"Вавилонская башня" - читать интересную книгу автора (Семенова Мария, Разумовский Феликс)«А еще, командир, я голоса слышу!»Когда развитие событий вступает в фазу награждения непричастных, по логике вещей следует ждать наказания невиновных. Сидя за столом у Гринберга, Скудин все никак не мог отделаться от этой мысли, тихонько гадая про себя: и в какой же, интересно бы знать, форме это самое наказание произойдет? Или уже произошло? И можно чуть-чуть расслабиться, не ожидая в ближайшее время неприятностей? Ага. Как же... Между тем застолье было посвящено сразу нескольким приятным — в кои-то веки! — событиям. Во-первых, полковничьим звездам самого Кудеяра. Во-вторых, майорской — досрочной, между прочим, — звезде хозяина дома. Еще Гринбергу за особые заслуги перед Родиной был презентован орден Дружбы народов. Как плоско шутил по данному поводу сам Евгений Додикович, тут явно имелась в виду дружба народа избранного — с остальными. Боря Капустин за все хорошее удостоился почетной грамоты, почему-то еще с профилем Владимира Ильича. А Глеба Бурова в связи с выздоровлением обрадовали горящей турпутевкой. Действительно горящей, куда-то под Гагры. Ехать туда он, естественно, не собирался, и Гринберг уже прикидывал, кому бы оную путевку продать. Такие вот высокие правительственные награды. За совместную с американцами экспедицию, кончившуюся в научном плане едва ли не пшиком, но зато ознаменованную сражением с беглыми рецидивистами и таинственным случаем в подземелье под реликтовой елью... Стол, изогнутый буквой «С», был накрыт в розовой гостиной необъятной гринберговской квартиры. Той самой квартиры, что чудесным образом таилась в трущобах Васильевского острова и, словно развертка четвертого измерения, обнаруживала комнаты практически на любой случай жизни. И на случай амурный, и на случай суровой медитативной аскезы, и на случай вполне серьезной обороны от вражеского нашествия. Ну и, естественно, на случай небольшого дружеского застолья. В розовой гостиной царствовали антикварного вида гобелены, мирно уживавшиеся с бессчетными колонками современного домашнего кинотеатра. Доминировал же написанный маслом портрет хозяина дома. На картине Гринберг вплавь атаковал американскую субмарину «Трэшер», которая именно после этого, говорят, и затонула. Стол же, простите за избитое выражение, ломился от яств. И при этом яства радикально отличались от обычных гринберговских, доставляемых из облюбованного ресторана. Дело в том, что, звезды звездами и ордена орденами (не говоря уже о почетных грамотах и горящих турпутевках), а реальный повод для сегодняшней вечеринки, по общему молчаливому согласию, имелся только один. Выздоровление Глеба. И по этой причине на великолепно оснащенной Жениной кухне, чья стерильная чистота весьма редко осквернялась серьезной готовкой, некоторое время назад воцарилась Глебова мама, Ксения Ивановна. Тетя Ксения, как давным-давно называл ее Кудеяров спецназ, а с недавних пор — и молодые ученики профессора Звягинцева. Конечно, тетя Ксения колдовала над кастрюлями и сковородками не одна. От лица науки ей деятельно помогала Виринея. А от лица спецназа — Ефросинья Дроновна, или попросту Фросенька, скудинская секретарша в звании старшины. И тот, кто сказал, будто «семь топоров вместе лежат, а две прялки — врозь», тот явно не присутствовал при их совместном радении. И уж точно не вкушал его результатов. Такие застолья, где на скатерти красовалось все в основном покупное, Ксения Ивановна называла презрительно «гастрономом». И уж последним делом было бы праздновать в подобном духе возвращение с того света единственного сыночка. Мы здесь не будем вдаваться в подробные (хотя и очень заманчивые...) кулинарные описания, скажем только, что даже шпроты на столе были домашнего изготовления, и магазинные после них есть совсем не хотелось. Свой был даже хлеб, точно к сроку выданный маленькой хлебопечкой. И, судя по силе источаемого им аромата, этот хлеб сам по себе был достоин собрать кругом себя гостей. Даже без учета всего остального, что в изобилии к нему прилагалось. Присутствовало в квартире и еще одно лицо женского полу. В первый наш визит в гринберговские апартаменты мы уже встречали это прехорошенькое лицо, скромно укрывавшееся под псевдонимом Бригитта. Готовить Бригитта решительно не умела, предпочитая зарабатывать насущный хлебушек с маслицем и икоркой весьма иными, неведомыми КЗоТу путями. К Жене она завернула чисто по старой памяти — на огонек. И тут же была им прикомандирована к кухне, в полное распоряжение трех грозных императриц. А те, за клинической неспособностью готовить, определили Бригитту на должность Когда дошло до собственно застолья, Евгений Додикович бессердечно попытался выставить девушку если не из квартиры, то хотя бы за пределы гостиной. Дескать, тут все сугубо свои, так что «не позволите ли вам выйти вон». К полному изумлению новоиспеченного майора Грина, за Бригитту мгновенно встал горой весь кухонный триумвират. Да так, что вон едва не оказался выставлен сам Гринберг. Теперь Бригитта сидела между Фросенькой и Борькой Капустиным — к полному восторгу этого последнего. Скудин смотрел на них со своего места, и ему было весело и смешно. И даже тот факт, что рядом с ним — там, где могла и должна была бы находиться Марина, — по-прежнему зияла ледяная пустота, воспринимался чуть глуше, чуть отстраненней обычного. Как привычная боль старого неизлечимого увечья, сквозь которую, как со временем выясняется, могут-таки просочиться и дружба, и добро, и тепло... Сам Глеб сидел совершенно прежний — огромный, добрый, шириной в дверь. Ел за четверых, говорил мало, больше кивал. Все как всегда. Однако Скудин уже заметил: после ранения Глеб стал какой-то задумчивый, сосредоточенный, как бы постоянно слушающий то, что другим не дано услышать. При этом он с глубочайшим уважением посматривал на Виринею, и та отвечала ему короткими заговорщицкими взглядами. Грин зеленел от зависти, если их замечал. А между тем так смотрят друг на друга вовсе не любовники. Скорее, единомышленники, увлеченные люди, имеющие общую цель. Иван Степанович видывал нечто подобное у Звягинцева в лаборатории, когда там подвигался к успеху очередной судьбоносный эксперимент. После закусок и горячего не избалованные обжорством организмы потребовали двигательной зарядки. Тем более что на горизонте маячил десерт — строго засекреченный и оттого требующий подготовки. Женя включил музыку и чопорно повел в танце Ксению Ивановну. Глеб, как и следовало ожидать, завладел Виринеей, Борька помчал длинноногую Бригитту, невероятно изящную в спортивном костюме, а Веня Крайчик успел перехватить у Альберта Фросеньку. Скудин воспользовался танцами и подсел к профессору. – Простите, Лев Поликарпович, не помешаю? – Да что вы, голубчик, пожалуйста... Канули в прошлое времена, когда отец Марины и ее муж при виде друг друга готовы были хвататься за шпаги. Только теперь до них в полной мере доходил смысл слова «родственники». – Что с вами, Лев Поликарпович? — негромко спросил Иван. Язык тела был для него важным источником информации, по временам способной даже спасти жизнь. От него и теперь не укрылось: хоть профессор был внешне весел и бодр, шутил, улыбался, а у самого вид был такой, словно аккурат вчера ему поставили очень страшный диагноз и он еще не решил, как с этим быть, как вообще жить дальше. – Ну... пока ничего особенного не случилось, но к тому идет, — так же тихо проговорил Звягинцев. — Куратора нам прислали по научной линии... из Москвы. Скудин понимающе кивнул. – Чтобы перед Америкой не оплошать, — горько усмехаясь, продолжал Лев Поликарпович. — Академика Опарышева... Слышали, может быть? «Как же, слышал. И даже видел разок. По телевизору...» Ту передачу об успехах отечественной науки Иван смотрел вместе с Мариной. Ему еще бросилось в глаза, до чего этот Опарышев соответствовал фамилии. Круглый, толстый, белый — и в мощнейших очках. Очки уродливо искажали глаза, но, против ожидания, вместо впечатления трогательной беспомощности ощущалась аура хитрого и опасного существа. «Я как-то папу спросила: «Почему ты до сих пор не академик?» — прокомментировала Марина. — А он мне ответил: «Докуда можно было дойти умом, я дошел. А выше — только жопы лизать. Вот как этот...» — Марина с отвращением кивнула на экран. Теперь Скудин спрашивал себя, а не было ли в этом Опарышеве чего-то от кота-переростка. Например, щелевидных зрачков. «Приедешь — надо будет рассмотреть тебя хорошенько...» – Пересветов сегодня выпил три рюмки коньяку, два раза выругался матом и удрал на неделю на дачу... — с явной завистью рассказывал между тем Лев Поликарпович. – За свой счет? – Ну да, за свой. На больничный... Сказал — в санаторно-профилактических целях. Он же в своей последней статье — в «Ворд Сайнтифик», ни больше, ни меньше, обозвал результаты, представленные Опарышевым, бредом шизофренического больного. И от слов своих отступать не намерен. Сами понимаете, отношения после этого... Ну а у вас как дела? – Пока никак. — Скудин вздохнул. — Информацию по американцам доводить будут завтра, с утра пораньше. Вспомнив о том, что завтра придется опять спешить пред светлые очи начальства, Иван в тысячу первый раз тоскливо подумал, как это было бы здорово — ходить обычным батальонным где-нибудь в родном Заполярье, желательно там, куда московский Макар телят не гонял. Чтобы ни начальства высокого, ни показухи казенной, ни всей этой обрыдлой мишуры. Еще слава Тебе, Господи, у нас не столица. Там, говорят, вообще полковники шнурки гладят. Генералам. Субординация и дисциплина голимые, подход и отход от начальства. Тьфу... – Да положите вы на него, Лев Поликарпович, — вдруг сказал Скудин. — На Опарышева этого. Крестообразно и с прибором. Ну его, не таких видали... Прорвемся. Ощутив, что профессору чуть-чуть полегчало, Иван чокнулся с ним «Запеканкой» (символически — Звягинцев был за рулем) и перехватил вернувшегося Глеба. – Ты меня, конечно, извини, — начал он, когда Гринберг уволок кружить Виринею в медленном вальсе. — Знаешь, Глебка, какой-то ты не такой. Я же вижу. Давай колись. Не наводи на мысли. Или организм чего требует? А может, душа? – Да нет, командир, с организмом все в порядке. — Глеб хмыкнул, воровато оглянулся на Гринберга и... намотал на руку коллекционный, литого серебра поднос. — Видишь? И в душе такая же гармония, можешь не сомневаться. Скудин с интересом ждал продолжения. – Только вот знаешь... после ранения я... будто прозрел, — тихо и медленно выговорил Глеб. — Увидел мир... словно с другого ракурса. Ну, будто кто глаза мне протер. Мир, он ведь совсем не такой, как нам с детства рисуют... заставляют думать, что это — так, а то — этак. В общем, прикинь... как будто ты всю жизнь смотрел на одну грань кирпича и думал, что он плоский. А потом вдруг понял, что граней-то шесть. Хотя на самом деле их гораздо больше... А еще, командир, я... как бы тебе сказать... только ты не пугайся... я голоса слышу. «Так...» — только и подумал Иван. – Разные, — задумчиво продолжат! Глеб. — Мужские, женские, громкие, тихие. Маленькие, вроде наших с тобой. И другие — огромные... Одни вблизи, другие издалека... Ты бы только знал, командир, что они говорят... Только я пока еще не все понимаю. Вот для нее, — Глеб улыбнулся и взглядом, полным натурального благоговения, указал на Виринею, торжественно вносившую с кухни десерт, — для нее уже не существует пределов. Все видит, все слышит. И, наверное, все понимает. Скоро она сосчитает все грани кирпича. А я... — Глеб подмигнул, лихо пожат плечами и вроде бы даже виновато потупился, — только учусь. При этом он сделал движение из тех, которые в скверных романах называют неуловимыми, — и скрученный в трубочку, непоправимо изуродованный поднос (между прочим, семейная реликвия и гордость фамилии Гринбергов!) принял свою первозданную форму. Словно вовсе и не бывал в могучих пальцах Глеба. Да, ученик Виринее попался определенно талантливый... Скудин, впрочем, едва заметил чудесную метаморфозу подноса. Ему до озноба, до судорог хотелось задать один-единственный вопрос: «Марина. Моя Марина, Глебка... ТЫ ЕЕ СЛЫШИШЬ?» Не спросил. Попросту не хватило духу. И еще — вспомнилась баба Тома, ее строгое: «Не отвечу, не позволено мне. Сам осмыслишь, когда время придет...» Ставить Глеба перед выбором он не хотел. В этом деле он должен был разобраться сам. И еще ему казалось — Глеб отлично понял, о чем хотел спросить его командир. Понял... И промолчал, спасибо ему... |
||
|