чем его убедить. Что сказать, чтобы положить конец этому проклятому недоразумению? Пусть бы уж лучше он от меня отказался и больше не приходил.

– Я могу тебе сказать только одно: во всем этом нет ни единого слова правды. Этот негодяй способен на все. Ты веришь мне или нет?

– Сам не знаю. Когда я с тобой, верю, а как поговорю с ним, то мне кажется, что ты лжешь.

– В таком случае больше ко мне не приходи. Если Слизняк говорит правду, а я вру, ты не должен на мне жениться. Если же правду говорю я, нечего тебе с ним встречаться. Надо быть последовательным.

– Что ж, это логично. Я подумаю. А теперь я пойду, но при одном условии: ты попрощаешься со мной как с женихом. Поцелуй меня.

Я быстро поцеловала его в губы и отпрянула, но он привлек меня к себе и стал целовать так же грубо, как в подъезде.

– При желании ты бы небось сумела и по-другому целоваться, – сказал он уже с порога. – Ну ничего, я тебя научу, а может быть… – тут он посмотрел мне прямо в глаза, – может быть, напомню…

Я захлопнула дверь. Ушел. Наш разговор, к сожалению, ни к чему не привел. Мне не удалось поставить его на место. Напротив, он еще больше обнаглел, как будто теперь у него есть на меня какие-то права.

На следующий день он пришел, когда мамы не было дома. У меня колени подогнулись от страха. Но Ирек улыбался, как в былые времена. Я подала ему руку, и он почтительно ее поцеловал. Я была поражена.

– Катажина, я люблю тебя. По-настоящему. Я жить без тебя не могу. Не отталкивай меня. Я тебя на руках буду носить.

Он подошел ко мне, у меня не хватило духу отстраниться. Он гладил мои волосы, легко касался лица, целовал, но не так, как вчера, совсем по-другому, нежно и ласково. Я не противилась.

– Видишь, дорогая, я не так уж страшен. Прижмись ко мне покрепче, не бойся. Ну? Я жду.

Я послушно выполнила его просьбу. Он гладил меня по голове и нашептывал всякие ласковые слова, что он, мол, не мыслит себе жизни без меня и покончит с собой, если я его брошу.

На этот раз он был внимательный, милый и нежный. На коленях просил прощения за вчерашнее, обещал, что больше это не повторится.

– Я прощу тебя, если скажешь, что ты не веришь Слизняку.

– Пожалуйста, не вспоминай про этого человека. Мне ни до чего нет дела. Важно только одно: чтобы ты на меня не сердилась. Я верю только тебе!

– Ну ладно, считай, что все в порядке, – мне стало гораздо легче, я даже невольно почувствовала к нему благодарность. – Я больше не сержусь.

Когда пришла мама, Ирек вспомнил, что должен сообщить нам важную новость.

– Ко мне приезжают мать и сестра. Мама очень рада, что мы с Катажиной собираемся пожениться. В наших краях парни женятся рано, так что я уже считаюсь старым холостяком.

– А надолго они приезжают? – спросила мама.

– Это они решат здесь. Видите ли, мама очень привязана к своей родной деревне. В прошлом году, когда она у меня гостила, она себе места не находила, волновалась, как там без нее дом, хозяйство… А у сестры свободного времени много. Она не работает, торопиться ей некуда. Я обещал, что мы с Катажиной летом приедем к ним на целый месяц. Приготовься к тому, что на тебя все будут пялить глаза. И не одна мать, у которой дочь на выданье, затаит на тебя злобу. Меня считают выгодным женихом, как же тут примириться с мыслью, что я привезу жену из города. Приятного в этом, конечно, мало, так что заранее прошу прощения.

Ирек, не стесняясь маминого присутствия, взял мою руку, несколько раз нежно ее поцеловал и прижал к своей щеке. Мама сияла. Завязался оживленный разговор, в котором я не принимала никакого участия. Мама с Иреком обсудили все проблемы, даже фасон свадебного платья. Я молчала.

Прошло несколько дней, и Ирек снова стал страшен. Вел он себя еще хуже, чем в первый раз. Началось с того, что он спокойно спросил, кто такие Витек и Мариан. Я ответила, но он, кажется, пропустил мои слова мимо ушей.

Я боялась, что он меня ударит. Поцелуев ему уже было мало, он требовал большего. Сказал, что хочет сам проверить, правду ли я говорю.

Теперь он каждый день приглашал меня к себе. Якобы я еще не видела квартиры, в которой нам предстоит вместе жить. Я отказывалась.

Бывали дни, когда Иренеуш так раскаивался в своей грубости, что я невольно верила ему. По правде говоря, я совсем запуталась. Не знала, что делать, как себя вести. Выходки Ирека то пугали меня, то приводили в недоумение. Я уже перестала понимать, где ложь, а где правда. Каждое его ласковое слово я воспринимала как нечто из ряда вон выходящее.

Я чувствовала, что совершаю ошибку, и еще пыталась бунтовать. Не нужно мне с ним разговаривать! Неужели он любит меня? Неужели это можно назвать любовью? Как выпутаться из этой истории?

На работе – вопреки тому, что говорил Ирек, – в отношении ко мне сотрудников не произошло никаких перемен. Новый заведующий по-прежнему щеголял знанием правил и законов, а моя соседка по комнате, панна Зофья, была слишком поглощена своими заботами; со мной они держали себя как обычно.

Дни бежали один за другим, и, не успела я оглянуться, пришел март. Однажды Ирек попросил меня пойти с ним на следующий день к его приятелю на именины.

– Мы так давно нигде не были, – уговаривал он меня. – Там будет очень приятно, увидишь. Пойдем, потанцуем немного, развлечемся.

– Нет у меня настроения развлекаться, – попыталась отвертеться я. – И знакомые твои меня не интересуют. Никуда я с тобой не пойду.

– Не пойдешь? – вмешалась мама, которая прислушивалась к разговору. – Нет, пойдешь. Я этого хочу. – И она шепнула мне на ухо: – Ирек представит тебя как свою невесту. И твое положение сразу изменится. Надеюсь, ты понимаешь, как это важно?

Тут за мамой зашел Стефан, и разговор в тот день больше не возобновлялся.

На следующий день после работы у меня не было ни малейшего желания идти домой. Я подумала, что лучше всего было бы вообще туда не возвращаться. Мир велик, можно сесть в поезд и поехать, куда глаза глядят. Я долго бродила по улицам, заставляя себя думать о приятном, чтобы хоть немного отвлечься от домашних дел. На душе у меня было неспокойно.

Дома меня уже поджидал Ирек.

– Переодевайся быстрее. Вам пора идти. Пан Ирек, а подарок у вас есть? Ну идите же… чего вы стоите?!

Мне казалось, что это не мамино, знакомое до мельчайших подробностей лицо, что передо мной чужая, злая женщина. Ирек молчал. Я пошла к себе в комнату, надела самое нарядное платье, причесалась, надушилась. Все как во сне. Я не спорила. Я покорялась.

– Идите же, – мамин голос хлыстом ударил меня по лицу.

«Идите же» – эти слова еще долго звучали у меня в ушах. Ирек остановил проезжавшее мимо такси, назвал адрес. Больше за всю дорогу не было произнесено ни слова. Водитель сочувственно покачал головой.

– Такая красивая пара – и поссорились, – дружелюбно заметил он. – Небось молодожены? Нельзя все так близко принимать к сердцу. Живем ведь всего один раз!

Мы пришли в самый разгар веселья. По возбужденным, раскрасневшимся лицам гостей нетрудно было догадаться, что выпито уже немало. Нас шумно приветствовали. Все наперебой закричали:

– Наконец-то! Вот и Ирек! Налейте им штрафные. Догоняйте нас, сразу на душе легко станет. Ирек! Что это твоя мона… пардон, невеста, такая невеселая? Налить им по стаканчику, пусть выпьют за то, что опоздали…

Я старалась ни с кем не встречаться взглядом, смотрела на уставленный закусками стол, на облитую вином скатерть. Больше всего мне сейчас хотелось спрятаться, сжаться в комочек. Чувствовала я себя отвратительно. И к тому же была голодна. Кто-то подсунул мне полный стакан водки, кто-то закричал:

– За здоровье именинника! От такого тоста не отказываются, прошу выпить.

Часть гостей перешла танцевать во вторую, полутемную комнату. Там хрипел патефон, кто-то фальшиво вторил певцу, визгливо хохотала женщина.

– Ирек, неужели ты не можешь уговорить свою невесту выпить! Ваше здоровье!

Может быть, разбить стакан? Будто нечаянно… Пусть думают, что хотят. Какой-то краснорожий потный толстяк в одной рубашке и широких брюках совал стакан прямо мне в лицо.

– Ирек! – закричала я. – Я ведь не пью!

– Оставьте ее, она сегодня с левой ноги встала. А вот я выпью. Твое здоровье! – И Ирек залпом осушил целый стакан.

От этого вечера в памяти у меня остались бесконечные вереницы тостов, истерический смех женщин и непристойные шуточки мужчин.

Ирек на этом фоне казался чуть ли не изысканным джентльменом. Он был сдержан, прилично танцевал, говорил мало. Только пил одну рюмку за другой и не сводил с меня тяжелого взгляда.

Около двенадцати я решила, что можно уже уходить. Ирек не возражал и даже не казался недовольным.

– Давай все-таки перед уходом выпьем друг за друга, хорошо? – предложил он.

Я согласилась. Ирек принес две рюмки. Я невольно хотела взять ту, что была у него в правой руке, но он протянул мне другую.

– Вот твоя рюмка – в левой руке, значит, от всего сердца.

Я выпила. У водки был какой-то странный вкус. Меня вдруг бросило в жар, на лбу выступила испарина. Я почувствовала страшную слабость, не могла ни встать, ни открыть рта. Потом к горлу подступила тошнота.

Где я? Я проснулась с ощущением, что стряслась беда. Где я?? Я лежала на кровати в незнакомой, абсолютно темной комнате, в одной рубашке, и не могла поднять головы, будто налитой свинцом. Что случилось?

Постепенно мне смутно припомнилось: я была на именинах, там мне стало нехорошо. Меня отвели вниз, на второй этаж. Дверь открыла пожилая женщина. Я попала в какую-то комнату. Что же говорила та женщина?.. Что произошло потом? Здесь, кажется, был Иренеуш?!

Мне стало страшно. Я села, ощупью нашарила кнопку выключателя. Зажегся ночник. При его свете я увидела: на второй кровати спал Иренеуш.

Бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят, и как можно быстрее! Я откинула одеяло. Руки и ноги у меня были в синяках, постель испачкана кровью.

Я увидела на стуле свое платье и спрыгнула с кровати. Скорее вырваться из этого притона, уйти подальше от Иренеуша! Я торопливо одевалась, как вдруг услышала:

– Что случилось, Катажина? – Ирек, оказывается, уже не спал и с улыбкой следил за мной.

Я ничего не ответила и продолжала одеваться. Не знаю, соображала ли я что-нибудь в ту минуту.

– А ведь я никогда и не верил россказням этого субъекта. Вот мама твоя по своей наивности поверила… Теперь только я один знаю правду.

Я по-прежнему молчала. Тогда он поднялся и тряхнул меня за плечи. Я съежилась в ожидании удара, с трудом сдерживая слезы.

– Катажина! Ты для меня все! Я буду любить тебя так, как никто никогда не любил. Ты меня слышишь? – Он ласкал меня, пытался поцеловать. – Я должен был тобою овладеть, иначе… – Тут он осекся, как будто внезапно что-то припомнил, и произнес совсем другим тоном: – Ты что, оглохла?

Я была уже почти совсем одета, оставалось только натянуть чулки. Присутствие мужчины нисколько меня не смущало. Мне было все равно.

– У тебя красивые ноги. Ты всем нравишься, всем. И моим приятелям, которые, наверно, пьют еще там, наверху. И Слизняку ты нравилась, и Витеку, и Мариану. Я прижал Слизняка к стенке, и он признался, что ты была неприступна. Ты моя! Сядь рядышком, поговорим, как муж с женой.

Я бросилась к двери. Он схватил меня за руку и с силой швырнул на кровать. Я упала, он наклонился надо мной и процедил сквозь зубы:

– Лежи смирно, не то изобью.

Но я все-таки встала. Тогда он, улыбаясь, ударил меня по лицу – раз, другой, третий, потом стал бить куда попало. Я попыталась закрыть руками голову – он вывернул мне руки.

– Тебе страх к лицу. Боишься меня? Твердый ты орешек, да я и не такие разгрызал. Стоило мне узнать, что Суманский жил в Свебодзицах, уж я его расспросил. Лежи! Еще захотела получить?

Я, как загипнотизированная, не могла оторвать взгляда от его гнусной физиономии. И без того тонкие губы сейчас, в порыве страсти, будто вовсе исчезли, осталась лишь щель. Глаза остекленели. Негодяй! Только бы отсюда выбраться! Потом уж никто меня не заставит даже взглянуть в сторону этого мерзавца.

Я смотрела на него и молчала, ощущая только, как болит у меня все тело, болят вывернутые за спину руки, прижатые его коленом ноги, как раскалывается от боли голова…

– Молчишь! Ладно, можешь ничего не говорить, лишь бы любила горячо. Я еще пока вкуса к тебе не потерял.

Я почувствовала, что он отпускает мои руки, но только на секунду – он тут же навалился на меня всей своей тяжестью. Я сопротивлялась, он снова ударил меня. Это было омерзительно!

Наконец он поднялся.

– Можешь жаловаться маме, так она тебе и поверит. Она счастлива будет, если я теперь на тебе женюсь. Впрочем, я, пожалуй, еще подумаю. Может, и не стоит приносить себя в жертву. Чего же ты не уходишь – иди! Доберешься как-нибудь сама, никто тебя не тронет. Скажи только что-нибудь ласковое на прощанье.

Я сидела, сгорбившись, на кровати, не веря, что в самом деле могу уйти отсюда.

– Пожалуй, я все-таки тебя провожу. Надо хотя бы перед мамой разыгрывать джентльмена. А завтра ты сама сюда придешь и послезавтра тоже. Не захотела с почетом войти ко мне в дом, получай за это!

Я вошла в переднюю и остановилась на пороге, словно ожидая удара. К горлу снова подступила тошнота. Я побежала в ванную. Меня долго рвало. Потом я вымылась. Мне было страшно на себя глядеть: тело – один сплошной синяк, на шее – следы зубов.

Все воскресенье я пролежала в лихорадке, с высокой температурой. «Это конец, – думала я. – Теперь никто не поверит, что я была порядочной девушкой».

Мамы дома не было, она еще в субботу куда-то уехала. Иренеуш явился в понедельник. Увидев его в щелку, я немедленно захлопнула дверь. Он долго и громко стучал. А я радовалась, что у нас такая прочная дверь.

Мама вернулась в среду и сразу на меня набросилась.

– Что ты вытворяешь? Ирек обиделся. Сказал, если ты не извинишься, он никогда больше не придет.

– Пусть только осмелится прийти! Скотина!

– Как ты выражаешься! – возмутилась мама.

– Когда я деликатничала, со мной никто не считался. Хватит, теперь я покажу, на что я способна. Может быть, вы, наконец, поймете, что никому больше не удастся мною командовать. Я самостоятельный человек и буду делать все, что захочу.

Мама не на шутку обиделась. И это было хоть каким-то выходом из положения. В доме воцарилось враждебное молчание.

Мне теперь день ото дня становилось все хуже. Я не могла отделаться от ощущения, что окружающие как-то странно косятся на меня, что-то читают у меня на лице, что-то знают. Вдобавок я себя отвратительно чувствовала: меня беспрерывно тошнило, замучили головокружения. Я не понимала, отчего все это. Ничего несвежего я как будто не ела.

Спустя неделю, не успела я выйти с работы, как столкнулась с Ираком. Улизнуть мне не удалось – он оказался проворней.

– Советую тебе вести себя спокойно. У меня в кармане пистолет.

– Я спешу. Меня ждет отец.

– Я тебя провожу. Мне торопиться некуда.

Мы пошли в направлении Нововейской. Ирек исподлобья поглядывал на меня. Я молчала. Когда мы пришли, я, не сказав ни слова, вошла в подъезд.

– Я тебя подожду! – крикнул мне вдогонку Иренеуш.

Я никого не застала. Отец уже давно был в командировке, а бабушка Дубинская, как сообщила любезная соседка, поехала на три дня к нему. Я постояла у окна, надеясь, что Ирек уйдет, но в конце концов поняла, что этого не дождусь, и вышла на улицу.

– Катажина! Давай поговорим спокойно! Обещаю держать себя в руках. Выслушай меня.

Я прошла мимо, будто его не существовало. Но Иренеуш не сдавался. Он шел со мной рядом и говорил, говорил, говорил… Как будто отвечал у доски вызубренный урок.

Так мы дошли до моего дома. Я не проронила ни звука. У самого подъезда он схватил меня за руку и воскликнул:

– Еще одно слово! Вполне возможно, что ты беременна. Если ты сейчас же со мной не помиришься, я откажусь признать ребенка.

Я помчалась вверх по лестнице. Я беременна! Ну конечно! Отсюда и тошнота и головокружение.

Что делать? Я крадучись проскользнула мимо своей двери и побежала на четвертый этаж к пани Дзюне. На мои звонки никто не вышел. Ах да! Пани Дзюня уехала к Люцине, а Ирена, видимо, еще не пришла с работы. Я бросилась к себе. Схватила первый попавшийся чемодан. Швырнула туда кое-какие мелочи, полотенце, мыло. Скорей, пока не вернулась мама.

Только свернув за угол, я немного замедлила шаги. Куда идти? Все равно куда, лишь бы подальше от дома. И я пошла к Грюнвальдскому мосту. Неужели мне не осталось ничего другого, кроме как утопиться в Одре? Меня терзал стыд и в то же время душила ярость при мысли об этом мерзавце.

Нет, я не стану кончать жизнь самоубийством! Никто не должен знать, что я пережила. Буду жить всем назло! Но куда, к кому обратиться за помощью? Отца и пани Дзюни нет во Вроцлаве…

И вдруг меня осенило: Збышек! Он живет на одной улице с маминой знакомой гадалкой. Мы как-то встретили его там, и он показал нам свой дом. Я отыскала эту улицу и помчалась к нему, как будто нельзя было терять ни секунды. На стук в дверь долго никто не отвечал, наконец, послышались шаги и на пороге появился Збышек.

– Пресвятая богородица! Кого угодно мог ожидать, но только не тебя. Что случилось?

Я старалась говорить спокойно. Збышек слушал, не перебивая, только один раз засмеялся. Меня так и передернуло. Когда я кончила, он ничего не сказал.

– Посоветуй мне что-нибудь. Я больше так не могу. Пойми, он страшен.

– Не можешь, бедняжка. А ты не горюй. Не ты первая выходишь за нелюбимого. К счастью, есть еще друзья, которые могут тебя утешить. Я первый предлагаю свои услуги.

С этими словами Збышек подошел и наклонился ко мне. И тут я поняла: он был пьян, мертвецки пьян.

Я вскочила, дала ему пощечину и убежала.