"Преступление без срока давности" - читать интересную книгу автора (Семенова Мария, Разумовский Феликс)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

«Какой ты был, такой ты и остался», — поется в песне.

Семен Натанович Бриль понюхал реанимированную «Зубровкой» бутылку с коньяком и вынес ее из подсобки — включиться в рабочий процесс. Господи, сколько же за свою жизнь он всего недодал, недовесил, откроил! Ах, азохен вей, один Бог знает! Пока строили социализм, бодяжил сметану кефиром, шампанское — минералкой, зернистую — нарзаном. Во времена застоя на месте тоже не стоял: работал на весах с огоньком — иногда «на педали», изредка с присобаченным к чашке магнитом, а в основном со стограммовой «зарядкой».

Все было в жизни — и этикетки переклеивал на бутылках, и содержимое их шприцем отсасывал, и вонючую колбасу протирал подсолнечным маслом. Ну а не доливать пиво сам Бог велел, главное, в целях безопасности вывесить транспарант: «Граждане, дожидайтесь отстоя пены». Будьте уверены, не станут.

Семен Натанович оскалился и неожиданно вспомнил себя молодым и полным сил кретином, торгующим бананами по рубль девяносто неподалеку от Варшавского вокзала. Лето, жара и очередь вдоль Обводного канала на полкилометра. А у него гиря килограммовая весом в девятьсот граммов и в кучерявой бестолковке одно горячее желание — набомбить на вожделенную «шестерку». Народ волнуется, напирает, — а ну как заокеанский фрукт закончится перед носом? — и в это время заявляются два мордоворота из ОБХСС — будьте любезны, контрольная закупка. И первым делом за гирю хватаются: знают, сволочи, что за облегченку можно сразу срок навесить. «Пожалуйста», — отреагировал тогда лоточник Бриль и, как герой-панфиловец, — откуда только силы взялись? — швырнул девятисотграммовую гранату в мутные воды канала.

— Что ж ты творишь, паразит? — Переживая утрату гири, чекисты жутко расстроились, а молодой Семен Натанович, проникновенно глянув им в глаза, признался:

— Стало страшно, вот руки и затряслись.

С тех пор он перестал работать с облегченкой, предпочитая иметь дела с магнитом, а «Жигули» все ж таки купил, уже тогда юношей был целеустремленным. Да, годы, годы, — теперь Семен Натанович катался на годовалом «сто восьмидесятом», и не потому, что не мог себе позволить «шестисотый», а просто для чего старому бедному еврею машина такого класса? Ну, положим, совсем еще не старому и не такому уж бедному. Скорее умному, но не уехавшему.

— Чашки закончились. — Семен Натанович покосился на посудомойщицу Нинку, и та, презрительно наморщив толстый, раздвоенный на конце шнобель, отправилась собирать грязную посуду, будто по доброте душевной одолжение великое сделала. Да, послал Бог помощницу! Сменщик Игорек тоже плачется — и его мойщица ни к черту не годится, да только попробуй-ка тронь этих шалав… Их ведь две сестры-близняшки, Нинка и Розка, обе тощие, мордастые, и ни одна работать не желает. Знают прекрасно, оторвы, что никто ничего им сделать не посмеет. А директор так прямо и сказал:

«Ты, Семен, хвост не поднимай и язык свой в жопу засунь. Этих двух задрыг мне крыша трудоустроила, так что трудись себе тихо, без хипежа. И напарника своего озадачь, чтобы не дергался»…

«А не послать ли мне это все к едрене маме? — Семен Натанович лично загрузил стаканы в посудомоечную машину и принялся вытаскивать из морозильника лед. — Один хрен, тяги нет никакой». Здесь он, конечно, кривил душой, потому как на кусок хлеба, иногда даже с маслом, хватало, хотя действительно в основной своей массе народ на дискотеке пил слабовато. Не привлекали его ни «Кровавый петтинг», ни «Дамская неожиданность», ни «Грезы девственницы». Даже такой шедевр, как «Сперма старого пожарника», особым успехом не пользовался. Да на кой хрен он нужен, этот зеленый змий, если все уже пообщались с «фенечкой»?

— Томатного соку, пожалуйста, и соленого миндаля. На табурет у стойки забрался длинноволосый бородач, и, неодобрительно прищурившись — не сопляк уже, а вон какие патлы распустил, — Семен Натанович приступил к действию.

Дробно упали в стакан бесчисленные крупные градины, сверху их накрыло красной разбодяженной волной, и, вытряхнув миндаль на блюдце так, что треть его осталась в пакете, бармен загадочно улыбнулся:

— Прошу вас.

Верно говорят, что первое впечатление обманчиво. Несмотря на неприглядную внешность, длинноволосый показал себя клиентом денежным и во всех отношениях приятным. Улыбнувшись, он отказался от предложенной сдачи, отважно пригубил томатно-водяную суспензию и замотал в такт музыке рыжей патлатой головой:

— Лап-тап-тап-дубэдай.

Некоторое время он продолжал наслаждаться жизнью, затем, что-то вспомнив, общение с прекрасным прервал и вытащил из кармана сотовый телефон.

— Смотри-ка, аккумулятор сдох. — В самом деле, жалобно просигналив, труба функционировать не пожелала, и бородач улыбнулся бармену: — Простите, уважаемый, от вас нельзя ли позвонить?

При этом грязно-зеленая бумаженция перекочевала из его руки в натренированную длань Семена Натановича, и тот возражать не стал:

— Пожалуйста! — Перекинул телефон на стойку и, тактично отвернувшись, принялся колоть лед — меньше знаешь, крепче спишь.

— Спасибо. — Бородач, путаясь, стал набирать номер, а его пальцы неуловимо быстро привнесли в конструкцию телефона кое-какие дополнения, совершенно незаметные постороннему глазу и на языке специалистов называемые микрорадиозакладкой. — Видимо, не судьба, занято.

Так и не дозвонившись, он кивнул бармену, поставил стакан с побледневшим пойлом на стойку и исчез в грохочущих музоном недрах заведения — больше Семен Натанович его не видел.

Бар между тем стал потихоньку заполняться клиентурой — взмыленной, изнемогающей от жажды, и появление плотной, с роскошными формами блондинки осталось незамеченным.

Девица была ядреной, на зоне таких называют шкапистыми, и казалось, что если в голом виде красотку уложить на левый бок, то можно смело писать с нее рубенсовскую «Данаю». Отлично осознавая мощь своего очарования, она была одета в резиновые джинсы и, спросив вишневого сока с водкой, устроилась за свободным столиком у стойки — этакой загадочной скифской прелестницей с бюстом шестого размера.

«Сильна бабища, такую хрен раскочегаришь». Семен Натанович любил миниатюрных женщин, а потому, смерив блондинку равнодушным взглядом, повернулся к трезвонившей по телефону Нинке:

— Стаканов нет. — И про себя добавил: «У, сука драная!» В это же время бородатый любитель томатного сока пребывал в самом тихом уголке заведения — сортире и мастерски делал вид, что наслаждается ментоловым «Салемом». Сам черт не признал бы в нем Снегирева, недаром ведь адепты «синоби-дзюцу», то бишь воины ниндзя, считали, что высшее искусство — это оставаться неузнанным. Если тебя принимают за другого, значит, наполовину ты уже победил. Внезапно Снегирев услышал, как ожил наушник, и, просчитав по количеству щелчков набранный телефонный номер, поморщился от гнусавого женского голоса:

— Алло, девушка, примите сообщение для абонента двести сорок восемь: «Миша, тебя ждет большой сюрприз». Да, да, девушка, сюрприз. Все, передавай.

«Значит, Миша». Снегирев выбросил опостылевшую сигарету в унитаз и неспешно двинулся на улицу — больше здесь делать было нечего. У самого выхода он увернулся от фэйс-контроля, попытавшегося заклеймить его ладонь — «спасибо, ребята, я с концами», — и не спеша отправился на пятачок парковки, где мокла под мартовской непогодой «мышастая». В машине было куда как лучше, чем на дискотеке. Не воняло марихуаной и нежным девичьим потом, никакой суеты и режущей глаз светотехнической «ботвы», а вместо бьющего по мозгам рэпа негромко пел достойный уважения Высоцкий. Однако дослушать балладу «про то, как поэт женщин не бил до семнадцати лет» Снегиреву не удалось. В тишине ночного города еще издали послышался рев двигателя, сверкнули мощные убирающиеся фары, и совсем неподалеку от «Нивы» запарковалось сверкающее буржуазное чудо — то ли «ламборджини», то ли «бугатти», — не по-нашему приземистое, чертовски быстроходное и жутко дорогое.

«Не бережет ночной покой граждан, гад». Снегирев внимательно посмотрел на выбравшееся из иномарки человекообразное средних лет и поморщился — лицо прибывшего симпатии не вызывало. Более того, все худшие пороки человечества были запечатлены на нем, явно подтверждая теорию господина Ломброзо о том, что криминальные наклонности легко читаемы органолептически.

Гражданин из иномарки между тем поставил автомонстра на сигнализацию и, обильно сплюнув зеленым, двинулся по направлению к дискотеке, причем поспешность его действий вызывала удивление. Как сильно сперма должна давить на уши, чтобы вот так, в два часа ночи, скользить едва не на карачках по мокрому льду в обитель веселья! «Не иначе как это Мишаня спешит за своим большим сюрпризом». Снегирев с сожалением прервал Высоцкого и, захватив собранный заранее пакет, выбрался из «мышастой».

Ночь выдалась странной: в чернильном небе висел молочно-белый блин луны, в то же время сверху валился сильный, плавно перетекающий в ливень снег, и слова о том, что «у природы нет плохой погоды», казались бредом пьяного в дугу метеоролога.

«Ага, „феррари“. — Снегирев присел у заднего бампера и, ласково погладив сверкающее лаком крыло, сразу же вспомнил хулигана Пантрика: — Блестит, как у кота яйца».

Зловеще улыбнувшись, он извлек из пакета две огромные картофелины и, плотно засунув их в трубы глушителей, намертво прилепил к днищу что-то похожее на спичечный коробок. Конечно, было бы весьма полезно проехаться за иномаркой следом и выяснить, куда это Миша потащит свой большой сюрприз, но ночью, на пустынных улицах, проще простого засветиться и погубить дело на корню.

«Мы пойдем другим путем». Мысленно процитировав классика, Снегирев забрался в «мышастую» и, проверив сигнал с установленного на «феррари» маяка, по новой заслушал Высоцкого: «…налево-направо моя улыбалась шалава».

Когда Владимир Семенович уже пел про Нинку, которая «хрипит, к тому же грязная, и глаз подбит, и ноги разные», показался человекообразный Миша на пару с высокой плотной блондинкой, в которой без труда угадывалась проститутка Заболоцкая.

«Господи, чем же ее так? Не иначе как замешенным на наркоте афродизиаком. — Снегирев покачал головой и, сразу расхотев песен, выключил магнитофон. — Вот она, женская сущность в действии». Действительно, Людмила Ивановна вела себя чересчур уж естественно: будучи совершенно невменяемой, она крепко прижималась к спутнику всеми своими формами, буквально висла у него на шее и, улыбаясь призывно, чуть ли не снимала штаны на ходу.

Наконец ее погрузили в иномарку, страхолюдный Миша с заблестевшими глазами уселся рядом, только вот красавица «феррари» компании не поддержала и заводиться не пожелала категорически. Человекообразный — он и есть человекообразный: крутил стартер, пока не сдох аккумулятор, потом в промозглом холоде салона названивал кому-то по трубе и, выскочив наконец из накрывшегося копытами автомонстра, отправился на перекресток ловить машину.

— Эй, лапа, здесь сиди, сейчас поедешь.

«Вопрос, в какую только сторону». Снегирев вначале вытащил картофель из глушителя, потом Заболоцкую из салона и, определив Людмилу Ивановну в «мышастую», а клубни — в сугроб, подальше, плавно тронул «Ниву» с места. Проезжая перекресток, он увидел человекообразного — тот бешено голосовал, семафоря зажатой в волосатой лапе стотысячной бумажкой, однако без особого успеха.

— Трахни меня, ну я тебя очень прошу, трахни. — Тем временем афродизиак настойчиво стучал Заболоцкой в серое вещество гипоталамуса и понуждал ее вести себя решительно и бесстыдно. — Давай на заднем сиденье, а хочешь — на капоте.

Наконец, уже на полпути, когда она умудрилась стянуть с себя джинсы, терпение Снегирева иссякло, и он легонько ткнул пассажирку в шею:

— Спи, моя радость, усни.

Заболоцкая мгновенно откинулась на спинку кресла. Взлохмаченная голова ее свесилась на грудь, нижняя челюсть отвисла, и глаза Людмилы Ивановны закрылись. Причем сразу выяснилось, что во сне она храпит.

«Слава Богу, угомонилась». Сделав музыку погромче, а воздух в салоне потеплее, Снегирев притопил педаль газа, и, окруженная облаком брызг, «Нива» полетела по пустынным питерским улицам. Ехать по ночному городу было легко и приятно. Близился час собаки, время, когда сильнее всего хочется спать, и, по возможности приняв горизонтальную позицию, менты исподтишка общались с Морфеем. Оранжево моргали дремлющие светофоры, светились голубые ночники на станциях метро, и, без труда одолевая стихию, «Нива» миновала впавший в спячку парк Победы, свернула на оцепеневший Ленинский и скоро запарковалась у хрущобы, где проживала Заболоцкая.

— Эй, подъем, труба зовет. — Снегирев снял фальшивую мохнорылость со своей физиономии и потер пассажирке уши. — Просыпайся, Агнесса, приехали.

— Блевану сейчас, блин. — Та с трудом продрала заплывшие глаза, долго терла их кулаками и, почувствовав наконец, что сидит без штанов, недоуменно уставилась на Снегирева: — Фердинанд, ты? Ну как я тебе баба-то, ничего?

Все ее крупное тело внезапно задрожало, зубы выбили чечетку. Она распахнула дверцу и принялась давиться судорожными спазмами рвоты.

— Ну, бля, и отходняк. — Наконец ей полегчало, и, обтерев лицо рукой, она, ничуть не стесняясь, стала натягивать джинсы. — Ни хрена не помню. Башка как говном набита — полный мрак.

— Агнесса, ты сама по лестнице поднимешься?

Снегиреву вдруг бешено захотелось взять Мишу из «феррари» за кадык и, пристально глядя ему в выцветшие зенки, медленно замкнуть кольцо своих пальцев — большого и указательного.

— Вот зарплата и стольник за вредность. — Он протянул Заболоцкой пять бумажек с папой Франклином, однако та баксы не взяла.

— Не Агнесса я, меня Людкой зовут. А бабки с тебя брать не стану, потому что не козлина рогатый. Уж я-то знаю, вон сколько их через себя пропустила.

— Хорошо, что ты не мясорубка. — Миндальничать Снегирев не собирался и, запихнув доллары пассажирке в прорезь бюста, выпер ее из машины вон. — Приятно было, до свидания, Людмила батьковна.

— Ну это ты врешь, не увидимся больше. — Заболоцкая глянула ему в зрачки и еще долго, невзирая на резкий, пронизывающий ветер, смотрела вслед «Ниве», пока габаритные огни не исчезли в ночном мраке. По ее щекам то ли катились слезы, то ли это таяли падавшие с неба снежинки, — кто знает?..